ПАМЯТИ ВРЫ ФЕДОРОВНЫ KOMMИССАРЖЕВСКОЙ
ПАМЯТИ ВРЫ ФЕДОРОВНЫ KOMMИССАРЖЕВСКОЙ
ИСПЫТАНІЕ ЛАВРАМИ.
ИСПЫТАНІЕ ЛАВРАМИ.
I.
2
3.
4.
5.
6.
П. П. Гайдебуровъ.
Испытание лаврами, Гайдебуров П. П., Год: 1911
Время на прочтение: 22 минут(ы)
‘Алконостъ’, кн. I. Изданіе передвижного театра П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1911
4 Апрля 1896 года былъ первый выходъ Вры едоровны въ Петербургскомъ Александринскомъ театр, въ роли Рози (Бой бабочекъ).
‘Дебютъ г-жи Коммиссаржевской, — читаемъ въ No 7219 Новаго Времени,— вызвалъ столько толковъ въ Петербург и собралъ такую массу публики въ Александринскій театръ, что надо было или очароваться или разочароваться. Очароваться, — если бы это было, дйствительно, что нибудь яркое, блестящее, молодое, общающее длинный рядъ художественныхъ удовольствій. Ни яркаго, ни блестящаго не было. Но была хорошая и опытная артистка, съ отчетливой дикціей, съ пріятнымъ тембромъ голоса, съ привычкой къ простот и естественности’.
‘Дебютантка, впрочемъ, имла большой успхъ, — добавляетъ ‘Петербургская Газета’, въ которой работалъ тогда одинъ, нын весьма авторитетный и извстный, журналистъ и критикъ, — т. е. ей много хлопали и театръ былъ полонъ. Это больше всего нужно дебютанткамъ. Хотлось бы еще, чтобы у дебютантокъ, кром хорошо и до мельчайшихъ подробностей отдланной роли, было еще и настроеніе, освщающее техническую работу актрисы. Не лишне было бы также требовать отъ дебютантки, чтобы въ ея пріемахъ чувствовалась индивидуальность и сильне сказывалось ея личное ‘я’. Но, кажется, это не всегда достижимо. По крайней мр, съ этой стороны г-жа Коммиссаржевская меня мало удовлетворила. Искренна ли она, достаточно ли правдива? Не знаю! Впрочемъ, и то сказать, правда хорошо, а счастье лучше…’
На другой день газета дополнила свой отзывъ слдующими строками: ‘Г-жа Коммиссаржевская несомннно очень опытная, умная и тонкая актриса. Но, если спросить меня, напримръ, кто былъ лучшей Рози, она или же г-жа Потоцкая, которую нельзя считать ни слишкомъ опытной, ни чрезмрно тонкой актрисой, я бы не задумываясь отвтилъ: г-жа Потоцкая! Ибо въ г-ж Потоцкой есть непосредственность, яркость и свжесть чувства, чего нтъ у г-жи Коммиссаржевской, ибо у г-жи Потоцкой настроеніе освщаетъ сценическій образъ, тогда какъ у г-жи Коммиссаржевской сценическій образъ, отдланный до мельчайшихъ подробностей, разработанный съ большимъ умомъ, тактомъ и вкусомъ, все-таки не даетъ впечатлніе живого, ясно постигаемаго цлаго. То, что такъ тщательно творитъ г-жа Коммиссаржевская, остается какъ будто въ темнот. Скажите, что значили бы самые яркіе цвты и самыя чудесныя краски, если бы не было солнца. И вотъ этого то солнца я не нашелъ въ прекрасной игр г-жи Коммиссаржевской.
‘На дебют г-жи Коммиссаржевской я останавливаюсь такъ подробно, потому, что трубные звуки устной и печатной рекламы ей очень громко разглашали славу. Это немножко не то. Артистка всегда будетъ хорошо играть и выдвигать изображаемые ею характеры, но самобытности, глубины, оригинальнаго захвата, всего того, что знаменуетъ выдающійся недюжинный талантъ, у нея нтъ, по крайней мр, судя по первому дебюту.
‘Для молоденькихъ ingenue, кром того, у г-жи Коммиссаржевской нтъ истинной молодости. Ея голосъ, симпатичный по тембру, въ то же время какъ будто нсколько потускнлъ отъ времени. И въ ея движеніяхъ и позахъ мало той прелестной несогласованности движеній, которыя отличаютъ молодую грацію. Наружность дебютантки, впрочемъ, очень симпатичная, а улыбка чудесная, но ни въ смх, ни въ мимик, ни въ интонаціяхъ нтъ оригинальнаго стиля, который, въ свое время, напримръ, такъ вскружилъ публик голову на первыхъ дебютахъ г-жи Савиной’.
Одновременно съ этими отзывами, московскій ‘Театралъ’ указалъ на то, что: ‘Въ театр были большіе толки о томъ, кого изъ артистокъ призвана замстить г-жа Коммиссаржевская на Александринской сцен. Такой взглядъ на дебютъ г-жи Коммиссаржевской и на ея послдующую сценическую дятельность въ Петербург долженъ быть отброшенъ. Рчь идетъ не о соперничеств молодой артистки съ той или другой любимицей петербургской публики, но о пополненіи нашей труппы покой силой, силой крупной, которая можетъ оживить и освжить петербургскую сцену. Между тмъ, нкоторыя изъ петербургскихъ газетъ отозвались о дебют г-жи Коммиссаржевской нсколько сдержанно, какъ бы стоя на страж испытанныхъ любимицъ петербургской сцены, уже доказавшихъ въ теченіе нсколькихъ лтъ свои большія способности и завоевавшихъ симпатіи публики. Но эти артистки не нуждаются въ защитникахъ (которые, впрочемъ, завтра же набросятся на нихъ же), а г-жа Коммиссаржевская, я увренъ, съуметъ занять свое собственное прочное и почетное мсто на нашей сцен’.
Какъ ни основательно было это указаніе, вопросъ о соперничеств Вры едоровны съ нкоторыми изъ артистокъ Александринскаго театра не заглохъ, мучительнымъ призракомъ выростахъ на ея пути, незримыми руками тормозилъ ея работу, отравляя ея частную жизнь, и въ конц концовъ послужилъ объясненіемъ ея ухода съ казенной сцены, объясненіемъ настолько же поверхностнымъ, насколько нелпымъ былъ слухъ о ‘замщеніи’, распространявшійся, можетъ быть, еще задолго до того праздничнаго, счастливаго перваго вечера, который провела Вра едоровна въ старыхъ стнахъ Александринскаго театра.
Къ моему великому счастью, мн, тогда еще студенту первокурснику, привелось быть свидтелемъ этого исключительнаго дебюта.
