Исповедь, Бакунин Михаил Александрович, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Сканировала и составила Нина Дотан (из 4-того тома)

Корректировал Леон Дотан (06. 2001)

форматирование сложное, поэтому текст рекомендуется оставить в этом формате или похожем, как напр. — htm, rtf.

ldnleon@yandex.ru ldn-knigi.narod.ru

Взято из 4-того тома :

КЛАССИКИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ МЫСЛИ

ДОМАРКСИСТСКОГО ПЕРИОДА

_{ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ И. А. ТЕОДОРОВИЧА}

М. А. БАКУНИН

_{МОСКВА—1935}

0x08 graphic

М. А. БАКУНИН

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ И ПИСEM

1828—1876

_{ПОД РЕДАКЦИЕЙ И С ПРИМЕЧАНИЯМИ}

_{Ю. М. СТЕКЛОВА}

ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

В ТЮРЬМАХ И ССЫЛКЕ

1849—1861

_{ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И}

_{ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ}

₁₉₃₅

михаил Бакунин ‘Исповедь’

Предисловие

Исповедь

Комментарии

Предисловие

Вскоре после ареста Бакунина в Саксонии начальник австрий-ских войск в Кракове в июне 1849 года сообщил об этом событии русско-му майору, исполнявшему обязанности краковского коменданта, на предмет выдачи Бакунина России.

Но сразу получить Бакунина в свои руки цар-скому правительству не удалось, несмотря на все его нетерпение и хлопоты. Узнав о предстоящей выдаче Бакунина австрийцам, граф Медем, тогдашний российский посланник в Везде, поспешил переговорить с австрийским премь-ером кн. Шварценбергом, который обещал по миновании надобности авст-рийского правительства в Бакунине передать узника России. Условленно было, что Бакунин будет доставлен в Краков и здесь передан русским жан-дармам. Рассчитывая заполучить Бакунина в свои руки еще весною 1851 г., российские власти в Польше уже в марте направили в Краков жандармский конвой для приемки арестанта и доставления его в уготованное ему место злачное. В души российских жандармов начало даже закрадываться подо-зрение, что австрийцы вовсе не собираются выдавать им Бакунина. Но страхи эти оказались напрасными.

Бакунин чувствовал, что австрийцы собираются выдать его России. Эта перспектива приводила его в ужас: ее он боялся больше всего, больше смер-ти. Выражая такое опасение в письме к австрийскому министру внутренних дел Баху, он присовокуплял, что будет всяческими мерами вплоть до само-убийства противиться выполнению этого замысла. Но австрийские власти очень мало считались с такими заявлениями. Они заранее приняли все ме-ры к тому, чтобы немедленно после приговора заключенный был направлен по назначению.

15 мая 1851 года Бакунин был приговорен к смертной казни австрий-ским военным судом, вечером того же дня он был вывезен из Ольмюца в Краков, куда доставлен вечером 16-го, 17-го был передан русским жан-дармам на границе, а 11 /23 мая, т. е. через 8 дней после вынесения ему приговора, сидел уже в 5-й камере Алексеевского равелина Петропавлов-ской крепости. На докладе Дубельта об этом событии Николай написал:

‘Наконец!’. А после полуторамесячной передышки, находя, что узник достаточно оглушен долгим пребыванием в глухом каземате, Николай 25 июня 1851 года приказал приступить к допросу Бакунина.

Подробности и форма этого допроса в точности нам до сих пор не известны. Возможно, что устных формальных допросов не было, но что узнику были поставлены (в письменной форме или иначе) какие-то опреде-ленные вопросы, на которые он должен был дать ответ, это весьма ве-роятно, судя по содержанию ‘Исповеди’ и по ряду оборотов в отдельных местах, которые мы ниже будем специально отмечать. Сопоставляя эти ме-ста, можно даже составить себе довольно ясное представление о содержа-нии и характере тех вопросов, которые по приказу Николая были заданы жандармами Бакунину. Дальше мы приблизительно наметим вероятный пе-речень этих вопросов.

Происхождение этого замечательного исторического документа, извест-ного под названием ‘Исповеди’, хотя на самом деле не имеющего никакого заголовка, было примерно таково.

Как рассказывает сам Бакунин в письме к Герцену от 8 декабря 1860г. месяца через два по его прибытии в Россию, т. е. в первой половине июля 1851 г., к нему в камеру явился граф Орлов (позже князь, Алексей Федорович, в рассматриваемое время шеф жандармов) и от имени царя потребовал от него составления записки о немецком и славянском движении, причем пояснил, что царь желает, чтобы Ба-кунин говорил с ним как духовный сын с духовным отцом, т. е. исповедывался, рассказывал все без утайки, дал то, что на языке жандармов на-зывалось ‘откровенным’ и ‘чистосердечным’ показанием.

Что Бакунин, вообще крайне неточный в этом письме, где он единственный раз упоми-нает об ‘Исповеди’, неточен и в данном случае, и что царь добивался от него не только академического рассказа о немецком и славянском движе-нии, видно и из самого содержания ‘Исповеди’. Это в частности показывает тот предполагаемый вопросник, который мы попытаемся набросать на ос-новании текста этого документа. Николая I больше всего интересовал во-прос о русском революционном движении, о замыслах и связях Баку-нина, о наличии в стране опасных элементов и т. п., и в первую голову он хотел получить от своего пленника ответ на эти вопросы. Отсюда и тре-бование полной откровенности: ведь не мог же царь подозревать, чтобы Бакунин стал скрывать что-либо существенное из области немецкого или славянского движения.

Вот насчет русского дело обстояло иначе. И в этом отношении Бакунин разочаровал своего духовника: последний ничего важ-ного от него не узнал. Правда, что ничего особенно важного и не было.

Подумав немного, Бакунин решил, что при условиях несколько свободной жизни следовало бы выдержать роль до конца, т. е. не вступать ни в какие компромиссы с врагом, но что в четырех стенах, находясь во власти жестокого деспота, не признающего никаких человеческих прав, можно слегка пренебречь формой, проще сказать — подурачить врага, а потому согласился и втечение месяца написал ‘в самом деле род исповеди, нечто вроде ‘Dichtung und Wahrheit’ (‘Вымысел и правда’, как озаглав-лена автобиография Гете), в которой осторожно, но вразумительно заявил царю, что ждать от него предательства не приходится и что имен называть он не станет.

Далее по словам Бакунина он с некоторыми умолчаниями рас-сказал Николаю всю свою жизнь за границею, прибавив несколько поучи-тельных замечаний насчет его внутренней и внешней политики. Нужно ска-зать, что при своем положении Бакунин проявил большую смелость, разоб-лачая перед злобным тираном сущность самодержавной политики, восхваляя парижских революционных пролетариев и т. п. Однако ‘Исповедь’ носит я общем покаянный характер и своим уничиженным тоном перед царем производит неприятное впечатление.

Об ‘Исповеди’ создалась целая литература. Главный спор вертелся вокруг вопроса об искренности ‘покаяния’ Бакунина перед царем. Но с тех пор, как стали известны письма Бакунина из крепости, тайком переданные им в 1854 году своим родным на свидании , для сомнений больше не остается места: Бакунин притворялся, для того чтобы обмануть своих врагов и скорее выйти на свободу с целью снова приняться за революционную деятельность. Допустим ли и в таком слу-чае тот образ действий, какой избрал Бакунин для достижения своей цели, это—другой вопрос, который Вера Фигнер например решает в отрицатель-ном смысле (впрочем для всякого, действительно знающего историю Баку-нина, и без этих тюремных писем было ясно, что об искреннем ‘раскаянии’ Бакунина не приходится и говорить, и что если не во всех деталях, то в ос-новном ‘Исповедь’ была образцом притворства, преследовавшего вполне определенную цель).

Оригинал ‘Исповеди’ хранится в Архиве революции в Москве, где имеется и каллиграфическая копия ее, сделанная специально для царя, ко-торый не хотел утруждать глаз чтением мелкого и неправильного почерка Бакунина. Рукопись содержит 96 страниц большого писчего формата, ис-писана с обеих сторон характерным убористым почерком Бакунина и состав-ляет не менее 6 печатных листов по 40000 знаков каждый. Для царя был жандармскими писарями переписан специальный экземпляр ‘Исповеди’, ко-торый, как видно яз пометки Дубельта, был представлен ему 13 августа. Таким образом довольно точно определяется время составления этого исто-рического документа: между 25 июня, когда Николай велел Бакунина до-просить, и между 13 августа или точнее 10 августа (предполагая, что на доставку и переписку рукописи потребовалось 2—3 дня). Так как по словам Бакунина Орлов посетил его через два месяца по привозе его в Петербург, т. е. в первую декаду июля, то и выходит, что Бакунин в общем выдержал выговоренный себе месячный срок, и документ был написан примерно между 10 июля и 10 августа 1851 года.

Николай по-видимому читал рукопись довольно внимательно. Об этом свидетельствует множество пометок, которыми испещрен переписанный для него экземпляр. Все эти пометки мы здесь воспроизводим, стараясь по мере возможности точно соблюсти их место и характер. Эти пометки показывают, что несмотря на удовольствие, доставленное ему покаянным тоном Бакуни-на и бичеванием ‘гнилого’ Запада, исповедь его не удовлетворила, ибо не дала ему того главного, чего он от нее ожидал, т. е. выдачи имен и фак-тов, относящихся к русскому оппозиционному движению. После прочтения ее царем она была дана для прочтения во первых наследнику, будущему Александру II (для которого Николай сделал в начале рукописи надпись: ‘стоит тебе прочесть: весьма любопытно и поучительно’), и во вторых пос-лана для ознакомления наместнику Царства Польского Паскевичу, провидимому для надлежащего использования сообщаемых Бакуниным материалов о польском революционном движении (хотя вследствие сдержанности Ба-кунина жандармы в этом отношении особенно поживиться не могли).

Последняя надпись царя на рукописи гласит: ‘На свидание с отцом и сестрой согласен, в присутствии г. Набокова’ (коменданта Петропав-ловской крепости).

Рукопись давалась для прочтения и некоторым другим лицам, которым Николай I мог вполне доверять. Что ее читал и шеф жандармов Орлов и его верный помощник Л. Дубельт, в этом не может быть сомнения. По приказу Николая Орлов давал ее для прочтения и князю А. И. Черны-шеву, занимавшему в то время пост председателя Государственного Совета. В ответном письме его Орлову содер-жится фраза (‘мне кажется, что… было бы весьма опасно предоставлять неограниченную свободу’ Бакунину), наводящая на предположение, что-Николай запрашивал своих верных слуг, как по их мнению следует по-ступить с узником.

‘Исповедь’ публиковалась целиком дважды: в 1921 году Госиздатом в крайне небрежном виде и через два года в первом томе ‘Материалов для биографии Бакунина’ под .ред. В. Полонского тоже с ошибками, из коих некоторые довольно грубые. В настоящем издании мы постарались дать точный текст этого документа, но только в современной транскрипции.

Наш текст отличается от текста оригинала в следующих пунктах.

1. Оригинал естественно написан по старой орфографии и старым алфа-витом, наш текст—по новому сокращенному алфавиту и согласно новому правописанию.

2. Иностранные имена, названия и т. п. часто пишутся у Бакунина на иностранных языках, мы пишем их в большинстве случаев по-русски.

3. Неправильное или несвойственное установившимся в нашей литера-туре образцам начертание многих иностранных имен, названий и терминов у Бакунина вроде Кос[с]ут вместо Кошут, Тьерс вместо Тьер, мажиары вместо мадьяры, демокрация вместо демократия и т. п. у нас исправлено согласно выработавшейся у нас традиции.

4. Неправильное или несвойственное нашему времени написание Баку-ниным некоторых русских слов вроде интригант вместо интриган, учавствовать вместо участвовать и т. д. нами устранено.

5. Обращения к царю, слова ‘государь’, ‘величество’ и т. п., которые в оригинале согласно обычаям самодержавной России писались прописным’ буквами, у нас пишутся просто строчными.

Таким образом те изменения, которые мы в настоящем издании ввели в бакунинский текст, носят характер чисто внешних исправлений и ни в чем не меняют содержания или смысла оригинального текста.

Немецкий перевод ‘Исповеди’ вышел под редакциею Курта Керстена в Берлине в 1926 году с несколькими интересными приложениями документов, взятых из архивов (наиболее важные из них мы используем в настоящем издании). Так как автор в качестве оригинала пользовался текстом, напечатанным в первом томе ‘Материалов’ В. Полон-ского, то он повторяет все ошибки последнего: пояснительные добавления редактора для немецкого издания бедноваты и недостаточны.

Приводим некоторые работы относительно ‘Исповеди’: Л. Ильин-ский— ‘Новые материалы о Бакунине’ (‘Голос Минувшего’ 1920—1921),

И. Гроссман-Рощин— ‘Сумерки великой души’ (‘Печать и Револю-ция’ 1921, N 3), Б. Козьмин—‘Исповедь М. А. Бакунина’ (‘Вестник Труда’ 1921, N 9), А. Корнилов—‘Еще о Бакунине и его исповеди Николаю’ (‘Вестник Литературы’ 1921, N 12), В. H. Фигнер — ‘Ис-поведь М. А. Бакунина’ (бюллетень книжного магазина ‘Задруга’ 1921, N 1, декабрь, и в дополненном виде ‘Сочинения’, т. V, стр. 369—373),

М. Неттлау—‘Исповедь Бакунина’ (‘Почин’ 1922, NN 8—9), А. Боровой и Н. Отверженный—‘Миф о Бакунине’, Москва, 1925, изд. ‘Голос Труда’, см. кроме того общие сочинения о Бакунине.

Прежде чем перейти к рассмотрению отзывов об ‘Исповеди’ Бакунина, скажем несколько слов о заметке на эту тему старого сотрудника Бакунина, впрочем разошедшегося с ним уже в 1874 г., именно о статейке М. П. Сажина ‘Исповедь М. А. Бакунина’, помещенной в сборнике ‘Unser Bakunin’, выпущенном издательством ‘Синдикалист’ в Берлине в 1926 году. Здесь Сажин сообщает умопомрачительную новость. Если ве-рить ему, Бакунин за границею полностью рассказал ему обо всех обстоя-тельствах, сопровождавших его освобождение из крепости. ‘Действительно,—пишет Сажин в 1926 году,—когда я позже (1920 года — Ю. С.) в Москве прочел написанный Бакуниным оригинал, я убедился, что он в своем рассказе ни о чем не умолчал и все подробно передал, в том числе и письмо к Александру II’. А Неттлау прибавляет во избежание недора-зумения в прямых скобках: ‘1857’, т. е. покаянное прошение Бакунина.

Надо сказать, что еще до того Сажин в личной беседе сообщил В. По-лонскому, что Бакунин рассказал ему полное содержание ‘Исповеди’. И. В. Полонский, принимая на веру это сообщение, наивно прибавляет: ‘Са-жин был вероятно единственным человеком, заслужившие такое доверие Ба-кунина’. Но даже этому доверчивому историку Сажин не говорил, что Бакунин признался ему в подаче покаянного прошения царю. Мне, который часто вел с ним беседы о Баку-нине, Сажин ничего подобного не говорил, не говорил и о полной пере-даче ему Бакуниным содержания ‘Исповеди’.

Бакунин всю жизнь скрывал отрицательные стороны ‘Исповеди’ (не говоря уже о покаянных проше-ниях) даже от таких старых и интимных друзей, как Герцен и Огарев. Кто поверит, чтобы он стал откровенничать на эту тему с молодыми людьми, вовлеченными им в революционную работу и способными на такую откро-венность учителя реагировать в совершенно нежелательной форме? Во вся-ком случае в русской печати, несмотря на появление ряда отрица-тельных отзывов об ‘Исповеди’, принадлежащих людям самых различных на-правлений, в том числе столь высоко стоящим, как В. Фигнер, Сажин не счел нужным поведать о таком сногсшибательном факте, как небывалая от-кровенность с ним Бакунина, сознавшегося ему якобы в подаче покаянного прошения о помиловании. И надо полагать, что не заикался он об этих ве-щах в русской печати потому, что был бы немедленно опровергнут.

А в не-мецком сборнике, предназначенном для заранее убежденных анархистов, мо-жно было рассказывать такие сказки: во первых там самых элементарных фактов не знают (а кто знает, вроде М. Неттлау, тот спорить не станет!), а во-вторых будут поддерживать эти россказни из политических целей, дабы не допустить в лице Бакунина умаления анархистской традиции и анархист-ской легенды. Вероятно именно по таким политическим мотивам Сажин и пу-стил в ход этот рассказ в немецком анархистском сборнике. Ибо хотя мы знаем, что особой точностью насчет фактов Сажин никогда не отличался ни в молодости, ни тем паче в старости, мы все же не думаем, чтобы в такую грубую фактическую ошибку он мог впасть вследствие запамятования, а полагаем, что он сочинил это неправдоподобное сообщение для защиты памяти Бакунина. Но точная история не может считаться с выдумками, даже если они подсказаны самыми ‘похвальными’ субъективными намерениями.

В той же заметке Сажин делает другое сообщение, которое мы регист-рируем, не будучи и здесь уверены в его точности. А именно он сообщает, что в России Бакунину был оказан человеческий прием. Рассказав о гру-бом обращении с Бакуниным австрийских жандармов, Сажин якобы со слов Бакунина продолжает: ‘При передаче на русской границе все обращение с ним сразу изменилось: русский жандармский офицер немедленно приказал снять с него цепи, хорошо накормил его, относились к нему предупреди-тельно… то же самое имело место в Петербурге, в Алексеевском равелине’. Тогда мол у Бакунина и появилась мысль, что Николай не станет обхо-диться с ним особенно жестоко, и у него явилась надежда на скорое осво-бождение, так возникла первоначальная идея ‘Исповеди’, которую Сажин рассматривает как попытку обмануть царя и вырваться на волю для про-должения революционной работы.

Переходим теперь к другим отзывам об ‘Исповеди’.

Первой заметкой об ‘Исповеди’ была статейка некоего профессора

Л. Ильинского ‘Исповедь М. А. Бакунина’, напечатанная в N 10 ‘Вестника Литературы’ за 1919 год. Содержание ее примерно такое же как и содержание его же статьи, помещенной в 1921 году в журнале ‘Го-лос Минувшего’ (о ней см. ниже).

Автор пишет, что ему ‘при разборе архива 3-го Отделения удалось найти этот ценный документ’, ему также удалось ‘заручиться и некото-рыми другими документами’ (при чем некоторые из них, как письмо Ба-кунина к царю от 1857 года, он пытался даже присвоить, так что позже его пришлось у него отнимать мерами административными). Заметка в свое время имела некоторое значение в том отношении, что в ней впервые опу-бликованы были отрывки из ‘Исповеди’. В этом смысле она встретила отголосок и в иностранной прессе, в частности послужила материалом для статьи Виктора Сержа в берлинском ‘Форуме’ и дала толчок воз-никшей в связи с нею полемике.

Особенно конечно поражали те выдержки из ‘Исповеди’, которые были написаны в ‘верноподданническом’ духе и тоне. По поводу этого усво-енного Бакуниным тона Ильинский говорил: ‘Мысль, что он пишет царю, не оставляет его, и письмовный ритуал почтения выдерживается строго. Это пишет Бакунин-верноподданный, каясь во вcем своем прошлом’. Перед Ильинским естественно встает вопрос об искренности этого раскаяния, он дает на него неопределенный ответ, но в общем скорее склоняется к при-знанию его искренности. ‘Было ли это искренне,—пишет Ильинский,— или это была уступка ввиду ясности ‘моего безвыходного положения’, сказать трудно на основании одной только этой ‘Исповеди’. Впрочем ‘впе-чатление (от знакомства с документами, относящимися к пребыванию Ба-кунина в крепостях и Сибири) далеко не в пользу Бакунина. Единствен-ное, что может так или иначе смягчить, это — те условия, в которых был Бакунин’.

Далее Ильинский отмечает, что оценки, Бакунина и Николая I по ряду вопросов, не касающихся России, совпали: ‘анархист и монархист во многом сошлись’, а именно в отрицательных оценках ряда явлений евро-пейской жизни.

Говоря о других документах, относящихся к подневольной жизни Ба-кунина, Ильинский замечает: ‘Его прошение Александру II, его прошение о зачислении в Сибири на службу (?)… и другие его письма из Сибири к официальным лицам—все это говорит далеко не в пользу Бакунина-революционера который после скрывал эти оттенки’.

Заметка Ильинского и ознакомление (по его словам) с оригиналом ‘Исповеди’ дали французскому журналисту Виктору Сержу мате-риал для статьи, написанной им в ноябре 1919 года и опубликованной в не-мецком переводе в берлинском журнале ‘Форум’ (июнь 1921 года, стр. 373—380). Появление этой статьи, из которой европейская читающая публика впервые услыхала об ‘Исповеди’ Бакунина, вызвало настоящую бурю. В то время как марксистские издания перепечатывали ее, используя ее содержание против анархизма, анархистские издания с злобой обрушились на нее и поместили ряд статей в защиту Бакунина и анархизма от невыгод-ных для последнего толкований его противников. Негодование анархистов против автора статьи было тем более велико, что до Октябрьской револю-ции он под псевдонимом ‘Кибальчич’ выступал в качестве анархиста и бор-ца с его врагами. Ввиду этого Виктор Серж счел нужным напечатать свою статью, по его словам неточно переведенную на немецкий, в точном виде и опубликовал ее под заглавием ‘La Confession de Bakounine’ в N 56 журнала ‘Bulletin Communiste’ от 22 декабря 1921 года с предисловием Б. Суварина, в котором тот рассказал историю появления этой статьи в не-верном немецком переводе и брал на себя защиту ее автора от нападок анар-хистских журналистов.

(Мы должны впрочем признать, что сличение текста обеих статей, не-мецкой и французской, показывает, что никаких извращений в немецком переводе не имеется)

В том и другом тексте статьи В. Сержа ничего обидного, во всяком случае нарочито оскорбительного для Бакунина и анархизма как такового, не имеется. Недовольство анархистов было очевидно вызвано самим фактом появления в европейской печати этой публикации, могущей быть использо-ванной в неблагоприятном для анархизма смысле, и действительно имев-шими место попытками в таком духе. Как и большинство других лиц, пи-савших об ‘Исповеди’ Бакунина, особенно до опубликования его писем к родным из крепости, в которых он выражал верность старым убеждениям, Виктор Серж готов верить искренности бакунинских заявлений в ‘Испове-ди’, но в этом пожалуй и заключается весь его грех, который он впрочем разделяет с рядом других анархистов, даже сохранивших свои анархистские взгляды неприкосновенными.

Вот впечатление, вынесенное им из ознакомления с ‘Исповедью’ по тем ее отрывкам, которые появились в заметке Ильинского или о которых он узнал из чтения самой ‘Исповеди’: ‘Железный человек, непримиримый ре-волюционер, бывший втечение нескольких дней диктатором восставшего Дрездена, прикованный затем к стене своей камеры в Ольмюцской крепости, о голове которого спорили два императора, и который должен был вплоть до последнего дня оставаться инициатором и инспиратором цвета протестан-тов, духовный отец анархизма повидимому пережил страшный моральный кризис и не вышел из него незадетым. Немногого, быть может, нехватало для того, чтобы дуб был вырван с корнем и пал… Кое-кто — и ведь и те-перь, по прошествии 50 лет после его смерти, у него немало врагов — кое-кто станет пожалуй с злорадством говорить о ‘падении Бакунина».

По поводу слов Бакунина в письме к Герцену о том, что он в ‘Испо-веди’ позволил себе ‘смягчить формы’, В. Серж замечает: ‘Смягчить фор-мы’ покажется во всяком случае читателю ‘Исповеди’ и других докумен-тов эвфемизмом’. Приводя отрицательные и насмешливые отзывы Бакунина о европейских движениях, в которых ему довелось принимать участие и ко-торые затем изображались им как пустые и жалкие, Серж говорит, что ‘Бакунин’ разочаровался не только в себе одном’. А по поводу сибирских пи-сем Бакунина Серж, ссылаясь на сообщение читавшего их лица, говорит об их угодливом тоне. Но признавая, что Бакунин ‘несомненно унижался, про-явил слабость’, Серж считает нужным подчеркнуть, что во всяком случае он ‘не предавал’, и что ‘в Исповеди нет ничего унизительного для его духа’.

Свою статью Серж заключает указанием на то, что непреклонным бор-цам, не спускавшим свое знамя до конца и погибшим в тюрьмах, а также тем, кто унаследовал их дух, ‘Исповедь’ Бакунина причинит боль. В тот момент своей жизни Бакунин проявил шатание. Он не оказался ‘сверхчелове-ком’. Более энергичный, более порывистый, более пылкий, более проница-тельный, более изобретательный, чем многие другие, он однако не был че-ловеком непоколебимым. Так или иначе, он господствовал над своим поко-лением, он господствует и над нашим (писавший эти строки видимо чувство-вал себя и в тот момент анархистом.—Ю. С.) , но мы предпочли бы видеть его несгибающимся, дабы впоследствии легенда о нем была более краси-вой. Ибо он — из тех, кто оставляет по себе легенду. Из недавно откры-того нам человеческого документа выясняется, что у него, как и у других людей, были свои часы провала, и что, более крупный, чем большинство, он был сильнее ими изломан’.

Статья В. Сержа дала толчок появлению ряда газетных и журнальных статей, посвященных обсуждению проблемы ‘Исповеди’, а заодно и анархиз-ма. В частности враждебные Бакунину статьи появились в нью-йоркском Call и в некоторых итальянских журналах. Разумеется анархисты не могли оставить этих статей без ответа. Присяжный бакуниновед М. Неттлау поме-стил в ответ на статью В. Сержа, напечатанную в ‘Форуме’, заметку в ‘Umanita Nova’ (октябрь 1921) и в английском анархистском органе ‘Freedom’ (декабрь 1921).

В полемику вмешались и французские газеты: так известная мадам Северин поместила на эту тему статью в ‘Journal du Peuple’ за 1921 год, а В. Серж отвечал ей в той же газете в ноябре того же года. А после опубликования ‘Исповеди’ по-русски в полном виде М. Неттлау поместил в названном ‘Freedom’ (май 1922) другую статью, которая была переведена на русский язык и напечатана в журнале ‘Почин’ (см. об этой статье дальше).

Еще в 1917 г. Л. Ильинский представил копию ‘Исповеди’ в редак-цию ‘Голоса Минувшего’, но кадетская редакции журнала, не желая видимо компрометировать противника марксистов и доставить, как она воображала, радость ненавистным большевикам, не напечатала этого документа, несмотря на его сенсационность. Только после того, как ‘Исповедь’ была опублико-вана в 1921 г., ‘Голос Минувшего’ поместил ту вводную статью Л. Ильин-ского ‘Новые материалы о Бакунине’, которою автор думал сопроводить пе-чатание ‘Исповеди’ в названном журнале, и которая представляет распространенный вариант его статьи, появившейся в ‘Вестнике Литературы’ за 1919 год (см. выше). Автор понятия не имеет ни о биографии Бакунина, ни об относящихся к ней самых элементарных фактах. Но это не мешает ему изрекать истины с уверенным видом знатока. Впрочем в самой оценке ‘Исповеди’ он довольно сдержан. Он отмечает те униженные выражения по адресу царя, которые ‘придают некоторый подобострастный характер запи-ске’, но оговаривается, что хотя в этом отношении оправдать Бакунина нельзя, но не приходится говорить и об искренности его в этих выражениях. ‘В общей массе написанного в ‘Исповеди’ эти места как-то теряются, не влияют на ее общий тон и характер. Все же остается действительно смелая, не без достоинства речь человека, независимого в своем внутреннем мировоззрении!’ Здесь Ильинский имеет в виду отказ Бакунина выдать Николаю своих соучастников, чего тот ждал от узника. ‘Исповедь’ Ильинский счита-ет документом искренности—‘искренности, не выходящей за пределы возможного для порядочного человека и честного деятеля’. Тем не менее ‘Ис-поведь’ в случае ее огласки способна была скомпрометировать Бакунина:

‘такой материал, как ‘Исповедь’ со всеми ее атрибутами, как обращение к государю, хотя бы в приведенных выражениях, письма Бакунина к офици-альным лицам, иногда с выражениями неуместными для деятеля революции,— все это было прекрасным материалом для дискредитирования личности и деятельности Бакунина, хотя бы даже в той ее части, где он выступает в резкой оппозиции русскому правительству’. И дальше Ильичский сообщает о попытке III Отделения в 1863 г. выпустить брошюру ‘Михаил Баку-нин, сам себя изображающий’, составленную на основе ‘Исповеди’ и дру-гих обращений Бакунина к властям во время его пленения в России.

Говоря о всеподданнейшем прошении Бакунина от 14 февраля 1857 года, доставившем ему освобождение из Шлиссельбурга, Ильинский, напоминая, что сам Бакунин в своем письме к Герцену об этом прошении умалчивает, прибавляет: ‘Объяснений, примиряющих в этом отношении нас с Бакуниным, нет. Можно сказать больше. Нет даже обстоятельств, смягчающих его вину’. И говоря о дальнейшей его переписке с властями, Ильинский заклю-чает: ‘Все эти документы являются для Бакунина-революционера уничто-жающими. Оторванные от общей его жизни, от оценки их в масштабе всей этой крупной фигуры, они могут создать впечатление какого-то ренегатства или в лучшем смысле сознательной лжи перед властями, так свойственной лицам, спасающим себя, свою шкуру, лжи с нехорошим оттенком умалчива-ния о ней, подтасовки фактов в сообщениях о своей жизни друзьям… Но такой взгляд, такая оценка возможна лишь при тенденциозности подбора фактов… По вырванным страницам, случайно попавшим в поле зрения, трудно составить впечатление о всей книге. По представленным документам неосторожно было бы судить личность Бакунина. Они вскрывают новую страницу жизни Бакунина, но это—только страница’.

Все это писалось до того, как стали известны письма, переданные Ба-куниным родным на свидании в крепости в 1854 г. и свидетельствовавшие о верности его старым убеждениям.

А Корнилов в заметке, напечатанной в ‘Вестнике Литературы’, вы-сказывает — неизвестно на каком основании — уверенность, что Бакунин рассказал Герцену (как и Сажину) все содержание ‘Исповеди’. ‘Поэтому о сокрытии перед друзьями не может быть и речи’. Переходя к покаянному тону ‘Исповеди’, Корнилов указывает, что этот тон не всегда выдержан.

Но, прибавляет Корнилов, другой тон в рассматриваемом документе был и невозможен: ‘можно было не писать исповеди или написать так, как она была написана. Другой тон ее в то время был бы немыслим’. Под конец Корнилов утверждает, что ‘документ этот имеет всемирное литера-турное значение’, не поясняя впрочем, что он хочет этим сказать.

В. Полонский, написавший предисловие к изданию ‘Исповеди’ 1921 года, пустил в ход гипотезу, вполне подходящую этому скорее жур-налисту, чем историку, но к удивлению позже повторенную гораздо более серьезными людьми. А именно, приняв всерьез все выражения и тон ‘Ис-поведи’, Полонский признал в ней наличие подлинного раскаяния и объяс-нил его возвращением Бакунина к юношеским взглядам на разумную дейст-вительность. ‘Романтик, не знавший твердо, чего он хочет, положившись на веру и подавив в себе все сомнения, — когда потерпел кораблекрушение, подверг переоценке свои прежние мысли и настроения и отвергнул их как заблуждения своего незрелого ума и чувства… Все грехи и преступления, как называет свою деятельность Бакунин, произошли по его мнению от лож-ных понятий. Все замыслы его, столь увлекательные в то время, в каменном уединении Петропавловской крепости… стали казаться ему донкихотским без-умием .. (В тюрьме он) усомнился в истине многих старых мыслей, т. е. тех, которые казались ему истинными на Западе, и вернулся к мыслям, еще бо-лее старым, к мыслям московского периода’.

В своем восторге перед внезапно открывшейся ему истиной Полонский доходит до признания искренними комплиментов Бакунина Николаю I: ‘у нас нет никаких оснований не верить ему, когда он признается царю, будто под пеплом политических страстей в нем сохранилось какое-то особенное чувство к венценосцу Николаю’. Еще бы, раз гегелевская разумная действи-тельность, проповедником которой Бакунин был в 30-х годах, снова победо-носно овладела его сознанием! ‘Попав за границу, захваченный всеобщим движением, он признал разумным бунт против действительности, потому что ведь самый бунт — тоже действительность. Но потерпев кораблекрушение, оскорбленный подлым подозрением, своим участием в дрезденском восстании хотевший смыть с себя черное пятно клеветы, он в каменном мешке Петро-павловки разочаровался в действительности бунта и под диктовку разочаро-вания пришел к заключению, — правда, опять временному, — что и в самом деле все действительное — разумно, что ‘история имеет свой соб-ственный таинственный ход, что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке’, и так далее, словом все то, что читатель прочтет в ‘Исповеди’ и что является чуть ли не повторением мыслей, изложенных в ‘предисловии’ к гимназическим речам Гегеля’.

Как увидим ниже, в таком же духе старались объяснить ‘Исповедь’ и некоторые другие писавшие о ней. Всем им пришлось отказаться от этой надуманной, кабинетной гипотезы, как только опубликованы были записки, тайком переданные Бакуниным родным на свидании в феврале 1854 года.

Одного из первых об ‘Исповеди’ высказалась Вера Николаевна Фиг-нер. Человек совершенно иного морального склада, чем Бакунин, В. Фигнер была потрясена как фактом ‘Исповеди’, так и ее тоном. В этом документе по мнению В. Н. автор его ‘унижает свое прошлое—революционное прош-лое 40-х годов’. По видимому имея в виду мнение, высказанное мною в пер-вом издании тома I моей книги о Бакунине, Фигнер не соглашается с ним:

‘Иные высказывают мнение, — пишет она, — что ‘Исповедь’ была примене-нием правила ‘цель оправдывает средства’, что Бакунин брал на себя личи-ну, что он притворялся и лгал, чтобы вырваться на свободу и вновь от-даться кипучей революционной борьбе. Но это невероятно, противоречит общему тону рассказа, противоречит содержанию его переписки с родными из Шлиссельбургской крепости, противоречит наконец его поведению и об-разу жизни в Сибири, где он вызывал недоумение тех, кто хотел видеть в нем непреклонного борца за свободу’. И дальше Фигнер склоняется к при-знанию покаяния Бакунина искренним: ‘Сомненья нет,— говорит она,—Бакунин в ‘Исповеди’ был искренен… Если Бакунин ‘Исповеди’ далек и совер-шенно чужд Бакунину, которого мы знаем по последнему десятилетию его жизни, то он родственен и близок Бакунину прямухинского периода, периоду перед отъездом в Берлин в 1840 году, когда он увлекался философией Ге-геля, находил все существующее разумным и не только не возмущался ‘гнус-ной’ русской действительностью эпохи Николая I, но находил ее прекрасной и был патриотом своего царя и отечества… В его психологии обнаружился атавизм, возврат к Бакунину 30—40-х годов’. И Фигнер заключает:

‘Смотря на дело в этой перспективе, можно понять ‘Исповедь’. Мож-но сказать, что все мы, как почитатели, так и хулители Бакунина, создали мечту, иллюзию о цельности его натуры и его жизни, а ‘Исповедь’ разо-рвала эту иллюзию на-двое. Иллюзия разорвана на-двое, но величавая фи-гура Бакунина и любовь к нему остаются. И в этом деле, быть может, всего печальнее, что после ‘исповеди’ перед Николаем I он не сделал исповеди перед своими друзьями и единомышленниками’.

Через 4 года Вере Фигнер пришлось отказаться от своей точки зре-ния. Приведя несколько выдержек из его тайком переданных писем из кре-пости, в которых выясняется его верность старым революционным убежде-ниям, Фигнер пишет: ‘Эти цитаты заставляют думать, что ‘Исповедь’ Николаю I была приложением правила ‘цель оправдывает средства’, но это не может удовлетворить и успокоить потрясенного читателя’.

На несколько отличной позиции стоит известный исследователь наше-го революционного прошлого Б. П. К о з ь м и н. В своей заметке-рецензии об ‘Исповеди’ он признает покаяние Бакунина непритворным, говоря: ‘По-лонский вполне прав, когда он отвергает мысль о притворстве Бакунина. При чтении ‘Исповеди’ всякие сомнения в искренности ее автора отпада-ют… Бакунин искренен. Он писал то, что действительно думал, говорил о том, в справедливость чего в то время он верил. Он…. действительно каял-ся’. Но дальше Козьмин отвергает гипотезу Полонского, будто Бакунин в крепости вернулся к оправданию действительности. По мнению самого Козьмина тон ‘Исповеди’ объясняется тем, что Бакунин разочаровался в госу-дарственных формах современной ему Западной Европы, а также в рево-люционном движении 1848 года, носившем чисто политический характер. Отсюда его увлечение славянством (но разве оно не присуще было Бакуни-ну раньше?—Ю. С), мысль о революционной диктатуре и надежда скло-нить Николая I взять на себя эту революционную диктатуру (?) и осво-бождение славян.

Это разочарование Бакунина началось не в Петропавлов-ской крепости, а гораздо раньше. Это было разочарование не в целях, а в средствах к их достижению. Разочаровавшись в радикальных средствах, в путях бунтовских, ‘Бакунин столь же искренно и горячо уверовал в… путь демократического цезаризма’, а ‘Исповедь’ и была выражением этой новой веры. Правильность такого толкования по мнению Б. Козьмина якобы дока-зывается содержанием брошюры Бакунина ‘Народное Дело’ 1862 года, в которой допускается примирение революционеров с царем, если он согла-сится стать царем ‘земским’. А так как в те времена мысль о полной про-тивоположности царизма интересам масс была еще не достаточно ясной, то, по мнению Козьмина Бакунин заслуживает снисхождения.

Далее следует группа отзывов об ‘Исповеди’, принадлежащих писа-телям, разделяющим анархистское мировоззрение. Эти люди естественно сильнее других почувствовали удар, ставивший под сомнение революционную честь одного из основоположников их партии, а с другой стороны они опа-сались использования этого неприятного факта противниками анархизма для скомпрометирования последнего. Поэтому они никогда не договаривают до конца, пытаются обходить острые углы и говорить не на тему, а в сторону от нее и притом выражаться неопределенными фразами, допускающими раз-личное истолкование.

И. Гроссман-Рощин, анархизм которого уже в то время дал изрядную трещину, в заметке ‘Сумерки великой души’ в сущности стано-вится на позицию В. Полонского. ‘Эта исповедь, — говорит он, — позор и падение, позор великой души, но позор, падение титана, но все-же падение’. Но чем же оно объясняется? Психологическим дуализмом Бакунина. не сумевшего довести до конца материалистическое понимание мира, ввести веру и волю в рамки объективного исторического процесса. ‘Разочаровав-шись во всесилии духа разрушения, увидавши, что и воля не владыка и, не созидательница ‘обстоятельств’, Бакунин должен был удариться в проти-воположную крайность и признать всесилие лютого врага своего — объектив-ного хода вещей. Смертельно раненый в неравном бою, Бакунин кается и ищет, напряженно, по донкихотски честно, своего врага, чтобы вручить ему жезл и корону и сказал ему: от имени воли и веры заявляю тебе, Демиург истории, перводвигатель мира, первооснова всех вещей, мы побеждены и каемся в грехах наших, в безумии нашем! Реально и конкретно это пораже-ние воли и веры выразилось в этой исповеди, в этом письме к царю’. Дру-гими словами Гроссман-Рощин признает искренность разочарования и раска-яния Бакунина. Это еще яснее видно из его дальнейших слов: ‘Бакунин в один момент своего бытия, ослабленный, одинокий, потерпевший пораже-ние за поражением, усомнился в правде движения, революции и воли, страшной правдой показались ему Покой, Объективный ход истории и Классово-Обломовская покорность. В этот страшный час, в этот тяжкий час на сцену выступил и символ покоя, безволия, покорности ходу вещей, и символом этой духовной Сахары явилось письмо к Николаю I’.

Не соглашаясь с тем, что ‘Исповедь’ серьезно роняет Бакунина как революционера, что она разрушила легенду о Бакунине-Прометее, Гроссман-Рощин подчеркивает, что позже Бакунин воскрес и только тогда сделался анархистом.

Характерная анархистская заметка об ‘Исповеди’ появилась без под-писи в журнале ‘Почин’ 1921—1922, N 4—5, стр. 14 сл. Несмотря на тенденциозность автора, вдобавок не всегда выражающегося достаточно вра-зумительно, заметка исходит из правильного отрицания искренности ‘Испо-веди’. Автор усматривает в ней ‘вынужденную неискренность, тактическую ложь по отношению к слепой и грубой силе самодержавия’. Аноним (быть может именно потому, что аноним) настолько смел, что отказывается осуждать Бакунина за проявленную им склонность к компромиссу, хотя бы в области форм. По его мнению Бакунину за ‘Исповедь’ ‘не перед кем каяться: ни перед обществом, к которому он не обращался подобно Белинскому я Некрасову (?), ни перед товарищами, которым он не изменял, к которым он стремился всей душой… Если ‘Исповедь’ Бакунина позор-на и унизительна, то не для его мощного исторического облика, а для извращающего начала государственной власти’. Далее автор даже вы-сказывает предположение, что нравственный разлад, испытанный Бакуни-ным при писании ‘Исповеди’ и вследствие принуждения его ко лжи, уси-лил его отрицательное отношение к государству и толкнул его позже к анар-хизму. Впрочем приоритет этой оригинальной мысли принадлежит и здесь В. Полонскому, который в цитированном предисловии к ‘Исповеди’ писал: ‘Можно даже предположить, что необузданность (?!) его анархиче-ской деятельности питалась тягостными воспоминаниями о прошлом ‘паде-нии’, которое надо было искупить самой дорогой ценой’.

Заметка M. H е т т л а у, напечатанная в N 8—9 ‘Почина’ за 1921— 1922 гг., стр. 11 сл., представляет перевод его статейки, помещенной в ан-глийском анархистском журнале ‘Freedom’ за май 1922 г. Еще до того Неттлау поместил в том же журнале (октябрь 1921 года) статейку в ответ на статью В. Сержа, появившуюся в ‘Форуме’. Текст, напечатанный в ‘Почине’, отличается от текста статьи Неттлау в майском номере ‘Фри-дома’ во-первых тем, что в последней имеется предисловие, которого в ‘По-чине’ нет, а во-вторых тем, что в русском переводе опущены некоторые ме-ста—не знаем, автором или же редактором русского анархистского журна-ла. Например там, где Неттлау говорит о национализме, лежащем в основе ‘исповеди’, у него дальше сказано: ‘Он и позже не был свободен от этих националистских преувеличений, затушевывавших и сковывавших его более тонкие чувствования, вплоть до 1864 года, и даже после того этот демон дремал в нем, сдерживаемый единственно ободряющим зрелищем международного рабочего движения с -момента его возникновения’.

Неттлау находит, что хорошая встреча, оказанная Бакунину в России, предрасположила его к откровенности с царем. С другой стороны эта встре-ча внушила ему надежду, что он будет жить и когда-нибудь снова добьется свободы. Вот каковы были мотивы, руководившие им в течение дальнейших 10 лет и в частности в то время, когда он писал ‘Исповедь’. Последняя показывает, что Бакунин решил добиться свободы ‘достойными средствами’, отказавшись от предательства, и для одурачения царя прибег к ‘тонкому приему’, выражавшемуся в том, что Бакунин ‘умалял свое собственное значение и вместе с тем брал на себя полную ответственность за то, что он делал и когда-либо намеревался делать’. ‘Покорный тон некоторых мест’ тоже ‘не должен шокировать’, ибо царь и не стал бы читать доку-мента, написанного в иной форме. ‘В общем он хотел провести царя види-мою искренностью, говоря правду, но далеко не всю правду’.

Таким образом Неттлау в общем дает правильную оценку ‘Испове-ди’, хотя явно стремится ослабить теневые ее стороны в интересах реаби-литации Бакунина.

Можно ли упрекать Бакунина за ‘Исповедь’, спрашивает Неттлау и отвечает: ‘Я думаю, что он был волен делать то, что он считал лучшим, и что только ‘елейная прямолинейность’ найдет его поступок неправильным’.

Переходя к оценке ‘Исповеди’ как документа исторического, Неттлау замечает: ‘В содержании ‘Исповеди’ не все одинаково ценно в смысле историческом и биографическом’. Умалчивания Бакунина показывают, что ‘он принимал все меры к тому, чтобы не повредить ни лицам, ни идеям’,

Неттлау правильно отклоняет попытки большинства анархистов отмах-нуться от ‘Исповеди’ указанием на то, что в 1851 году Бакунин не был еще дескать законченным анархистом.

Крупным недостатком ‘Исповеди’ является по словам Неттлау прони-кающий ее национализм. Упомянув о попытке Бакунина в 1848 г. обра-титься с письмом к царю, предлагавшим ему стать во главе славянского движения, Неттлау прибавляет: ‘Это показывает, куда логически ведет национализм даже лучших людей: он привел Бакунина, по крайней мере по духу и намерениям, в объятия Николая I’. А сама ‘Исповедь’ есть ‘логи-ческий вывод националистического мировоззрения’.

В дальнейших компромисных действиях Бакунина Неттлау обвиняет самодержавный режим, вынуждавший дескать на такие действия. Так от-ветственность за подачу Бакуниным прошения о помиловании Неттлау воз-лагает на мелочность Александра II. В общем Неттлау видимо смущен открывшейся картиной и не знает, как выпутаться из создавшегося положе-ния. Свою заметку он заканчивает следующей тирадой: ‘Быть справедли-вым и рассуждать на основании серьезных исторических данных (В английском тексте сказано: ‘proper historic khowledge’, т. е. ‘собственных знаний по истории’.) — вот все, что требуется, и тогда также и эта исповедь встретит полное понимание, как человеческий документ действительности и фантазии, смелости и хитро-сти — порождение их середины (В оригинале сказано: ‘its milieu’, т. е. ‘его среды’.), что и не могло быть иначе’.

Раз заговорив о Неттлау, мы приведем здесь и другие известные нам отзывы его об ‘Исповеди’.

В заметке ‘Жизненное дело Михаила Бакунина’, помещенной в выпу-щенном в Берлине издательством ‘Синдикалист’ в 1926 г. сборничке ‘Наш Бакунин’, М. Неттлау говорит, что ‘Исповедью’ Бакунин ‘очень ловко сумел отделаться от дальнейшего следствия, правда ценою долголетнего тюремного заключения, подорвавшего его здоровье’. И Неттлау прибавля-ет: ‘Если бы русские правительства с 1851 по 1917 год могли использо-вать этот документ против Бакунина, они бы это сделали, одно это должно предохранить от имевшего с 1919 года место злоупотребления этим доку-ментом, которое в 1921 году вскоре по опубликовании его прекратилось’.

В том же сборнике Неттлау полемизирует с статейкою К. Керстена, переводчика ‘Исповеди’ на немецкий язык, напечатанной в журнальчике ‘Die neue BЭcherschau’ 1926 (6 Jahr, 4 Folge, erste Schrift, стр. 8 сл.) под заглавием ‘Поэт революции’. По словам Керстена ‘хотя эта ‘Исповедь’ представляет автобиографию, но в действительности это—смесь ‘вымысла и правды’, она свидетельствует о фатальной двойственности деклассиро-ванного человека. В мировой литературе нет документа, который мог бы сравниться с этим писанием. Ее можно использовать как исторический источ-ник, но с решительным скептическим подходом, ее можно рассматривать как чисто психологический документ—и будешь сбит с толку, можно усмотреть в ней шедевр политической дипломатии революционера и вместе с тем испытывать отрицательное отношение к методам, к которым прибегает этот политический узник’. Отмечая, что никогда Николай не слыхал ничего по-добного тому, что наговорил ему Бакунин в ‘Исповеди’ о самодержавной системе правления, Керстен указывает, что перехитрить царя Бакунину не удалось, и что тот в раскаяние его правильно не поверил.

Но рукопись ‘Исповеди’ осталась в руках правительства страшным оружием против Бакунина, и мысль о возможности опубликования ее всю жизнь висела кошмаром над ее автором, парализуя его энергию в наиболее решительные минуты.

В этой гипотезе и заключается оригинальная сторона заметки Керсте-на. Напоминая о том, что в разгар выступлений Бакунина на стороне поля-ков в 1863 году русское правительство собиралось издать брошюру Шведа ‘Михаил Бакунин в собственном изображении’, содержавшую ряд извлече-ний из ‘Исповеди’ и других покаянных писаний Бакунина, Керстен именно этим объясняет отъезд Бакунина из Швеции, его разрыв с Герценом (!) и временный отход от революционной работы. ‘Почему брошюра не была опубликована,—говорит Керстен,—мы не знаем… Твердо установлено только, что Бакунин скоропалительно покидает Швецию, порывает сношения с поляками, вступает в конфликт с Герценом. Все окутано туманом… Не. показали ли ему в Стокгольме рукопись брошюры?’ Через семь лет, в разгар революционного брожения во Франции в 1870 г., в котором Баку-нин принимает личное участие, снова заговаривают об опубликования вышеназванной брошюры для морального скомпрометирования Бакунина (на са-мом деле русское правительство хотело нанести Бакунину удар за его ак-тивное участие не в французском движении, а в нечаевском деле). Снова брошюра не публикуется, но снова Бакунин быстро сходит со сцены.

Через два года (на самом деле через 3—4 года) во время итальянских волнений ‘должен был в третий раз вынырнуть призрак. В третий и в последний раз. Теперь Бакунин окончательно отказывается от всякой революционной работы. Над жизнью его тяготело проклятие’.

Против этой гипотезы, свидетельствующей только о плохом знаком-стве ее автора с фактами, справедливо возражает Неттлау в своей заметке, напечатанной в упомянутом сборнике и озаглавленной ‘Баку-нин и его ‘Исповедь’.

Возражение Курту Керстену’, Неттлау напоминает, что о поездке в Италию Бакунин думал еще в 1862 г., т. е. задолго до того, как в Петербурге решили выпустить против него брошюру, что уехав в октябре 1863 г. из Швеции, он снова приехал туда в 1864 г., что сноше-ния его с поляками прервались по причинам, не имевшим никакого отноше-ния к брошюре, и по столь же не от него зависевшим причинам произошла ссора его с сыном Герцена, словом никаких доказательств связи между действиями Бакунина и подготовлением брошюры не существует.

Второе указание Керстена на французские события столь же неосновательно. Су-ществует масса документов, из которых мы узнаем о планах, настроениях и действиях Бакунина за это время. Никакого отношения к плану русского правительства издать названную брошюру они не имеют, и отьезд Бакуни-на из Лиона, а позже из Марселя объясняется известными фактами, связан-ными с ходом событий в этих городах и приводившими к мысли о безна-дежности местных восстаний в ближайшее время. Брошюра никакого отно-шения ко всему этому не имела (да впрочем Керстен, чего не замечает Нет-глау, и сам не говорит здесь, что Бакунин узнал о возобновлении намерения русского правительства издать против него брошюру).

Наконец третья ссыл-ка Керстена на итальянские события и отход Бакунина от политической де-ятельности столь же легковесна. Во-первых два года спустя после отъезда Бакунина из Франции никаких волнений в Италии не было, а вспыхнули они только в 1874 году, далее заявление Бакунина об его уходе в частную жизнь связано вовсе не с мифической брошюрою, о которой в то время рус-ское правительство и не помышляло, а с другими, там великолепно извест-ными мотивами (при том, чего здесь не указывает Неттлау, уход этот был в значительной мере фиктивным). Действительный отход Бакунина от уча-стия в революционной работе состоялся только в 1874 г., и опять-таки без всякого отношения к брошюре, а вследствие разочарования и личного раз-рыва с товарищами по Альянсу. И Неттлау справедливо говорит, что оста-вив почву фактов, Керстен вступил на почву романа. Но дальше он сам сходит со строго фактической почвы, пытаясь доказать, что не Бакунин боялся опубликования ‘Исповеди’, а боялось этого само правительство, опасавшееся, что в случае опубликования брошюры Шведа, Бакунин даст ему такой ответ, который скомпрометирует царизм и разоблачит жестокости, ца-рящие в его застенках. Последнее отчасти верно, но что Бакунину перспек-тива разоблачения проявленной им слабости не могла быть приятной, в этом тоже сомневаться не приходится, хотя и не следует этого страха преувели-чивать: отговориться, в особенности указанием на продолжение им револю-ционной работы, Бакунин всегда сумел бы.

Последний по времени отзыв М. Неттлау об ‘Исповеди’, данный им в книге ‘Der Anarchismus von Proudhon zu Kropotkin’, Берлин 1927, стр. 34, гласит: ‘Это—в высшей степени сложный документ, с помощью которого Бакунин путем уничижения своей личности добился своей цели—избавить себя от действительного инквизиторского следствия относительно польских и других дел, что помогло его делу. Под внешней откровенностью скры-вается глубочайшая скрытность. Искренен, только националистический тон, так как мы неоднократно снова встречаем его в ряде писем и манускриптов, написанных в обстановке полнейшей свободы. Форму приходилось приспо-собить к взятой на себя роли, и как бы отталкивающе и тяжело ни дей-ствовал на первый взгляд этот документ, тем не мечее все выясняется, когда к нему подходишь с знанием относящегося сюда богатого материала’ ( Кроме названных выше М. Неттлау, насколько мне известно, поме-стил еще заметки об исповеди в ‘Freie Arbeitsstimme’, ‘Le Libertaire’ и ‘RЖda Fanor’ за 1922 и 1925 годы, но нам не удалось их достать. Впро-чем вряд-ли они содержат что-либо новое сверх высказанного в рассмотрен-ных выше отзывах М. Неттлау об этом документе.)

В рецензии на ‘Исповедь’, помещенной в журнале ‘Печать и рево-люция’ 1921, книга 3, стр. 202 сл., А. Боровой стоит приблизительно на точке зрения Гроссмана-Рощина. Признавая ‘Исповедь’ человеческим документом колоссального исторического и психологического значения, Бо-ровой в отличие от Неттлау готов признать в ней наличие действительного покаяния, хотя и не в том смысле, какой этому термину придавали жандар-мы.

Отмечая, что ‘внешних заявлений раскаяния в ‘Исповеди’—бесчислен-ное количество’, и что они ‘производят тяжелое впечатление’, Боровой полагает, что ‘центр ее — не в этих заявлениях,… что они лишь — невольная дань условиям места, в которых находился Бакунин’.

По мнению Борового <Исповедь' нужна была Бакунину не только для царя, не только для облег-чения собственной участи. 'Она нужна была ему для его личного покоя как средство отделаться от прошлого, испепелить его гнетущие призраки'. Со-ставляя исповедь, Бакунин переживал период душевного перелома, подлин-ного раскаяния в прошлой работе и разочарования в предыдущем этапе сво-его развития. 'Исповедь' -- этап жизни, кипучей, необычайно сложной, то вдохновенно-пророческой, то богемно-бестолковой, этап, пройденный до конца и принесший Бакунину со святым 'духовным пьянством', 'пиром без начала и конца', восторгами пережитых мгновений глубокую, незаглушимую ничем горечь разочарований, мучительный стыд за ошибки и неудачи. Отсю-да ненасытная жажда очищения от налипшей грязи, отсюда жестокая 'рас-права' над прошлым, не давшим подлинного удовлетворения революционе-ра. Они--естественный продукт обид и неудач этого первого этапа рево-люционной деятельности Бакунина'. И дальше: 'Волнуясь и спеша, казнил себя Бакунин. Его 'Исповедь' -- прежде всего исповедь перед самим собою. В ней излил он свою скорбь, свою усталость, свое отвращение. Кому бы, для кого бы ни писалась 'Исповедь', кто бы ни читал ее,--в ней стояли бы все те же слова, что нашел и царь'.

Об отступничестве Бакунина, как показала вся его дальнейшая жизнь, или о готовности его купить себе облегчение участи ценою отступничества не может быть и речи. По мнению Борового ‘Исповедь’ вообще не может бросить никакой тени на мировоззрение Бакунина. Это был этап, после ко-торого он воскрес для новой, более плодотворной жизни. ‘И вопреки мнению тех, кто в тревоге за возможное якобы потускнение образа любимого героя, за омрачение его имени скорбит о появлении ‘Исповеди’, надо наоборот приветствовать документ, с неслыханной силой и искренностью рисующий образование великой души великого революционера. Немногим дано было видеть тайный рост ее зреющих сил, тюрьма же раскрыла нам настежь двери в самые сокровенные углы ее’.

Неудивительно, что другой анархист, Н. Отвеpженный, выпу-стивший спустя четыре года совместно с тем же А. Боровым книжку ‘Миф о Бакунине’, не соглашается с точкой зрения своего сопартийца, делающего из нужды добродетель и готового усмотреть в ‘Исповеди’ подлинное пока-яние, представляющее на его взгляд не минус, а плюс, подъем на более высокую ступень. Для этого Отверженный не достаточно самоотвержен. Правда в предисловии к названной книжке реванш берет как будто Боро-вой, судя по следующей фразе: ‘Многокрасочный его (Бакунина) путь, подчас противоречивый, идущий мимо бездн к высотам творческого само-утверждения, представляется авторам более ценным, чем прямой и безоши-бочный [путь] безжизненного догматизма’. Но судя по дальнейшему содер-жанию брошюры, в которой Боровой ‘Исповеди’ уже не касается, а изби-рает менее скользкую тему о возможности сопоставления Бакунина с Став-рогиным в ‘Бесах’ Достоевского, тогда как основная статья сборничка — ‘Проблема Исповеди’ написана Н. Отверженным, отвергающим позицию в этом вопросе Борового, приходится допустить, что в анархистских кругах преобладанием пользуется его точка зрения, совпадающая приблизительно с точкой зрения М. Неттлау.

Никакого подлинного покаяния со стороны Бакунина Отверженный не усматривает, а видит в ‘Исповеди’ сплошное притворство, продукт ‘Нечаевской’ тактики, считавшей все средства дозволенными для достижения благой цели. ‘Без сомнения ‘Исповедь’ — самая утонченная игра духовного при-творства, какую когда-либо приходилось вести величайшему мастеру конспи-ративных заговоров и организатору тайных революционных обществ, но вместе с тем она—замечательный памятник анархической—неоформленной стихии Бакунина той эпохи’. Конечно в ‘Исповеди’ содержится много выражений в духе покаяния, но ‘необходимо понять, что этот образ являет-ся только личиной Бакунина, искусной маской притворства’. Не следует впрочем преувеличивать возмущение тоном записки, ‘перед нами определен-ный стиль той эпохи смягчения формы’, и в доказательство автор приводит выдержки из некоторых обращений А. И. Герцена 1840 и 1842 гг. к на-чальству, составленные в таком же примерно духе. Так или иначе в ‘Испо-веди’ мы имеем дело с документом ‘нечаевского’ стиля, каковой для Ба-кунина не являлся уже и тогда чем-то новым или неожиданным. Ссылаясь на свидетельства В. Белинского, Т. Грановского и других знакомых Бакунина по 30-м годам, Отверженный приходит к тому выводу, что ‘еще в годы юности Бакунин порой обнаруживал известное пренебрежение к общеприз-нанным догматам’, что он ‘еще в детстве |был] глубоко и органически чужд тем нравственным обязательствам, общественным догматам, которые властно тяготели над его современниками’ (в пример он приводит отношение Бакунина к денежному вопросу). И ‘Исповедь’ — ‘в этом смысле дерзкий вызов общепринятым догматам и абсолютной истине’. Раз открыва-лась какая-то возможность добиться свободы, Бакунин не поколебался по-кривить душой: ‘Путь единственный к свободе и революционной деятель-ности был путь трагической Голгофы (какая же для ‘нечаевца’ может быть трагическая Голгофа?—Ю.С.), путь нравственного унижения и душевного страдания. На лицо необходимо было надеть позорную маску ‘отречения’. Этот путь был единственный, дающий возможность если не получить сво-боду, то мечтать о ней, и Бакунин бесстрашно бросил на алтарь революции свою честь, личное мужество и революционную непримиримость’.

В прошении о помиловании от 14 февраля 1857 г. Отверженный снова усматривает дальнейшее проявление той же ‘нечаевской’ тактики. ‘Это письмо, — говорит он, — лучший аргумент того, как ‘нечаевская стихия’, до-веденная до пределов логического бесстрашия, могла обезличить даже та-кую мощную индивидуальность, каким был Бакунин’ (за стиль Отвержен-ного мы не отвечаем).

Не вступая в полемику с автором этих строк, можно только спросить его, зачем он применяет к охарактеризованной им тактике эпитет ‘нечаев-ской’ Ведь Нечаев, попав в крепость, вел себя вовсе не по ‘нечаевски’ в кавычках. Зачем же ему отвечать за других?

В ‘Записках русского исторического общества в Праге’ (книга 2, Прага 1930, стр. 95—124) Б. А. Евреинов поместил статью ‘Исповедь М. А. Бакунина’, представляющую уникум в литературе, посвященной рас-сматриваемому вопросу: ни один революционер не отнесся так строго и бес-пощадно к Бакунину за ‘Исповедь’, как этот белогвардейский критик. Так как заграничный журнал недоступен широким кругам нашей читающей пуб-лики, то мы приведем из названной статьи ряд выдержек.

Прежде всего автор в отличие от Корнилова считает более ‘осторож-ным признать, что истинный характер ‘Исповеди’ был скрыт Бакуниным (от друзей.— Ю.С.). Он не утаил лишь самого факта своего обращения к ца-рю из Петропавловской крепости’. И это неудивительно ввиду содержания ‘Исповеди’, ее характера, ‘ее льстивого, подобострастного, верноподданни-ческого тона’, которые на первых порах произвели ошеломляющее впечат-ление, особенно в кругах анархистских. ‘Те, кто привык смотреть на Баку-нина как на учителя и вождя, кто склонен был ставить его на пьедестал и верить в цельность и непреклонную силу его характера, были крайне смуще-ны как самим фактом ‘покаянного’ обращения Бакунина к царю Николаю I, так и в особенности содержанием и тоном этого обращения’. Даже если принять во внимание, что таких фактов в истории русского революционного движения было немало, ‘документ этот поражает нас неприятно и болезнен-но и делает естественными и законными недоуменные вопросы’, было ли это искренними заявлениями или хитрым приемом.

‘Другие революционеры приходили к покаянному настроению в конце своей революционной карьеры. ‘Исповедь’ Бакунина прорезывает его рево-люционную деятельность в самой середине ее’.

Евреинов думает, что в тюрьме Бакуниным овладело действительное разочарование, что он произвел переоценку ряда своих прежних позиций, и что он сознал свою основную ошибку, заключавшуюся в преувеличении революционной готовности наро-дов славянских и русского.

Таким образом в ‘Исповеди’ перемешаны элементы хитрости с эле-ментами покаяния. ‘Это произведение Бакунина сложно и интересно не только потому, что в нем причудливо сочетаются два плана: один—униженный, льстивый и покаянный, и другой — твердый, обличительный и агитацион-ный, но также и тем, что оба эти плана органически друг с дру-гом связаны и друг друга дополняют’. В ‘Исповеди’ ‘дале-ко не все сводится к желанию ‘одурачить’. Несомненно, что во многих сво-их разочарованных словах и мыслях Бакунин был вполне искренен’. И в до-казательство своей мысли Евреинов (подобно Б. Козьмину) ссылается на ту же брошюру ‘Народное Дело’, в которой говорится о ‘земском царе’. Но необходимо подчеркнуть, что все цитированные выше авторы, допускавшие наличие некоторых элементов покаяния в ‘Исповеди’, держались этого мнения до тех пор, пока не стали известны записки Бакунина, тайком переданные им родным на свидании в феврале 1854 года, тогда как Евреинов высказал это мнение о действительном раскаянии Бакунина и о подлинном его разочаровании в революции через пять лет после опубликования упомянутых записок.

Далее, те авторы, которые допускали действительность разочарования Бакунина, полагали все же, что для него писание ‘Исповеди’ связано было с душевной мукой, с глубокими нравственными страданиями, иные из них даже говорили о падении Бакунина.

Евреинов ни с чем подобным не согла-сен—и просто потому, что он держится самого отрицательного взгляда на Бакунина как на моральный тип. Он не согласен с взглядом, что ‘Бакунин обладал ‘великой душой’, непреклонным, гордым и благородным характе-ром’. Он тщательно подбирает все личные недостатки Бакунина, его легко-мысленное отношение к деньгам, деспотизм, вмешательство в чужие дела, его поведение в Сибири, даже непочтительное отношение к родителям, у ко-торых он однако не стыдился мол брать деньги (!), приводит отрицатель-ные отзывы о нем Белинского и Герцена, его действия во время экспедиции Лапиньского, причем (возможно просто по невежеству) не удерживается от клеветы, его лукавство, дипломатическую изворотливость, актерство, пасование перед силой (?)—все для того, чтобы ‘отнести Бакунина к катего-рии людей, моральный уровень которых невысок’. А отсюда следует у него естественный вывод: ‘Я не вижу в ‘Исповеди’ ‘падения’, так как она не вызвала трагедии в душе Бакунина, а пробудила в нем лишь чувство игро-ка, готового сделать ловкий, ход’.

И заключение Евреинова гласит: ‘Испо-ведь’ и не падение, и не трагедия, она—плод спокойной мозговой рабо-ты человека, с удивительным мастерством сплетающего в один неразрыв-ный клубок Dichtung und Wahrheit’ (вымысел и правду).

Из зарубежных отзывов укажем еще на статью Яна Кухаржевского в краковском ‘Przeglad WspТlczesny’ 1925, NN 42 и 43. Осно-вываясь на ‘фактах’ из истории русского революционного движения от де-кабристов до Б. Савинкова, Кухаржевский утверждает, что любовь к пока-янию, стремление сжечь то, чему раньше поклонялся, жажда распластаться перед торжествующей силой — все это патологические, темные черты ‘рус-ской души’.

В пример он приводит Кельсиева и Ф. Достоевского. По мне-нию Кухаржевского Бакунин не был человеком веры в правду и в торже-ство морали, для него имела значение реальная сила, лишь с нею следовало считаться—все равно, имея ее за себя или против себя. Те же черты, ко-торыми отличается ‘Исповедь’, смесь правды с ловко преподнесенной ложью, встречаются и в других писаниях Бакунина. Уклонение от истины ради вернейшего достижения поставленной себе цели всегда было ему при-суще. Создав себе ложное представление о Николае I, Бакунин пытался воздействовать на него в своих целях, в частности панславистских,— и ошибся.

Надежда Яффе в заметке об ‘Исповеди’ в ‘Ежегоднике культуры и истории славян’ (‘JahrbЭcher fЭr Kultur und Geschichte der Slaven’ 1927, N. F., Band III, Heft III, стр. 365 сл.) считает весьма вероятным, что ‘в крепостном заключении вся его (Бакунина) прошлая деятельность пред-ставлялась ему донкихотством’. Она допускает, что ‘некоторая идейная общность между царем и революционером повидимому действительно суще-ствовала. Как видно из заметок Николая на полях, он разделял многие мысли Бакунина: его презрение к Западу, его преклонение перед славяна-ми’. Яффе думает, что некоторое раскаяние Бакунин серьезно испытывал после неудачи его революционных предприятий: ‘Разумеется, раскаяние Ба-кунина не было таким полным, его поклонение Николаю не было таким глу-боким, как он старался это выразить, наверно в нем сильна была задняя мысль таким путем добиться своего освобождения’. Но все же Николай по ее мнению остался ‘Исповедью’ доволен, в доказательство чего она приво-дит апокрифические слова его, сообщаемые Герценом, что Бакунин мол— хороший и честный малый, но что его надобно держать взаперти. Касаясь прошения Бакунина о помиловании от 14 февраля 1857 г., Яффе замечает, что это ‘письмо еще в сильнейшей степени, чем ‘Исповедь’, разрушает ле-генду о твердости бакунинского характера’.

Пометки Николая I — Текст курсивом в скобках, относится к выделенному тексту — смотри предисловие (‘….Николай I по-видимому читал рукопись довольно внимательно. Об этом свидетельствует множество пометок, которыми испещрен переписанный для него экземпляр. Все эти пометки мы здесь воспроизводим, стараясь по мере возможности точно соблюсти их место и характер….’)

X ^{25 _} смотри N коментария в конце (ldn-knigi)

И с п о в е д ь

[Июль—начало августа 1851 года. Петропавловская крепость.]

Ваше императорское величество,

всемилостивейший государь!

Когда меня везли из Австрии в Россию, зная строгость рус-ских законов, зная Вашу непреоборимую ненависть ко всему, что только похоже на непослушание, не говоря уже о явном бунте против воли Вашего императорского величества, зная также всю тяжесть моих преступлений, которых не имел ни надежды, ни даже намерения утаить или умалить перед судом, я сказал себе, что мне остается только одно — терпеть до конца, и просил у бога Силы для того.

Чтобы выпить достойно и без подлой слабости горькую чашу, мною же самим уготованную. Я знал, что, лишен-ный дворянства тому назад несколько лет приговором правитель-ствующего сената и указом Вашего императорского величества, я мог быть законно подвержен телесному наказанию, и, ожидая худшего, надеялся только на одну смерть как на скорую избави-тельницу от всех мук и от всех испытаний.

Не могу выразить, государь, как я был поражен, глубоко тро-нут благородным, человеческим, снисходительным обхождением, встретившим меня при самом моем въезде на русскую границу! Я ожидал другой встречи. Что я увидел, услышал, все, что испы-тал ‘продолжение целой дороги от Царства Польского до Петро-павловской крепости, было так противно моим боязненным ожи-даниям, стояло в таком противоречии со всем тем, что я сам по слухам и думал и говорил и писал о жестокости русского прави-тельства, что я, в первый раз усумнившись в истине прежних понятий, спросил себя с изумленьем: не клеветал ли я? Двух-месячное пребывание в Петропавловской крепости окончательно убедило меня в совершенной неосновательности многих старых предубеждений.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Не подумайте впрочем, государь, чтобы я, поощряясь таковым человеколюбивым обхождением, возымел какую-нибудь ложную или суетную надежду. Я очень хорошо понимаю, что строгость законов не исключает человеколюбия точно так же, как и обрат-но, что человеколюбие не исключает строгого исполнения зако-нов. Я знаю, сколь велики мои преступления, и, потеряв право на-деяться, ничего не надеюсь,—и, сказать ли Вам правду, госу-дарь, так постарел и отяжелел душою в последние годы, что даже почти ничего не желаю.

Граф Орлов объявил мне от имели Вашего императорского величества, что Вы желаете, государь, чтоб я Вам написал пол-ную исповедь всех своих прегрешений ¹. Государь! Я не заслужил такой милости и краснею, вспомнив все, что дерзал говорить и писать о неумолимой строгости Вашего императорского величе-ства.

Как же я буду писать? Что скажу я страшному русскому ца-рю, грозному блюстителю и ревнителю законов? Исповедь моя Вам как моему государю заключалась бы в следующих немногих словах: государь! я кругом виноват перед Вашим императорским величеством и перед законами отечества. Вы знаете мои преступления, и то, что Вам известно, достаточно для осуждения меня по законам на тягчайшую казнь, существующую в России. Я был в явном бунте против Вас, государь, и против Вашего правительства, дерзал противостать Вам как враг, писал, говорил, возмущал умы против Вас, где и сколько мог. Чего же более? Велите судить и казнить меня, государь, и суд Ваш и казнь Ваша будут законны и справедливы. Что же более мог бы я написать своему государю?

Но граф Орлов сказал мне от имени Вашего императорского величества слово, которое потрясло меня до глубины души и пе-реворотило все сердце мое: ‘Пишите,—сказал он мне,—пишите к государю, как бы вы говорили с своим духовным отцом’.

Да, государь, я буду исповедываться Вам как духовному отцу, от которого человек ожидает не здесь, но для другого мира про-щения, и прошу бога, чтобы он мне внушил слова простые, искренние, сердечные, без ухищрения и лести, достойные одним словом найти доступ к сердцу Вашего императорского величества ².

(Этим уже уни-чтожает всякое доверие, ежели он чувствует всю тяжесть своих грехов, то одна чистая полная исповедь, а не условная, может почесться испо-ведью.)

Молю Вас только о двух вещах, государь! Во-пер-вых, не сомневайтесь в истине слов моих: клянусь Вам, что никакая ложь, ниже тысячная часть лжи не вы-течет из пера моего. А во-вторых молю Вас, государь, не требуйте от меня, чтобы я Вам исповедывал чужие грехи. Ведь на духу никто не открывает грехи других, только свои. Из совершенного кораблекрушения, постигшего меня, я спас только одно благо: честь и со-знание, что для своего спасения или для облегчения своей участи нигде, ни в Саксонии, ни в Австрии, не был предателем. Противное же сознание, что я изме-нил чьей-нибудь доверенности или даже перенес слово, сказанное при мне, по неосторожности, было бы для меня мучительнее самой пытки. И в Ваших собствен-ных глазах, государь, я хочу быть лучше преступни-ком, заслуживающим жесточайшей казни, чем под-лецом.

Итак я начну свою исповедь.

Для того чтобы она была совершенна, я должен сказать не-сколько слов о своей первой молодости. Я учился три года в Артиллерийском училище, был произведен в офицеры в 19-ом году от рожденья, а в конце четвертого [года] своего ученья, бывши в первом офицерском классе, влюбился, сбился с толку, пере-стал учиться, выдержал экзамен самым постыдным образом или, лучше оказать, совсем не выдержал его, а за это был отправлен служить в Литву с определением, чтобы в продолжение трех лет меня обходили чином и до подпоручичьего чина ни в отставку, ни в отпуск не отпускали. Таким образом моя служебная карьера испортилась в самом начале моею собственною виною и несмотря на истинно отеческое попечение обо мне Михаила Михайловича Кованьки, бывшего тогда командиром Артиллерийского учи-лища ³ .

Прослужив один год в Литве, я вышел с большим трудом в отставку совершенно против желания отца моего ⁴. Оставив же военную службу, выучился по-немецки и бросился с жадностью на изучение германской философии, от которой ждал света и спа-сения. Одаренный пылким воображеньем и, как говорят фран-цузы, d’une grande dose d’exaltation (Значительною дозою экзальтации),.—простите, государь, не нахожу русского выражения, — я причинил много горя своему старику-отцу, в чем теперь от всей души, хотя и поздно, каюсь. Только одно могу сказать в свое оправдание: мои тогдашние глу-пости, а также и позднейшие грехи и преступления были чужды всем низким, своекорыстным побуждениям, происходили же боль-шею частью от ложных понятий, но еще более от сильной и ни-когда не удовлетворенной потребности знания, жизни и действия.

В 1840-м году, в двадцать же седьмом от рождения, я с тру-дом выпросился у своего отца за границу, для того чтобы слу-шать курс наук в Берлинском университете. В Берлине учился полтора года. В первом году моего пребывания за границею и в начале второго я был еще чужд, равно как и прежде в России, всем политическим вопросам, которые даже презирал, смотря на них с высоты философской абстракции, мое равнодушие к ним простиралось так далеко, что я не хотел даже брать газет в ру-ки⁵.

Занимался же науками, особенно германскою метафизикою, в которую был погружен исключительно, почти до сумасшествия, и день и ночь ничего другого не видя кроме категорий Гегеля. Впрочем сама же Германия излечила меня от преобладавшей в ней философской болезни, познакомившись поближе с метафизическими вопросами, я довольно скоро убедился в ничтожности и суетности всякой метафизики: я искал в ней жизни, а в ней смерть и скука, искал дела, а в ней абсолютное безделье.

Немало к сему открытию способствовало и личное знакомство с немецки-ми профессорами, ибо что может быть уже, жальче, смешнее не-мецкого профессора да и немецкого человека вообще! Кто узнает короче немецкую жизнь, тот не может любить немецкую науку, а немецкая философия есть чистое произведение немецкой жизни и занимает между действительными науками то же самое место, какое сами немцы занимают между живыми народами.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Она мне наконец опротивела, я перестал ею заниматься. Таким образом излечившись от германской метафизики, я не излечился однако от жажды нового, от желания и надежды сыскать для себя в Западной Европе благодарный предмет для занятий и широкое поле для действия. Несчастная мысль не возвращаться в Рос-сию уже начинала мелькать в уме моем: я оставил философию и бросился в политику.

Находясь в сем переходном состоянии, я переселился из Бер-лина в Дрезден, стал читать политические журналы (Т. е. газеты).

Со вступ-лением на престол ныне царствующего прусского короля⁶ Герма-ния приняла новое направление: король своими-речами, обещани-ями, нововведениями взволновал, привел в движение не только Пруссию, но и все прочие немецкие земли, так что доктор Руге (Арнольд. Слово ‘д-р Руге’ по-немецки в оригинале.) не без основания прозвал его первым германским революционе-ром, — простите, государь, что я выражаюсь так смело, говоря о венценосной особе. Тогда появилось в Германии множество бро-шюр, журналов, политических стихотворений, и я читал все с жадностью. В это же время в первый раз услышалось слово о коммунизме, вышла книга: ‘Die Sozialisten in Frankreich’ док-тора Штейна (Лоренц. Слово ‘Штейн’ по-немецки в оригинале. Бакунин приво-дит заглавие его книги неточно, в действительности она озаглавлена была ‘Der Sozialismus und Kommunismus des heutigen Frankreich (‘Социализм и коммунизм современной Франции’), вышла в 1842 году в двух томах.), произведшая почти такое же сильное и общее впечатление, как прежде книга доктора Штрауса ‘Das Leben Jesu’ (жизнь Христа, Слово ‘Штраус’ по-немецки в оригинале.) , а мне открывшая новый мир, в который я бросился со всею пылкостью алчущего и жаждущего. Мне казалось, что я слышу возвещение новой благодати, откровение новой ре-лигии возвышения, достоинства, счастья, освобождения всего человеческого рода, я стал читать сочинения французских демократов и социалистов и проглотил все, что мог только достать в Дрездене⁷. Познакомившись вскоре с доктором Арнольдом Руге, издававшим тогда ‘Die Deutsche JahrbЭcher’ (‘Немецкие Летописи’. Слово ‘Арнольд Руге’ по немецки в ори-гинале.) , журнал, нахо-дившийся в это время почти в таком же переходе из философии в политику, я написал для него философски-революционерную статью под заглавием ‘Die Parteien in Deutschland’, под псевдо-нимом Jules Elyzard [‘Партии в Германии’ Жюля Элизара (на самом деле заглавие статьи было ‘Реакция в Германии’, см. том III, стр 126—148).] и так несчастлива и тяжела была рука моя с самого начала, что лишь только появилась эта статья, то и самый журнал запретили ⁸. Это было в конце 1842-го года.

Тогда приехал из Швейцарии в Дрезден политический поэт Георг Гервег, носимый на руках целой Германии и принятый с почестью самим прусским королем, изгнавшим его вскоре потом из своих владений ⁹. Оставляя в стороне политическое направле-ние Гервега, о котором не смею говорить перед Вашим импера-торским величеством, я должен сказать, что он — человек чистый, истинно благородный, с душою широкою, что редко бывает у нем-ца, — человек, ищущий истины, а не своей корысти и пользы.

Я с ним познакомился, подружился и остался с ним до конца в дружеской связи. Вышеупомянутая статья в ‘Deutsche JahrbЭ-cher’, знакомство с Руге и с его кружком, особенно же моя дру-жеская связь с Гервегом, который громко называл себя респуб-ликанцем, впрочем связь еще не политическая, хотя и основанная на сходстве мыслей, потребностей и направлений, — не политиче-ская же потому, что не имела решительно никакой положитель-ной цели,—все это обратило на меня внимание посольства в Дрездене. Я услышал, что будто бы уж начали говорить о необ-ходимости вернуть меня в Россию, но возвращение в Россию мне казалось смертью! В Западной Европе передо мной откры-вался горизонт бесконечный, я чаял жизни, чудес, широкого раз-долья, в России же видел тьму, нравственный холод, оцепене-ние, бездействие, — и решился оторваться от родины.

Все мои последовавшие грехи и несчастия произошли от этого легкомыс-ленного шага. Гервег должен был оставить Германию, я отпра-вился с ним вместе в Швейцарию, — если бы он ехал в Америку, я и туда поехал бы с ним, — и поселился в Цюрихе, в генваре 1843 года.

Равно как в Берлине я понемногу стал излечаться от своей философской болезни, так в Швейцарии начались мои полити-ческие разочарования. Но так как политическая немощь тяже-лее, вреднее, глубже вкореняется в душу, чем философская, то и для излечения от нее требовалось более времени, более горь-ких опытов,

(NB)

она привела меня в то незавидное положение, в ко-тором [я] ныне обретаюсь, да и теперь еще [я] сам не знаю, вы-здоровел ли я от нее совершенно.

Я не смею занимать внимание Вашего императорского величества описанием внутренней швей-царской политики, по моему мнению она может быть выражена двумя словами: грязная сплетня. Большая часть швейцарских журналов находится в руках немецких переселенцев ¹⁰, — я гово-рю здесь только о немецкой Швейцарии, — а немцы вообще до такой степени лишены общественного такта, что всякая полемика в их руках обыкновенно обращается в грязную брань, в которой мелким и гнусным личностям нет конца.

В Цюрихе я познакомился с знакомыми и приятелями Гер-вега, которые мне впрочем так мало понравились, что в продолжение всего времени, проведенного мною в сем городе, я избе-гал частой встречи с ними и только с одним Гервегом находился в близкой связи. Тогда управлял Цюрихскою республикою стат-ский советник Блюнчли, глава консервативной партии, журнал его ‘Der Schweizerische Beobachter’ вел жестокую брань с ор-ганом демократической партии ‘Der Schweizerische Republika-ner’, издаваемым Юлиусом Фребель, знакомым и даже прия-телем Гервега.

Не смею также говорить о предмете их тогдашне-го спора, в нем слишком много грязи. Это не был чисто полити-ческий спор, как случается иногда между враждующими партия-ми в других государствах, в нем участвовали также и религиоз-ные шарлатаны, пророки, мессии, вместе же и благородные ры-цари вольного пропитания, просто воры и даже непотребные жен-щины, которые сидели потом на одной скамье с господином Блюн-чли как свидетельницы и как обвиненные в публичном процессе, окончившем сию скандалезную брань.

Блюнчли и его приятели, братья Ромер, один называвший себя мессиею, а другой—проро-ком, были осуждены и осрамлены вместе с сими дамами. Демо-краты торжествовали, хотя впрочем и сами вышли из постыдно-го дела не без стыда, а Блюнчли, для того чтобы отомстить им, а вероятно также повинуясь требованию прусского правительства, изгнал совершенно невинного Гервега из Цюрихского кан-тона ¹¹.

Я же жил в стороне от всех дрязг, редко кого видя кроме Гервега, не был знаком ни с господином Блюнчли, ни с его прия-телями, читал, учился и думал о средствах честным образом сни-скать себе пропитание, ибо из дому не получал более денег. Но Блюнчли, вероятно узнав о моей дружеской связи с Гервегом,— чего не знают в маленьком городке, — а может быть и для того, чтобы выслужиться перед русским правительством, захотел за-путать и меня, к чему ему представился скоро следующий удоб-ный случай.