Молодежь, знавшая Вру едоровну по лтнимъ сезонамъ въ Старо-Русскомъ курорт, — охотно тогда посщавшемся петербуржцами средняго достатка,— и по спектаклямъ въ Озеркахъ, любила Коммиссаржевскую и уже называла ее ‘Врой едоровной’. Повривъ разъ навсегда въ ‘свою’ Вру едоровну, эта молодежь широкой волной разлилась по театру, чтобъ встртить и привтствовать любимую. И ожидая, и встрчая, и привтствуя, волновались сотни молодыхъ сердецъ за ‘свою’ и вмст съ ‘своею’, въ традиціонномъ почитаніи робя передъ Академіею Русской Драмы, страшились ея кулисъ и ихъ важныхъ, заслуженныхъ обитателей, съ ихъ непоколебленнымъ тогда еще авторитетомъ… И радовались дтски, — должно быть вмст съ Врой едоровной, — когда пронеслась всть, что Незлобинъ — послдній антрепренеръ ея — съ нсколькими своими артистами здсь, въ театр, и бурно ликовали, ликовали прежде всего и по всякому поводу отъ того радостнаго, пьянящаго волненія, которое царило въ театр…
Среди этихъ возбужденныхъ, лихорадочно раскраснвшихся молодыхъ лицъ, — сдые и сдющіе поклонники и поклонницы едора Петровича Коммиссаржевскаго, пришедшіе взглянуть на наслдницу таланта знаменитаго пвца. И въ радостномъ, пьянящемъ волненіи, которое царило въ театр, все чаще, все умиленне, все привтливе улыбались нжной Рози, нжной радости, чудесному дару ушедшаго отъ нихъ артиста. И украдкой утирая слезы, и на наше глядя бурное ликованіе, вмст съ нами степенно ликовали. И антракты были такъ блистательно шумны, и, перекрестныя, такъ сладки воспоминанія объ искусств ушедшаго, вплетаясь въ радость о той, что пришла, что не слышали мы ядовитаго шепота о соперничеств, не видли хмурыхъ и презрительныхъ критиковъ, и читая потомъ ихъ мертвыя слова, забывали о нихъ, не успвъ дочитать, потому что любили, хоть и не сознавали еще, что именно въ этой принесшей намъ радость любили, и какою любовью.
Когда вспоминаешь, рядомъ съ этими кликами энтузіазма, дикіе крики и свистъ ‘премьеръ’ на Офицерской, гд до конца врная своей избранниц, молодежь уже не могла вмст съ нею самою покорить себ равнодушнаго и враждебнаго благо зала театра, кажется, будто ожила и прошла въ современности та самая толпа іудеевъ, что бшенно кричала ‘Распни Его’… И распинали книжники и фарисеи, и лицемры, и умывавшіе руки, но распявъ — ужаснулись и увровали тысячами.
Но Гесиманская Ночь была еще не близко…
Посл ‘Общества поощренія скуки’, пьесы, въ которой выступила Вра едоровна посл своего перваго дебюта, посл ‘лтнихъ’ спектаклей на сцен красносельскаго военнаго театра, о которыхъ ‘Театралъ’ писалъ, что они не отличались ‘ни разнообразіемъ репертуара, ни удачнымъ исполненіемъ пьесъ’, посл какихъ то ‘Шалостей влюбленныхъ’, 17 сентября, въ день, періодически ознаменовывавшійся выдающимися для Вры едоровны событіями въ ея послдующей художественной дятельности, она появилась впервые передъ петербургской публикой въ ‘Безприданниц’.
Вра едоровна въ ‘Безприданниц’.
Какъ много связано съ этими немногими словами…
Горячіе поединки рыцарей пера, жаркіе споры театраловъ, шумные восторги, оваціи и враждебное желчное брюзжанье, буйный хмль успха, радость молодого творчества, — и надъ всмъ этимъ ужасное проклятіе, отдавшее Вру едоровну въ рабство своей ‘Безприданниц’, въ рабство ужаснйшее изъ всхъ видовъ рабства, — властнымъ требованіямъ жизни, вкусовъ, традицій, возвращавшихъ Вру едоровну къ Ларисс, къ Рози, къ Дикарк всякій разъ, когда она слишкомъ высоко поднималась надъ землею, возвращавшихъ ее къ земл во чтобы то ни стало и, — какъ символъ всхъ ея послднихъ разочарованій, страданій и мукъ, по которымъ она пришла къ послднимъ постиженіямъ, — отдавшихъ ее земл, разбитую на смерть землею.
Вра едоровна въ ‘Безприданниц’…
Что же сказали объ этомъ присяжные засдатели по рецензентскимъ билетамъ?
‘Г-жа Коммиссаржевская — актриса милая и умная’, — сказалъ засдатель изъ ‘Петербургской Газеты’ (No 259, 1896 г.).— ‘Ея тонъ, правда, довольно жидкій, какъ бываетъ у превосходныхъ скрипачей парижской консерваторіи, но въ деталяхъ много хорошо задуманнаго, яркаго и красиваго’…
‘Имла большой успхъ (до корзины цвтовъ включительно), сообщили ‘Биржевыя Вдомости’ (No 258, 1896 г.),— но намъ она не понравилась: играла неровно, въ послднемъ акт ударилась въ мелодраматизмъ, и вообще въ ея изображеніи осталась непонятной эта Ларисса, жаждущая бгства изъ ‘цыганскаго табора’, какимъ былъ домъ ея матери, и мало было подчеркнуто то отвращеніе, которое долженъ былъ ей вселять пошло-самолюбивый Карандышевъ’.
‘Петербургскія Вдомости’ (No 258, 1896 г.) признали, однако, что Вра едоровна, выступивъ въ Ларисс, ‘провела эту роль вполн безупречно’, а въ ‘Театрал’ снова указали на то, что Вра едоровна ‘большой виртуозъ въ отдлк мельчайшихъ деталей роли, это прежде всего блестящій техникъ и во всякомъ случа крайне интересное явленіе’.
Въ слдующемъ году (No 257), отдавая дань, повидимому, уже вполн установившемуся мннію, ‘Петербургская Газета’ писала: ‘Роль Лариссы принадлежитъ къ числу наилучшихъ ролей г-жи Коммиссаржевской. Вчера артистка выступила въ этой роли и завладла всмъ зрительнымъ заломъ… У многихъ зрителей навертывались слезы и, когда наступила ‘развязка’ драмы, послышались въ ложахъ сдержанныя истерическія рыданія’.
Еще черезъ годъ, въ отдльной брошюр, посвященной г. Забрежневымъ Вр едоровн, говорится: ‘Трудно представить себ что нибудь боле трогательное и задушевное, чмъ образъ Лариссы, какимъ создаетъ его г-жа Коммиссаржевская, послдними штрихами четвертаго дйствія дорисовывающая его до полной жизненности. Отвергнутая всми, одинокая, брошенная на позоръ человкомъ, которому она такъ доврчиво отдавала свою душу и сердце, она, въ минуту отчаянія и безумія, готова идти на развратъ. И вдругъ выстрлъ Карандышева… Мгновенное облако грховности слетаетъ съ ея души, обнажая цломудренную чистоту этой души, порывистой, пылкой, жаждущей свта, но измученной людьми и жизнью. Исполнилась ея мечта — ‘умереть незапятнанной, чтобы ни въ чемъ нельзя было упрекнуть себя’. И она уходитъ изъ этого міра съ блаженнымъ восторгомъ, примирившись со всми, посылая предсмертный поцлуй своимъ мучителямъ’…
Наконецъ, въ 1900 году, Юріи Бляевъ въ своемъ, извстномъ теперь, критико-біографическомъ очерк, проводя параллель между Дузе и Коммиссаржевской, говоритъ: ‘Мое сравненіе было бы не полно, если бы я пропустилъ одно, весьма важное сходство между Дузе и Коммиссаржевской, не имющее ничего общаго съ вопросами чистаго искусства, но давшее г-ж Коммиссаржевской названіе ‘русской Дузе’. Это — ихъ общій ‘феминизмъ’. Ни одна артистка не гршила такъ завдомо противъ авторскаго замысла, какъ это длаетъ Дузе въ ‘Клеопатр’, или же Коммиссаржевская въ ‘Безприданниц’.
‘Чтобы поднять престижъ женщины, упавшей до званія цезарской наложницы или драгоцнной бездлушки, на которую бросаютъ жребій, надо употребить множество чисто вншнихъ усилій и развить намекъ въ цлое опредленіе. Долженъ сознаться, что посл ‘Безприданницы’ я каждый разъ ухожу изъ театра глубоко взволнованный смлой, самостоятельной игрой г-жи Коммиссаржевской, но ея Ларисса совсмъ не та, какой мы видимъ ее у Островскаго и какой ожидали бы встртить на сцен. Для того, чтобы сдлать ее привлекательной, необходимо извстнаго рода ‘доказательство отъ противнаго’, т. е. полное признаніе авторскихъ указаній. Ларисса рзка и за нею слдуетъ удержать ея рзкость, она высокомрна и незачмъ объяснять ея чудачествъ нервами. Мн кажется, что эффектъ подобной игры получился бы отъ этого даже большій и, во всякомъ случа, непротиворчащій авторскому желанію. Что же длаетъ съ этой ролью г-жа Коммиссаржевская? Ларисса ей, очевидно, жалка. Она видитъ, что за этой отчаянностью, за этой бранадой погибаетъ женщина, и она кидается спасать ее, хотя бы такой поступокъ не вязался съ общей психологіей типа. Вотъ почему, главнымъ образомъ, Ларисса, эта кипучая цыганская кровь, насквозь пропитанная вольнолюбивымъ духомъ табора, выходитъ въ изображеніи г-жи Коммиссаржевской какой-то ‘блой чайкою’, которая, не долетвъ до берега, разбивается о прибрежныя скалы… ‘Цыганщина’ не чувствуется въ ней. Образъ нарисованъ легкими, задушевными красками, отъ него такъ и ветъ тихой грустью и тмъ роковымъ сосредоточіемъ,
— Что въ существ разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья…’
Такъ, годъ отъ году, измнялась и углублялась оцнка вдохновенія Вры едоровны, отъ ‘жидкаго тона’ и ‘блестящей техники’ до параллели съ Дузе, хотя бы и по поводу, ‘ничего общаго съ вопросами чистаго искусства’ не имющему. И чмъ дальше уходило это вдохновеніе отъ источниковъ, подобныхъ ‘Безприданниц’, чмъ мучительне становилась необходимость утолять жажду зрителей именно изъ этихъ источниковъ, тмъ громче прославлялась ‘Безприданница’, тмъ крпче приковывали къ ‘актрис’ свободнаго художника, шедшаго на поиски Бога въ своемъ искусств…
Такъ было потомъ, когда Вра едоровна далеко ушла отъ Александринской сцены: но и тогда, посл тріумфа Клерхенъ въ ‘Гибели Содома’, смнившей вскор ‘Безприданницу’, когда и критика, и публика дружно воздавали хвалу артистк, прозвучали вщіе стоны Чеховской ‘Чайки’, подъ газетнымъ заголовкомъ, такимъ значительнымъ для насъ теперь, ‘Чайка, Чехова’, слдовало: ‘У г-жи Коммиссаржевской попадались недурныя мста’, или: ‘Въ пьес было хорошо озеро и были еще хороши нсколько искорокъ въ игр г-жи Коммиссаржевской. Но и т искорки погасли, когда поэтической Нин пришла несчастная фантазія надть на себя простыню, стащивъ ее съ постели, повидимому, нарочно для этого приготовленной’.
Это было 17 октября 1896 года. Блокурая Чайка стонала мучительно и одиноко на Александринскихъ подмосткахъ. Только еще одинъ В. Н. Давыдовъ, силою громаднаго вдохновенія преодолвъ толщу тогдашнихъ сценическихъ традицій и рутины, творилъ въ тотъ вечеръ, по истин, какъ великій художникъ.
Но и вдвоемъ они не могли спасти Чайки, раненой грубо и тяжко.
Въ тотъ памятный вечеръ впервые, вроятно, услышала Вра едоровна со сцены, хотя и не обращенные прямо къ ней, шиканье и свистъ. Можетъ быть, впервые, вернувшись со спектакля домой, гд ее уже ожидала мать, она, какъ безумная, рыдала, кинувшись къ ней, за Чехова, за Чайку, за Зрителя, за Театръ, за себя, за всю окружающую насъ, проклятую жизнь…
Раненая, трепещущая Чайка была первымъ, пророческимъ даромъ Александринскаго театра Вр едоровн. Эта первая, великая боль ея, слившись съ страданіемъ Чекова, родила въ ней предчувствія, выявила для немногихъ прозорливцевъ, и для самой художницы прежде всего, иныя, новыя возможности.
Теперь, вспоминая объ этомъ спектакл, Л. Гуревичъ говоритъ: ‘Чуткимъ слухомъ она улавливала то, что было еще неслышно другимъ, и въ то время, когда труппа казеннаго театра съ недоумніемъ разбиралась въ Чеховской ‘Чайк’,— чтобы въ конц концовъ изуродовать и провалить это чудесное свжее созданіе современнаго художника, — В. . Коммиссаржевская нашла глубоко-правдивые тоны для своей роли’. ‘Грезится, какъ призракъ, худенькая, блокурая двушка съ блднымъ, измученнымъ лицомъ, съ большими страдальческими глазами, съ движеньями тоскливыми и порывистыми,— вспоминаетъ о ней въ этой роли Ив. Щегловъ.— Рчь нервная, торопливая, хватающая за сердце своей глубокой искренностью. ‘Я — чайка!’ — стонетъ, какъ въ бреду, блокурая двушка…’. Сбивчиво, сквозь слезы, разсказываетъ она ошеломленному ея появленіемъ Треплеву о своихъ мучительныхъ скитаніяхъ, о грубости провинціальныхъ нравовъ, о своихъ разочарованіяхъ и артистическихъ скитаніяхъ. ‘Хорошо здсь, тепло, уютно… Слышите — втеръ?.. О чемъ я?.. Да… Тургеневъ… И да поможетъ Господь всмъ безпріютнымъ скитальцамъ…’.