Гервег, находясь уже в Арговийском кантоне, прислал ко мне с рекомендательною запискою коммуниста портного Вейтлинга, который, отправляясь из Лозанны в Цюрих, на дороге зашел к нему, для того чтобы с ним познакомиться, Гервег же, зная, как меня интересовали тогда социальные вопросы, рекомендовал его мне. Я был рад этому случаю узнать из живого источника о ком-мунизме, начинавшем тогда уже обращать на себя общее внима-ние. Вейтлинг мне понравился: он—человек необразованный, но я нашел в нем много природной сметливости, ум быстрый, много энергии, особенно же много дикого фанатизма, благород-ной гордости и веры в освобождение и будущность порабощен-ного большинства. Он впрочем недолго сохранил сии качества, испортившись скоро потом в обществе коммунистов-литераторов, но тогда он пришелся мне очень по сердцу, я так был прикорм-лен приторною беседою мелкохарактерных немцев-профессоров и литераторов, что рад был встретить человека свежего, простого и необразованного, но энергического и верующего.

Я просил его посещать меня, он приходил ко мне довольно часто, излагая мне свою теорию и рассказывая много о французских коммунистах, о жизни работников вообще, о их трудах, надеждах, увеселениях, а также и о немецких только что начинавшихся коммунистиче-ских обществах. Против теории его я спорил, факты же выслу-шивал с большим любопытством: тем ограничились мои отноше-ния с Вейтлингом. Другой связи у меня ни с ним, ни с другими коммунистами ни в то время, ни потом решительно не было, и я сам никогда не был коммунистом ¹².

Я остановлюсь здесь, государь, и войду несколько глубже в этот предмет, зная, что неоднократно был обвинен перед пра-вительством в деятельном сообществе с коммунистами сначала через господина Блюнчли, потом же вероятно и другими. Я хочу один раз навсегда очиститься от несправедливых обвинений, на мне уж так много, так много тяжких грехов, зачем же мне брать еще на себя грехи, в которых я решительно не был повинен?

Я знал впоследствии многих французских, немецких, бельгий-ских и английских социалистов и коммунистов, читал их сочине-ния, изучал их теории, но сам не принадлежал никогда ни к ка-кой секте, ни к какому обществу и решительно оставался чужд их предприятиям, их пропаганде и действиям. Я следовал с постоян-ным вниманием за движением социализма, особенно же комму-низма, ибо смотрел на него как на естественный, необходимый, неотвратимый результат экономического и политического разви-тия Западной Европы (‘Я говорю только о Западной Европе, потому что на Востоке и ни в одной славянской земле,—разве только кроме Богемии и отчасти Моравии и Шлезии, — коммунизм не имел ни места ни смысла’ (Примечание Бакунина.), видел в нем юную, элементарную (Т- е. стихийную),

себя еще не знающую силу, призванную или обновить или раз-рушить вконец западные государства. Общественный порядок, общественное устройство сгнили на Западе и едва держатся бо-лезненным усилием¹³, сим одним могут объясниться и та неверо-ятная слабость и тот панический страх, которые в 1848 году постигли все государства на Западе, исключая Англии, но и ту, кажется, постигнет в скором времени та же самая участь.

(Разительная истина)

В За-падной Европе, куда ни обернешься, везде видишь дряхлость, слабость, безверие и разврат, разв[р]ат, происходящий от безверия, начиная с самого верху общественной лестницы, ни один человек, ни один привилегированный класс не имеет веры в свое при-звание и право, все шарлатанят друг перед другом и ни один другому, ниже себе самому не верит: привиле-гии, классы и власти едва держатся эгоизмом и привычкою — слабая препона против возрастающей бури!

Образо-ванность сделалась тождественна с развратом ума и сердца, тож-дественна с бессильем, и посреди сего всеобщего гниенья один только грубый, непросвещенный народ, называемый чернью, со-хранил в себе свежесть и силу, не так впрочем в Германии, как во Франции. Кроме этого все доводы и аргументы, служившие сначала аристократии против монархии, а потом среднему сос-ловию против монархии н аристократии, ныне служат и чуть ли еще не с большею силою народным массам против монархии, ари-стократии и мещанства. Вот в чем состоит по моему мнению сущ-ность и сила коммунизма, не говоря о возрастающей бедности рабочего класса, естественного последствия умножения пролета-риата, умножения, в свою очередь необходимо связанного с раз-витием фабричной индустрии так, как она существует на За-паде. Коммунизм по крайней мере столько же произошел и про-исходит сверху, сколько и снизу, внизу, в народных массах, он растет и живет как потребность не ясная, но энергическая, как инстинкт возвышения, в верхних же классах как разврат, как эгоизм, как инстинкт угрожающей заслуженной беды, так не-определенный и беспомощный страх, следствие дряхлости и нечи-стой совести, и страх сей и беспрестанный крик против комму-низма чуть ли не более способствовали к распространению пос-леднего, чем самая пропаганда коммунистов (‘Брошюра Блюнчли, напр., изданная им в 1843 году от имени цюрихского правительства по случаю процесса Вейтлинга, была вместе с упомянутою книгою Штейна одною из главных причин распространения коммунизма в Германии’. (Примечание Бакунина.)

(Правда)

Мне кажется, что этот неопределенный, невидимый, неосязаемый, но везде присутствующий коммунизм, живущий в том или другом виде во всех без исключения, в тысячу раз опаснее того определенного и приведенного в систему, который пропове-дуется только в немногих организованных тайных или явных коммунистических обществах.

Бессилие последних явно оказалось в 1848 году в Англии, во Франции, в Бельгии, а особливо в Гер-мании, и нет ничего легче как отыскать нелепость, противоречие и невозможность в каждой доселе известной социальной теории, так что ни одна не в состоянии выдержать даже трех дней суще-ствования.

Простите, государь, сие краткое рассуждение, но мои пре-грешения так тесно связаны с моими грешными мыслями, что я не могу исповедывать одних, совершенно не упомянув о других. Я должен был показать, почему я не мог принадлежать ни к од-ной секте социалистов или коммунистов, как меня в том неспра-ведливо обвиняли.

Разумея причину существования сих сект, я не любил их теорий, не разделяя же последних, не мог быть органом их пропаганды, а наконец и слишком ценил свою незави-симость для того, чтобы согласиться быть рабом и слепым ору-дием какого бы то ни было тайного общества, не говоря уж о таком, которого я не мог разделять мнений.

В это же время, т.е. в 1843 году, коммунизм в Швейцарии состоял из малого числа немецких работников: в Лозанне и Женеве явно, в виде обществ для пения, чтения и для общего хозяйства, в Цюрихе же состоял из пяти или шести портных и сапожников. Между швейцар[ц]ами коммунистов не было: природа швейцар[цев] противна всяко-му коммунизму, а немецкий коммунизм был тогда еще в пеленках. Но для того, чтобы придать себе важность в глазах правителей Европы, отчасти же в тщетной надежде скомпрометировать цю-рихских радикалов, Блюнчли составил фантастического страши-лу.

Он по собственному признанию знал о приходе Вейтлинга в Цюрих, терпел его присутствие два или три месяца, потом велел схватить его ¹⁴, надеясь найти в его бумагах довольно важных до-кументов для того, чтобы замешать цюрихских радикалов, и ничего не нашел кроме глупой переписки и сплетней, (‘В доказательство, что все обвинения, заключения, догадки гос-подина Блюнчли и все на них основанное здание были суетны и ложны, я приведу только одно: Вейтлинг был осужден приговором верховного суда на годовое и двухгодовое содержание в тюрьме, и не за коммунизм, а за глупую книгу, напечатанную им незадолго перед тем в Цюрихе. Не-медленно по произношения приговора Блюнчла посадил Вейтлинга не в тюрьму, а выдал его прусскому правительству, которое, рассмотрев дело, через месяц выпустило Вейтлинга на свободу’. (Примечание Бакунина)

а против меня два или три письма, Вейтлинга, в которых он говорит обо мне несколько незначительных слов, извещая в одном своего приятеля, что он познакомился с одним русским, и называя меня по фамилии, в другом же называя меня ‘Der Russe’ ( Русский) с при-бавлением ‘Der Russe ist ein guter’ или ‘ein prДchtiger Kerl’ (‘Этот русский—славный’ или ‘прекрасный парень’) и тому подобное.

Вот на чем были основаны обвинения господина Блюнчли против меня: другого же основания и быть не могло, ибо мое знакомство с Вейтлингом ограничилось одним любопыт-ством с моей и охотой рассказывать с его стороны, а кроме Вейт-линга я ни одного коммуниста в Цюрихе не знал. Услышав однакож, не знаю, справедлив ли был этот слух или нет, что Блюн-чли имел даже намерение арестовать меня, и опасаясь последст-вий, я удалился из Цюриха. Жил несколько месяцев в городке Нион на берегу Женевского озера, в совершенном уединении и борясь с нищетою, а потом в Берне, где и узнал в январе или в феврале 1844 года от господина Струве (Аманд Иоаннович), секретаря посоль-ства в Швейцарии, что оное, получив донос против меня от Блюнчли, писало о том в Петербург, откуда и ждало приказаний.

В этом доносе, по сказанию господина Струве, Блюнчли, не до-вольствуясь обвинением меня в коммунизме, утверждал еще лож-но, что будто бы я писал или сбирался писать против русского правительства книгу о России и Польше.

Для обвинения меня в коммунизме была хоть тень правдопо-добия: мое знакомство с Вейтлингом, но последнее обвинение бы-ло решительно лишено всякого основания и доказало мне ясно злое намерение Блюнчли, ибо не только что у меня еще тогда и в мысли не было писать или печатать что о России, но я старался даже не думать об ней, потому что память о ней меня мучила, ум же мой был исключительно устремлен на Западную Европу. Что же касается до Польши, то могу сказать, что в это время я даже не помнил о ее существовании, в Берлине избегал знаком-ства с поляками, виделся с некоторыми только в университете, в Дрездене же и в Швейцарии ни одного поляка не видел ¹⁵.

До 1844-го года, государь, мои грехи были грехи внутренние, умственные, а не практические: я съел не один, а много плодов от запрещенного древа познания добра и зла, — великий грех, источник и начало всех последовавших преступлений, но еще не определившийся тогда еще ни в какое действие, ни в какое на-мерение. По мыслям, по направлению я был уж совершенным и отчаянным демократом, а в жизни неопытен, глуп и почти неви-нен как дитя. Отказавшись ехать в Россию на повелительный зов правительства, я совершил свое первое положительное пре-ступление.

Вследствие этого я оставил Швейцарию и отправился в Бель-гию в обществе моего друга Рейхеля ¹⁶. Я должен сказать о нем несколько слов, имя его упоминается довольно часто в обвини-тельных документах. Адольф Рейхель — прусский подданный, компонист и пианист, чужд всякой политики, а если и слышал об ней, так разве только через меня. Познакомившись с ним в Дрездене я встретившись потом опять в Швейцарии, я с ним сблизился, подружился, он мне был постоянно истинным и един-ственным другом, я жил с ним неразлучно, иногда даже и на его счет, до самого 1848-го года. Когда я был принужден оста-вить Швейцарию, — не захотев меня оставить, он поехал со мной в Бельгию.

В Брюсселе я познакомился с Лелевелем (Иоахим).

Тут в первый раз мысль моя обратилась к России и к Польше, бывши тогда уж совершенным демократом, я стал смотреть на них демократиче-ским глазом, хотя еще не ясно и очень неопределенно: националь-ное чувство, пробудившееся во мне от долгого сна, вследствие трения с польскою национальностью, пришло в борьбу с демокра-тическими понятиями и выводами. С Лелевелем я виделся часто, расспрашивал много о польской революции, о их намерениях, планах в случае победы, о их надеждах на будущее время, и не раз споривал с ним, особенно же насчет Малороссии и Белорус-сии, которые по их понятиям должны бы были принадлежать Польше, по моим же, особенно Малороссия, должны были нена-видеть ее как древнюю притеснительницу.

Впрочем из всех по-ляков, пребывавших тогда в Брюсселе, знал и видел я только одного Лелевеля, да и с ним отношения мои, хоть мы и часто виделись, никогда не выходили из границ простого знакомства. Правда, что я перевел было на русский язык тот Манифест к русским, за который он был изгнан из Парижа ¹⁷, но это было без последствий: перевод остался ненапечатанный в моих бума-гах.

Пробыв несколько месяцев в Брюсселе, я отправился с Рейхелем в Париж, от которого, равно как прежде от Берлина и по-том от Швейцарии, ждал теперь себе спасения и света. Это было в юле 1844 года ¹⁸.

Париж подействовал на меня сначала как ушат холодной воды на горячешного , нигде я не чувствовал себя до такой степени уединенным, отчужденным, дезориентированным, — простите это выражение, государь, — как в Париже. Общество мое в первое время почти исключительно состояло из немцев-демократов, или изгнанных или самовольно приехавших из Германии, для того чтобы основать здесь демократический французско-немецкий жур-нал с целью привести в согласие и связь духовные и политиче-ские интересы обоих народов. Но так как немецкие литераторы не могут жить между собою без опор, брани и сплетней, то и все предприятие, возвещенное с большим шумом, кануло в воду , окончившись несчастным и подлым еженедельным листом ‘Vor-wДrts’ (Вперед), который также прожил недолго, потонув скоро в своей собственной грязи, да и самих немцев выгнали из Парижа к моему немалому, облегчению ²⁰.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

В это время, то есть в конце осени 1844 года, я в первый раз услышал о приговоре, осудившем меня вместе с Иваном Головиным на лишение Дворянства и на Каторжную работу ²¹, услышал же не официально, но от знакомого, кажется от самого Го-ловина, который по этому случаю написал и статью в ‘Gazette des Tribunaux (‘Судебная Газета’), о мнимых правах русской аристократии, буд-то бы оскорбленных и попранных в нашем лице, ему же в ответ и в опровержение я написал другую статью в демократическом журнале ‘RИforme’ в виде письма к редактору. Это письмо, первое слово, сказанное мною печатным образом о России, яви-лось в журнале ‘RИforme’ с моею подписью в конце 1844 года, не помню какого месяца, и находится без сомнения в руках правительства в числе обвинительных документов ²².

По отъезде моем из Брюсселя я не видал ни одного поляка до самого этого времени. Моя статья в ‘RИforme’ была пово-дом, к новому знакомству с некоторыми из них. Во-первых при-гласил меня к себе князь Адам Чарторижский ²³ через одного из своих приверженцев, я был у него один раз и после этого ни-когда с ним более не видался.

Потом получил из Лондона по-здравительное письмо с комплиментами от польских демократов, с приглашением на траурное торжество, совершаемое ими ежегод-но в память Рылеева, Пестеля и проч.²⁴

Я отвечал им подоб-ными же комплиментами, благодарил за братскую симпатию, а в Лондон не поехал, ибо не определил еще в своем уме то отноше-ние, в котором я, хоть и демократ, но все-таки русский, должен был стоять к польской эмиграции да и к западной публике во-обще, опасался же еще громких, пустых и бесполезных демон-страций и фраз, до которых никогда не был я большой охотник. Тем кончились на этот раз мои отношения с поляками, и до самой весны 1846 года я не виделся более ни с одним, исключая Алоиза Бернацкого (занимавшего место министра финансов во Время польской революции), доброго, почтенного старика²⁵, с которым я познакомился у Николая Ивановича Тургенева²⁶ и который, живя вдалеке от всех политических эмиграционных пар-тий, занимался исключительно своею польскою школой. Также видел иногда и Мицкевича ²⁷, которого уважал в прошедшем как великого славянского поэта, но о котором жалел в настоящем как о полуобманутом, полу-же-обманывающем апостоле и про-роке новой нелепой религии и нового мессии. Мицкевич старал-ся обратить меня, потому что по его мнению достаточно было, чтобы один поляк, один русский, один чех, один француз и один жид согласились жить и действовать вместе в духе Товянского ²⁸ для того, чтобы переворотить и спасти мир, поляков у него бы-ло довольно, и чехи были, также были и жиды и французы, рус-ского только недоставало, он хотел завербовать меня, но не мог.

Между французами у меня были следующие знакомые^28а. Из конституционной партии: Шамболь, редактор ‘Века’²⁹, Меррюо, редактор ‘Конституционалиста’³⁰, Эмиль Жирардэн, ре-дактор ‘Прессы’³¹, Дюрье, редактор ‘Французского Курьера’³², экономисты Леон Фоше³³, Фредерик Бастиа³⁴ и Воловский³⁵ и пр.

Из партии политических республиканцев: Беранже³⁶, Ламеннэ³⁷, Франсуа, Этьен и Эмануэль Араго³⁸, Марраст³⁹ и Бастид⁴⁰, редакторы ‘Насионаля’, из партии демократов: покой-ный Кавеньяк, брат генерала⁴¹, Флокон⁴² и Луи Блан⁴³, редак-торы ‘Реформы’⁴⁴, Виктор Консидеран, фурьерист и редактор ‘Мирной Демократии’⁴⁵, Паскаль Дюпра, редактор ‘Независи-мого Обозрения’⁴⁶, Феликс Пиа⁴⁷, негрофил Виктор Шельхер⁴⁸, профессора Мишле⁴⁹ и Кинэ⁵⁰, Прудон, утопист и, несмотря на это, без всякого сомнения один из замечательнейших современ-ных французов⁵¹, наконец Жорж Занд⁵² да еще несколько дру-гих, менее известных (В оригинале все эти имена и титулы при них написаны по-французски, причем не всегда правильно. Мы приводим их по-русски).

С одними виделся реже, с другими чаще, не находясь ни с одним в близких отношениях. Посетил также несколько раз в самом начале моего пребывания в Париже фран-цузских увриеров (Рабочих), общество коммунистов и социалистов, не имея впрочем к тому никакого другого побуждения ни цели кро-ме любопытства, но скоро перестал ходить к ним, во-первых для того, чтобы не обратить на себя внимание французского прави-тельства и не навлечь на себя напрасного гонения, а главное по-тому, что не находил в посещении сих обществ ни малейшей для себя пользы⁵³. Чаще же всех бывал, — не говоря о Рейхеле, с которым жил безразлучно, — бывал чаще у своего старого при-ятеля Гервега, переселившегося также в Париж и занимавше-гося в это время почти исключительно естественными науками, и у Николая Ивановича Тургенева: последний живет семейно, да-леко от всякого политического движения и, можно сказать, от всякого общества и, сколько я мог по крайней мере заметить, ничего так горячо не желает как прощения и позволения возвратиться в Россию, для того чтобы прожить последние годы на родине, о которой вспоминает с любовью, нередко со слезами⁵⁴. У него я встречал иногда итальянца графа Мамиани⁵⁵, быв-шего потом папским министром в Риме, и неаполитанского гене-рала Пепе⁵⁶ (По-французски в оригинале).

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Видел также иногда и русских, приезжавших в Париж⁵⁷. Но молю Вас, государь, не требуйте от меня имен.

Уверяю Вас толь-ко, — и вспомните, государь, что в начале письма я Вам клялся, что никакая ложь, ниже тысячная часть лжи не осквернит чи-стоты моей сердечной исповеди, — и теперь клянусь Вам, что ни с одним русским ни тогда, ни потом я не находился в политиче-ских отношениях и не имел ни с одним даже и тени политиче-ской связи ни лицом к лицу, ни через третьего человека, ни пе-репискою. Русские приезжие и я жили в совершенно различных сферах: они—богато, весело, задавая друг другу пиры, завтра-ки и обеды, кутили, пили, ходили по театрам и балам, avec grisettes et lorettes — образ жизни, к которому у меня не было ни чрезвычайной склонности, ни еще менее средств.

Я же жил в бедности, в болезненной борьбе с обстоятельствами и с своими внутренними, никогда неудовлетворенными потребностями жиз-ни и действия и не разделял с ними ни их увеселений, ни своих трудов и занятий.

(Отчеркнуто карандашом на полях — NB)

Я не говорю, чтобы я не пробовал никогда, а именно начиная от 1846 года, обратить некоторых к своим мыслям и к тому, что я называл и считал тогда добрым делом, но ни одна попытка моя не имела успеха: они слушали меня с ус-мешкою, называли меня чудаком, так что после нескольких тщет-ных усилий я совсем отказался от их обращения. Вся вина не-которых состояла в том, что, видя мою нищету, они мне иногда и то весьма редко помогали.

Я жил большею частью дома, занимаясь отчасти переводами с немецкого для своего пропитания, отчасти же науками: исто-риею, статистикою, политическою экономиею, социально-экономи-ческими системами, спекулятивною политикою, то есть полити-кою без всякого применения, а также несколько и математикою и естественными науками. Тут должен я сделать одно замечание к своей собственной чести: парижские, а также и немецкие кни-гопродавцы неоднократно уговаривали меня писать о России, предлагая мне довольно выгодные условия, но я всегда отка-зывался, не хотя делать из России предмет торгово-литературной сделки, я никогда не писал о России за деньги и не иначе quЮ mon corps dИfendant (Неохотно, поневоле), могу сказать с неохотою, почти про-тив воли и всегда под своим собственным именем.

Кроме вы-шеупомянутой статьи в ‘RИforme’, да еще другой статьи в ‘Constitutionnel’, да той несчастной речи, за которую был изгнан из Парижа, я о России не напечатал ни слова. Я не го-ворю здесь о том, что писал после февраля 1848-го года, нахо-дясь уже тогда в определенной политической деятельности. Впро-чем и тут мои публикации ограничиваются двумя воззваниями и несколькими журнальными статьями ⁵⁸.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Тяжело, очень тяжело мне было жить в Париже, государь! Не столько по бедности, которую я переносил довольно равно-душно, как потому, что, пробудившись наконец от юношеского бреда и от юношеских фантастических ожиданий, я обрел себя вдруг на чужой стороне, в холодной нравственной атмосфере, без родных, без семейства, без круга действия, без дела и без всякой надежды на лучшую будущность. Оторвавшись от роди-ны и заградив себе легкомысленно всякий путь к возвращению, я не умел сделаться ни немцем, ни французом,

напротив, чем долее жил за границею, тем глубже чувствовал, что я — рус-ский и что никогда не перестану быть русским. К русской же жизни не мог иначе возвратиться как преступным революционерным путем, в который тогда еще плохо верил, да и впоследствии, если правду сказать, верил только через болезненное, сверхъесте-ственное усилие, через насильственное заглушение внутреннего голоса, беспрестанно шептавшего мне о нелепости моих надежд и моих предприятий. Мне так бывало иногда тяжело, что не раз останавливался я вечером на мосту, по которому обыкновенно возвращался домой, спрашивая себя, не лучше ли я сделаю, если брошусь в Сену и потоплю в ней безрадостное и бесполезное су-ществование? ⁵⁹

К тому же в это время весь мир был погружен в тяжелую летаргию. После короткой суматохи, происшедшей было в Германии по вступлении на прусский престол ныне царствующего короля, и после эфемерного движения, произведенного несколько месяцев позже в целой Европе восточным вопросом в кратковре-менное министерство Тьера⁶⁰, мир, казалось, заснул и заснул так глубоко, что никто, даже самые экс[ц]ентрические демократы, не верили в его скорое пробуждение. Тогда еще никто не пред-видел, что эта тишина была тишина перед бурею, французы же, как известно, отлагали все надежды до смертного часу покойного короля Людвига-Филиппа. Правда, что еще в конце 1844 года мне Марраст (Это слово по-французски в оригинале) раз сказал:

‘La rИvolution est imminente, mais on ne peut jamais prИdire quand et comment se fera une rИvolution franГaise, la France est comme ce chaudron Ю vapeur toujours prЙt Ю Иclater et dont nul ne sait prИvoir l’explosion’

(‘Революция неизбежна, но нельзя заранее предсказать, когда и как. Произойдет французская революция, Франция подобна тому паровому котлу, который всегда готов взорваться и взрыва которого никто не в силах предусмотреть’).

Но и Марраст и его приятели и вообще все демократы ходили еще тогда, повеся нос, и находи-лись в превеликом унынии. Консервативная же партия торжест-вовала, обещала себе жизнь без конца, а публика от скуки за-нималась скандалезными электоральными и иезуитическими про-исшествиями, да еще заморским движением английских freetraders

( Фритредеры, боровшиеся за свободу торговли в Англии)

В середине 1845-го года показались после долгого безвет-рия — не всем, а только следовавшим за германским развити-ем — показались, говорю я, первые слабые волны на политическом океане: в Германии появились две новые религиозные сек-ты: die Lichtfreunde und Deutschkatoliken (‘Друзья света’ и ‘немецкие католики’).

Во Франции иные над ними смеялись, другие же видели в них, и мне кажется не без основания, знаки времени, предзнаменования погоды. Сек-ты сии, ничтожные сами в себе, были важны тем, что они пере-водили на религиозный, т. е. на народный язык современные понятия и требования. Они не могли иметь большого влияния на образованные классы, но зато действовали на воображение масс, всегда более склонных к религиозному фанатизму. К тому же немецкий католицизм был изобретен и пущен в мир (с целью чисто политическою) демократическою партией в Прус-ской Шлезии (Силезии), он был действительнее своей старшей проте-стантской сестры, которая в свою очередь была честнее, между его апостолами и проповедниками было много грязных шарла-танов, но также и много людей даровитых, и можно сказать, что под видом общего причащения, будто бы возобновленного со времен первоначальной церкви, немецкий католицизм явно проповедывал коммунизм ⁶¹.

Но весь интерес, пробужденный появленим сих сект, испа-рился, когда пронесся вдруг слух, что король Фридрих-Виль-гельм IV дал государству своему конституцию⁶². Германия опять взволновалась, и Франция как будто бы в первый раз воспря-нула от тяжкого сна. За сим последовали скоро и как громовой удар за ударом сначала польское движение, потом швейцарские и итальянские происшествия, а наконец революция 1848-го года. Я остановлюсь на польском восстании, ибо оно составляет эпоху в моей собственной жизни.

До 1846 года я был чужд всем политическим предприятиям. С польскими демократами не был знаком, немцы, кажется, то-гда еще решительно ничего не предпринимали, французы же, с которыми я был знаком, мне ничего не говорили. Находясь издавна в тесной связи с польскими демократами, они без вся-кого сомнения знали о готовившемся польском восстании, но французы умеют держать тайну, а так как отношения мои с ними ограничивались простым внешним знакомством, то я и не мог узнать от них ничего, так что познанские замыслы, попытка в Царстве Польском, краковское восстание и происшествия в Галиции меня по крайней мере столько же поразили, как и всю прочую публику. Впечатление же, произведенное ими в Париже, было неимоверно: в продолжение двух или трех дней все народо-население жило на улице, незнакомый говорил с незнакомым, все требовали новостей и все ожидали известий из Польши с тре-петным нетерпением⁶³.

Это внезапное пробуждение, это всеоб-щее движение страстей и умов охватило также и меня своими волнами, я сам как будто бы проснулся и решился во что бы то ни стало вырваться из своего бездействия и принять деятель-ное участие в готовящихся происшествиях.

Для этого я должен был вновь обратить на себя внимание поляков, уже успевших позабыть обо мне, и с такою целью на-писал статью о Польше и о белорусских униатах, о которых была тогда речь во всех западно-европейских журналах. Сия статья, явившаяся в ‘Constitutionnel’ в начале весны 1846 года, на-ходится без сомнения в руках правительства . Когда я отдал ее Меrruau, gИrant du ‘Constitutionnel’ (Меррюо, редактору ‘Конституционалиста’), он мне сказал: ‘qu’on mette le feu aux quatre coins du monde pourvu que nous sortions de cet Иtat honteux et insupportable’

(‘Пусть мир вспыхнет со всех сторон, лишь бы мы вышли из на-стоящего постыдного и невыносимого положения!’) , — я ему напомнил эти слова в феврале 1848 года, но он уже тогда каялся, испугавшись, как и все либералы династической оппозиции, страшной и вместе странной революции, ими же самими накликанной.

(Неправда, всякого грешника раскаяние, но чистосердечное может спасти)

До 1846-года грехи мои не были грехи намерен-ные, но более легкомысленные и, как бы сказать, юно-шеские, возмужав летами, я еще долго оставался не-опытным юношею. С этого же времени я стал гре-шить с сознанием, намеренно и с более или менее определенною целью. Государь! я не буду стараться извинять свои неизвинимые преступления, ни гово-рить Вам о позднем раскаянии, — раскаяние в моем положении столь же бесполезно, как и раскаяние грешника после смерти, — а буду просто рассказывать факты и не утаю, не умалю ни одного.

Вскоре по появлении вышереченкой статьи, я отправился я Версаль, без всякого зову, собственным движением, для того чтобы познакомиться и, если было бы возможно, сблизиться и согласиться на общее дело с пребывавшими там тогда членами Централизации польского Демократического общества. Я хотел им предложить совокупное действие на русских, обретавшихся в Царстве Польском, в Литве и в Подолии, предполагая, что они имеют в сих провинциях связи достаточные для деятельной и успешной пропаганды. Целью же поставлял русскую революцию и республиканскую федерацию всех славянских земель, — основа-ние единой и нераздельной славянской республики, федеральной только в административном, центральной же в политическом от-ношении ⁶⁵.

Попытка моя не имела успеха. Я виделся с польскими демо-кратами несколько раз, но не мог с ними сойтиться: во-первых вследствие разногласия в наших национальных понятиях и чув-ствах: они мне показались тесны, ограничены, исключительны, ничего не видели кроме Польши, не понимая перемен, происшед-ших в самой Польше со времени ее совершенного покорения, отчасти же потому, что они мне и не доверяли⁶⁶ да и не обеща-ли себе вероятно большой пользы от моего содействия. Так что после нескольких бесплодных свиданий в Версале мы совсем перестали видеться, и движение мое, преступное в цели, не могло иметь на сей раз никакого преступного последствия.

От конца лета 1846-го года до ноября 1847-го я опять оста-вался в полном бездействии, занимаясь по старому науками, сле-дуя с трепетным вниманием за возраставшим движением Евро-пы и горя нетерпением принять в нем деятельное участие, но не предпринимая еще ничего положительного. С польскими демо-кратами более не виделся, а видел много молодых поляков, бе-жавших из края в 1846-м году и которые впоследствии почти все обратились в мистицизм Мицкевича.

В ноябре месяце я был болен и сидел дома с выбритою головою, когда ко мне пришли двое из сих молодых людей, предлагая произнести речь на тор-жестве, совершаемом ежегодно поляками и французами в память революции 1831-го года. Я с радостью ухватился за эту мысль, заказал парик и, приготовив речь в три дня, произнес ее в мно-голюдном собрании 17-то/29-го ноября 1847 года. Государь!

(NB)

Вы, может быть, знаете эту несчастную речь, начало моих несчастных и преступных похождений. За нее по требованию русского по-сольства я был изгнан из Парижа и поселился в Брюсселе⁶⁷.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Там меня встретил Лелевель новым торжеством, я произнес вторую речь, которая была бы напечатана, если бы не помешала февральская революция⁶⁸. В этой речи, бывшей как бы разви-тием и продолжением первой, я много говорил о России, об ее прошедшем развитии, много о древней вражде и борьбе между Россиею и Польшею, говорил также и о великой будущности славян, призванных обновить гниющий западный мир, потом, сделав обзор тогдашнего положения Европы и предвещая близ-кую европейскую революцию, страшную бурю, особенно же не-минуемое разрушение Австрийской империи, я кончил следую-щими словами: ‘prИparons-nous et quand l’heure aura sonnИ que chacun de nous fasse son devoir’ (‘Приготовимся, и, когда пробьет урочный час, пусть каждый ис-полнит свой долг’).

Впрочем и в это время, кроме взаимных комплиментов и более или менее симпатичных фраз, несмотря на мое сильное желание сблизиться с поляками, я ни с одним не мог сблизить-ся. Наши природы, понятия, симпатии находились в слишком резком противоречии для того, чтобы было возможно между нами действительное соединение.

К тому же в это самое время поляки, более чем когда-нибудь, стали смотреть на меня с не-доверием, к моему удивлению и немалому прискорбью пронесся в первый раз слух, что будто бы я — тайный агент русского правительства. Слышал я потом от поляков, что будто бы рус-ское посольство в Париже ‘а вопрос министра Гизо обо мне от-ветило: ‘c’est un homme qui ne manque pas de talent, nous l’employons, mais aujourd’hui il est allИ trop loin’ (‘Это — человек, не лишенный способностей, мы пользуемся его услугами, но теперь он зашел слишком далеко’), , и что Дюшатель дал знать об этом князю Чарторижскому, слы-шал также, что министр Дюшатель донес обо мне и бельгийскому правительству, что я — не политический эмигрант, а просто вор, укравший в России значительную сумму, потом бежавший, и за воровство и за бегство осужден на каторжную работу. Как бы то ни было, но эти слухи вместе с другими вышеупомянутыми причинами сделали всякую связь между мною и поляками не-возможной ⁶⁹.

В Брюсселе меня было ввели в общество соединенных немец-ких и бельгийских коммунистов и радикалов, с которыми нахо-дились в связи и английские шартисты (Чартисты), и французские демо-краты, — общество впрочем не тайное, с публичными заседания-ми⁷⁰, были вероятно и тайные сходбища, но я в них не участ-вовал, да и публичные-то посетил всего только два раза, потом же перестал ходить, потому что манеры и тон их мне не понра-вились, а требования их были мне нестерпимы, так что я навлек даже на себя их неудовольствие и, можно оказать, ненависть не-мецких коммунистов, которые громче других стали кричать о моем мнимом предательстве⁷¹. Жил же я более в кругу аристо-кратическом, познакомился с генералом Скржинецким⁷² и через него с графом Мерод

(По-французски в оригинале), бывшим министром⁷³, и с французом графом Монталамбер (По-французски в оригинале), зятем последнего⁷⁴, то есть жил в самом центре иезуитической пропаганды.

Меня старались обра-тить в католическую веру, и так как о моем душевном спасении вместе с иезуитами пеклись также и дамы, то мне было в их обществе довольно весело. В то же время я писал статьи для ‘Constitutionnel’ о Бельгии и о бельгийских иезуитах⁷⁵, не переставая однако следовать за ускорявшимся ходом политиче-ских происшествий в Италии и во Франции.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Наконец грянула февральская революция. Лишь только я узнал, что в Париже дерутся, взяв у знакомого на всякий случай паспорт, отправился обратно во Францию. Но паспорт был ненужен, первое слово, встретившее нас на границе, было: ‘La, RИpublique est proclamИe Ю Paris’ (‘В Париже провозглашена республика’). У меня мороз пробежал по коже, когда я услышал это известие, в Валансьен (По-французски в оригинале), пришел пешком, потому что железная дорога была сломана, везде толпа, восторженные клики, красные знамена на всех улицах, пла- цах и на всех публичных зданиях. Я должен был ехать объездом, железная дорога была сломана во многих местах, я приехал в Париж 26 февраля, на третий день по объявлении республики.

На дороге мне было весело, что ж скажу Вам, государь, о впе-чатлении, произведенном на меня Парижем! Этот огромный го-род, центр европейского просвещения, обратился вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте, баррикады, взгроможденные как горы и досягавшие крыш, а на них между каменьями и сломанною мебелью, .как лезгинцы в ущельях,

(NB)

работники в своих живописных блузах, почерневшие от пороху и вооруженные с головы до ног, из окон выглядывали боязливо

толстые лавочники, Иpiciers (Бакалейщики, лавочники), с поглупевшими от ужаса ли-цами, на улицах, на бульварах ни одного экипажа, исчезли все молодые и старые франты, все ненавистные львы с тросточ-ками и лорнетами, а на место их мои благородные увриеры (Рабочие), торжествующими, ликующими толпами, с красными знаменами, с патриотическими песнями, упивающиеся своею победою! И по-среди этого безграничного раздолья, этого безумного упоенья все были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, чест-ны, скромны, учтивы, любезны, остроумны, что только во Фран-ции, да и во Франции только в одном Париже можно увидеть подобную вещь!

Я жил потом с работниками более недели в Caserne des Tournons (Казарма (на улице) Турнои), в двух шагах от Люксембургского дворца, казармы сии были прежде казармами муниципальной гвардии (Городская полицейская стража, нечто вроде жандармерии), в то же время обратились со многими другими в червленно-республиканскую крепость, в казармы для коссидьеровской гвардии (Красная полиция, организованная бывшим членом тайных обществ Коссидьером, захватившим префектуру полиции (парижское градоначаль-ство).

Жил же я в них по приглашению знако-мого демократа, командовавшего отделением пятисот работни-ков. Таким образом я имел случай видеть и изучать сих послед-них с утра до вечера. Государь, уверяю Вас, ни в одном классе, никогда и нигде не нашел я столько благородного самоотверже-ния, столько истинно трогательной честности, столько сердечной деликатности в обращении и столько любезной веселости, сое-диненной с таким героизмом, как в этих простых необразованных людях, которые всегда были и будут в тысячу раз лучше всех своих предводителей! Что в них особенно поразительно, это— глубокий инстинкт дисциплины, в казармах их не могло суще-ствовать ни установленного порядка, ни законов, ни принужде-ния, но дай бог, чтобы любой вымуштрованный солдат умел так точно повиноваться, отгадывать желания своих начальников и так свято соблюдать порядок, как эти вольные люди, они тре-бовали приказаний, требовали начальства, повиновались с пе-дантизмом, со страстью, голодали на тяжкой службе по целым суткам и никогда не унывали, а всегда были веселы и любезны. Если бы эти люди, если бы французские работники вообще нашли себе достойного предводителя, умеющего понимать и любить их, то он сделал бы с ними чудеса.

Государь, я не в состоянии отдать Вам ясного отчета в ме-сяце, проведенном мною в Париже, потому что это был месяц духовного пьянства. Не я один, все были пьяны: одни от безум-ного страха, другие от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре часа поутру и ложился в два, был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях⁷⁷, од-ним словом втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упои-тельную революционную атмосферу.

Это был пир без начала и без конца, тут я видел всех и никого не видел, потому что все терялись в одной гуляющей бесчисленной толпе, говорил со все-ми и не помнил, ни что им говорил, ни что мне говорили, потому что на каждом шагу новые предметы, новые приключения, но-вые известия. К поддержанию и усилению всеобщей горячки немало способствовали также известия, приходившие беспре-станно из прочей Европы, бывало только и слышишь: ‘On se bat Ю Berlin, le roi a pris la fuite aprХs avoir prononcИ un discours! — On s’est battu Ю Vienne, Metternich s’est enfui, la RИpublique est proclamИe! Toute l’Allemagne se soulХve. Les Italiens ont triomphИ Ю Milan, Ю Venise les autrichiens ont subi une honteuse dИfaite! La RИpublique y est proclamИe, toute l’Europe devient RИpublique… Vive la RИpublique!’…(‘В Берлине дерутся, король бежал, произнеся перед этим речь! Дрались в Вене, Меттерних бежал, провозглашена республика! Вся Германия восстает. Итальянцы одержали победу в Милане, в Венеции австрийцы потерпели позорное поражение. Там провозглашена республика. Вся Евро-па становится республикой. Да здравствует республика!’)

Казалось, что весь мир переворотился, невероятное сделалось обыкновен-ным, невозможное возможным, возможное же и обыкновенное — бессмысленным. Одним словом ум находился тогда в таком со-стоянии, что если бы кто пришел и сказал ‘le bon Dieu vient dЙtre chassИ du ciel, la rИpublique y est proclamИe!’ (‘Бог прогнан с неба, там провозглашена республика!’), так все бы поверили и никто бы не удивился.

И не одни только демо-краты находились в таком опьянении, напротив демократы пер-вые отрезвились, потому что должны были приняться за дело и укрепить за собою власть, упавшую в их руки каким-то неожи-данным чудом. Консервативная партия и династическая оппози-ция, сделавшаяся через день консервативнее самих консервато-ров, одним словом люди старого порядка верили во все чудеса и во все невозможности более, чем все демократы, они уже ду-мали, что дважды два перестало быть четыре, и сам Тьер⁷⁸ объ-явил: ‘il ne nous reste plus qu’une chose, c’est de nous faire oublier’ (‘Нам осталось только одно, дать о себе забыть’).

Сим одним и объясняются и та поспешность и то единодушие, с которыми все города провинции и классы во Франции признали республику.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Но пора возвратиться мне к своей собственной истории. После двух или трех недель такого пьянства я несколько от-резвился и стал себя спрашивать: что же я теперь буду делать? Не в Париже и не во Франции мое призвание, мое место на русской границе, туда стремится теперь польская эмиграция, готовясь на войну против России, там должен быть и я, для того чтобы действовать в одно и то же время на русских и на поляков, для того чтобы не дать готовящейся войне сделаться войною Европы против России ‘pour refouler ce peuple barbare dans les dИserts de l’Asie’ (‘Чтобы отбросить этот варварский народ в пустыни Азии’), как они иногда выражались, и стараться, чтобы это не была война онемечившихся поляков про-тив русского народа, но славянская война, война соединенных вольных славян против русского императора⁷⁹.

Государь! Я не скажу ии слова о преступности и донкихот-ском безумии моего предприятия, остановлюсь только здесь для того, чтобы яснее определить свое тогдашнее положение, сред-ства и связи⁸⁰. Я считаю необходимым войти в подробное объ-яснение на сей счет, ибо знаю, что мой выезд из Парижа был предметом многих ложных обвинений и подозрений.

Во-первых мне известно, что многие меня называли агентом Ледрю-Ролена⁸¹. Государь! В этой исповеди я не скрыл от Вас ничего, ни одного греха, ни одного преступления, я обнажил пе-ред Вами всю душу, Вы видели мои заблуждения, видели, как я впадал из безумия в безумие, из ошибки в грех, из греха в преступление… Но Вы поверите мне, государь, когда я Вам ска-жу, что при всем безумии, при всей преступности моих помыслов и моих предприятий я все-таки сохранил слишком много гордо-сти, самостоятельности, чувства достоинства и наконец любви к родине, для того чтобы согласиться быть против нее презрен-ным агентом, слепым и грязным орудием какой бы то ни было партии, какого бы то ни было человека! Я изъяснял неоднократно в моих показаниях, что я с Ледрю-Роленом почти не был зна-ком, видел его только раз в жизни и едва сказал с ним десять незначительных слов, и теперь повторяю то же, потому что это есть истина. Гораздо ближе был я знаком с Луи-Бланом и Флоконом, а с Альбером⁸² познакомился только по моем возвра-щении из Франции (Описка: следует читать ‘во Францию’). Впродолжение всего месяца, проведенного мною в Париже, обедал три раза у Луи Блана и был раз у Флокона в доме да еще несколько раз обедал у Коссидьера, ре-волюционерного префекта полиции, у которого несколько раз видел Альбера, с другими членами Провизорного (Временного) правитель-ства я в это время не виделся. Только одно обстоятельство могло подать повод к вышереченному обвинению, но это обстоятель-ство, кажется, осталось неизвестным моим обвинителям.

Решившись ехать на русскую границу и не имея денег для этой поездки, я долго искал у приятелей ,и у знакомых и, не найдя ничего, скрепя сердце, решился прибегнуть к демократи-ческим членам Провизорного правительства, вследствие этого написал и послал в четырех экземплярах к Флокону, Луи Блану, Альберу и Ледрю-Ролену короткую записку следующего содер-жания: ‘Изгнанный из Франции падшим правительством, воз-вратившись же в нее после февральской революции и теперь на-мереваясь ехать на русскую границу, в Герцогство Познанское, для того чтобы действовать вместе с польскими патриотами, я нуждаюсь в деньгах и прошу демократических членов Провизор-ного правительства дать мне 2.000 франков не даровою помощью, на которую не имею ни желания, ни права, но в виде займа, обещая возвратить эту сумму, когда будет только возможно’.

Получив сию записку, Флокон просил меня к себе и сказал мне, что он и друзья его в Провизорном правительстве готовы мне ссудить сию незначительную сумму и, если я потребую, более, но что прежде он должен переговорить с польскою Централизациею⁸³, ибо, находясь с нею в обязательных отношениях, он связан ею во всем, что хоть несколько касается Польши. Какого рода были эти переговоры и что польские демократы сказали обо мне Флокону, мне неизвестно, знаю только, что на другой день он мне предлагал гораздо большую сумму, что я взял у него 2.000 франков, и что, прощаясь, он меня просил писать ему для его журнала ‘RИforme’ из Германии и Польши. Я пи-сал ему два раза: из Кельна в самом начале, потом из Кэтена в самом конце 1848 года при посылке своего ‘Воззвания к сла-вянам’. От него же не получал ни писем, ни поручений и не имел с ним никаких других ни прямых, ни косвенных отношений⁸⁴. Денег не отдал, потому что жил в Германии в постоянной бед-ности.

Во-вторых меня обвиняли или, лучше сказать, подозревали,— для обвинения не нашлось положительных фактов, — подозре-вали, говорю я, что я, отправляясь из Парижа, находился в тай-ной связи с польскими демократами, действовал с ними заодно, по их поручению и по прежде составленному плану. Такое по-дозрение было весьма естественно, но также лишено всякого основания. В эмиграциях должно различать две вещи: толпу шумящую и тайные общества, всегда состоящие из немногих предприимчивых людей, которые ведут толпу невидимою рукою и готовят предприятия в тайных заседаниях⁸⁵. Я знал в это время толпу польских эмигрантов, и она меня знала, знала даже лучше, чем я мог знать каждого, потому что они были без числа, я же только один русский посреди их, слышал, что они говори-ли: их гасконады, фантазии, надежды, — слышал одним словом, что всякий мог бы слышать, если бы только захотел, но не участвовал в заседаниях и не был поверенным тайн действитель-ных заговорщиков. В это время в Париже существовало только два серьезные польские общества: общество Чарторижского и общество демократов⁸⁶.

С партией Чарторижского я никогда не имел сношений, его же видел всего один раз. В 1846 году я хотел было войти в связь с демократическою Централизациею, но попытка моя не имела успеха, а в Париже после февральской революции я не встретил даже ни одного из ее членов, так что я в это время гораздо менее знал о замыслах польских демокра-тов, чем о бельгийских, итальянских, особенно же немецких со-временных предприятиях. Между итальянцами я знал Мамиани, генерала Пепе, ,не принадлежащих ни [к] каким обществам. Между бельгийцами знал некоторых предводителей, слышал о их намерениях, но не вмешивался в их дела. Ближе же и лучше знал дела немецкие, находясь в дружеской связи с Гервегом, ко-торый принимал в них деятельное участие. Я видел начало не-счастного похода Гервега в Баден, знал его средства, его помощ-ников, его вооружение, обещания Провизорного правительства и число работников, вписавшихся в его полк, а также и его от-ношения с баденскими демократами, знал много потому, что был друг Гервегу, но никаким образом не связывал ни себя, ни свои намерения с его намерениями⁸⁷.

Для дополнения картины моего тогдашнего положения и для того, чтобы не оставить в ней ни одной ложной тени, я должен наконец сказать несколько слов и о русских⁸⁸. Ведь, назвав их моими знакомыми, я не могу скомпрометировать их более, чем они сами скомпрометировали себя в Париже. Иван Головин, Ни-колай Сазонов, Александр Герцен и, может быть, еще Николай Иванович Тургенев⁸⁹ — вот единственные русские, про которых можно бы было с некоторым основанием подумать, что я нахо-дился с ними в политических отношениях. Но Головина я не лю-бил, не уважал, всегда держал себя от него в далеком расстоя-нии, а после февральской революции, кажется, даже ни разу не встретил. Николай Сазонов — человек умный, знающий, дарови-тый, но самолюбивый и себялюбивый до крайности. Сначала он был мне врагом за то, что я не мог убедиться в самостоятельности русской аристократии, которой он считал себя тогда не пос-ледним представителем, потом стал называть меня своим другом. Я в дружбу его не верил, но видел его довольно часто, находя удовольствие в его умной и любезной беседе. По возвращении моем из Бельгии я встретил его несколько раз у Гервега, он на меня дулся и, как я потом услышал, первый стал распространять слух о моей мнимой зависимости от Ледрю-Ролена. Гораздо бо-лее лежало у меня сердце к Герцену⁹⁰. Он — человек добрый, благородный, живой, остроумный, несколько болтун и эпикуреец.

Я видел его в Париже летом в 1847 году, тогда он не думал еще эмигрировать и более всех других смеялся над моим полити-ческим направлением, сам же занимался всевозможными вопро-сами и предметами, особенно литературою. В конце лета 1847-го года он уехал в Италию и возвратился в Париж летом 1848-го, два или три месяца спустя по моем отъезде из оного, так что мы разъехались с ним, никогда более не видались я не переписыва-лись. Один раз он мне только прислал денег через Рейхеля. На-конец о Н. И. Тургеневе я могу сказать только, что он в это время более чем когда держал себя в стороне от целого мира и, как богатый собственник и ‘rentier’ ( Рантье), был таки немало испуган приключившеюся революциею. Я видел его мельком и, как бы сказать, мимоходом.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Одним словом, государь, я имею полное право сказать, что я жил, предпринимал, действовал вне всякого общества, незави-симо от всякого чуждого побуждения и влияния: безумие, грехи, преступления мои принадлежали и принадлежат исключительно мне. Я много, много виноват, но никогда не унижался до того чтобы быть чужим агентом, рабом чужой мысли.

Наконец есть против меня еще одно гнусное обвинение.

Меня обвиняли, что будто бы я хотел в сообществе двух поляков, которых теперь позабыл и фамилию, что будто бы я намеревался посягнуть на жизнь Вашего императорского величества. Не стану входить в подробности такой клеветы, я подробно отвечал на нее в своих заграничных показаниях и стыжусь гово-рить много об этом предмете⁹¹.

Одно только скажу, государь: я — преступник перед Вами и перед законом, я знаю великость своих преступлений, но знаю также, что никогда душа моя не была способна ни к злодейству, ни к подлости⁹².

Мой политический фанатизм, живший более в воображении, чем в сердце, имел также свои крепко-определенные границы, и никогда ни Брут, ни Равальяк, ни Алибо⁹³ не были моими героями. К тому же, госу-дарь, в душе моей собственно против Вас никогда не было даже и тени ненависти. Когда я был юнкером в Артиллерийском учи-лище, я, так же как и все товарищи, страстно любил Вас. Быва-ло, когда Вы приедете в лагерь, одно слово ‘государь едет’ при-водило всех в невыразимый восторг, и все стремились к Вам на встречу. В Вашем присутствии мы не знали боязни, напротив во-зле Вас и под Вашим покровительством искали прибежища от на-чальства, оно не смело идти за нами в Александрию. Я помню, это было во время холеры⁹⁴. Вы были грустны, государь, мы молча окружали Вас, смотрели на Вас с трепетным благоговени-ем, и каждый чувствовал в душе своей Вашу великую грусть, хоть и не мог познать ее причины, и как счастлив был тот, кото-рому Вы скажете бывало слово! Потом, много лет спустя, за гра-ницей, когда я сделался уже отчаянным демократом, я стал счи-тать себя обязанным ненавидеть императора Николая, но нена-висть моя была в воображении, в мыслях, не в сердце: я нена-видел отвлеченное политическое лицо, олицетворение самодер-жавной власти в России, притеснителя Польши, а не то живое величественное лицо, которое поразило меня в самом начале жизни ,и запечатлелось в юном сердце моем. Впечатления юности нелегко изглаживаются, государь!

Да и в самом разгаре моего политического фанатизма безумие мое сохранило известную ме-ру, мои нападки против Вас никогда не выходили из политиче-ской сферы: я дерзал называть Вас жестоким, железным, неми-лосердным деспотом, проповедывал ненависть и бунт против Ва-шей власти, но никогда не дерзал и не хотел и не мог коснуться святотатственным языком собственно до Вашего лица, государь, и как бы выразить, это, не нахожу слов, хотя и глубоко чувст-вую различие, — никогда одним словом я не говорил, не писал как подлый лакей, который ругается над своим господином и хулит и клевещет, потому что знает, что барин или не слышит, или слишком отдален от него для того, чтобы задеть его своею дубинкою.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Наконец, государь, даже и в самое последнее время наперекор всем демократическим понятиям и как бы против воли я глубоко, глубоко почитал Вас! Не я один, множество других, поляков и европейцев вообще, сознавали со мною, что между всеми ныне царствующими венценосцами Вы только один, государь, сохранили веру в свое царское призвание. С такими чувствами, с такими мыслями, несмотря на все политическое безумие, я не мог быть цареубийцею, и Вы поверите, государь, что это обвинение — не что иное как гнусная клевета.

Теперь же возвращусь к своему повествованию.

Взяв деньги у Флокона, я пошел за паспортом к Коссидьеру, взял же у него не один, а два паспорта, на всякий случай, один на свое имя, другой же на мнимое⁹⁵, желая по возможности скрыть свое присутствие в Германии и в Познанском Герцогстве. Потом, отобедав у Гервега и взяв у него письма и поручения к баденcким демократам, сел в дилижанс и поехал, на Страсбург. Если бы меня кто в дилижансе спросил о цели моей поездки, и я бы захотел отвечать ему, то между нами мог бы произойти сле-дующий разговор.

‘Зачем ты едешь?’ — Еду бунтовать. — ‘Против кого?’ — Против императора Николая.—‘Каким образом?’—Еще сам хорошо не знаю. — ‘Куда ж ты едешь теперь?’ — В Познанское Герцогство.—‘Зачем именно туда?’—Потому что слышал от поляков, что теперь там более жизни, более движения, и что от-туда легче действовать на Царство Польское, чем из Галиции. — ‘Какие у тебя средства?’ — 2000 франков.—‘А надежды на средства?’—Никаких определенных, но авось найду,—‘Есть знакомые и связи в Познанском Герцогстве?’ — Исключая неко-торых молодых людей, которых встречал довольно часто в Берлинском университете, я там никого не знаю. — ‘Есть рекомендательные письма?’—Ни одного.—‘Как же ты без средств и один хочешь бороться с русским царем?’—Со мной революция, а в Позене надеюсь выйти из своего одиночества. — ‘Теперь все немцы кричат против России, возносят поляков и с[о]бираются вместе с ними воевать против русского царства. Ты — русский, неужели ты соединишься с ними?’—Сохрани бог! лишь только немцы дерзнут поставить ногу на славянскую землю, я сделаюсь им непримиримым врагом, но я затем-то и еду в Позен, чтоб все-ми силами воспротивиться неестественному соединению поляков с немцами против России. — ‘Но поляки одни не в состоянии бороться с русскою силою?’ — Одни нет, но в соединении с дру-гими славянами, особенно же если мне удастся увлечь русских в Царстве Польском… — ‘На чем основаны твои надежды, есть у тебя с русскими связи?’—Никакой, надеюсь же на пропаган-ду и на могучий дух революции, овладевший ныне всем миром!

Не говоря о великости преступления, Вам должно быть очень смешно, государь, что я один, безымянный, бессильный, шел на брань против Вас, великого царя великого царства! Теперь я вижу ясно свое безумие и сам бы смеялся, если бы мне было до смеху, я поневоле вспоминаю одну басню Ивана Андреевича Крылова⁹⁶… Но тогда ничего не видел, ни о чем не хотел ду-мать, а шел как угорелый на явную гибель. И если что может хоть несколько извинить — не говорю преступность, а нелепость моей выходки, так разве только то, что я ехал из пьяного Па-рижа, и сам был пьян, да и все вокруг меня были пьяны!

Приехав во Франкфурт в первых числах апреля, я нашел тут бесчисленное множество немцев, собравшихся из целой Германии на Vor-Parlament (Предварительный парламент)⁹⁷, познакомился почти со всеми демократами, отдал письма и поручения Гервега и стал наблюдать, стараясь найти смысл в немецком хаосе и хоть зародыш единства в сем новом вавилонском столпотворении. Во Франкфурте я пробыл около недели, был в Майнце, в Мангейме, в Гейдельберге, был свидетелем многих народных вооруженных и невооруженных соб-раний, посещал немецкие клубы, знал лично главных предводи-телей баденского восстания и о всех предприятиях, но ни в одном не принимал деятельного участия, хоть и симпатизировал с ними И желал им всякого успеха, оставаясь во всем, что касалось соб-ственно до меня и до моих собственных замыслов, в прежнем совершенном уединеньи. Потом на дороге в Берлин пробыл не-сколько дней в Кельне, ожидая там свои вещи из Брюсселя. Чем ближе к северу, тем холоднее становилось мне на душе, в Кельне мной овладела тоска невыразимая, как будто бы предчувствие будущей гибели! Но ничто не могло остановить меня. На дру-гой день моего приезда в Берлин я был арестован, сначала был принят за Гервега (Над словом ‘Гервег’ карандашом поставлен значок в виде звездочки), а потом в наказание за то, что я ехал с двумя паспортами. Впрочем меня продержали только день, а потом отпустили, взяв с меня слово, что я не поеду в Познанское Герцогство и не останусь в Берлине, а поеду в Бреславль.

Прези-дент полиции Минутоли⁹⁸ удержал у себя паспорт, написанный на мое собственное имя, но возвратил мне другой на имя небы-валого Леонарда Неглинского, от себя же дал еще другой паспорт на имя Вольфа или Гофмана, не помню, желая вероятно. чтобы я не терял привычки ездить с двумя паспортами. Таким образом, ничего другого почти не увидев в Берлине, кроме поли-цейского дома, я отправился далее и приехал в Бреславль в кон-це апреля или в самом начале мая.

В Бреславле [я] пробыл безвыездно до самого славянского конгресса, т. е. до конца мая, почти месяц. Первым делом моим было знакомство с бреславльскими демократами, вторым же— отыскивать поляков, с которыми бы мог соединиться. Первое бы-ло легко, а второе не только что трудно, но оказалось решитель-но невозможным. В это время в Бреславле съехалось много поля-ков из Галиции, из Кракова, из Герцогства Познанского, нако-нец эмигранты из Парижа и Лондона. Это был нечто вроде поль-ского конгресса: конгресс сей, сколько мне по крайней мере из-вестно, не имел важных результатов, я не присутствовал в его за-седаниях, но слышал, что было много шуму, сильная распря и разноголосица провинций и партий, вследствие чего все поляки разъехались, не положив ничего существенного⁹⁹. Мое положение между ними было с самого начала тяжелое и странное: все зна-ли меня, были со мной очень любезны, говорили мне тьму ком-плиментов, но я чувствовал себя между ними чужим, чем слаще были слова их, тем холоднее становилось мне на сердце, и ни я с ними, ни они со мною не могли сойтиться. К тому же в это самое время вторично и сильнее, чем в первый раз, пронесся меж-ду ними слух о моем мнимом предательстве, более всех верили этому слуху и распространяли его эмигранты, особенно же члены Демократического Общества¹⁰⁰. Они потом, гораздо позже, изви-нялись, складывая всю вину на старого болтуна графа Ледуховского¹⁰¹, которого будто бы предостерег Ламартин, а он поспе-шил предостеречь всех польских демократов. Поляки видимо ко мне охладели, и я, потеряв наконец терпение, стал от них уда-ляться, так что до пражского конгресса не имел с ними никаких сношений, виделся же только с немногими без политической цели.

Чаще бывал зато между немцами, посещал их демократиче-ский клуб и пользовался между ними в то время такою популяр-ностью, что единственно только моим старанием Арнольд Руге, мой старый приятель, был избран Бреславлем во Франкфуртское национальное собрание.

Немцы — смешной, но добрый народ, я с ними почти всегда умел ладить, исключая впрочем литераторов-коммунистов. В это время немцы играли в политику ‘ слушали меня как оракула¹⁰². Заговоров и серьезных предприятий между ними не было, а шуму, песней, потребления пива и хвастливой болтовни много: все делалось и говорилось на улице, явно, не бы-ло ни законов, ни начальства: полная свобода и каждый вечер как бы для забавы маленькое возмущенье. Клубы же их были не что иное как упражнение в красноречии или, лучше сказать, в пусторечии.

Впродолжение всего мая я оставался в полном бездействии, скучал, тосковал и ждал удобного часа. К унынию моему немало способствовали также и тогдашние политические обстоятельства: неудачное восстание Познанского Герцогства, хоть и постыдное для прусского войска¹⁰³, изгнание поляков (эмигрантов) из Кра-кова и вскоре потом и из Пруссии¹⁰⁴, совершенное кораблекруше-ние баденских демократов¹⁰⁵, наконец первое поражение демокра-тов в Париже¹⁰⁶ были явными предзнаменованиями тогда уже начавшегося революционерного отлива.

Немцы этого не видели и не понимали, но я понимал и в первый раз усумнился в успе-хе. Наконец стали говорить о славянском конгрессе¹⁰⁷, я ре-шился ехать в Прагу, надеясь найти там архимедовскую точку опоры для действия.

До тех пор, исключая поляков и не говоря уже о русских, я не был знаком ни с одним славянином и также никогда не бы-вал в австрийских владениях. Знал же о славянах по рассказам некоторых очевидцев да по книгам¹⁰⁸. Слышал также в Париже о клубе, основанном Киприаном Робером¹⁰⁹, заместившим Миц-кевича на кафедре славянских литератур, но не ходил в этот клуб, не желая мешаться с славянами, предводимыми французом. Поэтому знакомство и сближение с славянами было для меня опытом новым, и я много ждал от пражского конгресса, особенно надеясь с помощью прочих славян победить тесноту польского национального самолюбия.

Ожидания мои, хоть и не сбылись во всей полноте, не совсем были обмануты. Славяне в политическом отношении — дети, но я нашел в них неимоверную свежесть и несравненно более при-родного ума и энергии, чем в немцах. Трогательно было видеть их встречу, их детский, но глубокий восторг, сказали бы, что члены одного и того же семейства, разбросанные грозною судь-бою по целому миру, в первый раз свиделись после долгой и горькой разлуки: они плакали, они смеялись, они обнимались,— и в их слезах, в их радости, в их радушных приветствиях не бы-ло ни фраз, ни лжи, ни высокомерной напыщенности, все было просто, искренно, свято¹¹⁰. В Париже я был увлечен демократи-ческою экзальтациею, героизмом народного класса, здесь же ув-лекся искренностью и теплотою простого, но глубокого славянско-го чувства.

Во мне самом пробудилось славянское сердце, так что в первое время я было почти совсем позабыл все демократи-ческие симпатии, связывавшие меня с Западною Европою. По-ляки смотрели на прочих славян с высоты своего политического значения, держали себя несколько в стороне, слегка улыбаясь¹¹¹. Я же смешался с ними и жил с ними и делил их радость от всей души, от полного сердца, и потому был ими любим и пользовал-ся почти всеобщим доверием.

Чувство, преобладающее в славянах, есть ненависть к немцам. Энергическое, хоть и не учтивое выражение ‘проклятый немец’, выговариваемое на всех славянских наречиях почти одинаковым-образом, производит на каждого славянина неимоверное дейст-вие, я несколько раз пробовал его силу и видел, как оно побеж-дало самих поляков.

Достаточно было иногда побранить кстати немцев для того, чтоб они позабыли и польскую исключитель-ность и ненависть к русским и хитрую, хоть и (В переписанном для царя экземпляре вместо ‘и’ сказано ‘не’, но это неверно. Материалы’, т. I, стр. 145, повторяют эту ошибку пи-саря), бесполезную по-литику, заставляющую их часто кокетничать с немцами, — одним словом для того, чтобы вырвать их совершенно из той тесной. болезненной, искусственно-холодной оболочки, в которой они жи-вут поневоле, вследствие великих национальных несчастий, для того, чтобы пробудить в них живое славянское сердце и заставить их чувствовать заодно со всеми славянами.

В Праге, где поно-шению немцев не было конца, я, и с самими поляками чувствовал себя ближе. Ненависть к немцам была неистощимым предметом всех разговоров, она служила вместо приветствия между незна-комыми: когда два славянина сходились, то первое слово меж-ду ними было почти всегда против немцев, как бы для того, что-бы уверить друг друга, что они оба — истинные, добрые славя-не. Ненависть против немцев есть первое основание славянского единства и взаимного уразумения славян, она так сильна, так глубоко врезана в сердце каждого славянина, что я и теперь уверен, государь, что рано или поздно, одним или другим образом, и как бы ни определились политические отношения Европы, славяне свергнут немецкое иго, и что придет время, когда не будет более ни прусских, ни австрийских, ни турецких славян.

Важность славянского конгресса состояла по моему мне-нию в том, что это было первое свидание, первое знакомство, пер-вая попытка соединения и уразумения славян между собою. Что же касается до самого конгресса, то он, равно как и все другие современные конгрессы и политические собрания, был решительно пуст и бессмыслен¹¹². О происхождении же славянского конг-ресса я знаю следующее¹¹³.

В Праге существовал уже с давних времен ученый литератур-ный круг, имевший целью сохранение, поднятие и развитие чеш-ской литературы, чешских национальных обычаев, а также и славянской национальности вообще, подавляемой, стесняемой, прези-раемой немцами, равно как и мадьярами. Кружок сей находился в живой и постоянной связи с подобными кружками между сло-ваками, хорватами, словенцами, сербами, даже между лужичана-ми в Саксонии и Пруссии и был, как бы сказать, их главою. Палацкий, Шафарик, граф Тун, Ганка, Ко[л]лар, Урбан, Людвиг Штур¹¹⁴ и несколько других были предводителями славянской пропаганды, сначала литературной, потом уже возвысившейся и до политического значения. Австрийское правительство их не любило, но терпело, потому что они противодействовали мадья-рам.

В доказательство же и в пример их деятельности я приведу только одно обстоятельство: тому назад десять, много пятна-дцать лет в Праге никто, решительно ни одна душа не говорила по-чешски, разве только чернь и работники, все говорили и жи-ли по-немецки, стыдились чешского языка и чешского происхож-дения, теперь же напротив ни один человек, ни женщины, ни дети не хотят говорить по-немецки, да и сами немцы в Праге выучились понимать и объясняться по-чешски. Я привел в пример только Прагу, но то же самое произошло и во всех других, бо-гемских, моравских, словацких, больших и маленьких городах, села же никогда и не переставали жить и говорить по-славянски.

Вам, государь, известно, сколь глубоки и сильны симпатии славян к могучему русскому царству, от которого они надеялись опоры и помощи, и до какой степени австрийское правительство да и немцы вообще боялись и боятся русского панславизма! В последние годы невинный литературно-ученый кружок расширил-ся, укрепился, охватил и увлек за собою всю молодежь, пустил корни в народные массы, — и литературное движение преврати-лось вдруг в политическое. Славяне ожидали только случая, что-бы явить себя миру.

В 1848-м году этот случай обрелся. Австрийская империя чуть было не распалась на свои многоразличные, враждебно про-тивоположные, несовместимые элементы, и если на время спас-лась, то не своею одряхлевшею силою, только Вашею помощью, государь! Восстали итальянцы, восстали мадьяры и немцы, вос-стали наконец и славяне. Австрийское или, лучше сказать, Инспрукское правительство, — ибо тогда австрийских правительств было много, по крайней мере два: одно действительное в Инспруке, другое официальное и конституционное в Вене, не го-воря уже о третьем, Венгерском, также официально признанном правительстве¹¹⁵, — итак династическое правительство в Инспруке, покинутое всеми и лишенное почти всяких средств, стало искать спасения в национальном движении славян.

Первая мысль собрать в Праге славянский конгресс принад-лежит чехам, а именно Шафарику, Палацкому и графу Туну¹¹⁶.

В Инспруке ухватились за нее с радостью, потому что надеялись, что славянский конгресс будет служить противоядием конгрессу немцев во Франкфурте. Граф Тун, Палацкий, Браунер создали тогда в Праге нечто вроде провизорного правительства, были признаны Инспруком и относились с ним прямо помимо венских министров, которых не хотели ни признавать, ни слушаться, видя в них враждебных представителей германской национальности¹¹⁷. Таким образом составилась полуофициальная чешская партия, полуславянская и полуправительственная: правительственная по-тому, что она хотела спасти династию, монархическое начало и целость австрийской монархии, однако не безусловно, требуя за-то: во-первых конституции, во-вторых перенесения имперской сто-лицы из Вены в Прагу, что им и было действительно обещано, разумеется с твердым намерением не сдержать обещания, и на-конец совершенного превращения австрийской монархии из не-мецкой в славянскую, так что уж не немцы более и не мадьяры притесняли бы славян, но обратно. Все это выразил Палацкий в своей тогда явившейся брошюре следующими словами: ‘Wir wollen das KunststЭck versuchen, die bis zu ihrem tiefsten Wesen erschЭtterte Monarchie auf unserem slavischen Boden und mit unserer slavischen Kraft zu beleben, zu heilen und zu befestigen’ (‘Мы хотим попытаться совершить кунстштюк — оживить, исце-лить и укрепить глубочайшим образом потрясенную австрийскую монархию на нашей славянской почве и с помощью нашей славянской силы’)¹¹⁸,—предприятие невозможное, в котором они дол-жны были быть или обманутыми или обманщиками.

Но чешская партия не довольствовалась сим общим преобла-данием славянского элемента в Австрийской империя. Опи-раясь на свой полуофициальной характер и на льстивые инспрукские обещания, она хотела еще устроить в свою пользу нечто вроде чешской гегемонии и утвердить между самими славянами преобладание чешского языка, чешской национальности. Не гово-ря уже о Моравии, она намеревалась присоединить еще к Богемии словацкую землю, австрийскую Шлезию (Силезия) и даже Галицию, угрожая полякам в случае непокорения возмущением руси-нов, — хотели одним словом создать сильное Богемское королевство¹¹⁹. Таковы были притязания чешских политиков.

Они, разуме-ется, встретили сильное сопротивление в словаках, в шлензаках (Силезцы), более же всего в поляках. Последние приехали в Прагу совсем не для того, чтобы покориться чехам, да если правду ска-зать, так и не вследствие чрезвычайного влечения к славянским братьям и к славянской мысли, а просто в надежде найти тут опору и помощь для своих особенных национальных предприя-тий.

Таким образом с самых первых дней произошла борьба, не между массами приезжих славян, только между их предводи-телями, сильнее же всех борьба между поляками и чехами, между поляками и русинами, борьба, кончившаяся ничем, как и весь славянский конгресс. Южные славяне были чужды всем пре-ниям и занимались исключительно приуготовлениями к венгер-ской войне, уговаривая и прочих славян отложить все внутрен-ние вопросы до совершенного низложения мадьяр, и, как иные говорили, до совершенного изгнания оных из Венгрии.

Поляки ни на то, ни на другое не соглашались, предлагали же свое пос-редничество, которого ни южные славяне да, сколько я слышал, и сами мадьяры не захотели принять¹²⁰. Одним словом все тя-нули на свою сторону и все желали сделать себе из других скамью для своего собственного возвышения, более всех чехи, избалованные инспрукокими комплиментами, а потом и поляки, избалованные не судьбою, но комплиментами европейских демо-кратов.

Конгресс¹²¹ состоял из трех отделений: Северное, в котором были поляки, русины, шлензаки, Западное, состоявшее из чехов, моравов, словаков, и Южное, в котором заседали сербы, хорва-ты, словенцы и далматы. По первоначальному определению Палацкого, главного изобретателя и руководителя славянского кон-гресса, конгресс сей должен был исключительно состоять из ав-стрийских славян, не-австрийские же должны были присутство-вать в нем только как гости, но определение сие было в самом начале отвергнуто: вошли в конгресс не как гости, но как дейст-вительные члены¹²² много поляков из Познани, польские эми-гранты, несколько турецких сербов и наконец двое русских: я да еще один старообрядческий поп, которого позабыл фамилию,— ее можно впрочем найти в печатном отчете Шафарика о славян-ском конгрессе¹²³, — поп или вернее монах из старообрядче-ского монастыря, существовавшего в Буковине с своим особен-ным митрополитом и уничтоженного, кажется, в это же время по требованию русского правительства, он ездил с отставленным митрополитом в Вену, потом, услышав о славянском конгрессе приехал один в Прагу¹²⁴.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Я вступил в Северное, то есть в польское отделение и при вступлении произнес короткую речь, в которой сказал, что Рос-сия, отторгнувшись от славянской братии через порабощение Польши, особенно же предав ее в руки немцев, общих и главных врагов всего славянского племени, не может иначе возвратить-ся к славянскому единству и братству, как через освобождение Польши, и что поэтому мое место на славянском конгрессе дол-жно быть между поляками¹²⁶. Поляки приняли меня с рукопле-сканиями и выбрали депутатом в южно-славянское отделение со-образно с моим собственным желанием. Старообрядческий поп вместе со мною вступил в отделение поляков и по моему хода-тайству был даже избран ими в Общее собрание, состоявшее из депутатов трех главных групп (В оригинале сказано ‘групов’, в писарской копии ‘кругов’).

Я не скрою от Вас, государь что мне приходило на мысль употребить этого попа на революционерную пропаганду в России. Я знал, что на Руси много старо-обрядцев и других расколов, и что русский народ склонен к религиозному фанатизму. Поп же мой был человек хитрый, смышленый, настоящий русский плут и пройдоха, бывал в Москве, знал много о старообрядцах да и о расколах вообще в русской империи, да кажется, что и монастырь-то его находился в по-стоянной связи с русскими старообрядцами¹²⁷. Но я не имел вре-мени заняться им, сомневался отчасти в нравственности такого сообщества, не имел еще определенного плана для действия, ни связей, а главное не имел денег, без денег же с такими людьми и говорить нечего. К тому же я был в это время исключительно занят славянским вопросом, видел его редко, а потом и совсем потерял его из виду.

Дни текли, конгресс не двигался. Поляки занимались регла-ментом, парламентскими формами да русинским вопросом, во-просы более важные переговаривали не на конгрессе, а в собра-ниях особенных и не так многочисленных. Я в сих собраниях не участвовал, слышал только, что в них продолжались отчасти бреславские распри и была сильно речь о Кошуте и о мадьярах, с которыми, если не ошибаюсь, поляки уже в то время начинали иметь положительные сношения к великому неудовольствию про-чих славян. Чехи были заняты своими честолюбивыми планами, южные славяне предстоявшей войною. Об общем славянском во-просе мало кто думал. Мне опять стало тоскливо, и я начал чув-ствовать себя в Праге а таком же уединении, в каком был преж-де в Париже и в Германии. Я несколько раз говорил в польском, в южно-славянском, а также и в общем собрании, вот глав-ное содержание моих речей:

‘Зачем вы съехались в Прагу? Для того ли, чтобы толковать здесь о своих провинциальных интересах, или для того, чтобы слить все частные дела славянских народов, их интересы, требо-вания, вопросы в один нераздельный, великий славянский во-прос? Начните же заниматься им и покорите все частные требо-вания (В оригинале описка ‘требованью’) славянскому делу. Наше собрание есть первое славянское собрание, мы должны положить здесь начало новой славянской жизни, провозгласить и утвердить единство всех славянских пле-мен, соединенных отныне в одно нераздельное и великое полити-ческое тело.

‘И во-первых спросим себя: наше собрание есть-ли только со-брание австрийских славян или вообще славянское собрание? Ка-кой смысл выражения ‘австрийские славяне’? Славяне, живущие в Австрийской империи, не более, а если вы хотите, так по-жалуй славяне, порабощенные австрийскими немцами. Если же вы хотите ограничить ваше собрание представителями только австрийских славян, каким правом называете вы его славянским? Вы исключаете всех славян Российской империи, славян-поддан-ных Пруссии, турецких славян, меньшинство исключает огром-ное большинство и смеет называть себя славянским! Называйте же себя немецкими славянами и конгресс ваш — конгрессом не-мецких рабов, а не славянским конгрессом.

‘Я знаю, многие из вас надеются на опору австрийской дина-стии. Она теперь вам все обещает, она вам льстит, потому что вы ей необходимы, но сдержит ли она свои обещания, и будет ли иметь возможность сдержать их, когда вашею помощью восста-новит свою падшую власть? Вы говорите, что сдержит, я же уверен, что нет.

‘Первый закон всякого правительства есть закон самосохра-нения, ему покорены все нравственные законы, и нет еще в исто-рии примера, чтобы какое [либо] правительство сдержало без принуждения обещания, данные им в критическую минуту. Вы увидите, австрийская династия не только что забудет ваши услу-ги, но будет мстить вам за свою прошедшую постыдную слабость, принуждавшую ее унижаться перед вами и льстить вашим кра-мольным требованиям. История австрийской династии богаче других такими примерами, и вы, ученые чехи, вы, знающие так хорошо и так подробно прошедшие несчастия своей родины, вы должны бы были понимать лучше других, что не любовь к сла-вянам и не любовь к славянской независимости и к славянскому языку и к славянским нравам и обычаям, но единственно только железная необходимость заставляет ее ныне искать вашей дружбы.

‘Наконец, предположив даже невозможное, предположив, что австрийская династия захочет в самом деле и будет в состоянии соблюсти данное слово, какие будут ваши приобретения? Ав-стрия из полунемецкого государства превратится в полуславян-ское, это значит, что вы из притесняемых превратитесь в притес-нителей, из ненавидящих в ненавистных, это значит, что вы, ма-лочисленные австрийские славяне, отторгнетесь от славянского большинства, что вы сами разрушите всякую надежду на соеди-нение славян, на то великое славянское единство, которое по край-ней мере в ваших словах есть первый и главный предмет ваших желаний. Славянское единство, славянская свобода, славянское

возрождение не иначе возможны как через совершенное разру-шение Австрийской империи.

‘Не менее ошибаются и те, которые для восстановления сла-вянской независимости надеются на помощь русского царя. Рус-ский царь заключил новый тесный союз с австрийскою династиею, не за вас, но против вас, не для того чтобы помогать вам, а для того чтобы возвратить вас насильно, вас, равно как и всех прочих бунтующих австрийских подданных, в старое подданство, к старому безусловному повиновению. Император Николай не любит ни народной свободы, ни конституций: вы видели живой пример в Польше. Я знаю, что русское правительство уже с дав-них времен обрабатывает вас, равно как и турецких славян, сво-ими агентами, которые объезжают славянские земли, распростра-няя между вами панславистические мысли, обольщая вас надеж-дою на скорую помощь, на приближающееся будто бы освобож-дение всех славян могучею силою русского царства, и не сомне-ваюсь, что оно видит в далекой, в весьма далекой будущности Момент, когда все славянские земли войдут в состав Российской империи¹²⁸.

Но никто из нас не доживет до желанного часа, хо-тите вы ждать до тех пор? Не вы одни, славянские народы успе-ют одряхлеть до того времени.

Теперь же вам нет места в нед-рах русского царства: вы хотите жизни, а там мертвое молчанье, требуете самостоятельности, движенья, а там механическое послу-шание, желаете воскресенья, возвышенья, просвещенья, освобож-денья, а там смерть, темнота и рабская работа.

Войдя в Россию императора Николая, вы вошли бы во гроб всякой народной жиз-ни и всякой свободы. Правда, что без России славянское един-ство неполно и нет славянской силы, но безумно было бы ждать спасенья и помощи для славян от настоящей России. Что же оста-ется вам? Соединитесь сначала вне России, не исключая ее, но ожидая, надеясь на ее скорое освобождение, и она увлечется ва-шим примером, и вы будете освободителями российского народа, который в свою очередь будет потом вашею силою и вашим щи-том.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

‘Начните же свое соединение следующим образом: объявите, что вы, славяне, не австрийские, а живущие на славянской земле в так называемой Австрийской империи, сошлись и соедини-лись в Праге для заложения первого основания будущей вольной и великой федерации всех славянских народов, и что в ожидании присоединения славянских братий в русской империи, в прусских владениях, в Турции вы, чехи, моравы, поляки из Галиции и Кракова, русины, шлензаки, словаки, сербы, словенцы, хорваты и далматы, заключили между собою крепкий и нераз-рывный оборонительный и наступательный союз на следующих основаниях’.

Я не стану высчитывать здесь всех пунктов, придуманных мною, скажу только, что проект сей, напечатанный потом, впро-чем без моего ведома и только отрывком в одном из чешских журналов, был составлен в демократическом духе¹²⁹, что он оставлял много простору национальным и провинциальным раз-личиям во всем, что касалось административного управления, по-лагая впрочем и тут некоторые основные определения, общие и обязательные для всех, но что во всем касавшемся внутренней, как и внешней политики власть была перенесена и сосредоточена в руках центрального правительства.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Таким образом и поляки и чехи должны были исчезнуть со всеми своекорыстными и само-любивыми притязаниями в общем славянском союзе. Я совето-вал также конгрессу требовать от инспрукского, тогда еще всеуступавшего двора официального признания союза и тех же са-мых уступок, которые оно незадолго перед тем сделало мадьярам, а посему не могло отказать своим добрым и верным славянам, как-то: особенного славянского министерства, особенного славян-ского войска с славянскими офицерами и особенных славянских финанс[ов]. Советовал также требовать возвращения хорватских и других славянских полков из Италии, советовал наконец по-слать поверенного в Венгрию к Кошуту, уже не от имени бана Елачича, но во имя всех соединенных славян, для того чтобы разрешить мирным образом мадьяро-славянский вопрос и пред-ложить мадьярам равно как и седьмиградским валахам¹³⁰ всту-пить в славянский или пожалуй в восточно-республиканский союз на правах равных со всеми славянами.

Признаюсь, государь, что подавая такой проект славянскому конгрессу, я имел в виду совершенное разрушение Австрийской империи, разрушение в обоих случаях: в случае принужденного согласия, а также и в случае отказа, который бы привел дина-стию в гибельную коллизию с славянами.

Другая же и главная цель моя была найти в соединенных славянах точку отправления для широкой революционерной пропаганды в России, для начала борьбы против Вас, государь! Я не мог соединиться с немцами: это была бы война Европы и, что еще хуже, война Германии против России, с поляками также не мог соединиться, они мне плохо верили, да и мне самому, когда я узнал ближе их национальный характер, их неисцелимый, хоть исторически и понятный мне эго-изм, мне самому стало уже совестно и совершенно невозможно мешаться с поляками, действовать с ними заодно против родины. В славянском же союзе я видел напротив отечество еще шире, в котором, лишь бы только Россия к нему присоединилась, и поля-ки и чехи должны бы были уступить ей первое место.

Я несколько раз употребил выражение ‘революционерная пропаганда в России’: пора же мне наконец объяснить, каким образом я разумел сию пропаганду, какие у меня были на то надеж-ды и средства¹³¹.

Прежде всего, государь, я должен торжествен-но объявить Вам, что у меня ни прежде, ни в это время, ни по-том ,не было не только что связей, но даже ни тени ниже начала сношений с Россиею и с русскими и ни с одним человеком, живу-щим в пределах Вашей Империи.

От 1842-го года я не получил из России более десяти писем и сам едва написал столько же, в письмах же сих не было даже и воспоминания о политике¹³². В 1848-м году я надеялся было войти в сношения с русскими, жи-вущими на познанской и галицийской границах, для этого мне была необходима помощь поляков, но с поляками, как я уже несколько раз изъяснял, я не мог или не умел сойтиться, сам же не был ни разу ни в Познанском Герцогстве, ни в Кракове, ни в Галиции, а также и не знал ни одного жителя сих провинций, про которого мог бы утвердительно и по совести сказать, что он имел отношения с Царством Польским или с Украиною.

Да и не думаю, чтобы поляки в это время имели частые сношения с по-граничными провинциями Российской империи: они жаловались на трудность сообщений, на живую, непроходимую стену, кото-рою она себя окружила. Доходили же только глухие, большею частью бессмысленные слухи: так например пронесся раз слух о бунте в Москве и о будто бы вновь открытом русском заговоре, другой раз, что будто бы русские офицеры заколотили пушки на варшавской цитадели, и тому подобные пустяки, в которые я, не-смотря на все безумие, в которое был сам погружен, никогда не верил.