Правда, скоро, въ особенности посл постановки ‘Чайки’ Московскимъ Художественнымъ Театромъ, и Вра едоровна, и Чеховъ были признаны и публикой, и прессой, опомнившимися отъ Александринскаго разгрома, правда, впослдствіи о Чайк-Коммиссаржевской было написано много прекрасныхъ, нердко даже проникновенныхъ страницъ въ художественной критик, правда, Чайка въ глазахъ широкихъ круговъ театральной публики стала символомъ, неразрывно связаннымъ съ именемъ Коммиссаржевской. И все же, никогда Чайка не приносила ей матеріальной помощи, въ которой такъ часто она нуждалась и которою щедро одлялъ ее цлый циклъ опостылвшихъ ей впослдствіи пьесъ, съ ‘Безприданницею’ во глав. Посл Художественнаго Театра публика требовала для чеховскихъ пьесъ ‘Театра’, а не отдльныхъ исполнителей, этого ‘Театра’, котораго Вра едоровна такъ страстно для себя искала всю свою жизнь, ‘Чайк’ не хватало особенно мучительно, такъ-же, какъ Станиславскому не хватало Чайки — Коммиссаржевской.
Однажды, на репетиціи Художественнаго Театра, въ разговор съ сидвшей рядомъ съ нимъ артисткою, Чеховъ сказалъ: если бы сюда Чайкой — Вру едоровну!.. Но его мент не суждено было осуществиться. Не суждено было слиться этимъ двумъ вдохновеніямъ, — Станиславскаго и Вры едоровны, казалось бы, такимъ нужнымъ другъ другу. Художественный Театръ, гостепріимно звавшій къ себ Коммиссаржевскую, никогда не увидлъ ее въ своихъ стнахъ…
Съ тхъ поръ, какъ она впервые, казалось, почти случайно и беззаботно ступила на порогъ своего будущаго храма, и радостно принесла первую безкровную жертву Богу, тогда еще не познанному ею въ Искусств, не въ этотъ ли вечеръ она впервые услышала въ себ Его внятный голосъ, впервые обожгла свою душу очищающимъ огнемъ великихъ Страстей, опредленныхъ ей отъ вка, Страстей исканій неутолимыхъ, вдохновеній неизвданныхъ? Ихъ пламя одно неизмнно освщало путь Вры едоровны, и что же было длать ей при этомъ свт у ‘художественниковъ’, уже несшихъ свой ярко горвшій факелъ? Не для ея души, горвшей мистической страстью исканій ‘своей правды’, были завершенныя, законченныя строительства. Ея мятежныя исканія Бога могла достойно завершить только Голгоа, и безстрашно взошла Вра едоровна на крестъ своего отреченія во имя новой жизни въ Бог, когда пробилъ для этого часъ.
Но тогда, посл перваго вечера ‘Чайки’, такъ дорого обошедшагося самому Чехову, пришла своя, положенная ночь, пришелъ свой день. Пришли новыя радости о жизни, о земл, о житейскомъ. И ночь Гесиманская была еще далеко.
Посл незабываемыхъ потрясеній, вызванныхъ постановкой ‘Чайки’ на Александринской сцен, вмст съ Врой едоровной охватившихъ всхъ наиболе чуткихъ прозорливцевъ тогдашняго времени, посл трагическаго бгства Чехова изъ Петербурга, наступили для Вры едоровны дни свершенія чудесъ. Къ ней шли длинной чередой, одна за другою, жалкія, уродливыя дти нищенскихъ вдохновеній и, казалось, насмшливо говорили: если ты истинно отъ неба, докажи это на насъ, сверши чудо надъ нами!— И она ихъ, ничтожныхъ, пошлыхъ, гршныхъ передъ Искусствомъ, превращала своимъ прикосновеніемъ въ чистыхъ, ей покорныхъ, и возвышенныхъ.
Изъ этой толпы, — Гибели Содома (опередившей другихъ и прошедшей раньше ‘Чайки’), Рислера старшаго и Фромона младшаго, Отверженныхъ, Юности, Двухъ Судебъ, Волшебной сказки, Борцовъ, Свтитъ да не гретъ, Девятаго Вала, въ странномъ контраст со свтлвшими между ними Шейлокомъ, Севильскимъ Цирюльникомъ, Горе отъ ума,— иные изъ нихъ такъ и остались жить въ нашей благодарной памяти исцленными, преображенными, иныя, мертвыя, но воскрешенныя для новой жизни, не вынесли яркаго свта этой жизни, и скоро вернулись къ забвенію и смерти. И такъ, творя чудеса и свидтельствуя о своемъ божественномъ дар, незримо для себя и окружающихъ ее, шла она путемъ опаснымъ, путемъ искушеній великихъ, ибо нельзя жить чудомъ, дарованнымъ намъ лишь во свидтельство о Пославшемъ. Толпа жадная, любопытная и легкомысленная такъ легко склоняетъ чудо къ зрлищу и пророческій даръ къ лицедйству, блистаніемъ славы ослпляя ясновидящій Духъ.
И, искушаясь такъ, искусилась она искушеніемъ большимъ изъ большихъ.
Въ день театральныхъ именинъ своихъ, Вра едоровна воскресила Дикарку.
Почему призвала она ее, потребовавшую для себя новаго чуда?— спрашивали тогда нкоторые, сомнваясь. Потому только, конечно, что не пришелъ еще часъ страданій, потому что проповдь неустанныхъ исканій Истины ждала ее еще впереди, потому что надо было, чтобы народъ провелъ ее и поставилъ, какъ своего пророка, высоко на гор, откуда бы въ положенный часъ слышенъ былъ голосъ ея далеко, всему множеству людей, которымъ предстояло собраться внизу…
Въ тотъ день ‘видно было — свидтельствуетъ очевидецъ {‘Нов. Вр.’, No 8255, 19-го февр. 1899 года.} — что весь театръ трепеталъ желаньемъ дать почувствовать артистк, что онъ цнитъ и любитъ ея талантъ. Зрители стояли въ ложахъ, махая платками, кричали, кричали безъ конца, множествомъ голосовъ. Это не поклонники, не друзья и пріятели, а сами зрители длали радостныя оваціи новому таланту. Г-жа Коммиссаржевская получила множество цвтовъ и десятокъ подарковъ: были дв броши, одна ‘отъ преданныхъ душъ’, столовое серебро, чайный приборъ, серебряный вызолоченный жбанъ, дв майоликовыя вазы, еще какое то серебро, портретъ артистки, украшенный лаврами, адресъ и проч… Я смотрлъ на г-жу Коммиссаржевскую съ особеннымъ вниманьемъ, и, признаюсь, она не удовлетворила меня цльностью впечатлнія. Она была какая то неуловимая… Она какъ будто не жила ролью,-а блестла частностями, иногда прямо очаровательными… Мн не разъ приходилось замчать эту особенность въ этомъ талант. Вялая, мертвенная, она вдругъ вспыхиваетъ огнемъ, она точно выбираетъ изъ текста роли что то такое, что ее вдругъ поднимаетъ, придаетъ ей блескъ и выразительность, прошло это мгновеніе,— пошли другія слова, — и она опять увядаетъ. Ни у кого изъ артистокъ, которыхъ я знаю, этой порывистости я не встрчалъ, и слдить за ея игрой приходится съ большимъ напряженіемъ, чтобы получить удовольствіе. И тмъ не мене она нравится публик, очень нравится’…
Изъ этихъ короткихъ отрывковъ очевидно, что Вра едоровна далека была отъ искушеній служить легкому ‘удовольствію’ и остаться въ замкнутомъ кругу актерскихъ успховъ. Теперь для всхъ понятно, что быть развлеченіемъ она не могла. Тогда она безпокоила, не похожая на всхъ другихъ, смущала предчувствіемъ возможности иного, своего пути. Какъ въ благородной ‘Чайк’, такъ и въ родной Александринскому театру и широкой обывательщин ‘Дикарк’ Вра едоровна давала слышать еще не ясную, не звучавшую здсь прежде, мелодію души своей, и чмъ ршительне звучалъ этотъ голосъ, тмъ безповоротне слагалась для нея необходимость ея будущаго разрыва съ ея ‘Іерусалимскимъ храмомъ’.
Огромный успхъ ‘Дикарки’, рзко оттнившей неудачу ‘Чайки’ и связавшей ‘Бой Бабочекъ’, ‘Безприданницу’, ‘Гибель Содома’ съ ‘Дикаркой’ одной блестящей цпью праздничныхъ тріумфовъ и нарастающей славы, способенъ былъ соблазнить не только ‘единаго отъ малыхъ сихъ’, но даже и такую яркую индивидуальность, какою была Вра едоровна. Такъ заманчиво итти по широкой проторенной дорог, въ ликующемъ союз съ толпою, до того уютнаго уголка, гд позднимъ вечеромъ, подъ снью лавровъ пріятно задремать въ сладкомъ сознаніи,— подобно чеховской няньк, — что ‘вс мы у Бога приживалы’. Успхъ ‘Дикарки’ былъ искусомъ, за которымъ неминуемо, рано или поздно, слдовало это сознанье, или поворотъ къ крутой, кремнистой троп, теряющейся въ сумрак Гесиманской Ночи.
Мы знаемъ, что выбрала Вра едоровна.
Въ дом Синельникова, на Ямской, въ третьемъ этаж, есть квартира, которую занимала Вра едоровна въ теченіе трехъ лтъ, начиная со второго года своего пребыванія въ Петербург. въ маленькой, полутемной передней одна дверь, налво, вела въ гостиную, смежную съ кабинетомъ, извстнымъ по фотографіи, помщенной Ю. Бляевымъ въ его этюд о Вр едоровн. Гостиная, о двухъ окнахъ, едва вмщала кабинетный рояль, нсколько креселъ со столомъ и диванчикомъ, зеркало и растеніе, похожее на елочку — чей-то подарокъ. По стнамъ висло нсколько картинъ и гравюръ. Направо изъ передней другая дверь вела въ маленькую, скромно обставленную столовую, съ не по комнат большимъ столомъ.
Въ эту квартиру провожала Вру едоровну, посл ‘Дикарки’, молодежь, занявъ мста на козлахъ и подножкахъ ея экипажа, у подъзда ждала новая толпа, шпалерами растянувшись по лстниц, она бросала подъ ноги артистк живые цвты. И также, какъ засыпали ступавшую по ступенямъ цвтами, засыпали ее въ передней просьбами о карточкахъ. Сколько ихъ нашлось — вс были отданы, а большинству все же не хватило. Тогда вынесли дв корзины цвтовъ, изъ числа поднесенныхъ, и въ одинъ мигъ не стало ихъ — ни цвтовъ, разсыпавшихся по петлицамъ шинелей и кофточекъ, ни корзинъ, по кусочкамъ разобранныхъ ‘на память’. С. И. Зилоти, тотъ самый, чью треуголку видли вс на похоронахъ Вры едоровны, мелькавшую въ толп, подл гроба, распоряжался и тогда, въ этой праздничной толп, раздавая карточки, помогая Вр едоровн сдерживать свое волненіе, пока ея нервы, доведенные этимъ вечеромъ до послдняго напряженія, не вызвали истерики.
Въ этой квартир, гд съ утра до вечера — утромъ, днемъ, за обдомъ, посл театра за ужиномъ, — смняли одинъ другого студенты, курсистки, актеры, писатели, поэты, критики и музыканты, близкіе друзья и едва знакомые визитеры, чувствовалось лихорадочное біеніе кипучей жизни. Все внимательне и вдумчиве прислушивалась къ ней Вра едоровна. Находя время для всхъ и для всего, она все больше отдавалась углубленію своего сознанія. Съ дтства любившая книги, она отъ безпорядочнаго и случайнаго чтенія ихъ все настойчиве переходила къ систематической работ надъ собой. Вскор въ-этомъ пришелъ ей на помощь извстный А. Л. Волынскій, блестящій и разносторонній умъ котораго Вра едоровна тогда высоко цнила.
Иногда въ этой уютной квартир, овянной милымъ привтливымъ тепломъ провинціи, можно было застать всхъ трехъ сестеръ вмст, и тогда казалось, что три вщія птицы — Гамаюнъ, Сиринъ и Алконостъ, птица Печали, слетались на мгновеніе, чтобы повдать другъ другу какія то свои тайны и разлетться вновь надолго и далеко другъ отъ друга.