Все мои предприятия остались в мысли не потому, чтоб я тог-да не хотел, но потому, что не мог действовать, не имея ни путей, ни средств для пропаганды. Граф Орлов сказал мне, что прави-тельству было донесено, что будто бы я говорил за границею о своих сношениях с Россиею, особенно с Малороссиею. На это я могу сказать только одно: я никогда не любил лгать, а потому и не говорил и не мог говорить о сношениях, которых у меня не было.

Слышал же об Украине от польских помещиков, живущих в Галиции, слышал, что будто бы вследствие освобождения галицийских крестьян в начале 1848-го года и малороссийские кре-стьяне в Волыни, в Подолии, равно как и в Киевской губернии, пришли в такое сильное волнение, что многие помещики, опаса-ясь за жизнь свою, уехали в Одессу¹³³. Вот решительно все, что я слышал о Малороссии, очень может быть, что потом я публич-но говорил о сем известии, потому что хватался решительно за все, что хоть несколько могло поддержать или, лучше сказать, пробудить в европейской, особенно же в славянской публике веру в возможность, в необходимость русской революции. Я должен сделать тут одно замечание.

Обреченный предыдущею жизнью, — понятиями, положени-ем, неудовлетворенною потребностью действия, а также и волею на несчастную революционерную карьеру, я не мог оторвать ни природы, ни сердца, ни мыслей своих от России, вследствие этого не мог иметь другого круга действия кроме России, вследствие этого должен был верить или, лучше сказать, должен был за-ставлять себя и других верить в русскую революцию. То, что в этом письме я сказал о Мицкевиче, может быть, хотя и не в том размере, применено ко мне самому: я был в то же время обману-тым и обманщиком, обольщал себя и других, как бы насильствуя мой собственный ум и здравый смысл моих слушателей. По при-роде я не шарлатан, государь, напротив ничто так не противно мне, как шарлатанизм, и никогда жажда простой, чистой истины не угасала во мне, но неестественное, несчастное положение, в ко-торое я впрочем сам привел себя, заставляло меня иногда быть шарлатаном против воли.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Без связей, без средств, один с своими замыслами посреди чужой толпы, я имел только одну сподвиж-ницу: веру, и говорил себе, что вера переносит горы, разрушает преграды, побеждает непобедимое и творит невозможное, что одна вера есть уже половина успеха, половина победы, совокупленная с сильною волею, она рождает обстоятельства, рождает людей, собирает, соединяет, сливает массы в одну душу и силу, говорил себе, что, веруя сам в русскую революцию и заставив верить в нее других, европейцев, особливо славян, впоследствии же и рус-ских, я сделаю революцию в России возможною, необходимою.

Одним словом я хотел верить, хотел, чтобы верили и другие. Не без труда и не без тяжкой борьбы доставалась мне сия ложная, искусственная, насильственная вера, не раз в уединенных мину-тах находили на меня мучительные сомнения, сомнения я в нрав-ственности, и в возможности моего предприятия, не раз слышался мне внутренний укоряющий голос и не раз повторял я себе сло-ва, сказанные апостолу Павлу, когда он назывался еще Савлом: ‘Жестоко же есть противу рожна прати’. Но все было напрасно: я заглушал в себе совесть и отвергал сомнения как недостойные. Я знал Россию мало, восемь лет жил за границею, а когда жил в России, был так исключительно занят немецкою философиею, что ничего вокруг себя не видел.

К тому же изучение России без особенной помощи правительства трудно, почти невозможно даже и тем, которые стараются знать ее, а изучение простого народа, крестьян, мне кажется, трудно и самому правительству¹³⁴.

За границею, когда внимание мое устремилось в первый раз на Россию, я стал вспоминать, собирать старые, бессознательные впечатления и отчасти из них, отчасти из разных доходивших до меня слухов создал себе фантастическую Россию, готовую к ре-волюции, натягивая или обрезывая на прокрустовской кровати моих демократических желаний каждый факт, каждое обстоятель-ство. Вот каким образом я обманывал себя и других.

Я никогда не говорил ни о своих связях, ни о своем влиянии в России, это бы-ла бы ложь, а ложь была мне противна, но когда вокруг меня предполагали, что я имею влияние, имею положительные связи, я молчал, не противоречил, ибо в этом мнении находил почти единственную опору для своих предприятий. Таким образом дол-жны были произойти многие пустые, ни на чем не основанные слухи, дошедшие вероятно потом и до правительства.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Русской пропаганды не было посему и в зародыше, она суще-ствовала только в моей мысли. Но каким образом существовала она в моей мысли? Постараюсь отвечать на этот вопрос со все-возможною искренностью и подробностью. Государь, тяжелы мне будут сии признания! Не то, чтобы я опасался возбудить ими праведный гнев Вашего императорского величества и навлечь на себя казнь жесточайшую, от 1848-го года, особенно же со времени моего заключения, я успел перейти через столько раз-личных положений и впечатлений: ожиданий, горьких опытов и горьких предчувствий, надежд, опасений и страхов, что душа моя наконец скалилась, притупилась, и мне кажется, что и надежда и страх потеряли на нее всякое влияние! Нет, государь, но мне тяжко, совестно, стыдно говорить Вам в глаза о преступлениях, замышленных мною собственно против Вас и против России, хотя преступления сии были только преступления в мысли, в намере-нии и никогда не переходили в действие.

Если бы я стоял перед Вами, государь, только как перед царем-судьею, я мог бы избавить себя от сей внутренней муки, не входя в бесполезные подробности. Для праведного применения карающих законов довольно бы было, если бы я сказал: ‘я хотел всеми силами и всеми возможными средствами вдохнуть революцию в Россию, хотел ворваться в Россию и бунтовать против государя и разрушить в конец существующий порядок.

Если же не бунтовал и не начинал пропаганды, то единственно только потому, что не имел на то средств, а не по недостатку воли’. Закон был бы удовлетворен, ибо такое признание доста-точно для осуждения меня на жесточайшую казнь, существую-щую в России. Но по чрезвычайной милости Вашей, государь, я стою теперь не так перед царем-судьею, как перед царем-исповедником, и должен показать ему все сокровенные тайники своей мысли. Буду же сам себя исповедывать перед Вами, постараюсь внести свет в хаос своих мыслей и чувств, для того чтобы изло-жить их в порядке, буду говорить перед Вами, как бы говорил перед самим богом, которого нельзя обмануть ни лестью, ни ложью. Вас же молю, государь, позвольте мне позабыть на ми-нуту, что я стою перед великим и страшным царем, перед кото-рым дрожат миллионы, в присутствии которого никто не дерзает не только произнести, но даже и возыметь противного мнения! Дайте мне подумать, что я теперь говорю только перед своим ду-ховным отцом.

Я хотел революции в России. Первый вопрос: почему я же-лал оной? Второй вопрос: какого порядка вещей желал я на ме-сто существующего порядка? И наконец третий вопрос: какими средствами и какими путями думал я начать революцию в России?¹³⁵.

Когда обойдешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправды, а в России, может быть, более, чем в других государ-ствах. Не оттого, чтоб в России люди были хуже, чем в Запад-ной Европе, напротив я думаю, что русский человек лучше, доб-рее, шире душой, чем западный, но на Западе против зла есть ле-карства: публичность, общественное мнение, наконец свобода, облагораживающая и возвышающая всякого человека.

Это лекар-ство не существует в России. Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят во-внутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель—страх, а страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души. Трудно и тяжело жить в России человеку, любящему правду, человеку, любящему ближнего, уважающему равно во всех людях достоин-ство и независимость бессмертной души, человеку, терпящему од-ним словом не только от притеснений, которых он сам бывает жертва, но и от притеснений, падающих на соседа!

Русская об-щественная жизнь есть цепь взаимных притеснений: высший гне-тет низшего, сей терпит, жаловаться не смеет, но зато жмет еще низшего, который также терпит и также мстит на ему подчинен-ном. Хуже же всех приходится простому народу, бедному рус-скому мужику, который, находясь на самом низу общественной лестницы, уж никого притеснять не может и должен терпеть при-теснения от всех по этой русской же пословице: ‘Нас только ле-нивый не бьет!’

Везде воруют и берут взятки и за деньги творят неправду! — и во Франции, и в Англии, и в честной Германии, в России же, я думаю, более, чем в других государствах. На Западе публич-ный вор редко скрывается, ибо на каждого смотрят тысячи глаз, и каждый может открыть воровство и неправду, и тогда уже ни-какое министерство не в силах защитить вора.

В России же иног-да и все знают о воре, о притеснителе, о творящем неправду за деньги, все знают, но все же и молчат, потому что боятся, и само начальство молчит, зная и за собою грехи, и все заботятся только об одном, чтобы не узнали министр да царь. А до царя далеко, государь, так же как и до бога высоко! В России трудно и почти невозможно чиновнику быть не вором. Во-первых все вокруг него крадут, привычка становится природою, и что прежде приво-дило в негодование, казалось противным, скоро становится есте-ственным, неизбежным, необходимым, во-вторых потому, что подчиненный должен сам часто в том или другом виде платить подать начальнику, и наконец потому, что если кто и вздумает остаться честным человеком, то и товарищи и начальники его возненавидят, сначала прокричат его чудаком, диким, необщественным человеком, а если не исправится, так пожалуй и либералом, опасным вольнодумцем, а тогда уж не успокоятся, прежде чем его совсем не задавят и не сотрут его с лица земли.

Из низ-ших же чиновников, воспитанных в такой школе, делаются со-временем высшие, которые в свою очередь и тем же самым способом воспитывают вступающую молодежь, — и воровство и неправда и притеснения в России живут и растут, как тысячечленный по-лип, которого как ни руби и ни режь, он никогда не умирает¹³⁶.

Один страх противу сей всепоедающей болезни не действите-лен. Он приводит в ужас, останавливает на время, но на короткое время. Человек привыкает ко всему, даже и к страху. Везувий окружен селениями, и самое то место, где зарыты Геркулан и Помпея, покрыто живущими, в Швейцарии многолюдные дерев-ни живут иногда под треснувшим утесом, и все знают, что он каждый день, каждый час может повалиться и что в страшном падении он обратит в прах все под ним обретающееся, я никто не двигается с места, утешая себя мыслью, что авось еще долго не упадет.

Так и русские чиновники, государь! Они знают, сколь гнев Ваш бывает ужасен и Ваши наказания строги, когда до Вас доходит известие о какой неправде, о каком воровстве, и все дро-жат при одной мысли Вашего гнева и все-таки продолжают и красть и притеснять и творить неправду! Отчасти потому, что трудно отстать от старой, закоренелой привычки, отчасти пото-му, что каждый затянут, запутан, обязан другими вместе с ним воровавшими и ворующими ворами, более же всего потому, что всякий утешает себя мыслью, что он будет действовать так осто-рожно и пользуется такою сильною воровскою же протекциею, что никогда его прегрешения не дойдут до Вашего слуха.

Один страх недействителен. Против такого зла необходимы другие лекарства: благородство чувств, самостоятельность мыс-ли, гордая безбоязненность чистой совести, уважение человече-ского достоинства в себе и в других, а наконец и публичное пре-зрение ко всем бесчестным, бесчеловечным людям, общественный стыд, общественная совесть! Но эти качества, силы цветут толь-ко там, где есть для души вольный простор, [а] не там, где пре-обладает рабство и страх. Сих добродетелей в России боятся, не потому, чтоб их не любили, но опасаясь, чтобы с ними не за-велись и вольные мысли…

Я не смею входить в подробности, государь! Смешно и дерзко было бы, если бы я стал говорить Вам о том, что Вы сами в миллион раз лучше знаете, чем я. Я же мало знаю Россию, и что знал об ней, высказал в своих немногочисленных статьях и брошюрах, а также и в защитительном письме, написанном мною в крепости Кенингштейн.

Я говорил в них часто в выражениях дерзостных и преступных против Вас, государь, в болезненно-горячешном духе и тоне, греша против русской пословицы ‘из избы сору не выносить’, но сообразно своим тогдашним убеж-дениям, так что все ложное и неверное в них может быть при-писано незнанию России, моему немощному уму, а не сердцу.

Более всего поражало и смущало меня несчастное положение, в котором обретается ныне так называемый черный народ, рус-ский добрый и всеми угнетенный мужик. К нему я чувствовал более симпатии, чем к прочим классам, несравненно более, чем к бесхарактерному и блудному сословию русских дворян. На нем основывал все надежды на возрождение, всю веру в великую бу-дущность России, в нем видел свежесть, широкую душу, ум свет-лый, не зараженный заморскою порчею, и русскую силу, — и ду-мал, что бы был этот народ, если б ему дали свободу и собствен-ность, если б его выучили читать и писать! и спрашивал, почему нынешнее правительство, самодержавное, вооруженное безгранич-ною властью, неограниченное по закону и в деле никаким чуж-дым правом, ни единою соперничествующею силою, почему оно не употребит своего всемогущества на освобождение, на возвыше-ние, на просвещение русского народа¹³⁷.

И много других вопро-сов, связанных с сим главным, основным, представлялись душе моей, и вместо того, чтобы отвечать на них, как должен отвечать на подобные сомнения каждый подданный Вашего императорско-го величества: ‘Не мое дело рассуждать о сих предметах, знают государь да начальство, мое же дело повиноваться’, вместо дру-гого ответа, также не лишенного основания и служащего основа-нием первому: правительство смотрит на все вопросы сверху, об-нимая все в одно время, я же, смотря на них снизу, не могу ви-деть всех препятствий, всех трудностей, обстоятельств и совре-менных условий как внутренней, так и внешней политики, поэто-му и не могу определить удобного часу для всякого действия,— вместо сих ответов я дерзостно и крамольно отвечал в уме и пи-саниях своих: ‘Правительство не освобождает русского народа во-первых потому, что при всем всемогуществе власти, неограничен-ной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращен-ною администрациею, связано наконец эгоизмом дворян.

Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе’! Ответ сей, совер-шенно противный коему верноподданническому долгу, не противо-речил моим демократическим понятиям¹³⁸.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Могли бы опросить меня: как думаешь ты теперь? Государь, трудно мне будет отвечать на этот вопрос!¹³⁹

В продолжение бо-лее чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое пе-редумать и могу сказать, что никогда в жизни так серьезно не думал, как в это время: я был один, далеко от всех обольщений, был научен живым и горьким опытом. Еще более усумнился я в истине многих старых мыслей, когда, въехав в Россию, нашел в ней такую человеколюбивую, благородную, сострадательную встречу вместо ожидаемого жестокого и грубого обхождения. На дороге я услышал многое, чего прежде не знал и чему бы за границей никогда не поверил. Многое, очень многое во мне из-менилось, но могу ли сказать по совести, чтобы во мне не оста-лось также и много, много следов старой болезни?

Одну исти-ну понял я совершенно: что правительственная наука и прави-тельственное дело так велики, так трудны, что мало кто в со-стоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особенным воспитанием, особенною атмосферою, близким зна-комством и постоянным обхождением с ними , что в жизни го-сударств и народов есть много высших условий, законов, не под-лежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым ¹⁴⁰.

Понял, что исто-рия имеет свой собственный, таинственный ход, логический, хо-тя и противоречащий часто логике мира, спасительный, хотя и не всегда соответствующий нашим частным желаниям, и что кро-ме некоторых исключений, весьма редких в истории, как бы до-пущенных провидением и освященных признанием потомства, ни один частный человек, как бы искренни, истинны, священны ни казались впрочем его убеждения, не имеет ни призвания, ни пра-ва воздвигать крамольную мысль и бессильную руку против неисповедимых высших судеб. Понял одним словом, что мои соб-ственные замыслы и действия были в высшей степени смешны, бессмысленны, дерзостны и преступны, преступны против Вас, моего государя, преступны против России, моего отечества, пре-ступны против всех политических и нравственных, божественных и человеческих законов! Но возвращусь к своим крамольным, демократическим вопросам.

Я спрашивал себя также: ‘Какая польза России в ее завое-ваниях? И если ей покорится полсвета, будет ли она тогда сча-стливее, вольнее, богаче? Будет даже сильнее? И не распадется ли могучее русское царство, и ныне уже столь пространное, почти необъятное, не распадется ли оно наконец, когда еще далее рас-пространит свои пределы? Где последняя цель его расширения? Что принесет оно порабощенным народам заместо похищенной независимости — о свободе, просвещении и народном благоденствия и говорить нечего, — разве только свою национальность, стеснен-ную рабством!

Но русская или вернее великороссийская нацио-нальности должна ли и может ли быть национальностью целого-мира? Может ли Западная Европа когда [либо] сделаться рус-скою языком, душою и сердцем? Могут ли даже все славянские племена сделаться русскими? Позабыть свой язык,—которого сама Малороссия не могла еще позабыть, — свою литературу, свое родное просвещение, свой теплый дом, одним словом, для того чтобы совершенно потеряться и ‘слиться в русском море’ по выраженью Пушкина? Что приобретут они, что приобретет сама Россия через такое насильственное смешение? Они—то же, что приобрела Белоруссия вследствие долгого подданства у Поль-ши: совершенное истощение и поглупение народа.

А Россия? Россия должна будет носить на плечах своих всю тяжесть сей необъятной, многосложной, насильственной централизации. Рос-сия сделается ненавистна всем прочим славянам так, как теперь она ненавистна полякам, будет не освободительницею, а притес-нительницею родной славянской семьи, их врагом против воли, насчет собственного благоденствия и насчет своей собственной свободы, и кончит наконец тем, что, ненавидимая всеми, сама себя возненавидит, не найдя в своих принужденных победах ни-чего кроме мучений и рабства. Убьет славян, убьет и себя! Таков ли должен быть конец едва только что начинающейся славян-ской жизни и славянской истории?’¹⁴¹

Государь! Я не старался смягчать выражения! Представил же Вам вопросы, волновавшие тогда мою душу, во всей их сырой наготе, надеясь на Ваше милостивое снисхождение и для того, чтобы хоть несколько объяснить Вашему императорскому величеству, каким образом, идя или, лучше сказать, шатаясь от во-проса к вопросу, от вывода к выводу, я успел отчасти уверить себя в необходимости и нравственности русской революции.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Я довольно сказал, чтобы показать, сколь была велика необуз-данность моей мысли. Теперь же с опасностью погрешить против логики и связи спешу перескочить через множество подобных во-просов и мыслей, приведших меня к окончательному революционерному заключению. Трудно, государь, и неимоверно как тяже-ло мне говорить Вам об этих предметах. Трудно потому, что не знаю, каким образом я должен объясняться: если стану смягчать выражения, то Вы можете подумать, что я хочу скрыть или ума-лить дерзость своих мыслей, и что исповедь моя не искренна, не совершенна, если ж стану повторять выражения, которые упот-реблял, когда находился в самом разгаре политического безумия, то Вы пожалуй подумаете, государь, что я, от чего сохрани меня бог, хочу еще перед Вами самими щеголять вольнодумством. Кро-ме этого, высчитывая подробно все старые мысли, я должен бы был различать между теми, которые уж совершенно отбросил, и теми, которые отчасти или вполне сохранил, должен бы был вой-ти в бесконечные объяснения, рассуждения, которые были бы здесь не только что неприличны, но совершенно противны духу и единственной цели сей исповеди, долженствующей содержать только простой и нелицемерный рассказ всех моих прегрешений.

(Напрасно боится, личное на меня всегда прощаю от глубины сердца)

Но не так еще трудно, как тяжело мне, государь, говорить Вам о том, что я дерзал думать о направлении и духе Вашего управ-ления, тяжело во всех отношениях: тяжело по положению, ибо я предстою Вам, моему государю, как осужденный преступник, тяжело моему самолюбию: мне так и слышится, что Вы, госу-дарь, говорите: ‘мальчишка болтает о том, чего не знает!’ А более всего тяжело моему сердцу, потому что стою перед Вами как блудный, отчудившийся, развратившийся сын перед оскор-бленным и гневным отцом!

Одним словом, государь, я уверил себя, что Россия, для то-го чтобы спасти свою честь и свою будущность, должна совер-шить революцию, свергнуть Вашу царскую власть, уничтожить монархическое правление и, освободив себя таким образом от внутреннего рабства, стать во главе славянского движения: об-ратить оружие свое против императора австрийского, против прусского короля, против турецкого султана и, если нужно бу-дет, также против Германии и против мадьяр, одним словом против целого света, для окончательного освобождения всех славян-ских племен из-под чужого ига.

Половина прусской Шлезни, большая часть Западной и Восточной Пруссии, одним словом все земли, говорящие по-славянски, по-польски, должны были отде-литься от Германии. Мои фантазии простирались и дальше: я думал, я надеялся, что мадьярская нация, принужденная обстоя-тельствами, уединенным положением среди славянских племен, а также своею более восточною чем западною природою, что все молдавы и валахи, наконец даже и Греция войдут в Славянский Союз, и что таким образом созиждется единое вольное восточ-ное государство и как бы восточный возродившийся мир в проти-воположность западному, хотя и не во вражде с оным, и что столицею его будет Константинополь.

Вот как далеко простирались мои революционерные ожида-ния! Впрочем не замыслы моего личного честолюбия, клянусь Вам, государь, и смею надеяться, что Вы сами в том скоро убеди-тесь. Но прежде я должен отвечать на вопрос: какой формы пра-вления я желал для России?¹⁴².

Мне будет очень трудно отве-чать на него, так мысли мои на сей счет были неясны и неопре-деленны. Прожив восемь лет за границей, я знал, что я Россию не знал, и говорил себе, что не мне, еще же менее вне самой Рос-сии определять законы и формы для ее нового существования. Я видел, что и в самой Западной Европе, где условия жизни опре-делены уже довольно ясно, где несравненно более самосознания,. чем в России, я видел, что даже и там никто не был в состоянии предугадать не только что постоянных форм будущности, но да-же и перемен будущего дня, и говорил себе: теперь Россию никто не знает, ни европейцы, ни русские, потому что Россия молчит, молчит же она не оттого, чтоб ей нечего было говорить, а только потому, что и язык и все движения ее связаны.

Пусть она вос-прянет и заговорит, я тогда мы узнаем, и что она думает и чего она хочет, она сама покажет нам, какие формы и какие учрежде-ния ей нужны. Если бы в то время был возле меня хоть один рус-ский, с которым бы я мог говорить о России, то вероятно в уме моем образовались бы — не говорю лучшие и разумнейшие, [но] по крайней мере более определенные понятия. Но я был совер-шенно один с своими замыслами, тысячи смутных, друг другу противоречащих фантазий толпились в моем уме, я не мог при-вести их в порядок и, убежденный в невозможности выйти из сего лабиринта своею одинокою силою, отлагал разрешение всех вопросов до вступления на русскую почву.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Я желал республики. Но какой республики? Не парламент-ской. Представительное правление, конституционные формы, пар-ламентская аристократия и так называемый экилибр (Равновесие) властей, в котором все действующие силы так хитро расположены, что ни одна действовать не может, одним словом весь этот узкий, хит-росплетенный и бесхарактерный политический катехизис запад-ных либералов никогда не был предметом ни моего обожания, ни моего сердечного участия, ни даже моего уважения, а в это вре-мя я стал презирать его еще более, видя плоды парламентских форм во Франции, в Германии, даже на славянском конгрессе, особенно же в польском отделении, где поляки так же играли в парламент, как немцы играли в революцию.

К тому же русский парламент да и польский также был бы только составлен из дво-рян, — в русский могло бы еще войти купечество, — огромная же масса народа, тот настоящий народ, оплот и сила России, в котором заключается се жизнь и вся ее будущность, народ, ду-мал я, остался бы без представителей и был бы притеснен и оби-жен тем же самым дворянством, которое теснит его ныне.

Я ду-мал, что в России более, чем где [либо], будет необходима сильная диктаторская власть, которая бы исключительно занялась воз-вышением и просвещением народных масс, — власть свободная по направлению и духу, но без парламентских форм, с печата-нием книг свободного содержания, но без свободы книгопечата-ния, окруженная единомыслящими, освещенная их советом, укрепленная их вольным содействием, но не ограниченная никем и ничем. Я говорил себе, что вся разница между таким дикта-торством и между монархическою властью будет состоять в том, что первое по духу своего установления должно стремиться к тому, чтобы сделать свое существование как можно скорее не-нужным, имея в виду только свободу, самостоятельность и посте-пенную возмужалость народа, в то время как монархическая власть должна напротив стараться о том, чтобы существование ее не переставало никогда быть необходимым, и потому должна содержать своих подданных в неизменяемом детстве ¹⁴³.

Что будет после диктаторства, я не знал да и думал, что этого предугадать теперь никто не может. А кто будет диктатором? Могли бы подумать, что я себя готовил на это высокое место. Но такое предположение было бы решительно несправед-ливо.

Я должен сказать, государь, что кроме экзальтации иногда фанатической, но фанатической более вследствие обстоятельств и неестественного положения, чем от природы, во мне не было ни тех блестящих качеств, ни тех сильных пороков, которые творят или замечательных политических людей или великих государ-ственных преступников. Во мне и прежде и в это время было так мало честолюбия, что я охотно подчинился бы каждому, лишь бы только увидел в нем способность и средства и твердую волю служить тем началам, в которые я верил тогда как в абсолют-ную истину, и с радостью последовал бы ему и ревностно стал бы повиноваться, потому что всегда любил и уважал дисципли-ну, когда она основана на убеждении и вере. Я не говорю, чтобы во мне не было самолюбия, но никогда не было оно во мне пре-обладающим, напротив я должен был преодолевать себя и шел как бы наперекор своей природе, когда сбирался или говорить публично или даже писать для публики. Не было во мне и тех огромных пороков а la Danton (Вроде Дантона) или Ю la Mirabeau (Вроде Мирабо), того ненасытного, широкого разврату, который для своего утоления готов поставить вверх дном целый мир.

А если во мне и был эгоизм, то он единственно состоял в потребности движения, в потребности действия. В моей природе был всегда коренной не-достаток: это—любовь к фантастическому, к необыкновенным, неслыханным приключениям, к предприятиям, открывающим го-ризонт безграничный и которых никто не может предвидеть кон-ца. Мне становилось и душно и тошно в обыкновенном спокойном кругу. Люди обыкновенно ищут спокойствия и смотрят на него как на высочайшее благо, меня же оно приводило в отчаяние, душа моя находилась в неусыпном волнении, требуя действия, движения и жизни.

Мне следовало бы родиться где-нибудь в американских лесах, между западными колонистами, там, где ци-вилизация едва расцветает к где вся жизнь есть беспрестанная борьба против диких людей, против дикой природы, а не в устро-енном гражданском обществе. А также, если б судьба захотела сделать меня смолоду моряком, я был бы вероятно и теперь очень порядочным человеком, не думал бы о политике и не искал других приключений и бурь кроме морских.

Но судьба не захотела ми того ни другого, и потребность движения и действия осталась во мне неудовлетворенною. Сия потребность, соединившись впоследствии с демократическою экзальтациею, была почти моим единственным двигателем. Что же касается до последней, то она может быть выражена в немногих словах: любовь к свободе и неотвратимая ненависть ко всякому притеснению, еще более ког-да оно падало на других, чем на меня самого. Искать своего сча-стья в чужом счастьи, своего собственного достоинства в досто-инстве всех меня окружающих, быть свободным в свободе дру-гих — вот вся моя вера, стремление всей моей жизни.

Я считал священным долгом восставать против всякого притеснения, от-куда бы оно ни происходило и на кого бы ни падало.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Во мне было всегда много дон-кихотства, не только политического, но и в частной жизни, я не мог равнодушно смотреть на несправедли-вость, не говоря уже о решительном утеснении, вмешивался ча-сто, без всякого призвания и права и не дав себе времени обду-мать, в чужие дела и таким образом впродолжение своей много волнуемой, но пустой и бесполезной жизни наделал много глупо-стей, навлек на себя много неприятностей и приобрел себе несколько врагов, сам почти никого не ненавидя. Вот, государь, истинный ключ ко всем моим бессмысленным поступкам, грехам и преступлениям. Я говорю о том с такою уверенностью и так положительно, потому что в последние два года имел довольно досуга на изучение себя, для того чтоб обдумать всю прошедшую жизнь, а теперь смотрю на себя хладнокровно, как может только смотреть умирающий или даже совершенно умерший.

С таким направлением мыслей и чувств я не мог думать о своем собственном диктаторстве, не мог питать в душе своей честолюбивых помыслов¹⁴⁴. Напротив я был так уверен, что по-гибну в неравной борьбе, что несколько раз даже писал другу Рейхелю, что с ним простился навек, что если я не погибну в Германии, так погибну в Польше, если же не в Польше, так в России. Не раз также говаривал немцам и полякам, когда в моем присутствии они спорили о будущих формах правления: ‘Мы призваны разрушать, а не строить, строить будут другие, кото-рые и лучше, и умнее, и свежее нас’. Того же самого надеялся и для России, я думал, что из революционерного движения вый-дут люди новые, сильные, и что они овладеют им и поведут его к цели.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Могли бы спросить меня: как же ты при такой неопределен-ности мыслей, не зная сам, что выйдет из твоего предприятия, как же ты мог решиться на такую тяжелую вещь, какова русская революция? Разве ты не слыхал о Пугачёвском бунте или не зна-ешь, до какого варварства, до какой зверской жестокости могут дойти русские взбунтовавшиеся мужики? и не помнишь слов Пушкина: ‘Избави нас бог о г русского бунта, бессмысленного и беспощадного’?…

Государь! на этот вопрос, на этот упрек мне будет тяжелее-отвечать, чем на все предыдущие. Оттого тяжелее, что, хотя пре- ступление мое не выходило из области мысли, я в мысли уже и тогда чувствовал себя преступником и сам содрогался от воз- можных последствии моего преступного предприятия, — и не от- казывался от него! Правда, что я старался обманывать себя пу- стою надеждою на возможность остановить, укротить опьянелую ярость разнуздавшейся толпы, но плохо надеялся, оправдывал же себя софизмом, что иногда и страшное зло бывает необходи-мым, а наконец утешал себя мыслью, что если и будет много жертв, то и я паду вместе с ними… и бог знает! достало ли бы у меня довольно характера, силы и злости, для того чтобы не го-ворю совершить, но для того чтобы начать преступное дело?

Бог знает! Хочу верить, что нет, а может быть и да. Чего не делает фанатизм! и недаром же говорят, что в злом деле только первый шаг труден. Я много и долго думал об этом предмете, и до сих пор не знаю, что сказать, а благодарю только бога, что он не дал мне сделаться извергом и палачом моих соотечествен-ников! ¹⁴⁵

Насчет средств и путей, которые я думал употребить для про-паганды в России, я также не могу дать определенного ответа

Я не имел и не мог иметь определенных надежд, ибо находился вне всякого прикосновения с Россией, но готов был ухватиться за всякое средство, которое бы мне представилось: заговор в вой-ске, возмущение русских солдат, увлечение русских пленных, ес-ли бы такие нашлись, для того чтобы составить из них начаток русского революционерного войска, наконец и возмущение кре-стьян… одним словом, государь, моему преступлению против Ва-шей священной власти в мысли и в намерениях не было ни гра-ниц, ни меры! и еще раз благодарю провидение, что, остановив меня во-время, оно не дало мне ни совершить, ни даже начать ни одного из моих гибельных предприятий против Вас, моего государя, и против моей родины.

(Повинную голову меч не сечет, прости ему бог!)

Тем не менее я знаю, что не так само действие, как намерение, делает преступника и, оставив в стороне мои немецкие грехи, за которые [я1 был осужден сна-чала на смерть, потом на вечное заключение в рабочем до-ме, я вполне и от глубины души сознаю, что более всего я преступник против Вас, государь, преступник против России, и что преступления мои заслуживают казнь жесточай-шую!

Самая тяжелая часть моей исповеди кончена. Теперь мне ос-тается исповедывать Вам грехи немецкие, правда более положи-тельные и не ограничившиеся уже одною мыслью, но тем не менее несравненно легче лежащие на моей совести, чем те мыслен-ные против Вас, государь, и против России, которых я окончил подробное и нелицемерное описание. Обращусь опять к своему рассказу.

Я искал в то время точки опоры для действия. Не найдя оной в поляках по всем вышеупомянутым причинам, я стал искать ее в славянах. Убедившись также потом, что и в славянском кон-грессе я ничего не найду, я стал собирать людей вне конгресса и составил было тайное общество, первое, в котором я участво-вал, общество под названием ‘Славянских друзей’. В него вош-ло несколько словаков, моравов, кроатов .и сербов. Позвольте мне, государь, не называть их имен, довольно, что кроме меня в нем не участвовал ни один подданный Вашего императорского величества, и что само общество просуществовало едва несколь-ко дней, быв рассеяно вместе с конгрессом пражским восстанием, победою войск и принужденным выездом всех славян из города Праги.

Оно не успело ни организоваться, ни даже положить первых оснований для своего действия, но рассеялось во все сто-роны, не условившись ни в сношениях, ни в переписке, так что после этого я не имел и не мог иметь связи ни с одним из его бывших членов, и оно в моих последующих действиях осталось без всякого влияния. Упомянул же я о нем только для того, что-бы не пропустить ничего в моем подробном отчете ¹⁴⁷.

Славянский конгресс в последнее время изменил несколько свое направление, отчасти уступая напору поляков, отчасти же и моим содействием, а также и содействием единомыслящих со мною славян он стал двигаться понемногу в духе более обще-славянском, либеральном, не говорю демократическом, и перестал служить особенным видам австрийского правительства¹⁴⁸. Это было его смертным приговором. Пражское восстание было впро-чем произведено не конгрессом, а студентами и партиею так на-зываемых чешских демократов¹⁴⁹.

Последние были тогда еще весьма немногочисленны и, кажется, не имели определенного по-литического направления, придерживались же бунту, потому что бунт был тогда в общей моде. В это время я был с ними мало знаком, ибо они почти совсем не посещали заседания конгресса, а находились большею частью вне Праги, а окружных деревнях, где возбуждали мужиков к принятию участия в приготовленном ими восстании. Я ничего не знал ни о их планах, ни даже о замы-шляемом движении и был им столько же поражен, сколько и все прочие члены славянского конгресса. Только вечером накануне назначенного дня, и то неопределенно и смутно, услышал я в первый раз о имевшем быть восстании студентов и рабочего клас-са и вместе с другими уговаривал студентов отказаться от невоз-можного предприятия и не давать австрийскому войску случая к легкой победе.

Явно было, что генерал князь Виндишгрец ничего так ревностно не желал, как такого случая для восстановления упавшего духа солдат и ослабевшей воинской дисциплины, для того чтобы после стольких постыдных поражений подать Европе первый пример победы войск над крамольными массами. Он мно-гими мерами как бы хотел раздразнить пражских жителей, явно вызывал их на бунт, а глупые студенты своими неслыханными требованиями, которых ни один генерал не мог бы исполнить, не обесчестившись перед целым войском, подали ему желанный по-вод к началу военных действий.

Я пробыл в Праге до самой капитуляции, отправляя службу волонтера, ходил с ружьем от одной баррикады к другой, не-сколько раз стрелял, но был впрочем во всем этом деле более как гость, не ожидая от него больших результатов. Однако напосле-док советовал студентам и другим участвовавшим свергнуть ра-тушу, которая вела тайные переговоры с князем Виндишгрецом, и посадить на ее место военный комитет с диктаторскою властью, моему совету хотели было последовать, но поздно, Прага капи-тулировала, я же на другой день рано отправился обратно в Бреславль, в котором и пробил сей раз, если не ошибаюсь, до пер-вых чисел июля¹⁵⁰.

Описывая впечатление, произведенное на меня первою встре-чею с славянами в Праге, я сказал, что во мне пробудилось тогда славянское сердце и новые славянские чувства, заставившие меня почти позабыть весь интерес, связывавший меня с демократиче-ским движением Западной Европы. Еще сильнее подействовал на меня бессмысленный крик немцев против славян, поднявшийся по распущении славянского конгресса со всех концов Германии, а более всего во Франкфуртском народном собрании. Это уже был не демократический крик, а крик немецкого национального эго-изма, немцы хотели свободы для себя, не для других. Собрав-шись во Франкфурте, они уже в самом деле думали, что сдела-лись единою и сильною нациею, и что им теперь решать судьбы мира! ‘Das deutsche Vaterland’ (‘Немецкое отечество’), существовавшее доселе только в их песнях да еще в разговорах за табаком и за пивом, должно было сделаться отечеством половины Европы.

(Превосходно!)

Франкфуртское собрание, вышедшее само из бунта, основанное на бунте и суще-ствовавшее только бунтом, стало уж называть итальянцев и поляков бунтовщиками, смотреть на них как на крамольных и прескупных противников немецкого величия и немецкого всемогуще-ства!

Оно называло немецкую войну за Шлезвиг-Голштейн ‘stammverwandt und meerumschlungen’ (‘Соплеменный и морем объятый’) святою войною, а войну итальянцев за свободу Италии и предприятия поляков в Герцогстве Познанском преступными! Но сильнее еще обратилась немецкая национальная ярость против славян австрийских, со-бравшихся в Праге. Немцы уже с давних времен привыкли смот-реть на них как на своих крепостных и не хотели им позволить даже и дохнуть по славянски!

В сей ненависти против славян, в сих славянопожирающих криках участвовали решительно все не-мецкие партии, уж не одни только консерваторы и либералы, как против Италии и Польши, демократы кричали против славян громче других: в газетах, в брошюрах, в законодательных и в народных собраниях, в клубах, в пивных лавках, на улице… Это был такой гул, такая неистовая буря, что если бы немецкий крик мог кого убить или кому повредить, то славяне уже давно бы все перемерли.

Перед поездкою в Прагу я пользовался между бреславскими демократами большим почетом, но все мое влияние утратилось и обратилось в ничто, когда по возвращении я стал защищать в демократическом клубе право славян, на меня все вдруг закричали и договорить даже не дали, и

(Пора было!)

это была моя последняя попытка красноречия в бреславском клубе да и вообще во всех немецких клубах и публичных собраниях^150а.

Немцы же вдруг опротивели, опротивели до такой степени, что я ни с одним не мог говорить равнодушно, не мог слышать немецкого языка и немецкого голоса, и помню, что когда ко мне раз подошел немец-кий нищий мальчишка просить милостыню, я с трудом воздер-жался от того, чтобы не поколотить его.

Не я один, все славяне, ничуть не исключая поляков, так же чувствовали. Поляки, обманутые французским революционерным правительством, обманутые немцами, оскорбленные немецки-ми жидами, поляки стали говорить громко, что им остается одно: прибегнуть к покровительству русского императора и просить у него, как милости, присоединения всех польских австрийских и прусских провинций к России.

Таков был общий голос в Познанском Герцогстве, в Галиции и в Кракове, одна только эмиграция противоречила, но эмиграция в то время была почти без влияния. Можно было бы подумать, что поляки лицемерили, хотели только напугать немцев, но они говорили о том не немцам, только между собою, и говорили с такою страстью и в таких выражениях, что я и тогда не мог сомневаться а их искренности, да и теперь еще убежден, что если бы Вы, государь, захотели тогда поднять сла-вянское знамя, то они без условий, без переговоров, но слепо пре-давая себя Вашей воле, они и всё,

(Не сомневаюсь, т.е. я бы стал в голову революции славянским Мазаниелло, спасибо!)

что только говорит по-славян-ски в австрийских и прусских владениях, с радостью, с фана-тизмом бросились бы под широкие крылья российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу ¹⁵¹.

(Жаль что не прислал!)

Тогда во мне родилась странная мысль. Я вздумал вдруг писать к Вам, государь, и начал было письмо, оно также со-держало род исповеди, более самолюбивой, фразистой чем та, которую теперь пишу, —

я был тогда на свободе и не научен еще опытом,—но впрочем довольно искренней и сердечной: я каялся в своих грехах, молил о прощении, потом, сделав несколь-ко натянутый и напыщенный образ тогдашнего положения сла-вянских народов, молил Вас, государь, во имя всех утесненных славян притти им на помощь, взять их под свое могучее покрови-тельство, быть их спасителем, их отцом и, объявив себя царем всех славян, водрузить наконец славянское знамя в восточной Европе на страх немцам и всем прочим притеснителям и врагам славянского племени!

Письмо было многосложное и длинное, фан-тастическое, необдуманное, но написанное с жаром и от души, оно заключало в себе много смешного, нелепого, но также и много истинного, одним словом было верным изображением моего ду-шевного беспорядка и тех бесчисленных противоречий, которые волновали тогда мой ум. Я разорвал это письмо и сжег его, не докончив. Я опомнился и подумал, что Вам, государь, покажется необыкновенно как смешно и дерзко, что я, подданный Вашего им-ператорского величества, еще же не простой подданный, а государ-ственный преступник, осмелился писать Вам и писать, не ограни-чиваясь мольбою о прощении, но дерзая подавать Вам советы, уговаривая Вас на изменение Вашей политики!.. Я сказал себе, что письмо мое, оставшись без всякой пользы, только скомпроме-тирует меня в глазах демократов, которые неравно могли бы узнать о моей неудачной, странной, совсем не демократической попытке¹⁵². Но более, чем все другие причины, заставили меня отказаться от сего намерения следующие два обстоятельства, встретившиеся странным образом в одно и то же время.

Во-первых я узнал, могу сказать из официального источника, именно от президента полиции в Бреславле (Его фамилия была Ку (Kuh)), что русское прави-тельство требовало моей выдачи от прусского, основываясь на том, что будто бы я с вышеупомянутыми поляками, — с двумя братьями, фамилии которых я прежде никогда не слыхал, а те-перь не помню, — намеревался посягнуть на жизнь Вашего им-ператорского величества¹⁵³.

Я уже отвечал на сию клевету и мо-лю Вас, государь, позвольте мне более не упоминать о ней! Во-вторых же слух о моем шпионстве уж не ограничился глупою бол-товнёю поляков, но нашел место в немецких журналах.

Д-р Маркс, один из предводителей немецких коммунистов в Брюсселе, возненавидевший меня более других за то, что я не за-хотел быть принужденным посетителем их обществ и собраний, был в это время редактором ‘Rheinische Zeitung’ (‘[Новая] Рейнская Газета’), выходившей в Кельне. Он первый напечатал корреспонденцию из Парижа, в которой меня упрекали, что будто бы я своими доносами погубил много поляков, а так как ‘Rheinische Zeitung’ была любимым чтением немецких демократов, то все вдруг и везде и уже громко говорили о моем мнимом предательстве¹⁵⁴.

С обеих сторон стало мне тесно: в глазах правительств я был злодеем, замышлявшим цареубийство, в глазах же публики — подлым шпионом. Я был тогда убежден, что оба клеветливые слуха происходили из одного и того же источника. Они безвозвратно определили мою участь: я поклялся в душе своей, что не отстану от своих предприятий и не собьюсь с дороги, раз начатой, и пойду вперед, не оглядыва-ясь, и буду идти, пока не погибну, и что погибелью своею докажу полякам и немцам, что я — не предатель.

После нескольких объяснений, отчасти письменных и личных, отчасти же напечатанных в немецких журналах, не находя более никакой пользы

(NB)

ни цели моему пребыванию в Бреславле, я в начале июля отправился в Берлин и пробыл в нем до конца сен-тября¹⁵⁵.

В Берлине виделся часто с французским посланником Эмануэлем Араго¹⁵⁶, встречал у него турецкого посланника, ко-торый неоднократно просил меня посещать его, но я у него не был, не желая, чтобы обо мне говорили, что я каким бы то ни было образом служу турецкой политике против России, в то вре-мя как я желал напротив освобождения славян из под турецкой власти и совершенного разрушения последней.

Видал также мно-гих немецких и польских членов прусского законодательного или конститутивного собрания, большею частью демократов, однако держал себя от всех в великом отдалении, даже от тех, с кото-рыми был прежде довольно близок в Бреславле: мне все каза-лось, что на меня все смотрят как на шпиона, и я готов был каж-дого за то ненавидеть и от всех удалялся¹⁵⁷.

Никогда, государь, не было мне так тяжело, как в то время, ни прежде, ни потом, ни даже тогда, когда, лишившись свободы, я должен был перейти через все испытания двух криминальных процессов. Тут я понял, сколь тяжко должно быть положение действительного шпиона,, или как подл должен быть шпион для того, чтобы переносить рав-нодушно свое существование. Мне было очень тяжело, государь!

К тому же горизонт европейский для меня, демократа, види-мо помрачался. За революциею везде следовала реакция или при-уготовления к реакции. Июньские парижские происшествия¹⁵⁸имели тяжкие последствия для всех демократов не только в Па-риже, во Франции, но в целой Европе. В Германии еще явных реакционерных мер не было, казалось, что все пользовались пол-ной свободою, но те, у которых были глаза, видели, что прави-тельства без шуму готовились, совещевались, собирали силы и ожидали только удобного часу, для того чтобы нанести реши-тельный удар, и что они терпели бестолковую болтовню немец-ких парламентов единственно только потому, что еще более ожи-дали себе от них пользы, чем опасались их вредных последствий.

Они не обманулись: немецкие либералы и демократы сами себя убили и сделали им победу весьма легкою. Славянский вопрос также в это время запутался: война бана Елачича в Венгрии ка-залась славянской войною, была предпринята как будто бы толь-ко для того, чтобы защитить словаков и южных славян от нестер-пимых притязаний мадьяр, в сущности же эта война была нача-ло австрийской реакции. Я был в сильном сомнении, не знал, с кем симпатизировать. Елачичу решительно не верил, но и Кошут¹⁵⁹ в это время был еще плохим демократом, он кокетничал с Франкфуртским реакционерным собранием и даже был готов помириться с Инспруком и служить ему и против Вены и против поляков и против Италии, если бы только Инспрукский двор за-хотел согласиться на его особенные венгерские требования.

При всем этом я был пригвожден к Берлину безденежьем. Если бы у меня были деньги, то я, может быть, поехал бы в Вен-грию, для того чтобы быть очевидцем, и много листов прибави-лось бы тогда к сей уже и без того многолиственной исповеди! Но денег у меня не было, я не мог пошевелиться с места. Также не было и сношений с славянами, исключая одного незначитель-ного письма Людвига Штура, на которое я хотел, но не мог от-вечать, ибо не знал его адреса, я не получил из Австрии ни стро-ки и сам ни к кому не писал¹⁶⁰.

Одним словом до самого декаб-ря месяца я оставался в полном бездействии, так что не знаю, что даже и сказать об этом времени, разве только, что я ждал у моря погоды, твердо намереваясь ухватиться за первую воз-можность для действия. В каком же духе я хотел действовать, Вы уже знаете, государь. Это было для меня самое тяжелое вре-мя. Без денег, без друзей, прокричан как шпион, один посреди многолюдного города, я не знал, что делать, за что приняться, а иногда даже не знал, чем и как буду жить на другой день. Не одним безденежьем был я связан, я был пригвожден к Берлину, к Пруссии и вообще к северной Германии еще и клеветливыми слухами, распространившимися на мой счет, и хотя политиче-ские обстоятельства уже видимо изменились и были такого рода, что я почти совсем перестал ожидать и надеяться, однако я не мог и не хотел возвратиться в Париж, единственное прибежище, которое мне оставалось, не доказав сперва на живом деле искрен-ность своих демократических убеждений. Я должен был выдер-жать до конца, для того чтобы спасти свою запятнанную честь.

(NB)

Я сделался зол, нелюдим, сделался фанатиком, был готов на всякое головоломное, только не подлое предприятие и весь как бы превратился в одну революционерную мысль и в страсть разру-шения.

В конце сентября вероятно по требованию русского посоль-ства, не подав впрочем сам к тому ни малейшего повода, я был принужден оставить Берлин¹⁶¹. Возвратился [я] в Бреславль, но в начале же октября был принужден оставить Бреславль (В Бреславле, равно как и я Берлине, демократы готовились было к вооруженному отпору против первых реакционерных мер прусского прави-тельства. Никогда, может быть, не была прусская Шлезия так готова к все-общему народному восстанию, как именно в это время. Я видел сии приуготовления, радовался им, но сам не принимал в них участия, ожидая более решительных обстоятельств’. (Примечание М. Бакунина.)

и вообще все прусские владения с угрозою, что если я возвращусь, то меня выдадут русскому правительству. Я, разумеется, после такой угрозы уж и не пробовал возвращаться. Хотел остано-виться в Дрездене, но и оттуда был изгнан — по недоразумению, как сказал потом министр, и на основании древнего требования российского посольства.

(NB)

Таким образом гонимый из края в край, я утвердился наконец в Ангальт-Кэтенском царстве, которое странным образом, находясь посреди прусских владений, пользо-валось тогда вольнейшею конституциею не только в Германии, но, я думаю, в целом мире и сделалось вследствие того, хоть и ненадолго, убежищем для политических изгнанцев¹⁶².

Я нашел в Кэтене несколько старых знакомых, с которыми учился вместе в Берлинском университете. Там были также и законодательное и народные собрания и клуб и StЭndchen и Katzenmusik (Серенады и кошачьи концерты), ни в сущности никто почти не занимался политикою, так что до по-ловины ноября я с своими знакомыми не знал почти других за-нятий кроме охоты на зайцев и на других диких зверей. Это бы-ло для меня время отдыха.

Мой отдых продолжался недолго. Судьба готовила мне гро-бовой отдых в крепостном заключении. Еще в октябре месяце, когда бан Елачич, миновав Пешт (В оригинале ‘Пест’ (Будапешт), пошел прямо на Вену, а генерал князь Виндишгрец оставил с войсками Прагу, я хотел было ехать в сей последний город, желая возбудить чешских де-мократов к вторичному восстанию. Однако раздумал и остался в Кэтене¹⁶³. Раздумал же потому, что не имел еще сношений с Прагой и не знал, какие перемены могли произойти там после июньских дней и какое было тогда направление умов, с демокра-тами был плохо знаком и не надеялся на успех, ожидал же на-против сильного противодействия со стороны чешско-конституционной партии Палацкого¹⁶⁴.

В Праге, думал я, меня уже давно успели забыть, и отчасти для того, чтобы напомнить о себе праж-ским жителям, и для того, чтобы дать по возможности славян-скому движению направление другое, более сообразное с моими собственными как славянскими, так и демократическими ожида-ниями, отчасти же для того, чтобы доказать полякам и немцам, что я — не русский шпион, и проложить себе дорогу к новому сближению с ними, я начал писать воззвание к славянам ‘Aufruf an die Slaven’, которое и было напечатано потом в Лейпциге¹⁶⁵.

Оно находится также в числе обвинительных документов¹⁶⁶.

Я писал его долго, более месяца, откладывал, потом опять за него принимался, несколько раз изменял и долго не решался печа-тать. Я не мог выразить в нем чисто и ясно своей славянской мысли, потому что хотел опять сблизиться с немецкими демокра-тами, считая сближение сие необходимым, и должен был лавиро-вать между славянами и немцами, — род плавания, к которому у меня не было ни большой способности, ни привычки, а еще ме-нее охоты. Я хотел убедить славян в необходимости сближения с германскими, равно как и с мадьярскими демократами. Обстоя-тельства уже были не те, как в мае: революция ослабла, реак-ция везде усилилась, и только соединенными силами всех евро-пейских демократий (В оригинале ‘демокраций’) можно было надеяться победить реакционерный союз правителей.

В ноябре вслед за венскими происшествиями было распущено также насильственным образом Прусское конститутивное собра-ние¹⁶⁷.

Вследствие сего в Кэтене собралось несколько бывших депутатов и между прочими Гекзамер и Дестер ¹⁶⁸, члены цент-рального комитета всех демократических клубов в Германии. Ко-митет сей был впрочем не тайный, быв избран незадолго перед тем в публичных заседаниях демократического конгресса в Бер-лине. Но он стал вскоре основывать тайные общества в целой Германии, и можно сказать, что немецкие тайные общества на-чались только с этого времени.

Без всякого сомнения существо-вали и прежде некоторые, а именно коммунистические, но они оставались решительно без всякого влияния. До ноября месяца все делалось публично в Германии: и заговоры и бунты и приуготовления к бунтам, и всякий мог знать о них, кто только хо-тел.

Избалованные революциею, как бы упавшею с неба без вся-кого усилия с их стороны, почти без кровопролития, немцы дол-го не могли убедиться в возраставшей силе правительств и в сво-ем собственном бессилии, они болтали, пели, пили, были ужас-ны на словах, дети в деле, и думали, что свободе их не будет конца, и что стоило им только немного поморщиться, для того что-бы привести все правительства в трепет. Происшествия в Вене, в Берлине научили их однако противному, тут они поняли, что для удержания легко приобретенной свободы они должны были принять меры более серьезные, и вся Германия стала готовиться тайно к новой революции^168а.

Я Дестера и Гекзамера видел в первый раз в Берлине, но тогда еще был мало с ними знаком, ибо удалялся от них, равно как и от всех прочих людей, немцев и поляков. В Кэтене позна-комился с ними ближе, они сначала мне не доверяли, думая в самом деле, что я—шпион, потом однако поверили. Я с ними много говорил и спорил о славянском вопросе, долго не мог убе-дить их в необходимости для немцев отказаться от всех притя-заний на славянские земли, наконец успел убедить их и в этом.

Таким образом начались наши политические сношения — первые положительные сношения с определенною целью, которые я имел с немцами да и вообще с какою бы то ни было действующею политическою партиею. Они мне обещали употребить все свое влияние на немецких демократов, для того чтобы искоренить из оных ненависть и предубеждения против славян, я же им обе-щал действовать в таком же духе на последних. Сим ограничи-лись на первый раз наши взаимные обязательства. Так как они уже меня не боялись, то я знал об их замыслах, приуготовлениях, об образовании тайных обществ, слышал также и о только что тогда начинавшихся сношениях с иностранными демократами, но решительно сам не вмешивался в их дела, даже не хотел спраши-вать, опасаясь возбудить в них новые подозрения. Сам же спе-шил окончить ‘Воззвание к славянам’, которое и напечатал вско-ре потом в Лейпциге.

В конце декабря отчасти для того, чтобы быть ближе к Богемии и жить в городе, представляющем более средств для сно-шений со всеми пунктами, чем Кэтен, отчасти же и потому, что [я] услышал, что прусское правительство намеревалось перехватать всех удалившихся в сей последний, я вместе с Гекзамером и Дестером переселился в Лейпциг¹⁶⁹.

Там случайно познакомился с несколькими молодыми славянами, имена и качества которых подробно изочтены в австрийских обвинительных документах. Между ними находились два брата: Густав и Адольф Страка, чехи, учившиеся тогда богословию в Лейпцигском университете. Они оба — добрые и благородные молодые люди, прежде зна-комства со мной не думавшие о политике, хотя были оба — и рев-ностные славяне, и их погибель, мной одним причиненная, есть великий грех на моей душе. Прежде моего приезда в Лейпциг они были мнения совершенно противного моему, большие почита-тели Елачича, к их несчастью я встретился с ними, увлек их, переменил их образ мыслей, оторвал от мирных занятий и уго-ворил их быть орудиями моих предприятий а Богемии, и теперь, если бы мог облегчить их участь ухудшением моей собственной, я с радостью понес бы на себе их наказание. Но все это поздно! Кроме их впрочем на моей душе не было ни прежде, ни в это время, ни потом ни одного увлеченного. Только за них я дол-жен отвечать богу.

Через них именно я узнал, что мое ‘Воззвание к славянам’ нашло сильный отголосок в Праге¹⁷⁰, что даже отрывок из него был переведен и напечатан в одном демократическом чешском журнале, редактором которого был д-р Сабина¹⁷¹. Это породило во мне мысль созвать некоторых чехов и несколько поляков в Лейпциг на совещание и на уразумение с немцами, с целью по-ложить первое основание для общего революционерного дей-ствия. Вследствие сего я послал Густава Страку в Прагу с пору-чением к Арнольду, также редактору одного демократического чешского листа (Газеты)¹⁷², и к Сабине (‘Я должен тут заметить, что я с Густавом Страка послал также и адрес к ‘Славянской Липе’, чешскому более или менее демократическому клубу¹⁷³, но что Сабина удержал оный у себя, найдя его слишком опас-ным’. (Примечание М. Бакунина.) , которых впрочем знал тогда только одни имена, не быв еще знаком с ними лично¹⁷⁴.

Писал также в Герцогство Познанское тем из моих польских знакомых, от которых более чем от других мог надеяться сочувствия и со-действия. Но из поляков решительно никто не приехал, даже никто не отвечал мне, из Праги же приехал только один Ар-нольд, не дозволивший Страже позвать также и Сабину — отчасти потому, что не доверял ему, отчасти же, я думаю, и по мелкой зависти¹⁷⁵. Все сии обстоятельства, открытые впрочем не мною, по самим Арнольдом и братьями Страка, подробно изложены в австрийских обвинительных актах¹⁷⁶. Я не буду входить, госу-дарь, в мелочные подробности, необходимые в инквизиционном следствии для открытия истины, но ненужные и неуместные в самовольной и простосердечной исповеди. Упомяну же впродол-жение сего рассказа только о тех обстоятельствах, которые не-обходимы для связи, или о тех существенных фактах, которые остались неизвестными обеим следственным комиссиям.

Приступая к описанию последнего акта моей печальной рево-люционерной карьеры, я должен сначала оказать, чего я хотел, потом стану описывать сами действия.

Моя политическая горячка, раздраженная и разгоряченная предыдущими неудачами, нестерпимостью моего странного поло-жения, а наконец и победою реакции в Европе, достигла в то время своего высочайшего пароксизма: я был весь превращен в революционерное желание, в жажду революции и был, я думаю, между всеми червленными республиканцами и демократами червленнейшим. План мой был следующий.

Немецкие демократы готовили всеобщее повстанье Германии к весне 1849 года. Я желал, чтобы славяне соединились с ними, а равно и с мадьярами, находившимися уже тогда а явном и ре-шительном бунте против императора австрийского ¹⁷⁷.

Желал, что-бы они соединились как с теми, так и с другими, не для того что-бы слиться с Германиею или покориться мадьярам, но для того чтобы вместе с торжеством революции в Европе утвердилась также и независимость славянских племен. Время же казалось удобно для такого уразумения, мадьяры и немцы, наученные опы-том и нуждаясь в союзниках, были готовы отказаться от преж-них притязаний. Я надеялся, что поляки согласятся быть посред-никами между Кошутом и славянами венгерскими, и хотел взять на себя посредничество между славянами и немцами. Я желал, чтобы центром и главою сего нового славянского движения была Богемия, а не Польша. Желал того по многим причинам: во-пер-вых потому, что вся Польша была так истощена и деморализо-вана предыдущими поражениями, что я не верил в возможность ее освобождения без чужой помощи, в то время как Богемия, почти еще не тронутая реакциею, пользовалась в то время пол-ною свободою, была сильна, свежа и заключала в себе все нужные средства для успешного революционерного движения.

Кроме этого я не желал, чтобы поляки стали во главе предполагаемой революции, боясь, что они или дадут ей характер тесный, исклю-чительно польский, или даже пожалуй, если им это покажется нужно, предадут прочих славян своим старым союзникам, запад-но-европейским демократам, а еще легче мадьярам. Наконец я знал, что Прага есть как бы столица, род Москвы для всех ав-стрийских, непольских славян, и надеялся, я думаю, не без осно-вания, что если Прага восстанет, то и все прочие славянские пле-мена последуют ее примеру и увлекутся ее движением — напере-кор Елачичу и другим, впрочем не столь многочисленным, при-верженцам австрийской династии.

Итак от немцев я ожидал со-гласия, симпатии, а если нужно будет, так и вооруженной помо-щи против прусского правительства, которое, увлекшись россий-ским примером и опасаясь заразы, не захотело бы вероятно быть бездейственным зрителем революционерного пожара в Богемии. От поляков ожидал посредничества с мадьярами, участия, офи-церов, а более всего денег, которых у меня не было и без кото-рых всякое предприятие становится невозможным. Но мои глав-ные ожидания и надежды сосредоточивались на Богемии.

Я надеялся еще более на богемских, чешских, равно как и не-мецких крестьян, чем на Прагу, чем на городских жителей во-обще ¹⁷⁸.

Огромная ошибка немецких да сначала также и фран-цузских демократов состояла по моему мнению в том, что пропа-ганда их ограничивалась городами, не проникала в села, города, как бы сказать, стали аристократами, и вследствие того села не только остались равнодушными зрителями революции, но во многих местах начали даже являть против нее враждебное распо-ложение. А ничего, казалось, не было легче, как возбудить революционерный дух в земледельческом классе,—особливо в Гер-мании, где еще существовало так много остатков древних фео-дальных постановлений, удручающих землю, не исключая также и самой Пруссии, которая при общей свободе собственности и лю-дей сохранила в некоторых провинциях, напр. в Шлезии (Силезии), следы прежнего подданства (Крепостной зависимости), и в которой возле впрочем довольно многочисленного класса вольных собственников существует класс еще многочисленнейший неимущих крестьян, так называемых HДusler (Безземельный крестьянин) и даже совсем бездомных людей.

Но нигде земле-дельческий класс не был так склонен ж революционерному дви-жению, как в Богемии. В Богемии до 1848 года феодализм суще-ствовал еще во всей полноте, со всеми его тягостями и притеснениями: господские суды, феодальные налоги и сборы, десятины и другие духовные повинности подавляли собственность имущих крестьян. Класс же неимущих был еще многочисленнее, и поло-жение его тягостнее, чем в самой Германии. К тому же в Боге-мии есть много фабрик, а вследствие того и много фабричных работников, а фабричные работники как бы судьбою призваны быть рекрутами демократической пропаганды.

В 1848-ом году все притеснения, предметы вечных неудоволь-ствий и жалоб крестьян, все старые налоги, многосложные обяза-тельства и работы остановились, остановились вместе с дряхлою жизнью политического организма австрийской монархии. Но только остановились, не уничтожились. За притеснением после-довала анархия. Правительство, испуганное, совсем потерявшееся, хватавшееся решительно за все, чтобы спасти себя от совершен-ного потопления, вспомнило свою демократическую уловку 1846 года в Галиции и объявило вдруг без всяких предваритель-ных мер неограниченную и безусловную свободу собственности и крестьян.

Агенты его покрыли богемскую землю, проповедуя благость правительства. Но в Богемии отношения совсем не те, как в Галиции. В Богемии притесняющий и ненавидимый класс богатых собственников, дворян, аристократии состоит не из поль-ских заговорщиков, а из немцев, душою и телом преданных ав-стрийской династии, преданных еще более австрийскому старому, столь для них выгодному порядку вещей. Народ перестал ходить на барскую работу, не захотел также и платить других податей кроме государственных да и те платил скрепя сердце, совсем не охотно. Класс собственников, дворяне, аристократия, одним сло-вом все, что составляет собственно австрийскую партию в Боге-мии, обнищало, обессилело, и при всем том правительство не приобрело ничего, ибо народ, всегда охотно следовавший учению чешских патриотов, не возымел к нему за великий подарок сво-боды, сделанный не во-время, ни особенной любви, ни благодар-ности. Напротив [он] не доверял правительству, слыша, что оно находилось под влиянием аристократии, и опасаясь беспрестанно, чтобы оно не вздумало возвратить его вновь к старому поддан-ству. Наконец необыкновенные рекрутские наборы, повторенные несколько раз в продолжение одного года, пробудили в богемском народе всеобщий ропот и совершенное неудовольствие. При та-ковом расположении легко было подвигнуть его к восстанию.

Я желал в Богемии революции решительной, радикальной, одним словом такой, которая, если бы она и была побеждена впоследствии, однако успела бы все так переворотить и поста-вить вверх дном, что австрийское правительство после победы не нашло бы ни одной вещи на своем старом месте. Пользуясь тем благоприятным обстоятельством, что все дворянство в Боге-мии да и вообще весь класс богатых собственников состоит исклю-чительно из немцев, я хотел изгнать всех дворян, все враждебно расположенное духовенство и, конфисковав без разбора все гос-подские имения, отчасти разделить их между неимущими кре-стьянами для поощрения сих к революции, отчасти же превра-тить их в источник для чрезвычайных революционерных доходов.

Хотел разрушить все замки, сжечь в целой Богемии решительно все процедуры, все административные, равно как и судебные, как правительственные, так и господские бумаги и документы, и объ-явить все гипотеки, а также и все другие долги, не превышающие известную сумму, напр. 1000 или 2000 гульденов, заплаченны-ми.

Одним словом революция, замышляемая мною, была ужасна, беспримерна, хоть и обращена более против вещей, чем против людей. Она бы в самом деле все так переворотила, так бы въелась в кровь и в жизнь народа, что, даже победив, австрийское пра-вительство не было бы никогда в силах ее искоренить, не знало бы, что начинать, что делать, не могло бы ни собрать, ни даже найти остатков старого навек разрушенного порядка и никогда бы не могло помириться с богемским народом. Такая революция, уже не ограничивающаяся одною национальностью, увлекла бы своим примером, своею червленноенною пропагандою не только Моравию и австрийскую Шлезию, но также и прусскую Шлезию да и вообще все пограничные немецкие земли, так что и германская революция, бывшая до тех пор революцией горо-дов, мещан, фабричных работников, литераторов и адвокатов, са-ма бы превратилась в общенародную.

Но сим не ограничивались мои замыслы. Я хотел превратить всю Богемию в революционерный лагерь, создать в ней силу, способную не только охранять революцию в самом краю, но и действовать наступательно, вне Богемии, возмущая на пути все славянские племена, призывая все народы к бунту, разрушая все, что только носит на себе печать австрийского существования, — идти на помощь мадьярам, полякам, воевать одним словом против Вас самих, государь!¹⁷⁹.

Моравия, издавна связанная с Богемиею своими исторически-ми воспоминаниями, обычаями, языком и никогда не переста-вавшая смотреть на Прагу как на свою столицу, а тогда находив-шаяся с ней еще и в особенной связи посредством своих клубов, Моравия, думал я, необходимо последует за богемским движе-нием. С нею вместе увлекутся также и словаки и австрийская Шлезия. Таким образом революция обоймет край пространный, богатый средствами, центром которого будет Прага.

В Праге должно заседать революционерное правительство с неограничен-ною диктаторскою властью. Изгнаны дворянство, все противо-борствующее духовенство, уничтожена в прах австрийская адми-нистрация, изгнаны все чиновники, и только в Праге сохране-ны некоторые из главных, из более знающих для совета и как библиотека для статистических справок. Уничтожены также все клубы, журналы, все проявления болтливой анархии, все покоре-ны одной диктаторской власти. Молодежь и все способные люди, разделенные на категории по характеру, способностям и направ-лению каждого, были бы разосланы по целому краю, для того чтобы дать ему провизорную революционерную и воинскую орга-низацию. Народные массы должны бы были быть разделены на две части: одни, вооруженные, но вооруженные кое-как, остава-лись бы дома для охранения нового порядка и были бы употреб-лены на партизанскую войну, если бы такая случилась. Молодые же люди, все неимущие, способные носить оружие, фабричные ра-ботники и ремесленники без занятий, а также и большая часть образованной мещанской молодежи, составила бы регулярное войско, не Freischaren

(Волонтерские отряды), но войско, которое должно бы было формировать с помощью старых польских офицеров, а также и посредством отставных австрийских солдат и унтер-офицеров, воз-вышенных по способностям и по рвению в разные офицерские чины.

Издержки были бы огромные, но я надеялся, что они по-кроются отчасти конфискованными имениями, чрезвычайными на-логами и ассигнациями вроде кошутовских. У меня был на то особенный, более или менее фантастический финансовый проект излагать который здесь было [бы] не у места ¹⁸⁰.

Таков был план, придуманный мною для революции в Боге-мии. Я изложил его в общих чертах, не входя в дальнейшие под-робности, ибо он не имел даже и начала осуществления, никому не был известен или известен только весьма малыми, самыми не-винными отрывками, существовал же только в моей повинной голове, да и в ней образовался не вдруг, а постепенно, изменяясь и пополняясь сообразно с обстоятельствами. Теперь же, не оста-навливаясь на политической и нравственной ни на политически-криминальной критике сего плана, я должен Вам показать, госу-дарь, какие у меня были средства для приведения в действие та-ких огромных замыслов ¹⁸¹.

Во-первых я приехал в Лейпциг, не имея [ни] копейки денег, не имел даже довольно для своего собственного бедного пропита-ния, и если бы мне Рейхель не прислал вскоре малую сумму, то я не знал бы решительно, чем и как жить, ибо для своих предпри-ятий я по совести мог просить и требовать денег у других, но не для себя.

Деньги мне были необходимы. ‘Sans argent point de suisses!’ (‘Без денег нет швейцарцев’), говорит старая французская пословица, а я должен был создать решительно все: сношения с Богемиею, сношения с мадьярами, должен был создать в Праге партию, соответствую-щую моим желаниям, на которую бы я мог потом опереться для дальнейшего действия. Я говорю ‘создать’, ибо когда я приехал в Лейпциг, не было еще даже и тени начала какого-либо дей-ствия, все же существовало только в моей мысли.

От Дестсра и Гекзамера я денег требовать не мог, их средства были весьма ог-раничены, несмотря на то, что они вдвоем составляли Централь-ный демократический комитет для целой Германии, они собира-ли род налога со всех немецких демократов, но он был недостато-чен даже для того, чтобы покрыть их собственные политические расходы. Я надеялся на поляков, но поляки на мой зов не приеха-ли. Мои новые отношения с ними, а именно с польскими демо-кратами, начались в Дрездене, и я могу сказать по совести, что до самого марта 1849 года я никогда в жизни не имел полити-ческих связей с поляками, да и те, в которые я было вошел с ни-ми в марте месяце, не успели развиться. Итак денег у меня не было, а без денег мог ли я что предпринять? Хотел я было ехать в Париж отчасти за деньгами, отчасти чтобы войти в сношения с французскою и польскою демократиями, а наконец и для того, чтобы познакомиться там с графом Телеки, бывшим посланни-ком или вернее агентом Кошута при французском правительстве, и войти через него в сношения с самим Кошутом, но обдумав, отказался от сей мысли, отказался от нее по следующим причи-нам. Мне было известно, именно через моего Друга Рейхеля, что вследствие клеветливой корреспонденции в ‘Rheinische Zeitung’ (‘[Новая] Рейнская Газета’), французские демократы также усумнились во мне. Когда было напечатано мое ‘Воззвание к славянам’, я послал один экземп-ляр Флокону и приложил длинное письмо¹⁸².

В этом письме я ему изложил сообразно моим тогдашним понятиям положение Германии и положение славянского вопроса, извещал его о моем уразумении и полном согласии с центральным обществом немец-ких демократов, о готовившейся второй революции в Германии и о моих намерениях касательно славян и Вогемии в особенности, уговаривал его прислать в Лейпциг, куда собирался ехать, поверен-ного французского демократа для приведения в связь предполага-емого германо-славянского движения с французским, наконец упрекал его в том, что он мог поверить клеветливым слухам, и кончал письмо торжественным объявлением, что как единствен-ный русский в лагере европейских демократов я должен хранить свою честь строже, чем всякий другой, и что если он мне теперь не будет отвечать и не докажет положительным действием, что он безусловно верит в мою честность, я почту себя обязанным пре-рвать с ним все отношения.

Флокон мне не ответил и никого не прислал, а вероятно для того, чтобы показать мне свою симпа-тию, перепечатал все ‘Воззвание’ мое в своем журнале, то же самое сделали и поляки в своем журнале ‘Demokrata Polski’, но я ни того ни другого в Лейпциге не читал¹⁸³, принял же молча-ние Флокона за оскорбительный знак недоверия, а потому и не мог решиться даже и для цели, которую считал священною, искать с ним, равно как и с его партиею, нового сближения, не говоря уже о польских демократах, которые были если и не пер-выми изобретателями, то без сомнения главными распространи-телями моего незаслуженного бесчестия¹⁸⁴.

При таковых отноше-ниях с французами и поляками я не обещал себе также и большой пользы от знакомства с графом Телеки, зная, что он находился в тесной дружбе с польскою эмиграциею. Таким образом, разду-мав, я убедился, что поездка в Париж будет только пустою тра-тою времени, время же было драгоценно, ибо до весны остава-лось уже немного месяцев. Итак я должен был отказаться и на сей раз от всякой надежды на связи и на средства широкие, дол-жен был удовольствоваться для всех издержек добровольною по-мощью бедных лейпцигских, а потом и дрезденских демократов, и не думаю, чтобы в продолжение всего времени от января до мая 1849-го года я издержал более 400, много 500 талеров. Вот какими денежными средствами я хотел поднять всю Богемию! Теперь же перейду к своим связям и действиям¹⁸⁵.

В заграничных показаниях своих я несколько раз объявлял, что я никаким образом не участвовал в приуготовительных дей-ствиях немецких демократов для революции в Германии вообще и Саксонии в особенности. И теперь должен по совести и сообраз-но с чистою истиною повторить то же самое¹⁸⁶. Я желал револю-ции в Германии, желал ее всем сердцем, желал как демократ, же-лал и потому, что в моих предположениях она должна была быть знаком и как бы точкою отправления для революции богемской, но сам решительно никаким образом не способствовал к ее успе-ху, разве только тем, что ободрял и поощрял к ней словами всех знакомых мне немецких демократов, но не посещал ни их клубы, ни их совещания¹⁸⁷, не спрашивал ни о чем, афектировал равно-душие и не хотел даже и слышать о их приготовлениях, хотя и слышал многое почти поневоле, сам же был исключительно занят пропагандою в Богемии. От немцев я ожидал и требовал только двух вещей.

Во-первых, чтобы они совершенно изменили свои отношения и чувства к славянам, чтобы публично и громко выразили свою симпатию к славянским демократам и в положительных выраже-ниях признали славянскую независимость.

Такая демонстрация мне казалась необходимою, необходимою для того, чтобы связать самих немцев положительным и громко выраженным обязатель-ством, для того, чтобы подействовать сильно на мнение всех прочих европейских демократов и заставить их смотреть на сла-вянское движение глазами другими, более симпатическими, необ-ходимою наконец и для того, чтобы победить закоренелую нена-висть славян против немцев и ввести их таким образом как со-юзников и друзей в общество европейских демократий.

Я должен сказать, что Дестер и Гекзамер сдержали вполне данное ими мне слово, ибо в короткое время и единственно только их старанием почти все немецкие демократические журналы, клубы, конгрессы заговорили вдруг совершенно иным языком и в самых реши-тельных выражениях об отношениях Германии к славянам, при-знавая вполне и безусловно право последних на независимое су-ществование, призывая их к соединению на общеевропейское революционерное дело, обещая им союз и помощь против франк-фуртских притязаний, равно как и против всех других немецких реакционерных партий.

Такая сильная, единодушная и совсем неожиданная демонстрация произвела и на других желаемое дей-ствие: не только польские демократы, но [и] французские демо-краты, французские демократические журналы и даже итальян-ские демократы в Риме заговорили также о славянах как о воз-можных и желанных союзниках¹⁸⁸. Славяне же с своей стороны, и именно чешские демократы, пораженные и обрадованные сею внезапною переменою, в свою очередь также стали выражать в чешских журналах свою симпатию к европейским и даже к немец-ким и мадьярским демократам. Таким образом первый шаг к сближению был сделан.

Но это было не все, надо было победить ненависть богемских немцев к чехам, не только смягчить их враждебные чувства, но уговорить их соединиться с чехами, на общее революционерное дело. Задача не легкая, ибо ненависть бывает всегда там силь-нее и глубже, где она происходит между племенами, живущими близко и находящимися друг с другом в беспрестанном соприкос-новении. К тому же ненависть между немцами и чехами в Богемии была ненависть свежая, основанная на животрепещущих вос-поминаниях, разъяренная и растравленная неусыпными старания-ми австрийского правительства.

Она пробудилась в первый раз в начале революции 1848-го года вследствие двух противополож-ных, друг друга уничтожавших направлений обеих национально-стей. Чехи, составляющие две трети богемского народонаселения, хотели и с полным правом хотели, говорю я, чтобы Богемия была исключительно страною славянскою в совершенной независимо-сти от Германии, а потому и не хотели посылать депутатов в Франкфуртское собрание. Немцы же напротив, основываясь на том, что Богемия всегда принадлежала к Германскому Союзу и с давних времен составляла интегральную часть древней Германской Империи, требовали ее окончательного соединения, слияния с вновь возрождавшеюся Германией. Чехи не хотели и слышать о венском министерстве, немцы кроме венских министров не хо-тели признавать никакой другой власти. Таким образом произо-шла распря жестокая, поджигаемая с одной стороны Инспруком, с другой же венским правительством, так что, когда в июне 1848-го года Прага восстала, немцы поднялись со всех сторон немецкой Богемии и ринулись вольными толпами (Freischaren) на помощь австрийским войскам. Впрочем генерал князь Виндишгрец принял их довольно холодно и, поблагодарив, отпустил их домой¹⁸⁹. С тех пор вражда между чехами и немцами никогда не переставала, и ее победить было нелегко. Гекзамер и Дестер бы-ли мне в этом отношении очень полезны, равно как и саксон-ские демократы: они несколько раз посылали от своего имени агентов в немецкую часть Богемии, на которую действовали посто-янно и неусыпно также и посредством демократов, обитавших на всей саксонской границе, так что к маю уже множество немцев в Богемии были обращены в новую веру, и хотя я и не имел с ними непосредственных отношений, знаю однако, что многие го-товы были соединиться с чехами для общей революции. Сим ог-раничились мои отношения с немецкими демократами, в их же собственные дела, повторяю еще раз, я не вмешивался. Теперь обращусь к чехам.

Арнольд приехал один на мой зов в Лейпциг. Впрочем я был рад и тому, быв уж научен довольствоваться немногим. Он про-был в Лейпциге всего только сутки, несмотря на все мое стара-ние удержать его долее. В такое короткое время я не мог ни рас-спросить его хорошенько о Богемии и Праге, ни передать ему вполне свои мысли. К тому же три четверти сего времени по край-ней мере были употреблены на бесполезные переговоры с Дестером и Гекзамером: они было вздумали созвать в Лейпциге пуб-лично славяно-германский конгресс, — даже в это время немцы не могли еще совершенно излечиться от несчастной страсти к кон-грессам, — но я решительно воспротивился сему нелепому проек-ту. На серьезные переговоры глаз на глаз с Арнольдом мне оста-лось всего четыре, много пять часов, я старался воспользовать-ся ими, сколько было возможно, для того чтобы уговорить Ар-нольда быть моим соучастником, действовать со мной заодно, в моем направлении и духе¹⁹⁰.

Опираясь на все вышеупомянутые причины, доводы и аргу-менты, я старался убедить его в необходимости ускорить рево-люцию в Богемии, а для достижения сей цели, зная, что он имел сильное влияние на чешскую молодежь, на чешское бедное ме-щанство, особенно же на чешских мужиков, которых он знал хо-рошо, быв долгое время управляющим имений графа Рогана¹⁹¹, и для которых теперь писал почти исключительно в своем демо-кратическом, простонародном журнале, я просил его употребить это влияние на революционерную пропаганду. Просил его орга-низовать сначала в Праге, а потом в целой Богемии тайное обще-ство, план для которого, мною одним созданный, был у меня уже готов. План сей в своих главных чертах был следующий.

Общество должно было состоять из трех отдельных, друг от друга независимых и друг о друге не знающих обществ, под раз-ными названьями: одно общество для мещан, другое для моло-дежи, третье для сел. Каждое было подчинено строгой иерархии и безусловной дисциплине, но каждое в своих подробностях и формах сообразовалось характеру и силе того класса, для кото-рого оно было назначено.

Общества сии должны были ограни-читься малым числом людей, включив в себя по возможности всех людей талантливых, знающих, энергичных и влиятельных, кото-рые, повинуясь центральному направлению, в свою очередь и как бы невидимо действовали бы на толпы. Все три общества были бы связаны между собою посредством центрального комитета, который бы состоял из трех, много из пяти членов: я, Арнольд, остальных следовало бы выбрать¹⁹². Я надеялся посредством тай-ного общества ускорить революционерные приуготовления в Бо-гемии, надеялся, что оные будут сделаны во всех пунктах по од-ному плану. Ожидал, что мое тайное общество, которое не долж-но было расходиться после революции, но напротив усилиться, распространиться, пополняя себя всеми новыми живыми и дейст-вительно сильными элементами, обхватывая постепенно все сла-вянские земли, — я ожидал, говорю я, что оно даст также и лю-дей для различных назначений и мест в революционерной иерар-хии.

Надеялся наконец, что посредством его я создам и укреплю свое влияние в Богемии, ибо в то самое время, без ведома Ар-нольда, я поручил одному молодому человеку, немцу из Вены (студенту Оттендорфер, бежавшему после в Америку), организо-вать по тому же самому плану общество между богемскими нем-цами¹⁹³, в центральном комитете которого я не участвовал бы яв-но сначала, но был бы его тайным предводителем, так что, если бы проект мой пришел к исполнению, все главные нити движения сосредоточились бы в моих руках, и я мог бы быть уверен, что замышляемая революция в Богемии не собьется с пути, ей мною назначенного.

Насчет же революционерного правительства, из скольких людей и в каких формах оное должно будет состоять, я не имел еще определенных мыслей, хотел прежде познакомиться поближе с самими людьми, равно как и с обстоятельствами, не знал, приму ли я в нем явное участие, но что я буду участвовать в нем и участвовать непосредственно, сильно, в этом я не сомне-вался. Не самолюбие и не честолюбие, но убеждение, основанное на годовом опыте, убеждение, что никто между знакомыми мне демократами не будет в состоянии так обнять все условия рево-люции и принять тех решительных энергичных мер, которые я считал необходимыми для ее торжества, заставили меня наконец откинуть прежнюю скромность¹⁹⁴.

Наконец я хотел еще овладеть посредством Арнольда и его приверженцев в Праге ‘Славянскою Липою’, чешским или вер-нее славянским патриотическим обществом, признанным центром всех славянских обществ и клубов во всей Австрийской империи. Я вообще не придавал большой важности клубам, не любил и презирал их даже, видя в них только сходки для глупого хвастов-ства, для пустой и даже вредной болтовни. Но ‘Славянская Ли-па’ была исключением из общего правила, она была основана на практических и живых основаниях умными практическими людьми. Она была усиленным политическим продолжением орга-низации и действия той могучей литературной пропаганды, кото-рая перед революцией 1848-го года пробудила и, можно сказать создала новую славянскую жизнь.

Она и в это время была жи-вым центром всех политических действий австрийских славян и пустила отрасли, имела филиативные общества не только в Боге-мии, но решительно во всех славянских странах в Австрийской империи, исключая только Галицию, и пользовалась таким все-общим уважением, что все славянские предводители полагали за честь быть ее членами, и даже сам бан Елачич, приступая к Ве-не, почел необходимым написать к ней письмо, в котором, как бы извиняя свои поступки, уверял, что он идет против Вены не потому, что Вена совершила новую революцию и следует теперь демократическому направлению, но потому, что она есть центр германской национальной партии¹⁹⁵. В ‘Славянской Липе’ уча-ствовали безразлично славянские патриоты всех партий, сначала преобладала в ней партия Палацкого, словака Штура и Елачича: но впоследствии, к чему впрочем и моя брошюра ‘Воззвание к славянам’ несколько способствовала, число демократов усилилось в ней заметным образом, и уж стали довольно часто слышаться в ней крики ‘Елей Кошут!’ (‘Да здравствует Кошут’ (по-венгерски).