Иногда за стною гостиной слышались два грудныхъ голоса, сплетавшихся горячими звуками цыганской псни съ тихими аккордами робкой гитары: это Вра едоровна съ Ольгой, сестрой своей, вслухъ мечтали о чемъ-то. Гд нибудь, въ тихомъ углу, слушала ихъ сдющая мать, вспоминая пвца, давшаго жизнь этимъ сестрамъ. И тогда не петербургская грусть загоралась въ Душ остановившагося на порог этихъ комнатъ, случайнаго петербургскаго гостя, и было почему-то жаль эти два голоса, пробуждавшихъ желаніе любить, — самоотверженно, вчно и свято…
Послдній сезонъ, проведенный Врою едоровною на этой квартир {1899—1900 г.г.}, отмченъ былъ неожиданнымъ появленіемъ въ Александринскомъ театр сценъ изъ ‘Фауста’. Я не былъ очевидцемъ этого спектакля, но вотъ что писали объ участіи въ немъ Вры едоровны:
‘Наибольшій восторгъ публики вызвала сцена въ тюрьм, гд г-жа Коммиссаржевская, въ роли съумасшедшей Гретхенъ, напомнила публик лучшіе моменты русскаго драматическаго театра, моменты, которые даются только великими, художественными произведеніями и въ исполненіи крупныхъ, выдающихся драматическихъ талантовъ. Именно такимъ талантомъ оказалась г-жа Коммиссаржевская, каждое ея слово, ея замчательная мимика, ея голосъ, мнявшійся отъ трагическаго шопота до гортанныхъ, задыхающихся нотъ ужаса — потрясали публику, заставляли удивляться тому, гд-же скрывалась до сихъ поръ такая огромная сила таланта, страсти, правдивости, глубины и вдумчивости. Отвтъ находимъ въ томъ, что въ настоящее время ставятся не такія пьесы, въ которыхъ могъ-бы проявить себя могучій трагическій талантъ. Г-жа Коммиссаржевская была извстна публик ролями средняго достоинства и силы, а теперь этотъ алмазъ блеснулъ передъ нами въ своей должной оправ’. (Новости, 20-го дек. 1899 г.).
Или: ‘Лучше всхъ была Коммиссаржевская — безумная Гретхенъ, которая захватила своей игрой весь залъ, потрясла и вызвала у зрителей слезы’. (Новое Время, 19-го дек. 1899 г.).
Или: ‘Г-жа Коммиссаржевская была идеальной Маргаритой. Сцену Гретхенъ въ тюрьм она провела такъ, что зрители были совершенно захвачены ея глубокими страданіями, ея горемъ. И долго еще по окончаніи сцены звенлъ грустный, полный скорби, вопль умирающей Гретхенъ’. (Россія, 20-го дек. 1899 г.).
Только Пет. Газ. осталась при особомъ мнніи: ‘Г-жа Коммиссаржевская-Гретхенъ — была совсмъ не въ удар, что не помшаю ей имть колоссальный успхъ. Повторилось то-же, что я видлъ на ‘Дикарк’: слабое исполненіе и неумренный энтузіазмъ. Г-жа Коммиссаржевская, во-первыхъ, ршительно не дала никакого образа, затмъ, она взяла сразу какой-то ультра-трагическій тонъ, лишивъ Гретхенъ ея обаятельнаго лиризма. Артистка поминутно мняла тонъ, темны, затягивала паузы и обнаруживала отсутствіе настроенія. Одно изъ двухъ: г-жа Коммиссаржевская переучила или недоучила роль Гретхенъ. Это очень жаль. Я шелъ въ театръ, надясь увидть красивый, симпатичный и яркій образъ, безъ ненужнаго трагизма, но трогательный, простой и искренній’. (Пет. Газ., 19-го дек. 1899 г.).
Едва-ли можно серьезно смотрть на критику Пет. Газ., какъ и вообще на сопоставленія газетныхъ отзывовъ, приводимыя мною лишь для того, чтобы дать понять непосвященнымъ о тхъ шипахъ и шипніяхъ, о которыхъ говорилось выше. Чуткая совсть художника такъ болзненно откликается на всякій кличъ, брошенный ему изъ толпы, хотя-бы и ученымъ книжникомъ. И если художникъ всегда съуметъ отличить фальшивый вопль фарисея отъ правды, чаще изрекаемой младенцами предъ. лицомъ пророковъ, то все же сколько безсонныхъ думъ переживетъ онъ наедин съ собой, провряя себя посл этого вопля, изъ священной боязни впасть въ высокомріе и самодовольство.
Но ужъ недалеко было и то время, когда большинство газетъ стали впадать въ какой-то легкомысленный, ироническій тонъ, говоря о Вр едоровн, даже въ тхъ случаяхъ, когда нельзя было не хвалить ее. И хотя не было подл Вры едоровны Іуды, можно было догадываться, что Гесиманская ночь для нея когда нибудь да наступитъ.
Послдніе два года, отданные Врой едоровной Александринскому театру, протекали для нея, казалось, въ послднемъ усиліи порвать оковы окружавшаго ея академизма. Конецъ 1900 года былъ окрашенъ какимъ-то утомленіемъ, охватившимъ, видимо, артистку. Срый репертуаръ, въ которомъ отдльныя крупныя произведенія лишены были малйшей степени художественности въ ихъ общей постановк и исполненіи, какъ налр. ‘Гамлетъ’, быть можетъ, былъ одною изъ причинъ, быть можетъ, только создавалъ впечатлніе такого утомленія. Напрасно было-бы искать освщенія этому явленію въ тогдашнихъ отзывахъ прессы — въ нихъ мы находимъ только т-же противорчія, какъ и раньше, или все усиливающійся тонъ, взятый однажды рецензентомъ ‘Петерб. Газ.’. Если ‘Новости’, напр. (отъ 31 авг. 1900 г.) писали по поводу ‘Бдной невсты’ Островскаго, что ‘очень хороша была Коммиссаржевская, исполнявшая заглавную роль и напоминавшая въ послднемъ акт васнецовскаго ангела, — столько нервнаго трепета и желанія проникнуть въ будущее было въ ея прекрасномъ лиц’, то въ ‘Театр. и Искусств’ спшили возразить (No 36, 1908 г.): ‘Бдной невсты я не видлъ, ибо прежде всего не было самой Марьи Андреевны, но была г-жа Коммиссаржевская, которая и въ хваленой ‘Безприданниц’ играетъ Лариссу собственнаго сочиненія, а никакъ не Островскаго’.
Въ рецензіяхъ о ‘Снгурочк’, носящихъ общій характеръ отрицательнаго отношенія къ спектаклю и къ Коммиссаржевской въ заглавной роли, мы наталкиваемся на такія выраженія, достаточно характеризующія тонъ ‘отзывовъ’.
‘Г-жа Коммиссаржевская была милая, жалкая Снгурочка, походящая на ледяную сосульку, но никакъ не на боярышню, за которую ее приняли берендеи, или на красавицу, сводившую съ ума молодежь…’ (Петерб. Газ., 29-го дек. 1900 г.). ‘Тутъ надо побольше пассивности, нершительныхъ движеній, ребяческаго лепета, побольше проникновенія въ духъ сказки въ народномъ пониманіи образа и поменьше, ради Бога поменьше всевозможныхъ Анхенъ, Клерхенъ или Гретхенъ…’ (Нов. Вр., 29-го дек. 1900 г.).
‘Г-жа Коммиссаржевская, которая имла успхъ у части публики, должна, по моему, скоре забыть, что она когда либо выступала въ роли Снгурочки. Наивничающая, поджимающаяся, подбирающаяся, длающая поминутно ‘большіе глаза’ г-жа Коммиссаржевская не Снгурочка уже потому, что нисколько не поэтична. Такъ, ходитъ по сцен какая-то сиротка горемычная — у кого ужъ очень жалостливое сердце, тотъ и слдитъ за нею. А кто похладнокровне, тотъ и забываетъ вовсе’… (Театръ и Исісусство, No 1, 1901 г.).
Я не видлъ Вры едоровны въ ‘Снгурочк’, можетъ быть и правы эти отзывы, въ которыхъ интересенъ и характеренъ ихъ ‘тонъ’ и пріемы критики. Но вотъ наступаетъ бенефисъ артистки, въ которомъ она играетъ Маррику въ ‘Огняхъ Ивановой ночи’, свою лучшую роль, по мннію А. Кугеля, въ ‘Театр и Искусств’ высказанному имъ посл кончины артистки. Но тогда, заявляя о томъ же, ‘Петербургская Газета’ поспшила замтить, что Вра едоровна говоритъ ‘слишкомъ тихо, совсмъ, какъ въ жизни’, между тмъ, какъ искусство есть все-таки ‘сверхъ жизни’ и не только для сверхъ-двицъ, какъ Маррика, но и ршительно для всхъ’.
И такъ дале, и такъ дале…
Самый бенефисъ, однако, былъ принятъ публикою съ тмъ же энтузіазмомъ, какъ и предшествовавшіе. Въ эти послдніе Александринскіе сезоны, уже явно тяготившіе Вру едоровну, ‘Огни Ивановой Ночи’ были послдней для нея яркой и радостной вспышкой — едва ли я ошибаюсь — отходившаго отъ нея академизма. Протестъ, хотя бы всего только зудермановскій, языческими огнями манилъ къ освобожденію. И ярче, чмъ когда либо прежде, возникала изъ этихъ огней истинная сущность артистки. Удивительно ли посл этого, что атмосфера перваго представленія ‘Огней’, совпавшаго съ бенефисомъ Вры едоровны, была особо повышенной. Вншнюю сторону этого спектакля, какъ и оцнку исполненія, большинство тогдашнихъ газетъ передали, впрочемъ, въ томъ же тон, въ какомъ написаны и вышеприведенные отрывки рецензій. Ихъ слишкомъ достаточно, чтобы не ссылаться на новыя цитаты. Ихъ достаточно такъ же и для того, чтобы не сомнваться въ томъ, какъ мало критика могла способствовать внутреннему перелому, который совершался. въ то время въ Вр едоровн, подготовляя ее къ ршительному разрыву съ Александринскимъ театромъ. Ибо, если подобные отзывы не могли помочь ей выйдти на собственную дорогу, которую уже позже опредлили какъ протестъ, признавъ Вру едоровну безспорнымъ и живымъ его воплощеніемъ, то въ то время даже объ этомъ ‘протест’ ни словомъ не намекалось. Единственной попыткою серьезной и талантливой характеристики Вры едоровны, посл брошюры г. Забрежнева, такъ и остался этюдъ Ю. Бляева.
Одна, безъ посторонней помощи, должна была Вра едоровна разбираться въ себ, одинокая въ своемъ шумномъ успх, одинокая въ просторныхъ комнатахъ своей квартиры на Николаевской, смнившей ея прежній скромный уголокъ.
Кажется, тамошній ея кабинетъ цликомъ поступитъ въ московскій музей Бахрушина, но едва ли настроеніе этой квартиры сохранится вмст съ ея обстановкой. Что то холодное, временное чувствовалось въ ней. Неслышно ступали ноги по затянутому сплошнымъ ковромъ полу. Гулко звучали голоса подъ высокимъ потолкомъ. Въ огромной столовой, за громоздкимъ столомъ казалась такой маленькой и беззащитной одинокая фигура Вры едоровны, всегда спшившей, — въ театръ, на благотворительный вечеръ, на дловое свиданіе, — всегда думавшей какую-то свою, затаенную думу. Все тревожне, все таинственне становилось и вокругъ нея. Въ этой большой, непріютной квартир стали въявь свершаться какія то таинственныя явленія. То посреди оживленно бесдующихъ гостей съ трескомъ ударитъ объ полъ невидимая тяжесть и разсыплется мелкой дробью, то по длинной передней покатятся незримые шары. Ночью вдругъ зазвучитъ закрытый рояль. Кто то невидимый брякнетъ объ полъ невидимою связкой ключей. И кто то все звонитъ у парадной двери, настойчиво, изо дня въ день, и, на глазахъ у идущей открывать дверь прислуги, дергаетъ дверную ручку нетерпливо. Заподозрили хулиганство, стали слдить — и ничего себ не объяснили…
… Еще послднее колебаніе, послднее сомнніе — и Вра едоровна на свобод. На рубеж новой дороги. Передъ новыми задачами. И первое ея большое артистическое путешествіе по Россіи представляется намъ теперь тмъ короткимъ отдыхомъ, когда путникъ впервые оглядываетъ всю лежащую позади него дорогу, когда передъ нимъ — безграничныя, дали, еще заслоненныя отъ него поворотомъ пути. О предстоящемъ тогда догадываются по прошедшему, пройденнымъ оцниваются силы и возможности въ будущемъ. И вмст съ Врой едоровной радостно привтствовала ея побду надъ испытаніемъ александринскими лаврами вся Россія. Ни одного упрека себ не услышала она за свой разрывъ съ петербургскимъ академизмомъ, о первомъ ея союз съ которымъ такъ вспоминали ‘Одесскія новости’ (17 ноября 1902 г.): ‘Всмъ памятенъ еще тотъ моментъ, когда артистка впервые дебютировала въ Спб., въ ‘Вс бабочекъ’. Это былъ, въ полномъ смысл слова, тріумфальный дебютъ. Провинція въ то время уже знала г-жу Коммиссаржевскую, какъ артистку съ живою душой, чуткимъ сердцемъ. Ея дарованіе тогда уже признавалось всми, чувствовалось всми. ‘Огонекъ’ горлъ яркимъ, поэтическимъ, нжнымъ и теплымъ свтомъ, ласкающимъ зрніе и согрвающимъ душу зрителя. Новочеркасскъ и Вильна оспаривали другъ у друга артистку. Въ Новочеркасск она впервые обратила на себя вниманіе. Въ Вильн она достигла той степени популярности, дальше которой идти некуда!… Спб. не признаетъ провинціи. Когда петербуржецъ слышитъ, дебютируетъ драматическій школьникъ — онъ съ большими надеждами отправляется въ театръ, чмъ если ему сообщаютъ: дебютируетъ провинціалка. И хотя артистическія звзды первой величины хорошо знали г-жу Коммиссаржевскую, потому что въ своихъ гастрольныхъ поздкахъ они должны были игнорировать Вильну (вдь играетъ Коммиссаржевская, вдь Виленцы никого не признаютъ, кром Коммиссаржевской), но публика объ ея предстоящемъ дебют говорила иначе, другимъ тономъ, съ другой мимикой: Э! она играла гд то въ Вильн…’
Едва ли можно объяснять горечь этой реплики антогонизмомъ между русской провинціей — всей Россіей — и Петербургомъ, антогонизмомъ, берущимъ свое начало скоре отъ центра, чмъ отъ периеріи. Она не могла не явиться, эта горечь, въ словахъ того, кто, вмст съ освобожденной артисткой видлъ на пройденномъ ею пути слды опасныхъ испытаній, кто въ своей радости о побдившей не могъ не сказать: ‘Я не остановлюсь передъ тмъ, чтобы упрекнуть г-жу Коммиссаржевскую въ недостаточной разборчивости репертуара. Она не простая актриса, она художникъ, истинная, талантливая, вдохновенная артистка, и ей слдуетъ высоко держать знамя своего искусства, относиться къ нему, какъ къ святын’. Въ поясненіе этихъ словъ, заимствованныхъ изъ ‘Одесскаго Листка’ отъ 24 ноября 1902 г., слдуетъ добавить, что подавляющее большинство пьесъ, составлявшихъ тогда репертуаръ Вры едоровны, представляло собою необходимое наслдіе, вышедшее вмст съ нею изъ ндръ Александринскаго театра. И если вспомнить еще разъ о томъ, сколько нравственныхъ мукъ пережила Вра едоровна впослдствіи отъ невозможности освободиться отъ этого репертуара, — нужны были средства, а толпа требовала ‘стараго’, — нельзя не назвать его — проклятымъ наслдствомъ.