А под конец и вся чешская ‘Ляпа’ отклонилась решительно от прежнего направления и, громко объ-явив свои симпатии к мадьярам, не захотела посылать более де-нег ни словакам, ни южным славянам, воевавшим против Кошута. Овладеть ‘Славянскою Липою’ было в то время довольно лег-ко, и она могла сделаться в руках чешских демократов довольно сильным и действительным средством для достижения моих це-лей.

Арнольд был несколько поражен и как бы смущен смелостью сих последних. Он мне обещал впрочем многое, но неясно, робко, неопределенно, жалуясь то на безденежье, то на свое плохое здо-ровье, так что, когда он уехал из Лейпцига, во мне осталось впе-чатление, что я почти ничего не достиг свиданием и переговора-ми с ним. Прощаясь, он обещал мне однако писать из Праги и позвать меня, когда будет все хоть несколько подготовлено для начала дальнейших, решительнейших действий¹⁹⁶. Я должен был довольствоваться его неопределенными обещаниями, ибо не имел в то время решительно никаких других средств ни путей для пропаганды. Вспоминая теперь, какими бедными средствами я замышлял совершить революцию в Богемии, мне становится смешно, я сам не понимаю, как я мог надеяться на успех. Но тог-да ничто не было в состоянии остановить меня. Я рассуждал та-ким образом, революция необходима, следовательно возможна. Я был сам не свой, во мне сидел бес разрушения, воля или, лучше сказать, упорство мое росло вместе с трудностями, и бесчислен-ные препятствия не только что меня не пугали, но разжига-ли напротив мою революционерную жажду, поджигали меня на лихорадочную, неутомимую деятельность. Я был обречен на по-гибель и предчувствовал это и с радостью шел на нее. Жизнь мне уже тогда надоела.

Арнольд мне не писал, я опять ничего не знал о Богемии. Тогда, воспользовавшись поездкою одного молодого человека в Вену (Геймбергер¹⁹⁷, сын австрийского чиновника, бежал потом в Америку), которого отчасти также посвятил в свои тайны, про-сил его на возвратном пути остановиться у Арнольда и писать мне из Праги¹⁹⁸. Он там остался совсем, впрочем по собственной воле, и сделался моим постоянным корреспондентом. Таким образом я узнал, что хотя Арнольд повидимому и мало и плохо действовал, однако расположение умов в Праге становилось день от дня живее, решительнее, сообразнее моим желаниям. Тогда я решился ехать сам в Прагу и уговорил также и братьев Страка возвратиться в Богемию. Это было в середине или в конце марта, а, может быть, даже и в начале апреля по новому стилю, я пере-забыл все числа. Впрочем они подробно определены в обвинитель-ных актах.

В это время в первый раз заговорили о вмешательстве Рос-сии в венгерскую войну и о вступлении русских войск в Венгрию на помощь австрийским войскам. Известие сие побудило меня написать второе ‘Воззвание к славянам’ (оно было перепечата-но потом в ‘Dresdener Zeitung’) и находится в числе обвини-тельных актов), в котором, равно как и в первом, но еще с боль-шею энергиею и языком более популярным я призывал славян к революции и к войне против австрийских, а также и против рос-сийских, хоть и славянских войск, ‘so lange diese den verhДngniss-vollen Nahmen des Kaisers Nikolai in ihrem Munde fЭhren!’ (‘Пока на устах у них роковое имя царя Николая’).

Воззвание сие было немедленно переведено братьями Страка на чешский язык и напечатано в Лейпциге на обоих наречиях в большом количестве экземпляров. Я поручил чешское издание братьям Страка, а немецкое — саксонским демократам для ско-рейшего распространения в Богемии¹⁹⁹.

Я поехал в Прагу через Дрезден. В Дрездене остановился [на] несколько дней, познакомился с некоторыми из главных предводителей саксонской демократической партии, впрочем без всякой положительной цели, не имея к ним из Лейпцига ни ре-комендательных писем, ни поручений, познакомился с ними, .могу сказать, случайно в демократической кнейпе (Кабачок) через доктора Виттига, знакомого мне еще со времен моего первого пребывания в Дрездене в 1842-м году²⁰⁰.

Между прочим познакомился так-же и с демократическим депутатом Реккелем ²⁰¹, с которым позже вошел в ближайшую связь и который играл впоследствии дея-тельную роль в революционерной дрезденской, равно как и праж-ской попытке. В Дрездене²⁰² начались также мои новые, уже положительные отношения с поляками^202а. Это случилось следу-ющим образом.

Я встретил совершенно случайно в Дрездене галицийского эмигранта и весьма деятельного члена Демократического обще-ства Крыжановского²⁰³, с которым я познакомился в первый раз в Брюсселе в 1847-ом году, но тогда я не имел с ним еще ника-ких политических отношений. Был же он в Дрездене на дороге в Париж из Галиции, из которой, кажется, был принужден бе-жать от преследований австрийской полиции. Мы встретились с ним как старые знакомства и после первых приветствий я стал делать ему упреки за клевету, распространенную на мой счет польскими демократами ²⁰⁴.

Он мне на это отвечал, что ни он ни Друг его Гельтман, с которым он жил вместе в Галиции, никогда не верили пустым слухам, везде и всегда им противоречили, и что напротив оба желали моего приезда в Галицию, где я мог быть им полезен, и даже сбирались писать ко мне, но не знали моего адреса. В чем и как я мог быть полезен в Галиции, он мне не сказал.

Таким образом после довольно долгого разговора об об-щих предметах, найдя в его мыслях много сходства с моими и заметив в нем желание со мной сблизиться, я открыл ему свои намерения насчет богемской революции, не входя впрочем ни в какие частности, сказал ему, что у меня есть связи в Богемии и что еду теперь в Прагу для ускорения революционерных приуготовлений, что давно желал соединения с поляками, для того что-бы действовать с ними вместе, но что до сих пор все попытки мои для сближения с ними не только что остались без всякого успеха, но навлекли еще на меня гнусную клевету. Он с жаром вошел в мои славянские мысли и просил у меня позволения переговорить о том как бы сказать официально, от моего имени с Централизациею.

Я был этому рад, и мы согласились с ним в следующих пунк-тах:

1. Централизация пришлет двух поверенных, которые вместе со мной в Дрездене будут заниматься приготовлениями к богем-ской революции и которые, когда революция начнется, войдут вместе со мной в Центральный общеславянский комитет, в кото-ром будут участвовать по возможности представители и прочих славянских племен.

2. Централизация возьмет на себя доставку польских офицеров для революции в Богемии, пришлет денег и наконец уговорит также и графа Телеки прислать с своей сторо-ны с достаточными средствами мадьярского агента, для того чтобы действовать с нами на мадьярские полки, стоявшие тогда в Богемии, а также и для постоянных отношений с Телеки и с Ко-шутом.

3. Хотели еще установить в Дрездене германо-славянский комитет для приведения в связь богемских революционерных при-готовлений с саксонскими, но сей последний проект остался да-же без начала исполнения, ибо особенных саксонских приуготовлений, как я скажу о том после подробнее, не было. Да можно сказать, что и все остальные пункты остались неосуществленны-ми, исключая разве только приезда Гельтмана и Крыжановского от имени Централизации с пустыми руками. Все, что я приобрел на сей раз через встречу с Крыжановским, это был английский паспорт ²⁰⁵, с которым я и поехал в Прагу, простившись с Крыжа-новским, отправившимся в то же самое время в Париж ²⁰⁶.

В Праге я был поражен самым неприятным образом, не най-дя в ней ничего, решительно ничего приготовленным²⁰⁷. Тайному обществу не было даже положено и начала, и никто, казалось, и не думал о близкой революции. Я стал делать Арнольду упреки, но он сложил всю вину на свое нездоровье. Впоследствии, кажет-ся, он был гораздо деятельнее, я говорю ‘кажется’, ибо я до са-мого конца думал, что он не делает ничего, и только от австрий-ской следственной комиссии узнал, если это справедливо, что он потом действовал ревностно и сильно, но вместе с тем и так осто-рожно, что даже самые близкие люди не подозревали его деятель-ности. Кроме Арнольда я имел один раз вечером совещание со многими чешскими демократами, пришедшими ко мне по пригла-шению, но пришедшими к моему великому неудовольствию в чис-ле, превышавшем мои ожидания ²⁰⁸.

Совещание было шумное, бес-толковое и оставило во мне впечатление, что пражские демокра-ты — великие болтуны, и что они более склонны к легкому и са-молюбивому риторству, чем к опасным предприятиям ²⁰⁹. Я же, кажется, напугал их резкостью некоторых вырвавшихся у меня выражений²¹⁰. Никто из них, казалось мне, не понимал един-ственных условий, при которых была возможна богемская рево-люция. Равно как и немцы, от которых впрочем чехи вообще мно-гому научились, несмотря на свою ненависть к ним, все были бо-лее или менее заражены страстью к клубам и верою в действи-тельность пустой болтовни. Я убедился и в том, что, оставив ши-рокое поле для их самолюбия и уступив им все внешности вла-сти, мне будет нетрудно овладеть самою властью, когда револю-ция начнется. Я видел потом некоторых глаз на глаз²¹¹, и заметив, что параллельно с моими замыслами шли в то же самое вре-мя несколько других предприятий, менее решительных, с видами более отдаленными, но клонящимися однако к одной и той же революционерной цели, я стал думать о средствах воспользоваться ими. Для сего я должен бы был остаться в Праге, но это было решительно невозможно, ибо несмотря на все мое старание сохра-нить мое присутствие тайным, пражские демократы были так болтливы, что на другой же день не только вся демократическая партия, но все чешские либералы знали, что я находился в Пра-ге, а так как австрийское правительство уже и тогда преследова-ло меня за мое первое ‘Воззвание к славянам’, то я был бы без всякого сомнения арестован, если бы не удалился вовремя.

За неимением других средств я должен был положить все свои надежды на братьев Страка, умы которых я успел, так сказать, обработать и напитать своим духом в продолжение более чем двух-месячного ежедневного, ежечасного свидания. Я дал им полные и подробные инструкции касательно всех приуготовлений к рево-люции в Праге и в Богемии вообще, уполномочил их действовать за меня и в мое имя, и хоть и не знаю хорошо и в подробности’ что они потом делали, однако должен объявить себя ответствен-ным за их малейшие действия, ответственным и повинным в ты-сячу раз более, чем они сами.

Кратковременное пребывание в Праге было достаточно, что-бы убедить меня, что я не ошибался, надеясь найти в Богемии все нужные элементы для успешной революции²¹². Богемия нахо-дилась тогда в самом деле в полной анархии. Мартовские революционерные новоприобретения (die MДrzerrungenschaften, лю-бимое выражение того времени — ‘Мартовские достижения’).

уже подавленные в прочих ча-стях Австрийской империи, в Богемии оставались еще в полном цвете. Австрийское правительство имело еще нужду в славянах. а потому и не хотело, боялось коснуться их реакционерными ме-рами. Вследствие этого в Праге, равно как и в целой Богемии, цар-ствовала еще безграничная свобода клубов, народных собраний, книгопечатания, эта свобода простиралась так далеко, что вен-ские студенты и другие венские беглецы, которых в Вене в то же самое время расстреливали, в Праге ходили по улицам явно, под своим именем, без малейшего опасения. Весь народ как в городах, так и в селах был вооружен и везде недоволен: недоволен и недоверчив, потому что чувствовал приближение реакции, боялся по-тери вновь приобретенных прав, в селах боялся грозящей аристо-кратии и восстановления прежнего подданства, недоволен нако-нец в высшей степени вследствие вновь возвещенного рекрутско-го набора и в самом деле был везде готов к возмущению.

К тому же в Богемии находилось тогда очень мало войска, и то, что бы-ло, состояло большею частью из мадьярских полков, которые чув-ствовали в себе непреодолимую склонность к бунту. Когда сту-денты встречали мадьярских солдат на улице и приветствовали их криком ‘Елей Кошут!’, солдаты отвечали тем же самым криком, не обращая внимания на присутствовавших и слышавших офице-ров, когда мадьярских солдат посылали арестовать студента за брань или за драку с полициею, солдаты соединялись с студен-тами и били вместе с ними полицейских чиновников. Одним сло-вом расположение мадьярских полков было такое, что лишь толь-ко началось революционерное движение в Дрездене, полуэскад-рон, стоявший на границе, услышав о том, взбунтовался и приска-кал в Саксонию без всякого зова. Более двух лет прошло с тех пор, и австрийское правительство в продолжение сего времени употребило без сомнения все возможные средства, для того что-бы искоренить революционерный, кошутовский дух из мадьяр-ских полков, но дух сей запустил такие глубокие корни в сердце каждого мадьяра, еще более простого, чем образованного, что я убежден, что если даже и теперь начнется война, крик ‘Елей Ко-шут’ будет достаточен для того, чтобы взбунтовать их и переве-сти на сторону неприятеля. В то же время это не подлежало ни малейшему сомнению, я был твердо уверен, что они в первый день, в первый час соединятся с богемскою революциею, приоб-ретение важное, ибо таким образом было бы положено крепкое начало революционерному войску в Богемии²¹³. Наконец для по-полнения картины надо еще прибавить, что австрийские финан-сы находились в то время в самом плачевном состоянии: в Боге-мии ходили уже не государственные, а партикулярные бумаги, каждый банкир, каждый купец имел свои ассигнации, были даже деревянные и кожаные монеты, как только бывает у народов, находящихся на самой низкой степени цивилизации.

Революционерных элементов было поэтому много, следовало только овладеть ими, но на это у меня решительно не доставало средств. Однако я все еще не отчаивался. Я поручил братьям Страка²¹⁴ завести наскоро тайные общества в Праге, не придерживаясь строго старого плана, для исполнения которого уже недоставало более времени, но сосредоточив главное внимание на Праге для того, чтобы приготовить ее как можно скорее к революционерному движению, особенно просил их завести связь с ра-ботниками и составить исподволь из самых верных людей силу, состоящую из 500, 400 или 300 людей, по возможности род рево-люционерного батальона, на который бы я мог безусловно поло-житься и с помощью которого мог бы овладеть всеми остальны-ми пражскими, менее или совсем не организированными элемента-ми. Овладев же Прагою, я надеялся овладеть и всею Богемиею, ибо намеревался принудить главных предводителей чешской де-мократии соединиться со мною, принудить их к тому или убежде-нием, или удовлетворением их самолюбия, предоставив им по вышереченному все почести и все выгоды власти, а если бы ни то, ни другое на них не подействовало, так и силою. Просил наконец их искать знакомства со всеми, однако не высказываться, не бол-тать, быть скромными, не оскорблять ничьего самолюбия, а наб-людать внимательно за всеми движениями и всеми параллельны-ми предприятиями, опасаясь, чтоб нас не предупредили, и писать мне обо всем со всевозможною подробностью в Дрезден²¹⁵, от-куда обещал прислать им денег, и когда придет время, приехать и сам с польскими офицерами.

Вскоре по моем возвращении в Дрезден явились туда Кры-жановский и Гельтман, уже от имени демократической Центра-лизации (Они прибыли в Дрезден около середины апреля (возможно 13 ап-реля) 1849 года.)

Они мне не привезли ничего, ни денег, ни польских офицеров, ни мадьярского агента, а только сердечное участие и множество комплиментов от польских, равно как и от парижских демократов. Насчет денег узнал я, что Централизация сама на-ходилась в неимоверной бедности, равно как и французские де-мократы, истощенные прошлогодними июньскими днями, что польские офицеры будут и будут в большом количестве из Фран-ции, равно как из Познанского Герцогства, лишь только найдут-ся деньги, необходимые для их доставки, и наконец, что граф Телеки богат средствами, но что он не решается войти с нами в отношения и располагать мадьярскими деньгами для движе-ния богемского, не получив на то позволения от Кошуга, кото-рому он писал об этом предмете и ждал ответа²¹⁶. Таким образом я не был в состоянии сдержать ни одного из обещаний, дан-ных мною сначала братьям Страка, впоследствии же через них и Арнольду и другим чешским демократам, вошедшим в сноше-ния с ними по моем отъезде из Праги. Я должен был содержать братьев Страка в Праге, а для сего должен был как нищий про-сить милостыню у всех знакомых, и ни от одного не получил ни копейки кроме вышеупомянутого депутата Реккеля, неосторожно-го, болтливого, экс[ц1ентрического, но ревностного демократа, который для того, чтобы доставить мне хоть некоторые средства, продал даже свою мебель²¹⁷.

Я познакомился впоследствии с покойником бароном Байер²¹⁸, бывшим прежде офицером в австрийской службе, потом же при-нявшим участие в венгерском восстании, он командовал некото-рое время мадьярским отрядом не помню в какой венгерской крепости, был тяжело ранен и, вследствие этого удалившись из Венгрии, сделался не знаю уж каким образом агентом графа Телеки в Дрездене, где, кажется, исключительно занимался вер-бовкою офицеров для мадьярского войска. Он мне показал пись-мо графа Телеки, в котором сей расспрашивал его о Богемии, я воспользовался сим случаем и уговорил его написать под моей диктовкою письмо к Телеки, в котором он от моего имени изве-щал его о готовившейся богемской революции, представляя ему все выгодные результаты, долженствовавшие последовать из оной для самих мадьяр, и требуя наконец присылки поверенного с деньгами. Телеки отвечал, что он приедет сам, и кажется, что он и в самом деле был в Дрездене, но поздно, ибо я уже сидел тог-да в заключении. Сим ограничились все сношения мои с мадьярами .

Между тем моя переписка с братьями Страка продолжа-лась ²²⁰, они требовали денег: я посылал им сколько мог, т. е. очень немного, но утешал их будущими надеждами, уговаривая их крепиться так же, как и я сам крепился в это время, и не Оглядываясь, без остановки, наперекор всем трудностям и препят-ствиям готовить революцию и позвать меня, когда приблизится время к восстанию. Они были в самом деле очень деятельны, как я узнал впоследствии от следственной комиссии, из писем же их я не мог узнать многого, так были они неотчетливы и темны²²¹.

Я сказал теперь все²²² касательно моих богемских предприятий и действий, из которых посылка Реккеля в Прагу была послед-ним.

Но скажу прежде (Т. е. прежде описания саксонских дел), какие у меня были отношения к приехав-шим полякам, а именно к Гельтману и Крыжановскому²²³. Я мо-гу с полным правом сказать, что не было решительно никаких. Между нами даже и в это время не было совершенной доверен-ности ни с их ни с моей стороны: они мне никогда ни полслова не сказали о своих польских делах, которыми, как мне казалось, они занимались гораздо более, чем богемскими, что было впро-чем нетрудно, ибо последними они совсем не занимались, платя им скрытностью за скрытность, я с своей стороны удержал так-же многое от них втайне, показывал им только верхи своих соб-ственных замыслов и не допускал их входить в непосредствен-ные отношения в Богемиею. Я один переписывался с Прагою, и все, что они знали, знали они единственно только через меня, когда я получил неблагоприятные известия, я умалчивал их, ког-да же известия были благоприятные, я старался увеличить оные в глазах их, одним словом я их держал несколько в стороне от всех действительных обстоятельств и приготовлений и считал се-бя вправе действовать в отношении к ним таким образом, ибо видел ясно, что Централизация, не прислав с ними мне никакой помощи, ни денег, ни офицеров, ни обещанного мадьярского аген-та, прислала только их двоих, и не для того, чтобы в самом деле соединиться со мной, но для того, чтобы по возможности овла-деть богемским движением и употребить оное на достижение своих собственных, мне неизвестных целей, сообразно своему исключительно польскому направлению. Я виделся с Гельтманом и Крыжановским часто, почти всякий день, но более как при-ятель, чем как соумышленник, мы редко говорили о богемских приготовлениях, они даже редко спрашивали меня о них, или по-тому, что заметили мою неоткровенность, а может быть и потому, что, перестав ожидать от них больших результатов, интересова-лись более, другими, мне неизвестными делами. Только в одной мере условились мы положительно, а именно в необходимости установить в Праге общеславянский революционерный комитет когда революция начнется, все же остальное было предоставле-но нами будущему вдохновению и обстоятельствам. Они имели вероятно свои замыслы, я же, рассчитывая на преобладающее вли-яние свое в Праге, имел твердое намерение устранить их, лишь только они окажутся противниками. Гельтман и Крыжановский имели также и в Дрездене связи, совершенно независимые от моих. Но для окончания моей истории обращусь теперь в последний раз к немцам.

Немцы — решительно странный народ, и, судя по тому, что я видел, живя между ними, не думаю, чтобы судьба им готовила долгое политическое существование. Когда я сказал, что в послед-нее время немецкие демократы стали централизироваться, то я хотел выразить сим, что они наконец поняли необходимость центрального действия и центральной власти, много и часто о них говорили и делали даже движения, как будто бы централизировались, но действительной централизации, несмотря на су-ществование Центрального демократического комитета, между ними не было.

(Разительная истина!!!)

Избрав сей комитет, они думали, что сделали все, и не почли нужным ему повиноваться. Что делает фран-цузских демократов опасными и сильными, это — чрезвычайный дух дисциплины, французы различных характеров, состояний и положений, различнейших направлений, даже различных пар-тий умеют соединяться для достижения общей цели, и когда раз соединились, тогда уж никакое самолюбие ни честолюбие, реши-тельно ничего не в состоянии разъединить их, до тех пор пока предположенная цель не достигнута. В немцах напротив преобла-дает анархия. Плод протестантизма и всей политической истории Германии, анархия есть основная черта немецкого ума, немецко-го характера и немецкой жизни: анархия между провинциями, анархия между городами и селами, анархия между жителями од-ного и того же места, между посетителями одного и того же кружка, анархия наконец в каждом немце, взятом особенно, ме-жду его мыслью, сердцем и волею.

(Неоспоримая истина!!!)

‘Jeder darf und soll Seine Meinung haben!’ (‘Каждый вправе и обязан ‘меть свое мнение’) — вот первоначальная заповедь немецкого катехизиса, правило, которым руководствуется каждый немец без исключения, а потому никакое политическое единство между ни-ми не было да и не будет возможным.

(Правда)

Так в это самое время, когда необходимо было теснейшее соединение всех демократов и всех либералов для того, чтобы бороться с некоторым успехом против торжествовавшей реакции, не только демократы с либералами и не только демократы целой Германии, но даже демократы одного и того же немецкого государства не могли, не умели да и не хотели соединиться. Jeder wollte seine Meinung haben (‘Каждый хотел иметь свое мнение’)

Все были разъединены мелким, еще более самолюбивым, чем честолюбивым соперничеством. Так ни Бреславль, ни Кельн не хотели покориться Берлину, а в то же время враждовали и между собою. Кенигсберг был сам по себе, прусская Саксония также. Не говорю о Бранденбурге и Померании, державшихся постоянно на стороне монархии, еще менее говорю о Герцогстве Познанском, в котором преобладала в то время глубочайшая ненависть безразлично ко всем носящим только немецкое имя. Вестфалия клонилась более на сторону Кельна. Ганновер составлял вместе с другими приморскими зем-лями особенную группу, приходившую в соприкосновение с про-чею Германиею только через Шлезвиг-Голштейнскую войну, в которой впрочем либералы принимали гораздо более участия, чем демократы. Демократы саксонского королевства имели свой соб-ственный Центральный комитет, который был также комитетом и тюрингских демократов. Бавария, исключая [П] фальца и се-верной части Франконии, не была почти тронута демократиче-скою пропагандою. Остальная же часть южной Германии, Баден, Вюртемберг, равно как и оба Гессена и прочие небольшие герцогства, внешним образом признавали Центральный комитет. ибо участвовали в его избрании на демократическом конгрессе в Берлине, но в сущности [не] ставили его ни во что, никогда не слушали его приказаний, не посылали ему даже денег, груп-пировались же большею частью вокруг демократов Франкфурт-ского конститутивного собрания, которые с самого начала соперничествовали и враждовали против северных демократов. Так что в действительности централизации не было, а центральный коми-тет германских демократов находился в самом бедственном поло-жении.

Он был беден, он был немогуч, он состоял наконец из членов неспособных к этому делу. Трое были выбраны в него: Дестер, Гекзамер да еще граф Рейхенбах²²⁴, но последний удалился из него в самом начале, действовали только Гекзамер и Дестер. Гекзамер — человек молодой, честный, невинный, неглупый, но весьма ограниченный, нескоро понимающий, демократический доктринер и утопист. Дестер, — я не скрою от Вас, государь, что говорю о них так подробно только потому, что знаю, что оба спаслися бегством, — Дестер напротив — человек живой, талантли-вый, скорорабочущий, скоро, но поверхностно понимающий, не-сколько плут и пройдоха, впрочем не своекорыстный политиче-ский интриган, принадлежит к школе кельнских, т. с. более или менее коммунистических демократов, остроумен, находчив, уверт-лив, умеет раздразнить министра в парламентском прении, одним словом способный к партизанской политической войне, и мог бы быть немецким Дювержье де Гораном²²⁵при немецком демокра-тическом Тьере, если бы такой нашелся в Германии, но не име-ющий ни довольно обширного ума, ни довольно характера для того, чтобы быть предводителем партии.

Я постоянно остерегал себя от вмешательства в их дела, жи-вя однако с ними впродолжение двух месяцев или немного менее в одном доме, я знал многое и могу сказать с уверенностью и по совести, что Центральный Комитет хлопотал много, но не сделал решительно ничего к успеху предполагаемой революции, несмотря на то что полагал на нее свои последние надежды, ибо сам Дестер мне говорил, что это будет решительная и последняя попытка, и что если она не удастся, то должно будет отложить все революционерные замыслы на долгое, долгое время. И что ж они де-лали? Вместо того чтобы, оставив в стороне все другие дела, за-няться исключительно приготовлениями к ней, они употребляли большую часть времени на предметы второстепенные, незначи-тельные, на вопросы, которые привели их даже в бесчисленные противоречия со многими отделениями демократической партии.

Они смеялись над саксонцами, которые твердо верили в незыб-лемость своей вновь ими созданной демократической конституции, говорили им, что вторая революция была необходима даже для сохранения тех еще ненарушенных политических прав, остатков революционерных приобретений 1848-го года, до которых реак-ция тогда еще не дерзала коснуться, говорили, что без второй революции все будет неверно, шатко, а сами действовали, как будто бы не сомневались ни малейшим образом в твердости по-литического фундамента, на котором они стояли: Дестер гораздо более заботился о своем выборе во второе прусское Законода-тельное собрание, чем о революционерных приготовлениях, Гекзамер занимался пустою, бесполезною, напыщенно-поздравитель-ною публичною перепискою с французскими, итальянскими и польскими демократами, оба хлопотали об основании в Берлине нового демократического журнала, которого хотели быть редакторами, собирали везде подписку и перессорились по этому слу-чаю со всеми демократами²²⁶, тогда как явно было, что если не будет второй революции, то и существование сего журнала в Берлине будет невозможно, а что если революция удастся, то и все предыдущие хлопоты, ссоры и подписки будут решительно бесполезны. Когда Арнольд приехал в Лейпциг, вместо того что-бы заняться единственною целью его приезда, т. е. соединением движения богемского с германским, или хоть вместо того чтобы расспросить его о Богемии, о которой они оба почти ничего не знали, — они ни о чем другом почти с ним не говорили как о несчастном журнале да еще о вышеупомянутом славяно-герман-ском конгрессе. Других переговоров, условий, общеположенных мер не было: ‘мы готовим к весне революцию, постарайтесь и вы приготовиться к этому времени’, — вот все, что Арнольд услы-шал от них ²²⁷. По этому одному можно видеть, каковы были их приготовления и меры для революции в самой Германии.

Я не говорю, чтобы они уж решительно не сделали ничего и совсем не думали о приготовлениях к революции, говорю только, что действия их были незначительны, недостаточны и ни малей-шим образом не способствовали к успеху последней, так знаю я напр[имер], что они организировали тайные общества в раз-ных пунктах Германии, но общества сии остались без всякого влияния в майском всеобще-германском повстаньи, не сомневаюсь так же и в том, что они имели связи с некоторыми из главных предводителей демократической партии в разных частях Герма-нии, хотя и не имею о том никаких положительных сведений, но знаю положительно, что они были со многими в ссоре: с Бреславлем, с Центральным комитетом саксонских демократов²²⁸, а наконец и во Франкфурте имели гораздо более врагов, чем Дру-зей, так что накануне баденской революции²²⁹ южно-германские демократы не только воспротивились их вмешательству, но даже просили их не приезжать к ним. Я узнал об этом обстоятельстве по особенному случаю, о котором скажу после.

Могли бы спросить меня: если Центральный Комитет был в самом деле до такой степени бессилен и бездеятелен, каким образом мог он произвести в целой Германии вышеупомянутую единодушную и сильную демонстрацию в пользу славян, и отку-да взялись у него вдруг энергия и деятельность и влияние для той неусыпной пропаганды между богемскими немцами? На это я буду отвечать следующее: ничего не было легче как произвесть такую демонстрацию, для сего у них были и достаточное влия-ние и все нужные средства, они имели корреспонденцию со всеми демократическими журналами, а кроме сего имели адреса всех главных предводителей комитетов и клубов, на которых действо-вали часто помимо комитетов, посредством знакомых влиятель-ных людей, ведь ничего нет легче как уговорить всякого немца по всякому делу, до тех пор пока он мнит себя самостоятельным и не подозревает, что его хотят подчинить какой-нибудь дисцип-лине. Я сочинял статьи, которые Дестер и Гекзамер посылали в журналы от своего имени²³⁰, их же заставлял писать в моем присутствии, почти под моею диктовкою, письма, общие для всех клубов, и не давал им покоя, пока они не сделали всего, что мне казалось необходимым. Таким образом во многих журналах вдруг появились статьи симпатические для славян, а клубы, уже приготовленные письмами и объяснениями Центрального Коми-тета, последовали их примеру и стали сочинять громкие адресы к славянам. Начавшись же раз, движение-сие продолжалось по-том уже без всякого внешнего побуждения. Пропаганда в Богемии осталась бы также без всякого исполнения, если бы я не принуждал к ней беспрестанно членов Центрального Комитета, но еще более знакомых мне лейпцигских демократов, которые в свою очередь действовали посредством своих знакомых, живу-щих на богемской границе²³¹. И все это было сделано без осо-бенных мер, заговоров, условий, а так, просто по доброму зна-комству.

Еще раз повторяю, общих разговоров о предстоящей рево-люции было в целой Германии много, но общего заговора к ней, общей организации, плана центрального управления и действия решительно не было, несмотря на то, что был избран Централь-ный Комитет для центрального управления и для центрального действия²³². Всеобщность германского повстанья в мае 1849-го года была гораздо более плодом единодушного действия немец-ких правительств, чем согласия немецких демократов. Еще за полгода все знали, что весною будет революция, потому что по-няли наконец, что правительства, начавшие раз и с успехом реакционерное движение, не остановятся на половине дороги и не успокоятся до тех пор, пока не восстановят совершенно старого порядка, разрушенного революциею 1848-го года. Все ожидали к весне еще решительнейших реакционерных мер и все готовились отвечать на них революционерным отпором и ждали неотвратимой, всеми предвиденной коллизии Франкфуртского парламента с властителями Германии как общего знака для общего повстания. Другого единодушия кроме сего между германскими демо-кратами не было. Действия же Центрального Комитета ограни-чились тем, что он всех поощрял к революционерным приуготовлениям, но он не мог и не умел сделаться центром самих при-уготовлений, все же части Германии готовились сами собою, осо-бенно, каждая сообразно своему характеру, обстоятельствам, по-ложению, независимо от Центрального Комитета, без всякой связи друг с другом, и еще раз говорю, общность приуготовлений состояла только в том, что все знали, что все готовятся, знали не только демократы, но и противная партия, ибо все го-товились и организировали даже тайные общества громко.

Все готовились, но мало приготовили. Я впрочем не могу судить о действиях южных демократов, ибо исключая одного раза, о котором упомяну впоследствии, я после весны 1848 года не приходил с ними в соприкосновение. Кажется, что в Бадене существовало нечто вроде действительной организации²³³. Но могу судить о саксонских приуготовлениях, потому что видел их вблизи, хотя никаким образом и не участвовал в них. Я знаю, что у тих не было ни плана, ни организации, ни даже назна-ченных предводителей для возмущения. Все было предоставле-но случаю. Это оказалось явно в дрезденской революционной попытке, которая была так мало предугадана самими руководи-телями демократической партии, что они хотели было все нака-нуне разъехаться, и никто ни в Дрездене, ни а прочих городах Саксонии не знал, что именно теперь начинается всеми давно пророчествованная революция, и когда она началась, никто не знал, ни что делать, ни куда идти, всякий же следовал своему собственному инстинкту, ибо ничего не было предуставленного. Трудно поверить, но в самом деле было так. Я теперь стараюсь собрать все воспоминания, для того чтобы сказать что-нибудь положительное о приуготовлениях саксонских демократов, и не нахожу решительно ничего, разве только что в некоторых углах саксонской земли существовали микроскопические, игрушечные тайные общества, состоявшие из 5, 6, много из десяти людей, большею частью из работников, или что в некоторых городах, а именно в Дрездене, а Хемнице, а потом и в Лейпциге, были на-деланы жестяные ручные гранаты, — детская безвредная игруш-ка, на которую однако саксонские демократы полагали большую надежду. Оружия и амуниции готовить было не нужно, ибо вся Саксония, равно как и вся Германия, была вооружена предшедшею революциею, а что необходимо было приготовить, это— план для возмущения, план для целой Саксонии, равно как и для каждого города в особенности, должно было избрать людей для предводительства, установить революционерную иерархию,

условиться в первых шагах, в первых мерах предполагаемой ре-волюции, должно было перенести революционерную пропаганду из городов в села, уговорить мужиков принять участие в дви-жении, для того чтобы революция была общенародною, сильною, а не уединенно-городскою, легкопобеждаемою²³⁴.

Ничего подоб-ного не было даже и в зачине, все приуготовления ограничились пустяками. Одним словом саксонские демократы сделали доволь-но для того, чтобы быть осужденными потом как государствен-ные преступники, но не сделали ничего для успеха самой рево-люции. Можно бы было сказать то же самое и обо мне, с тою только разницею, что я был один, а их—много, у них были все средства, а у меня — никаких. Саксонская следственная комис-сия долго искала следов заговора, плана, приготовлений к бунту и тайных связей саксонских демократов с прочими германскими демократами и, ничего не найдя, утешила наконец себя мыслью, что заговор существовал в самом деле и заговор страшный, с связями широкими, с планом глубоким, с средствами бесчислен-ными, но что бежавший Иекель²³⁵, ничтожнейший между тремя весьма малоспособными членами саксонского Демократического Комитета, унес с собою в Лондон все его тайны и нити.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Я говорю ‘утешила себя’ сею мыслью, ибо стыдно должно было быть немецким правительствам, что они так долго могли трепетать перед немецкими демократами. Впрочем, так как все в мире отно-сительно, то и немецкие демократы могли быть страшны немец-ким правительствам.

Но пора мне оставить сии общие рассуждения насчет жалкой революционерной деятельности немецких демократов и, возвра-тившись к себе самому, привести к окончанию ( В оригинале описка ‘онкончанью’) свою не менее жалкую историю. Мне остается теперь немного прибавить.

Я показал, чем ограничились мои отношения с Дестером и Гекзамером, равно как и с лейпцигскими демократами, изъяснил, почему я с уверенностью ожидал и почему желал немецкой революции, прибавил сообразно с истиной, что сам я ни малей-шим образом не вмешивался в немецкие дела. То, же самое дол-жен я сказать и о своем пребывании в Дрездене до самого дня выбора Провизорного правительства. Я жил в Дрездене не для Саксонии и не для Германии, единственно только для Богемии, выбрал же его своим местопребыванием как ближайшее место к Праге.

Равно как и прежде в Лейпциге, я не посещал здесь ни клубов, ни демократических совещаний, скрывался напротив, не зная наверное, будет ли дрезденская полиция терпеть мое бес-паспортное присутствие в Дрездене или нет. Виделся с немно-гими, знал многих демократов, но редко встречался с ними, де-мократа и депутата Чирнера²³⁶, который по моему убеждению был главный, если не единственный, хоть и весьма жалкий приуготовитель саксонской революции, я видел два, много три раза, и не у него, также не у себя на квартире, а в общей демократи-ческой кнейпе, был знаком с ним очень поверхностно, даже раз-говаривал мало²³⁷. Единственные два немца, с которыми я имел в Дрездене положительные деловые отношения, были д-р Виттиг, редактор дрезденской демократической газеты, и вышеупо-мянутый демократический депутат Август Реккель. Первый был мне полезен во многих отношениях, редакция его журнала слу-жила мне вместо конторы для моих пражских сношений, а са-мый журнал во всем, что касалось славянского вопроса, нахо-дился под моим исключительным влиянием. Еще ближе был я связан с демократом Реккелем, сей много способствовал к про-паганде в немецкой Богемии посредством своих связей с погра-ничными саксонскими демократами, искал для меня денег, когда деньги становились мне необходимы, и, как я уж выше заметил, продал даже свою мебель, для того чтобы доставить мне воз-можность содержать братьев Страка, т. е. мою единственную надежду на революцию, в Праге. Я не скрывал от него своих предприятий, равно как и он ничего не скрывал от меня, но я в его немецкие дела и связи не вмешивался, а когда нужно было, пользовался сими последними для своих целей. Между немец-кими демократами, с которыми я был хорошо знаком, не имея с ними никаких положительных, деловых отношений, находился один д-р Эрбе, альтенбургский демократ, депутат и изгнанник, потом же избранный не помню каким саксонским городом во Франкфуртский парламент, я упоминаю об нем потому, что зна-комство с ним было поводом к тому единственному и случайному соприкосновению с баденскими демократами, о котором я на-мекал выше. Кажется, что Эрбе, приехав во Франкфурт, принял деятельное участие в южно-германском движении, и мне сказали, что он удалился потом в Америку. Несколько дней перед дрез-денским возмущением явился ко мне приятель Эрбе, также франкфуртский депутат (Шлюттер), приехавший в Дрезден вероятно и за другими, впрочем мне неизвестными, делами. Он просил меня от имени Эрбе, а также и от имени всех баденских демократов, которые мне через него кланялись, просил рекомендательного письма в Париж к польской Централизации: они нуждались в польских офицерах. Я свел его с Гельтманом и Крыжановским и был таким образом косвенною причиною появления генерала Шнайде²³⁸ и других поляков в Баденском герцогстве²³⁹.

Тут увидел я, как сильно было несогласие между северными и юж-ными демократами, и как ничтожно влияние Центрального де-мократического комитета на последних. Дестер, приехавший в этот самый день в Дрезден, встретил у меня франкфуртского приятеля Эрбе, разговаривали много о предстоящем баденском, и вообще южно-германском движении, и Дестер сказал, что он желает, чтобы все демократические члены насильственно распу-щенных немецких парламентов собрались во Франкфурт, для то-го чтобы вместе с франкфуртскими демократами составить новый демократический германский парламент, приятель Эрбе ответил на сие, что франкфуртские и вообще южно-германские демократы просят господ северных демократов не вмешиваться в их дела и не приезжать к ним, а сидеть дома да заботиться об ускоре-нии революции на севере. Из этого произошел спор, потом ссора, которую здесь рассказывать было бы не у места.

С приближением мая революционерные предзнаменования становились день ото дня яснее и значительнее в целой Гер-мании. Франкфуртский парламент, склонившийся под конец сво-его существования на сторону демократов, находился уже в явной коллизии с правительствами. Германская конституция была наконец состряпана, некоторые правительства признали ее, как наприм[ер] Вюртембергское, но признали против воли, устра-шенные явною угрозой бунта. Прусский король отверг предло-женную ему корону, саксонское правительство колебалось. Мно-гие надеялись, что оно покорится необходимости, и что дело обойдется без шума. Другие предвидели коллизию, я принадлежал к числу сих последних и, быв убежден в близости всеоб-щей германской революции, поощрял письмами братьев Страка усилить деятельность, ускорить приуготовления и приступить к последним, решительным мерам²⁴⁰. Но я не мог им послать ни денег и никакой другой помощи кроме советов и поощрений, посылал им по нескольку талеров, отнимая у себя последние сред-ства, так что в это время я не издерживал на себя более пяти-шести зильбергрошей в день. Не было денег, не было и поль-ских офицеров, не было и возможности пошевелиться, я ждал всякий день графа Телеки, ждал также, что меня позовут скоро в Прагу²⁴¹, не знал, что делать, как оборотиться, находился од-ним словом в самом затруднительном положении.

Наконец саксонский демократический парламент был распу-щен. Это был первый шаг к реакции в Саксонии, так что и те, которые прежде сомневались, стали теперь думать о возможно-сти саксонской революции, которая однако казалась всем еще так отдаленна, что Реккель, опасавшийся преследований, решил-ся удалиться на некоторое время из Дрездена. Я уговорил его ехать в Прагу, дал ему записку к Арнольду и к Сабине, а также и к братьям Страка и поручил ему по возможности ускорить приуготовления к пражскому восстанию²⁴². С кем и как он там действовал и вообще, что делалось в Праге по его отъезде из Дрездена, было мне до самого конца неизвестно, и только от австрийской комиссии узнал я потом некоторые обстоятельства²⁴³. В день его отъезда и еще в его присутствии пришел ко мне убе-жденный на то моим приятелем и сотрудником Оттендорфером д-р Циммер²⁴⁴, бывший член распущенного австрийского парла-мента, ревностный демократ, один из влиятельнейших предводи-телей немецкой партии в Богемии, а также бывший перед тем и одним из самых отъявленных врагов чешской национальности, после долгого и горячего спора мне удалось перевести его на свою сторону, он простился со мной, обещая ехать немедленно в Прагу и содействовать там к соединению немцев с чехами для революции. Все сии обстоятельства, открытые также не мною, а самим доктором Циммером, подробно изложены в австрийских обвинительных актах. Посылка Реккеля и доктора Циммера были моими последними действиями касательно Богемии.

Я сказал все, государь, и, сколько ни думаю, не нахожу ни одного несколько важного обстоятельства, которое было бы мною здесь пропущено²⁴⁵. Теперь мне остается только изъяснить Вам, каким образом, оставаясь доселе чуждым всем немецким делам и ожидая быть призванным каждый день в Прагу, я мог принять участие и еще такое деятельное в дрезденском возмущении.

На другой же день по отъезде Реккеля, т. е. по распущении парламента, начались в Дрездене беспорядки: они продолжались несколько дней, не принимая еще решительного характера, но были уже такого рода, что не могли иначе кончиться как революциею или совершенною реакциею²⁴⁶. Революции я не боял-ся, но боялся реакции, которая необходимо кончилась бы аре-стом всех беспаспортных политических беглецов и революционерных волонтеров, в числе которых я занимал не последнее ме-сто. Я долго не знал, что делать, долго ни на что не решался: оставаться казалось опасно, но бежать было стыдно, решительно невозможно. Я был главным и единственным зачинщиком праж-ского, как немецкого, так и чешского заговора, послал братьев Страка в Прагу и подверг в оной многих явной опасности, по-этому не имел права сам избегать опасности. Мне оставалось еще одно средство: удалиться в окрестность и ждать вблизи от Дрездена, чтобы движение приняло более решительный, революционерный характер, но на это были нужны деньги, а у меня, я думаю, не было более двух талеров в кармане. Дрезден же был центр моей корреспонденции, я ждал графа Телеки, еже-минутно мог быть позван в Прагу, я решил остаться и угово-рил к тому Крыжановского и Гельтмана, которые было уж сов-сем собрались уехать. Оставшись же раз, я ни по положению, ни по характеру не мог быть равнодушным и бездейственным зрителем дрезденских происшествий. Воздержался однако от всякого участия до самого дня выбора Провизорного правительства²⁴⁷.

Я не буду входить в подробности дрезденского возмущения, оно вам, государь, известно и без сомнения известнее во всех объемах, чем мне.

К тому же все обстоятельства, касающиеся также и до меня, подробно изочтены в актах саксонской след-ственной комиссии. По моему мнению движение было сначала произведено спокойными гражданами, бюргерами, видевшими в нем сперва одну из тех невинных и законных парадных демон-страций, которые так уже в это время вошли в германские нра-вы, что никого более не пугали и не удивляли. Когда же они за-метили, что движение становится революциею, они отступили и уступили место демократам, говоря, что когда они клялись ‘mit Gut und Blut fЭr die neu errungene Freiheit zu stehen!’ (‘Не жалеть для защиты вновь завоеванной свободы ни (имуще-ства, ни крови’), они разумели мирную, бескровную и безопасную протестацию, а не революцию. Революция была сначала конституционная, по-том же сделалась демократическою. В Провизорное правительст-во были избраны два представителя монархическо-конституционной партии, Гейбнер и Тодт (последний был несколько дней перед тем правительственным комиссаром, распустившим парла-мент от имени короля) и только один демократ Чирнер²⁴⁸. Я знал Тодта еще со времени моего самого первого пребывания в Дрез-дене, потом видел его мимоходом во Франкфурте весною 1848-го года, в Дрездене же встретил опять не прежде дня выбора в Провизорное правительство. Депутата Гейбнера [я] совсем не знал, а чем ограничивались до того мои отношения, мое зна-комство с Чирнером, я сказал уже выше.

Когда было собрано Провизорное правительство, я стал на-деяться на успех революции. И в самом деле обстоятельства бы-ли в тот день самые благоприятные: народа много, а войск мало. Большая часть саксонского и без того не весьма многочисленно-го войска воевала тогда за германскую свободу и единство в Schleswig-Holstein ‘stammverwandt und meerumschlungen’ (Шлезвиг-Голштейн, ‘соплеменной и объятой морем’), в Дрездене оставалось, я думаю, не более двух или трех баталь-онов, прусские войска еще не успели придти на помощь, и ниче-го не было легче как овладеть всем Дрезденом. Овладев же им и опираясь на Саксонию, которая вся поднялась и поднялась до-вольно единодушно, только без всякого порядка и плана^248а, опи-раясь также на движение прочей Германии, можно бы было по-спорить и с прусскими войсками, которые, равно как и саксон-цы, не показали великой храбрости в Дрездене, они употребили целых пять дней на дело, которое войсками более решительными могло бы быть покончено в один день, а может быть и скорее, ибо хотя в Дрездене было и много вооруженных демократов, но все были парализирозаны беспутным революционерным началь-ством.

В день выбора Провизорного правительства деятельность моя ограничилась советами²⁴⁹. Это было, кажется, 4 мая по новому стилю. Саксонские войска парламентировали, я советовал Чирнеру (Так Бакунин пишет фамилию Тширнер) не давать себя в обман, ибо явно было, что правительство хотело только выиграть время, ожидая прусскую помощь. Сове-товал Чирнеру прекратить пустые переговоры, не терять време-ни, воспользоваться слабостью войск для того, чтобы овладеть целым Дрезденом, предлагал ему даже собрать знакомых мне поляков, которых было тогда много в Дрездене, и повести вме-сте с ним народ, требовавший оружия, на оружейную палату.

Це-лый день был потерян в переговорах, на другой день Чирнер вспомнил о моем совете и о моем предложении, но обстоятельства уже переменились, бюргеры разошлись по домам с своими ружь-ями, народ охладел, прибывших Freischaaren (Вольных стрелков, партизан) было еще не-много, и, кажется, появились уже первые прусские батальоны ²⁵⁰. Однако, уступив его просьбе, а еще более его обещаниям, я оты-скал Гельтмана и Крыжановского и не без труда уговорил их принять вместе со мною участие в дрезденской революции, пред-ставляя им, какие выгодные последствия могли произойти из ее успешного хода для самой богемской, ожидаемой нами револю-ции. Они согласились и привели с собой в ратушу, где заседало Провизорное правительство, еще одного впрочем мне незнакомого польского офицера (Голембиовский (из Галиции).

Мы заключили тогда с Чирнером род контракта, он объявил нам во-первых, что если революция пойдет успешно, то он не удовлетворится одним признанием Франкфурт-ского парламента и франкфуртской конституции, а провозгласит демократическую республику, во-вторых обязался быть нам по-мощником и верным союзником во всех наших славянских пред-приятиях, обещал нам денег, оружия, одним словом все, что бу-дет потребно для богемской революции. Просил только не гово-рить ни о чем Тодту и Гейбнеру, которых называл предателями и реакционерами.

Таким образом мы поселились (Гельтман, Крыжановский, вышеупомянутый польский офицер и я) в комнате Провизорного Правительства за ширмами²⁵¹. Наше положение было престран-ное: мы составляли род штаба возле Провизорного правитель-ства, которое исполняло беспрекословно все наши требования: но независимо от нас и независимо даже от самого Провизорного правительства действовал u командовал революционерным ополчением обер-лейтенант Гейнце, занявший место начальника наци-ональной гвардии. Он смотрел на нас с явным недоброжелатель-ством, почти с ненавистью, и не только что не исполнил ни одного из наших требований, переходивших ему в виде повелений Провизорного правительства, но действовал нам наперекор, так что все наши старания были напрасны. В продолжение целых су-ток мы ничего более не требовали, как только пятисот, даже трех-сот человек, которых сами хотели вести на оружейную палату, и не могли даже собрать пятидесяти человек, не потому, что их не было, но потому, что Гейнце не допускал к нам никого и раз-брасывал всех по целому Дрездену, лишь только прибывали све-жие силы²⁵². Я был тогда уверен и теперь еще убежден, что Гейнце действовал как изменник, и не понимаю, как он мог быть осужден как государственный преступник. Он способствовал к по-беде войск гораздо более, чем сами войска, которые, как я уже рассказал, действовали очень-очень робко ²⁵³.

На другой день, кажется 6-го мая, мои поляки да и Чирнер с ними исчезли. Это случилось таким образом.

Гейбнер, — я не могу вспомнить об этом человеке без осо-бенной грусти! Я его прежде не знал, но успел узнать в продолжение сих немногих дней: в подобных обстоятельствах люди ско-ро узнают друг друга. Я редко знал человека чище, благороднее, честнее его, он ни природою, ни направлением, ня понятиями своими не был призван к революционерной деятельности, был нрава мирного, кроткого, только что женился и был страстно влюблен в свою жену и чувствовал в себе гораздо более склон-ность писать ей сентиментальные стихи, чем занимать место в революционерном правительстве, в которое он, равно как и Тодт, попал как кур во щи. Попал же он в него виною своих консти-туционных приятелей, которые, пользуясь его самоотвержением и желая парализировать демократические замыслы Чирнера, из-брали его. Он же видел в сей революции законную, святую войну за германское единство, которого был пламенным и несколько мечтательным обожателем, думал, что не имеет права отказаться от опасного поста, и согласился. Согласившись же раз, он захо-тел честно и до конца выдержать свою роль и принес в самом деле величайшую жертву тому, что он считал правым и истинным²⁵⁴. Я не скажу ни слова о Тодте, он был с самого начала деморализирозан противоречием между своим вчерашним и сегодняшним положением и спасался бегством несколько раз. Но должен сказать слово о Чирнере. Чирнер был всеми признанный (В оригинале ‘признанная’) глава демократической партии в Саксонии, был зачинщик, приуготовитель и предводитель революции — и бежал при первой грозящей опасности, бежал испуганный еще к тому неверным, пустым слу-хом, одним словом показал себя перед всеми, друзьями и врага-ми, как трус и подлец. Он потом опять явился, но мне было стыдно говорить даже с ним, и я обращался с тех пор более к Гейбнеру, которого полюбил и стал почитать от всей души. По-ляки также исчезли, они вероятно думали, что должны сохра-нить себя для польского отечества. С тех пор я не видался более ни с одним поляком. Это было мое последнее прощание с поль-скою национальностью²⁵⁵.

Но я прервал свой рассказ, итак Гейбнер и я пошли на барри-кады, отчасти чтоб ободрить дерущихся, отчасти же для того чтобы хоть несколько узнать положение дел, о котором в комна-те Провизорного правительства никто не имел ни малейшего из-вестия²⁵⁶. Когда мы возвратились, нам оказали, что Чирнер и по-ляки, испуганные ложною тревогою, почли за нужное удалиться, и советовали нам сделать то же самое²⁵⁷. Гейбнер решился остать-ся, я — также, потом возвратился и Чирнер, потом и Тодт, но последний пробыл недолго, и опять скрылся.

(Отчеркнуто карандашом на полях)

Я остался не потому, чтобы надеялся на успех. Все было так испорчено господами Чирне[ром] и Гейнце, что только чудо могло спасти демократов, не было возможности восстановить по-рядка, все было до такой степени перемешано, что никто не знал, ни что делать, ни куда ни к кому обратиться. Я ожидал пораже-ния, и остался отчасти потому, что я не мог решиться оставить бедного Гейбнера, который сидел тут как агнец, приведенный на заклание, но еще более потому, что как русский более всех дру-гих подвергался подлым подозрениям и, не раз оклеветанный, я считал себя обязанным, равно как и Гейбнер, выдержать до Конца.

Я не могу, государь, отдать Вам подробного отчета в трех или четырех днях, проведенных мною в Дрездене после бегства поляков. Я хлопотал много, давал советы, давал приказания, со-ставлял почти один все Провизорное правительство, делал одним словом все, что мог, чтобы спасти погубленную и видимо погибав-шую революцию, не спал, не ел, не пил, даже не курил, сбился со всех сил и не мог отлучиться ни на минуту из комнаты прави-тельства, опасаясь, что Чирнер опять убежит и оставит моего Гейбнера одного.

Собирал несколько раз начальников баррикад, старался восстановить порядок, собрать силу для наступательных действий, но Гейнце разрушал все мои меры в зародыше, так что вся моя напряженная, лихорадочная деятельность была всуе. Некоторые из коммунистических предводителей баррикад вздума-ли было жечь Дрезден и сожгли уже несколько домов. Я никогда не давал к тому приказаний: впрочем согласился бы и на то, если бы только думал, что пожарами можно спасти саксонскую революцию. Я никогда не мог понять, чтобы о домах и о неоду-шевленных вещах следовало жалеть более, чем о людях.

Саксон-ские, равно как и прусские солдаты тешились и стреляли в цель на безвинных женщин, выглядывавших из окон, и никто тому не удивлялся, а когда демократы стали жечь дома для своей соб-ственной обороны, все закричали о варварстве. А надо сказать, что добрые, нравственные, образованные немецкие солдаты пока-чали в Дрездене несравненно более варварства, чем демократы. Я сам был свидетелем того негодования, с которым все демо-краты, простые люди, бросились на одного вздумавшего было ру-гаться над ранеными прусскими солдатами. Но горе было тому демократу, который попадался в руки солдат! Господа офицеры сами редко показывались, берегли себя с величайшею нежно-стью, а солдатам приказывали не делать пленных, так что пере-били, перекололи и перестреляли в завоеванных домах многих и не думавших даже мешаться в революцию: так был заколот вместе с своим камердинером один молодой FЭrst (Князь), чуть ли еще не родственник одного из небольших германских потентатов, приехавший в Дрезден для того, чтобы лечить свои глаза (Это был принц Шварцбург-Рудольштадтский.)

Я узнал сии обстоятельства не от демократов, но из самого верного источника, а именно от унтер-офицеров, участвовавших деятель-ным образом в дрезденских событиях, потом же приставленных за моим присмотром. Я находился с некоторыми из них в боль-шой приязни и узнал в крепости Кенигштейн от них многое, что нимало не доказывает ни человеколюбия, ни храбрости, ни ума господ саксонских и прусских офицеров. Но возвращусь к своему рассказу.

Я пожаров не приказывал, но не позволял также, чтобы под предлогом угашения пожаров предали город войскам, когда же стало явно, что в Дрездене уже более держаться нельзя, я пред-ложил Провизорному правительству взорвать себя вместе с ра-тушею на воздух, на это у меня было пороху довольно, но они не захотели²⁵⁸. Чирнер опять бежал, и с тех пор я более не ви-делся с ним. Гейбнер и я, разослав повсюду приказания ко всеоб-щему отступлению, выждали еще некоторое время, пока прика-зания наши были исполнены, потом удалились со всем ополче-нием, взяв с собою весь порох, всю готовую аммуницию и наших раненых²⁵⁹. Я до сих пор не понимаю, как нам удалось, как нас допустили совершить не бегство, но правильное, порядочное от-ступление, в то время как было так легко уничтожить нас в прах на чистом поле. Я мог бы подумать, что человеколюбие останови-ло начальников войск, если бы после того, что видел и слышал перед моим заключением и после, мог верить в их человеколюбие, и объясняю сие обстоятельство опять тем же, что в мире все относительно, и что немецкие войска, равно как и немецкие пра-вительства, созданы для борьбы с немецкими демократами.

Однако, хотя ретирада наша была совершена довольно поря-дочно, войско наше было совсем деморализировано. Прийдя в Фрейберг и желая продолжать войну на границе Богемии, — я все еще надеялся на богемское возмущение, — мы старались обод-рить его, установить в нем новый порядок, но не было возмож-ности, все были утомлены, измучены, без всякой веры на успех, да и мы сами держались кое-как, последним усилием, последним болезненным напряжением²⁶⁰. В Хемнице вместо ожидаемой по-мощи мы нашли предательство, реакционерные граждане cxватили нас ночью в кроватях и повезли в Альтенбург, для того что-бы предать прусскому войску. Саксонская следственная комиссия удивлялась потом, как я дал себя взять, как не сделал попытки для своего освобождения. И в самом деле можно было вырвать-ся из рук бюргеров, но я был изнеможен, истощен не только те-лесно, но еще более нравственно и был совершенно равнодушен к тому, что со мною будет²⁶¹. Уничтожил только на дороге свою карманную книгу, а сам надеялся, что по примеру Роберта Блю-ма²⁶² в Вене меня через несколько дней расстреляют, и боялся только одного: быть преданным в руки русского правительства. Надежда моя не сбылась, судьба сулила мне жребий другой.

Таким образом окончилась жизнь моя, пустая, бесполезная и преступная, и мне остается только благодарить бога, что он остановил меня еще во-время на широкой дороге ко всем престу-плениям.

Исповедь моя кончена, государь! Она облегчила мою душу. Я старался сложить в нее все грехи и не позабыть ничего cyщeственного, если же что позабыл, так ненарочно. Все же, что в по-казаниях, обвинениях, доносах против меня будет противно мною здесь сказанному, — решительно ложно или ошибочно или клеветливо²⁶³.

Теперь же обращаюсь опять к своему государю и, припадая к стопам Вашего императорского величества, молю Вас:

Государь! я —преступник великий и не заслуживающий помилования! Я это знаю, я если бы мне была суждена смертная казнь, я принял бы ее как наказание достойное, принял бы почти с радостью: она избавила бы меня от существования несносного и нестерпимого. Но граф Орлов сказал мне от имени Вашего им-ператорского величества, что смертная казнь не существует в Рос-сии. Молю же Вас, государь, если по законам возможно и если просьба преступника может тронуть сердце Вашего император-ского величества, государь, не велите мне гнить в вечном крепо-стном заключении! Не наказывайте меня за немецкие грехи не-мецким наказанием²⁶⁴. Пусть каторжная работа самая тяжкая бу-дет моим жребием, я приму ее с благодарностью, как милость, чем тяжело работа, тем легче я в ней позабудусь! В уединённом же заключении все помнишь и помнишь без пользы, и мысль и па-мять становятся невыразимым мучением, и живешь долго, жи-вешь против воли и, никогда не умирая, всякий день умираешь в бездействии и в тоске. Нигде не было мне так хорошо, ни в кре-пости Кенигштейн, ни в Австрии, как здесь в Петропавловской крепости, и дай бог всякому свободному человеку найти такого доброго, такого человеколюбивого начальника, какого я нашел здесь, к своему величайшему счастью²⁶⁵! И несмотря на то, если-бы мне дали выбрать, мне кажется, что я вечному заключению в крепости предпочел бы не только смерть, но даже телесное нака-зание.

Другая же просьба, государь! Позвольте мне один и в послед-ний раз увидеться и проститься с семейством²⁶⁶, если не со всем, то по крайней мере со старым отцом, с матерью и с одною люби-мою сестрою, про которую я даже не знаю, жива ли она (Татьяна Александровна).

Окажите мне сии две величайшие милости, всемилостивейший государь, и я благословлю проведение, освободившее меня из рук немцев, для того чтобы предать меня в отеческие руки Вашего императорского величества.

Потеряв право называть себя верноподданным Вашего импе-раторского величества, подписываюсь oт искреннего сердца

Кающийся грешник

Михаил Бакунин ²⁶⁷.

КОМЕНТАРИИ

1 Итак по заявлению самого Бакунина царь требовал от него не про-сто записки о немецких и славянских делах, а полной исповеди всех его прегрешений, т. е. так называемого откровенного и чистосердечного расска-за обо всех планах, предприятиях, связях и пр. Это впрочем подтверждает-ся и самим содержанием Исповеди, как мы сейчас увидим. Дальше Баку-нин снова ссылается на свой разговор с Орловым, когда передает слова последнего, что русскому правительству было донесено, будто Бакунин рас-сказывал за границею о своих сношениях ‘с Россиею, особенно с Малороссиею’ (это кстати показывает, каких сообщений ждал Николай от тво-его пленника). Отсюда ясно, что Орлов указал Бакунину, о чем надо пи-сать, что занимает царя и т. п. Что таким образом Бакунину были постав-лены устные вопросы, это очевидно. Но весьма .вероятно, что ему были поставлены и письменные вопросы, список которых лежал перед ним, ког-да он в тюремной камере писал свою ‘Исповедь’. Возможно, что ему предъ-являлись и различные документы в качестве улик или с требованием по ним объяснений. В нескольких местах Бакунин прямо говорит об этих ‘обвини-тельных документах’, к которым он относит свои выступления на собраниях и в печати, статьи, брошюры и т. п. Конечно эти места можно толко-вать и так, что он просто знал о наличии этих документов в своем ‘Деле’. Но откуда же узник равелина, содержавшийся в строжайшем секрета, мог знать о содержании своего ‘Дела’, если ему его не показывали или по крайней мере о нем не говорили?

Что Бакунину приходилось отвечать, на определенные вопросы, видно из отдельных выражений, попадающихся в ‘Исповеди’, как например: ‘Но прежде я должен отвечать на вопрос’… или ‘Я должен снача-ла сказать, что я хотел: потом стану описывать сама действия’, т. е. не только указывались вопросы, на которые нужно было отвечать, но и уста-навливался порядок, в каком надлежало давать ответы. При этом Бакуни-ну было указано, что ответы должны быть исчерпывающими и не остав-лять ни одного пункта неосвещенным. Это видно из следующих слов его в последней части ‘Исповеди’: ‘Я сказал все, государь, и сколько ни думаю, не нахожу ни одного несколько важного обстоятельства, которое было бы мною здесь пропущено’ и дальше: ‘Я старался… не позабыть ничего существенного, если же что позабыл, так ненарочно’. Ясно, что список вопросов был.

Что среди них были и вопросы о германских и славянских делах, в этом нет сомнения. Ответы на эти вопросы интересовали Николая не

только с точки зрения определения вины и преступности Бакунина, но и с точки зрения возможного использования их для внешней политики самодержавия. Наличие таких вопросов явствует из слов самого Бакунина, котооый гово-рит, что должен отвечать на вопрос о событиях в Германии и Богемии, о своем к ним отношении, о своих замыслах, о средствах для осуществления этих замыслов, о своих связях и действиях в Чехии, Саксонии и пр. Спе-циальный вопрос был о дрезденском восстании, относительно которого тре-бовался ‘подробный отчет’, и роли в нем Бакунина, равно как о тайных обществах, в которых он в разное время участвовал в Париже, Германии, Чехии и т. д. Был особый вопрос о сношениях с венграми, которые в то время особенно интересовали Николая, ибо их революция чуть было не занесла искру революционного пожара в саму царскую империю. Был нако-нец вопрос о связях Бакунина с поляками, вопрос, который наиболее трево-жил николаевских жандармов, и по поводу которого Бакунину пришлось давать особенно подробные объяснения, весьма далекие от полноты, ‘искренности’ и ‘чистосердечия’.

Но главные вопросы все-же касались отношения Бакунина к русским оппозиционным течениям, к русским революционным замыслам и предприя-тиям. Ему предлагалось яснее определить свое положение в момент отъезда из Парижа на русскую границу, указать свои знакомства и связи с русскими в Париже и других местах, в частности ставился вопрос о существова-нии между ними общества. В особенности следователи интересовались вопро-сом о том, как он ‘разумел’ ‘революционерную пропаганду в России’, и от-носительно ‘русской пропаганды’ требовалось от него сообщение всех под-робностей. Три относящиеся к этой теме вопроса Бакуниным формулируются так, что ясна их принадлежность Орлову, сиречь Николаю, а именно: пер-вый вопрос: почему он желал революции в России?, второй вопрос: како-го порядка вещей желал он на место существующего порядка?, и третий вопрос: какими средствами и какими путями думал он начать революцию

в России?

Этими вопросами и определялось в значительной, если не в главной

мере содержание ‘Иоповеди’.

2 В цитированном письме к Герцену от 8 декабря 1860 года Бакунин писал: ‘Письмо мое, расчитанное во-первых на ясность моего по-видимому безвыходного положения, с другой же — на энергический нрав Николая, было написано очень твердо и смело — и именно потому ему очень понра-вилось. За что я ему действительно благодарен, это что он по получении его ни о чем более меня не допрашивал’.

3 Бакунин был произведен в офицеры в январе 1833 года, в возрасте 18 лет. Любовь, о которой он здесь говорит, вероятно была тем увлече-нием его кузиною Марией Воейковой, о котором он сообщал сестрам в письмах, относящихся к 1833 году и напечатанных в томе I настоящего издания. Но это увлечение у Бакунина скоро прошло, и в начале 1834 года он уже вспоминал о своем былом увлечении иронически. Вряд-ли оно было причиною его неуспеха и отправки в ‘маленький гарнизон’. Ведь в учи-лище он пробыл еще год после производства в офицеры. Основанная на семейных и товарищеских рассказах легенда о каком-то столкновении Ба-кунина с тогдашним главным начальником артиллерийского училища ген. И. О. Сухозанетом, в результате какового за непочтительный ответ на-чальнику Бакунин был до окончания офицерских классов переведен в одну из армейских артиллерийских бригад, квартировавших в Западном крае, не находит подтверждения в показаниях других источников, в том числе и самого Бакунина.

4 Весною 1834 года Бакунин был уже в Литве, жил он там в Моло-дечно, Картуз-Березке, Вильне к пр. В июне 1834 он ездил в гости к род-ным в Прямухино, a в июле возвратился в свой маленький гарнизон, в кон-це января 1835 г. он еще находился там, как об этом свидетельствует пись-мо его к Сергею Муравьеву (напечатанное в томе I настоящего издания). Но в апреле того же 1835 года мы видим его снова дома, в Тверской гу-бернии, откуда он обратно в батарею уже не возвращается.

18 октября 1835 года прапорщик Бакунин был уволен от службы ‘по собственному желанию’ — вопреки воле отца, который полагал, что сыновья его, как люди небогатые, должны будут обеспечить себе сытую жизнь службою. Как дворянин он естественно предпочитал военную службу, но на худой конец готов был примириться и со штатской.

5 Бакунин выехал из Петербурга 29 июня 1840 г., а из Кронштадта 30 июня (ст. ст.). 5/17 июля он ступил в Травемюнде на немецкую почву, а 13/25 июля был в Берлине. В конце 1841 года мы видим его уже в Дрездене, куда он окончательно перебирается в начале 1842 года. Таким об-разом указание его на полуторагодичную учебу в Берлинском университете довольно точно. Довольно точно и его сообщение о слабости в нем поли-тических интересов в это время: его самого и его окружение, в том числе И. С. Тургенева, тогда тоже берлинского студента и приятеля Бакунина, больше интересовали вопросы философские, эстетические, литературные и т. п. Но в деталях его характеристика своего тогдашнего настроения не совсем верна, в частности неверно его сообщение о том, что он в то время не читал газет: оно опровергается его же собственными письмами, напеча-танными в томе II настоящего издания, например письмом от 28 августа — 9 сентября 1840 г., в этом письме, написанном вскоре по поезде его в Берлин, говорится, что он ежедневно ходит в кондитерскую и читает там газеты. Но верно, что в тот момент газеты влекли его в первую голову не политическими событиями, и во всяком случае за политическою хроникою он следил тогда без особого интереса и волнения.

6 Фридрих-Вильгельм IV (1795—1861)—прусский король, вступил на престол в 1840 году, когда несмотря на торжество реакции в Германии начиналось движение либеральной буржуазии к политической сво-боде и объединению разрозненного отечества. Всемерно сопротивлялся это-му движению, но, принужденный скрывать свои истинные стремления реак-ционного помещика, добивался репутации человека с либеральными тенден-циями. Несмотря на все усилия монархии, сдержать нараставшую револю-цию не удалось. После того как к оппозиционному движению примкнули часть крестьянства и передовая часть пролетариата, революция разрази-лась в 1848 году. Вынужденная к уступкам прусская монархия скоро взяла их обратно и даже помогла подавить революционное движение в соседних немецких государствах (Саксонии, Бадене и т. п.). Будучи давно неуравно-вешенным человеком, Фридрих-Вильгельм IV в 1857 г. окончательно поме-шался, после чего фактическая власть перешла к его брату Вильгельму, позже германскому императору Вильгельму I.

7 В Дрездене Бакунин завел множество знакомств среди саксонских демократов через посредство А. Руге, в то время весьма популярного в демократических кругах. Так он познакомился здесь с Кeхли, Л. Витти-гом, О. Вигандом, Тодтом и многими другими. Некоторые из этих знакомств пригодились ему впоследствии, особенно в 1848—1849 годах.

Своих связей с дрезденскими демократическими и либеральными круга-ми Бакунин и проживавший с ним в конце 1842 рода в Дрездене брат Па-вел не скрывали: так имена их стоят в списке членов-учредителей дрезден-ского литературного общества, которое в качестве центра дрезденской либеральной интеллигенции привлекало к себе внимание местной полиции. Вольное поведение Бакунина на дрезденской променаде описано в воспоми-наниях А. Руге. Неудивительно, что братья Бакунины уже тогда обратили на себя внимание полиции: так Б. Николаевский в статье ‘Бакунин эпохи его первой эмиграции в воспоминаниях немцев-современников’ (‘Каторга и Ссылка’ 1930, N 8/9, стр. 114) приводит выдержку из книги Karl Glossy ‘Literarisсhe Geheimberichte aus dem VormДrz’ (Вена 1912, стр. 344), из которой видно, что агенты австрийской полиции в своем рапорте из Дрез-дена от 30 октября 1842 года аттестовали братьев Бакуниных как ‘ярых либералов’. А. Ф. Кюрнбергер в своей цитированной выше статье сообща-ет — повидимому со слов Бакунина — о предупреждении, полученном в то время братьями от русского посла (вероятно при саксонском дворе), кото-рый рекомендовал им во избежание неприятностей воздержаться от обще-ния с оппозиционными элементами. Таким образом не исключена возмож-ность того, что в поле зрения российской полиции Бакунин попал уже с конца 1842 года. Это могло послужить одною из причин, натолкнувших его на мысль об эмиграции.

8 Об авторстве Бакунина скоро стало известно литературным, а затем и полицейским кругам, далее это дошло до сведения российских дипломати-ческих представителей в Германии, а от них до русских жандармов и царя (см. комментарий к тому III). Но Бакунин ошибался, когда приписывал запрещение журнала Руге помещению им статьи Жюля Элизара. Правда это запрещение произошло вскоре после появления этой статьи, возможно даже, что появление ее не осталось без некоторого влияния на судьбу жур-нала. Но у последнего на взгляд прусского правительства и послушного ему правительства саксонского было достаточно и иных грехов, чтобы под-вергнуться указанной участи.

9 Осенью 1842 года Г, Гервег, уже известный как революционный поэт и радикальный демократ, предпринял поездку в Германию для вербовки сотрудников в журнал ‘Немецкий Вестник из Швейцарии’, который решено было превратить из выходившей дважды в неделю под редакцией Карла Фребеля (см. комментарий к тому 3) газеты в ежемесячник под редакциею Г. Гервега. Эта поездка превратилась в триумфальное шествие. Гервег посетил Кельн, где познакомился и сдру-жился с К..-Марксом, затем двинулся в Дрезден к А. Руге, где познакомился и быстро сошелся с Баку-ниным и И. Тургеневым, у которых поселился на квартире, оттуда поехал с Руге в Берлин, где у него установились нехорошие отношения с кружком ‘Свободных’ (Бауеры, Мейен, Штирнер и пр.) вследствие его обручения с дочерью негоцианта Эммою Зигмунд и согласия на аудиенцию у короля Фридриха-Вильгельма IV, что безусловно было политическою бестактно-стью. После обмена лицемерными кисло-сладкими любезностями у короля Гервег направился в Кенигсберг, где узнал о том, что правительство этого якобы ‘либерального’ монарха запретило проектировавшийся журнал. Тогда Гервег написал открытое письмо королю, которое попало в руки редак-тора ‘Лейпцигской всеобщей газеты’ и было там опубликовано. Газета была закрыта, Гервег выслан из Пруссии, а цензурные гонения усилены. Когда Гервег, считая свое дальнейшее пребывание в Германии небезопас- ным, решил уехать обратно в Швейцарию, Бакунин последовал за ним. При этом им руководили мотивы двоякого рода: с одной стороны и он стал опасаться зa свою безопасность, зная, что на него вследствие его связей уже обратила внимание немецкая полиция, а через нее и российские дипло-матические агенты в Германии, а с другой—сильно ухудшившееся к этому моменту материальное его положение, в частности невозможность распла-титься с кредиторами и безнадежность дальнейших займов, заставляли его, как мы предполагаем, склоняться к мысли о перемене местожительства.

Во всяком случае было бы неверно утверждать, что ‘этот легкомыс-ленный шаг’, как называет Бакунин свое решение последовать в Швейца-рию за Гервегом, во-первых был неожиданным, а во-вторых сыграл решаю-щую роль в его судьбе. Как мы уже знаем из материалов, напечатанных нами в томе III настоящего издания, особенно из писем к родным начиная с лета 1842 года и специально в письме от 9 октября 1842 года к брату Николаю, видно, что Бакунин и до того решил экспатриироваться и в Рос-сию не возвращаться.

10 Т. е. выходцев из Германии. Бакунин обобщает здесь свой кратко-временный цюрихский опыт. Он имеет в виду тот круг, в который попал по приезде в Цюрих, где литературная деятельность немецких уроженцев бы-ла в то время весьма оживленною вследствие цензурного гнета на родине. Фребели, Фоллены, Гервег и пр. в Цюрихе, Фохты в Берне были умствен-ными центрами для немцев, попавших в Швейцарию. Кроме ‘Немецкого Вестника’ им принадлежала еще цюрихская газета ‘Швейцарский Респу-бликанец’, в которой появилась статья Бакунина о коммунизме (см. том III настоящего издания). Но они издавали много и для самой Германии, отчасти используя для этого освобождение книг свыше 20 печатных листов от цензуры.

11 О братьях Фребель, Юлии и Карле, о братьях Ромерах, о Блюнчли см. комментарий к тому 3 настоящего издания.

Когда цюрихские реакционеры, стоявшие у власти, добились высылки Гервега из цюрихского кантона, правительство кантона Базель даровало ему право гражданства. Впрочем он вскоре после того уехал в Париж, где поселился после свадебного путешествия по Италии, Франции и Бельгии. Одно время Гервег увлекался коммунизмом и сближался с немецкими ре-месленниками в Швейцарии: через него Бакунин и познакомился с В. Вейтлингом. После провала мысли о превращении ‘Немецкого Вестника’ в тол-стый журнал немецких радикалов Гервег вместе с Руге и Марксом задумали издавать в Париже ‘Немецко-французские Ежегодники’. Вышла в 1844 го-ду, как известно, только одна двойная книжка этого журнала, прекратив-шегося вследствие ссоры Маркса с Руге, имевшей в основе серьезные по-литические расхождения, но с личной стороны вызванной различным отно-шением их к Гервегу, вольный образ жизни которого в Париже весьма резко порицался педантичным Руге.

12 Это утверждение в общем совершенно верно: ни тогда, ни до того ни позже Бакунин коммунистом не был. Нам известно только одно заяв-ление его, которое можно истолковать в смысле призвания своей солидарности с коммунистическими идеями (в письме к Р. Зольгеру от октября 1844 года, напечатанном в томе III настоящего издания). В рассматривае-мое время он был демократом с весьма туманными политическими взгля-дами, позже в его мировоззрение проникают анархистские элементы, при-сущие впрочем всякому ‘крестьянскому социализму’, а на позиции послед-него Бакунин и стоял в расцвет своей политической деятельности, в конце 40-х годов и в 60—70-е годы. И во все эти периоды взгляды его окраше-ны были более или менее сильным налетом революционного панславизма (у него тоже одна из разновидностей крестьянского социализма).

13 Эти рассуждения о ‘гниении’ Запада вообще не были присущи Ба-кунину, который в отличие от Герцена в этом пункте резко расходился с московскими славянофилами. В его речах и сочинениях мы подобных заяв-лений, столь обычных в произведениях Герцена, не встретим. В ‘Испове-ди’ же, где он лицемерит, где он приспособляется к миропониманию Ни-колая I и к казенно-российской философии истории, он позволил себе такие рассуждения, над которыми в глубине души сам смеялся.

14 Вейтлинг был арестован в Цюрихе 8 июля 1843 года в связи с выходом печатного проспекта его подготовлявшейся к изданию книги ‘Еван-гелие бедного грешника’. За богохульство и тайную коммунистическую пропаганду он был приговорен к 10 месяцам тюремного заключения, а за-тем в мае 1844 г. выдан прусскому правительству, которое впрочем скоро отпустило его на свободу. Вейтлинг уехал в Лондон, затем в Брюссель и наконец, в Америку.

15 Зная, что в глазах Николая I сношения с поляками представляют особенно тяжкое преступление, Бакунин в тех местах своей ‘Исповеди’, где ему приходится касаться этого щекотливого предмета, старается вся-чески смягчить свое изложение, затушевать и обойти компрометирующие факты и т. д. В данном случае он невидимому прямо говорит неправду. Как мы знаем по третьему тому настоящего издания, Бакунину предлагали в рассматриваемое время писать книгу о России, относительно же брошюры о Польше в то время вряд ли могла идти речь. Но чтобы он вообще не имел в тот период польских знакомых или не встречал поляков в Дрездене, в этом позволительно усомниться.

16 Бакунин уехал с А. Рейхелем из Швейцарии в Бельгию 9—10 фев-раля 1844 года, как видно из письма его к Луизе Фохт, напечатанного в томе III настоящего издания.

17 Воззвание к россиянам, выпущенное в 1832 году лелевелевским ко-митетом в Париже, предлагающее революционную солидарность русскому народу против царизма и содержащее некоторые принципы революционно-го панславизма, было для реакционного французского правительства толь-ко предлогом к расправе с польскою эмиграциею. Лелевелевский комитет был распущен, а членам его предложено оставить Париж и не подъезжать к нему ближе 50 километров. А после лионских апрельских волнений 1834 года полякам, подозреваемым в близости к французским революционерам, предложено было выехать из Франции. Этой участи подверглись Лелевель, Ворцель и другие.

18 Здесь Бакунин не совсем точен. Как теперь установлено, он побы-вал в Париже уже в марте 1844 года: об этом ясно говорится в письме Руге к Кехли из Парижа от 24 марта 1844 г. (письмо хранится в Инсти-туте Маркса, Энгельса и Ленина и пока не опубликовано). В этом письме рассказывается о собрании эмигрантов с французскими оппозиционерами, причем упоминается и Бакунин: ‘Вчера, мы, немцы, русские и французы, собрались совместно на обед, чтобы поближе рассмотреть и обсудить наши дела: русские Бакунин, Боткин, Толстой (rИfugiИs dИmocrates communistes), Маркс, Рибентроп, я и Бернайс, французы Леру, Луи Блан, Феликс Пиа и Шельхер. В общем мы прекрасно столковались’. В этом письме все заме-чательно: и то, что трусливый обыватель В. П. Боткин попал в разряд ре-волюционных эмигрантов-коммунистов, и то, что в эту категорию попал Г. М. Толстой, о котором здесь несомненно говорится и которого тоже коммунистом назвать было трудно, и то, что коммунистом объявлен Бакунин, таковым не бывший (но слова, эти наводят на предположение, что втечение некоторого времени в 1844 году он так себя называл или тако-вым себя считал), и то, что сумели быстро столковаться люди столь раз-личных направлений, как перечисленные в письме. Но особенно замеча-тельна быстрота, с которою Бакунин сумел проникнуть в руководящие де-мократические круги того исторического периода (насколько нам известно, из названных французов он до того знал лишь П. Леру, которому писал или собирался писать еще в начале 1843 года, см. том III). Надо полагать, что в этом отношении ему оказал большую помощь А. Руге, который и ввел его в эти круги и в частности вероятно познакомил его с Марксом. Но по-мощь в этом отношении мог оказать ему и Г. Гервег. Так или иначе Баку-нину повезло, и он очень быстро завязал много знакомств среди влия-тельнейших политических деятелей того времени.

19 Речь идет о ‘Немецко-французских Ежегодниках’, журнале, который должен был объединить немецких и французских демократов и послужить пунктом идейной концентрации для левого крыла немецкой демократии. После выхода единственного двойного номера журнал закрылся как по ма-териальным причинам, так и вследствие политических разногласий, вызван-ных расхождением пролетарского и мелкобуржуазного крыльев немецкого демократизма.

20 Здесь Бакунин путает два разные периода в жизни этого листка. ‘Форвертс’ (Вперед) начал выходить в начале 1844 года в Париже, издавал его не-кий Генрих Бернштейн, литературный гешефтмахер, на субсидию известно-го композитора Д. Мейербера, весьма падкого на рекламу. В редакторы газетки, выходившей на немецком языке дважды в неделю, приглашен был бывший прусский офицер А. фон Борнштедт, впоследствии оказавшийся полицейским агентом, а в рассматриваемое время разыгрывавший за гра-ницею роль радикала и даже коммуниста. Вначале листок носил беспар-тийный и обывательский характер и даже поругивал радикалов, в частно-сти враждебно встретил выход ‘Немецко-французских Ежегодников’. Но когда, несмотря на это, газета была в Пруссии запрещена, Бернштейн ре-шил придать ей прогрессивный характер в надежде таким путем доставить ей большее распространение.

В редакторы вместо отказавшегося Борнштедта приглашен был Бернайс, в сотрудники — Г. Гейне и т. п. В газете поя-вились статьи Руге, Маркса и пр. Близко к редакции стоял и Бакунин, одно время проживавший даже в ее помещении (см. комментарий ж тому III). После появления в газете статьи по поводу покушения бургомистра Чеха на Фридриха-Вильгельма IV французское правительство по жалобе прус-ского приняло ряд репрессивных мар против ‘Форвертса’ (в частности вы-сылку Маркса), что привело к закрытию этой газеты. Самому Бернштейну удалось отделаться от высылки. Если верно, что Бакунин торжествовал по поводу высылки немцев, преимущественно Маркса (потому что пострадал главным образом он), то это показывает, насколько он уже тогда нена-видел Маркса. Впрочем надо полагать, что мы имеем здесь дело с одною из неискренних выходов Бакунина, направленных к снисканию благово-ления Николая I.

21 Точный текст ‘Мнения государственного совета’ по делу Бакунина опубликован В. Богучарским в ‘Голосе .минувшего’ 1913, N 1, стр.. 182— 184. Приводим его оттуда.

‘Государственный совет в департаменте гражданских и духовных дел, рассмотрев всеподданнейший доклад правительствующего сената 5 депар-тамента об отставном прапорщике (у Богучарского напечатано: ‘отставке прапорщика’, но это — явная ошибка. — Ю С.) Михаиле Бакунине и признавая его по обстоятельствам дела виновным в преступных за грани-цею сношениях с обществом злонамеренных людей и в ослушании вызову правительства и высочайшей воле о возвращении в Россию, мнением поло-жил: подсудимого сего согласно с приговором сената, лишив чина и дворян-ства, сослать, в случае явки в Россию, в Сибирь в каторжную работу, а затем и в остальной части дела об имении его утвердить заключение правительствующего сената. — Председатель Государственного Совета князь И. Васильчиков’ (Васильчиков, Илларион Васильевич, князь (1777—1847)—рус-ский военный и государственный деятель. На военную службу поступил в 1792 г., а в 1801 г. был уже генерал-адъютантом. Участвовал в наполео-новских войнах 1807—1814. С 1817 по 1822 был командующим отдельно-го гвардейского корпуса. С 1823 член Гос. Совета, с 1838 председатель

Гос. Совета и Комитета министров. В 1839 возведен в княжеское достоинство.)

К этому ‘мнению’ приложена ‘Краткая записка ко всеподданнейшему докладу правительствующего сената 5-го департамента 1-го отделения об отставном прапорщике Михаиле Бакунине, преданном суду по высочайшему повелению за невозвращение из-за границы вопреки высочайшей воле’ следующего содержания:

‘В октябре 1843 года генерал-адъютантом графом Бенкендорфом полу-чено было сведшие что отправившийся в 1840 году по паспорту за границу сын помещика Тверской губернии отставной прапорщик Михаила Бакунин, находясь в Цюрихе, входил в сношение с обществом злонамеренных людей и по принятии швейцарским правительством к обнаружению замыслов сего общества [мер] скрылся из Цюриха и переезжал из места в место под раз-ными именами. Граф Бенкендорф, обязав отца упомянутого офицера, от-ставного коллежского советника Бакунина, чтобы он потребовал сына сво-его из-за границы и ни под каким предлогом не посылал к нему денег, доколе он не возвратится в Россию, отношением к вице-канцлеру графу Нессельроде просил об объявлении через наше посольство и миссию пра-порщику Бакунину, чтобы он немедленно возвращался в Россию.

‘На это вице-канцлер уведомил графа Бенкендорфа, что наш пове-ренный в делах [в] Швейцарии, коллежский советник Струве, лично объя-вил в Берне 25 января означенное приказание прапорщику Бакунину, но сей последний хотя и обещал представить паспорт свой для промена оного другим на возвращение в Россию, но, не исполнив сего, уехал из Берна в Германию (?) и письмом уведомил Струве, что он, Бакунин, по важным для него делам необходимо должен отправиться в Лондон.

‘Граф Нессельроде вследствие сего сообщил посольству нашему в Лондоне, чтобы вразумить Бакунина, какой ответственности он подвергает себя неисполнением требований правительства, и подтвердить приказание возвратиться в Россию, после чего доставил к графу новое сведение, по-лученное из Цюриха, что Бакунин во время пребывания в Швейцарии был в связях со всеми главными лицами, злоумышляющими об изменении на-стоящего порядка вещей в государствах.

‘Об обстоятельствах сих граф Бенкендорф всеподданнейше доводит до сведения государя императора, и как с одной стороны прапорщик Бакунин упорствует в исполнении приказаний правительства, а с другой — офицер сей обнаружил весьма вредные качества, то его величество высочайше по-велеть соизволил: поступить с Бакуниным таким же образом, как в не-давнем времени повелено поступить с дворянином Головиным, т. е. под-вергнуть его ответственности по силе законов.

‘Из формулярного списка подсудимого видно, что он — 28 лет, из дворян, за родителями его 500 душ крестьян в Тверской губернии, всту-пил в службу фейерверкером 1829 года декабря… (пропуск а оригинале) в Артиллерийское училище, переименован в юнкера 1830 апреля 30, в оном же училище по высочайшему приказу произведен по экзамену Прапорщи-ком 1833 января 22, высочайшим приказом 18 декабря 1835 года уволен от службы за болезнью.

‘С.-Петербургский надворный уголовный суд мнением 27 апреля и палата уголовного суда решением 13-го июня 1844 года присудили Баку-нина за вышеупомянутое преступление к лишению всех прав состояния и

ссылке в Сибирь в каторжную работу с тем, чтобы имение его было взято в секвестр.

‘С решением сим, пропущенным губернским прокурором без протеста, согласился и с.-петербургский гражданский губернатор, представивший дело это в правительствующий сенат 21 июля.

‘Правительствующий сенат обращал оный при указе от 14-го августе в уголовную палату для учинения подсудимому вновь вызова к суду, но 16-го октября объявлено было исправляющим должность товарища мини-стра юстиции высочайшее повеление о том, что государь император, при-нимая в соображение, что после безуспешности сделанных Бакунину вы-сочайшим именем письменных вызовов через посредство посольства и сло-весных внушений об ответственности, которой он должен подвергнуться за преслушание, новый вызов послужил бы токмо к напрасному промед-лению дела, высочайше повелеть изволил: ныне же приступить к рассмот-рению дела о Бакунине для поступления с виновным по законам, не делая новых вызовов, а правительствующему сенату заметить неосновательность его действий по сему делу, в котором, если бы было сомнение, то следовало испросить высочайшее его императорского величества разрешение.

‘По выслушании сего предложения 18 октября сенат принял высочай-шее замечание к исполнению в подобных случаях, паче чаяния впредь встре-чаться могущих, а вместе с тем предписал 19 числа с.-петербургской уго-ловной палате о немедленном представлении дела о Бакунине на его рас-смотрение, прекратив всякое по оному производство.

‘А 26 октября уголовная палата, истребовав настоящее дело из надвор-ного уголовного суда, представила оное в правительствующий сенат.

‘Правительствующий сенат, рассмотрев это дело 26 октября, реши-тельным определением заключил: отставного прапорщика Михаила Алек-сандрова Бакунина согласно с решением судебных мест первой и второй инстанций, лишив чина, дворянского достоинства и всех прав состояния, в случае явки в Россию сослать в Сибирь в каторжную работу, а имение его, какое окажется где-либо собственно ему принадлежащим, взять на ос-новании 271 ст. 15 тома Св[ода] зак[онов] угол[овных] теперь же в сек-

вестр.

‘О таковом постановлении сената по силе 1308 ст. 15 т[ома] подвести его императорскому величеству всеподданнейший доклад и просить в раз-решении высочайшего указа.

‘Исправляющий должность обер-секретаря (подпись неразборчива). В

должности секретаря Зыбин’.

22 Письмо Бакунина в редакцию парижской радикальной газеты ‘Ре-форма’ было напечатано в номере от 27 января 1845 года. Русский пе-ревод его напечатан в томе III настоящего издания под N 481. См. там же и комментарий к письму.

23 Чартоpижский или Чapтоpыйский, Адам, князь (1770— 1861)—польский государственный деятель, умеренно-либеральный аристо-крат, будучи в молодости заложником в Петербурге, сблизился с Александ-ром I и тщетно пытался использовать эту близость в интересах Польши. С 1804 по 1807 был министром иностранных дел. Постепенно разошелся с Александром, когда убедился, что при всех своих лицемерных либеральных фразах царь проводит интересы российского дворянства. В 1815 после об-разования Царства Польского принимал участие в его устройстве, но не играл руководящей роли, будучи несогласен с политикою царя, нагло на-рушавшего им же ‘дарованную’ конституцию. До, во время и после вос-стания 1831 года, в котором принимал участие, выступал в качестве пред-ставителя аристократической партии, высказывался против резких мер, про-тив демократических начинаний и стоял за примирение с царизмом, если бы последний захотел хотя бы отчасти пойти навстречу притязаниям польской аристократии. В эмиграции разыгрывал роль некоронованного польского короля, и здесь оставаясь представителем самой консервативной части эми-грации, стоя в стороне от живого демократического движения, отстаивая политику соглашения с иностранной дипломатией и европейскими правитель-ствами, с помощью которых он и его партия надеялись добиться реформ для Польши, и относясь отрицательно к революционным течениям в среде польской эмиграции вплоть до своей кончины.

24 Речь идет о письма Штольцмана, о котором мы говорили в коммен-тарии к N 481 в томе III настоящего издания. Оригинал его находится в Прямухинском архиве, хранящемся в б. Пушкинском Доме Академии Наук СССР.

Штольцман, Карл Богумил (1793—1854)—польский политический деятель демократического направления. Артиллерийский поручик б. войск польских, он принимал активное участие в польской революции 1831 года. После разгрома ее уехал во Францию, где много работал по организации демократической части эмиграции. В 1833 году основал карбонарскую венту в Безансоне, был одним из создателей ‘Молодой Польши’ в 1834 году и избран в ее Центральный Комитет. Переехав в Бельгию, снова избран был в ЦК ‘Молодой Польши’. Позже проживал в Англии, продолжая прини-мать активное участие в деятельности левого крыла демократической эми-грации. Много писал по военным вопросам, в частности выпустил нашумев-шую брошюру ‘Партизанщина’ (‘Partyzantka’), где высказывался за орга-низацию партизанской войны против царизма.

25 Об Алоизии Бернацком см. том III, стр. 493.

26 О Н.И.Тургеневе см. том. III, стр. 552.

27 Об Адаме Мицкевиче см. том III, стр. 474.

28 Об Андрее Товянском см. том III, стр. 493.

28а Перечисление знакомых представляет явный ответ на вопрос.

29 Шамболь, Франсуа Адольф (1802—1883)—французский полити-ческий деятель и журналист умеренно-либерального направления, сотрудни-чал в ‘Французском Курьере’, ‘Насионале’, ‘Веке’, ‘Порядке’ и п.р. В 1838 году был избран депутатом, а в 1848 году народным представителем, заседая в рядах умеренных либералов и столь же умеренных трехцветных республиканцев. После государственного переворота Луи Бонапарта был на короткое время выслан из Франции, после чего совершенно отошел от политической деятельности.

‘Век’ (‘SiХcle’) — ежедневная парижская умеренно-либеральная га-зета, основанная в 1836 году группою, в которую входили А. Дютак, Лед-рю-Ролен и пр., особенно хороша была ее литературная часть. Была орга-ном династической оппозиции (Одилон Барро и т. п.). Появление более передовых демократических газет нанесло ей удар. Газета начала расти с 1840 года, когда во главе ее стал Луи Перре. В 1848 г. сделалась органом умеренных республиканцев. Но особенно процветала она при Второй Им-перии, когда была одним из главных органов оппозиции. Среди ее сотруд-ников числились тогда Жюль Симон, Журд, Франсуа Делонкль и т. п. Хотя и подвергалась преследованиям, но благодаря приспособлению к под-лости сохранялась и при режиме Бонапарта. В 90-х годах редактором ее был Ив Гюйо, вместе с которым она приняла активное участие в деле Дрейфуса. Затем влияние ее, как и всей радикальной прессы, стало па-дать, и в начале XX века она постепенно сошла на нет.

30 Меррюо, Шарль (1807—?)—французский общественный деятель и журналист. Сначала занимался педагогическою деятельностью, .а затем перешел в журналистику, был редактором ‘Temps’ (‘Время’) и ‘Constitu-tionnel’ (‘Конституционалист’). Когда доктор Верон приобрел, в 1844 году ‘Constitutionnel’, он по совету А. Тьера пригласил в главные редакторы Меррюо, верного исполнителя предначертаний Тьера и проводника его политики. На этом посту Меррюо оставался до 1849 года, а затем, перешел в администрацию и служил по сенскому градоначальству.

О газете ‘Конституционалист’ см. том III, стр. 476.

31 Жирарден, Эмиль де (1806—1881)—французский политиче-ский деятель и журналист, был чиновником, банковским служащим, затем занялся журналистикой и создал несколько ходких изданий. В 1836 про-извел переворот в области периодической печати, основав первую дешевую ежедневную политическую газету ‘Пресса’ (‘La Presse’), вдвое дешев-ле остальных газет. Сначала был монархистом и убил на дуэли республиканца Армана Карреля, но постепенно эволюционировал к умеренному республиканизму. Политически неустойчивый, как и выдвинувшая его мелкая буржуазия, ринулся в объятия бонапартизма, способствовал избранию Луи Бонапарта в президенты республики, а в Законодательном собрании голо-совал с левою и был после государственного переворота выслан на время из Франции. Редактировал кроме ‘Прессы’ ряд других газет, обнаруживая и в прессе и в парламенте, куда неоднократно избирался, все тот же бес-принципный оппортунизм и погоню за минутным успехом.

‘Пресса’ — парижская ежедневная политическая газета, основанная 1 июля 1836 года Э. Жирарденом. Подписная цена ее была назначена все-го в 40 франков, в то время как абонемент на остальные газеты стоил тогда не меньше 80 франков. Расходы по газете покрывались объявления-ми и рекламою, занявшими а новой прессе значительное место. Газета сде-лалась более живой, легкой, занимательной, доступной массам, которые привлекались хроникой, романом-фельетоном и другими приемами, впослед-ствии характерными для так наз. бульварной прессы. Все это способствовало распространению газеты и проникновению ее в массы, хотя вместе с тем и порождало все те отрицательные черты, которыми характеризуется современная буржуазная печать. ‘Пресса’ была родоначальницею прессы в одно су (2 коп.). Сначала орлеанистская, ‘Пресса’ вместе с своим редак-тором сделалась ‘последствии умеренно-либеральною, затем бонапартист-скою, позже умеренно-республиканскою и т. д. Постепенно линяя и вытес-няемая новыми газетами, ‘Пресса’ за последние десятилетия превратилась в вечерний листок националистического и реакционного направления, выхо-дящий в 18—20 часов и предназначенный для бульварных гуляк и ресто-ранных завсегдатаев.

32 Дюpье, Ксавье (1817—1868) — французский журналист и поли-тический деятель. В 1838 г. вошел в редакцию ‘Siecle’, в 1841 г. стал главным редактором умеренно-либерального ‘Temps’ (просуществовавшего с 1829 по 1842 г. и, в 1830 г. имевшего сотрудником Гизо), сотрудничал в журналах ‘Revue de Paris’ и ‘Revue des deux Mondes’, порвав с дина-стической оппозицией, к которой примыкал раньше, примкнул к радикаль-но-демократической оппозиции. В 1845 г. взял на себя редакцию радикаль-ного органа ‘Le Courrier FranГais’. В 1848 г. вместе с О. Бланки основал Центральный Республиканский Клуб, но скоро вышел оттуда. В Учреди-тельном собрании сидел на Горе. Не попав в Законодательное собрание, вернулся к журналистике. После государственного переворота был аре-стован и изгнан. Уехал в Англию, затем в Испанию, где и умер.

.’Lе Соurrier, FranГais’ (‘Французский Курьер’) — Париж-ская ежедневная политическая газета, основанная в 1819 году и просуще-ствовавшая до 1868 года. Газета была одним из самых влиятельных орга-нов либеральной партии при Реставрации и Июльской монархии. Перио-дом ее расцвета были годы 1820—1842. Среди ее сотрудников в разное время числились весьма видные представители французского либерализма, как Бенжамен Констан, Корменен, Минье, Леон Фоше и т. п. В 1845 г. переменил направление и стал радикальным под редакцией К. Дюрье. Не выходил с февраля по 1 июля 1848 г., а через несколько месяцев и совсем прекратился.

33 Фоше, Леон (18.04—1854) — французский политический деятель, журналист и экономист умеренно-либерального, скорее консервативного направления, ярый сторонник свободы торговли. Монархист по убеждениям, он признал в 1848 году республику, будучи в числе тех буржуазных полити-канов, которые тем вернее стремились задушить и извратить ее. После избрания Луи Бонапарта в президенты Фоше, будучи членом Учредитель-ного собрания, был назначен министром общественных работ, а затем внут-ренних дел. Отличился реакционными мероприятиями и избирательными плутнями, в результате которых принужден был выйти в отставку в 1849 году. Переизбранный в Законодательное собрание, он на короткое время снова получил портфель внутренних дел, но вскоре отказался от него. Пос-ле государственного переворота 2 декабря 1851 года вернулся в частную жизнь, отдался занятиям экономическими вопросами и вместе с своим шу-рином Воловским основал банк ‘Поземельного Кредита’. Ему принадлежат

между прочим ‘Очерки Англии’ (1844).

34 Бастиа, Фредерик (1801—1850)—французский экономист, ти-пичный представитель школы ‘вульгарных экономистов’. Происходя сам из богатой буржуазной семьи, Бастиа был решительным защитником буржуаз-ного строя, бесстрашно доводя до логического конца его принципы, пропо-ведуя свободную игру экономических сил, из которой в результате должна дескать неизбежно проистечь социальная гармония и удовлетворение всех интересов. Ожесточенный враг социализма, Бастиа посвятил главные свои сочинения, весьма легковесные по содержанию, но изложенные в живой литературной форме, борьбе с социализмом и с малейшими проявлениями критики капитализма. В 1848 году он выпустил несколько памфлетов против Луи Блана, Консидерана и Прудона, в которых полемизировал с их систе-мами. Главное сочинение его, в котором он пытался в связной форме изло-жить свою апологию капитализма, ‘Экономические гармонии’, появившиеся в 1850 году, осталось незаконченным. Буржуазия наградила своего адво-ката славою, депутатским местом и пр., но сочинения его вследствие своей полной не научности давно забыты.

35 Воловский, Луи Франсуа Мишель Раймон (1810—1876)—французский экономист и политический деятель, польского происхождения. При-няв активное участие в польской революции 1830 года, бежал после ее по-давления в Францию, где в 1836 году натурализовался. Будучи профес-сором в Консерватории искусств и ремесел, он в своих лекциях, а также многочисленных писаниях, в том числе журнальных статьях, защищал идеи вульгарной политической экономии и вел энергичную кампанию в пользу свободы торговли и труда, т. е. за неограниченное господство капитала. Соединяя теоретическое служение капиталу с практическим, был одним из основателей банка ‘Поземельного Кредита’. Будучи избран в 1848 году в Учредительное собрание, он заседал среди умеренных республиканцев и способствовал избранию Луи Бонапарта в президенты республики. В За-конодательном собрании вместе с Леоном Фоше примкнул к консерваторам, но был враждебен государственному перевороту 2 декабря, после которого вернулся к частной жизни. В 1871 году, будучи членом Национального собрания, поддерживал политику А. Тьера и в 1875 году избран в несме-няемые сенаторы. Автор множества работ по экономическим, преимущест-венно финансовым вопросам.

36 О Пьере Жане Беранже см. том III, стр. 494.

37 О Фелисите Робере Ламеннэ см. том III, стр. 433.

38 Араго Франсуа (1786—1 853) — французский ученый, физик и астроном, с 1830 года директор Парижской обсерватории. В 1831 году избран депутатом в палату, где примкнул к левой. Во время революции 1848 года был членом Временного правительства, в котором занимал по-сты министра морского, а затем военного, Национальное собрание назначило его членом Исполнительной комиссии, подавшей в отставку в июньские дни, во время которых он выступал против пролетариата. Был членом разогнанного Луи Бонапартом Законодательного собрания, отказался признать го-сударственный переворот и принести присягу Империи, однако остался ди-ректором обсерватория. Представитель старого буржуазного демократиз-ма, не понимающего задач и значения рабочего движения.

Apaго Эмануэль (1812—1896)—старший сын Франсуа Араго, фран-цузский политический деятель, умеренный республиканец. При Июльской монархии составил себе имя в качестве адвоката по политическим процес-сам, принимал активное участие в революции 1848 года, был комиссаром Временного правительства в Лионе, затем членом Учредительного собрания, а в мае 1848 года отправлен в качестве французского посла в Берлин (где встречался с Бакуниным). После избрания Луи Бонапарта в президенты республики вышел в отставку, а после государственного переворота 2 де-кабря 1851 года ушел в частную жизнь. В 1867 году защищал на суде поляка Березовского, стрелявшего в Париже в Александра II. В 1869 вернулся к политической деятельности и после падения Второй Империи был членом правительства Национальной Обороны. В Национальном собрании поддерживал Тьера. В 1876 был избран сенатором. С 1880 по 1894 г. был посланником в Берне.

Араго, Этьен (1803—1892)—французский литератор и политиче-ский деятель, брат Франсуа Араго. Сначала занимался химией, а затем стал драматургом и журналистом, причем впоследствии участвовал в ос-новании радикальной газеты ‘Реформа’. Активный деятель республи-канского движения, он лично участвовал в тайных обществах, дрался на баррикадах во время июльской революции и восстаний первого периода Июльской монархии. Приняв активное участие и в революции 1848 года, он сделался министром почт во Временном правительстве, но вышел в от-ставку после избрания Луи Бонапарта в президенты и занял место на крайней левой Национального собрания. За участие в мелкобуржуазном выступлении 13 июня 1849 года принужден был бежать в Бельгию. Вер-нулся во Францию для участия в вооруженной борьбе с захватчиком вла-сти Луи Бонапартом, но после неудачи снова бежал за границу, откуда вернулся только после амнистии 1859 года. После низвержения Второй Империи был в 1870 году назначен мером города Парижа, но уволен в отставку за снисходительное отношение к инсургентам 31 октября (блан-кистам). после чего отошел от политической деятельности.

39 Mappаст, Арман (1801—1 852) — французский политический дея-тель и журналист. Педагог по профессии, выдвинулся в 30-х годах как один из лидеров умеренной республиканской фракции, выражавшей инте-ресы средней буржуазии и высококвалифицированной интеллигенции. С 1832 по 1835 год был редактором радикальной газеты ‘Трибуна’ (выхо-дил! с 1829 по 1835), принужден был на время бежать .в Англию, по воз-вращении сделался редактором ‘Насионаля’, на каковом посту его застала февральская революция 1848 года. Мэр города Парижа и член Времен-ного правительства, он представлял в последнем интересы буржуазии, войдя в соглашение с консерваторами против пролетариата и радикальной мелкой буржуазии: был вице-председателем, а затем президентом Учредительного собрания, проявив особенную суровость по отношению к июньским инсур-гентам и еще раньше к участникам демонстрации 15 мая 1848 года, в ча-стности к Луи Блану, что отчасти повредило его популярности среди про-грессивных элементов мелкой буржуазии. В Законодательное собрание Марраcт уже не попал.

40 Бастид, Жюль ( 1800—1 879) — французский журналист и поли-тический деятель, один из основателей французской республиканской пар-тии. Примыкая к тайным кружкам еще во время Реставрации, принимал активное участие в революции 1830 года, затем боролся против Июльской монархии и за участие в вооруженном выступлении во время похорон ге-нерала Ламарка в 1832 году был заочно приговорен к смертной казни, но бежал в Англию, вернулся оттуда в 1834 году и новым судом был оправ-дан. Одно время редактировал ‘Насиональ’, но в 1836 году вышел из него вместе с Бюше и в 1847 году основал журнал ‘Национальное Обоз-рение’, в котором развивал идеи христианского социализма, сторонником которого он был. Во время революции 1848 года был секретарем мини-стерства иностранных дел, а с мая по декабрь министром. В социальной области голосовал с реакционерами против социалистов, показывая этим цену ‘христианского социализма’. Будучи решительным врагом револю-ционного пролетариата, высказался в июне 1848 года за введение осадно-го положения в Париже и предоставление генералу Э. Кавеньяку диктатор-ской власти. После государственного переворота 2 декабря 1851 года ушел в частную жизнь.

О газете ‘Насиональ’ см. том III, стр. 465.

41 Кавеньяк, Годфруа (1801—1845) — французский политический деятель, сын члена Конвента Жана-Батиста Кавеньяка и брат усмирителя июньских инсургентов Эжена Кавеньяка. Посвятив некоторое время занятию адвокатурой и литературой, он всецело предался политике я был одним из создателей и руководителей республиканской партии. Он принимал актив-ное участие в революции 1830 года и был назначен капитаном артиллерии национальной гвардии. Но принципиальный противник монархии, он не пре-кращал борьбы против правительства Луи Филиппа, основывал тайные об-щества и подготовлял вооруженное восстание против королевской власти. Привлеченный к суду b 1830 и 1832 гг., он был оправдан. После восстания 1834 года был арестован, но бежал из тюрьмы и в 1835 уехал в Англию. Вернувшись в 1841 г. во Францию, сотрудничал в ‘Реформе’, а в 1843 году был президентом ‘Общества прав человека’. Был одним из совре-менников и товарищей Огюста Бланки. Бакунин мог знать его очень недолго, так как через год после приезда его в Париж Кавеньяк умер.

42 Флокон, Фердинанд (1800—1866)—французский журналист и политический деятель, активный член республиканской партии во время Июльской монархии и редактор радикальной газеты ‘Реформа’ (в которой появилась первая статья Бакунина во Франции). В качестве представителя радикальной мелкой буржуазии вошел в состав Временного правительства в 1848 году и одно время был министром земледелия и торговли. Хотя и будучи в Учредительном собрании членом Горы, он решительно высказы-вался против пролетарского движения и во время июньского восстания под-держивал диктатуру генерала Э. Кавеньяка. После того как реакция подня-ла голову, вместе с другими мелкобуржуазными идеологами спохватился и пытался противопоставить торжествующей реакции сговор рабочих и мелкой буржуазии в виде ‘социал-демократической партии’. Выступал резко против Луи Бонапарта. После государственного переворота 2 декабря 1851 года был изгнан из Франции, поселился в Швейцарии, умер в изгнании, отказавшись воспользоваться амнистиею 1859 года. В бытность свою членом Временного правительства использовал свои былые связи с революционною эмиграциею разных наций и способствовал выезду эмигрантов из Фран-ции: так он помогал экспедиции Гервега, дал деньги на поездку Бакунина в Познань и пр.

43Блан Луи (1811—1882) — французский писатель и политический деятель, представитель соглашательского социализма. Будучи сотрудником радикальной печати, выдвинулся своей работой ‘Организация труда’ (1839), в которой выдвигал систему обеспечения рабочим ‘права на труд’ и мир-ного преобразования капиталистического общества путем учреждения про-изводительных ассоциаций с государственной помощью. Популяризации идей социализма и классовой борьбы способствовала также его работа ‘История десяти лет’ (1830—1840), вышедшая в начале 40-х годов и оказавшая большое влияние на первых русских социалистов, в том числе на Н. Чернышевского, отчасти использовавшего ее в своих работах ‘Борь-ба партий во Франции’ и ‘Июльская монархия’. Во время революции 1848 года в качестве представителя рабочего класса вошел в состав Вре-менного правительства вопреки сопротивлению остальных его членов, но своею соглашательскою политикою ослабил энергию рабочих, усыпил их утопическими проектами социального преобразования, дал буржуазии время вооружиться и раздавить пролетариат во время июньской битвы на бар-рикадах. Восторжествовавшая буржуазия обратилась тогда и против уме-ренных реформаторов, и Луи Блан, обвиненный в прикосновенности к вы-ступлению 15 мая 1848 г., принужден был бежать в Англию. Здесь он на-писал ряд исторических работ, в том числе ‘Историю французской рево-люции’ в 12 томах, которая при всех своих недостатках была одною из первых работ, пытавшихся стать на социалистическую точку зрения при анализе событий конца XVIII века. По возвращении во Францию в 1871 году уже не играл особой роли. Будучи членом Национального собрания, выступал против Коммуны, но позже боролся за амнистию коммунарам. С 1876 года был членом палаты депутатов, но уже в качестве не социа-листа, а буржуазного демократа.

44 О ‘Реформе’ см. том III, стр. 469.

45 Консидеран, Виктор (1808—1893)—французский писатель и политический деятель, представитель мирного утопического социализма, излагал фурьеристские идеи в ‘Фаланге’, ‘Фаланстере’ и пр. Его сочине-ния, в которых в зародышевой форме развивается теория классовой борьбы, особенно книга ‘La DestinИe sociale’ (1834—1838), оказали большое влияние и в России, в частности на Чернышевского. В 1843 году основал журнал ‘Мирная Демократия’ для популяризации фурьеризма. После рево-люции 1848 года, во время которой он пропагандировал свои утопические теории в клубах, он был избран в Учредительное собрание, где заседал на крайней левой, но не принял участия в июньском восстании пролетариата. Переизбранный в Законодательное собрание, он принял участие в буржу-азно-демократическом выступлении 13 июня 1849 года, был приговорен заочно к ссылке, но бежал в Бельгию, затем уехал в Америку, где основал в Техасе фурьеристскую колонию, скоро распавшуюся. В 1869 году вер-нулся во Францию, но уже не играл политической роли и умер забытым.

‘Мирная Демократия’ (‘La DИmocratie Pacifique’)—ежеднев-ная политическая газета, орган фурьеристской школы, выходила с 1 авгу-ста 1843 г. по 13 июня 1849 г. в Париже под редакцией Виктора Конси-дерана. Развивала идею мирного социального преобразования без насиль-ственных потрясений и переворотов. Обращалась преимущественно не к тру-дящимся массам, а к образованным и состоятельным классам, к цензовой интеллигенции. После высылки своего главного редактора В. Консидерана, принявшего участие в протесте 13 июня 1849 г. против незаконных дей-ствий правительства, газета прекратилась.

46 Дюпра, Паскаль (1815—1885)—французский журналист и по-литический деятель, оставил профессуру, чтобы заняться редактированием журнала ‘Независимое Обозрение’. Принял деятельное участие в февраль-ской революции и был избран в Учредительное, а затем и в Законодатель-ное собрание, где заседал на Горе. После государственного переворота 2 декабря 1851 года подвергся изгнанию и уехал сначала в Бельгию, а затем в Швейцарию, где занимал кафедру в Лозанне. После падения Им-перии вернулся во Францию, был несколько раз избираем в депутаты, оставаясь левым демократом, и служил по дипломатической части.

‘Независимое Обозрение’ (‘La Revue IndИpendante’)— французский политический журнал, основанный в 1841 году и просущест-вовавший до 1848 г. Созданный группою прогрессивных литераторов, в ко-торую входили Пьер Леру, Луи Виардо и Жорж Занд, журнал был органом левого крыла демократической партии, близкого к умеренному социализму.

47 Пиа, Феликс (1810—1889)—французский писатель и политиче-ский деятель. Оставив адвокатуру, сделался драматургом (из пьес его осо-бенно известна мелодрама ‘Парижский ветошник’) и ринулся в радикаль-ную журналистику. Во время революции 1848 года был правительственным комиссаром, затем членом Учредительного и Законодательного собраний, где заседал на Горе. В июне 1849 г. подписал вместе с Ледрю-Роленом призыв к оружию против римской экспедиции, после чего принужден был бежать за границу. Оставался в Англии до амнистии 1869 года. По воз-вращении на родину участвовал в газете ‘Rappel’, провозгласил на бан-кете тост за пулю, которая поразит императора, был приговорен за это к 5 годам заключения, снова бежал за границу. Вернулся после падения Империи, издавал газету ‘Combat’ сумбурно бунтарского направления, был избран членом Национального собрания, а затем Коммуны, где примы-кал к бланкистскому большинству. Приговоренный заочно к смерти, снова укрылся в Англии, где интриговал против Интернационала. Вернулся во Францию после амнистии 1880 года. Был избран в депутаты в качестве ‘революционного социалиста’.

48 Шельхер или Шельше, Виктор (1804—1893) — французский политический деятель. Сын фабриканта, смолоду работал в либеральной печати, а после поездки в Америку увлекся делом защиты негров и бо-ролся за уничтожение невольничества. После революции 1848 г. был на-значен заведующим колониями и издал 27 апреля знаменитый декрет, отменявший рабство во французских колониях. Был членом Горы в Учре-дительном собрании. Переизбранный в Законодательное собрание, вместе

с Бодемом примял участие в баррикадном бою против государственного переворота Луи Бонапарта и был изгнан из Франции. Вернувшись из Англии после падения Империи, был членом Национального собрания, про-тивился провозглашению Коммуны и тщетно пытался примирить ее с пра-вительством. В 1875 году избран несменяемым сенатором.

49Мишле, Жюль (1798—1874)—французский историк, демократ, с 1833 г. заместил Гизо на кафедре истории в Сорбонне, но в 1850 г. был реакциею лишен места за демократические воззрения и с той поры пре-дался исключительно писанию исторических сочинений, из которых наиболее известны ‘История Франции’ в 18 томах, ‘История революции’ в 6 томах и ‘История XIX века’ в 3 томах. Имел связи среди демократов различ-ных наций, в том числе среди русских, знал Бакунина, судьбою которого всегда живо интересовался, был близок с А. Герценом, который писал для него биографические очерки Бакунина (мы их цитируем в наших коммен-тариях), и пр.

50 Кинэ, Эдгар (1803—1875)—французский поэт, историк и поли-тический деятель либерального направления, но весьма путанных взглядов. Будучи профессором литературы, навлек на себя со стороны Гизо запре-щение курса за резкое выступление против иезуитов, однако принципиально не только не был противником религии, но даже был убежденным деистом и объяснял неудачу французской революции отсутствием у нее религиоз-ного духа. После революции 1848 года был членом Учредительного собра-ния, где примыкал к левой, а после государственного переворота Луи Бонапарта был изгнан из Франции. За границею написал множество сочи-нений, в том числе ‘Историю французской революции’ антиреволюционного и идеалистического характера. После падения Империи вернулся во Фран-цию, где был избран членом Национального собрания.

51 О П. Ж. Прудоне см. том III, стр. 513.

52 Жорж Занд (1804—1876)—псевдоним французской писатель-ницы Авроры Дюдеван, выражавшей в своих многочисленных романах идеи утопического социализма и эмансипации женщины, пользовалась огромною популярностью в 40-е годы, особенно в России, где за отсутствием поли-тической публицистики ее романы играли роль орудия прогрессивной про-паганды. В 40-х годах завела широкие знакомства среди передовых людей Франции и других стран, особенно политических эмигрантов, собравшихся в Париже. Бакунин познакомился с нею в 1844 году, но знал ее сочине-ния и поклонялся ей как писательнице еще раньше. Для него Жорж Занд была не просто поэтом, а пророком, приносящим откровение, как он вы-ражался в письмах к родным от 1843 года. С своей стороны и Жорж Занд хорошо относилась к Бакунину и выступила в его защиту, когда в 1848 году возникла известная сплетня на его счет в связи с ее именем. Свое отношение к Жорж Занд Бакунин изменил лишь в 50—60-х годах. когда она не проявила достаточно гражданских чувств в отношении к Вто-рой Империи и ее деятелям.

53 Какие именно рабочие клубы посещал в Париже Бакунин, трудно установить с точностью. Но судя по его преимущественно немецким связям в то время, можно предполагать, что речь идет о немецких ремесленных кружках, которых тогда в Париже было несколько. В один из них Баку-нин ввел даже… Ф. Энгельса, как видно из письма последнего от сентября 1844 г., напечатанного в томе II ‘Сочинений Маркса и Энгельса’, стр. 417 и гласящего: ‘В Париже по дороге на родину я посетил один коммунисти-ческий клуб. Меня ввел туда русский, который прекрасно говорит по-французски и очень искусно развивал взгляды Фейербаха’. В том же письме Энгельс относит Бакунина, правда не называя его, к коммунистам, говоря о нем и его соотечественниках: ‘мы делаем большие успехи среди живущих в Париже русских. Тут имеется трое или четверо русских дворян и помещиков, которые являются радикальными коммунистами и атеистами’. Как мы уже указывали выше, говоря о знакомстве Бакунина с Марксом (том III, стр. 463, и том IV. стр. 437). Бакунин одно время, летом — осенью 1844 года, считал или объявлял себя коммунистом. Другими русскими, о которых упоминает Энгельс, могли быть: В. Боткин, который в цитированном письме А. Руге также фигурирует в качестве коммуниста, П M. Толстой, Н. Сазонов.

Что касается указания Бакунина на то, что скоро он утратил интерес к посещению рабочих клубов, то оно для него в высшей степени характер-но: оно показывает, что он был демократом, которого общество интелли-гентов (иногда, как мы знаем, и общество аристократическое) больше при-влекало и удовлетворяло, чем общество пролетариев. Исторического при-звания рабочего класса он в отличие от Маркса и Энгельса тогда вовсе не понимал. Только через много лет он, как мы увидим из дальнейших то-мов, несколько изменился в этом отношении.

54 Бакунин совершенно правильно охарактеризовал настроение старо-го Н. Тургенева в рассматриваемое время. Как показало открытие архивов после низвержения царизма, Н. Тургенев неоднократно ходатайствовал пе-ред правительством о разрешении вернуться на родину, но не добился удо-влетворения своей просьбы.

55 Мамиани делла Ровере, Теренций, граф (1799—1885) — итальянский писатель и государственный деятель либерального направле-ния. Член временного правительства 1831 года в Болонье, он принужден был эмигрировать во Францию. После амнистия 1846 года он вернулся в Рим, где папа в 1848 году пригласил его на пост председателя совета ми-нистров. Лавирование между реакционными кругами, возглавляемыми лице-мерным папою, я демократиею не могло долго продолжаться, и Мамиани ушел в отставку. После короткого возвращения к власти он ввиду окон-чательного торжества реакции принужден был удалиться в Пьемонт. Здесь он был сотрудником Кавура, был депутатом, министром народного просве-щения, сенатором, профессором философии.

56Пепе, Гуильельмо (1783—1855)—итальянский политический дея-тель, неаполитанский генерал, начавший свою военную карьеру при влады-честве французов. После поражения Наполеона I и восстановления неапо-литанского короля остался на службе .и участвовал в организации карбонарского движения. Во время революции 1820 года примкнул к революцио-нерам, будучи главнокомандующим неаполитанских войск, и отстаивал с ними конституцию. Когда Священный Союз двинул против революционного Неаполя австрийские войска, Пепе потерпел поражение и принужден был бежать во Францию. Здесь он оставался до революции 1848 года. По воз-вращении на родину участвовал в борьбе против Австрии.

57 С какими русскими встречался в Париже Бакунин, также трудно с точностью установить. Кроме названных выше В. П. Боткина, Г. М. Толсто-го, Н. И. Сазонова сюда надлежит прибавить И. Головина, Н. Г. Фролова я его жену, которых Бакунин знал еще по Берлину, Н. А. Мельгунова, С. К. Мельгунову, И. И. Панаева и его жену А. Я. Головачову-Пачаеву, приезжавших в Париж осенью 1844 года, А. П. Полуденского и жену его М. И. Полуденскую, урожденную Сазонову, старого знакомца по Москве Н. М. Сатина, бывавшего в Париже в 1844 и 1845 годах, возможно Н. П. Огарева, прожившего конец 1845 года в Париже, П. В. Анненкова, при-ехавшего в Париж весною 1846 года, А. И. и Н. А. Герцен, приехавших туда в 1847 году, В. Белинского, также посетившего Париж в том же году, приехавшую с Герценами Марью Федоровну Корш и М. .К. Эрн, вы-шедшую через три года за А. Рейхеля, И. С. Тургенева. Возможно, что бы-ли и другие знакомства с приезжавшими в Париж погулять русскими, но они не имели серьезного значения.

58 В общем Бакунин верно указывает размер своей литературной про-дукции за рассматриваемый период. Все эти документы (статьи-письма в редакции ‘Реформы’ и ‘Конституционалиста’, речь на польском банкете 1847 года, два воззвания к славянам, статьи в ‘Дрезденской Газете’, со-ставившие брошюру ‘Русские дела’) напечатаны в третьем томе настоя-щего издания. Сюда же относятся ‘Основы славянской политики’, о кото-рых Бакунин упоминает дальше.

59Трудно судить, насколько Бакунин здесь верно передает свое дей-

ствительное настроение в данное время. Правда, Герцен в статье ‘М. Ба-кунин. (Письмо к Мишле)’ также сообщает, что Бакунин в 1847 году чувствовал усталость и был печальнее, чем в России, но был весьма да-лек от отчаяния и неверия в революцию. О вере Бакунина в близость рево-люционной грозы говорят и письма Бакунина к Гервету того времени, напечатанные нами в томе III настоящего издания. Поэтому дозволитель-но предполагать, что в данном месте Бакунин, быть может, сгустил краски по каким-то тактическим соображениям. Но категорически настаивать на своем предположении мы не решаемся.

60 В начале 40-х годов Германия переживала период подготовления ре-волюции, что вызывало во всей стране состояние лихорадочного волнения и смутных ожиданий. Выражением этого состояния явилось поведение вступившего в 1840 году на прусский престол Фридриха-Вильгельма IV, вдобавок человека душевно неуравновешенного. Его неустойчивость, колебания, порывы от мнимого либерализма к действительной реакции, дву-смысленные посулы, не могшие быть исполненными, и попытки то мяг-костью, то нахрапом парализовать назревавшие потрясения — все это волновало общество, возбуждало умы и разжигало страсти. Это состояние, которое Бакунин мог отчасти наблюдать в Германия собственными гла-зами в 1840—1843 годах, он и имеет здесь в виду, характеризуя его сло-вом ‘суматоха’.

Второе его указание касается следующих событий. Протеже Франции, стремившейся занять руководящее место на Ближнем Востоке вместо Англии, египетский паша Мехмет-Али, несколько раз разбив войска турецкого сул-тана, захватил значительную часть его азиатских владений и сделался хо-зяином дорог в Аравию, Мессопотамию и Индию. Этого не мота стер-петь Англия и с помощью других держав пыталась поддержать султана и устранить Францию от решения восточного вопроса. После тайных пред-варительных переговоров с Николаем I Англия заключила в начале 1840 года соглашение с Россией, к которому присоединились Австрия и Пруссия и которое фактически совершенно изолировало Францию в Ев-ропе. Тьер, ставший в марте 1840 г. главою правительства вместо Сульта, решил поддерживать Мехмета-Али против коалиции, выступившей в за-щиту султана. 15 июля четыре названные державы, не уведомляя о том Францию, заключили в Лондоне договор, по которому они явно намере-вались решить египетский вопрос без Франции и вопреки ей. Известие об исключении Франции из европейского концерта вызвало в ней такое негодование, что одно время европейская война казалась неизбежной. Но французская буржуазия не решилась на войну со всей Европою при не-выгодных для себя условиях. Тьер принужден был выйти в отставку. Война в Европе была избегнута, а Мехмету-Али пришлось отказаться от всех своих завоеваний вне Египта. После того, как по соглашению вели-ких держав египетский вопрос признан был разрешенным, и был гаран-тирован нейтралитет проливов (Босфорского и Дарданельского), кризис разрешился, и угроза европейской войны, способной поколебать порядок, установленный Венским конгрессом, рассеялась, а революция была отсро-чена на несколько лет.

61‘Друзья света’ — возникшая в 40-х годах XIX века рационали-стическая секта в протестантизме, отвергавшая все символы. Она исполь-зовала немецко-католическое движение для распространения своего уче-ния в Саксонии и Силезии. Lichtfreunde (Друзья света) или, как они сами себя называли, Протестантские друзья — свободомыслящая секта, возник-шая в недрах лютеранской церкви в виде протеста против ортодоксаль-ного протестантского пиетизма. Толчок к движению дали репрессии, при-нятые в Магдебурге по отношению к проповеднику Зинтенису, высказав-шемуся против поклонения Христу. В Гнадау 29 июля 1841 г. собралась Конференция, состоявшая из Ульриха и 15 других проповедников и осно-вавшая свободную религиозную общину, стоявшую за ‘разумное’ и ‘прак-тичное’ христианство. Началась агитация на народных собраниях. К дви-жению примкнули бывшие гегелианцы. Пошла критика ‘священного писания’ как устарелого и не могущего более служить нормою поведения, как утверждал публично в 1844 г. проповедник Вислицениус. В 1846 г. пос-ледний лишен был места за антихристианские воззрения, что вызвало про-тесты по всей Германии и подачу петиции королю, в которой требовалась полная свобода исследования. На многочисленных народных собраниях, созываемых сторонниками нового направления, к вопросам религиозным начали примешиваться вопросы политические, что возбудило опасения во всех немецких правительствах, и постепенно собрания были запрещены. Свободные протестантские общины возникли тем временем во многих горо-дах, и королевским патентом 30 марта 1847 г. им была даровала полная свобода. Во время революции 1848 г. число этих общин возросло до 40, а часть их руководителей попала во Франкфуртский парламент. С наступ-лением реакции движение еще усилилось, так как к нему примкнуло много демократов. Начались репрессии, к ним присоединились внутренние раз-доры и движение потеряло свой боевой характер. В 1859г. 54 общины объединились в Союз свободно-религиозных общин, который продолжал свое существование и позже.

Общее брожение, господствовавшее во всех областях германской жиз-ни в первой половине XIX века, не осталось без влияния и на католиков. В 40-х годах среди них возникло движение ‘немецких католиков’, нахо-дившихся под влиянием протестантских принципов и стремившихся при-способить католическую церковь к духу времени. В патере Иоанне Ронге (1813—1887) и возбужденном им ‘ронгианизме’ это движение нашло свое выражение. Протест Ронге против выставления в Трире ‘священного’ хитона в 1844 году дал толчок к отколу либеральных католиков от като-лической церкви. ‘Немецкие католики’ требовали, чтобы, богослужение совершалось на народном языке, чтобы церковные обряды приноровлены были к духу времени, чтобы священникам разрешено было вступать в брак, чтобы национальные церкви были независимы от Рима. Это движение под-держивалось немецкими правительствами и имело некоторый успех, глав-ным образом в южной Германии, но с конца 40-х годов пришло в упа-док. Вопреки мнению Бакунина в этом движении не было никаких элемен-тов коммунизма, но оно было извращенным в поповских головах отраже-нием глубокого волнения, охватившего массы накануне революции, и выра-жало стремление части буржуазии а духовенства спасти религию, отбро-сив некоторые наиболее отрицательные ее черты, нашедшие выражение в средневековых суевериях католицизма. Впрочем здесь Бакунин видимо находится под влиянием мыслей, в свое время высказывавшихся А. Бек-кером в редактируемой им лозаннской газете ‘Die frЖhliche Botschaft’ за 1845 год. Беккер, еще усиливший свойственное Вейтлингу заигрывание с каким-то ‘первобытным’ христианством, решил, что нео-католическое движение может быть использовано в интересах коммунизма, к которому оно будто бы близко стоит. В одном письме к Роберту Блюму он даже предлагал коммунистам вступать в немецко-католическую церковь, если немецкие католики выскажутся за коммунизм (см. Калеp — ‘В. Вейт-лийг’, 1918, стр. 117—118).

62 Сопротивляясь до пределов возможного дарованию конституции, которой требовало большинство населения, Фридрих-Вильгельм IV вте-чение нескольких лет оттягивал решение вопроса в различных комиссиях, посла чего появился рескрипт от 3 февраля 1847 года, вызвавший всеоб-щее разочарование: на основании этого рескрипта учреждалось не народ-ное представительство, а созывался соединенный ландтаг, который являлся собственно соединением в Берлине отдельных провинциальных (земских) чинов, т. е. сословных представителей, с преобладанием дворянства. Ком-петенция этого ублюдочного учреждения сводилась по существу к голо-сованию новых налогов и к подаче петиций, причем оно имело только совещательный голос. Соединенный ландтаг, открывшийся 11 апреля, ра-зошелся в июне безрезультатно, но брожение в Пруссии только усили-лось и привело через несколько месяцев к революции.

63 Задуманное польскою демократическою эмиграциею на 1846 год восстание во всех трех ‘заборах’, на которые была разделена Польша, не удалось. В Пруссии оно было преждевременно раскрыто и дало повод к процессу Мерославского и товарищей в 1847 году, в Царстве Польском, сдавленном системою российского белого террора, оно совсем не прояви-лось, в Галиции выразилось в неглубоком волнении, а в свободной Кра-ковской республике, последнем остатке былого польского государства, привело к кратковременному восстанию передовой части шляхты, выдви-нувшей весьма прогрессивную и демократическую программу, но не имев-шей сил поддержать ее. Движение закончилось ужасною резнёю шляхты в Галиции, произведенною темным крестьянством по подстрекательству агентов австрийского правительства, занятием Кракова австрийскими и рус-скими войсками и уничтожением последней свободной польской террито-рии, переданной Австрии. Вся европейская демократия сочувствовала про-грессивным полякам и клеймила их палачей. Злодеяния австрийского и российского правительств, противозаконное присоединение вольного Кра-кова к Австрии, процесс-монстр против поляков в Пруссии, радикальная программа, выставленная инициаторами движения — все это снова выдви-нуло польский вопрос в порядок дня и повсюду усилило демократиче-ское брожение. Германская демократия также сочувствовала полякам и в то время высказывалась даже за освобождение Познани и восстановле-ние Польши, в которой вздели оплот против царизма. Неудивительно, что французская демократия, которая в то время стояла в первых рядах, осо-бенно горячо отнеслась к судьбам польской нации.

Известие о краковской революции было получено в Париже 4 марта 1846 года и вызвало огромное возбуждение, ничуть не преувеличенное в рассказе Бакунина. Повсюду, в театрах, в салонах, в мастерских, на собраниях, говорили о польских делах. Вся французская печать за исклю-чением реакционной ‘Франции’ и продажной ‘Прессы’ высказывалась в пользу Польши, и газеты открыли подписку в пользу поляков. В обеих палатах сделаны были сочувственные Польше выступления, причем в верх-ней палате произнесли речи католик Монталамбер и Виктор Гюго. Пра-вящие французские группы были задеты присоединением Кракова к Австрии, против чего резко протестовал даже Гизо, но демократия протестовала во имя идейных мотивов и из классовой солидарности. Как известно, и коммунисты высказались в пользу польских демократов против их угне-тателей, я в ‘Манифесте коммунистической партии’ явно выражена сим-патия авторов делу польского демократического возрождения.

64 Имеется в виду письмо в редакцию ‘Конституционалиста’ о пресле-довании католицизма в Литве и в Белоруссии от 6 февраля 1846 года, напечатанное в томе III настоящего издания под N 486.

65 Это первое у Бакунина проявление идей революционного панславиз-ма вообще не было чем-то неслыханным и абсолютно новым для поль-ской эмиграции. Напротив подобные мысли давно уже зародились в поль-ской демократической среде. Между прочим именно благодаря польскому влиянию панславистские идеи проникли в среду южно-русских революцио-неров, составлявших самое крайнее левое крыло декабристского движе-ния и образовавших ‘Общество соединенных славян’ (традиции которого вообще продолжал Бакунин в своем радикализме). В 30-х годах часть поляков продолжала мечтать о чем-то вроде польско-славянского мессиа-низма, направленного в их представлении против России. В начале мая 1837 года начал выходить в Париже журнал ‘Поляк’, выражавший глу-бокую веру в великое будущее славянских народов и указывавший Поль-ше на ее славянское призвание. От Эльбы до Дона, писал журнал в N 2, от Невы до Адриатического моря живут многочисленные племена единого славянского корня. Эти славянские племена, полные братских чувств, сме-лости, юные, здоровые, проникнутые энергией, призваны к совершению великих дел: будущее принадлежит им. Они возродят Европу, как не раз уже восток возрождал эгоистичный, торгашеский запад. Славяне свяжут Европу с Азиею. Но для того, чтобы приобрести способность к таким великим деяниям, они должны объединиться, централизоваться. Польша, являющаяся передовым отрядом славянства, выполнит эту задачу. Она скажет своим славянским братьям демократическое слово, и, став в их гла-ве, понесет Европе освобождение.

Вообще панславизм, в том числе и революционный, имеет западно-славянское, в частности польско-чешское происхождение, что впрочем вполне понятно, так как именно названные два славянские племени были наиболее развитыми в политическом, экономическом и умственном отно-шении и выдвинули свою дворянскую или буржуазную интеллигенцию, ко-торая уже из-за одной борьбы своей с немецким мещанством естественно склонялась ж идее славянской солидарности, означавшей в хозяйственном отношении создание свободного от немецкого засилья рынка, а в полити-ческом отношении — сплочение разрозненных сил для сопротивления не-мецкому наступлению на славянский восток. Когда после закрытия уни-верситетов варшавского и виленского польско-литовская молодежь хлы-нула для продолжения своего образования в Германию, она начала созда-вать кружки в университетах берлинском и бреславском. В последнем по-ляки сближались с студентами, принадлежавшими к другим славянским племенам, и в 1843 году там возникло Литературное славянское общество, ведшее свои занятия на польском языке, но руководимое профессором-че-хом Яном Пуркинье .

(Пуркинье, Ян Евангелист (1787—1869) — чешский ученый, фи-зиолог, врач и писатель, с молодых лет интересовался чешскою литера-турою и языком. С 1819 профессор анатомии и физиологии в Пражском университете, а с 1823 профессор физиологии в Бреславле, с 1848 снова в Праге, сначала по кафедре философии, а затем с 1849 по кафедре фи-зиологии. С 1861 депутат чешского сейма. Принимал участие в чешской национальной пропаганде, в частности в Бреславле, где собрал вокруг себя кружок студентов, на которых старался влиять в панславистском духе. Ему принадлежит ряд трудов по физиологии и медицине. Перевел на чешский язык ‘Освобожденный Иерусалим.’ Т. Тассо и лирические произведения Шиллера.)

Позже носителями идеи панславизма сделались преимущественно чехи, но в основе своей мысль эта, особенно в ее рево-люционной разновидности, была польского происхождения, и именно в про-тивность идущему из казенных российских сфер реакционному панславиз-му, как орудию проникновения царизма в Европу, родилась среди поля-ков, особенно демократов, идея революционного панславизма — идеал бу-дущей вольной славянской федерации освобожденных народов. Возможно, что у Бакунина эта идея сложилась именно под влиянием польской эми-грации (ведь и в Берлине, и в Дрездене, и в Брюсселе, и в Париже он встречался с поляками и жил в круге их идей), но и среди русских рево-люционеров эта идея имела некоторую традицию: ведь о своего рода ре-волюционном панславизме речь шла и у декабристов, которые также меч-тали о будущей славянской вольной федерации и даже вели в таком духе переговоры с поляками.

66Итак, несмотря на резкое выступление Бакунина в защиту поля-ков, угнетаемых царизмом, польские демократические эмигранты отнеслись к нему с недоверием. Но почему бы поляки могли не доверять Бакунину уже в 1846 году? Ясно: не потому, что это был Бакунин, вообще в то время мало кому известный кроме небольшой группы международных де-мократов, а потому, что это был русский. В то время русский рево-люционер, да еще открыто солидаризующийся с делом Польши, был та-кою редкостью, что невольно возбуждал подозрение в скрытых целях, в задних мыслях, просто-напросто в служении царизму, в провокаторстве. Бакунину могло повредить еще то обстоятельство, что он сам взял на себя инициативу сближения с польскими эмигрантами, вместо того чтобы обратиться к посредничеству других эмигрантов или французских демо-кратов, находившихся в сношениях с поляками и пользовавшихся их до-верием. Во всяком случае с этого именно момента начинаются те недоразумения, которые в течение многих лет преследовали Бакунина и порож-дали политические сплетни на его счет, причем совершенно ясно, что не-мецкие коммунисты не имели абсолютно никакого отношения к этому не-доразумению и в то время о нем даже и не подозревали.

67 Речь Бакунина, произнесенная на польском собрании 17/29 ноября 1847 года, в русском переводе напечатана в томе III настоящего издания под N 492. Собственно Бакунин ее не произнес, а прочитал по писаному (как явствует из письма Г. Гервега к жене от 6 декрбря 1847 г., напечатанного в книге ‘1848’, стр. 325).

Председательствовал на собрании французский депутат Вавен, в бюро находился между прочим генерал Дворницкий.

Речь выдержана в духе революционного панславизма, в частности в духе солидарности интересов польской и русской революции. Кроме тех предшественников этой идеи, которых мы оказывали в комментарии 65 (см. выше), Бакунин в данном случае имел более близких и непосредственных предшественников, а именно деятелей ‘Кирилло-Мефодиевского общества’ в Киеве, незадолго до того (в марте 1847 г.) разгромленных царскою жандармериею. В программе этого общества (а Бакунин, как мы знаем из тома III настоящего издания, был в курсе того, что делалось на родине) говорится о создании славянской федерации, в состав которой на началах равноправия должны были войти Россия, Украина, Польша, Чехия, Сер-бия, Болгария. Принадлежавший к этому обществу Тарас Шевченко, очу-тившись в ссылке вместе с ссыльными поляками, написал известное стихо-творение, в котором вспоминал о прошлой совместной жизни Польши и Украины и обвинял панов и ксендзов в том, что они нарушили братское согласие народов. Кончалось стихотворение словами:

Подай же руку козакови

И сердце щирое подай.

И именем христовым знову

Возобновим наш тихий рай.

68 Собрание, на котором выступал Бакунин, состоялось в Брюсселе 14 февраля 1848 года. Поляки хотели объединить в одном торжестве чест-вование памяти великого польского патриота Симона Конарского, казнен-ного в Вильне 15/27 февраля 1839 года, и памяти павших русских рево-люционеров. Главными ораторами на вечере были Бакунин и Лелевель. Обращаясь к Бакунину, Лелевель сказал: ‘Будущность наша темна и не-ясна во многих отношениях. Оставим это грядущее, не станем заботиться о нем: не от нас зависит устранение преград к нему и решение судьбы народов. Прежде всего уничтожим угнетающего нас тирана, душащую нас тиранию, поставим вопрос о народе, поднимем его демократический дух, и все устроится и уладится согласно обоюдной воле добившихся народо-правства обеих наций… Да, не может быть разделения между теми поляками и русскими, которые любят свободу. Братья спешат на спасение братьев. Не оставляй, Бакунин, начатого тобою дела, доведи до конца, держись крепко против ожидающих тебя препятствий… Друг Бакунин, подай нам братскую руку и обнимемся сердечно!’

Речь Бакунина известна нам только по той ее сокращенной передаче, какая приводится в ‘Исповеди’.

69 Инцидент с клеветою, пущенною Н. Д. Киселевым против Баку-нина через услужливое посредство французских министров, освещен нами в комментарии к тому III настоящего издания, где мы говорили об обстоя-тельствах, сопровождавших высылку Бакунина из Франции, и напечатали открытое письмо его к графу Дюшателю от 7 февраля 1848 г., помещен-ное в ‘Реформе’ от 10 февраля того же года. Во всяком случае ясно, что часть польской эмиграции поверила этой клевете на Бакунина. Но пове-рили не все. Это видно из встречи, оказанной Бакунину Лелевелем, и из его выступления на торжестве 14 февраля, т. е. за 10 дней до отъезда его из Бельгии обратно во Францию. Однако клевета исподволь делала свое дело. Она преследовала Бакунина по пятам и при удобном случае (как в июле 1848 года, в разгар его революционной работы в Германии) снова высунула свое ядовитое жало.

70 Среди стоящих в аппозиции к Марксу и Энгельсу членов немец-кого Рабочего союза, существовавшего в Брюсселе, возникла в сентябре 1847 года мысль организовать нечто вроде интернационального союза, в который входили бы и местные бельгийские демократы, и эмигранты раз-личных наций, наподобие существовавшего в Англии общества ‘Братских демократов’, состоявшего из чартистов и политических эмигрантов разных национальностей. Окончательно организовалось это ‘Демократическое об-щество для объединения всех стран’ в ноябре 1847 года, причем почет-ным его председателем состоял генерал Мелинэ, фактическим председателем бельгийский адвокат Жоттран, вице-председателями француз Эмбер и немец Карл Маркс (см. комментарий в томе III, стр. 491 ). Общество ставило себе задачей ‘единение и братство всех народов’ и старалось завязать сно-шения с демократами различных стран. В одном из своих воззваний оно поздравляло швейцарский народ с победою над реакционными кантонами в 1847 г., обратилось с приветствием к родственному британскому обще-ству ‘Братских демократов’ и отправило туда своего члена К. Маркса, после февральской революции обратилось с приветствием к Временному правительству и пр. В общем оно носило такой характер, что Бакунин дол-жен был бы чувствовать себя в нем хорошо. Оно вовсе не было комму-нистическим или даже определенно социалистическим, так что слова Баку-нина о несимпатичных манерах и тоне членов общества, о предъявленных к нему нестерпимых требованиях и т. п. представляются совершенно не-понятными, как непонятен и неожиданный переход к немецким коммунистам. Это тем более непонятно, что в письме к Гервегу от декабря 1847 года, напечатанном в томе III под N 494, прямо говорится, что из ‘Демокра-тического общества’ может получиться нечто действительно хорошее, и Гервегу рекомендуется познакомиться с Жоттраном как человеком дель-ным, умным и практичным, причем обещается в дальнейшем много писать об этом Обществе, хотя и с оговоркою, что впечатления будут иногда про-тиворечивы. О немецких же коммунистах здесь говорится в крайне отри-цательных выражениях. Это наводит на мысль, что ‘Демократическое об-щество’ и коммунистический ремесленный союз в уме Бакунина были как-то неразрывно связаны, и что, когда он писал свою ‘Исповедь’, он оши-бочно спутал обе эти организации: некогда симпатичное ему ‘Демокра-тическое общество’ (в котором он все же видимо редко бывал, предпо-читая другое общество) и немецкий коммунистический союз, к которому он и тогда и позже относился отрицательно.

71 Выходит, что якобы члены ‘Демократического общества’, а осо-бенно немецкие коммунисты уже в конце 1847 и начале 1848 года кри-чали о ‘предательстве’ Бакунина. В такой общей и безусловной форме это утверждение Бакунина является или ошибкою памяти (ибо известная заметка в ‘Новой Рейнской Газете’ появилась только в июле 1848 года) или сознательно неясною формулировкою какого-то действительного фак-та. От кого же могло идти тогда заподозривание политической честности Бакунина? Из всего предыдущего содержания наших комментариев, осно-ванных на собственных заявлениях Бакунина, видно, что подобные подоз-рения на его счет существовали лишь в среде польской эмиграции. В Брюс-селе Бакунин встречался с польскими эмигрантами как консервативного, так и демократического направления (с одной стороны генерал Скржинецкий, В. Тышкевич и пр., а с другой—Лелевель, Люблинер и т. п.). Про одного из них он выражается в цитированном письме к Гервегу с особен-ною враждебностью, а именно про Люблинера. Правда в этом отрицатель-ном отзыве о Люблинере (о нем см. том III, стр. 493) сильно звучит уже тогда присущая Бакунину антисемитская нотка, но кроме обвинения Люб-линера в том, что он — ‘еврей, выдающий себя за поляка’, имеется и ха-рактеристика его как самого несносного существа в мире. И вот у нас воз-никает предположение, что Люблинер мог быть одним из тех польских эмигрантов, которые в то время с подозрением посматривали на Бакунина

и на его сближение с поляками, причем не стеснялись при случае выска-зывать свои подозрения более или менее открыто. А так как упомянутый Люблинер стоял близко к Лелевелю и был активным деятелем ‘Демокра-тического общества’ (о чем Бакунин в письме ж Гервегу также упоми-нает), то не он ли был причиною того, что Бакунин, побывав раза два в симпатичном ему ‘Демократическом обществе’, вскоре перестал туда ходить? Тогда легко объяснялась бы и его ненависть к Люблинеру.

72 О Я.С. Скpжинецком см. там III, стр. 493.

73 Mеpод, Филипп Феликс, граф (1791—1857)—бельгийский госу-дарственный деятель. Долго жил во Франции и примкнул к либеральным воззрениям своего дяди по свойству Лафайета. После бельгийской револю-ции 1830 года, в которой он принимал активное участие, был членом вре-менного правительства, а при короле Леопольде I, личным другом которого он был, занимал в начале 30-х годов ряд министерских постов, с 1839 года был недолго посланником во Франции.

74 Монталамбер, Шарль, граф (1810—1870) — французский пи-сатель и политический деятель, вождь католической партии. Сначала был представителем ‘либерального католицизма’ и сотрудником Ламеннэ, но затем покорился римской курии, вступил членом в верхнюю палату и вплоть до революции 1848 года защищал там доктрины ультрамонтанства про-тив галликанства и либерализма. Он выступал и в защиту угнетенных на-циональностей, но лишь в том случае, если они принадлежали к католициз-му, а их владыки к другой религии (пример Польши и русского царя). В 1848 году подал католикам сигнал признать республику для того, что-бы тем вернее овладеть ею и заставить ее служить целям политической и духовной реакции. Будучи членом Учредительного и Законодательного собраний, провел в 1850 году закон о ‘свободе обучения’, отдавший на десятки лет французскую народную школу в руки католического духовен-ства, и способствовал походу французской армии на Рим в защиту папы от республиканцев. После государственного переворота примкнул было к правительству Бонапарта, но затем начал выступать против него, благо-даря чему в 1857 году потерял свой парламентский мандат. Стоя на по-зиции либерального католицизма, выступил против провозглашения папской непогрешимости во время Ватиканского собора. Был членом французской Академии.

75 Это указание Бакунина заслуживает самого серьезного внимания. Следовало бы предупредить соответствующие поиски в газете ‘Constitu-tionnel’ и выяснить, имеются ли там статьи Бакунина и какие именно.

76 Коссидьер, Марк (1808—1861)—французский политический деятель, республиканец, принимал участие в тайных обществах 30-х годов в 1834 г. участвовал в лионском восстании, за что приговорен к 20-лет-нему заключению. Выйдя из тюрьмы по амнистии 1837 г., продолжал ра-боту в тайных обществах, стоял близко к бланкистам. Геркулесовское сло-жение и ораторский талант способствовали его популярности. Бакунин по-знакомился с ним до революции 1848 года. В последней Коссидьер при-нял активное участие, дрался на баррикадах, прямо с баррикад с ружьем в руках отправился в префектуру полиции, занял ее, объявил себя префек-том и с помощью бывших членов тайных обществ организовал новую де-мократическую полицию (‘монтаньяров’). В одной из казарм этих мон-таньяров и проживал Бакунин в феврале—марте 1848 г. в Париже. Во время демонстрации 15 мая занимал выжидательное положение. Обвинен-ный на другой день в Учредительном собрании в заигрывании с бунтом, подал в отставку. После июньских дней против него возбуждено было преследование за солидарность с инсургентами. Коссидьер бежал сначала в Англию, а затем в Америку, где снова занялся своим старым ремеслом (маклера по продаже вина). Амнистиею 1859 года он воспользовался не сразу и вернулся на родину накануне смерти. Ему приписывается извест-ное выражение о Бакунине: ‘В первый день революции это — неоценимый человек, а на второй его надобно расстрелять’. Если Коссидьер и сказал что-либо подобное, то наверное в то время, когда был префектом полиции и по его словам ‘устанавливал порядок с помощью элементов бес-порядка’, а Бакунин ночевал среди его монтаньяров и подстрекал их к участию в революционных демонстрациях.

77 И. Головин в своих записках рассказывает, что Бакунин предво-дительствовал большою манифестациею рабочих против национальной гвардии. Он имеет в виду манифестацию 17 марта 1848 года, которая со-стоялась на следующий день после манифестации реакционных батальонов национальной гвардии (‘медвежьих шапок’) и которая вместо того, чтобы навязать правительству более революционную программу, привела лишь к его упрочению. Другие источники, повествующие об этом дне, не упоми-нают об участии в нем Бакунина. Таким образом приходится предполо-жить, что если он и участвовал в указанной демонстрации, в которой высту-пало около 150 000 человек, то лишь в виде рядового манифестанта, но никак не в качестве предводителя. В книге ‘Революция 1848 г. во Фран-ции’ (Донесения Я. Толстого), изд. Центроархива, Москва 1926, стр. 17, рассказывается, что Бакунин вместе с тремя другими русскими (Н. Турге-невым, И. Головиным и бывшим священником при русском посольстве Лавровым) участвовал в польской делегации к Временному правительству, возглавляемой ген. Дворницким.

78 Tьep, Адольф (1797—1877)—французский писатель и полити-ческий деятель, идеолог крупной консервативной буржуазии. Уроженец юга, этот карьерист в 1821 году перебрался в Париж, примкнул здесь к умеренно-либеральной партии, сделался сотрудником ‘Конституциона-листа’, выпустил большую работу по истории французской революции,

вместе с Арманом Каррелем и Минье создал оппозиционную газету ‘На-сиональ’, в которой защищал принцип парламентарной монархии. Сыграл крупную роль во время революции 1830 года, помешав учреждению рес-публики и обеспечив избрание Луи-Филиппа на престол. В 30-е и 40-е годы неоднократно был министром, все более правея и становясь все более агрессивным по отношению к рабочему классу, движения которого он по-давлял с неслыханною жестокостью. В 40-х годах, движимый завистью к своему сопернику Гизо, был главою буржуазной оппозиции против прави-тельства. После революции 1848 г. признал республику, по его мнению наи-более обеспечивающую власть буржуазии вообще. Во время Второй Импе-рии не играл особенной политической роли, хотя стоял в оппозиции к край-нему бонапартизму и требовал либеральных мер. Снова выдвинулся на пер-вый план во время франко-прусской войны, когда объезжал иностранные дворы, ища союзников для Франции. Буржуазия подняла своего старого слугу на щит. Национальное собрание избрало его главою исполнительной власти, в каковом качестве он кровавыми мерами усмирил им же спрово-цированное восстание парижского пролетариата (Коммуну), после чего был избран в президенты Третьей Республики. В 1873 г. вышел в отставку, а затем выступал против нового президента Мак-Магона, подготовлявшего восстановление монархии. Кроме работы о революции ему принадлежит еще обширная ‘История консульства и империи’.

79 Уже во время процесса Мерославского в конце 1847 года в Гер-мании в либеральных и особенно демократических кругах раздавались го-лоса сочувствия польским патриотам. Указывалось, что восстание, заду-манное польскою эмиграциею, направлялось главным острием против рус-ского царизма, который является врагом всего прогрессивного и свобод-ного в Европе и угрожает всем западным государствам. Существовали да-же проекты (например Бюлова-Куммерова, опубликованный в 1845 г.) вос-становления независимой Польши как ограды против варварской России. Известие о краковском восстании встречено было в разных местах Гер-мании с энтузиазмом, в Рейнской области появились даже волонтеры, со-биравшиеся вступить в польские войска. С своей стороны соединенный прусский ландтаг принял сочувственную полякам резолюцию и требовал амнистии для привлеченных по процессу Мерославского, В основе этой волны симпатий к Польше лежала мысль о том, что освобожденная Поль-ша вступит в союз с Пруссиею против России.

После мартовской революции симпатии немецкой демократии к поля-кам еще возросли. Дело в том, что в тот момент существовало опасение российской интервенции против свободы и в защиту поколебленных тронов (как известно, интервенция эта осуществилась только годом позже). По-ляки же считались естественным союзником в борьбе против царизма. Интересы европейской демократии и освобождения Польши совпадали. Вот почему в первые дни после революции польские революционеры пользова-лись в Германии большого популярностью. Особая депутация потребовала от прусского короля освобождения заключенных поляков, последние встре-чены были овациями, их торжественно привели ко дворцу, и вышедший на балкон король принужден был кричать: ‘Да здравствует Польша!’. Де-мократия гласно требовала объявления войны России как главному врагу германского единства. Король уже готов был открыто высказаться за объ-единение Германии и за войну с Россией. Манифест немецких демократов, проживавших в Париже, подписанный от их имени Г. Гервегом, подчер-кивал, что объединение и свобода Германии немыслимы без восстановления сильной, свободной и демократической Польши, стоящей между немцами и восточным абсолютизмом: ‘ибо до тех пор, пока хотя единственная пядь польской земли останется п p у с с к о ю, Пруссия останется м о с к о в с к о ю, а до тех пор, пока Пруссия не перестанет быть московскою, не бу-дет единства и братства между северными и южными немцами’. Эти мыс-ли и даже выражения настолько напоминают мысли и слова Бакунина, высказанные в его писаниях 1848—1849 гг. (см. томы III и IV настоя-щего издания), что невольно на ум приходит предположение о том, что Бакунин принимал участие в составлении цитированного манифеста или по крайней мере тех его мест, которые касаются польского вопроса. Не забудем, что в этот момент Бакунин встречался с Гервегом в Париже, поддерживал его план вторжения в Германию во главе ‘демократического легиона’ и наверно обсуждал с ним содержание манифеста.

В марте 1848 года вся Европа ожидала восстания Польши против ца-ризма и сочувствовала полякам. Британскому ‘Таймсу’ уже мерещились победные польские знамена на берегах Вислы, Немана, Двины и Днепра. Прусский посол в Лондоне Бунзен говорил об освобождении Польши как о вещи несомненной. В Берлине говорили о войне с Россиею как о деле решенном. В Вене также поговаривали о войне с Россией. Эрцгерцог Иоанн, позже блюститель империи, принимая 2 апреля польскую депутацию, при-знал раздел Польши историческим преступлением и выразил уверенность в неминуемом восстановлении независимой Польши тем или иным способом. А 6 апреля правительственная ‘Венская Газета’ прямо писала: ‘свободная Австрия принесет свободу Польше, а сильная союзом с Польшей и симпатиею Европы, не отступит для такой великой цели от борьбы с Россией’. Наконец собравшийся во Франкфурте предварительный парламент в начале апреля объявил раздел Польши позорным беззаконием, признал священною обязанностью немецкого народа содействие восстановлению Польши и требо-вал от немецких правительств оказания помощи возвращающимся без ору-жия полякам. Немало повредило польскому делу молчание Царства Поль-ского.

Мы видим таким образом, что слова Бакунина об угрожавшей России войне—только не ‘онемечившихся поляков’, как он говорит, а поляков в союзе с немцами—не являются плодом разгоряченной фантазии, а основаны на действительном положении вещей в первые недели после февраль-ской революции.

80 Совершенно очевидно, что здесь Бакунин приступает к ответу на за-данный ему вопрос (см. выше прим. I к ‘Исповеди).

81 Ледрю-Ролен, Александр Август (1807—1874)—французский политический деятель. Адвокат по профессии, он примкнул к республикан-скому движению, в котором занял выдающееся место. И в палате, куда он избран был в 1841 г., и в журналистике, особенно в радикальной ‘Рефор-ме’, он проводил демократические взгляды, выражавшие настроение левой мелкой буржуазии. Он играл крупную роль во время банкетной кампании и борьбы за расширение избирательного права, и после революции 1848 года сделался влиятельным членом Временного Правительства. В течение всей революции обнаружил бесхарактерность и колебания, свойственные представляемому им классу, занимая подобно последнему промежуточную и колеблющуюся позицию между крупным капиталом и пролетариатом. Бу-дучи министром внутренних дел, разослал по стране своих комиссаров, ко-торые должны были бороться с элементами реакции и способствовать по-беде республики, но и эти комиссары действовали так же нерешительно, как и их шеф, фактически сдававший все позиции умеренным республикан-цам и скрытым монархистам. Но в те времена и он считался в консерватив-ных кругах страшным революционером и потрясателем основ, так что об-винение в принадлежности к ‘агентам Ледрю-Ролена’, особенно в устах николаевских жандармов, было далеко не шуточным. Позже Ледрю-Ролен был избран в исполнительную комиссию, заменившую Временное Прави-тельство. Во время революционной манифестации 15 мая выступал против демонстрантов и способствовал провалу выступления. Будучи членом Учре-дительного собрания, не нашел своего места в июньские дни 1848 г. и не выступал против диктатуры Кавеньяка. Выставленный кандидатом в президенты от партии мелкобуржуазной демократии, собрал всего 400.000 голосов. В Законодательном собрании был руководителем мелкобуржуазной Горы. Поняв, что поражение пролетариата угрожает самому существова-нию республики, способствовал тому соглашению между социалистами и радикалами, которое получило тогда название ‘социал-демократической партии’. Но было уже поздно. Выступление 13 июня 1849 года, предпри-нятое Горою для защиты основ республиканской конституции, нагло попи-раемой восторжествовавшею реакциею, закончилось поражением, и Ледрю-Ролену пришлось бежать в Англию, где он прожил до 1870 года. Вернув-шись во Францию, он дважды избирался в Национальное собрание и в палату депутатов, но уже не играл заметной политической роли. Вместе с своею социальною группою он не находил себе прочного места в совре-менном обществе, раздираемом борьбою классов на два стана, не допу-скающих примирения, а если и находил временами, то в лагере врагов пролетариата.

82 Альбеp, настоящая фамилия Mapтэн, Александр (1815—1895)— французский политический деятель. Рабочий металлист, он принимал дея-тельное участие в тайных обществах во время Июльской монархии, участво-вал в лионском восстании 1834 года, в 1840 г. способствовал основанию рабочего журнала ‘Мастерская’. После февральской революции 1848 года был избран сначала секретарем, а затем членом Временного правительства, в составе которого не сумел проводить пролетарской линии. Попав под влияние Луи Блана, был вице-председателем Люксембургской комиссии. Избранный в Учредительное собрание, выказал сочувствие демонстрации 15 мая и был внесен демонстрантами в список нового революционного пра-вительства, за это был арестован и в 1849 г. приговорен военным судом в Бурже к ссылке. Просидев 10 лет в различных тюрьмах, был освобожден по амнистии 1859 г., но крупной политической роли уже не играл, хотя не раз выставлялся кандидатом на выборах. Служил в газовом обществе.

83 ‘Централизация’ — выборный руководящий центр, Центральный Ко-митет ‘Польского Демократического Товарищества’, самой крупной и вли-ятельной организации среди польской эмиграции 30—40-х годов XIX века, объединявшей левую демократическую часть дворянской и буржуазной ин-теллигенции, бежавшей из Польши от преследований правительств после революции 1831 г. и последовавших за нею заговоров и восстаний. Поль-ское Демократическое Товарищество было основано в 1832 г. во Фран-ции, Централизация же создана была в 1835 году. К этому времени Това-рищество насчитывало около 1500 членов, а к концу 40-х годов около 2000. Товарищество издавало ‘Польский Демократ’ (см. том III, стр. 537) и ‘Журнал П. Д. Т-ва’. Именно оно подготовило восстание 1846 года, ко-торое по замыслу инициаторов должно было охватить все три польские ‘забора’, но ограничилось выступлением в Кракове, закончившимся Тарновскою резнёю. Однако влияние Товарищества от этой неудачи не осла-бело. Сначала Централизация находилась в Пуатье, затем перебралась в Версаль (именно сюда, как мы знаем, Бакунин ездил столь неуспешно в 1846 году для установления связи с нею), а в 1848 г. переехала в Париж. Члены ее сыграли крупную роль в революционных событиях 1848—1849 гг. в раз-ных странах. После июньского поражения парижского пролетариата и нача-ла реакции во Франции Централизация принуждена была переехать в Лон-дон. В 50-х годах влияние Дем. Т-ва сильно упало, и к началу 60-х годов она прекратила свое самостоятельное существование, подчинившись варшав-скому подпольному национальному правительству.

84 На это указание Бакунина также следует обратить серьезное вни-мание. Правда Бакунин прямо не говорит, что он написал какие-либо кор-респонденции в ‘Реформу’, но его слова не исключают я такого допу-щения.

В своем показании перед саксонской следственной комиссией 14 мая 1849 г. Бакунин говорит, что писал корреспонденции в ‘Реформу’ и ‘На-сиональ’, и что в связи с этим посещал французского посла в Берлине Э. Араго (‘Дело’ дрезденского архива, 1285а, том la). В Москве мы не могли найти ни ‘Реформы’, за 1849 г., ни ‘Насионаля’ вообще, а потому не могли проверить указания Бакунина. Но в ‘Реформе’ 1848 года кроме перепечатанной оттуда статьи Бакунина о февральской революции (см. том III, N 497) мы никаких следов его сотрудничества не нашли.

85 Эти слова Бакунина весьма характерны. Итак уже в то время он в области тактики держался тех принципов, какие впоследствии применил в своей тайной анархистской организации ‘Альянс социальных революционе-ров’. В 30-е и 40-е годы XIX века, эпоху тайных обществ и заговоров, такие организационные принципы, почерпнутые из практики карбонарских вент, были впрочем естественны и понятны. Но они уже начали становиться неприменимыми в (конце 40-х годов, когда на сцену выступили массы, и стали еще более устарелыми в 60-х и 70-х годах XIX века, в эпоху появ-ления широкого рабочего движения во время I Интернационала. Принцип же этот: ‘толпа шумит, а невидимо ведут ее немногие предприимчивые лю-ди, намечающие пути и цели в тайных заседаниях’, встретится нам в пи-саниях и делах Бакунина в его анархистский период.

86 Общество Чарторижского это — правая часть польской эмиграции, аристократическая, общество демократов это—‘Польское Демократическое Общество (или Товарищество)’, о котором мы говорим в комментарии 83.

87 Речь идет о вторжении ‘демократического легиона’ во главе с Гер-вегом в Германию из Франции, закончившемся самым плачевным обра-зом (см. об этом том III, стр. 499). Бакунин сочувствовал попытке Гервега и на этой почве несколько позже повздорил с Марксом, который считал авантюру Гервега пагубною для дела.

88 И здесь мы усматриваем явный ответ Бакунина на поставленный ему вопрос.

89 Об И. Г. Головине см. том III, стр. 470.

О Н. И. Сазонове см. том III, стр. 480.

О Н. И. Тургеневе см. том III, стр. 552.

90 Герцен, Александр Иванович, псевдоним Искандер (1812—1870)— русский писатель и политический деятель, с 1847 г. эмигрант, основатель и издатель (вместе с Н. П. Огаревым) ‘Колокола’ и ‘Полярной Звезды’, первых довольно широко распространенных органов подпольной печати, один из основателей мирного народничества, один из самых блестящих русских литераторов. С Бакуниным знаком с конца 1839 года. Сначала полемизировал с ним, будучи в России левее его, но в эмигрантскую пору занял гораздо более правую позицию. Утратив после разгрома революции 1848—49 гг. веру в революционные пути, выражал в литературе взгляды прогрессивного умеренно-реформаторского либерального дворянства, все более расходясь с Бакуниным, по мере того как последний все определеннее становился на позицию крестьянского социализма, а затем и революционно-го анархизма. Даже в то время, когда их пути как будто скрестились, в начале 60-х годов, в эпоху либеральной агитации (см. том V настоящего издания), они в сущности расходились и в целях, и в путях, и в средствах.

91 В письме к Ф. Отто от 17 марта 1850 г. (см. выше, N 541) Бакунин также решительно отвергает это обвинение.

92 Бакунин никогда не был сторонником индивидуального террора, и даже а террористических брошюрах нечаевской поры он имеет в виду мас-совый красный террор революционеров против партии контр-революции. Но как революционер он не мог разумеется усматривать в террористических посягательствах на тиранов ‘злодейство и подлость’. Такие термины он употребил здесь для своего коронованного духовника. В действительности же он думал на этот счет несколько иначе, и когда Герцен назвал Бере-зовского, стрелявшего в Париже в Александра II, фанатиком, Бакунин от-вечал ему: ‘Березовский—мститель и самый законный мститель за все преступления, муки и кровавые оскорбления, вынесенные Польшею и поля-ками. Неужели ты этого не понимаешь? Да ведь если бы не было таких взрывов негодования, можно бы было отчаяться в людях’ (Письмо от 23 июня 1867 года).

93 Б p у т, Марк Юний (85—42 до Р. X.) — римский республиканец, участник заговора, который закончился убийством Цезаря, стремившегося к престолу. Классический образец тираноубийцы.