Но какъ радостны были тогда надежды, какъ свтла и заманчива даль, въ синев которой ужъ не различить, гд кончается земля, гд начинается небо! Какъ бодро звучало трогательное и прозорливое напутствіе, которымъ провожала Одесса Вру едоровну:
‘… Когда я думаю о своемъ призваніи, я не боюсь жизни — этотъ девизъ даровитой артистки да будетъ вчнымъ ея девизомъ, кто любитъ, цнитъ и уважаетъ свое призваніе, тому, дйствительно, нестрашна жизнь, ибо удлъ того — безсмертіе’ {‘Од. Нов.’ 24 Ноября 1902 г.}.
Въ этотъ же годъ, когда блая Чайка расправила свои сильныя крылья, Москва увидала ее впервые. Образы, рожденные вдохновеннымъ искусствомъ артистки, и чувства, вызываемыя этими созданіями, зарисованы были г. Яблоновскимъ съ какой то акварельной нжностью и прозрачностью. ‘Т, кто не знаетъ, какой крупный талантъ г-жа Коммиссаржевская, могли узнать это третьяго дня’, писалъ онъ о ‘Волшебной сказк’ 4 іюня 1902 г. въ ‘Русскомъ Слов’. Я рдко, очень рдко видалъ такіе спектакли. Эта не крупная физически женщина, съ нервнымъ, благороднымъ лицомъ, захватила публику съ перваго своего появленія, да такъ и не выпускала въ теченіи всего вечера. И не только не выпускала, а притягивала все сильне и сильне… Въ разухабистые звуки цыганскаго романса вдругъ врываются такія ноты, что вами овладваетъ ужасъ: вы осязаете, что передъ вами исходитъ, заливается кровью живая человческая душа. И вс эти муки, вс эти страданія передаются г-жей Коммиссаржевской, какъ и всякимъ крупнымъ художественнымъ талантомъ, такимъ образомъ, что эстетическій восторгъ всегда перевшиваетъ страданье, и вы хотли бы страдать безъ конца’.
Въ другой разъ (8 іюня 1902 г.) онъ говоритъ: ‘Этотъ вечеръ далъ лишь одно новое, удивительное впечатлніе. Я говорю о первомъ выход Клэрхенъ. (Вчная любовь). За дверями раздалась музыка. Казалось, звенли серебряные колокольчики. Звенли радостно, задорно, такъ весело, что вызывали такіе же нжные звуки въ вашей душ. Затмъ появилось существо, полное такого трепетанія жизни, такого заразительнаго веселья, такого мальчишескаго задора, что разомъ вдругъ стало и свтло, и радостно. Это былъ сорванецъ, но совсмъ не тотъ, какимъ ихъ принято изображать на сцен: ничего шаблоннаго, условнаго и освященнаго традиціей — все свое, подлинникъ, а не копія. Это было такое веселье, что, когда оно смнилось драматическими нотами, мн стало глубоко жаль. Я не хотлъ драматическихъ нотокъ, пускай он превосходны, но он убили т солнечныя пятна, которыя грли мою душу’.
Очень скоро посл этого перваго посщенія, Вра едоровна была въ Москв вторично, и тогда ея художественный авторитетъ можно было считать тамъ вполн утвердившимся: ‘Гастроли г-жи Коммиссаржевской кончены. И художественный, и матеріальный интересъ ихъ былъ огроменъ. Репутація ея, какъ первоклассной артистки, Москвой признана’. Таковъ былъ итогъ, подведенный ‘Русскимъ Словомъ’ еще въ январ (No 11, 1902 г.).
Между двумя посщеніями Москвы, Вра едоровна опять заглянула въ Петербургъ, въ декабр 1902 года, выступивъ передъ петербуржцами въ роли Магды изъ ‘Родины’. Разсказать о томъ, что это былъ за спектакль, могъ бы только очевидецъ его, и я, не бывшій въ то время въ Петербург, не стану пересказомъ съ чужихъ словъ умалять этого исключительнаго, по-видимому, вечера. Можно лишь съ увренностью сказать, что энтузіазмъ публики достигъ такого напряженія, свидтелемъ котораго ни раньше, ни потомъ Петербургъ уже не былъ…
… Такъ кончилось для Вры едоровны испытаніе лаврами, изъ котораго она вышла побдившей, обновленной, вышла на новый путь, съ новыми силами. Пусть страданья и смерть ждали ее на этомъ кремнистомъ пути. Для страданій и смерти рождается въ жизнь человкъ. По смертію своею она пришла къ безсмертію, но муками она явила намъ примръ гордыхъ поисковъ истины, благородной жажды неустанныхъ достиженій недостигнутаго. И, въ Петербург принявъ искушеніе лаврами, она не могла не придти къ нему же за Голгоой.
Когда то вс пророки шли въ Іерусалимъ для принятія смерти. И когда смерть встртила Вру едоровну въ далекомъ Ташкент, напрасно петербуржцы, въ слпомъ ужас, не зная, что сказать, какъ выразить свою позднюю печаль, каялись въ своихъ винахъ и говорили съ тоскою — умереть тамъ, гд то, въ какомъ то Ташкент!.. они были неправы — она приняла свой крестъ у нихъ, въ Іерусалим.