Алибо, Луи (1810—1836)—бывший конторщик, служил в армии, вышел в отставку с чином каптенармуса, решительный республиканец, при-был в Париж с целью убить короля за зверскую расправу с рабочими,

25 июня 1835 года произвел из обреза выстрел в Луи-Филиппа, но про-махнулся. Подвергнут квалифицированной казни отцеубийц 11 июля.

Pавальяк, Франсуа (1579—1610) — католический фанатик, убив-ший 14 мая 1610 года французского короля Генриха IV. Казнен после му-чительных пыток.

94 Холера охватила в 1831 году значительную часть России и вызвала народные волнения в разных местах страны, в том числе в столицах. Су-ществует даже легенда об усмирении холерного бунта в Петербурге пос-редством появления самого царя на Сенной площади, где увидевшие его бунтовщики сразу усмирились и пали на колени. ‘Грусть’ Николая I объяс-няется его страхом перед народными волнениями.

95 Второй паспорт был на имя Леонарда Неглинского. Он был отобран у Бакунина в Берлине, но возвращен ему.

96 Ясно, что речь идет о басне ‘Лягушка и вол’.

97 ‘Предварительный парламент’ открылся во Франкфурте-на-Майне 31 марта 1848 г. и продолжался до 3 апреля. В нем участвовало 511 пред-ставителей от разных германских государств. И уже в нем сказалось бес-силие немецкого либерализма. Слова Бакунина о том, что он застал еще во Франкфурте заседания предварительного парламента, доказывают, что он действительно приехал туда в начале апреля.

98 О Mинутоли см. том III, стр. 502.

Сколько времени этот ‘либерал-полициант’ продержал Бакунина в по-лицейском участке, трудно установить с точностью. В ‘Исповеди’ Баку-нин говорит, что его выпустили на другой день, т. е. продержали в полиции целые сутки, ибо арестован он был в полдень 21 апреля. В полицейском протоколе сказано, что он был освобожден 21-го вечером,

т. е. все же просидел несколько часов. Согласно же показанию, данному Бакуниным в Праге 15 июня 1850 года, он был задержан лишь на час. Последнее впро-чем сомнительно. Если допрос, снятый с него 22 апреля и напечатанный в томе III под N 499, был учинен ему до освобождения, то и выйдет, что он просидел в участке сутки. Но, кажется, допрос происходил после осво-бождения его из полиции. См. статью проф. Пфицнера — ‘Бакунин в Пруссии в 1848 голу’, напечатанную в немецком ‘Ежегоднике культуры и истории славян’ 1931, том VII, выпуск III, стр. 241.

99 О польском съезде или точнее конференции в Бреславле известно очень немного, немногочисленная литература о нем указана в статье Пфиц-нера о пребывании Бакунина в Пруссии (стр. 247). Ввиду того, что разыгрывавшиеся в Европе события требовали внесения единства в польские ряды находившийся в эмиграции польский генерал Дембинский по соглашению с несколькими видными польскими деятелями Познани и Галиции задумал созвать нечто вроде совещания влиятельных представителей польской об-щественности Пруссии и Австрии (участие представителей из Царства Поль-ского вследствие строгой охраны российских границ с самого начала счи-талось исключенным) для выработки общей программы действий и избра-ния какого-либо центрального руководящего органа или временного прави-тельства. Характерно, что на эту конференцию приглашены были преиму-щественно мирные местные люди, почвенники, а эмигранты, более рево-люционно и демократически настроенные, приглашения на съезд не получи-ли. Приглашено было 80 человек, а прибыло около 60-ти. Несмотря на не-большое число собравшихся и на принадлежность большинства их в общем к одному политическому направлению (умеренного постепеновства), сгово-риться им не удалось, и ни к каким существенным практическим постанов-лениям они не пришли. В этом отношении Бакунин совершенно прав в своей характеристике бреславльского съезда, состоявшегося между 5 и 7 мая 1848 года на квартире ген. Дембинского. Съезд выпустил велеречивый ма-нифест, в котором говорилось о праве наций на самоопределение, о феде-рации народов и о всеобщем разоружения Европы, а также обратился к полякам с призывом принять по возможности более широкое участие в под-готовлявшемся славянском конгрессе в Праге.

В Бреславле Бакунин расширил свои знакомства среди поляков. Кро-ме местных поляков сюда наехало много эмигрантов, высланных из Крако-ва, а также множество беглецов из русской Польши, спасавшихся от белого террора царского сатрапа Паскевича. В частности он познакомился здесь с графом Александром Велепольским, незадолго до того выпустившим ‘Открытое письмо польского дворянина к князю Меттерниху’, в котором проповедывал примирение поляков с царизмом, — позиция, которую Баку-нин решительно отвергал. Здесь же он познакомился с графом Илиодором Скуржевским и его братом Арно. Разумеется, не отказываясь от знакомст-ва с представителями аристократии, он завел еще больше знакомств среди демократов, но последнему мешали позорящие его слухи, распространив-шиеся среди части польской демократической эмиграции.

Цибульский, приезжавший на бреславльскую конференцию, познако-мил Бакунина с Челякозским, который дал Бакунину рекомендательное письмо к своему зятю Сташеку в Прагу, это должно было облегчить задачу Бакунина, собиравшегося на славянский конгресс, в котором он расчи-тывал найти опору для своих революционных предприятий.

100 Это место также заслуживает особенного внимания. Здесь Бакунин в который уже раз снова устанавливает источник порочащих слухов, рас-пространявшихся на его счет: они шли из кругов польской эмиграции и в частности из ее демократического крыла. Почему демократического, это ясно само собой, демократы были более активны, имели больше связей в Царстве Польском, затевали разные революционные дела в границах царской империи, сильнее рисковали и потому особенно осторожно отно-сились ко всем лицам, способным возбудить малейшее подозрение в по-литическом отношении. Почему дурные слухи о Бакунине в рассматривае-мое время усилились? Опять-таки понятно: Бакунин очутился в Бреславле, ближе к российской границе, здесь происходил созванный на 5 мая 1848 года польский съезд, вероятно велись разного рода опасные разговоры, замышлялись выступления, между тем Бакунин естественно встречался с поляками, выражал интерес к их делам, при всей своей осторожности на-верно расспрашивал про польские замыслы и людей и т. п. Неудивительно, что в такой напряженной атмосфере и в такой накаленной обстановке чув-ства были более обостренными, чем обычно, подозрительность сильнее, чем в обыкновенное время, присутствие русского Бакунина могло многим ка-заться странным, во всяком случае оно было необычным, ибо русский революционер в те времена вообще был белою вороною, а еще интересую-щийся польскими делами и выражающий солидарность с поляками против своего правительства был чем-то совсем непонятным и чудным. Немудре-но, что слухи о Бакунине в это время еще усилились. Но повторяем, не-мецкие коммунисты были здесь ровно ни при чем. Они тогда вероятно даже не знали, где находится Бакунин, и не думали о нем.

101 Ледуховский, Ян, граф (1791—1864)—польский политический деятель, националист и консерватор, противник освобождения крестьян. Всту-пив в войска княжества Варшавского, был адъютантом кн. Понятовского, был ранен и взят в плен австрийцами. По освобождении принял участие в походе Наполеона 1812 года. Был депутатом в сеймах 1825, 1830 и ре-волюционном 1830—1831 гг. Активно участвовал в революции как в об-ласти политической, так и военной. За границею принимал деятельное уча-стие в делах польской демократической эмиграции, которой помогал и материально. Был членом ‘Польского национального комитета’ под пред-седательством ген. Дворницкого. Высланный из Франции, уехал в Англию. По возвращении в Париж принадлежал к ‘Демократическому Товарищест-ву’ и в качестве последнего председателя распустил его в 1862 году не-задолго до начала восстания. Поддерживал делом и деньгами польскую военную школу в Батиньоле (под Парижем), первый пожертвовав на нее 30000 франков.

102Это место надо считать преувеличением со стороны Бакунина. Прав-да высылка его из Парижа в 1847 году окружила его имя известным орео-лом. С другой стороны, как правильно указывает Пфицнер, перед бреславльскими провинциалами он выступал в виде мирового демократа, явив-шегося из Парижа и запросто знакомого с самыми знаменитыми французски-ми революционерами. Однако в то время он был еще слишком мало изве-стен немцам за исключением узкого круга старых знакомых по Берлину и Дрездену 1840—1842 годов. Да и те вряд ли смотрели на него как на ‘оракула’, особенно в немецких делах, в которых он плохо разбирался. Позже, после его выступлений на пражском съезде и выхода его ‘Воззва-ния к славянам’ популярность его возросла, но и тогда, как видно по вос-поминаниям современников, даже такие приятели его, как А. Реккель, Р. Ваг-нер, и пр., при всем обаянии его личности, вовсе не смотрели на него как на оракула, хотя любили и уважали его и во многом прислушивались к его словам, далеко однако не принимая их без критики.

Что его влияние на бреславльских демократов было впрочем немалым, видно из того, что ему удалось убедить их выставить вместо намеченного во Франкфуртский сейм Энгельмана кандидатуру саксонца А. Руге. Не-смотря на то, что против кандидатуры Руге высказывались как умеренные либералы, так и коммунисты, он был избран в депутаты. Об этом говорит один бреславльский демократ, цитируемый Пфицнером: ‘И так могло слу-читься, что благодаря вмешательству русского Бакунина, инкогнито прожи-вавшего в Бреславле, Руге был тогда выставлен кандидатом во Франк-фуртский сейм’ (стр. 252). Сам Руге пытался впоследствии и своих вос-поминаниях замазать этот факт.

Замечательно, что с коммунистами, которыми в Бреславле руководил тогда Вильгельм Вольф (‘верный защитник пролетариев’, которому пос-вящен первый том ‘Капитала’), Бакунин и здесь не сошелся.

103 Расхождение интересов живших в Познанском герцогстве поляков и немцев довело национальные страсти в этой области до белого каления. Когда прусское правительство 22 апреля 1848 г. постановило разделить герцогство на две части, из которых большую включило в состав Герман-ского Союза, полями начали восстание. Польские волонтерские отряды, со-ставленные в большинстве из крестьян и батраков, проявили чудеса му-жества м, вооруженные косами, нанесли несколько поражений прекрасно вооруженным и обученным прусским войскам, как например 30 апреля при Милославле, где Мерославский разбил генерала фон Блюмена. Но в конце концов повстанцы были разбиты, и к середине .мая восстание закончилось.

104 После подавления генералом Кастильоне восстания в Кракове, выз-ванного его провокационным приказом от 19 апреля не пропускать через границу польских эмигрантов, городом после бомбардировки 25 апреля подписана была 27 апреля капитуляция, в силу которой все эмигранты вы-сылались из австрийских пределов. Позже аналогичная мера была приня-та и прусским правительством.

105 Восстание баденских республиканцев под предводительством Ф. К. Геккера и Густава Струве началось 13 апреля 1848 г. Позже на помощь к ним поспешил ‘демократический легион’ под предводительством Г. Гервега. К 25 апреля восстание, не поддержанное массами, было подавлено с невероятною жестокостью. В сущности этот разгром можно рассматривать как начало поражения германской революции.

106Речь идет о демонстрации 15 мая, затеянной левыми клубами в целях разгона реакционного Учредительного собрания и установления нового Временного правительства, проводящего действительно революционную про-грамму. Движение закончилось полною неудачею и только усилило реак-ционную партию, которая с этого дня перешла в открытое наступление на пролетариат и спровоцировала июньское восстание, приведшее к окончатель-ному разгрому авангарда рабочего класса.

107 По мысли своих инициаторов славянский съезд также входил в об-щий план заговора реакции против революции. Еще в начале апреля хор-ватский ,бан Елачич, бывший тогда одним из самых активных деятелей авст-рийской контр-революции, виделся в Вене с Шафариком и другими пред-ставителями славянского движения. На этих совещаниях сложилась та мысль, что немецкому парламенту во Франкфурте и венгерскому сейму не-обходимо противопоставить славянский съезд в Праге. Таким образом нацио-нальные стремления славян, естественно пробужденные революциею, исполь-зовались как орудие борьбы с этой революцией. Так как инициаторы этой идеи все стояли на почве сохранения Австрийской империи (Елачич, Шафарик, Палацкий, И. М. Тун и пр.), то весьма вероятно, что у колыбели этой идеи стояло само австрийское императорское правительство (быть может, в лице того же Елачича). Славяне, руководимые своим дворянством и реакционной буржуазией, должны были составить базу сплочения всех ох-ранительных сил против революционных выступлений немцев, сепаратизма мадьяр и стремления итальянских провинций Австрии к отделению от нее.

Вслед за этим предварительным совещанием хорватский патриот и писа-тель И. Кукулевич выступил в газете ‘Славянский Юг’ с призывом созвать славянский съезд, с призывом, который был быстро подхвачен всеми дру-гими славянскими органами. В конце апреля в Вене образовался комитет из представителей всех живущих в Австрии славян, а 1 мая появилось изве-щение, что славянский съезд созывается на 31 мая в Праге. Призыв обра-щен был только к славянам Австрийской империи, причем заявлялось, что славяне из других стран будут с радостью приняты на конгрессе как гости. Съезд по мысля своих инициаторов должен был отстоять целость Австрий-ской империи, дать отпор революционным и сепаратистским стремлениям дру-гих народностей империи и этим доставить славянам, в частности чехам (т. е. их господствующим классам), преобладающее место в восстановлен-ной монархии.

108 Как указывает В. Чейхан (цит. соч., стр. 15 сл.), если Бакунин до 1848 года не знал чехов, то это не значит, что чехи не знали его. В не-мецкой газете ‘Богемия’ 25 апреля 1848 года появилась заметка такого со-держания: ‘Бакунин, Головин и Тургенев, известные своею судьбою и писаниями, выехали из Берлина в Краков’. Разумеется само по себе содер-жание заметки неверно: Бакунин не ездил в Краков, а Головин и Тургенев (Возможно впрочем, что здесь речь идет не о Н. И. Тургеневе (и тем более не о И. С. Тургеневе), а о А. И. Тургеневе, брате Николая Ивано-виче, разъезжавшем по Европе) в тот момент сидели в Париже и из него никуда не выезжали, но она по-казывает, что во всяком случае о существовании Бакунина кое-кто в Чехии знал. Как видно из переписки Ф. Л. Челяковского, тогда профессора сла-вяноведения в Бреславльском университете, Бакунин до своей поездки в Прагу познакомился там с этим представителем чешской интеллигенции (Челяковский также присутствовал на пражском съезде). Последний передал заботы о нем своему зятю Вацлаву Станеку, прося его познакомить Баку-нина с другими чехами. О предстоящем участии Бакунина в славянском съезде известно стало уже 19 мая, когда в газете ‘Narodni Noviny’ (‘Национальные Известия’) появилось следующее сообщение: ‘Профессор славяноведения в Берлине Цыбульский привезет с собою русского эмигран-та Бакунина’. А во время пребывания Бакунина в Праге, куда он приехал 29 мая, местные газеты писали о нем как о знаменитости. Так упомянутая ‘Богемии’ говорила 1 июня 1848 г.: ‘Одним из светил славянского конгрес-са является русский М. Бакунин’. В тот же день ‘Пражский вечерний Ли-сток’ писал: ‘Бакунин, прославившийся своею судьбою русский писатель, находится здесь’.

Станек, Вацлав (1804—1871)—чешский врач и писатель, изучал в Пражском университете филологию и медицину. Занимался врачебною практикою. В 1848 году принял деятельное участие в общественном дви-жении, был депутатом в чешском и обще-австрийском сеймах. С начала 50-х годов отдался филологическим изысканиям и участию в Чешской Ма-тице. Был в приятельских отношениях с И. Фричем, Ф. Л. Челяковским и другими, с которыми у него были литературные связи и которые вовлекли его в чешское национальное движение.

О Челяковском, Ф. Л. см. том III, стр. 502.

О Цыбульском, Адальберте см. том III, стр. 502.

Как видим, Бакунин сумел быстро завязать нужные знакомства в Берлине и Бреславле. Возможно, что адреса некоторых своих новых зна-комых он получил от парижских поляков.

109 Pобер, Киприан (Cyprien Robert)—французский писатель, ро-дился в 1807 г., изучал языки и литературы различных народов, в част-ности славянских. В 1842 г. вошел в редакцию журнала ‘Revue des deux Mondes’ и сделался одним из самых активных его сотрудников. С 1845 по 1852 гг. занимал кафедру славянских языков и литератур в CollХge de France после оставления этой кафедры А. Мицкевичем. Написал несколько работ по славяноведению.

110 Бакунин имеет в виду сцены, происходившие при открытии съезда. Как передают современники, съезд открылся чрезвычайно торжественно. Говорили Палацкий, Шафарик, затем последовали речи на всех славян-ских наречиях, причем ораторы выступали в национальных костюмах. Юго-славяне, готовившиеся к войне с венграми, гремели саблями, все под на-плывом горячего чувства бросались друг другу в объятия, вообще произош-ла одна из редких сцен одушевления и энтузиазма.

111 Собственно говоря, мысль чешских патриотов о превращении Ав-стрийской империи из немецкой в славянскую нашла немало сторонников и среди польских патриотов, особенно в консервативном лагере. Во главе этого охранительно-славянского направления, которое можно назвать австрий-ским панславизмом, стали такие видные польские деятели, как Адам Потоцкий, Юрий Любомирский (позже член пражского съезда), Здзислав Замойский и пр. Они стояли на той точке зрения, что если немецкая цент-ралистическая и бюрократическая Австрия была вредна для польского де-ла, то славянско-федеративная могла бы быть для него полезна. В этом пункте они сходились с многочисленными сторонниками славянского едине-ния в Галиции. Франтишек Смолка развивал ту мысль, что Австрия .может иметь будущее только как федеративное государство, построенное на пол-ной самостоятельности населяющих ее народов. С своей стороны познанские поляки, задетые разделом герцогства Познанского в пользу немцев, готовы были искать в славянском единстве орудия борьбы с немец-ким засильем. Андрей Морачевский первый подал мысль о славянском съезде.

В пражском съезде, созванном чешскими националистами, поляки при-няли довольно деятельное участие. Польских делегатов было несколько де-сятков. Среди них назовем А. Морачевского, К. Либельта, Адальберта Цыбульского, прибывших из Познани, Юрия Любомирского и Леслава Лу-кашевича из Кракова, далее Лукиана Семеньского и Константина Залеского присутствовал также А. Велепольский, впоследствии сыгравший такую па-губную роль в начале 60-х годов, а тогда уже довольно известный благо-даря своему открытому письму к Меттерниху, написанному в дружелюбном царизму духе (см. выше, стр. 409). Поляк Юрий Любомирский был избран в товарищи председателя съезда.

Отмеченное Бакуниным ироническое отношение польских делегатов объ-яснялось как их сравнительно более высоким политическим развитием, чем у остальных делегатов, так и их несочувствием тем по существу реакцион-ным целям, которые более или менее сознательно ставили себе инициаторы и вдохновители съезда.

112 В ‘Воззвании к славянам’ Бакунин, еще веривший в возможность нового революционного взрыва и в частности в близкое восстание Богемии, выражается о пражском съезде несколько иначе, там он называет этот съезд ‘полным жизни’, утверждает, что он провозгласил эру славянской свободы и братства, а про себя говорит, что свое участие в этом съезде ‘считает за величайшую честь в своей жизни’.

113 Славянский съезд в Праге явился результатом стремлений чешской буржуазии вытеснить и заменить буржуазию немецкую, составлявшую меньшинство в Австрийской империи, но тем не менее занимавшую гла-венствующее положение как в экономической, так и в политической и куль-турной области. Будучи наиболее развитою частью славянских националь-ностей, составлявших большинство в империи, чехи, в случае, если бы им удалось объединить и возглавить движение славян, могли рассчитывать за-нять преобладающее положение в австрийском государстве, а опираясь на обширный рынок, представляемый славянским населением Австрии, дать материальное удовлетворение чешской промышленной, торговой и интелли-гентской буржуазии. Среди славянских народов Австрии, в подавляющем большинстве крестьянских, чехи единственные имели сравнительно разви-тое мещанство и сумели выработать собственную интеллигенцию, не быв-шую в состоянии найти полное применение своим силам в результате не-равноправия славян. Отсюда ее панславистские стремления, являвшиеся естественным выражением ее социального положения.

Революция 1848 года, развязавшая все до того задавленные порывы угнетенных народов и национальностей, выдвинула на первый план все политические, экономические и национальные стремления, до тех пор на-сильственно загоняемые внутрь. И сами события этого бурного времени, в течение которого наряду с громкими фразами о всеобщей свободе и ра-венстве проявились недвусмысленные классовые вожделения, дали доба-вочный толчок ранее тлевшему в порах общества панславизму. Стремясь к осуществлению своих политических программ, немецкая буржуазия и вен-герская аристократия попутно лишний раз задели самолюбие и интересы славянства, что сейчас же использовано было славянским и особенно чеш-ским мещанством для своих целей. Три события в особенности толкнули славян к сопротивлению: это — 1) попытка германской буржуазии инкор-порировать в будущую единую Германию чисто славянские земли, выра-зившаяся в стремлении заставить эти славянские области Пруссии и Ав-стрии посылать своих депутатов в общегерманское национальное собрание во Франкфурте и в присоединении большей части Познанского герцогства к Германскому Союзу по приказу прусского короля, 2) систематическое нарушение интересов и самолюбия славянских народов правительствами и господствующими классами после революции, 3) попытки венгерского пос-революционного правительства продолжать старую политику денациона-лизации и подавления входивших в состав венгерского королевства сла-вянских народов. Этими действиями славяне толкались в лагерь контр-рево-люции, которая сумела хорошо использовать создавшееся положение.

Когда австрийский министр Пиллерсдорф приказал произвести выборы в Франкфуртское национальное собрание от всех земель Австрийской империи, в том числе от Чехии, Моравии и Силезии, чешский национальный комитет (составившийся после мартовской революции преимущественно из представителей буржуазии) решительно отказался от выборов во Франк-фурт, усматривая в этом проявление германизации. По этому поводу П. Pовинский замечает: ‘В этом эпизоде со всею яркостию выразился ха-рактер чешского движения, в котором самый строгий судья не мог бы отыскать революционных элементов. Напротив движение чехов было чисто консервативное. Только один какой-нибудь момент было неопределенное волнение, в котором было что-то похожее на социально-политическое на-правление, но вскоре обозначился чисто консервативный характер, и он определился еще яснее с того времени, как Прагу посетили франкфурт-ские депутаты. С этого момента чехи становятся в совершенно иные от-ношения к Вене (революционной. —Ю. С.). Они видят в ней элемент, разрушающий единство империи, и всеми силами противодействуют всем ее действиям, чтоб только спасти целость и независимость Австрии’ (‘Чехи в 1848 и 1849 годах’. ‘Вестник Европы’ 1870, N 1, стр. 100).

‘Четвертый раздел Польши’, произведенный прусским правительством, присоединившим большую часть герцогства Познанского, в том числе и числе и польские местности к Германскому Союзу, заставил многих поля-ков, которые до того косо посматривали на всякие панславистские пополз-новения, усматривая в них руку Москвы, на этот раз прислушаться к при-зывам об объединении славянских народов для сопротивления попыткам их денационализации и порабощения. Вот почему поляки и особенно познанские приняли в пражском съезде довольно видное участие.

Что касается венгерских славян, то они первые подняли оружие про-тив мадьяр. Объективные основания для этого конечно были, и всесторон-няя эксплуатация, которой венгерские магнаты веками подвергали сло-венцев, словаков, хорватов, сербов и пр., населявших области Венгрии, была разумеется основною причиною ненависти этих по преимуществу крестьянских народов к мадьярам, в коих они видели своих политических, экономических и идейных поработителей. Но здесь дело не обошлось и без провокации со стороны австрийской камарильи, которая в этом деле натравливания одного народа на другой обладала старым и огромным опы-том. Будучи бессильна против мадьяр и принужденная уступать их до-могательствам, в частности требованию отдельного самостоятельного ми-нистерства, австрийская камарилья рекомендовала населению Славонии и Кроации не повиноваться распоряжениям венгерского правительства, обещая им за это в будущем богатые милости и открыто подкупая та-ких авантюристических представителей южного славянства, как Елачич. Но выставляя перед этими темными славянскими народами венгерцев в виде бунтовщиков против престола, камарилья одновременно советовала венгерскому министерству примерно расправиться с славянскими бунтов-щиками. Венгерские правители не нуждались в таких советах, и по воле австрийского реакционного правительства скоро повсюду вспыхнуло вос-стание славян против венгров, но восстание это носило характер не рево-люционный, а реакционный и лило воду на мельницу контр-революции.

В такой обстановке появилась мысль о славянском съезде и велась

его подготовка. Первым высказал мысль о славянском съезде хорватский писатель Иван Кукулевич в загребских ‘Иллирийских Новинах’. Местом

съезда единогласно избрана была Прага как центральный пункт для всех славян. 30 апреля состоялось первое собрание инициаторов, главным обра-зом чехов и поляков, избран был организационный комитет под председа-тельством графа И. М. Туна, а 1 мая появилось на нескольких славян-ских языках первое воззвание о съезде (оно напечатано по-чешски полностью в ‘Справке о славянском съезде’, помещенной во втором томе ‘Casopis CeskИho Museum’ за 1848 год и вышедшей тогда же отдельною брошю-рою, стр. 17—18, а оттуда перепечатано в брошюре ‘Славянский съезд в Праге в 1848 году’ М. И. К—ина, С.-Петербург 1860, стр. 24—25, и в статье А. Р., т. е. А. Пыпина, ‘Два месяца в Праге’, помещенной в ‘Со-временнике’ 1859, том LXXIV, стр. 324—325). Указывая на то, что ре-волюция толкает народы, в частности немецкий, к объединению, воззвание призывало и славян ‘сговориться и слиться мыслью воедино’, а потому при-глашало ‘всех мужей, пользующихся доверием славянских народов Авст-рийской империи’, собраться к 31 мая в Праге для общего обсуждения выгодной для австрийских славян программы и тактики (причем авторы обращения заранее высказывались против нарушения австрийского един-ства). ‘А если,—прибавляло в конце воззвание,—захотят и прочие сла-вяне, живущие вне пределов нашего государства, почтить нас своим при-сутствием, они будут нашими гостями, мы будем им душевно рады’. 5 мая появилось обращение к неславянским народам Австрийской империи, ко-торое должно было их успокоить насчет намерений инициаторов славян-ского съезда, возбуждавшего различные опасения. Здесь подчеркивались мирные цели съезда и выставлялся на вид лоялизм его инициаторов, ‘объ-являвших гласно и подтверждавших клятвою ненарушимо и верно хра-нить к царствующему над нами на конституционных началах наследствен-ному дому габсбурго-лотарингскому нашу старую верность и всеми нам доступными средствами охранять целость и самостоятельность австрийской империи’.

Таким образом цели инициаторов съезда, по крайней мере чешских, бывших действительными его хозяевами, ясны: в них не было ничего кра-мольного, и только революционный романтизм Бакунина мог приписывать этому съезду какие-то революционные задачи. Каких ‘гостей’ из среды славянства других государств ждали к себе чешские заправилы съезда, видно из тех приглашений, какие они послали в николаевскую Россию. Два из них опубликованы в заметке В.А. Фpанцева ‘Приглашение русских на славянский сьезд в Праге в 1848 г.’, напечатанной в ‘Голосе Минувшего’ 1914, N 5, стр. 238 сл.

Это—два письма В. Ганки своим приятелям генералу А. Стороженко (он же тайный советник и сенатор в Варшаве) и д- ру Федору Цыцурину, профессору Киевского университета, позже президенту Медико-хирургической академии в Варшаве. Оба адре-сата Ганки поспешили представить полученные ими письма по начальству, а тогдашнее российское начальство вроде кн. Паскевича смотрело и на верноподданных чехов как на ‘бунтовщиков’ против своего монарха. Пере-писка по этому вопросу восходила до самого Николая 1, который при-казал не отвечать Ганке. Такие же приглашения получили и другие лица в России: вероятно они принадлежали к тому же чиновному и сановному кругу. Никто из них разумеется в Прагу не поехал. Россия была пред-ставлена на пражским съезде двумя делегатами, приезда которых Ганка и Шафарик наверное не ожидали, а именно М. Бакуниным и раскольничьим попом А. Милорадовым.

114 О Палацком см. том III, стр. 541.

Шафарик, Павел Иосиф (1795—1861)—известный славист, родом словак, писавший по-чешски и по-немецки, один из основателей славяно-ведения. Был учителем гимназии в Сербии, с 1833 г. переселился в Че-хию, благодаря ему Прага сделались центром славяноведения, куда при-езжали учиться ученые из разных стран, в том числе и из России, автор множества трудов, из которых главный — ‘Славянские древности’. В по-литической области примыкал к тому консервативному течению в чешском мещанстве, которое делало чешскую буржуазию орудием дворянства ав-стрийского двора, нa пражском съезде играл такую же роль, как и Палацкий, причем оказались вместе с массою чешской и славянской интел-лигенции пособниками реакции против революции, но вместо ожидаемой от австрийской камарильи благодарности получили в результате лишь усиление немецкой централизации.

Тун, Иосиф Матвей, граф (1794—1868)—австрийский и чешский общественный деятель из известного аристократического чешского рода, богатый помещик, участвовал б войне 1813—1815 гг, после чего оставил военную службу и отдался управлению своими имениями, одновременно интересуясь научными делами. Был членом чешского научного общества, приятелем Палацкого и Шафарика, изучал чешскую филологию и литера-туру, перевел на немецкий язык много, чешских произведений, в том числе ‘Краледворскую рукопись’. Выступал с брошюрами в защиту славянства и его прав на самостоятельность. Хотя и умеренный либерал, он был в бо-гемском сейме одним из вождей оппозиции против власти. После револю-ции 1848 г. был членом чешского национального комитета. Вначале был председателем организационного комитета по созыву славянского съезда, но вскоре сложил с себя это звание вследствие болезни, которая заставила его вовсе отойти от общественной жизни.

Ганка, Вацлав (1791—1861)—чешский поэт и ученый, выдающийся деятель чешского национального возрождения. Написал и перевел с других языков много славянских песен, издал ряд древних памятников чешского и других славянских языков, в том числе сомнительную по подлинности ‘Краледворскую рукопись’, автор ряда историко-политических сочинений, написанных в панславистском и даже русофильском духе. Был профес-сором чешского языка и литературы в Пражском университете. Типичный представитель правого, реакционного панславизма, используемого россий-ским царизмом в своих целях.

Коллар, Ян (1793—1852)—чешский писатель, родом словак, дея-тель славянского возрождения. С 1819 года священник евангелической церкви. Коллар вернулся из Венгрии на родину и к негодованию венгер-ских националистов горячо принялся за пробуждение национального со-знания среди словаков. В 1848 году активно выступал как панславист, был членом пражского съезда, в том же году назначен профессором Венского университета. Представитель правого, реакционного панславизма.

Урбан (Нurban), иначе Гурбан, Иосиф Милослав (1817—1888)— выдающийся словакский писатель и общественный деятель. С 1830 года учился в Пресбурге, где Людвиг Штур пробудил в нем национальное чувство. С 1842 г. был капелланом, а с 1843 г. до смерти приходским свя-щенником в Глубоком. До 1848 года писал по беллетристике, критике и богословию, основал несколько периодических изданий для насаждения просвещения среди словаков. В 1848—1849 гг. поднял деятельное уча-стие в политическом и военном движении, направленном против венгров, и был одним из вождей восстания словаков, имевшего целью поддержать войска австрийского императора, боровшиеся против революционной мадь-ярской армии. Таким образом подобно другим славянским деятелям того времени сыграл в высшей степени пагубную роль орудия и агента реак-ции против революции. После разгрома революции вернулся к литератур-ной работе

О. Л. Штуре см. том III, стр. 517.

115 Три правительства, о которых говорит Бакунин, были следую-щие:

1) первое ответственное министерство Австрии, образовавшееся после

мартовской революции, под председательством графа Коловрата, заменен-ного затем Фикельмоном (русским агентом), но фактически находившееся под руководством министра внутренних дел Пиллерсдорфа, старого ‘ли-берального’ бюрократа. Это официальное правительство, в действитель-ности не имевшее власти, создано было только для обмана общественного мнения: оно должно было служить прикрытием для камарильи, собиравшей в тиши силы для подавления революции,

2) тайное правительство, камарилья, державшая в руках императора, а главное армию, предоставлявшая венским министрам говорить либераль-ные речи, а сама готовившая силы, ведшая войну с революционными эле-ментами во всех частях империи, громившая итальянцев, чехов, венгров. поляков, бомбардировавшая города и т. п. Ввиду усиленного брожения в Вене, где учащаяся молодежь вместе с мелкобуржуазными демократами и рабочими все усиливала свой напор на министерство, камарилья решила вывезти императора из бунтовской столицы, и 17 мая 1848 г. император, даже не предупредив свое министерство, удрал из Вены в Тироль, насе-ленный диким и реакционным крестьянством, и основался в Инсбруке, где вокруг него составилось второе неофициальное правительство из самых отъявленных реакционеров, не желавших делать никаких уступок революции и стремившихся к полному восстановлению дореволюционных поряд-ков. С этим именно незаконным, но фактически располагавшим властью правительством и вступили в сношения чешские заправилы помимо вен-ских министров,

3) первое венгерское конституционное министерство во главе с Ба-тиани, в котором руководящую роль уже начинал играть министр финансов Кошут, будущий диктатор.

116 В. Чейхан (цит. соч., стр. 18 и 74), указывает, что Бакунин ошибается, приписывая инициативу пражского съезда Палацкому, Шафарику и И. М. Туну, при этом Чейхан объясняет эту ошибку тем, что Баку-нин делал свой вывод на основании той роли, какую названные лица игра-ли на съезде, Палацкий был его старостой, т. е. председателем, Шафарик председателем важнейшей секции съезда—чешско-словакской, а гр. Иосиф Матвей Тун был председателем подготовительного (организационного) ко-митета. Бакунин, по словам Чейхана, не знал, что Палацкий, Шафарик и Тун склонились к мысли, о созыве съезда только после того, как уже сорганизовался комитет по его подготовке.

По мнению Чейхана вообще трудно установить, кому принадлежит здесь приоритет. Тоболка в своей книге ‘Slovansky sjezd v Praze Г. 1848’ (‘Славянский съезд в Праге 1848 года’), Прага 1901, стр. 47 сл., признает этот приоритет за Ив. Кукулевичем, т. е. за хорватом, чехи же явились только выполнителями этой мысли. Иосиф Шкультетый в ре-цензии на книгу Тоболки (в ‘Slovenske Pohledy’ 1901) считает отцом этой мысли Людвига Штура, тоже словака (впоследствии приятеля Бакунина, о котором см. в томе III, стр. 517). П. Pовински и в своей работе ‘Чехи в 1848 и 1849 годах’ (‘Вестник Европы’ 1870, NN 1 и 2) при-писывает эту инициативу южным славянам. Выше мы видели, что по-добная мысль бродила и в некоторых польских головах, в частности в Познани, как показывает пример историка А. Морачевского. Но многие историки приписывают мысль о славянском съезде чехам.

Кукулевич, Иван (1816—1889) — хорватский историк, опублико-вавший множество источников и документов по хорватской истории и ли-тературе. Принимал участие в движении славянского возрождения в 30-х и 40-х годах. Согласно некоторым указаниям первый подал в 1848 году мысль о желательности созыва общеславянского съезда для борьбы с нем-цами и венграми, стремившимися удержать славян в подчиненном поло-жении.

117 Назначенный взамен гр. Стадиона наместником Чехии чешский аристократ и реакционер гр. Лео Тун (1811—1888) стремился исполь-зовать националистические тенденции чешского мещанства для борьбы с венскими революционерами. С этою целью он вступил в соглашение с чешским национальным комитетом и предложил ему выделить делегацию, которая составляла бы при нем нечто вроде совещательного комитета. Этот совет, состоявший из 7 человек (Палацкий, Ригер, Боррош, гр. Аль-берт Ностиц, Браунер, гр. Вильгельм Вурмбранд, Штробах), образовал нечто вроде временного правительства, которое постановило помимо вен-ского министерства войти в непосредственные сношения с императорским двором, бежавшим от революции в Инспрук. С этою целью в Инспрук по-сланы были Ригер и Ностиц, весьма милостиво принятые императором. Решено было назначить Франца-Иосифа наместником Чехии, созвать чеш-ский сейм и т. п. Так составился заговор чешской буржуазии с австрий-ской камарильей против революции.

118 В. Чейхан (стр. 74) не знает, о какой брошюре Палацкого Баку-нин в данном случае говорит, и даже высказывает предположение, что Бакунин ошибается в имени автора. Нам тоже не удалось найти среди статей Палацкого, относящихся к рассматриваемому времени, приведенной Бакуниным фразы, но все же мы не решаемся утверждать, что он в данном случае ошибся.

119Тот же Чейхан (стр. 20 и 74) отказывается вслед за Бакуни-ным приписывать тогдашней политике чешских руководящих деятелей ‘им-периалистические’, как он выражается, цели. Обвинение в стремлении к превращению Австрийской империи из немецкой в славянскую с преоб-ладанием чехов, говорит Чейхан, выдвигалось с немецкой стороны, воз-мущенной отказом чехов от участия в выборах в Франкфуртский сейм и испуганной созывом пражского съезда (кстати несомненную связь обоих этих моментов, вытекающую даже из тогдашних славянских источников В. Чейхан тоже готов объявить выдумкою немцев). Но Бакунин в данном случае совершенно прав. Сама логика положения толкала тогдашних сла-вян Австрии и в первую голову руководивших ими чехов в сторону исполь-зования своего большинства для превращения империи в славянскую (ина-че какой смысл имело охранять ее от немцев, якобы желавших растворить ее в Германии, и от венгров, стремившихся к ее раздроблению?). А чтобы до-биться этого, необходимо было создать крепкий и обширный центр сла-вянского сплочения на место разрозненных племен, бессильных против более сплоченных и культурных немцев и венгров. Кто же кроме чехов мог создать в Австрии такой центр? Естественно, что и с этой обще-славянской точки зрения чешская буржуазия должна была стремиться к инкорпорированию моравов, шлензаков, словаков и пр. Вспомним, с ка-кою опаскою, чтобы не сказать враждою, относились лидеры чешского на-ционального движения к попыткам моравов и словаков создать собствен-ную литературу и выработать свой литературный язык: на этой почве они готовы были даже таких заслуженных панславистов, как Л. Штур и Урбан, предать анафеме.

120 Поляки естественно сочувствовали венгерцам, а не их врагам— австрийской камарилье и союзным с нею славянским аристократам и ме-щанам. Они прекрасно понимали, что победа венгров нанесет удар не только австрийскому, но и российскому абсолютизму. В венгерских вой-сках было много поляков, в том числе на самых высоких постах, с расшире-нием военных действий участие поляков в венгерской армии все усиливалось. С своей стороны венгры понимали солидарность своих интересов с интере-сами Польши и обещали в случае успеха обратить свое оружие против царизма в целях восстановления польской независимости. Неудивительно, что поляки, особенно польские демократы, стояли в то время примерно на той точке зрения, на которую стал позже Бакунин в своем ‘Воззвании к славянам’, т. е. считали необходимым в интересах борьбы за освобож-дение угнетенных народов как-нибудь столковаться с венгерскими рево-люционерами и выступить с ними общим фронтом против сторонников дореволюционного режима. Польские демократы стояли тогда на той пра-вильной позиции, что главным врагом мировой свободы являются россий-ский царизм и его пособники, и что против них должны быть в первую очередь направлены усилия партизанов освобождения. Понятно, что они не могли симпатизировать ни позиции южных славян, с оружием в руках выступивших против венгров и служивших в тот момент вольно или не-вольно прямым орудием реакции, ни позиции чехов, считавших первой своей задачей охрану австрийской монархии и выступавших враждебно против немецкой демократии и венгерских революционеров.

121 На съезд собралось 340 человек (в списке, приложенном к исто-рической справке о пражском съезде, стр. 57—66, перечислено 328 делега-тов). 31 мая члены съезда записывались в него и в секции, на которые он по уставу разделялся. Этих секций было три: 1) словенцев, хорватов, сербов и далматинцев, 2) чехов, моравов, шлензаков и словаков, 3) поля-ков и русин. Сюда присоединялись и шлензаки, говорящие по-польски. Первая секция избрала своим председателем священника Павла Стаматовича, вторая—П. И. Шафарика, третья—Карла Либельта, каж-дая секция избрала также свое бюро (все эти бюро вместе составляли бюро съезда — ‘великий выбор’). Секции в полном составе собрались 1 июня в Чешском Музее и заняли отведенные им места. В тот же день бюро съезда в полном составе отправилось к наместнику графу Лео Туну и командиру городской стражи Праги кн. Иосифу Лобковичу, чтобы объ-явить им о предстоящем через день открытии съезда. Затем бюро избрало председателем (старостою) съезда Палацкого, а подстаростами, т. е. това-рищами председателя, Станко-Враза от юго-славянской секции и кн. Юрия Любомирского от польско-русинской.

3 июня после церковного богослу-жения состоялось торжественное открытие съезда и его первое публичное заседание на Софийском острове. В зале заседаний посреди гербов и зна-мен всех славянских народов Австрийской империи гордо развевалось черножелтое императорское знамя. На первом собрании после речи Палацкого, содержавшей общие места, оглашен был список членов съезда, причем ока-залось, что в юго-славянской секции их было 42, в польско-русинской — 61, а в чешско-словацкой—237, всего 340.

Первоначальный порядок дня съезда, состоявший из 5 пунктов, был по предложению Либельта заменен более коротким из трех пунктов:

1) манифест к европейским народам с разъяснением целей съезда, 2) адрес или петиция императору Фердинанду с изложением пожеланий славян-ских народов Австрии, 3) образование славянской федерации, установ-ление ее цели и определение средств к ее сохранению. Выработка мани-феста поручена была ‘дипломатической комиссии’, избранной еще до того для составления необходимых документов от имени съезда. Петиция импе-ратору составлена была только в проекте, которого съезд не успел утвер-дить. По третьему пункту программы мнения особенно разошлись. Запра-вилы съезда хотели составить проект объединения славянских народов одной Австрии (на эту тему представлено было несколько проектов). Но другие члены съезда, смотревшие более широко, мечтали о федерации всех сла-вянских народов, в каковом духе и представлен был проект Либельтом (возможно, что в выработке его принимал участие и Бакунин, особенно горячо носившийся с этою мыслью, стоявший тогда близко к Либельту, редактировавший вместе с ним проект манифеста к европейским народам и набросавший ‘Основы новой славянской политики’, прямо относившиеся к третьему пункту порядка дня съезда, предложенному Либельтом).

Протоколов съезда в собственном смысле не велось. Отдельные члены брали на себя задачи вести протокол заседаний, хода съезда и его комиссий и пр. На основе этого первоначального материала особая комиссия должна была составлять протокольные отчеты. События 12 июня помешали дове-сти это дело до конца.

122 Как ни старались руководители съезда, но полностью уберечь его от проникновения революционных элементов им не удалось. На съезд со-брался ‘цвет’ австро-славянской буржуазной интеллигенции. ‘Но, — как за-мечает с прискорбием Иосиф Иречек в своей биографии Шафарика, — одновременно с этими отборными людьми австрийского славянства при-была многочисленная стая тех буревестников, которые всегда предвещают близость сильной грозы. Это были гладенькие с виду люди, которые дер-жались как вообще поляки и, придравшись к добавлению в конце воззва-ния (т. е. .к пункту о ‘гостях’.—Ю. М. ) явились на славянский конгресс, несмотря на то что их никто не знал и не мог указать, какое собственно призвание они могут здесь выполнить. Русский Бакунин и познанский по-ляк Карл Либельт были их вожаками’.

Присутствие этих посторонних ‘гостей’, не посвященных в тайные замыслы инициаторов съезда, беспокоило не только последних, но и выс-шую администрацию. Так, когда руководящий комитет съезда представ-лялся 1 июня наместнику Л. Туну, последний, приветствуя комитет, сделал ему серьезное предостережение насчет этих посторонних гостей. По той же причине, как говорили, еще до того гр. Иосиф Матвей Тун сложил с себя звание председателя комитета по созыву конгресса, хотя отказ мотивиро-вался его болезнью (он действительно был болен).

Когда именно состоялось формальное постановление съезда об уравне-нии действительных членов и гостей, мы не знаем, равно как не знаем, было ли вообще вынесено такое постановление. Во всяком случае очевидно, что фактически сложилось сразу именно такое положение, о котором го-ворит Бакунин. По крайней мере в цитированной ‘Исторической справке’, принадлежащей кажется Томеку или кому-либо другому из сторонников Палацкого и напечатанной в ‘Часопису (Временнике) Чешского Музея’, т. е. в источнике сугубо официозном, чтобы не сказать официальном, ни-какого разделения на действительных членов и гостей не видно, все озна-чаются как члены съезда и вперемешку разнесены по секциям, комиссиям и пр. И если позже Палацкий, задетый брошюрою Бакунина, пытался от-рицать за своим оппонентом право на звание члена славянского съезда на том основании, что он не был австрийцем, то это только свидетельство-вало об озлоблении разоблаченного политического лицедея и об отсут-ствии у него более серьезных аргументов (см. ниже).

123 Отчет о съезде составил не Шафарик, как думал Бакунин, а То-мек. Это — та ‘Историческая справка’, которую мы не раз цитировали и которая появилась в печати, сначала во ‘Временнике Чешского Музея’, а затем отдельной брошюрой, когда Бакунин находился еще на свободе в

1848 году.

Томек, Вацлав Владивой (1818—1905)—чешский историк, изучал в Праге философию, затем право и историю, которой и посвятил свои силы. Написал ряд исторических сочинений, в том числе историю Праги, Яна Жижки и пр. Ему принадлежит также ‘Историческая справка о славян-ском съезде’, напечатанная в ‘Временнике Чешского Музея’ и тогда же (1848) изданная отдельно, которую мы использовали в комментарии к томам III и IV. и в приложении к которой даны официальные акты праж-ского конгресса. В 1848—49 был членом австрийского рейхстага, с 1861 до 1895 членом чешского ландтага, а с 1885 назначен пожизненным чле-ном палаты господ.

124Mилоpадов, Алимпий—поп из Белой Криницы, в Буковине, где находилась митрополичья кафедра раскольничьего архиерея, постав-лявшего священников для поповского согласия в Россию. Эта расколь-ничья иерархия создана была крупной русской буржуазией, державшейся, ‘старой веры’, в 40-х годах XIX века после разорения Николаем I иргиз-

ских старообрядческих монастырей и запрещения староверам принимать ‘перемазанных’ беглых попов. С разрешения австрийского правительства эта раскольничья иерархия была водворена в Белой Кринице, где давно уже существовала российская эмигрантская колония из беглых старооб-рядцев. Эта колония поддерживала постоянные сношения с единомышлен-никами в России. Но ничего революционного в этих колонистах и их по-пах, равно как в поддерживавшей их богатой купецкой буржуазии, не было. Не было его и в Алимпии Милорадове, на которого Бакунин в силу присущего прежним русским революционерам неправильного воззрения на раскол напрасно возлагал некоторые надежды не только в 1848 г., но и в 1862 г., когда снова встретился с ним в Лондоне.

125 Так как Бакунин и Милорадов были единственными русскими пред-ставителями, то им ничего другого не оставалось как вступить в одну из трех существовавших секций, и естественно, что они избрали польско-ру-синскую, к которой только и могли примкнуть. В списке чешской ‘Справ-ки’ Михаил Бакунин указан как депутат от польско-русинской секции в юго-славянскую секцию (разумеется в русской брошюре М. И. К.— на, представляющей в большей своей части просто перевод с чешского ориги-нала, имя Бакунина всюду выпущено: ведь в это время он находился в сибирской ссылке, и имя его было опальным). Милорадов же указан там как член ‘великого выбора’ (общего собрания делегатов от секций) от поль-ской секции. О том и другом упоминает и Бакунин.

126 Через полгода после пражского съезда Палацкий пытался утверж-дать, что Бакунин действительным членом его не был и выступал на нем не в таком духе, в каком говорил в своем воззвании к славянам конца 1848 года.

Брошюра Бакунина ‘Воззвание к славянам’ сильно задела Палацкого

как своим революционным направлением, которому он не сочувствовал, так и резкими нападками на него и подобных ему чешских деятелей, служив-ших австрийской монархии. Она задевала его еще и с другой стороны:

немецкие реакционеры использовали временное сотрудничество Палацкого с Бакуниным на пражском славянском съезда для того, чтобы выставить’ самого Палацкого в виде скрытого бунтовщика, подготовлявшего подрыв всех основ дунайской монархии. В таком духе и написана была статья, по-явившаяся в официальной немецкой газете ‘Prager Zeitung’ от 19 января 1849. Такое обвинение было для Палацкого еще более неприятным, чем все остальные. И он счел себя вынужденным нарушить молчание и ото-зваться на брошюру Бакунина главным образом для того, чтобы снять с себя тяжелое обвинение в революционности и в нелояльности по отношению к австрийскому правительству. Это он и сделал в статье ‘Вынуж-денное объяснение’, напечатанной в приложении к названной ‘Пражской Газете’ от 26 января 1849 года и впоследствии перепечатанной в сборнике его мелких статей и речей на немецком и чешском языках.

Брошюру Бакунина Палацкий прочел вскоре после ее выхода, на рож-дество 1848 года. По его словам он не боялся ее пагубного влияния на чешский народ, на который подобная ‘политическая галиматья’ никак не могла де подействовать. В доказательство нелепости бакунинской брошю-ры Палацкий приводит призывы Бакунина к чехам объединиться с немцами и мадьярами, которых сам же он дескать называет заклятыми вра-гами славянства, и способствовать разрушению австрийской монархии. ‘Я спрашиваю, — победоносно заключает этот жалкий мещанин, — что это: политическая мудрость или глупость?’

Указывая на то, что Бакунин подписывает свою брошюру ‘член сла-вянского конгресса’ и участие в нем считает за величайшую честь в своей жизни, Палацкий ехидно бросает замечание, что ‘членом съезда он в соб-ственном смысле не был’. Формально Палацкий пожалуй прав, ибо по-уставу съезда членами его могли быть только австрийские славяне, дру-гие же—только гостями. Но фактически съезд не считался с подобными замыслами его инициаторов, желавших быть и остаться лояльными поддан-ными австрийского императора. Гораздо важнее другое указание Палацкого:

он утверждает, что Бакунин пражского съезда и Бакунин брошюры — политически не одно и то же лицо, что в Праге он выступал далеко не в том духе, в каком высказывается в воззвании к славянам.

‘Я знал Бакунина во время славянского конгресса в Праге как гу-манного и свободомыслящего человека. Однако содержание упомянутой брошюры убеждает меня в том, что он или не высказал тогда полностью свой образ мыслей, или с тех пор изменил его. Тогда казалось, что он ду-мает лишь о любви к людям и о человеческом счастье, о свободе и о пра-ве, теперь он думает только о революции и притом только ради револю-ции, а не ради свободы. Понимание последней он по-видимому утратил совершенно, так как сам отрицает ее возможность на том основании, что мы, австрийские славяне, по его мысли не имеем якобы иного выбора как быть или угнетателями, или угнетенными’.

Палацкий решительно выступает против основной мысли Бакунина о необходимости разрушения Австрийской империи в интересах освобожде-ния порабощенных ею народов, мысли, которую Бакунин к негодованию Палацкого связывает с пражским съездом. Палацкий утверждает, что Ба-кунин совершенно не понял цели и смысла этого съезда, который (Палац-кий хочет сказать: инициаторы которого) ставил себе вовсе не те цели, ка-кие вычитывал в нем и приписывал ему Бакунин. И нам кажется, что здесь Палацкий прав, ибо идеализм и абстрактный революционный энту-зиазм Бакунина действительно заставляли его зачастую закрывать глаза на реальные отношения и смотреть на них сквозь призму своих индивидуаль-ных стремлений и оценок. Пражский славянский съезд по словам Палац-кого (а он был одним из его инициаторов и руководителей и знал его за-кулисную историю, которая для Бакунина оставалась книгою за семью пе-чатями), ‘как известно, не имел более важной и настоятельной задачи, чем предотвращение угрожавшей тогда преимущественно вследствие франк-фуртско-мадьярских происков гибели Австрии путем объединения всех сла-вянских племен империи. История этого съезда пока еще окутана отчасти густым туманом, развеять который сможет только будущее, однако его

цели и стремления с самого начала не были тайною ни для кого, а все его дебаты и решения становились общеизвестными через прессу. И кто следил за событиями 1848 года внимательно и с пониманием, от того не укроется, насколько мысли, вкорененные в умах славянских народов этим конгрессом, способствовали в критические моменты последнего года сохра-нению Австрии как великой державы. Конечно члены славянского конгрес-са уже тогда, как и теперь, имели в виду новую, справедливую, неискус-ственную Австрию, союз свободных и равноправных народов под властью наследственного сильного императора, а не очаг старого абсолютизма, гнездо реакции, рай для бюрократии. Что г. Бакунин на съезде ни разу не выступал с возражениями против подобных стремлений, может быть в случае надобности доказано документально и даже его собственными сохранившимися записками. Если бы он в то время выражался так, как ныне, то я могу удостоверить, что он у всех членов съезда, не исключая поляков (?), пожал бы только возмущение’

(Ра1асkу—‘Spisy drobnИ’, Прага, 1898, том I, стр. 90—92, по-немецки в ‘Gedenkblatter’, Прага,, 1874, стр. 181—183).

Статья в ‘Prаger Zeitung’, пытавшаяся на основании брошюры Ба-кунина скомпрометировать все чешские партии, в том числе и благонаме-ренные, дала толчок к полемике, охватившей все чешские газеты, а также вовлекшей в спор выходившие в Праге немецкие газеты, венскую, юго-сла-вянскую и германско-немецкую прессу. Перечисление газет, принявших участие в этой схватке, можно найти у Пфицнера, в цит. книге, стр. 85. Чешскими буржуазными депутатами был даже внесен запрос в рейхстаг по поводу вновь возбужденного Бакуниным вопроса о пражском славян-ском съезде.

127 Первые русские революционеры и Бакунин в том числе думали найти в раскольниках, а особенно среди сектантов, удобную почву для про-паганды революционных и даже социалистических идей. Как мы знаем, мысли в таком духе Бакунин высказывал в своих первых же литературных работах, в частности в брошюре ‘Русские дела’ (см. том III). Практическую попытку применения этих идей он сделал в начале

60-х годов, когда пос-ле бегства из Сибири одно время стоял довольно близко к кружку Гер-цена. Об этом см. вo втором томе нашей работы

‘М. А. Бакунин. Его жизнь и деятельность’.

128 Снова отмечаем, что Бакунин всегда протестовал против казенно-государственных форм панславизма, выгодного тому или иному захватни-ческому правительству и им пропагандируемого, в частности против авст-рийского панславизма, выразителями которого были чешские заправилы пражского съезда, и против российского панславизма, проповедуемого сла-вянофилами всяких оттенков и лившего воду на мельницу царизма. Сам же он сочувствовал в то время и позже так называемому революци-онному панславизму, бывшему одним из проявлений его кре-стьянского социализма. То, что в определенной исторической обстановке и революционный панславизм мог играть реакционную роль, это — другой вопрос, который был уже отмечен в статье Энгельса против Бакунина в ‘Новой Рейнской Газете’ от 15 и 16 февраля 1849 года (см. ‘Демокра-тический панславизм’ в собрании сочинений Маркса и Энгельса, том VII,, стр. 203—220, и первый том моей книги о Бакунине, стр. 325 ел.).

129 Речь идет об ‘Основах новой славянской политики’, напечатанных в томе III настоящего издания, стр. 300—305. Подчеркиваем, что по словам-Бакунина это — только отрывок, что впрочем сразу бросается в глаза при ознакомлении с этим документом. К сожалению в более полном виде он нам не известен. В документе этом развивается план крестьянской утопии, рисуется проект федерации с неограниченным земельным фондом, из ко-торого каждый член федерации, каждый славянин может свободно полу-чать надел для самостоятельного хозяйства, откуда исключены классовые деления и противоречия и т. п., тогда как заправилы съезда рисовали себе желательную им федерацию или в виде реформированной австрийской мо-нархии или в лучшем случае в виде славянского буржуазного государства с несколько более расширенной основой. С этой точки зрения Чейхан по-жалуй прав, когда говорит, что Бакунин не понял ни программы, ни целей пражского съезда. Он подошел к съезду с точки зрения революционного ро-мантизма и крестьянского социализма, тогда как действительные руководи-тели и вдохновители съезда преследовали определенные практические задачи, охарактеризованные нами в предыдущих комментариях.

130 Т. е. румынам, населявшим Трансильванию, входившую тогда в со-став Венгрии. По поводу взглядов Бакунина на этот вопрос см. его отры-вок ‘Восстание валахов и русская интервенция’ (том III, N 526).

131 Здесь мы опять-таки имеем дело с явным ответом на поставленный Бакунину вопрос, и притом вопрос, наиболее интересовавший российских жандармов: естественно, что Бакунин, прекрасно понимавший это, был в ответах на этот вопрос особенно сдержан и осторожен. Впрочем все, что он говорит об отсутствии у него революционных связей и сношений с Россией, представляет совершенную правду. Для революционных конспирации в Рос-сии до 1848 года не было подходящих элементов, во всяком случае в той среде, с которою тогда общался Бакунин.

Варнгаген фон Энзе, любовно собиравший всякие слухи о Бакунине во время сидения его в тюрьмах, сообщает в своих дневниках (том VIII, стр. 385, запись от 19 октября 1851 г.), будто в русской армии существовал союз ‘Друзей Бакунина’. На чем основано это утверждение, решительно неизвестно. Это — один из многочисленных неосновательных слухов, возни-кавших вокруг имени Бакунина, но не имевших под собою фактической почвы.

132 И здесь Бакунин довольно точен: с начала 1843 года и до его ареста он написал родным в Россию всего 12 писем (по крайней мере боль-ше в Прямухинском архиве не сохранилось, а там они подобраны довольно тщательно), причем из Парижа не более трех. Сколько писем получил из России Бакунин, мы с точностью не можем установить, но, судя по его жалобам на молчание и трусость родных (а от других вряд ли он мог по-лучать тогда письма), он получил их меньше, чем послал сам.

133 Во всеподданнейшем отчете шефа жандармов за 1848 год указы-вается, что из 70 случаев неповиновения крестьян по всей Империи за этот год 5 произошло в ‘малороссийских’ и 35 в западных губерниях и преимущественно в Киевской. Вызваны были эти случаи главным обра-зом введением ‘инвентарных правил’, подававших повод к недоразуме-ниям. Конкретно названо только одно волнение в Чигиринском уезде Киев-ской губернии в имении пом. Трипольского, закончившееся преданием кре-стьян по приказу царя военному суду, прогнанием зачинщиков сквозь строй и ссылкою их в каторжные работы (‘Крестьянское движение 1837— 1869 годов’. Изд. Центроархива. Москва 1931, выпуск I, стр. 85).

134Здесь мы имеем дело с одною из тех выходок Бакунина по адре-су царизма в ‘Исповеди’, которые он позволял себе после вынужденных ‘покаянных’ заявлений. Поговорив о ‘безнравственности’ и ‘бессовестно-сти’ своих революционных замыслов, он тут же отводит душу уколом вра-гу, ибо трудно яснее выразиться насчет того, что самодержавное прави-тельство не допускает ознакомления других с действительным положением народа, и что оно само тоже не имеет понятия об этом действительном положении.

135 Весь контекст этого абзаца показывает, что и в данном случае Ба-кунин отвечает на вопрос или точнее вопросы, определенно ему постав-ленные. Судя по точности и порядку расположения вопросов, можно ду-мать, что они были зафиксированы в письменной форме, и что бумажка с ними лежала перед Бакуниным, когда он писал свою ‘Исповедь’. Вопросы — типично жандармские, причем последний особенно интересовал сле-дователей.

Отвечая на эти вопросы, Бакунин никакого материала, нужного сыщикам, не дал, но зато представил такую критику самодержавных порядков, какой Николай I вероятно не слыхал никогда в жизни, особенно от ‘арестанта’, обвиняемого в ‘тягчайших преступлениях’ и якобы полностью в них ‘раскаявшегося’.

136 Это место почти буквально повторяет то, что сказано у Бакунина в главе IV брошюры ‘Русские дела’, напечатанной в томе III настоящего издания (стр. 399—426)

137 Здесь Бакунин совершенно правильно подчеркивает свой крестьян-ский демократизм, свой ‘крестьянский социализм’. Впрочем в эпоху, когда крестьянство являлось главным производительным классом в России, когда вопрос об его раскрепощении составлял основной вопрос русской жизни и необходимое условие ее движения вперед, развития ее производительных сил, подъема ее культурного уровня и т. д., всякий последовательный де-мократизм неизбежно превращался в крестьянский демократизм, который в свою очередь при данной исторической обстановке превращался в кре-стьянский социализм (и представляющий особую форму крестьянского демократизма). Во всяком случае подчеркиваем крестьянско-демократический характер выставляемой им здесь программы: дать народу свободу, -собственность и грамотность (на самом деле Бакунин, как мы знаем, шел гораздо дальше).

138 Последние два абзаца представляют явную насмешку над царем, лицемерно пожелавшим сделаться исповедником своего узника. Чего стоит один намек в начале первого абзаца, что царь в тысячу раз лучше его, Бакунина, знает про все безобразия и подлости, чинимые в самодержав-ном государстве, где все делается шито-крыто при полном отсутствии гласности, в условиях убиения гражданского чувства и т. д ! Или мнимое покаяние в том, что он, Бакунин, разоблачая злодеяния царизма перед об-щественным мнением Западной Европы, повинен лишь в том, что нарушал мудрое правило ‘не выносить сора из избы’. Или то место, где он якобы смиренно подписывается под основным лозунгом самодержавия, что не де-ло подданных — рассуждать о политических предметах. Николай I несомнен-но почувствовал насмешку во всей этой части ‘Исповеди’: во всяком слу-чае в этих местах его цензорский карандаш остался без употребления, и ни одной ‘высочайшей’ пометки в этих местах бакунинской рукописи не имеется.

139 Для узника, сидевшего в Петропавловской крепости во власти беспо-щадного тирана, безжалостно расправлявшегося со своими жертвами, ответ положительно недурной, решительно противоречивший маске смирения и раскаяния, напяленной на себя автором ‘Исповеди’, но временами им озорнически с себя срываемой.

И здесь невидимому Бакунин отвечает на поставленный ему вопрос. Это был в известном смысле центральный в его положении вопрос: раскаи-вается ли он в своих заблуждениях и отказывается ли от них? Поставлен-ный вплотную перед этим вопросом, Бакунин иногда отвечал на него по-ложительно, но нередко (как например в данном случае) в нем заговари-вала революционная гордость, и он давал на него ответ настолько неопре-деленный, двусмысленный, что он мог почитаться и прямо отрицательным. Таких мест в ‘Исповеди’ немало, и это делает ее зачастую мало похожей на подлинные ‘покаянные’ документы из области тюремной литературы.

140 И здесь мы усматриваем явную насмешку узника над коронован-ным палачом.

141 Уже и в то время Бакунин высказывался против политики завое-ваний, территориальных захватов и национального угнетения и признавал право наций на полное самоопределение. Впоследствии, в 60-х годах, он отчетливо сформулировал свою национальную программу в своих речах на Бернском конгрессе Лиги мира и свободы (1868 г.).

142 Здесь прямо устанавливается, что Бакунин должен бы л отве-тить на данный вопрос, а это лишний раз подтверждает наше предпо-ложение, что ему поставлены были определенные вопросы, и может быть даже в письменной Форме, причем список этих вопросов лежал перед ним во время писания ‘Исповеди’.

143 Здесь Бакунин отвергает буржуазный парламентаризм и политику либерализма с точки зрения крестьянского революционера. Но делает ли он это во имя анархизма? Как видим, в данном месте нет: он предлагает вме-сто буржуазного либерализма с его разделением властей, обессиливающим и обезоруживающим революцию, не анархизм, как он это делал в письмах к Г. Гервегу от августа и декабря 1848 года (см. том III. NN 507 и 521), а революционную диктатуру, программу которой он подробно развивает ниже, когда рассказывает о задуманном им восстании в Чехии весною 1849 года. Но здесь нет противоречия по существу: мелкобуржуазный, в частности крестьянский демократизм в своем логическом развитии может в зависимости от конкретных исторических условий облекаться в форму то анархизма (вспомним мечты Бакунина об анархической крестьянской рево-люции в Германии, о которой он говорит в декабрьском письме к Гервегу 1848 года), то революционной диктатуры для политической и экономической экспроприации помещиков, а отчасти и финансистов, ростовщиков и спеку-лянтов, таких же врагов крестьянства и городского мещанства, и для отпора контр-революции в случае ее сопротивления (как он это предполагал в сво-ем плане радикальной революции в Чехии 1849 года и как фактически де-лали французские якобинцы в 1 793—1794 годах).

Это кстати показывает, что несмотря на попадающиеся в то время у Бакунина отдельные анархистские декларации, он в общем еще не стоял. тогда твердо и определенно на анархистской точке зрения, а напротив скло-нялся к предпочтению революционной диктатуры для осуществления глубо-кого разрыва с старым полуфеодальным обществом и монархическим режи-мом. Заявлений в пользу диктатуры у него встречается в данный период больше, чем в пользу анархии, и сверх того у него имелся целый довольно разработанный план диктатуры, проводящей радикальную программу преоб-разований политического и социального характера.

144 Конечно и это место ‘Исповеди’ нельзя принимать всерьез: Бакунин в своих планах именно себе отводил роль главного диктатора. Уже в относящемся к ноябрю 1842 года письме брату Павлу и И. С. Тургеневу (том III, стр. 163) он говорил: ‘я чувствую и беспрестанно более и более убежден, что здесь мое место, что здесь я яснее всех вижу, чувствую и знаю что нужно’. Относительно плана чешской революции

1849 года он пря-мо говорит, что строил всю организацию так, чтобы ‘все главные нити дви-жения сосредоточились в его руках’ (см. подробно ниже). И хотя в цент-ральном комитете, который должен был объединять три задуманные им общества и руководить всем движением, он отводил себе скромно второе место, на первое же ставил Арнольда, но совершенно очевидно, что действи-тельно первое место он предназначал себе. Да иначе и быть не могло, ибо в его окружении не было равного ему человека.

145 Все это место конечно ничего общего с действительностью и с под-линными чувствами Бакунина не имело и было написано специально для Николая I.

146 Явный ответ на вопрос, ему поставленный (об этом мы уже гово-рили выше).

147 И. Фрич в журнале ‘Чех’ также упоминает об этом обществе, причем называет его ‘Братством славянской будущности’. Кто участвовал в этом ‘Братстве’, трудно установить, но можно предполагать, что в него кроме И. Фрича входил вероятно Л. Штур, может быть Урбан, Янечек, Блудек и т. п. Судя по письму Л. Штура Бакунину от 12. IХ 1848 г. и письму Бакунина к неизвестному от 2/Х того же года (см. том III, стр. 516 и 324), в этом ‘Братстве’ во время пражского съезда говорилось о выступ-лении против венгров. И если верно, что, как предполагает В. Ч е й х а н (op. cit., стр. 35) на основании названных двух документов, что это ‘Брат-ство’ послужило одним из исходных пунктов юго-славянского выступления против венгров, сыгравшего столь печальную роль в судьбах революции 1848—1849 годов и оказавшего столь существенную помощь мировой ре-акции, то это лишний раз показывает, какие неожиданные для их инициа-торов последствия могут иметь иногда действия исторических деятелей’ направленные к одной цели, но нередко приводящие к прямо противополож-ным результатам, а особенно такие двусмысленные действия, как насаждение и пропаганда панславизма, т. е. течения, таящего в себе самые неожидан-ные выводы и следствия. Бакунин очутился в положении курицы, высидевшей утят, когда близкие ему славянские деятели взялись за оружие якобы во имя национального освобождения, а на деле оказались орудиями в руках злейшего врага всякой национальной свободы, а именно австрийской кама-рильи.

148 Действительно вопреки замыслу своих инициаторов и надеждам инспрукского правительства пражский съезд начал постепенно принимать Другой характер. Это выразилось в принятии съездом порядка дня, пред-ложенного К. Либельтом, в выработке манифеста съезда к европейским народам (куда Либельт и Бакунин включили революционные абзацы), в уравнении гостей с делегатами от австрийских славян и т. п. Съезд таким образом начал приобретать либеральный, подчас даже радикальный харак-тер, он становился всеславянским, поляки начинали играть на нем все более видную роль, оттесняя на задний план чешских лакеев австрийской кама-рильи. он таким образом переставал служить специальным видам австрий-ского двора и угрожал из орудия контрреволюции превратиться в орудие революции. Разумеется камарилья не могла этого стерпеть, и ее агент Виндишгрец, этот австрийский Паскевич, решил положить ему конец.

В ‘Исповеди’ Бакунин ни словом не упоминает о своем участии в составлении съездовского ‘Манифеста’. Между тем это участие несомненно и подтверждается рядом источников. В ‘Исторической справке’, стр. 11, сказано: ‘Манифест к европейским народам был выработан после ряда совещаний дипломатическою комиссиею и именно Палацким на основе про-ектов, представленных Цахом, Либельтом и Бакуниным’ (само собою разу-меется, что в русском переводе этого места в брошюре М. И. К—ина, стр. 19, имя Бакунина выпущено). А. Р., т. е. А. Пыпин, в своей цитиро-ванной нами статье (стр. 326), перечисляя названных лиц, обозначает Ба-кунина буквою Б. Наконец сам Бакунин в показании перед саксонскою следственною комиссиею выражается на этот счет довольно определенно:

‘Прошлогодний славянский съезд в Праге решил опубликовать к Европе манифест, составление которого было поручено Палацкому, членам же кон-гресса предложено было принять участие в его составлении. Составлен-ный мною на французском языке проект был использо-ван, и весь манифест был напечатан в одной неизвестной мне пражской газете’ (‘Пролетарская революция’ 1926, N 7, стр. 207, ‘Материалы .для биография М. А. Бакунина’, том II, стр. 142). Бакунин только ошибается насчет газеты: манифест был напечатан в числе приложений к цитированной нами ‘Исторической справке’, помещенной в ‘Временнике Чешского Музея’ за 1848 год и в отдельном оттиске из него.

Сам Палацкий, перепечатывая частично этот манифест в третьем томе сборника своих статей под заглавием ‘Rаdhost’, стр. 34—37, сопроводил его примечанием, в котором говорит, что приводит только те места, которые вышли из-под его пера и соответствуют его мыслям, дабы не быть обвинен-ным в присвоении чужих мыслей (вернее, что сей хитроумный дипломат просто хотел лишний раз проявить свою австрийскую лояльность). М. Дра-гоманов, напечатавший в приложении к изданной им переписке Бакунина рус-ский перевод манифеста (и весьма неудачный, прибавим мы), не успел закончить перевода и дал его без конца, причем места, сознательно опу-щенные Палацким и им, Драгомановым, восстановленные, заключил в прямые скобки.

М. И. К—ин также дал в приложении к своей брошюре русский перевод манифеста, но во-первых и его перевод далеко не точен и не полон, а во-вторых он не делает и того различения отдельных частей текста, которое вслед за Палацким делает Драгоманов, по той причине, что он взял мани-фест не из книги Палацкого, а из чешской ‘Исторической справки’, которая опубликовала манифест как единый документ, каким он и вышел из обсуж-дений съезда (он был принят съездом на утреннем заседании 12 июня). Таким образом полного и точного русского перевода этого важного исторического документа, в составлении которого несомненно принимал участие Бакунин (по его словам один из проектов даже принадлежал ему), не су-ществует, а поэтому мы даем его здесь. Вот этот манифест (места, от кото-рых Палацкий отрекся, но которые он в свое время все-же подписал, мы приводим в прямых скобках) :

‘Славянский съезд в Праге есть явление новое как для Европы, так и для самих славян. Впервые с тех пор, как о нас упоминает история, со-шлись мы, разрозненные члены великого племени, в большем числе из дале-ких краев, дабы, сознав в себе братьев, мирно обсудить свои общие дела. И мы поняли друг друга не только нашим прекрасным языкам, на котором говорят восемьдесят миллионов, но и созвучным биением сердец наших и сходством наших душевных стремлений. Правда и прямота, руководившие всеми нашими действиями, побудили нас высказать перед богом и перед. людьми то, чего мы хотели и какими .принципами руководствовались в на-ших действиях.

‘Народы романские и германские, некогда прославившиеся в Европе как могучие завоеватели, тысячу лет тому назад силою меча не только добились своей политической независимости, но и сумели всемерно обеспе-чить свое господство. Их государственное искусство, основывавшееся пре-имущественно на праве сильного, предоставляло свободу только высшим сословиям, управляло посредством привилегий, народу же оставляло одни лишь обязанности. Только в новейшее время силе общественного мнения, носящегося подобно духу Божию над всеми землями, удалось разорвать все оковы феодализма и снова вернуть людям неотъемлемые права человека и гражданина. Напротив среди славян, у которых любовь к свободе искони была тем горячее, чем слабее проявлялась у них охота к господству и заво-еваниям, у которых тяга к независимости всегда препятствовала образованию высшей центральной власти, одно племя за другим с течением времени попадало в состояние зависимости. С помощью политики, давно уже осуж-денной по заслугам в глазах всего света, напоследок лишен был и герои-ческий польский народ, наши благородные братья, своего государственного существования. Казалось, что весь великий славянский мир всюду очутился в порабощении, добровольные холопы которого не преминули отрицать за ним даже способность к свободе. Однако эта нелепая выдумка в конечном счете исчезает перед словом Божиим, говорящим сердцу каждого из нас в глубоких переворотах нашего времени. Дух наконец добился победы, чары ста-рого заклятия разрушены, тысячелетнее здание, установленное и поддержи-ваемое грубою силою в союзе с хитростью и коварством, рассыпается в прах на наших глазах, свежий дух жизни, веющий по широким нивам, тво-рит новый мир, свободное слово и свободное дело стали наконец реально-стью. Теперь поднял голову и долго притеснявшийся славянин, он сбрасы-вает с себя иго насилия и мощным голосом требует своего старого досто-яния—свободы. Сильный численностью, еще более сильный своею волею и ново обретенным братским единомыслием своих племен, он тем не менее остается верен своим прирожденным свойствам и заветам своих отцов, он не ищет ни господства ни захватов, но требует свободы как для себя, так и для каждого, требует, чтобы она была повсюду без изъятия признана священнейшим правом человека. Поэтому мы, славяне, отвергаем и нена-видим всякое господство грубой силы нарушающей законы, отвергаем вся-кие привилегии и преимущества, а также политические разделения сословий, желаем безусловного равенства перед законом и равной меры прав и обя-занности для каждого: там, где между мильонами родится хоть один пора-бощенный, действительная свобода еще не существует. Итак свобода, равенство и братство всех граждан государства остается как тысячу лет назад, так и теперь нашим девизом.

‘Однако мы возвышаем свой голос и выставляем свои требования не только в пользу отдельных личностей в государстве. Не в меньшей сте-пени, чем человек с его прирожденным правом, священна для нас нация (narod) с совокупностью ее духовных потребностей и достижений. Жизнь и история судили некоторым народам более совершенное человеческое развитие сравнительно с другими, но вместе с тем они свидетельствуют о том, что способность этих последних народов к развитию ни в каком случае не может почитаться более ограниченною. Природа, сама по себе не зная благородных и неблагородных народов, не призвала ни одного из них к господству над другими и не предназначила никакой народ к тому, чтобы служить другому средством к достижению собственных целей этого послед-него. Равное право всех на благороднейшую человечность есть закон божий, преступить который ни один из них не смеет безнаказанно. К сожалению и в наши дни этот закон повидимому еще не признан и не соблюдается, как должно, даже у наиболее цивилизованных народов. То, от чего они уже добровольно отказались по отношению к отдельным личностям, а именно владычество и опекунство, они еще повсюду присваивают себе по отноше-нию к отдельным народам: присваивают себе господство во имя свободы, как бы не умея отделять ее от себя. Так свободный британец отказывается признать ирландца вполне равным себе, так немец угрожает насилием мно-гим племенам славянским, если они не пожелают способствовать созданию политического величия Германии, так мадьяр не стесняется присваивать се-бе одному право национальности в Венгрии. Мы, славяне, решительно клеймим все подобные притязания и отвергаем их тем энергичнее, чем неправильные они прикрываются именем свободы. Однако, верные своим прирожденным склонностям и отстраняя от себя чувство мести за былую кривду, мы протягиваем братскую руку всем соседним народам, готовым вместе с нами признать и на деле отстаивать полную равноправность всех народностей независимо от их политического могущества и величины.

[‘Равным образом мы отвергаем и клеймим ту политику, которая поз-воляет себе обращаться с территориями и народами как с вещью, подчи-ненною государственной власти, брать, менять и делить их по усмотрению и по произволу, не считаясь с племенною принадлежностью, языком, нра-вами и наклонностями народов, не обращая внимания на их естественную связь, на их права на самостоятельность. Суровая сила меча одна решала участь побежденных народов, часто не успевавших даже вступить в бой, от них обычно и не требовали ничего другого кроме солдат и денег для уве-ковечения насильнической власти и выражения внешнего угодничества перед насильниками.]

‘Основываясь на убеждении, что могучее духовное движение настоя-щего времени требует нового политического творчества, и что государство должно перестроиться если не в новых границах, то во всяком случае на новых основах, мы представили австрийскому императору, под конститу-ционною властью которого мы в большинстве живем, проект преобразования его империи в союз равноправных народов, отдельным потребностям кото-рых должно уделяться не меньше внимания, чем единству государства. В та-ком союзе мы усматриваем спасение не только для нас самих, но и для свободы, просвещения и вообще гражданственности и верим в готовность образованной Европы придти нам на помощь в деле его осуществления. Во всяком случае мы решились добиваться в Австрии всеми доступными нам способами полного признания за нашими народностями таких же прав в го-сударстве, какими уже пользуются нация немецкая и мадьярская, полагаясь при этом на мощную поддержку, которая найдется для правого дела в каж-дом истинно-свободном сердце.

[‘Врагам нашей народности удалось напугать Европу страшилищем политического панславизма, угрожающим якобы гибелью всем достижениям свободы, просвещения и гражданственности. Но мы знаем одно волшебное слово, которого одного достаточно для того, чтобы заклясть это пугало, и мы в интересах свободы, просвещения и гражданственности не хотим утаить его от народов, и без того встревоженных угрызениями собственной сове-сти: это слово—справедливость, справедливость и к славянской народности вообще и к угнетенным ее ветвям в частности. Немец хвалится, что он преимущественно пред другими нациями способен и склонен уважать и правильно оценивать все своеобразные особенности иных народов.

Допустим и пожелаем лишь, чтобы слухи о положении славян не доказали лживости этого утверждения. Возвысим решительно голоса наши за не-счастных братьев наших поляков, которые низким насилием лишены своей самостоятельности, взываем к правительствам, чтобы они наконец смыли этот старый грех, это наследственно тяготеющее проклятие кабинетской их политики, мы полагаемся в том на сочувствие целой Европы. Протестуем также против произвольного отторжения земель, подобного тому, какое в настоящее время замышляется в Познани, ожидаем от правительств прус-ского и саксонского, что они наконец откажутся от систематической дена-ционализации славян в Лужицах, Познани, Восточной и Западной Пруссии. Требуем от венгерского министерства, чтобы оно безотлагательно переста-ло прибегать к тем бесчеловечным, насильственным средствам, которые оно употребляет против славянских народов в Венгрии, против сербов, хорватов, словаков и русин, и чтобы как можно скорее вполне обеспечены были при-надлежащие им национальные права. Надеемся наконец, что бесчувственная политика недолго будет препятствовать нашим славянским братьям в Турции полностью отстаивать свою национальность и попутно развивать свои при-родные дарования. Заявляя здесь решительный протест против столь недо-стойных поступков, мы делаем это как раз из уверенности в благодетельном действии свободы. Свобода внушит больше справедливости народам, кото-рые до сих пор были господствующими, и заставит их понять, что неправда и своеволие приносят стыд не тому, кто принужден их терпеть, а тому, кто их применяет.

‘Выступая снова на политическое поприще Европы как самые млад-шие, но отнюдь не слабейшие, мы тут же выдвигаем проект созыва всеоб-щего европейского конгресса народов для разрешения всех международных вопросов, и мы глубоко убеждены в том, что свободные народы легче стол-куются, чем состоящие на жаловании дипломаты. О если бы этот проект привлек к себе внимание прежде, чем реакционная политика отдельных дворов снова приведет к тому, что охваченные злобою и ненавистью наро-ды сами начнут губить друг друга.]

‘Во имя свободы, равенства и братства всех народов.

Франтишек Палацкий,

староста славянского съезда’.

Как видим, наиболее боевые и демократические места манифеста, кое-где проникнутые даже интернационалистским духом, принадлежат не Палацкому. Они вышли из-под пера Либельта и Бакунина, а может быть и одного Бакунина, соответствующие писания которого той поры они живо напоми-нают.

Либельт. Карл (1807—1875) — польский писатель и полити-ческий деятель, родился в Познани, с отличием участвовал в революции 1831 г. и получил при этом чин поручика, в молодости готовился к научной карьере, но увлекся политической борьбой, за участие .в которой сидел не-которое время в тюрьме. В середине 40-х годов принял участие в нацио-налистическом заговоре и был намечен членом будущего революционного правительства в Кракове. 2 февраля 1846 г. был арестован и по процессу 1847г. приговорен к смертной казни, замененной ему 20-летним заключени-ем в крепости. Освобожденный мартовскою революциею, стал во главе польского комитета в Берлине, избранного для руководства предстоявшими событиями. Вскоре вызван был в Познань, где вошел в Национальный ко-митет, здесь старался завязать связи с немецкими демократами, за соли-дарные действия с которыми стоял, был участником военных действий про-тив пруссаков. Участвовал в польской конференции с галичанами, в поль-ском съезде в Бреславле 5 мая 1848 г. и в пражском славянском съезде, везде занимая демократическую позицию. Стоя в этом отношении близко к взглядам Бакунина, участвовал вместе с ним в дополнении составленного Палацким проекта манифеста к народам Европы. Выступал в защиту поль-ского национального дела в Берлине и во Франкфурте на Майне. Вернув-шись в Познань, основал в июне 1849 г. демократический ‘Dziennik Polski’, запрещенный в 1850 году. Был депутатом прусского ландтага и председа-телем польского Коло. Его 20-летний сын погиб во время польского восста-ния 1863 года.

149 В среде самой чешской нации естественно не было солидарности. и действовали классовые противоречия. Несмотря на национальную борьбу между богемскими немцами и чехами, умеренные элементы обеих наций бы-ли согласны в сочувствии консервативной партии и во вражде к демокра-тии. Напротив чешские радикалы сочувствовали немецким прогрессистам, особенно венским революционерам. Вот как выражается П. Ровинский (цит. ст., стр. 113) относительно тогдашних настроений в Праге: ‘Реакционную партию составляло дворянство, но здесь оно имело больше значения и боль-ше успеха. Оно с самого начала успело завладеть народною гвардиею, в ко-торой дворянством была занята большая часть офицерских постов. Дворянство здесь втерлось и в народный (т. е. национальный.—Ю. С.) комитет и произвело там раздвоение сил. Оно привлекло на свою сторону главных деятелей из мещанства и, что всего важнее, успело отделить от народа тех людей, на которых он рассчитывал как на своих предводителей. Самая юная молодежь, студенты, молодые литераторы, мелкие мещане и разного рода ра-бочие — вот что составляло в Праге партию движения. Видя, что народный комитет действует в духе исключительно дворянских интересов, партия эта отделилась и составила свой отдельный комитет, который держал совещания в Каролинуме (так называется одно из университетских зданий). В этих совещаниях участвовали также польские эмигранты, Бакунин и представите-ли Вены, с которою с этого времени партия эта вступила в самые тесные от-ношения. С этого времени собственно настает в Праге революционное бро-жение’.

В то время как национальный комитет, в котором господствовали пред-ставители дворянства и реакционной буржуазии во главе с Ф. Палацким, послал императору адрес с выпадами против демократической Вены, студен-чество после майских событий отправило венцам адрес с выражением рево-люционной солидарности. Часть пражского мещанства, не попавшая под вли-яние реакционеров, также выражала свою солидарность с студентами. Не-смотря на наступление каникулярного времени, часть студенчества не разъез-жалась из Праги в ожидании событий. Население было раздражено вызы-вающим поведением солдатчины, особенно усилившимся с назначением Виндишгреца главнокомандующим. Убранные по требованию народа с площа-дей пушки были поставлены на Вышеграде, угрожая городу. Студенты и мещане отправили к Виндишгрецу депутацию с требованием снять с Вышеграда пушки и выдать им то оружие, которое они могли получить согласно министерскому распоряжению. Но Виндишгрец отверг все их требования. прибавив, что он подчиняется распоряжениям не министерства, а императора, с которым непосредственно сносится.

Это и послужило поводом к столкновению, которого сознательно иска-ли камарилья и реакционеры. После неожиданного нападения гренадеров на манифестантов, проходивших мимо дворца главнокомандующего, начались 12 июня в Духов день уличные столкновения. На баррикадах сражались против войск студенты, рабочие, и подскальцы (ремесленное население пред-местья Подскалье). Правительственные войска особенно старательно стреля-ли картечью по музею, где в тот момент находились не успевшие разъехать-ся члены славянского конгресса. Кое-где сельское население, прослышав про бомбардировку Праги войсками, двинулось было на помощь городу но не успело дойти до него, как восстание было разбито. Мещанство и гвардия разных городов, спешившие на помощь пражанам, были остановле-ны войсками, причем кое-где дело дошло до кровавых столкновений.

В письме к наместнику Богемии графу Лео Туну от начала июля 1848 года Палацкий приписывает июньские волнения влиянию таинствен-ных венских радикальных агитаторов, стремившихся дескать сорвать кон-сервативный и дружественный монархии славянский съезд. ‘Лично я,— пишет он, — склоняюсь к тому взгляду, что остающиеся еще пока неизвест-ными (венские) зачинщики этих достойных сожаления беспорядков по существу стремились также к насильственному роспуску конгресса, хотя я на-перед должен сознаться, что в подтверждение этого взгляда я могу сослать-ся только на моральное убеждение, но не могу привести никаких положи-тельных фактов’ (F. Palackу—‘GedenkblДtter’. Прага 1874, стр. 168).

Наряду с инсинуациями о венских ‘зачинщиках’ и ‘агитаторах’, исхо-дившими из консервативных славянских кругов Ю la Палацкий, пользова-лись распространением в известных бюрократических и консервативно-немецких кругах разговоры о широко разветвленном ‘славянском заговоре’. Так от имени военного суда, наряженного кн. Виндишгрецом в Градчине, какой-то старший аудитор Эрнст выпустил брошюру ‘Die Prager Juni-Erei-gnisse in der Pfingstwoche des Jahres 1848, nach den Ergebnissen der hie-rЭber gepflogenen Untersuchung’ (‘Пражские июньские события в Трои-цыны дни 1848 года по данным произведенного по этому поводу расследо-вания’), 2-е издание. Вена 1849, в которой на основании ‘чистосердечных показаний’ некоего М. Т. сообщаются невероятнейшие небылицы на этот счет. Но означенный М. Т. был не кто иной как шпион и провокатор Mapцел Туранский, словак по происхождению, подосланный венграми специ-ально для компрометации славянского съезда и записавшийся в его члены. С другой стороны какой-то венгерский корреспондент ‘Всеобщей Аугсбургской Газеты’ поместил в N 181 от 29 июня 1848 сообщение, в котором говорил: ‘Все больше выясняется, что пражское возмущение было резуль-татом — хотя, и слишком рано вспыхнувшего — панславистского заговора, нити которого далеко протянулись во все славянские страны. Палацкий, Либельт и Бакунин были заранее назначены членами директории, которая должна была руководить революциею в Богемии, Польше и Венгрии. Од-новременно с чехами должны была восстать райцы в Венгрии и граничары в Кроации под .начальством Елачича и Гая’ (F. Palackу—‘Radhost’, Прага 1873, том III, стр. 284—285). Достаточно сопоставления этих трех имен (Палацкий, Либельт, Бакунин), чтобы понять нелепость этой версии (в основу коей мог лечь тот факт, что эти три лица столь различных воз-зрений и целеустремленности редактировали манифест славянского съез-да). Но современникам да еще классово-заинтересованным, вдобавок не знавшим основных фактов, выяснившихся впоследствии, и подобные глупости могли казаться чем-то правдоподобным. О показаниях же М. Туранского, выставлявшего смиренномудрого пискаря Палацкого главою ужасного рево-люционного заговора, вообще распространяться не приходится.

Палацкий приписывал восстание влиянию каких-то таинственных вен-ских агитаторов, полицейские провокаторы приписывали его влиянию самого Палацкого, в действительности оно было повидимому вызвано, спровоциро-вано самою камарильею, ее пражскими представителями Виндишгрецом и Лео Туном, которых в этом деле поддерживали все реакционные элементы как среди чехов, так и среди немцев. Славянский съезд пошел или точней обнаружил стремление пойти не по тому пути, по которому он должен был идти согласно видам австрийской камарильи, ее агенты в лице Палацкого, Шафарика и пр. не сумели держать его как следует в руках, и потому он подлежал роспуску. Средством для этого явилось спровоцированное восста-ние демократической молодежи. Таким образом камарилья сразу убивала двух зайцев: избавлялась от начавшего становиться неудобным съезда и вместе с тем разбивала центр демократического сплочения среди чехов, одновременно подготовляя психологическую почву для аналогичной распра-вы с демократическими элементами других национальностей.

150 Реакционные и немецко-патриотические элементы, объяснявшие пражское восстание обширным панславистским заговором, направленным к разрушению Австрийской империи, обыкновенно связывают это объяснение с приписыванием Бакунину руководящей роли как в мнимом славянском за-говоре, так и в самом восстании. Впрочем такие нелепые слухи распростра-няли не только немцы, но и консервативные чехи. Так писатель и государ-ственный деятель чех Иосиф Иречек (1825—1888) уверял, что ‘тай-ное правительство восстания заседало в Клементинуме: там сидел Бакунин со своей компанией около стола, на котором лежали планы Праги, и оттуда давал приказания о продолжении сопротивления’ (сообщено у Yakuв Ma1у—‘Nase znovurozeni’, II, стр. 81). Чейхан в примечании 115 своей книги сообщает, что в рукописном отделе библиотеки чешского Народного музея имеется письмо Константина Иречека, сына вышеназван-ного, датированное 27 января 1896 из Вены, и в этом письме передаются слова его отца о том, что тот однажды застал во время славянского съезда у швейцара Клементинума за большою картою Бакунина и Цаха (Франьо, мораванин, тоже член съезда, из Сербии, впоследствии сербский генерал), причем оба они о чем-то горячо спорили (Цах, Франц (1807—188?)—сербский генерал, родом из Ольмюца (чех или мораванин), он изучал право в Брюнне и Вене, служил в суде. Желая принять участие в польской революции, он в 1832 перебрался через австрийскую границу в Краков, но опоздал, после того вернулся в Моравию, опасаясь отдачи под суд, бежал во Францию, где занимался военными вопросами. Был библиотекарем во дворце Фонтенебли, а затем был при-командирован к французскому посольству в Константинополе, откуда в качестве драгомана перешел во вновь открытое французское консульство в Белграде. В 1848 участвовал в славянском конгрессе в Праге, где вы-ступал активно. По возвращении в Белград был назначен директором вновь учрежденной сербской Академии и произведен в полковники сербской ар-мии, а позже в генералы. Избрав Сербию своею второю родиною, много работал над созданием сербской армии.)

Но если даже допустить (как предполагает Чейхан), что К. Иречек описался, и что нужно читать не ‘во время съезда’, а ‘после съезда’, то что же это доказывает? Вот на основании таких росказней таких господ, как И. Иречек, и создавались ле-генды о панславистском заговоре и о руководящей роля Бакунина в вос-стании. На самом деле рассказу Бакунина о его скромном участии в вос-стании, которое явилось для него полною неожиданностью, можно вполне верить. Он был рядовым участником восстания, и только под конец подал инсургентам дельный совет относительно ареста соглашателей, парализовав-ших восстание своими переговорами с Виндишгрецом, и об установления военно-революционного комитета с диктаторскою властью. Этому совету не последовали, возможно потому, что он, как говорит Бакунин, был подан очень поздно.

Между прочим в своих показаниях перед австрийскою следственною комиссиею Бакунин 15 июля 1849 года показал, что не принимал никакого участия в боевых действиях, если не считать того, что ‘невооруженный находился на баррикадах, присматриваясь к сражению’ (Чейхан, цит. соч., стр. 30 и 77). В ‘Исповеди’ же он говорит, что ходил с ружьем и даже несколько раз стрелял. Надо полагать, что последнее заявление вернее.

И. Фрич, который в июньские дни был комендантом Клементинума и который возможно тогда и познакомился с Бакуниным, в своих воспо-минаниях (‘Раmeti, т. 3, стр. 278 сл.) так рассказывает об участии Ба-кунина в этих событиях: Бакунин предложил повстанцам в Клементинуме свои услуги вместе с Блудеком, Штуром и Пахом (это происходило видимо 15 июня). Цах и Блудек преподали бойцам военные советы, Бакунин же обратился к выстроившимся в ряды бойцам с речью, в которой стремился поднять их дух и заставил их дать обещание, что они будут драться до последней капли крови, и что враги сумеют пройти только по их трупам- ‘Так, — прибавляет Фрич, — обстояло дело с грозной таинственной вла-стью’, придуманной Я. Малым и Иречеком. Прибавим кстати, что по рас-сказу Фрича Карл Сабина 16 июня один стоял за решительное сопротив-ление, когда другие предлагали сложить оружие (стр. 286).

Так как капитуляция Праги произошла 17 июня, то выходит, что Бакунин выехал оттуда 18 июня, следовательно в Бреславль (вероятно через Дрезден) попал обратно 19 или 20 июня. Выехал он из Праги с проходным свидетельством от 16 июня, факсимиле которого напечатано у Керстена на стр. 50.

150а Бакунин имеет здесь в виду свое выступление 26 июня 1848 года

в бреславльском центральном демократическом клубе в защиту своего предложения об издании манифеста в пользу свободы и независимости славян Так как его речь затянулась, то ввиду позднего времени собрав-шиеся громко требовали отложить продолжение прений до следующего раза. Этот шум и крики по словам Пфицнера Бакунин и принял за неже-лание дать ему договорить (цит. статья, стр. 266). Но Бакунин прав в том отношении, что настроение немецкой и в частности бреславльской демо-кратии к славянскому вопросу и к нему как выразителю демократического панславизма в рассматриваемое время резко изменилось. И он не мог это-го не почувствовать. Вероятно эта неудача была одной из причин его пе-реезда в Берлин через насколько дней (см. комментарий 3 к N 528 в томе III настоящего издания).

Так как письмо его в редакцию ‘Всеобщей Одерской Газеты’ (том III, N 501) датировано ‘9 июля 1848 г., Бреславль’, то ясно, что в Берлин он уехал после этого числа. А так как 15 июля газеты отмечают его пребывание уже в Берлине, то очевидно, что он прибыл сюда между 11 и 14 числом этого месяца.

151 О руссофильских настроениях части поляков в 1848—1849 годах см. выше в комментарии 45 к N 542 (защитительной записке Бакунина).

152 Рассказ Бакунина об этом не посланном письме к царю произво-дит впечатление выдумки. В то время он был еще полон революционных надежд и не дошел до такого упадка духа, при котором мыслима была бы подобная затея. Зачем же ему была нужна эта выдумка? Для того, что-бы внушить Николаю I ту мысль, что если бы он стал во главе славянского движения, то мог бы привлечь к себе даже симпатии революционеров. Ду-мал ли таким образом Бакунин послужить общеславянскому делу или об-легчить собственное положение? Мы думаем, что второе вернее.

153 Об этом обвинении мы говорили выше :в комментарии 5 к N 541 (письмо к адвокату Отто).

154 Подробно об этом инциденте см. в комментарии, 1—3 к N 500 в томе III.

155 В начале июля Бакунин находился еще в Бреславле, как видно из его письма в редакцию ‘Всеобщей Одерской Газеты’, датированного 9 июля 1848 (напечатано в томе III, N 501). Следовательно он мог попасть в Берлин не раньше второй декады июля, во всяком случае 15 он там уже находился.

156 Как мы знаем, с Эманюэлем Араго Бакунин был знаком еще в Париже, в Берлине он встречался с ним между прочим у Беттины фон Арним (Варнгаген, т. V, стр. 120). Араго имел обширные знакомства сре-ди польской демократической эмиграции и сочувствовал программе восста-новления Польши. Демонстрация 15 мая, показавшая недовольство демо-кратических масс политикою Ламартина и их симпатии к Польше, хотя в общем и закончилась неудачею, но произвела некоторое впечатление, по крайней мере со стороны своих внешнеполитических требований, ибо более энергичной внешней политики требовал не только пролетариат, но и зна-чительная часть мелкой буржуазии. В циркуляре, посланном французским послам в Берлине, Вене и Петербурге 23 мая 1848 г., Ламартин уже вы-сказывался в пользу Польши и поручал своим представителям заявить на-званным дворам, что французское правительство желает мира с ними и будет стремиться мирно договориться с ними на основе применения прин-ципа справедливости к слабым народам, но что первым условием этого мира и его прочности является то, ‘чтобы между вами и нами не стала Польша, подвергшаяся захвату, угнетению, преследуемая в националь-ном отношении, лишенная политической и религиозной самостоятельности’. Замена прежнего посла Сиркура старым республиканцем Э. Араго также знаменовала уступку требованиям масс, хотя и формальную. Араго много сделал для освобождения арестованных поляков, в частности Мерославского. Позже, в июле, французское правительство протестовало в Берлине против раздела Познанского герцогства.

Симпатии Э. Араго делу демократической Польши также могли быть

одним из мотивов, сближавших его с Бакуниным, который стоял на той

же позиции.

Сиркур, Адольф, граф (1801—1879) — французский журналист и политический деятель, легитимист, выступавший в печати в пользу ста- рейшей линии Бурбонов. На государственную службу вступил в 1822 г., сначала в мин. внутренних дел, а затем в мин. иностранных дел. В 1830 г. после июльской революции, которую он в качестве убежденного монар-хиста считал бунтом, вышел в отставку. Женился на русской, Анастасьи Хлюстиной, совершил путешествие по ряду стран, в том числе и России. Вернулся в Париж в 1837 г., здесь его жена открыла монархический салон, посещавшийся многими тогдашними знаменитостями политического и литературного мира, в том числе и Ламартином, с которым Сиркур со-шелся. После февральской революции 1848 г. Ламартин не нашел ни-чего лучшего как послать этого убежденного реакционера представителем французской республики при берлинском дворе. Здесь этот ‘республи-канец’, сочувствовавший монархии вообще и царизму в частности, нена-видевший революцию, социализм и всякое проявление свободы (поляков, стремившихся к национальному освобождению, он называл ‘сектою’), про-был до 5 июня, когда был заменен Араго. Его воспоминания о посоль-стве в Пруссии вышли в 1908—09 гг. в двух томах в Париже под загла-вием Adolphe de Circourt—‘Souvenirs d’une mission Ю Berlin en 1848’. Через жену был хорошо знаком с Мейендорфом, российским послом в Бер-лине, и от него почерпал сведения о Бакунине, которые отсылал в Париж. К Бакунину относился весьма враждебно. См. комментарий к N 499 в третьем томе настоящего издания.

157 Бакунин в Берлине встречался с рядом писателей, общественных деятелей и пр., немцами, поляками и т. д. Известно о встречах его с анар-хистом Максом Штирнером (которого он впрочем мог знать еще по преж-нему проживанию в Берлине, в 1841 г.), с старым знакомым по Швейца-рии Юлием Фребелем, с А. Руге, с Оппенгеймом, Якоби, Дестером, Гек-замером, Рейхенбахом, Ю. Штейном, Липским, С. Борном, с Варнгагеном фон Энзе, записавшим в своем дневнике (т. V, стр. 130) о своей встрече 22 июля с Бакуниным, которого он нашел веселым, бодрым, здоровым, полным мужества и радужных надежд, что несколько противоречит заяв-лениям Бакунина в ‘Исповеди’. Возможно впрочем, что перед посторон-ними Бакунин притворялся, не желая обнаружить перед ними свое дейст-вительное настроение. ‘Живет он здесь,—пишет Варнгаген,—под именем Жюля (воспоминание об эпохе Жюля Элизара.—Ю.С.), министры Кюль- веттер и Мильде об этом знают, граф Рейхенбах — его друг. Он рабо-тает над одним произведением (вероятно ‘Воззвание к славянам’. — Ю. С.) и держится замкнуто. От меня он пошел к Араго, с которым хорошо зна-ком со времени своего пребывания в Париже’. Только в словах о том что Бакунин держался замкнуто, можно усмотреть подтверждение рассказа Бакунина о его тогдашнем настроении в ‘Исповеди’ (хотя сам Варнга-ген повидимому связывает замкнутый образ жизни Бакунина с его рабо-тою над своею брошюрою).

Встретился там Бакунин и с К. Марксом, причем по его словам друзья заставили их обняться после объяснения, в котором Маркс пред-ставил резоны, побудившие его опубликовать известную заметку в ‘Новой Рейнской Газете’, Бакунин в рукописи ‘Мои личные отношения с К.Марк-сом’, которая будет опубликована в одном из последующих томов настоя-щего издания, сообщает, что после этого объяснения они помирились и даже расцеловались. Встречался он и с радикальным кружком Г. Мюллера-Стрюбинга, которого хорошо знал еще с 1840 г. и у которого теперь проживал. Наконец особенно часто встречался он с членами прусского национального собрания, особенно с поляками, как К. Либельт, А. Пешковский, Лукашевич (Лукашевич, Леслав (1811—1855)—польский литератор и поли-тический деятель, уроженец Галиции. Принадлежа к ‘Stowarzyszenie Ludu Polskiego’ в Кракове, был в 1845 г. по процессу о заговоре приговорен к смертной казни, но подобно другим сопроцессникам выпущен на свободу с зачетом предварительного заключения. Был активным участником кра-ковских событий в 1848 году. Принимал участие в пражском славянском съезде, где сошелся с Бакуниным, к направлению которого стоял близко Арестованный в 1850 г., он умер в крепости. Подобно своему брату, тоже журналисту и демократу, очень хорошо относился к Бакунину и помогал ему по мере сил.) и пр., преимущественно конечно с демократами, но иногда и с либералами и даже консерваторами. Следом и свидетельством этих встреч является тот листок из дневника Бакунина от 11 сентября 1848 года, который был отобран у него при обыске и напечатан в томе III насто-ящего издания (N 508).

В это время берлинские демократические лидеры, видевшие наступле-ние реакции и готовые бороться с нею активными средствами, почти бес-прерывно заседали в отеле Милиуса, обсуждая между прочим и планы вооруженных выступлений как в самом Берлине, так и в провинции. Ба-кунин участвовал в этих заседаниях и был во многое посвящен. При этом он естественно остерегался выдвигаться на первый план, хотя никаких следов недоверия к нему как со стороны немецких демократов, так и польских в то время не было заметно. Впоследствии, когда Бакунин уже сидел в Дрездене, берлинский следователь счел возможным на основании полицейских донесений выдвинуть против него следующее обвинение: ‘Во время своего пребывания в Берлине в 1848 году Бакунин находился в интимнейшем общении с Дестером, Рейхенбахом, Шраммом⁽¹⁾ , Иоганном Якоби, Вальдеком⁽²⁾и привлекался к самым секретным совещаниям край-них левых, очень часто встречался с известным Липским, помогал при ор-ганизации Центрального комитета демократической партии и вообще был душою революционных стремлений, назревавших тогда в Берлине’ (см. цит. статью Пфицнера, стр. 280—281).

Конечно здесь много преувеличе-ний (Вальдек в частности позже отрекался от близости к Бакунину и был прав), но что Бакунин среди немецких и польских демократов в Бер-лине занимал видное место как человек дела, видно не только из донесе-ний Мейендорфа, сообщавших, что берлинская полиция считает Бакунина кандидатом на роль предводителя эвентуального вооруженного выступ-ления, но и из того факта, что когда в ноябре в Берлине начали погова-ривать о необходимости вооруженного отпора наглеющей реакции, то при намечении кандидатов на место командира революционных сил наряду с именем Мерославского упоминали и имя Бакунина, а так как их обоих в тот момент в Берлине не было, то с предложением занять этот пост обратились к его приятелю, польскому демократу В. Липскому (цит. вос-поминания Г. Шумана, стр. 177). Конечно ‘душою’ всех берлинских революционных предприятий он не был и не мог быть, но участником совещаний и вероятно советником по некоторым вопросам он наверное был.

Но нигде мы не встретили указаний на то, чтобы заметка в ‘Новой Рейнской Газете’ оказала какое-либо влияние на отношение к Бакунину его старых или новых знакомых. Напротив, судя по разнообразию тех кругов, в которых вращался тогда Бакунин, можно сделать заключение. что никакого особого вреда заметка Бакунину не причинила. Более того, когда в сентябре 1848 г. ‘Реформа’ Руге была официально признана орга-ном демократической партии (и ‘левой Национального Собрания’), а сре-ди редакторов газеты оказался ряд приятелей Бакунина, начиная с Якоби к кончая Зигмундом, то в список сотрудников газеты наряду с Рейхенбахом, Ю. Фребелем, Гервегом, Фрейлигратом, Либельтом и… словаком Шафариком попал и Бакунин. Это несомненно было для него моральной реабилитацией. Это впрочем не мешало тому, чтобы сам Бакунин чувство-вал себя в то время прескверно и чтобы в нем развилась естественная подозрительность, как у всякого человека, против которого выдвинуто столь тяжкое порочащее обвинение.

В Берлине Бакунин встретился тогда между прочим с Тучковыми.

Когда Тучковы, отец и дочь (Алексей Алексеевич и Наталья Алексеевна, позже жена Н. П. Огарева, а еще позже А. И. Герцена), проезжали в конце лета 1848 года из Парижа через Берлин в Россию, Бакунин при-шел к ним познакомиться. Он много расспрашивал их о парижских друзьях (особенно о Герценах) и, прощаясь,, крепко жал им руки, говоря: ‘До свидания в славянской республике’. ‘Все,—спешит прибавить в своих ‘Воспоминаниях’ Тучкова-Огарева,—смеялись его выходке’ (изд. 1903, стр. 57, изд. 1929, стр. 93—94).

(1) Здесь очевидно имеется в виду не умеренный демократ Рудольф Шрамм (1813—1882), бывший в 1848 году председателем демократи-ческого клуба в Берлине и членом прусского национального собрания, а ‘демагог’ Карл Шрамм.

Шрамм, Карл (1810—1888)—немецкий поэт и политический дея-тель демократического направления, уроженец Рейнской провинции, сын врача. С 1828 г. изучал богословие и философию в Галле и Иене, с 1830—1831 г. в Бреславле, где проживали тогда его родители, а затем сно-ва в Иене, здесь примкнул к студенческому союзу ‘Германия’. По окон-чании учения сделался викарным священником, но осенью 1833 года был арестован за демагогические происки, приговорен к смертной казни пу-тем отсечения головы, замененной 30-летним заключением в крепости. Си-дел до 1840 года сначала в Грауденце, а затем в Зильберберге в Силе-зии. По освобождении занялся педагогическою деятельностью. Револю- ционному движению 1848 года отдался всей душой, избранный членом прусского национального собрания, а затем в 1849 году членом второй палаты, он занял место на крайней левой, позже принимал участие в южно-германском революционном восстании, после его подавления бежал а Швейцарию, а оттуда в Соединенные Штаты, где был проповедником в свободных протестантских общинах, по временам редактируя республи-канские газеты. В 1879 г. вернулся в Европу, но уже не принимал участия в общественной жизни.

(2) Вальдек, Бенедикт (1802—1870)—прусский юрист и государ-ственный деятель либерального направления, сын профессора, учился в Геттингенском университете, служил по судебному ведомству, с 1846 года был членом верховного суда. Принял участие в революции 1848 года, был членом прусского национального собрания от Берлина, будучи сто-ронником однопалатной системы, вместе с тем развивал программу ‘демо-кратической монархии’. В национальном собрании был вождем левой, был председателем конституционной комиссии и отстаивал конституционные принципы против правительства и контр-революционеров. 26 октября был избран в вице-президенты палаты, требовал выступления в защиту рево-люционной Вены. Когда с переходом реакции в наступление национальное собрание было разогнано, Вальдек решительно высказывался за последо-вательное проведение тактики пассивного сопротивления, в частности от-каза от платежа налогов. Избранный в новый ландтаг в 1849 г., Вальдек провел там резолюцию о незаконности осадного положения, что вызвало роспуск ландтага. Арестованный по ложному обвинению в заговоре, он был оправдан присяжными. После опубликования октроированной консти-туции с трехчленной системой выборов демократическая партия решила не участвовать в выборах, и Вальдек на несколько лет сошел с политической сцены. В 1860 г. он был снова избран в прусский ландтаг, примкнул там к прогрессистской партии и боролся против Бисмарка.

158 Восстание рабочих национальных мастерских в июне 1848 года, к которым присоединились другие рабочие Парижа. Было подавлено после трехдневного сражения на баррикадах что послужило сигналом к общеевро-пейской реакции.

159 О Елачиче см. том III, стр. 536. О Кошуте см. том III, стр. 536.

160 Это письмо Л Штура и ответ на него Бакунина напечатаны у мае в т. III, стр. 156 и 324.

161 Бакунин был арестован и выслан из Берлина в конце сентября и. ст., о чем сообщает в своей депеше от 17/29 сентября российский посол при прусском дворе Мейендорф: ‘Бакунин,- пробывший около двух не-дель (на самом деле свыше двух месяцев.— Ю. С.) в Берлине, на днях

выехал обратно в Бреславль. Арест, которому он подвергся, не имел дру-гой цели как ознакомление с его бумагами, рассмотрение коих не указало никаких следов его связей с Россией, но показало очень тесные его сно-щения как с польской эмиграцией, так и с республиканцами этой страны (т. е. Германии.— Ю. С. ) Полагают, что Бакунин как человек действия принял бы командование над баррикадами в случае конфликта, и его счи-тают более опасным для спокойствия Германии, чем России. Поэтому он безотлагательно будет выслан из Пруссии, а Австрии доставлены будут необходимые сведения, дабы он не мог долго оставаться в ней. Если бы здесь произошли народные движения, он одним из первых был бы аресто-ван и заключен в крепость’. На этой депеше Дубельт сделал следующую надпись: ‘Если бы прусское правительство действовало твердо, то оно вы-дало бы нам этого мошенника’ (‘Дело’ о М. Бакунине).

Как мы видим, предположение Бакунина, что высылка его произведена по проискам русского правительства (кстати это же заявление Бакунин повторил на допросе в австрийской комиссии), до известной степени под-тверждается. Во всяком случае ясно, что прусская полиция действовала по соглашению с российским послом, а может быть и по его инициативе:- ведь он сам признает, что прусская полиция искала в бумагах Бакунина доказательств его связей с Россией и вероятно сообщала взятые у него бумаги Мейендорфу. Из депеши также вытекает, что все три мо-нархические полиции, российская, прусская и австрийская, работали в пол-ном согласии и оказывали друг другу посильную помощь, осведомляя одна другую об опасных личностях, к каковым уже тогда отнесен был Бакунин.

В своем показании перед саксонскою следственною комиссией от 19 сентября 1849 года Бакунин сообщает, что этот приказ, содержавший угрозу о выдаче его России в случае возвращения в прусские пределы, был подписан фон Путкамером (1800—1874), берлинским полицей-президентом, занимавшим в 1848 г. пост директора министерства внутренних дел (‘Красный Архив’, том 27, стр. 172, ‘Материалы для биографии’, т. II. стр. 51).

Кстати, чешские демократы интересовались тогда судьбою Бакунина. В газете ‘.CeskБ Vcе1а’ от 27 сентября 1848 года появилась такая замет-ка: ‘Известный русский писатель Бакунин, проживавший в качестве эми-гранта в чужих странах, был недавно арестован в Берлине. Неужели прусское вероломство отправит его в Петербург?’ (Чейхан, прим. 133).

162 Ангальт-Кэтен, б. самостоятельная часть герцогства Ангальт до 1863 года, когда она слилась с другою его частью, Ангальт-Бернбургом. Герцогство Ангальт расположено посреди прусских владений и со всех сторон окружено прусскими провинциями — саксонской, бранденбург-ской и брауншвейгской. Вся поверхность герцогства Ангальт около 2 300 кв. км., а населения было в 1848 г. около 100000 чел.

Ангальт-кэтанскяе демократы издавна поддерживали сношения с бер-линскими радикалами. Берлинские ‘свободные’ неоднократно приглаша-лись в Ангальт-Кэтен, в котором существовал кружок свободомыслящих людей, оказавших Бакунину дружеский прием во время его пребывания в этой стране.

В полигическом отношении Ангальт в 1848 году представлял исклю-чение среди соседних провинций. Здесь царили демократические нравы,-демократическое устройство и господствовала демократическая партия. Консерваторы были в загоне и начали поднимать голову лишь в 1849 году, когда торжество реакции в остальной Германии уже стало ясным. Во главе правительства стоял Габихт (Habicht), остававшийся министром с 1848 г. по июль 1849 г., другим демократическим министром был Keппe (KЖppe), и оба они были в дружеских отношениях с Бакуниным, которому позже помогали, когда он сидел в саксонских тюрьмах. В Кэтене у Ба-кунина имелись старые однокашники по Берлинскому университету, как напр. губернский стряпчий Бранигк. Проживая в июле—сентябре в Берлине, Бакунин среди других немецких демократов встречался там с Энмо Зандером, молодым радикальным депутатом дессауского ландтага (воз-можно, что он был с ним знаком уже в начале 40-х годов). Вероятно от Зандера он и получил те сведения о положении вещей в Ангальте, кото-рые побудили его избрать этот уголок для временного отдыха вдали от прусской и саксонской полиции. В Берлине их сближению мешали слухи о Бакунине, повторенные ‘Новою Рейнскою Газетою’, но в Кэтене они сошлись довольно близко. В общем они очень друг к другу подходили по своим нигилистическим приемам, богемным ухваткам и темпераменту. Среди местных провинциальных деятелей Бакунин естественно выделялся и скоро занял видное положение. Вокруг него собрался круг дружески к нему расположенных и демократически настроенных людей: сюда кроме выше названных вошел доктор Альфред Бер, которого Бакунин знал еще по предварительному парламенту в Франкфурте, и у которого он жил в Кэ-тене. Имел он также убежище в Дессау, а одно время, скрываясь от ро-зысков прусской полиции, проживал в уединенном лесном домике вблизи Тринума. В Ангальте в приятельском кругу, в симпатичной ему атмосфере долгих бесед за стаканом вина, в покойной духовной обстановке, давав-шей возможность сосредоточиться и работать, Бакунин прожил 2,5 ме-сяца в плодотворной умственной работе, плодом которой между прочим явилось воззвание к славянам, сразу выдвинувшее его на политическую авансцену.

163 6 октября в Вене произошло выступление демократических эле-ментов, сопровождавшееся убийством военного министра Латура. послав-шего войска против Венгрии, и приведшее к переходу власти в руки рево-люционеров. Против Вены были мобилизованы оставшиеся верными бе-жавшему в Ольмюц императору войска, в первую голову славянская армия Елачича, отступавшая перед венграми, а теперь спешившая разыграть роль спасительницы монархии и уже 7 октября двинувшаяся на Вену, а также стоявшие в Богемии войска под начальством Виндишгреца, которые полу-чили приказ о выступлении 8 октября. 11 октября уже начались стычки под Веной, 24 октября Вена была совершенно окружена, а 31 -го взята разъяренной солдатчиной.

Бакунин действительно подумывал в то время о поездке в Прагу для объединения тамошних демократов и для отрыва их от партии соглашате-лей Палацкого и др. Но с одной стороны он не был уверен в характере ожидающего его там приема, а с другой кэтенские друзья решительно отсоветовали ему столь рискованный шаг. В частности Энно Зандер пи-сал ему на своем грубоватом языке из Берлина: ‘Милый, ты собираешься в Прагу? Не будь ослом! Что ты там теперь будешь делать? Дать себя арестовать или добиться провозглашения осадного положения? Оставайся в Кэтене, я приеду еще на этой неделе, ибо если и сейчас не дойдет до кон-фликта, то никогда не дойдет’ (цит. книга Пфицнера, стр. 75).

164 Из брошюры ‘Воззвание к славянам’ и из второй прокламации к славянам от марта 1849 года (обе напечатаны у нас в томе 3) мы знаем, как отрицательно относился Бакунин к партии Палацкого, этому сброду реакционных лакеев австрийской династии, этой представительнице казенного австрийского панславизма (который эта партия при нужде го-това была сменить на казенный панславизм российский, как ни парадок-сально это звучит на первый взгляд). В ней он правильно усматривал одну из главных помех к революции и в частности к освобождению славянства. В показании перед саксонскою следственного комиссией) 11 октября 1849г. он между прочим заявил: ‘Я должен заметить, что ортодоксальная фрак-ция славян на пражском конгрессе — назову здесь имена: Палацкий — проявляла больше симпатии к России, чем к Австрии, и с графом Туном во главе она стояла за славянскую Австрию с резиденцией императора в Праге, ,а потому она не столько стремилась войти в соглашение с австрий-ским правительством, сколько непосредственно с самим императором’. И ниже он поясняет, ‘Я хотел сказать, что ортодоксальная, т. е. легальная партия главным образом преследовала интересы славянской Австрии, в том числе и Палацкий. Однако среди них были и такие члены партии, ко-торые скорее склонялись на сторону России, чем Австрии, и готовы были симпатизировать интересам первой, но я не говорил, что Палацкий и Браунер преследовали русские интересы’ (‘Пролетарская революция’ 1926, N 7, стр. 203, мы внесли сюда некоторые исправления, ибо у В. Полон-ского напечатано вместо ‘ортодоксальная’ ‘православная’ и вместо Браунер ‘Бруна’, что впрочем является у него обычным, во 2-м томе ‘Мате-риалов’, стр. 138, православная исправлена на ортодоксальную, но Бруна остался).

Очень резкая характеристика Палацкого и Ригера дана Бакуниным в письме его к И. Фричу от 12 мая 1862 г. (будет напечатано у нас в сле-дующем томе этого издания). Там он говорит о них как о людях, предав-ших по глупости славянское дело, как о политических интриганах, дурных пастырях, обманувших и сбивших с толку чешскую молодежь, и т. п.

165 На допросе в Австрии (Чейхан, прим. 136) Бакунин показал, что начал писать брошюру в то время, когда Елачич двигался на Вену, в ок-тябре 1848 г., а закончил ее после взятия Вены, т. е. в ноябре, и напеча-тал ее в конце декабря 1848 г. Издал ее по немецкие и по польски (в переводе Ю. Андржейковича) лейпцигский издатель Кейль (‘Пролетарская Революция’, цит. м., стр. 196—197), напечатал же ее типограф Александр Виде.

166 Судя по тому, что в ‘Исповеди’ подобные заявления встречаются несколько раз, можно предполагать, что Бакунину предъявлялись и обвини-тельные документы, или что его тем или иным способом ставили о них в известность. Можно также допустить, что он знал о присылке их из Австрии вместе с ним, но и об этим он мог знать только от жандармов.

167 Прусское национальное собрание, которое Бакунин называет ‘кон-ститутивным’, повидимому имея в виду его учредительный характер, было 9 ноября 1848 г. по приказу короля переведено в городок Бранденбург, причем временно распущено до 27 ноября, а когда палата депутатов отка-залась подчиниться этому произвольному распоряжению и начала соби-раться в разных местах Берлина, то ее собрание было 16 ноября разогна-но воинским отрядом, а 5 декабря она была окончательно распущена уже после переезда в Бранденбург. После этого король октроировал конститу-цию совершенно олигархического типа, которая с небольшими изменениями просуществовала до революции 1918 года.

168 Гекзамеp, Адольф — немецкий журналист и политический дея-тель демократического направления, принимал активное участие в рево-люции 1848 года, был избран в Центральный комитет союза немецких демократических обществ на берлинском съезде этих обществ в октябре

1848 г. и был членом редакции органа, этих обществ. Был членом прусско-го национального собрания.

Дестер, Карл Людвиг Иоанн (1811—1859)—германский полити-ческий деятель, врач по профессии, кельнский демократ, затем коммунист, друг Маркса, член ‘Союза коммунистов’, играл активную роль во время революции 1848 года, с февраля 1849 г. был членом прусского нацио-нального собрания, где сидел на левой, был членом Центрального комите-та немецких демократических обществ, избранного на октябрьском демокра-тическом съезде в Берлине, был редактором центральной демократической газеты, участвовал в демократическом восстании в южной Германии в 1849 г. После подавления революции принужден был эмигрировать в Швей-царию, где и умер. Бакунин познакомился с ‘им еще в 1847 году в Брюсселе.

168а Мы уже указывали, что с августа среди немецких и в частности берлинских демократов началось оживление. Они стали готовиться к воору-женному отпору наступавшей реакции. Избранный на съезде демократиче-ской партии Центральный комитет старался завязывать повсюду связи, на-лаживать организацию демократических сил в провинции, вести радикаль-ную агитацию и т. п. Дестер, Якоби и Штейн, три немецких радикала, на-ходившихся в хороших отношениях к Бакунину, должны были составить революционный комитет для руководства подготовлявшимся выступлением, привлечь на его сторону армию, припасти оружие и средства. Так как Силезия считалась наиболее передовою провинциею Пруссии, то предпола-галось именно ее избрать центром восстания, опорным пунктом которого должен был служить город Бреславль (где Бакунин, как мы знаем, имел довольно широкие связи). Совершенно очевидно, что Бакунин был посвя-щен в эти планы если не в деталях, добиваться которых он сам вероятно избегал, то в общих очертаниях: это между прочим видно и из его письма к неизвестному поляку от 2 октября 1848 года, напечатанного нами в томе III настоящего издания, и столь же очевидно, что в Кэтене, где он в ча-стности сблизился с Дестером, с которым в Берлине не был близок, и с Гекзамером, двумя членами ЦК демократической партии, он узнал еще больше о революционных подготовлениях немецких радикалов. Так же хо-рошо Бакунин был посвящен в революционные замыслы поляков, с своей стороны готовивших новое восстание в Познани, в Галиции и, если удастся, в Царстве Польском, но о польских делах он в исповеди перед Николаем разумеется избегал упоминать. Именно в связи с подготовлявшимся вы-ступлением немецких демократов в Пруссии поговаривали о Бакунине как об одном из кандидатов в военоначальники наряду с Мерославским и Липским (см. выше комментарий 157).

О планах и настроениях прусских демократов Бакунин мог узнавать между прочим от Мюллера-Стрюбинга, который старался держать своего друга в курсе событий, и от Энно Зандера, связанного с берлинскими демократами и часто совершавшего поездки в Берлин. С Бреславлем он связан был между прочим через своего приятеля, демократического купца Штальшмидта, который наезжал в Кэтен и там встречался с Бакуниным (об этом свидетельствует записка Штальшмидта от 29 октября 1848 г. из Кэтена, найденная у Бакунина при аресте и напечатанная в цит. книге Пфицнера, стр. 75). Еще более интересна другая записка того же Штальшмидта из Бреславля от 15 декабря 1848 г., в которой он сообщает, что состоит членом комиссии безопасности, управляющей городом, что в Бреславле все готово к восстанию, которое вспыхнет на следующий день, если из Бер-лина будет дан сигнал, и просит Бакунина постараться, чтобы Берлин поднялся (ib., стр. 77). Дестер и Гекзамер, перебравшиеся с середины января 1849 г. в Лейпциг, основали там ‘Центральный комитет для во-оруженной защиты немецкой народной свободы’, который вероятно нахо-дился также в связи с Бакуниным, но о деятельности этой новой органи-зации почти ничего не —> известно[Author:LDN] .

169 В Лейпциг Бакунин приехал 30 декабря 1848 года. Здесь он меж-ду прочим познакомился с прогрессивным издателем Эрнстом Кейлем, выпустившим в свет его воззвание к славянам. О впечатлении, произведен-ном Бакуниным на Кейля (а вероятно и на других лейпцигских демокра-тов), свидетельствуют следующие воспоминания Кейля, извлеченные из его статьи о пострадавших за революцию сотрудниках его журнала ‘Маяк’, которая была помещена в сентябрьском номере журнала за 1849 год, т. е. когда Бакунин уже сидел в саксонской тюрьме. Итак вот что пишет Кейль.

‘Это было в конце 1848 года, в воскресное утро. Снег ослепительно сверкал на полях, которые были видны из окна моей комнаты. Люди мо-лились. А я сидел за столом и работал. Вдруг мне сообщили, что пришел гость. Я знал имя этого человека, хотевшего со мной говорить, знал, что он сын богатых родителей, из преданности идее отказался от блестящей карьеры и совершенно без средств эмигрировал во Францию, я знал его знаменитую парижскую речь на польском банкете, которая в бесчислен-ных (?) переводах обошла всю Европу, знал также и его дальнейшую судь-бу, как Гизо в своем раболепии перед русским царем выслал его из Фран-ции, как бежал он в Брюссель, как еще недавно только чудом спасся от выдачи черно-красно-золотой Пруссией, и как, почти до смерти замучен-ный всеми этими преследованиями, он нашел наконец приют в маленьком Дессау. Этот человек, затравленный власть имущими, был безусловно хо-рошим человеком.

‘Это был Бакунин.

‘О чем мы с ним в то утро говорили, как я ловил каждое слово этого восторженного апостола свободы, как он рассказывал обо всех своих на-деждах, о своей любви к России, о ненависти к царю,—все это я не буду сейчас повторять. Во время нашей беседы я просил его написать несколь-ко статей, и он мне это обещал. Я предложил ему за них приличное воз-награждение. Но он сказал серьезно: ‘Милостивый государь’,—его высо-кая, гордая фигура поднялась с дивана, — ‘за деньги я не пишу’. И этот человек был в это время беден, так беден!

‘С этого времени мы с ним часто встречались. Я видел, как он в пылу захватывающего вдохновения громовым голосом на ломаном немецком языке произносил свои воспевающие свободу речи. Все его могучее тело при этом дрожало от пламенного гнева и лихорадочного возбуждения. Битком набитые собрания, состоявшие преимущественно из видных людей, как бы охваченные священным порывом, не смели даже дышать, захва-ченные этим великаном духа. В этом бледном, черном (?) человеке все ды-шало силой, энергией и решимостью. Потом я видел его снова, как он, дитя с детьми, ласкал белокурую четырехлетнюю дочку одного друга и играл с ней, как он при этом рассказывал о своих братьях м сестрах в Рос-сии, о своей молодости. Слушатели были тронуты до слез. Как часто ухо-дил он из трактира голодный, потому что роздал на улице свои послед-ние деньги нищим или купил цветы своей любимице! И вот этого чело-века, столь великого и решительного в своей восторженности, столь мяг-кого в своей любви, они осмеливались называть ‘подлой натурой’.

‘Сейчас не время говорить о политической деятельности Бакунина. Его ‘Воззвание к славянам’, которое он опубликовал незадолго до приез-да в Лейпциг, известно. Все, что сочиняют о нем в последнее время офи-циальные лакейские газеты, будто он стоял во главе большого заговора, проект организации и планы которого найдены в его бумагах, все это ложь и клевета (?). Одно только верно, что он, случайно вовлеченный в дрезденскую революцию, вскоре стал во главе ее и честно и стойко бо-ролся там за свои идеалы. Какова будет его судьба—смерть ли, выдача ли России, или пожизненное тюремное заключение,—этого мы не знаем, и нам приходится больше бояться за него, чем на что-нибудь надеяться. Те-перь его судьба —

каземат в Кенигштейне!’

(Б. Николаевский—‘Бакунин эпохи его первой эмиграции в вос-поминаниях немцев-современников’. ‘Каторга и Ссылка’ 1930, N 8/9, стр. 111—112).

Содержащиеся в последнем абзаце слова Кейля относительно загово-ра следует понимать так, что Кейль имел в виду заговор, направленный к возбуждению революции в Германии: такого плана у Бакунина действи-тельно в бумагах найти не могли. Но поскольку речь шла о заговоре про-тив Австрии, то, как мы знаем, таковой был Бакуниным задуман.

Следивший за каждым шагом Бакунина русский посол в Пруссии Мейендорф в письме к Нессельроде от 3/15 января 1849 г. уверяет, что Ба-кунин является советчиком саксонских демократов и подает им мудрые со-веты: так он якобы убедил их выступать внешне умеренно, дабы таким путем увлечь за собою массы, и эта именно тактика помогла мол им получить чисто республиканскую палату (Р. Mеуendоrff — ‘Politischer und privater Briefwechsel’, том II, стр. 144). Враги явно преувеличивали зна-чение Бакунина, но они его боялись и тщательно за ним следили.

В Лейпциге, как сообщает Бакунин в показаниях на австрийском до-просе, он проживал без прописки в полиции, но с ведома какого-то члена правительства, имени которого он не называет, сначала в гостинице ‘Золо-той петух’ (хозяином которой был демократ ‘папаша Вернер’, у которого Бакунин одно время находил приют), а позднее для укрытия от глаз поли-ции он жил у своего знакомого книготорговца Шрека, одно же время жил вместе с братьями Страка, которые вскоре сделались его ярыми привер-женцами. С Густавом Страка Бакунин, как выясняется из его допроса в Саксонии, был знаком еще по Праге (поэтому показание Г. Страка, что он познакомился с Бакуниным 31 декабря 1848 г. в Лейпциге, приходится считать неверным), он встретил его в Лейпциге в гостинице ‘Золотой пе-тух’, а затем познакомился и с его братом (Чейхан, стр. 39—40 и 80, а также ‘Прол. Рев.’, цит. место, стр. 201 сл.). Возможно, что через них он проник в студенческие кружки в Лейпциге, состоявшие из славянской учащееся молодежи, в эти кружки начали захаживать и немецкие студен-ты. Здесь Бакунин, резко выступая против националистических предрас-судков, горячо развивал идеи своего ‘Воззвания к славянам’, доказывая своим слушателям общность революционных интересов демократов славян-ских и немецких. Постепенно вокруг него образовался кружок преданных ему юношей, проникнутых энтузиазмом и готовых по его указанию ринуть-ся в самые рискованные предприятия. Из них братья Страка были осо-бенно ему преданы.

170 О впечатлении, произведенном брошюрою Бакунина, см. в коммен-тарии к N 520 в томе III, стр. 532 сл., а. также в этом томе выше (стр. 472 сл., ответ Палацкого на брошюру).

171 О Карле Сабине и Эмануиле Арнольде см. том III, стр. 546—547. Газета, которую тогда редактировал Сабина, называлась ‘Известиями Славянской Липы’, и была гораздо радикальнее, чем само об-щество, от имени которого она издавалась. В ней и появился в январе 1849 г. перевод части брошюры Бакунина, причем все нападки на импе-ратора Фердинанда были выброшены. Но ответа Бакунина на ‘Вынужден-ное объяснение’ Палацкого Савина уже не поместил.

Повидимому Бакунин просто воспользовался ответом Палацкого на ‘Воззвание к славянам’ для того, чтобы завязать более тесные связи с обществом ‘Славянская Липа’ и заставили говорить о себе более моло-дых и революционно настроенных его членов. По словам самого Бакуни-на он, посылая в конце января 1849 г. в Прагу Густава Страку, дал ему два поручения: пригласить к нему в Лейпциг для переговоров Э. Арноль-да, а во-вторых поручил Страке вручить К. Сабине письмо для передачи ‘Славянской Липе’, орган которой Сабина редактировал: его письмо, яв-ляясь дальнейшим развитием идеи, изложенной в кэтенской брошюре, содер-жало призыв к славянам объединиться с немецкими демократами и вен-герскими повстанцами для совместной борьбы против реакции, оно должно было по расчетам Бакунина привлечь к нему симпатии левого крыла ‘Славянской Лапы’. От самого Сабины Бакунин не получил ответа на свое предложение, а от Страки узнал, что Сабина письмо принял, но заявил, что при господствующем настроении невозможно передать его ‘Славянской Липе’. На допросе Сабина пояснил, что Г. Страка действи-тельно привез ему пакет, состоявший из 8 листков, с надписью ‘Коми-тету Славянской Липы’ и подписью ‘Бакунин, член славянского кон-гресса’. Существо рукописи сводилось к тому, что славянство под влия-нием ученых доктринеров пошло по неправильному пути. Ссылаясь на свое ‘Воззвание к славянам’, Бакунин предлагал идти по пути, указанному в этой брошюре, т. е. по пути солидарного выступления славян с немецкими демократами, польскими и венгерскими революционерами в целях раз-рушения австрийской монархии и создания на ее развалинах вольной сла-вянской федерации. По словам Сабины он не решился дать этому обра-щению дальнейшего хода и сжег рукопись.

172 Э. Арнольд, который был радикалом еще до революции 1848 г. и за свои резкие статьи сидел даже в тюрьме, начал издавать с конца 1848 г. демократический популярный журнал ‘ObcanskИ Noviny’ (‘Гражданские Известия’), имевший целью пропаганду демократических идей в городе и деревне. Этим он естественно привлекал внимание Бакунина, ко-торый уже тогда задумывал демократическую революцию в Богемии и по-тому стремился сгруппировать вокруг себя влиятельные радикальные элементы чешского общества.

173 ‘Славянская Липа’— чешское политическое общество с разветвлениями по всем чешским землям, а затем и по всем славянским землям Австрийской империи, основанное 30 апреля 1848 года а Праге, называвшее себя демократическим, но в сущности бывшее вначале умеренно-либераль-ным, а подчас даже прямо реакционным и находившееся под тлетворным влиянием партии Палацкого, проводившей и здесь ту же политику прислу-живания австрийской монархии, что на пражском съезде. В своем цитирован-ном выше ответе Бакунину Палацкий (‘GedenkblДtter’, стр. 183—184) сам признает, что в ‘Славянской Липе’ представлены были разнородные элементы: консервативные, которым он сочувствует, и радикальные, ему антипатичные. Он протестует против попытки характеризовать всю ‘Липу’ на основании одного поведения редакторов ее органа и считает перепе-чатку (частичную) ими брошюры Бакунина ‘свидетельством не столько их извращенного мировоззрения, сколько их радикальной бестактности’. Сам Бакунин в своих саксонских показаниях (стр. 183) говорит, что общество ‘сначала защищало славянские интересы от немцев, а впоследствии распа-лось на три фракции: на консервативную, во главе которой стоял Палацкий, на либеральную… и на демократическую, членом которой был Сабина’. Целью общества объявлена была охрана основ конституции и их широ-чайшее распространение в Австрийской империи, полное равноправие чеш-ского языка с немецким во всех областях государственной и общественной жизни, отстаивание самостоятельности чешской короны от всех покушений Германского Союза и Франкфуртского парламента. В первом комитете об-щества членами состояли граф И. М. Тун (председатель), Ганка, Иордан, Палацкий, Ригер, Миковец, (Mиковец, Фердинанд Братислав (1826—1862) — чешский архео-лог, драматург и общественный деятель. Получил немецкое воспитание и только на 16-м году жизни начал под влиянием растущего чешского на-ционализма учиться по-чешски. С 1842 переселился в Прагу и занялся литературой, причем сначала писал по-немецки, а с 1846 и по-чешски. При-нял участие в событиях 1848 г., в качестве офицера участвовал в боях сербов с венграми в Бандте. Вернувшись в 1851 на родину, он в целях борьбы с баховской реакцией, не пощадившей и чешских предателей рево-люции, основал журнал ‘Люмир’, вокруг которого группировалась чешская писательская молодежь. Собрал много материала по истории Чехии и в 1858—61 выпустил свою главную работу ‘Древности и памятники чешской земли’ (по-чешски и немецки).

т. е. заведомо правые националисты, извест-ные по своей роли на славянском съезде. Впрочем, когда задевались ин-тересы националистов, общество пыталось обороняться. Так комитет про-тестовал против поведения властей во время июньских волнений и обра-тился в австрийский сейм с жалобою на насилия военщины. Намекая на то, что волнения вызваны были провокациею властей, общество заявило: ‘До сих пор исследовали одну сторону дела: не было ли заговора против закон-ного порядка? Теперь следует взять другую сторону: не было ли заговора против свободы?’ Это не помешало обществу солидаризироваться с вы-ступлениями южных славян против революционных венгров по наущению тех же властей и австрийской камарильи. 11 сентября 1848 года ‘Славян-ская Липа’ выпустила воззвание к чешскому народу с приглашением ока-зывать движению южных славян материальную помощь и моральную под-держку. И даже во время наступления бана Елачича, этого наемного кондотьера австрийского абсолютизма, на революционную Вену, движения, возбуждавшего некоторые опасения даже среди умеренных либералов сво-им явным реакционным характером, ‘Славянская Липа’ под действием на-ционалистического дурмана и под растлевающим влиянием таких полити-ческих вождей, как Палацкие, Ригеры и т. п., приветствовала армию абсо-лютизма, желая ей победы над революционной демократией.

Когда бан Елачич, объявленный революционною Веною бунтовщиком и изменником, был камарильею назначен главнокомандующим венгерскими войсками, ‘Славянская Липа’ приняла сторону реакции и писала: ‘Наконец атмосфера начинает проясняться. Правительство наше, до сих пор не ре-шавшееся, к какой стороне примкнуть, втайне строившее нам (т. е. славянам. — Ю. С.) разные козни, силою обстоятельств вынужденное принять определенное направление, стало во главе славянского движения’. Когда во время наступления Елачича и Виндишгреца на Вену в октябре 1848 года общество ‘Славянской Липы’ совещалось о том, какую занять в данном случае позицию, большинство отвергло предложение К. Гавличка, вице-президента общества и ярого немцееда, о нейтралитете и высказалось за правительство против революции. Ригер выразил настроение этого боль-шинства в следующих словах, в которых он старался выставить камарилью сторонницею равноправия наций, а венских революционеров—его против-никами: ‘Мы убеждены в том, что это — бой народный из-за равноправ-ности всех народностей, и потому бой этот должен быть доведен до конца. Та сторона, которая вызвала на бой, должна быть сломлена, в противном случае мы очутимся в том же загоне, в каком были до этого. Войско долж-но победить, чтобы обезоружить не студенческие легионы, а толпы бунтовщиков, состоящие из рабочих, которых должно выгнать из Вены. Наше спасение связано с выгодами династии, и потому мы не станем протестовать против того, что она употребляет войско для достижения своих целей… Наконец мы видим склонность династии к дарованию свободы, по край-ней мере без этого она не в состоянии удержать власть’.

Когда Вена была осаждена, а императорский двор переехал в богем-ский городок Ольмюц (Оломоуц), чешская буржуазия торжествовала, ду-мая, что пришел ее час. ‘Славянская Липа’ призывала ту счастливую ми-нуту, когда ‘королевская Прага дождется той славы и радости, чтобы дей-ствительно иметь в лоне своем короля и конечно с целым рыцарством’. Дальше выражалась надежда, что не двор онемечит Прагу, а скорее она ославянит его, ‘так как наконец славянство добилось признания своих прав, хотя бы это было вследствие того только, что по недостаточной неразвито-сти славян на них лучше можно опереться’. Дальше с удовлетворением предсказывается, что славянские войска покорят ‘дикого мадьяра’, в Вене мещанство и пролетариат перебьют друг друга, а студенты будут разору-жены, Пешт будет обращен в пепел, — и все это в интересах славянской свободы: ‘Мы желаем успеха войску против Венгрии, желаем нравствен-ного покорения Вены, потому что тогда только возможно свободное сла-вянство’. Такова была тогда позиция Палацких, Ригеров и подобных, в которой не знаешь чего больше — глупости или растления.

22 октября 1848 года бан Елачич писал из своего лагеря ‘Славному обществу Славянской Липы в золотой Праге’ следующее: ‘Моя победа в Пеште была бы неполна, и положение врагов наших в Вене было бы еще-прочнее, если бы я не подступил с войском к самой Вене, чтобы смирить врага славянства в столице Австрии. Поэтому не могу выразить мою ра-дость, когда я узнал, что братья-чехи по одинаковому с нами побуждению, что доказывает отозвание чешских депутатов из венского сейма, разверну-ли свои победоносные знамена перед Веной, подавая мне и войску моему братскую руку с геройскою решимостью победить или пасть со славой. Идя против Вены, я воодушевлен одною мыслью, что иду против врага славянства, и утешаюсь надеждою, что вы мои действия не только оцени-те, но и поддержите’.

В ответ на эту лицемерную выходку наемного кондотьера австрийской реакции ‘Славянская Липа’ выразила ему свое полное доверие и симпа-тию, благодарила его за то, что он соблаговолил объяснить ей цель своих действий, и соглашалась с мыслью, что ‘если бы не было Австрии, то сла-вяне должны были бы создать ее’. Но она не сочла нужным указать на то, что герои-чехи, развернувшие свои знамена перед Веной, были просто запросто мобилизованные солдаты, дравшиеся по приказу начальства и -толь же охотно усмирявшие бунтовщиков в Вене, как и в Праге.

Когда после октябрьских событий в Вене и роспуска австрийского сей-ма создалась удушливая политическая атмосфера, комитет ‘Славянской Ли-пы’ созвал 26 октября народное собрание, в котором решено было подать австрийскому императору петицию с требованием выдачи оружия, пушек и снарядов. При этом высказывались такие соображения, что вооружение это необходимо чехам для того, чтобы не сделаться добычею военного деспо-тизма в случае удачи похода его на Вену (ясно, что эту мысль выражали не те элементы ‘Славянской Липы’, которые приветствовали поход Елачича на Вену). Открыты были даже сборы денег на оружие. На 28 декаб-ря созван был в Праге съезд всех отделов ‘Славянской Липы’, который постановил объединить все общества и созывать ежегодные съезды. С ок-тября начала выходить газета ‘Славянская Липа’ под редакцией) доктора Подлипского

(Подлипский, Иосиф (1816—1867)—чешский общественный де-ятель, врач по профессии. Учился в Праге, рано примкнул к патриотиче-скому движению и сблизился с Колларом. В Вене организовывал кружки среди интеллигенции и состоял под полицейским надзором. В 1845 вернулся в Прагу. Был членом славянского съезда в 1848, а с октября по декабрь был вместе с Ваврою редактором ‘Известий Славянской Липы’. В 1861 г. был избран депутатом в чешский сейм.)

и В. Вавры, а с начала 1849 года она приняла название ‘Из-вестий Славянской Липы’ и стала выходить под редакцией В. Вавры и К. Сабины. Газета приняла радикальное направление, несимпатичное заправилам общества, и К. Гавличек резко выступил против нее в ‘Националь-ных Известиях’ (‘Narodni Noviny’). Проникая в демократические круги, общество постепенно левело, радикальное крыло его начало даже сотруд-ничать с ‘Немецких союзом’ в Праге, но наступившая реакция не дозволила развиться этой тенденции, и скоро положила конец ‘Славянской Ли-пе’. Управляющим делами ‘Славянской Липы’ был демократически наст-роенный Вильгельм Гауч, впоследствии прикосновенный к бакунинскому за-говору.

Это именно общество и задумал завоевать Бакунин, рассчитывая сде-лать его одним из рычагов замышленной революции.

174 Здесь Бакунину явно изменила память, ибо не можем же мы пред-положить, чтобы он стал скрывать от Николая I то, что не побоялся ска-зать на допросах за границей. С Сабиною Бакунин познакомился еще на славянском съезде в Праге в 1848 г., после того с ним переписывался, послал ему свое ‘Воззвание к славянам’, которое Сабина перепечатал почти полностью в редактируемой им газете, и пр. Вот что он показал 3 августа 1849 г. в Саксонии: ‘Я познакомился с Сабиною только мимоходом на прошлогоднем конгрессе в Праге, я как-то обменялся несколькими письма-ми с Сабиной, но ознакомился с ним более по его газете ‘Славянская Липа’, чем из устного обмена мнений. Однако Сабина знает меня по моей обще-известной деятельности в пользу славянского дела и даже напечатал часть моего появившегося в Кэтене воззвания к славянам в своей газете… В январе этого года я послал почтой из Лейпцига (на самом деле через Г. Страку — Ю. С.) обращение к ‘Славянской Липе’ в Праге, которое со-держало защиту моей кэтенской брошюры от открытого нападения на нее со стороны пражца Палацкого в издаваемой [К.] Гавличком газете ‘Народни Новины’. Однако я ни ответа от Сабины не получил, ни вообще не узнал ничего о судьбе этого обращения, которое я сначала хотел напе-чатать, но затем оставил эту мысль. Я никогда не получал газеты Сабины. Сабина, которого я знал из его писаний за человека свободомыслящего, внушал мне доверие, и на этом основании я и послал ему упомянутое выше обращение, а также написал Сабине то рекомендательное письмо, которое Реккель просил для Праги’. И дальше: ‘Кроме упомянутого выше, предна-значавшегося для общества ‘Славянская Липа’ обращения, я не приходил ни в какое соприкосновение с этим обществом и кроме Сабины не знаком ни с кем из членов ‘Славянской Липы» (‘Прол. Рев.’, цит. м., стр. 173 — 174, ‘Материалы для биографии М. А. Бакунина’, т. II, стр. 114). Соглас-но показанию в Австрии, где Бакунин уже не мог отрицать посреднической роли Г. Стража, он от последнего по его возвращении в Лейпциге узнал, что Сабина принял возражение Бакунина, но при этом заметил, что при дан-ной ситуации напечатать его невозможно.

Гавличек, Карл (1821—1856)—чешский публицист и политиче-ский деятель консервативного направления. Учился в пражской семинарии,

уехал в Москву, где был несколько лет гувернером в доме С. Шевырева. В 1845 г. вернулся в Прагу под сильным влиянием славянофильства и пи-сал о России в славянофильском духе, но руссофилом не был. В 1846 г. редактировал ‘Пражские Новины’ и выходившую при них ‘Пчелу’. Принял деятельное участие в событиях 1848—1849 гг., был членом чешского на-ционального комитета, участвовал в ‘Сворности’ (чешская национальная гвардия в Праге), был членом славянского съезда, австрийского сейма в Вене и Кремзире, вице-президентом ‘Славянской Липы’. Был одним из виднейших представителей чешского национально-консервативного движения, вступившего в сделку с австрийской монархией против немецкой демокра-тии (партия Палацкого). Вскоре после мартовской революции начал изда-вать ‘Народные Новины’, получившие огромное влияние на консерватив-ные круги чешского общества. Увидев, что вся политика его партии привела лишь к восстановлению старого режима и обману чешских националистов, перешел в оппозицию, правда очень робкую. За критику октябрьской конституции был предан суду, но оправдан присяжными. За нападки на реакцию подвергался преследованиям, газета его закрывалась, а в январе 1850 г. была окончательно запрещена, после чего он начал издавать жур-нал ‘Слова». В марте 1851 г. ему был запрещен въезд в Прагу, через некоторое время журнал его также был закрыт, а сам он сослан в Тироль, после чего вскоре умер.

Его не следует смешивать с Францем Гавличком, демократом.

175 В показаниях перед австрийской комиссией Бакунин говорит по это-му поводу: ‘Что между ними существовало какое-то соперничество,… я за-метил из нескольких обстоятельств, в частности из того, что когда я все же добивался приезда Сабины ко мне в Дрезден (обмолвка вместо ‘Лейп-циг’.—Ю. С.). Арнольд, насколько я припоминаю, тому воспротивился’ (Чейхан, прим. 157).

176 Как показывал впоследствии Бакунин на допросах в Австрии, он вы-зывал Сабину и Арнольда в Лейпциг для того, чтобы показать немецким демократам, что не все чехи настроены консервативно и лакейски, и что среди них есть радикальные элементы, свободные от национальной ограни-ченности и готовые выступать солидарно с немецкою демократией), а с другой стороны показать Сабине и Арнольду, что не все немцы готовы пожрать славян, что немецкие демократы готовы признать национальные права славянства и вместе с славянами бороться против контр-революции, словом с целью ускорить соглашение чешской и немецкой демократий для общей борьбы с наступлением реакции. Надо полагать, что вызывал он их не только для этого, а что он хотел с их помощью связаться с радикаль-ными чешскими элементами для подготовки демократического переворота в Босемии.

177 Здесь Бакунин несколько путает даты. Венгры очутились в явном восстании против императора еще осенью 1848 года: 11 сентября Кошут был избран диктатором, 27-го генерал Ламберг был убит на улицах Пешта, а 3 октября 1848 г. Венгрия была объявлена на военном положении, и глав-нокомандующим венгерских войск, а также наместником императора был на-значен Елачич. Это был формальный разрыв, который был вскоре завер-шен лишением Габсбургов венгерской короны по постановлению венгер-ского сейма. Что же касается германских демократов, то они замыслили вооруженное восстание гораздо позже, а именно после того как ряд немец-ких монархов отказался признать имперскую конституцию, выработанную Франкфуртским парламентом. Это случилось только в апреле 1849 года, а восстания вспыхнули в мае, в том числе и дрезденское, в котором Баку-нину пришлось принять личное участие.

178 Здесь лишний раз сказывается ‘крестьянский социализм’ Бакунина, которому движения революционного крестьянства были понятнее, ближе и симпатичнее, чем движения городской демократии и особенно рабочего класса.

179 Перед тем как перейти к обсуждению изложенного Бакуниным пла-на, необходимо отметить, что мы не знаем, насколько точно он излагает этот план в ‘Исповеди’. В других местах он не выражен, и, как ниже го-ворит сам Бакунин, ‘никому не был известен или известен только весьма малыми, самыми невинными отрывками, существовал же только в его по-винной голове’. Приходится предположить, что он изложен в ‘Исповеди’ точно.

Объясняя на допросе в Австрии, как он пришел к своему плану бо-гемской революции, Бакунин говорил, что при составлении ‘Воззвания к славянам’ в Кэтене он рассуждал теоретически, не помышляя еще о прак-тическом осуществлении высказанных там мыслей. Только после переезда из Кэтена в Лейпциг у него возникла мысль о возможности вызвать вос-стание в Богемии, и эта мысль постепенно стала облекаться в конкретные формы. На Богемию он обратил внимание потому, что из всех славянских стран она казалась ему тогда единственною кроме Галиции славянскою страною, в которой благодаря ее политическому положению можно было-расчитывать на активное выступление.

Нужно признать, что сравнительно с другими демократическо-революционными планами того времени он является действительно решительным и радикальным. В этом отношении он уступает только плану, развитому в ‘Манифесте Коммунистической партии’, который идет еще дальше его, по-скольку, не ограничиваясь радикально-демократическими мероприятиями,. намечает и ряд мер, залегающих основы коммунистического строя, как от-мена права наследования (которую по иронии судьбы Бакунин в 60-х и 70-х годах стал выдвигать против коммунистов), централизация кредита и транспорта в руках государства (против чего Бакунин тогда впрочем не стал бы возражать и что вполне, согласимо с его планом), соединение зем-леделия с промышленностью, индустриализация страны, введение плана в сельское хозяйство, создание промышленных армий для земледелия, что предполагает коллективное крупное сельское хозяйство, и пр. В других, чи-сто демократических, как политических, так и социальных, мероприятиях обе программы в общем совпадают, причем в смысле резкости формулировок бакунинская ничуть не уступает другой. Сюда относится конфискация всех помещичьих имений, раздел, части этой земли между неимущими крестья-нами, дабы привязать их к революции, и обращение другой части в источник финансовых средств для государства по образцу Великой французской ре-волюции конца XVIII века (ср. пункт 1 коммунистической программы: ‘экспроприация земельной собственности и обращение земельной ренты на покрытие государственных расходов’), изгнание всех дворян, чиновников и духовенства (такого пункта нет в коммунистической программе, где в пункте 4 говорится только о конфискации имущества всех эмигрантов, и бунтовщиков) , отмена всех долгов, не превышающих 2 000 гульденов,— мера, сильнее способная заинтересовать задолженных мелких буржуа города и деревни, чем пролетариев, которым никто таких сумм не доверяет (эта-мера в коммунистической программе прямо не выражена, хотя ее можно предполагать включенною в пункт 5, трактующий о централизации кредита в руках государства посредством монопольного национального банка), на-конец сожжение всех административных, судебных, нотариальных, государ-ственных и частных бумаг и документов, владенных грамат и т. п. — мера, излюбленная бунтующими крестьянами и входящая составною частью в кре-стьянские революции (естественно, что в коммунистическом манифесте, пред-полагающем заложение основ социалистического строя, такая мера не пред-лагается за ненадобностью). Бакунин был уверен, что таким путем старый порядок будет навеки уничтожен, но он не замечал, что крестьянская демо-кратия не гарантирует от восстановления крупной собственности и клас-сового угнетения.

Из последних строк кстати ясно, что Бакунин придавал задуманной им революции интернациональный, точнее среднеевропейский, а затем и обще-европейский характер, Он полагал (и быть может не без основания), что пример захвата и раздела помещичьих земель, уничтожение прав собственнести и повинностей, отмена задолженности мелких владельцев и -т. п. увлекут за собою крестьян, повсюду и придадут городскому революцион-ному движению могучего сотрудника и пособника в лице взбунтовавшейся деревни.

180 Итак, несмотря на отдельные анархистские декларации (в письмах к Гервегу), Бакунин, как только дело дошло до выставления более или ме-нее конкретного и практического революционного плана, рекомендует в ин-тересах обеспечения революционных завоеваний и отражения контр-револю-ции не анархию, а революционную диктатуру. Совершенно оче-видно, что при выработке социальной стороны своего плана он имел в ви-ду пример якобинской революции 1793—1794 гг. Естественно, что он за-имствовал из нее не только содержание некоторых своих экономических мероприятий (в частности и мысль о сожжении всех владенных грамат как средстве провести непроходимую грань между старым и новым строем под-сказана ему тогдашними действиями французских крестьян), но и форму политического устройства, ту временную политическую форму, которая дает революции возможность сосредоточить свою энергию и обезоружить своих врагов, а именно революционную диктатуру. При этом он правильно, что делает честь его революционному инстинкту, предполагает полностью раз-рушить старый государственный аппарат и создать свой новый, приспособ-ленный к целям и задачам революции. И он доходит даже до мысли об использовании специалистов, применения их навыков и знаний в интересах нового режима впредь до выработки нового аппарата из представителей пришедших к власти трудящихся масс. Для обороны революции он намечает сформирование взамен старой разбитой армии новой армии, навербованной из пролетарских и полупролетарских элементов и снабженной своим соб-ственным командным составом. Как видим, Бакунин и здесь использует опыт французской революции, но в проведении революционно-демократи-ческих принципов идет гораздо дальше ее и обнаруживает больше последо-вательности. Из демократических программ того времени программа Баку-нина была наиболее крайнею и по содержанию, и по целям, и по формам осуществления, и по методам проведения.

Кое-что из этого плана, например сожжение бумаг и владенных грамат как средство радикального разрыва с прошлым и препятствия к восстанов-лению прежних имущественных отношений, вошло впоследствии в его анар-хистскую программу, которая была новою формулировкою его крестьянского социализма.

181 Опять-таки явный ответ на заданный вопрос.

182 Это письмо до сих пор остается неизвестным: искать его надлежит во французских архивах.

183 Итак в Лейпциге Бакунин не знал об этих фактах (ср. комментарий к тому III, стр. 537). Но в Петропавловской крепости он уже знал о пе-репечатке своей брошюры как Флоконом, так и ‘Демократом Польским’. Спрашивается: где и когда он об этом узнал? Мы думаем, что в Дрездене, и притом от Виттига, но он мог получить эти сведения и от знакомых поля-ков, особенно связанных с Парижем, а такими были Гельтман и Крыжановский, с которыми он встречался в Дрездене.

184 Итак Бакунин и здесь, в ‘Исповеди’, как раньше в других доку-ментах, определенно признает польских эмигрантов, в частности демокра-тов, ‘главными распространителями’ позорящих слухов на его счет, причем о ‘немецких коммунистах’ даже не упоминает (в отличие от того, что он говорил 70-х годах в разгар борьбы в Интернационале). Но кого же он имел в виду, отделяя польских эмигрантов от ‘первых изобретателей’ клеветы? Может быть, он разумел под этими первыми изобретателями ‘не-мецких коммунистов’? Ясно, что нет. Бакунин говорит здесь о российских дипломатических агентах за границею вроде русского посланника в Париже Н. Киселева и французских государственных деятелей вроде графа Дюшателя, которые в качестве более или менее бескорыстных слуг царизма поспешили поддержать эту клевету и распространяли ее как с парламентской трибуны, так и в частных беседах, между прочим и с польскими эмигрантами, от них-то и получившими первые компрометирующие Бакунина све-дения.

В свете уже известных нам фактов представляется чрезвычайно стран-ным утверждение Бакунина (повторяющего здесь сообщение из письма А. Рейхеля) в ‘Исповеди’, что французские демократы также усумнились в нем вследствие заметки в ‘Новой Рейнской Газете’. Вряд-ли француз-ские демократы (если даже допустить, что они вообще читали кельнскую газету, что само по себе сомнительно) нуждались в этой заметке, чтобы составить себе то или иное мнение о Бакунине: ведь как раз из Парижа и шли компрометирующие Бакунина слухи (Киселев, Дюшатель, Гизо, Ла-мартин, польские эмигранты), в тем числе и инкриминируемая заметка ‘Но-вой Рейнской Газеты’. Связи польской эмиграции с французскими демокра-тами, в частности с Флоконом и другими членами Временного правитель-ства, были так стары и тесны, что ее недоверчивое отношение к Бакунину естественно передавалось этим французам без всякого посредствующего влияния немецких газетных заметок, о которых они вероятно и не подозре-вали.

185 Опять-таки явный ответ на заданный вопрос.

186 В своих показаниях перед саксонской следственной комиссией Ба-кунин несколько раз повторяет то же самое. Отрицая свое участие в саксонских политических делах, он отмечает, что ‘не присоединился ни к какому политическому сообществу в качестве члена его и не посещал никаких об-ществ, в том числе и ‘Патриотического общества’… Я категорически от-рицаю, что работал для водворения республиканского образа правления в Саксонии, а также, что знал о каком-либо заговоре для установления рес-публики в Саксонии. Вся моя политическая деятельность посвящена была соглашению славянства с либералами Германии’. И далее: ‘Я вообще не принадлежал ни к какому политическому клубу в Германии, потому что не интересовался частными делами Германии, а также потому, что в качестве русского я не мог бы пользоваться особым доверием, особенно с тех пор, как… ‘Новая Рейнская Газета’ напечатала статью из Парижа, правда по-том опровергнутую, согласно которой… Жорж Занд имела будто бы в своем распоряжении письмо, доказывающее, что я — шпион, купленный и оплачиваемый русским правительством’. И наконец: ‘Я вообще отрицаю свою принадлежность к какой-нибудь дрезденской, саксонской или немец-кой революционной или демократической радикальной фракции: как я уже сказал, я не занимался такими частными вопросами и все время имел перед собой лишь вышеописанный план’ сближения славянства с немецкими демо-кратами (‘Красный Архив’, том 27, стр. 163, 169, 171, ‘Материалы для биографии’, том II, стр. 41, 47, 49).

То же самое Бакунин заявляет в письме к Ф. Отто и в ‘Исповеди’. Для него германские дела сами по себе не представляли особого интереса: они связывались у него с задачею освобождения славянства и в частности русского народа.

187 Это конечно не совсем верно. Мы знаем, что и в Лейпциге, и в Берлине, и в Бреславле, и в Дрездене Бакунин посещал немецкие собрания, встречался с немецкими политическими деятелями, собирал некоторых из них у себя, даже выступал на немецких собраниях, как например летом 1848 г., когда он произнес на собрании демократической партии в Бреславле речь — (Это повидимому не та речь, о которой упоминает в своей ‘Истории Бреславля’, стр. 213, Ю. Штейн, ибо там он говорит о выступлении в один вечер в ‘Демократическом клубе’ трех небреславльцев: Руге, Либельта и Бакунина. Надо полагать, что здесь говорится об избирательном собрании, на котором обсуждались демократические кандидатуры и в частности кан-дидатура Руге в Франкфуртский парламент, которую энергично поддержи-вал Бакунин. Отсюда следует, что Бакунин выступал в Бреславле не раз.)

‘в целях защиты славянской расы и в особенности для опровержения ут-верждаемой писателем Бертольдом Ауэрбахом дилеммы между немцами и славянами, из которой вытекало, что между этими двумя расами возможна и полезна только борьба, а отнюдь не единение’ (‘Кр. Архив’, 1. с., стр. 169). Но в основном он все же прав: немецкие партии и собрания интересовали его преимущественно в связи с его славянскими чаяниями и предприятиями.

188 В N 50 прудоновской газеты ‘Le Peuple’ (‘Народ’) от 7 января 1850 г. напечатана была статья под заглавием ‘Панславизм’, написанная как видно из текста, на основании письма Бакунина или под его влиянием. Приводим эту статью, характерную для тогдашних настроений, в переводе М. А. Брагинского.

ПАНСЛАВИЗМ.

События после февраля развиваются с стремительной быстротой, не да-вая публицисту времени собраться с мыслями. Народы, партии, доктрины сталкиваются между собою и то торжествуют, то терпят поражения, ка-жется, всякий провиденциальный смысл истории теряется в этом револю-ционном хаосе.

Потому-то мы так нерешительны в наших предположениях, высказы-ваемых нами ежедневно о событиях, происходящих вдали от нас. Люди так быстро истощаются, рассказы, доходящие до нас, написаны так при-страстно, что мы постоянно боимся впасть в ошибку, повинуясь своим сим-патиям и руководствуясь своим личным доверием.

Особенно трудно было следить за неясными волнениями и темными в своей сложности восстаниями в славянских землях, которые по языку, нравам к всем своим традициям стоят в стороне от европейского движения.

Однако мы должны поздравить себя с тем, что с первого же дня объ-яснили разницу в целях, преследуемых славянами-демократами и славянами-абсолютистами: первые опираются на Польшу, вторые же продались царю.

Письмо нашего друга Бакунина, русского дворянина (изгнанного и ог-рабленного указами Николая), подтверждает наше мнение о славянском конгрессе, созванном в Праге чешским дворянством в июне месяце, и об истинных интересах славянских наций. (Можно было бы подумать, что дальше идет письмо Бакунина, но все дальнейшее содержание статьи и стиль ее показывают, что это не так. Однако ясно, что автор статьи использует какое-то сообщение Бакунина или корреспонденцию его, посланную в газету Прудона.)

Агенты царя и австрийского императора пытались овладеть этим кон-грессом, состоявшим из русских, поляков, литовцев, словаков, чехов, кроатов и сербов—народов, по своему происхождению принадлежащих к великой славянской семье.

Демократы разбили династические интриги, феодалы-дворяне и феодалы промышленности были заклеймены, осуждены конгрессом, предложившим свой союз мадьярам, немцам, итальянцам, если бы эти народы хотели с своей стороны помочь им в деле восстановления их национальной независи-мости.

Монархи не могли допустить этой братской пропаганды. Появился Виндишгрец. Прага подверглась бомбардировке и была покорена после пяти-дневной резни, члены конгресса были разогнаны, демократические ассо-циации и студенческие легионы распущены. Богемия должна была подчи-ниться императору и потерять всякую надежду на восстановление своей независимости. Этот удар, нанесенный немцами независимости Богемии, вос-становил всех славян против Германии и был на руку русским и австрий-ским агентам.

Кроаты, поднятые Еллчичем, боролись против мадьяр, несмотря на их братскую уступчивость. Агенты царя подняли придунайских сербов против Венгрии.

Австрийский император, желая порвать с Германией, тревожившей его своими демократическими тенденциями, стал вдруг заискивать перед пан-славизмом, незадолго до того раздавленным им в Праге. Правда, он опирался на славянскую аристократию, прекрасно служившую ему. Вся фе-одальная партия собралась под императорским знаменем. Германская Вена напрасно водрузила знамя независимости народов. Славяне ринулись на Вену, разграбили, обезлюдили ее, они идут теперь под начальством своего палача Виндишгреца против венгерских демократов. Русское золото и рус-ские агенты разнуздали национальные страсти.

Славяне и императорская солдатчина объединились против Венгрии и Италии. Венгрия борется геройски. Он может сопротивляться долго. Но если она падет, то Россия не замедлит поглотить славян-победителей. И эти недальновидные дипломаты, мечтающие об основании славянской империи в Австрии, несмотря на царящие там национальные раздоры, поймут, когда уже будет слишком поздно, что они работали для царя и открыли ему во-рота Милана, где расположен его кроатский авангард.

Русский панславизм торжествует теперь на трупах славянских, немец-ких, венгерских и итальянских демократов.

Но славянские патриоты протестуют против этого фальшивого пансла-визма, и поляки, верные своему традиционному знамени, борются вместе с венгерцами за независимость народов. Здесь находятся все истинные друзья славян, здесь все наши симпатии.

Приветствуя успехи венгерцев, мы приветствуем усилия благородной нации освободить Варшаву, отомстить за Вену и Львов и спасти славян и всю Европу от вторжения казаков. Г. Ламартин сказал недавно одной мадьярской депутации: ‘у Венгpии и во Франции столько дру-зей, сколько имеется французских граждан’. Г-н Ла-мартин хорошо бы сделал, если бы повторил с трибуны эти слова, произне-сенные им в городской думе. Он доказал бы Польше и Италии, что обеща-ния Франции забыты не всеми французами, а демократический пансла-визм приветствовал бы конечно его заявление, потому что он выдвинул в нем принцип национальной независимости.

Вообще три большие партии стремятся овладеть славянскими народами:

русская держится как будто в стороне и покровительствует Елачичу: кроаты хотят превратить Австрийскую империю в славянскую империю, к которой присоединились бы некоторые дунайские провинции, польские де-мократы и их друзья надеются образовать славянскую конфедера-цию между Германией и Россией.

До сих пор торжествует австрийская партия, и царь этим доволен. Франция, традиционный союзник Польши, взирает равнодушно… Р. S. — Мы только что узнали, что в Праге собирается новый конгресс, состоящий под австрийским влиянием. Однако прежде чем осудить его, мы подождем, чтобы его действия поставили его безвозвратно в разряд тех реакционных собраний, которые фальсифицируют революции в пользу ка-кой-либо касты или династии (Последнее сообщение неверно.)

189 Конечно национальные мотивы играли в событиях 1848 г. в Боге-мии колоссальную роль, однако не исключительную. Среди чехов также не было единодушного отношения к этим событиям, и в зависимости от классовых интересов отдельные группы чешского общества реагировали на них по разному. Если среди усмирителей чешской демократии Виндишгрец был немцем, то Лео Тун и подобные ему были чехами. А с другой стороны, если среди немцев имелось много противников июньских повстанцев (и их вероятно было относительно больше, чем среди чехов), то среди них имелись и активные их сторонники, и мы знаем, что на пражских баррикадах про-тив немецко-чешско-польско-венгерских войск австрийского императора сра-жались бок-о-бок чешские и немецкие рабочие, пражские и венские сту-денты.

190 В своих показаниях пред австрийской следственной комиссией

Э. Арнольд говорил, что во время этой беседы Бакунин старался склонить

его на сторону социализма и убедить его помочь делу социалистической про-паганды в Чехии. Бакунин на допросе в Австрии категорически отрицал по-казание Арнольда, уверяя, что о социализме у них вообще не шло речи, причем ссылался на отсутствие какой-либо бесспорной социалистической си-стемы, способной выдержать испытание практики (это же приблизительно он говорит и в ‘Исповеди’, стр. 108). Арнольд мол его не понял: он, Бакунин, указывал на то, что при политической агитации нельзя избегать социалистических заявлений. Говорил же он с Арнольдом о необходимо-сти организовать демократическую пропаганду в кругах ‘Славянской Липы’, имевшей тогда разветвления по всей Чехии и собравшей в своих ря-дах много энергичной молодежи, доступной демократическим идеям. Глав-ное же содержание переговоров между ним (а также Дестером и Гекзамером) и Арнольдом сводилось к необходимости подготовки одновременного революционного выступления в Германии и Богемии (Чейхан, стр. 41—42). Впрочем Г. Страка на допросе также утверждал, что в беседах с ним Бакунин развивал социалистические воззрения и в частности характеризовал желательный строй как ‘социально-демократическую республику’, форму ее Бакунин не определял более точно, говоря, что она образуется сама собой.

191 Роган, Шарль-Ален-Габриель, князь Геменейский, герцог Монба-зонский (1764—1836)—французский военный и политический деятель, во время революции эмигрировал вместе с своим отцом из Франции, поступил на австрийскую службу, воевал против своего отечества и дослужился до чина фельдмаршала. В 1805 году был разбит французскими войсками в Ти-роле. В 1809 г. отказался вернуться на родину по требованию французского правительства и был заочно приговорен к смерти. Под Ваграмом был ранен в сражении с своими соотечественниками. При Реставрации был возведен в пэры, но не заседал в верхней палате и вообще жил во Франции лишь на-ездами. Окончательно покинул Францию в 1830 г. и умер в Чехии, где на-жил большие имения.

192Этот организационный план был невидимому заимствован Бакуни-ным из деятельности карбонарских вент и тайных обществ, с которыми он мог познакомиться за границей через своих итальянских (Пескантини), фран-цузских (Г. Кавеньяк, Коссидьер и пр.), немецких (Вейтлииг и пр ) и осо-бенно польских знакомых демократов и заговорщиков. Впрочем образцом для него в данном случаи послужили скорее не тайные общества фран-цузских рабочих и немецких ремесленников, не знавшие подразделений по классовым категориям, а карбонарские тайные союзы, в частности маццинистские, о которых он мог узнать от Пескантини, бывшего маццинистом, от генерала Пепе, с которым был знаком, и от других итальянцев, которых на-верно встречал у Пепе и т. п. Последние тоже делились на союзы контра-бандистов, рыбаков, ремесленников, интеллигентов, офицеров, учащихся и т. д. У Бакунина мы встречаем только три основные деления, приспособ-ленные к чешским общественным отношениям: организации мещанская, кре-стьянская и студенческая. Что в этой организации не было ничего анар-хистского, не приходится доказывать.

Между прочим на допросе в Праге Иосиф Фрич, взявший на себя орга-низацию студенчества в Чехии и впоследствии давший откровенные пока-зания, сообщил, что вся организация эта должна была строиться по трой-кам, так что ‘например он, Фрич должен был подобрать себе трех товари-щей, из которых лишь один состоял бы в непосредственных с ним сно-шениях, из этих трех каждый должен был подобрать себе еще трех, с соблюдением тех же условий, следующие тройки набирают дальнейшие трой-ки и т. д.’. Инструкцию по этой организации Фрич по его словам также получил от Бакунина (‘Прол. Рев.’ 1. с., стр. 221 , ‘Материалы для био-графии’, т. II, стр. 179). На следующем допросе Фрич заявил, что не пом-нит, должна ли была организация строиться по тройкам или пятеркам (Чейхан, стр. 86). Это доказывает, что он в сущности и не приступал к организации по бакунинскому плану, иначе он не мог бы забыть самого принципа организации.

193 Арнольд должен был заняться чешскою организациею, организация же немецкая поручена была Бакуниным (тайком от Арнольда) Оттендорферу.

Оттендорфер, Освальд (род. 1825)—уроженец не Вены, как мож-но было бы подумать по словам Бакунина, а Цвиттау (в немецкой части Мо-равии), венский студент, участвовал в марте в революции, сражаясь на бар-рикадах, затем из немецкого патриотизма принял участие добровольцем в кампании за Шлезвиг-Голштинию. Бакунин познакомился с ним в мае 1848 года в Бреславле, куда Оттендорфер заехал по дороге из Шлезвиг-Голштинии в Вену (сам Бакунин собирался тогда на пражский съезд). Оттендор-фер в Вене принял участие в октябрьских выступлениях, по разгроме резо-люции бежал в Германию, здесь встретился с Бакуниным в Лейпциге и тес-но с ним сблизился. В его лице Бакунин нашел преданного последователя, который в Праге действовал по его указаниям (хотя нам неизвестно, каких результатов ему удалось добиться среди богемских немцев). После раскры-тия подготовки к майскому выступлению в Богемии Оттендорфер принял участие в баденском восстании, после чего бежал в Америку.

194 Здесь Бакунин открыто признает, что на роль диктатора в случае радикальной революции он предназначал себя—и правильно, ибо другого

человека, способного на это, в его окружении не было. Ср. выше коммента-рий 144.

195 О письме Елачича см. комментарий 173, где рассказывается о ‘Сла-вянской Липе’.

196 Письма Бакунину писались на адреса разных лиц, от него же пись-ма шли купцу Фишеру в Праге с надписью ‘г. Николандеру’. Письма неред-ко зашифровывались.

197 Геймбеpгеp, прозывавшийся также Лассогурским, сын австрий-ского чиновника, с которым он жил не в ладах, был учеником Лейпцигской консерватории. Бакунин познакомился с ним на одной из многочисленных студенческих сходок, на которые он собирал как славянскую, так и немец-кую демократическую молодежь. Вскоре после посещения Лейпцига Арноль-дом Геймбергер уехал в Вену для примирения с отцом. Бакунин воспользо-вался этою поездкою Геймбергера. Посвятив его отчасти в свои планы, он предложил ему на обратном пути заехать в Прагу к Арнольду и написать о тамошних делах. В Праге Геймбергер осел и сделался бакунинским постоян-ным корреспондентом. Он сообщал ему как о том, что наблюдал собствен-ными глазами, так и о том, что передавал ему Арнольд. Самостоятельных поручений Бакунин ему не давал, считая его к выполнению их неспособным. Но австрийская следственная комиссия утверждала, что Бакунин поручил ему организовать студенчество по системе пятерок, Бакунин однако это от-рицал. Бакунин сначала ничего не хотел говорить о Геймбергере, но когда комиссия познакомила его с показаниями Страка относительно того, что Геймбергер был прислан в Прагу в качестве пропагандиста и агитатора, Бакунин признал только то, что приведено в начале настоящего абзаца. Именно письма Геймбгргера и побудили его поехать вторично в Прагу.

198 На допросах в Саксонии Бакунин отрицал свою вторую поездку в Прагу (‘Пр. Рев.’, 1. с., стр. 195). Судя по его показанию от 16 октября 1849 г.. и по письму к Илиодору Скуржевскому, напечатанному в томе 3 под N 523, он задумал поездку в Прагу еще в январе того года, но тогда поездка не состоялась. ‘Цель поездки, как показывал Бакунин, была по мере сил воспрепятствовать тому, чтобы славяне под предводительством Виндишгреца и Елачича и под покровительством России объединились про-тив мадьяр и немцев’ (1, с., стр. 206—207, ‘Материалы для биографии’, том II, стр. 142). На допросе в Австрии Бакунин признал, что побывал вторично в Праге весною 1849 года (Чейхан, стр. 83, ‘Материалы для биографии’, том II, стр. 418).

199 Это второе воззвание Бакунина к славянам по поводу вступления. русских войск в Трансильванию напечатано нами в томе 3 под N 525. Ли-стовка эта была выпущена в Лейпциге издательством Гохсфельд. Один эк-земпляр брошюры на немецком языке имеется в архиве министерства внутренних дел в Праге, откуда его заимствовал Чейхан, напечатавший его в приложении к своей книге (оттуда мы его и взяли). В ИМЭЛ имеется фотокопия номера ‘Дрезденской Газеты’, в котором это воззвание было помещено. На допросе в Австрии Бакунин признал себя автором этого воззвания.

200 На допросе в Австрии Бакунин показал, что в конце февраля или в начале марта 1849 г. он переехал из Лейпцига в Дрезден во-первых потому, что опасался оставаться в Лейпциге из-за своих брошюр, а во-вторых пото-му, что в Дрездене не только рассчитывал на большую безопасность благо-даря тамошним друзьям, но и мог оттуда лучше следить за положением ве-щей в Богемии, Венгрии, Польше и России. В частности ‘он решил посе-литься в Дрездене для того, чтобы быть поближе к Богемии, в которой успел уже завязать революционные связи. Пфицнер (цит. кн., стр. 115) го-ворит, что Бакунин переехал в Дрезден около середины марта 1849 г.

О. Л. Виттиге см. том III, стр. 548.

201 Об А. Реккеле см. том III, стр. 547. В жизни Реккеля Бакунин сыграл решающую роль. Вот как Реккель в своих воспоминаниях о ка-торжной тюрьме рассказывает о своем знакомстве с великим агитатором: ‘Я познакомился с Бакуниным несколькими месяцами раньше, когда он из Лейпцига тайком прибыл в Дрезден и несколько дней скрывался у меня. Как человеку редкой силы духа и твердости характера, соединенных с импо-нирующей внешностью и увлекательным красноречием, ему везде легко уда-валось поднимать настроение молодежи до энтузиазма и увлекать за собою даже более зрелых людей, тем более что его воззрения, свободные от наци-ональной ограниченности, проникнуты были благороднейшим и широчайшим гуманизмом. Но именно его пылкая фантазия в соединении с бессознатель-ным честолюбием богато одаренной натуры, чувствовавшей себя призван-ною к тому, чтобы руководить и повелевать, часто толкала его к самообма-ну насчет действительного положения вещей. Его ближайшим стремлением было объединение славянской и немецкой демократии против русского ца-ризма, тогдашней главной опоры абсолютизма, а его многочисленные лич-ные связи с единомышленниками во всех областях Австрии, равно как в Польше и России, заставляли его считать достижение этой цели гораздо более близким, чем оно является и по сей день’ (August RЖckel—‘Sach-sens Erhebung und das Zuchthaus zu Waldheim’ Франкфурт 1865′ стр. 143).

В саксонских показаниях Бакунин говорит о Реккеле следующее:

‘Вскоре после моего прибытия в Дрезден, кажется в начале марта этого (1849) года, я познакомился с заведующим музыкальной частью Реккелем через Виттига в каком-то общественном месте, кафе или ресторане. Реккель понравился мне, и я стал поэтому искать его знакомства. Так как Реккель разделял мои политические взгляды, в частности мое мнение о славянском вопросе, то вскоре после моего знакомства с Реккелем у нас завязались дру-жеские отношения… Реккель симпатизировал славянам постольку, поскольку он разделял мое убеждение, что славяне настроены не исключительно в на-циональном славянском духе, но чутки и к идее свободы’ (‘Пр. Рев.’, 1. с., стр. 172—174: ‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 113). Кроме того Реккель издавал демократический листок и был интересен Бакунину и с этой стороны.

Еще до переезда в Дрезден Бакунин по-видимому посредством пере-писки из Кэтена и через общих знакомых сумел оказать известное воз-действие на ‘Дрезденскую Газету’, которая в славянском вопросе на-чала все яснее становиться на его позицию признания солидарности сла-вянской и немецкой (также мадьярской) демократии. Перебравшись в

Дрезден, он скоро сумел в этом вопросе сильно подчинить редакцию га-зеты своему влиянию. Постепенно прежний корреспондент газеты из Праги, стоявший на античешской точке зрения, был вытеснен другим, который признавал наличие славянской демократии, готовой работать рука об руку с демократиею немецкою. В газете стали появляться редакционные статьи и заметки, окрашенные новым духом, причем возможно, что некоторые из этих статей если и не целиком написаны Бакуниным, то им продиктованы, внушены, набросаны вчерне и т. п. Такова например передовая статья N 64 от 16 марта 1849 года под заглавием ‘Чешская демократия’. Ввиду того, что не исключена возможность принадлежности этой статьи Бакунину (пе-репечатавший ее в своей книге И. Пфицнер высказывает на стр. 116 пред-положение, что она составлена по наброску Бакунина), мы приводим ее целиком.

‘Изречение старого Пиллерсдорфа, гласящее, что ни один министр не положил в большей мере секиру у подножия трона, чем Вессенберг, в еще более полной степени осуществлено его преемником Стадионом: безумные мероприятия камарильи нанесли сборной Австрийской монархии весьма глу-бокие раны, и нанести ей смертельный удар предназначено по-видимому именно тому народу, от которого она ожидала своего спасения, который не раз предлагал ей свои услуги в качестве спасителя, тешил себя этою мечтою, — чешскому. Несмотря на последние газетные сообщения из Пра-ги (см. корреспонденции оттуда), это удивит наших читателей, однако это именно так, как мы ниже попытаемся вкратце доказать для понимания на-шего времени.

‘Когда во время прошлогоднего расцвета всеобщей свободы народов собрался в Праге славянский конгресс, подавший повод к стольким недо-разумениям, раздорам и враждебным выступлениям, среди чехов суще-ствовали две партии с прямо противоположными принципами: одна демо-кратическая, а другая — государственническая, кокетни-чавшая либерализмом. Последняя, во главе которой стояли чешские Валькеры, Бассерманы и КR, все эти Палацкие, Штробахи, Браунеры и т. д., счи-тала себя застрахованной на всякие случаи, так как ее действительная цель заключалась в основании национально-чешского королевства и, лишь в случае невозможности такового, в завоевании для славян руководящего значения в объединенном австрийском государстве. Ее противники, демо-краты, стремились лишь к освобождению славянских племен, они хотели дружественного братского союза с немцами, но не желали больше быть безвольными орудиями австрийского объединенного государства. Их лозун-гом была свобода для всех племен согласно своему истинному народному волеизъявлению присоединяться к более крупным соседним племенам, не-мецким, мадьярским, славянским, целью же их была федеративная рес-публика. К сожалению эта партия потерпела поражение вследствие жал-кого отступничества лицемерно заигрывавших с чешством черно-желтых аристократов вроде Лео Туна, Ауэрсперга и т. п., вследствие измены го-сударственных мужей, которые, сообразив собственную выгоду, склони-лись на сторону Габсбургов, ничтоже сумняшеся объявили истинно народную партию государственными изменниками и побудили Bиндишгреца за-сыпать ее бомбами и ракетами. Но они потерпели поражение также вслед-ствие злосчастных национальных раздоров, при чем немцы видели для себя опасность в чехах, последние усматривали опасность для себя в не-мецких народных восстаниях вне Богемии, хотя истинные демократы всех наций солидарно выступали на баррикадах против ‘отеческого привета’ им-ператора Фердинанда. К этому присоединилось опасение прихода немец-ких имперских войск для усмирения ‘чешских бунтовщиков’, оправдывав-шееся благодарственным адресом Вуттке поджигателю Виндишгрецу. Но одновременно этой, становившейся все более односторонней национальной антипатии способствовало еще одно обстоятельство: события в Венгрии. Мы не можем входить здесь в запутанный спор между кроатами, серба-ми и мадьярами, мы хотим просто указать на то, что славянское нацио-нальное чувство столь же естественно толкало чехов на сторону южных славян, как немцев на сторону шлезвиг-голштинцев. Эти южные славяне избрали своим вождем Елачича, несмотря на то что в тот момент он был в опале у двора, но прошло немного времени, и чехи по инстинкту свободы поняли, что этот придворный дурачил их лощеными фразами, обманывал кроатов в интересах придворной партии и таким образом предал совокуп-ную демократию славянских народов.

‘Елачич двинулся на Вену, и здесь начинается третья стадия, через которую в истекшем году прошли чехи. Из Вены, этого центра империи. из этого стока всех ее национальностей, вышел в марте мятеж, плоды ко-торого были одинаково радостно приветствуемы на турецкой границе, как и в Богемии. Было прекрасно известно, что славяне, немцы и венгерцы брат-ски выступали там за одинаковую цель, падение старой системы. Но старой габсбургской политике удалось разорвать еще столь слабые, хотя и чрева-тые такою опасностью для нее нити народного братания и представить последствия мартовских достижений как опасные для государства, а их сторонников как смутьянов и врагов царствующего дома. Трусливые чеш-ские беглецы из рейхстага, как Палацкий, Штробах, Браунер, Ригер, Троян, Гавличек и т. д., довели до конца то, что начато было правительством.

Чтобы прикрасить свое бегство, они рассказывали изумленной чешской молодежи о личной опасности, коей они подвергались в качестве чехов, и рисовали восстание 6 октября как немецко-славяноедское. Сомнение на-счет того, не является ли Елачич изменником делу свободы, потонуло в потоке высокопарных фраз, которыми эти герои старались прикрыть от-сутствие у них энергии, в потоке национальной болтовни, которою они пы-тались замаскировать свою политическую слепоту и свою измену. Выдвину-тое в рейхстаге в столь безусловной форме требование послать во Франк-фурт также представителей от чехов — такова была тема, которая, видоиз-меняясь на тысячу ладов, в конце концов сбила с толку чешскую моло-дежь, снова заставив ее поставить национальность выше демократии. Таким образом не только дали Вене пасть, но и допустили чешских депутатов в официальном заседании рейхстага надругаться над борцами за свободу. Но хуже всего было то, что Гавличек, ограниченный человек и верный пес черножелтого кабинетного героя Палацкого, был избран в Комитет Славян-ской Липы. Благодаря ему этот прежде демократический союз стал коле-баться в своих убеждениях и дал себя использовать в качестве орудия правительственной партии. Однако в сердцах тысяч людей продолжал ше-велиться грызущий червь, и когда Елачич с кроатами двинулся на Венгрию, дабы и там уничтожить последние остатки свобод 1848 года, когда реак-ционная партия снова высоко подняла голову, тогда повязка упала с глаз еще большего числа людей, и оставшиеся верными, столь долго вынужден-ные молчать демократы получили возможность снова выступить открыто. Это прежде всего сказалось в прессе, и здесь как раз уместно поподроб-нее поговорить о последней.

‘Мнимо конституционные, а на деле иезуитски черножелтые газеты ‘Конституционный Богемский Листок’ (‘Das Constitutionelle Blatt aus BЖhmen’), и ‘Всеобщая Конституционная Богемская Газета’ (‘Die Allge-meine Constitutionelle Zeitung fЭr BЖhmen’), равно как орган Палацкого. редактируемые Гавличком ‘Славянские Известия’ (‘SlovanskИ Noviny’)

(В действительности она называлась ‘Narodni Novini’ (‘Национальные Известия’).

и славянский ‘Центральный Листок’ (‘Slavische BlДtter’) Иордана с чеш-ской стороны, ‘Газета Немецкого Союза’ (‘Die Deutsche Vereinszeitung’),

чисто буржуазный листок, с немецкой стороны, несмотря на случайные

национально-оппозиционные выступления против отдельных мероприятии правительства, действовали в смысле и в интересах кнутобойного объеди-ненного австрийского государства в ущерб демократии. Последняя распо-лагает лишь двумя газетами: ‘Славянской Липой’ Сабины, органом Союза, и особенно чисто демократически-социальной газетой автора книжки про-тив иезуитов Арнольда ‘Obeanske Noviny’ (‘Гражданские Известия’), ко-торая своими краткими, энергичными статьями особенно способствовала воспитанию и просвещению крестьян. Но значительный толчок перемене политического настроения среди чехов, более правильному пониманию вен-герских военных дел и камарильи дало воззвание русского Бакунина к славянам, где в горячей образной речи изображена была общая опасность, которою угрожает свободе всех народов Австрии победа придворной партии. Так только можем мы объяснить себе советы Слав[янской] Л[ипы] подать массовый адрес рейхстагу против министерства Стадиона, удаление порт-рета Елачича из зала Славянской Липы, виваты в честь Кошута и нем-цев, предание огню октроированной при роспуске рейхстага конституции. Но такое понимание вещей проявилось не только на чешской почве, оно пустило также глубокие и широко разветвленные корни среди южных сла-вян, особенно среди сербов, вражда к Венгрии стала утихать с тех пор, как в этом народе усмотрели последний оплот общей свободы. Из Праги может быть подан сигнал всем славянским племенам, и мы надеемся, что так и произойдет, как этого по-видимому уже начинает бояться правительство, ибо оно собирается распустить Славянскую Липу и при первом удобном случае провозгласить в богемской столице осадное положение.

‘Если на основании этих признаков мы вправе рассчитывать на энер-гическое выступление чехов, то на нас, как на немецких демократов, ло-жится еще священная обязанность настоятельно призвать наших братьев в Богемии к совместным действиям в этой борьбе. Но для этого необходимо, чтобы они отказались от национального соперничества и отделались от страха перед чехами. Солидарный союз в борьбе не позволит уже борцам разойтись после победы. К сожалению это недоверие, независимо от раз-ных условий, питалось и поддерживалось особенно также тем, что боль-шинство существующих немецких ферейнов являются порождением наших саксонских немецких ферейнов и в качестве таковых оказываются социально-реакционными. Но в них имеются еще демократические элементы, и их над-лежит связать как между собою, так и с чешскими для общей победонос-ной борьбы с общим врагом. Только таким путем может быть разрешен старый разлад, до сих пор разделявший демократов обеих национально-стей, ибо чехи пойдут вперед, не поддаваясь декламации Палацкого и его приверженцев, оглушенных языком ‘совершившихся фактов’, которым ка-марилья устами Стадиона — Баха разговаривает с одураченными народами. В добрый час!’.

Приходится признать, что как стиль этой статьи, так и общий ход мыслей и отдельные замечания, содержащиеся в ней, сильно напоминают другие произведения Бакунина на ту же тему и того же периода, как на-пример оба воззвания к славянам, его письма того времени, защитительную записку перед саксонским судом и т. п., так что авторство Бакунина пред-ставляется здесь весьма правдоподобным. Но в виду более тяжелого слога, чем обычный бакунинский, проходится допустить и соавторство другого журналиста—вероятнее всего немца (быть может Виттига).

В завязавшейся по вопросу о чешской демократии полемике принял участие новый корреспондент ‘Дрезденской Газеты’ из Праги, подписы-вавшийся Г., под каковою подписью мог скрываться по предположению Пфицнера демократически настроенный управделами Славянской Липы Виль-гельм Гауч (впоследствии прикосновенный к заговору Бакунина). В N 84 ‘Дрезденской Газеты’ от 8 апреля 1849 г. появилась его корреспонденция, в которой жестоко критиковалась позиция Палацкого, его оруженосца Кар-ла Гавличка и т. п., и им противопоставлялась позиция чешской демократи-ческой партии, руководимой Сабиною, Арнольдом и в последнее время Францем Гавличком (его не следует смешивать с его однофамильцем Кар-лом Гавличком, реакционером). В частности Сабину корреспондент хвалит за то, что он возвысился в качестве редактора органа Славянской Липы до точки зрения социальной демократии. К этой корреспонденции редакция газеты присоединила примечание, в котором говорилось: ‘С радостью опуб-ликовали мы настоящее письмо и при сем заявляем, что хотя мы нередко отчетливо выставляем на вид антидемократическое поведение чехов, эта борьба не направляется против чехов как нации. Демократическому чешству мы протягиваем братскую руку’ (корреспонденция эта перепечатана у Пфиц-нера, цит. книга, стр. 125 ел.).

Гауч, Вильгельм—чешский политический деятель, демократ, принял участие в революции 1848 года, сначала шел за Палацким, но затем (от-

части под влиянием Бакунина) стал леветь. Он был управляющим делами Славянской Липы и вместе с этим обществом проделал эволюцию от соглашательства Палацкого и реакционного немцеедства К. Гавличка и Елачича к революционному демократизму и к готовности работать рука-об-руку с прогрессивными немцами против австрийской камарильи и собственной чеш-ской реакции. Позже принял участие в организованном Бакуниным револю-ционном заговоре, был арестован и судим, но отделался сравнительно лег-ко, получив всего шесть лет тюремного заключения.

202 В это время, т, е. накануне отъезда Бакунина в Прагу, прибыл в Дрезден Густав Страка. Бакунин поручил ему вместе с Виттигом, Реккелем и почтовым чиновником Мартином (активный дрезденский демократ, член ‘Комитета по восстановлению Польши’, впоследствии арестован в Хемнице вместе с Бакуниным) составить международный комитет для установле-ния смычки между чехами и немцами. Бакунин отрицал это показание Стра-ка, уверяя, что рекомендовал ему только поддерживать литературную связь с ‘Дрезденской Газетой’ Виттига, дабы проводить а, ней бакунинскую точку зрения насчет чешсхо-немецкого соглашения.

202а Утверждение Бакунина о том, что до марта 1849 года у него не было никаких политических отношений с поляками, в такой безусловной форме конечно не точно. Попытки к установлению таких отношений он, как мы знаем, начал делать уже в 1846 году. В 1847 году у него были уже знакомые поляки, с которыми он обсуждал вопрос о грядущих взаимоот-ношениях Польши и России и т. п. Среди поляков он тогда был уже на-столько известною фигурою, что они пригласили его на свой ежегодный ми-тинг, на котором он и произнес свою знаменитую речь. После высылки его за эту речь из Франции он в Брюсселе еще ближе сошелся с поляками, в том числе с И. Лелевелем, и вторично выступил с речью на февральском собрании польских эмигрантов в 1848 г. В Берлине первые встречи его это — встречи с поляками, в том числе с Цыбульским (вероятно и с другими), то же—в Бреславле, где он завязывает среди поляков многочисленные зна-комства, естественно окрашенные политическим духом. Вряд ли эти знаком-ства, о которых нам к сожалению известно очень мало, носили чисто личный или академический характер: это не было свойственно Бакунину да и тому времени вообще. Конечно с поляками Бакунин обсуждал шансы на восста-ние Польши, особенно так наз. ‘русского забора’, т. е. Царства Польского, и в связи с этим разумеется на восстание в России. Для этого Бакунин входил в сношения со всеми польскими партиями (что между прочим поль-ским демократам не нравилось) и с поляками из всех трех частей Поль-ши, — познанцами, галичанами, особенно из Кракова, и эмигрантами из русской Польши. Среди них Бакунин нашел много друзей и единомышлен-ников. Поэтому трудно принять без возражений заявление Бакунина, что до встречи с Гельтманом и Крыжановским он не имел с поляками никаких положительных, т. е. конкретных политических сношений. Такое заявление можно понять только как проявление его упорного стремления скрыть в ‘Исповеди’ по возможности все свои отношения с поляками кроме тех, о ко-торых русской полиции и без того было известно (а об участниках дрезден-ского восстания Гельтмане и Крыжановском знали все). Но замечательно, что и здесь Бакунин постарался умолчать об имени третьего польского офицера, участвовавшего в восстании, Голембиовского, о котором полицианты не знали,

Во время второго посещения Берлина в июле—сентябре 1848 г. Баку-нин расширил и укрепил свои связи с поляками. Помимо того, что он встре-чался с некоторыми из них на общих демократических совещаниях, он был близок к кругам, группировавшимся вокруг Польской Национальной Лиги, основанной по инициативе А. Цешковского в июле 1848 года в Берлине и ставившей себе целью мирными и законными путями способствовать осу-ществлению польских национальных стремлений. В этой по существу куль-туртрегерской и преимущественно познанской организации было свое левое крыло, представленное такими людьми, как Липский, К. Либельт, знакомый Бакунину еще по пражскому съезду, В. Косцельский и т. д. В славянском кружке, который Бакунин сформировал вокруг себя в Лейпциге и где чехи были представлены братьями Страка, польский элемент был представлен Романом Фогелем, сотрудником иордановских ‘JahrbЭcher’ и служащим книжной торговли Буссениуса, Геймбергером, известным также под полони-зированной фамилией Лассогурский, венцем по происхождению и учеником лейпцигской консерватории (позже одним из его пражских агентов), и эмиг-рантом Завишей, впрочем вскоре отстраненным Бакуниным от дел за лег-комыслие и болтливость. Правда обращение Бакунина, затеявшего свой план восстания в Богемии, к своим знакомым познанским полякам осталось бес-плодным, но из Дрездена к нему приехал в Лейпциг Ю. Андржейкович, его преданный сторонник, переводивший на польский язык его воззвание к славянам.

В Дрездене, куда Бакунин перебрался в середине марта 1849 г., он продолжал поддерживать и расширять свои связи с поляками. Он даже сразу заехал на квартиру к польскому эмигранту Тадеушу Дембиньскому. агенту Централизации Польского Демократического Товарищества, с кото-рым он вероятно познакомился во время своего пребывания в Бреславле. Здесь Бакунин встречался все время с поляками, собиравшимися в опре-деленных кафе и ресторанах, в частности с Карлом Б[р]жозовским и Иоси-фом Аккортом, из которых последний сделался одним из его пражских аген-тов по делу военной подготовки восстания. 17 марта в Дрезден прибыл и старый знакомый Бакунина В. Липский. Избегая вообще частых и бесплод-ных встреч с поляками, Бакунин несомненно встречался с демократическими их представителями, с которыми обсуждал планы дальнейших революцион-ных выступлений, особенно в Польше и России. С наиболее близкими го-ворил о своем плане восстания в Богемии.

Кроме того Бакунин, верный своим прежним привычкам, старался иметь и светские знакомства: здесь можно было отдохнуть и приятно про-вести время, а при случае попользовать их в революционных целях для добывания средств, адресов и т. п. Такими знакомыми его в Дрездене бы-ли теперь графы Скуржевские, у которых здесь имелся дворец, и графиня Чесновская, у которой он часто обедал.

Б[р]жозовский, Карл (1821—1904)—польский писатель и обще-ственный деятель, родился в Варшаве, в 1842 г. выехал за границу, уча-ствовал в познанском движении 1848 года. После того был в Турции, объехал Курдистан и Анатолию, в 1855г. поселился в Азиатской Турции, женившись на дочери французского консула в Латаке (Сирия). Был на турецкой службе в качестве военного инженера, по оставлении которой был испанским консулом в Латаке. В 1883 г. переехал во Львов для вос-питания дочерей. Произведения его относятся преимущественно к лириче-скому жанру, много переводил.

203 Об Александре Кpыжановском см. том III, стр. 548. В рас-сматриваемый момент Крыжановский ехал в Париж, куда уже раньше уехал В. Гельтман. Они бежали от преследований австрийской полиции из Галиции, где работали с осени 1848 года над подготовкою восстания, кото-рое в сотрудничестве с венграми должно было нанести тяжкий удар Ав-стрии и одновременно угрожать России, предполагалось, что это восстание встретит отклик в Познани и в Царстве Польском. Как видно из показа-ния Бакунина перед саксонской следственной комиссией, Крыжановский носил тогда кличку Бутилье, вероятно имел французский паспорт на это имя, так как ехал в Париж (см. ‘Красный Архив’, 1. с., стр. 171). Чейхан (примечание 178) сообщает, что в протоколах (видимо австрийской комис-сии) везде пишется не Kr[z]yzanowski, a Kranowski, а Керстен (цит. кн., стр. 116) уверяет, что это имя пишется Krzyzarawski, но это что-то мало-вероятно. В показаниях перед саксонской комиссией (стр. 198) Бакунин сообщает, что с Крыжановским он раньше познакомился в Брюсселе, а с Гельтманом в Париже. Встретились они в Дрездене по-видимому около се-редины марта (так как это происходило накануне поездки Бакунина в. Прагу, а туда он поехал во второй половине марта 1849 года).

В Центральной военной библиотеке в Варшаве (б. Раперсвильский Музей) под N 1173 хранится доклад В. Гельтмана и А. Крыжановского заграничной Централизации, содержащий отчет о выполнении ими возло-женной на них миссии по поездке в центральную Европу. Часть этого до-клада, касающаяся их пребывания в Богемии и Саксонии в апреле и мае 1849 года, опубликована на польском языке в цитированной книге проф Пфицнера (стр. 159—168). Хотя в некоторых местах авторы доклада при-писывают себе деяния, которые по рассказу Бакунина принадлежат ему, а в других местах как бы преуменьшают его роль в подготовлявшихся и разыг-равшихся в Чехии и Саксонии событиях, тем не менее этот документ в су-щественном подтверждает рассказ Бакунина, а кое-где дает еще важные дополнения и разъяснения бакунинского рассказа. Из этого доклада мы между прочим узнаем, что кроме них двоих в генеральном штабе дрезден-ского восстания участвовал еще третий поляк, некий Голембиовский из Галиции. Там же сообщаются некоторые любопытные подробности о сно-шениях с немецкими демократами, о которых Бакунин, явно не желавший давать Николаю и его жандармам лишнего материала, совершенно умалчи-вает. Их повесть о самом дрезденском восстании в основных чертах не только не расходится с тем, что говорит об этом предмете Бакунин в <Исповеди', но напротив совпадает с последним в главном и в деталях.

Тот приезд их в Дрезден, о котором они говорят в своем докладе. был очевидно уже вторым, и относится к началу апреля, судя по тому, что они говорят о недавнем возвращении Бакунина из Праги (а он был там во второй половине марта) и обнаруживают к этому моменту уже детальное знакомство с подготовительными мерами по восстанию в Богемии и Гер-мании вообще. Кстати их доклад показывает, что вопреки отмечаемому ниже месту в ‘Исповеди’ они были Бакуниным или другими участниками дела посвящены в него гораздо интимнее и подробнее, чем можно было бы заключить из рассказа Бакунина. В некоторых случаях выходит даже, что они играли в заговоре более решающую и направляющую роль, чем Ба-кунин. Мы считаем впрочем подобные места в докладе Гельтмана и Крыжановского неубедительными. Само собою разумеется, что так как они пред-ставляли довольно влиятельную и широкую организацию (‘Демократиче-ское Товарищество’) в отличие от Бакунина, который в конце концов был только одиночкой, и политически были опытнее его, особенно в военных и организационных вопросах, то неудивительно, что в ряде случаев их голос имел перевес, но что душою богемского заговора был Бакунин, что они были привлечены к этому делу Бакуниным, что молодежь, участвовавшая в нем, признавала своим вождем Бакунина, это не подлежит сомнению и вытекает из показаний всех привлеченных к делу о заговоре в Чехии лиц. Надо при этом указать, что Гельтман и Крыжановский подходили к во-просу с точки зрения интересов Польши, Бакунин же с точки зрения меж-дународных интересов революции.

204 Здесь Бакунин снова приписывает инициативу клеветы на него не полякам вообще, а специально польским демократам (выше мы объясняли, почему это могло произойти). Свое сближение с Крыжановским и Гельтма-ном в рассматриваемое время он прямо объясняет их недоверчивым отно-шением к этой сплетне: ‘С обоими я сблизился потому, что они мне зая-вили, что не разделяют взгляда своих соотечественников на меня, будто я— русский шпион’ (допрос в Саксонии, 1. с.. стр. 198, ‘Материалы для био-графии’, т. II, стр. 134). И дальше Бакунин дает новую версию на-счет происхождения этой клеветы: ‘Такой взгляд на меня возник на почве моего Заявления, что я как русский намерен держаться нейтралитета в польских делах и не желаю высказываться ни в пользу польской аристо-кратии, ни в пользу польской демократии’. Это объяснение представляется нам весьма сомнительным. Понимать его надо невидимому в том смысле, что Бакунин таким заявлением оставлял себе открытым путь к сношению с обоими лагерями польской эмиграции, и этим мог возбудить ее подо-зрения. Но прежде мы слышали от Бакунина объяснение в прямо противо-положном смысле, когда он связывал возникновение первого подозрения против него с своею поездкою 1846 года в Версаль для завязания связей с Централизацией Польского Демократического Товарищества. Значит подозрение возбудил не нейтралитет, а как раз желание его войти в непосредственную связь с демократическим крылом эмиграции.

205 Паспорт был на имя Андерсена. На допросе в австрийской комиссии Бакунин признал факт приезда с фальшивым паспортом, но не мог припом-нить, на чье имя он был выдан. Комиссия помогла его запамятованию и установила имя.

206 Вскоре после отъезда в Чехию Адольфа Страка, который увез с со-бою экземпляры первого и второго воззваний Бакунина к славянам на не-мецком и чешском языках, получено было от Геймбергера новое письмо, в котором он яркими красками описывал то влияние, какое доставило Баку-нину среди чешской молодежи ознакомление с его кэтенской брошюрой. Геймбергер писал, что среди студенчества и членов ‘Славянской Ляпы’ господствует благоприятное отношение к позиции Бакунина, и кончал свое письмо приглашением к Бакунину лично приехать в Прагу и убедиться в настроении публики. Это именно письмо и побудило Бакунина не отклады-вать свой отъезд в Прагу. Он так спешил, что приехал в Прагу раньше Адольфа Страка. Происходило это во второй половине марта 1849 года. Только Геймбергер и Арнольд знали о его приезде. Они отвели его к химику-красилыцику Франтишку Паулю. Бакунин не чувствовал себя здесь в безопасности, особенно же ему не нравилось отсутствие чистоты. Пауль проявил к Бакунину большой интерес, что показалось тому весьма подо-зрительным. В тот же день он был переведен в центр города и помещен у отставного судейского чиновника Карла Прейса, у которого переночевал. На другой день был снова отведен к Паулю, где провел ночь, а на следующий день был устроен у жестяника Менцеля в Карлине (Каролиненталь — фаб-ричная часть Праги), где оставался до отъезда из Праги. По словам Баку-нина на допросе в Австрии Менцель, вообще человек совершенно пассив-ный, не знал о цели его пребывания и не интересовался этим, а играл по отношению к нему просто роль хозяина квартиры (Чейхан, стр. 46 и 83,

‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 437—441), В Праге Бакунин про-был четыре дня.

207 По возвращении в Дрезден Бакунин по-видимому не скрыл своего разочарования от своих приятелей. По крайней мере Р. Вагнер в своих ‘Мемуарах’ рассказывает об этой поездке Бакунина следующее: ‘Когда ему показалось, что час восстания настал, он однажды вечером начал гото-виться к небезопасному для него переезду в Прагу, раздобыв паспорт ан-глийского купца. Ему пришлось остричь и обрить свои великолепные кудри и бороду и придать себе филистерски-культурный вид. Так как пригласить парикмахера нельзя было, Реккель принял дело на себя. Операция эта была произведена в присутствия небольшого кружка знакомых тупой бритвой, причинявшей величайшие муки. Пациент сохранял невозмутимое спокой-ствие. Отпустили мы Бакунина в полной уверенности, что живым больше его не увидим. Но через неделю он вернулся обратно, убедившись на ме-сте, как легкомысленны были доставленные ему сведения о положении дел в Праге: там к его услугам оказалась кучка полувзрослых студентов. Рек-кель добродушно подсмеивался над ним, и отныне он стяжал у нас славу революционера, погруженного в конспирации только с теоретической сто-роны’ (т. II, стр. 175).

208Зная, что австрийское правительство возбудило против него дело за первое воззвание к славянам, Бакунин хотел сохранить свое пребыва-ние в Праге в полной тайне и встречаться с елико возможно меньшим чис-лом людей. Но ему это не вполне удалось. Первое собрание с чешскими демократами, о котором рассказывает Бакунин, состоялось у Прейса. Кроме Сабины на него пришло много людей, которых Бакунин не ожидал, и кото-рые явились прямо с собрания ‘Славянской Липы’. Кроме названных Ба-куниным на допросе и без него известных полиции Сабины, Арнольда, Прейса, Гаймбергера и какого-то неназванного квартиранта Прейса, на этом совещании, как установила комиссия, присутствовали Вильгельм Гауч, журналист Винцент Вавра (соредактор Сабины по ‘Известиям Славянской Липы’), журналист Ян Кнедльганс-Либлинский, редактор ‘Вечернего Ли-стка’, и депутат австрийского рейхстага Франтишек Гавличек (о последних четырех Бакунин отозвался запамятованием).

Кнедльтанс, Ян, (псевдоним Либлинский (1823—1889) — чешский писатель и политический деятель радикального направления. По окончании гимназии переехал в Прагу, где примкнул к движению молодых литераторов. В 1847 издал ‘Чешские пословицы и поговорки’, в 1848 ре-дактировал радикальный ‘Вечерний Пражский Листок’, был членом Сла-вянской Липы, где принадлежал к левому крылу и резко полемизировал с правыми и особенно с К. Гавличком. В мае 1849 ‘Вечерний Листок’ был приостановлен, а сам Кнедльганс арестован. Привлеченный к делу Ба-кунина о заговоре, он был в 1851 военным судом приговорен к бессрочной каторге. По выходе из тюрьмы в 1860 году занялся журналистикой.

Вавра, Винцент, псевдоним Гастальский (1824—1877)—чешский писатель, журналист и общественный деятель, с 1843 г. участвовал в орга-низация ремесленных кружков, ставивших себе целью развитие духовной и национальной самостоятельности масс, участвовал в тайном радикально-демократическом обществе ‘Рипиль’. в 1848 г. был членом ‘Сворности’ и членом демократического крыла ‘Славянской Липы’ вплоть до роспуска ее в мае 1849 года. Арестованный после святодуховских волнений, был освобожден и возвратился в Прагу, где занялся журналистикою. Был пер-вым сотрудником радикального ‘Пражского Вечернего Листка’, основан-ного Кнедльгансом, с октября

1848г. вместе с д-ром Подлипским редакти-ровал политический еженедельник ‘Славянской Липы’, с января 1849 г. редактировал вместе с Сабиною, а с апреля единолично ‘Известия Славян-ской Липы’. В ночь на 1 сентября 1850 г. был арестован и посажен в Градчин за участие вместе с Либлинским и Прейсом в тайной сходке, со-званной Бакуниным. Осужден за это на 5 лет каторжных работ. Амнисти-рованный в апреле 1854 г., вернулся в Прагу, где был отдан под тайный надзор полиции. Лишенный возможности писать, поступил в адвокатскую канцелярию. Материально нуждаясь, занялся переводами. С 1860 г. вер-нулся к публицистической деятельности, был редактором газеты ‘Глас’, за-тем ‘Narodny Listy’. Позже был депутатом чешского сейма.

209 То же Бакунин заявил на допросе в Австрии: ‘люди, с которыми я встречался, склонны к болтовне, к лишним разговорам, к обсуждению ми-ровых событий в ‘Славянской Липе’ и просто неспособны к серьезным предприятиям, более того, я так и не заметил в них до конца и воли к этому. С таким впечатлением я и уехал из Праги’ (Чейхан, прим. 195, ‘Материалы для биографии, том II, стр. 438). Если допустить, что на до-просах в Австрии Бакунин стремился выгородить своих собеседников, представив их в виде невинных болтунов на политические темы, то зачем бы он стал прибегать к такой тактике перед Николаем I? Отсюда мы вправе заключить, что встреченные им чешские демократы произвели на него именно такое отрицательное впечатление.

210 На собрании Бакунин произнес речь, в которой после общей ввод-ной части перешел к рассмотрению задач текущего момента в Чехии и в частности к возможности проведения восстания. Он старался убедить при-сутствующих в необходимости для чехов отказаться от своей ограниченной политики и приобщиться к общеевропейскому демократическому движению, в данный момент — к движению мадьяр, немцев и поляков. Дальше он до-казывал, что пора оставить отвлеченные разговоры и начать активные дей-ствия против австрийского правительства, т. е. поднять восстание. Затем он начал выспрашивать мнения отдельных присутствовавших. Речь его сво-им радикализмом одних удивила, других прямо испугала: ведь многие при-шли на это собрание, не зная еще, в чем дело. С своей стороны Бакунин был неприятно поражен характером открывшихся после его речи дебатов:

они показали ему, что в Праге никакой положительной работы в его духе не велось, и что в ‘Славянской Липе’ вопрос о восстании даже не ставил-ся. Бакунину (как он впоследствии сам показывал в Австрии) много воз-

ражали, даже выражали недовольство его речью (которое он готов был от-части рассматривать как недоверие к его личности), указывали, что народ в Богемии еще не подготовлен к подобным выступлениям, но он твердо стоял на своем и пытался опровергнуть сделанные ему возражения, однако в конце собрания у него получилось впечатление, что ему не удалось привлечь присутствующих на свою сторону. Он пришел к выводу, что в данный момент ему в Праге нечего делать, и отказался от второй подобной, сходки, признавая ее при сложившихся обстоятельствах нецелесообразною.

Австрийская следственная комиссия пыталась установить, что Баку-нин говорил как социалист и стремился в своей речи провести социалисти-ческие тенденции. Против подобного утверждения Бакунин решительно про-тестовал. Никогда он не помышлял-де о проведении какой-либо социали-стической системы, так как он не знает ни одной, могущей быть осуще-ствленной на практике. Он не отрицал того, что говорил о применении со-циалистических мероприятий в интересах восстания, которому они могут способствовать, как например отмена гипотек, выгодная для крестьянства, (То, что Бакунин считал отмену гипотек социалистическою мерою, харак-терно как для его эпохи, так и для его ‘крестьянского социализма’). Напомним кстати, что Э. Арнольд при свидании с Бакуниным в Лейпциге понял его предложения в социалистическом духе (см. ком. 190).

Сабина, присутствовавший на этом собрании, показал, что по суще-ству речь Бакунина сводилась к тому, чтобы не медлить, а решительно. приниматься за дело. На него Бакунин произвел впечатление ‘выкованного из стали демагога’, который идет прямиком к своей цели, не зная препят-ствий и не считаясь ни с какими возражениями. Что же касается програм-мы Бакунина на случай успеха революции, то в его речах по словам Саби-ны не было никакого намека на демократический строй, завоевание лучшей конституции или что-либо подобное. Бакунин определенно высказывался в том смысле, что не следует придавать значения разглагольствованиям о рейхс-таге или о другой лучшей конституции (незадолго до того монархия октро-ировала Австрии неудовлетворительную конституцию, и разговоры о заме-не ее лучшею Бакунин очевидно и имел в виду): все это—глупости. ‘Сло-вом он желал только, чтобы дело поскорей началось, и не высказывался относительно своих целей. Но когда разговор перешел в область теорий, то он, Сабина, понял, что Бакунин желал провести в жизнь то, что гово-рилось с философской точки зрения о социальных отношениях’. Хотя это и плохо выражено, но ясно, что Сабина приписывает Бакунину привержен-ность к какой-то социалистической системе. Сопоставляя эти слова с дру-гими известными нам заявлениями Бакунина и с сообщениями разных лиц,. надо полагать, что он развивал тогда прудонистские взгляды, но в более-радикальной, чем у основателя системы, формулировке. Ниже мы приведем выдержку из мемуаров Вагнера, который сообщает нечто близкое к пока-занию Сабины: по словам Вагнера Бакунин, не выдвигая определенных де-мократических требований, высказывался в общей форме за разрушение старого (в духе Жюля Элизара).

211 Многие посещали Бакунина просто из любопытства и из желания осведомиться об его отношении к текущим событиям. К таким посещениям он относил визит доктора Рупперта и Франтишка Гавличка. Беседа с Руппертом была совершенно бессодержательна, и Бакунин о ней не помнил. С, Гавличком он вел чисто теоретический разговор о социализме, с такой же чисто теоретической точки зрения беседовали они о Палацком: Гавличек был сторонником последнего и защищал его от резких нападок Бакунина.

Гавличек, Франтишек (1817—1871)—чешский политический де-ятель, учился в пражской гимназии, затем изучал булочное ремесло, далее служил писцом в адвокатских канцеляриях. В 1848 году принял активное участие в революционном движении. За свои публичные выступления в демократическом духе неоднократно избирался товарищем председателя и. представителем ‘Славянской Липы’. 28 ноября 1848 г. был избран депу-татом имперского сейма в Кремзире, где занял место на правой. Человек настроения и путанных политических взглядов, он оказался прикосновенным к делу Бакунина, был арестовав, предан суду и просидел 2,5 года в тюрьме. После выхода из тюрьмы отошел от политики.

В Карлине (Каролиненталь) Бакунина навещали Пауль, Геймбергер, Арнольд и Адольф Страка, прибывший в Прагу за день до отъезда оттуда Бакунина. И с ними по словам Бакунина разговоры велись на общие темы, но это, конечно, было не так, ибо комиссия установила, что разговоры ве-лись при закрытых дверях и тихим голосом. С другой стороны Бакунин признал, что во время этих разговоров он пытался склонить Э. Арнольда к более активным революционным действиям.

212 По возвращении в Дрезден Бакунин не скрывал своего недоволь-ства результатами своей поездки в Прагу, однако не переставал выражать твердую надежду на неминуемость чешского восстания. Так показывал Г. Страка, встретившийся с Бакуниным сейчас же по приезде его из Пра-ги. Бакунин объяснил, что выражал тогда больше веры в неизбежность восстания, чем сам имел, для поддержания духа в людях, с которыми вел дела. При этом он исходил из мысли, что вера способна двигать горами и придавать людям огромную энергию (эту же мысль он высказывает и в ‘Исповеди’). Вдобавок Богемия казалась ему тогда единственною славян-скою страною, способною к революции (см. Чейхан, стр. 49—51 и 84, ‘Ма-териалы для биографии’, т. II, стр. 443).

В частности Бакунин поддерживал настроение своих молодых славян-ских товарищей намеками на близость радикальной революции в России. и хотя ничего не говорил им о своих связях с отечеством, но из бесед с ним они выносили впечатление, что такие связи существуют. Так Густав Страка показал, что в Лейпциге Бакунин все более настойчиво выступал с революционными планами, которые в общем клонились к тому, чтобы вызвать революцию в Германии и Богемии одновременно, и чтобы она распространилась через Польшу в Россию. ‘Бакунин никогда и никому не сообщал о своих сношениях с Россией, согласно своему принципу никого не называть и не говорить ничего кроме самого необходимого. Однако он вероятно состоял в сношениях с Россией через Польшу, так как он с уве-ренностью рассчитывал на то, что при распространении революции в Боге-мии, Германии и Польше разразится революция также и в России. Бакунин сам говорил ему, что в России существуют великолепные предпосылки для революции и как раз в социальном смысле’ (мы знаем это и по писаниям Бакунина, помещенным как в третьем, так и в настоящем томе нашего из-дания). Австрийские следователи, вероятно не без внушения российского посла, заинтересовались вопросом о связях Бакунина с Россиею, состав-лявшей тогда оплот европейской реакции и незадолго до того спасшей габс-бургскую монархию. На предъявленный ему вопрос об ожидавшейся им поддержке революции из России Бакунин ответил, что это — вздор, но при-знал, что он вообще старался вкоренить особенно у чехов ту мысль, что в России имеется очень много революционных элементов. Он делал это как для поддержки духа среди своих приверженцев, так и для противодействия реакционной панславистской партии, возлагавшей надежды на царскую Рос-сию (Бакунин здесь имеет в виду партию Палацкого). Для характеристики своих взглядов на судьбы России Бакунин сослался на свое ‘Воззвание к славянам’. Он заявил, что считает революцию в России делом далекого будущего, причем остается при своем убеждении, что этой революции без-условно должно предшествовать восстановление Польши (возможно, что в данном пункте доклад австрийского аудитора не совсем точно передает мыс-ли Бакунина).

Мейендорф в письме к Паскевичу от 8/20 декабря 1848 г. уверяет, что Бакунин вместе с поляками распространял слухи о революционных вспышках в России, чтобы придать себе больше важности (Р. Meyendorff— ‘Politischer und privater Briefwechsel’, Берлин и Лейпциг, 1923, том II, стр. 131—132).

213 В связи с планом восстания в Богемии Бакунин проявил величай-ший интерес к настроению расположенных там венгерских войск. Об этом можно судить по вопросам, которые ставились Бакунину в саксонской следственной комиссии на основании откровенных показаний И. Фрича, грани-чивших с предательством: ‘По словам Иосифа Фрича во время его пре-бывания у вас в Дрездене вы его расспрашивали о расположенных в Праге мадьярских войсках, на что он вам сообщил, что часть таковых уже высту-пила оттуда. При этом он заключил из ваших слов, что вы должны были получить известные обещания относительно этих воинских частей, и что вы смотрите на все предприятие как на заранее подготовленное, ибо вы пришли в негодование от того, что эти войска были уведены из Праги’ (‘Прол. Рев.’, 1. с., стр. 221, ‘Материалы для биографии’, том II, стр. 179). В Саксонии Бакунин отрицал справедливость этого показания Фрича, в австрийской же комиссии объяснил, что слышал о взаимных симпатиях между пражским студенчеством и венгерскими военными и потому был огорчен сообщением об уводе мадьярских войск (Чейхан, прим. 228, Мате-риалы’, т. II, стр. 452—453).

214 Почему-то ни здесь, ни вообще в ‘Исповеди’ Бакунин ни словом не упоминает еще об одном из своих агентов в Праге, а именно о Иосифе Аккоpте, поляке из Кракова, знакомом с военным делом, а потому полу-чившем от Бакунина поручение заняться устройством военной стороны пред-приятия. Этого Аккорта выдал И. Фрич. Бакунин в Саксонии отрицал вся-кое с мим знакомство, а Австрии был принужден признать его, но утвер-ждал, что Аккорт приехал в Прагу против его воли. Бакунину также не-приятно было совместное посещение его Аккортом и Фричем в Дрездене (см. ниже), так как ему было известно, что Аккорт посещал польское общество в Дрездене и там хвалился своею деятельностью в Праге, не имевшей по словам Бакунина никакого значения. Напротив Фрича он, Ба-кунин ценил по той причине, что тот проявил большую энергию в Праге в 1848 году. Согласно показаниям Фрича он встретился с Аккортом еще в марте в редакционном помещении Э. Арнольда. При этом Аккорт со-общал ему, что приехал в Прагу для принятия деятельного участия в предполагающейся революции и что послан в Прагу по просьбе Арнольда Бакуниным для организации этой революции. От Аккорта же Фрич узнал о том, что Бакунин находится в Дрездене, где занят подготовкою рево-люционного выступления в Богемии. Далее Фрич сообщил, что Аккорт свел его на квартире Э. Арнольда с Адольфом Страка, что затем со-стоялось на квартире Томашека собрание с участием А. Страка, Мауна, приведенного Фричем, самого Фрича и Аккорта, на котором Страка изло-жил революционный план Бакунина. По ознакомлении с последним Фрич решил переговорить о нем с самим Бакуниным, для чего 12 апреля по-ехал в Дрезден вместе с Аккортом. Узнав от Виттига новый адрес Баку-нина, Фрич рассказал Бакунину, что в Праге Арнольдом и другими ничего не делается, и что потому на Богемию рассчитывать в смысле революции не приходится. Бакунин был крайне этим недоволен. Он выразил особен-ное негодование на вступление русских войск в австрийские пределы, усматривая в этом поступательно движение реакции, Бакунин настаивал на скорейшем прекращении национальных распрей между немцами и че-хами и на объединении усилий демократических элементов обеих наций… Он рекомендовал Фричу, заявлявшему о своих обширных связях среди сту-денчества, приступить к революционной организации молодежи. На воз-ражение Фрича, что Богемия сама по себе слишком слаба для соверше-ния революции, Бакунин ответил ему, что таковая будет доведена до кон-ца присоединением новых сил, например когда она вспыхнет в Германии и затем перекинется на Богемию, а оттуда вместе с саксонскою революцией общим валом перекатится в Венгрию. Как на цель революции, которая должна была начаться в Богемии, но затем распространиться далее, Ба-кунин указал ‘на восстановление Польши, разгром России и независимость Богемии. Каким образом эта цель должна была быть в дальнейшем до-стигнута, в частности какие формы правления должны были быть введены, это должно было зависеть от состояния и хода революции и от характера отдельных наций, конечной же целью являлся союз всех свободных на-родов’. Согласно дальнейшим показаниям Фрича Бакунин ‘смотрел на Богемию как на наиболее подходящее место для революции и как на важ-ную для последней в стратегическом отношении страну, в которой следует поднять революционное движение, ибо оттуда оно должно было естествен-ным путем перекинуться в Польшу и затем распространиться на Россию’ (В своей книге ‘PamИti’, т. IV, Прага 1887, глава V ‘Правда о май-ском заговоре’, стр. 158 сл., И. Фрич приводит слова Бакунина о том, что если революционеры двинутся из Праги к польским границам, то там сразу поднимется 30.000 человек под начальством ген. Дембинского или Высоцкого.

Там же он передает свое заявление Бакунину, что на подготовку вос-стания в Чехии потребуется три месяца и денежные средства. Вечером Бакунин сводил Фрача в кружок немецких радикалов.)

Бакунин по существу эту часть показания Фрича подтвердил, указав, что все эти мысли открыто высказаны им, Бакуниным, в своих писаниях, что же касается ‘разгрома России’, то он имел в виду разгром русского пра-вительства, а не русского народа (Чейхам, .прим. 224, ‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 173—176 и 452—455).

Согласившись взять на себя обязанности, предложенные ему Бакуни-ным, Фрич указал, что для выполнения их требуется привлечение новых сил сверх уже завербованных, сам де он слишком юн и слаб, и хотя он знает, что Арнольд и Сабина сочувствуют этому делу, тем не менее ему одному с ним не оправиться. Тут же он сам предложил привлечь следую-щих лиц: Руперта, Гауча, Сладковского, Франца Гавличка и доктора Под-липского (в публикациях В. Полонского эти и другие имена часто приво-дятся в искаженном виде и требуют проверки). Далее Фрич показал, что данное ему Бакуниным поручение относительно организации студентов и использования их сводилось (?) к тому, что ‘студенты должны были обра-зовать нечто вроде личной охраны того, кому предстояло руководить рево-люцией’ (ясно, что это — гнусное искажение сыщиками какого-то показа-ния Фрича в целях дискредитирования Бакунина, хотя а заботах о целости руководителя революции ничего дурного по существу нет). Наконец Фрич дал подробные сведения об Аккорте, сводящиеся к следующему. По его убеждению Бакунин послал Аккорта в Прагу потому, что был убежден в близости революционной вспышки, так как по его словам Аккорт был во-енный специалист, некогда служивший уланским капитаном в войсках Мерославского. При отъезде Фрича из Дрездена Аккорт по распоряжению Бакунина также выехал вместе с первым обратно в Прагу, дабы продолжать свою работу по подготовке революции. В разговоре с Фричем о не-обходимости посылки кого-либо в Венгрию и об условиях такой поездки в связи с трудностью перехода моравской границы Бакунин указал на Аккорта как на того человека, которого он думает в свое время туда послать.

Так как к тому времени Бакунин уже потерял веру в Арнольда, то он просил Фрича передать Сабине приглашение приехать к нему, Бакунину, в Дрезден для переговоров. Передал ли Фрич, вернувшийся с Аккортом в Прагу 14 апреля, это приглашение, неизвестно. Во всяком случае ни Ар-нольд, ни Сабина в Дрезден не поехали (‘Прол. Рев.’, 1. с., стр. 214— 224, ‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 172—182, Чейхан, стр. 55 сл.).

Таким образом устанавливаются следующие агенты Бакунина в Праге,

братья А. и Г. Страка, Оттендорфер, Геймбергер, Аккорт, И. Фрич, отча-сти Сабина и Арнольд. По словам же Густава Страка на австрийском дознании, в Праге существовал революционный комитет, состоявший из него, брата его Адольфа, Иосифа Фрича, Венцля, Павла Клейнерта, Франца Гиргля и некоторых других лиц. О деятельности этого комитета Г. Страка по его словам делал Бакунину периодические сообщения.

Сам Фрич в своих воспоминаниях (цит. соч., стр. 168) сообщает, что кроме тайного комитета бакунистов существовали еще два:

1) гражданский, в который входили Гауч, Фр. Гавличек, В. Вавра, Штефан, Прейс, Кампелик и из горожан домовладелец Арбейтер, Меяцль и пр., к ним примыкал и Янечек (временно подвергшийся аресту, но вскоре выпущенный),

2) группировка преимущественно интеллигентская (врачи, профессора, жур-налисты и пр.): Бруна, Циммер, Сладковский, Патрубан. В члены Вре-менного правительства намечались Гауч, Ярош (зять Гавличка), д-р Подлипский и Сладковский.

215 На допросах в Австрии Бакунин признал, что ‘вообще говорил всем, с кем имел смешения, чтобы они никогда особенно не выдвигались и не де-лали этого также из тщеславия там, где выдвигаются другие, а наоборот еще более выдвигали таких людей, ибо это — лучшее средство оставаться самому незаметным’.

Все эти приемы, как оказывается уже свойственные ему в 1848 году, Бакунин впоследствии применял в своем тайном анархистском Альянсе: в том отношении особенно характерны его письма к Альберу Ришару, ко-торые будут нами опубликованы в одном из последующих томов. Там раз-вивается целая система обеспечения диктаторской власти за законспириро-ванной группой вожаков путем выдвигания на передний план второстепен-ных, но тщеславных людей, падких до внешних знаков почета и влияния. В 1848 году Бакунин применял также и некоторые внешние приемы кон-спирации, которые он впоследствии широко развил в Альянсе и которые, как видно по хронологии, он заимствовал из практики тайных обществ (французских, польских, немецких и итальянских), какие ему приходилось наблюдать в 30-е и 40-е годы XIX века. В частности он, как видим, уже тогда охотно прибегал к шифру, тайным словарям и т. п. Так по его собственному признанию перед австрийской следственной комиссией он дал Густаву Страка словарик для тайной переписки (‘список букв и слогов, необходимых для обозначения в корреспонденции находившихся в Праге лиц и для других сообщений’), а по показанию Г. Страка Бакунин ‘усло-вился с ним относительно корреспонденции особыми письменными знака-ми’ (см. доклад аудитора Франца австрийскому военному суду в ‘Ма-териалах’, том I, стр. 69 и 77). Впрочем словарик был составлен так плохо или Страка так неумело им пользовался, что Бакунин не мог разобрать его пражских сообщений, — несчастье, иногда случавшееся с ним и впоследст-вии. Характерная мелочь, также напоминающая приемы Бакунина и других революционеров 70-х годов в России: согласно показанию Г. Страка Ба-кунин вызвал его весною 1849 года в Дрезден и там уговаривал его бро-сить университет и посвятить себя всецело пропаганде. И в том и в другом случае действовала глубокая вера в близость революции.

216 Ожидавшиеся из Парижа Бакуниным деньги получены не были. На допросе в Саксонии он уверял, будто это — деньги частные, но в австрий-ской комиссии (как и в ‘Исповеди’) признал, что ждал их от поляков.

217 Недостаток денег мешал работе. Адольф Страка и Аккорт взялись горячо за порученное им Бакуниным дело, но нуждались в деньгах. С на-стоятельною просьбою в деньгах послан был из Праги к Бакунину Гейм-бергер. Как выяснилось позже на дознании, таким путем Аккорт или А. Страка хотели отделаться от Геймбергера, которому впрочем в это вре-мя Бакунин уже перестал доверять (Чейхан, прим. 219, ‘Материалы’, том II, стр. 444).

218 Байер, Фридрих, барон, псевдоним Рупертус (1810—1850)—вен-герский офицер и писатель, родился в Пруссии, служил в драгунском, а за-тем в кирасирском полку австрийской армии, женившись на венгерке, ба-ронессе Байш, занялся сельским хозяйством. В 1848 году вступил в вен-герскую армию капитаном, затем был комендантом крепости Леопольдштадт, был ранен и скоро вышел в отставку, при наступлении император-ских войск бежал за границу. Бакунин познакомился с ним за 14 дней дрезденского восстания через Виттига, который представил ему больного Байера у него же на квартире. Из обмена мнениями Бакунин убедился, что Байер разделяет его взгляд на соединенную деятельность славян и мадьяр, но мало верит в возможность практического его осуществления. Из Дрезде-на Байер по словам Бакунина уехал в день избрания Временного прави-тельства (‘Красный Архив’, I с., стр. 172, ‘Материалы’, т. II, стр. 51—52).

219 Повидимому ответ на вопрос.

220 Переписка была отчасти шифрованная, упоминавшиеся лица и ме-ста обозначались условными буквами (например Фрич обозначался буква-ми С. Z.), кроме старого адреса на имя Арнольда заведен был новый на имя священника Бенеша с припискою ‘для г-на Адольфа’ (Страка), пись-ма, адресованные Бакунину, направлялись на имя Виттига и т. д. Густа-ву Страке в частности поручено было выяснить настроение и образ мыслей ряда активных чешских деятелей, как например Рупперта, Ф. Гавличка, Гауча, д-ра Подлипского, Сабины и Сладковского (как мы знаем из ком-ментария 214, все эти лица кроме Сабины были предложены Фричем). Ему было также поручено справиться об отношении Палацкого, Браунера и Штробаха к роспуску австрийского сейма. Страка выполнил поручения Ба-кунина неудовлетворительно. Бакунин отверг это показание Страка: он де ничего не знал о задуманном привлечении названных лиц: Штробахом и Подлипским совершенно не интересовался, а Подлипского до конца не знал даже по имени. По словам Страки Бакунин велел ему также узнать, мно-го ли в Праге поляков и чем они занимаются, в частности там ли нахо-дится генерал Дембинский. Бакунин признал, что интересовался проживав-шими в Праге поляками, нo расспрашивал не о Дембинском, а о Дверницком, о приезде которого в Прагу слышал от многих людей, в том числе и от приехавшего оттуда Геймбергера, но Страка ничего толком ему не сообщил. Страка должен был кроме того войти в сношения с вождем словаков Янечком и убедить его примириться с мадьярами. Бакунина по сло-вам Страки равным образом занимало настроение других словацких вож-дей: Штура, Урбана и Блудека. Бакунин не отрицал, что дал Страке такое поручение, однако прибавил, что никаких сведений от него на этот счет не получил. В саксонской комиссии на вопрос, знал ли он Бернарда Янечека, известного под кличкою ‘Жижка’, Бакунин дал уклончивый ответ, что где-то слышал или прочитал это имя, но никогда с ним не встречался и не имел никаких сношений. Догадывался, что Янечек вместе со Штуром и Елачичем сражается против мадьяр (Чейхан, стр. 57 и прим. 242—245, ‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 447—448 и 203).

Сладковский, Карл (1823—1880)—чешский политический дея-тель, учился в Пражском и Венском университетах, в 1846 г. занялся су-дейской практикой в венском Нейштадте, в 1848 г. вернулся в Прагу, проникнутый демократическими идеями, и стал одним из вождей чешского радикализма. Играл активную роль в майских и июньских выступлениях против Виндишгреца во главе студентов, во время святодуховского восста-ния дрался на баррикадах. В газете ‘Вечерний Лист’ выступал против умеренного течения Палацкого и Ригера. В начале 1849 г. был одним из руководителей ‘Славянской Липы’, примкнул к заговору Бакунина, аре-стован 10 мая 1849 г., 20 августа 1850г. приговорен к смерти, замененной 20-летним заключением, в 1857г. помилован, после чего вернулся в Пра-гу, активно участвовал в журналистике, оставаясь мелкобуржуазным де-мократом, примкнул к младочехам в 1874 г.

Янечек, Бернард, прозванный Жижка — видный вождь словацких во-лонтеров, в 1848 г. вместе с Блудеком собирал добровольческие отряды в Словакии, а затем двинулся из Моравии в Нитравский комитат. Силы его беспрестанно росли, и весною 1849 г. он оказывал значительное содей-ствие австрийским регулярным войскам, боровшимся с Венгриею. Заподо-зренный в связях с революционерами, был одно время арестован, но ос-вобожден. После революции был скромным чиновником.

Блудек, Бедрих—мораванин, в 1848 г. организовал добровольче-ские отряды против венгров в Словакии, а при отступлении Виндишгреца перед мадьярскими войсками в 1849 г. спас главные запасы его армии, за эту заслугу произведен в капитаны. Умер в чине подполковника в начале 1875 года.

Дембинский, Генрих (1791—1864)—польский генерал и полити-ческий деятель, служил в польских войсках Наполеона I, затем жил в вое-водстве Краковском, во время польской революции 1831 г. был назначен

полковником, получил бригаду на Литве, после падения Варшавы ушел в Пруссию, затем во Францию. В 1838 г. одно время служил в египетских войсках Мехмета-Али. После февральской революции 1848 г. участвовал в славянских съездах в Бреславле и Праге, стараясь примирить славян и венгров для общей борьбы против Австрии, Затем вступил в венгерскую революционную армию, главнокомандующим которой был назначен 5 фев-раля 1849 г. Но вследствие зависти Гергея действовал неудачно и вынуж-ден был подать в отставку. В июне снова получил главное начальство над северной венгерской армией, но когда был отвергнут его план вторжения в Галицию, остался только начальником главного штаба. После поражения венгерской революции бежал с Кошутом в Турцию, а затем уехал в Париж. Во французской армии участвовал в походах в Италию и Россию (во время Крымской войны).

Дверницкий, Иосиф (1779—1857)—польский генерал, участво-вал в походах польских легионов Домбровского в Италии и Наполеона I в 1812—1814 гг. Играл выдающуюся роль во время польской революции 1831 г., в начале которой несколько раз разбил отряды русских генералов,

затем двинулся на Волынь и Подолию, чтобы поднять их против России, но, не встретив сочувствия местного населения и окруженный русскими войсками, принужден был отступить в Галицию, где был разоружен авст-рийцами. В 1832 г. переехал во Францию, а в 1840 г. уехал в Англию. В эмиграции примыкал к правому крылу Демократического Товарищества и между прочим был членом президиума на том парижском собрании в ноябре 1847 г., на котором выступил с своей знаменитой речью Бакунин.

О Дворницком Бакунин осведомлялся потому, что не считал ген. Шнайде, кандидатуру которого выдвигал А. Крыжановский, подходящим чело-веком для занятия поста главнокомандующего военными силами предстояв-шего в Богемии восстания, а предпочитал доверить этот пост ген. Дверницкому. В это время Дверницкий проживал в Праге с паспортом на имя домашнего учителя Крашевского и читал в Славянской Липе лекции о польской драме, чего по-видимому пражские агенты Бакунина не знали.

Штробах, Антонин (1814—1856)—чешский юрист и писатель уме-ренного направления, участвовал в чешском национальном движении пра-вого крыла, в 1848 примыкал к консервативному течению Палацкого, был сотником национальной гвардии, с 9 апреля до 10 мая был пражским бур-гомистром, был активным членом чешского национального комитета, этой организации чешского мещанства. Был избран депутатом в австрийский сейм, где одно время был председателем, вместе с другими чешскими депу-татами играл в сейме роль пособника реакции и агента абсолютизма, после октябрьского восстания бежал в Прагу, где с Гавличком, Палацким и други-ми предателями революции старался восстановить чешских демократов против венских революционеров, изображая их как врагов славянства, а самое восстание как направленное к порабощению славян немцами. Слу-жил по судебному ведомству, но в 1853 вышел в отставку и занялся адво-катурою.

221 Теперь, во второй половине апреля 1849 г., у Бакунина составилась в Праге группа преданных ему людей, готовых работать в его духе и про-являвших немалую энергию. Они образовали в Праге тайный кружок, пове-ли пропаганду между немецкими и чешскими студентами и ремесленника-ми. На сходках этого кружка говорили о революция и ее подготовке, рас-пределяли даже между собою определенные задания, в частности направ-ленные к скорейшему захвату в нужный момент важнейших стратегических пунктов в городе. На основании некоторых указаний, например в воспоми-наниях Фрича, Чейхан полагает, что кружок действовал не столько по ука-заниям Бакунина, сколько по собственному вдохновению. ‘Исповедь’ Ба-кунина и допросы не дают возможности составить себе точное и полное представление о действиях кружка.

222 Повидимому ответ на вопрос.

Действительно посылка Реккеля была последним актом со стороны Ба-кунина, если не считать его короткого письма от 4 мая 1849 г. к своим

пражским агентам, напечатанного нами в томе III настоящего издания (под N 532) и рекомендовавшего им, если возможно, поддержать пражской восстание мятежом в Праге.

Как рассказывает Фрич в своих воспоминаниях, к нему и обратился ‘посол Бакунина’ (так он называет Реккеля) с распоряжением ‘ускорить приготовления’. А тут подоспело известие, что 3 мая в Дрездене провоз—глашена республика с диктатором Бакуниным во главе. Тогда и пражане решились действовать: постановлено было 11 мая собраться, распределены были роли, намечены аресты заложников (Палацкий и т. п.) и пр. Но полиция предупредила заговорщиков: утром 10 мая прямо с постелей взяты были Фрич, Сладковский, Гауч, Сабина и др., всего 8—10 руководящих лиц. Кроме них аресту подверглись и более умеренные элементы вроде Ф. Гавличка, Арбейтера и т. п. Эти аресты конечно нанесли движению сильный удар. Но и без них по мнению Фрича дело до восстания в Чехии не дошло бы (цит. соч., стр. 171—184).

В дальнейшем один из агентов Бакунина,, а именно Аккорт, оказался героем ряда событий, которые привносят несколько новых и неизвестных штрихов в это и без того далеко не во всех деталях выясненное дело. Как рассказывает Пфицнер (цит. кн., стр. 146 ел.), 9 мая Аккорт явился Арнольду и Сабине и сообщил им, что оружие уже находится в пути, и что он должен немедленно выехать в Бреславль. При этом Аккорт передал им письмо от Лешака Дунина-Борковского, польского демократического де-путата в венском и кремзирском рейхстаге, невидимому посвященного в план Бакунина (если все это сообщение не является выдумкою от начала до конца, а на нас оно производит именно такое впечатление). В первой части этого письма описывалась фантастическая организация европейской демократии, главные нити которой держали в своих руках якобы Бакунин, Мерославский, Ледрю Ролен, Маццини и Руге (достаточно этого смеше-ния имен, чтобы признать весь этот рассказ апокрифом). Во второй части письма излагался план чешско-польской демократической Лиги и предлагал-ся ряд улучшений в системе Бакунина: она говорила преимущественно о будущей богемской конституции и предназначалась для будущего времен-ного правительства. Зашифрованная часть письма содержала имена поль-ских офицеров, готовых вступить в чешскую армию и находиться в рас-поряжении ген. Дворницкого. (Таким образом выходит, что наряду с Ба-куниным велась параллельная подготовка, и притом поляками). Аккорт и Сабина должны были признать, что Борковский хорошо знаком с богемски-ми делами. Дверницкий, как оказалось, уже знал о том, что в Бреславле имеется оружие. Из разговора с ним вытекало, что и он посвящен в план восстания о Богемии, которое по словам зашифрованной части письма Бор-ковского должно было совпасть с восстанием во Львове, которое через Силезию, связалось бы с Прагой. Он советовал Сабине безотлагательно ехать в Дрезден, где его якобы ждет Телеки, так как соглашение с Венгрией важнее всего. Но произошедшие в ночь с 9 на 10 аресты и объявленное в Праге осадное положение сорвали все эти предприятия.

Аккорт успел бежать. Он уехал в Венгрию и добрался до Кошута, у которого собирался просить субсидии в 150.000 флоринов, обещая взамен устроить так, чтобы оружие из пражского арсенала попало в руки венгров, и чтобы Богемия и Моравия охвачены были восстанием. Каковы были ре-зультаты этих переговоров, ставших впрочем к этому моменту уже беспред-метными вследствие разгрома пражских демократов, мы не знаем.

223 Тоже повидимому ответ на заданный вопрос.

Конечно Гельтман и Крыжановский приехали в Дрезден не только по делам, занимавшим Бакунина: у них, как у поляков, имевших повсюду связи и интересы в Европе, были более широкие задачи. Но Бакунин прав в том отношении, что ко всем вопросам они подходили под углом зрения борьбы за освобождение Польши. Однако чешским восстанием они инте-ресовались очень сильно. По их мнению это восстание, вспыхнув в момент ожесточенной схватки между австрийским правительством и революцион-ной Венгрией, могло нанести смертельный удар австрийской империи и этим косвенно дать толчок революционному движению в Германии. К моменту их приезда в Дрезден в начале апреля там находились Г. Стража и Фрич, которые независимо от Бакунина и дрезденских демократов уверяли их в готовности чехов к бунту. Во время собеседования с Бакуниным Крыжановский и Гельтмаи по их словам указали ему на сложность, а потому и непрактичность задуманного им организационного плана и предложила его изменить (к сожалению в их докладе не указывается, в каком именно на-правлении), вместе с тем было условлено, что впредь инструкции эмисса-рам. будут ограничиваться задачами пропаганды, причем молодежь будет удерживаться от преждевременных выступлений. По словам доклада Гельтман и Крыжановский настаивали также на непременном приезде в Дрезден Сабины и Арнольда, двух людей, которых они считали наиболее влиятель-ными среди чешских демократов.

224 О Дестере и Гекзамере см. выше, стр. 490, о Pейхенбахе см. том. III, стр. 499.

В докладе Гельтмана и Крыжановского рассказывается, что немецкие демократы готовы были на совместное выступление с ними, ожидая толь-ко вспышки в Богемии для того, чтобы подняться в Тюрингии, Саксонии и Силезии. А тем временем из Праги приходили самые утешительные вести о возросшем до крайности брожении, о близком прибытии Арнольда и Сабины и пр. В связи с этими известиями у Гельтмана и Крыжановского возникла по их словам мысль послать в Прагу Реккеля, для того чтобы тот лично проверил точность получаемых оттуда сообщений, познакомился на месте с революционными элементами и ускорил созыв совещания с на-званными деятелями. Если верить этому заявлению Гельтмана и Крыжанов-ского, то последующая поездка Реккеля в Прагу вовсе не была случайной и состоялась не только по воле Бакунина или по инициативе самого Реккеля. Кроме вестей из Чехии получались также сведения о растущем броже-нии в Пруссии. 1 мая в Дрезден прибыли Дестер и депутат франкфурт-ского сейма Шлюттер, приехавший по его словам вербовать польских офи-церов для предполагаемого восстания в южной Германии: он заявил об этом на собрании, на котором присутствовали Дестер, Гельтман, Крыжанов-ский, Бакунин, Виттиг, при этом он уверял, что пославшая его демокра-тическая фракция сейма стоит на почве права наций, в том числе поляков, венгров, славян, на самоопределение. На следующий день Дестер и Шлюттер уехали, не предвидя того, что через день в Дрездене начнется восстание.

225 Дювеpжье де Гоpан, Проспер (1798—1881)—французский журналист и политический деятель .консервативно-либерального направле-ния, сотрудничал в умеренно-либеральных газетах ‘Глобус’, ‘Конститу-ционалист’, ‘Век’, в 1831 г. был избран депутатом, примыкал к доктри-нерам, но после разрыва между Гизо и Тьером примкнул к последнему, войдя в ‘левый центр’. Был одним из вдохновителей банкетной кампания, приведшей к революции 1848 г., но, испуганный ею, занял в Учредитель-ном собрании место на правой стороне. Его выступления в Законодательвом собрании против Луи Бонапарта привели к его кратковременному аресту после государственного переворота и к высылке из Франции, куда он вер-нулся в 1852 г. Признав Третью Республику, он был сторонником консер-вативной политики Тьера. Был избран в Академию, но уже не играл полити-ческой роли.

226 Возможно, что в этих неприязненных отзывах Бакунина о предпола-гавшемся центральном органе германских демократов сказывается влияние А. Руге (хотя мы не знаем, переписывались ли бывшие приятели в это время). Дело в том, что в. марте 1849 г. в немецкой прессе началась неприятная полемика по поводу того, какой орган следует считать централь-ной газетой демократической партии — ‘Реформу’, выходившую до того в Берлине и имевшую в числе своих редакторов А. Руге, или же ту газзу, о предстоявшем выходе которой объявил в печати новый Центральный Ко-митет демократической партии, избранный на берлинском съезде и состояв-ший из Дестера, Гекзамера и Рейхенбаха. Руге был этим объявлением страшно оскорблен. Бакунин в данном месте как будто выражает настрое-ние Руге (см. заметку ‘Арнольд Руге’ в ‘Сочинениях’ Маркса и Энгельса, том 7, стр. 297—298).

227 Согласно показаниям Г. Страка и Э. Арнольда перед австрийской

следственной комиссией Арнольд во время своей февральской поездки в Лейпциг к Бакунину беседовал с бывшими у него Дестаром и Гекзамером и в конце переговоров получил от Бакунина и Дестера поручение позабо-титься о том, чтобы при возникновении революции в Германии началась также революция и в Богемии, а если это невозможно, то по крайней мере начались бы демонстрации в Богемии, чтобы помешать использованию ав-стрийских войск в Германии. Недовольство Бакунина не вполне понятно, он видимо был недоволен тем, что Дестер и Гекзамер не давали Арнольду конкретных указаний, но это они естественно предоставляли Бакунину, имев-шему с чехами более давние и тесные связи.

228 И в этих словах можно усмотреть влияние А. Руге, бреславльского демократа, находившегося в явной ссоре с ЦК Дестера и Гекзамера.

229 Т. е. восстание демократов и солдат Бадена под руководством Аманда Гегга 13 мая 1 849 года.

230 Интересно было бы произвести поиски в тогдашних немецких демо-кратических газетах, получавших информацию от Дестера и Гекзамера: тог-да можно было бы открыть несколько неизвестных до сих пор статей Ба-кунина, написанных вероятно преимущественно на темы о славянстве, о международной политике в смысле солидарности всех угнетенных народов против монархий, в частности о задачах австрийских, германских и славянских демократов и т. п.

231 На допросах австрийские следователи естественно интересовались вопросом о демократической пропаганде среди немецкого населения Авст-рии. Бакунин заявил, что слыхал о такой пропаганде, но не пожелал ука-зать источника своих сведений. Одновременно он признал, что сам вел та-кую пропаганду, где только мог и где встречал подходящих людей. Так, когда его знакомые направлялись из Саксонии в Богемию или в погра-ничные местности, или когда кто-нибудь возвращался из пограничных местностей в Дрезден, он старался убедить их вести пропаганду в Богемии, для того чтобы, когда разразится восстание в Праге, богемские немцы не противодействовали ему, как это было в 1848 году. Впрочем он по-лучал неблагоприятные и притом крайне редкие известия об этой пропаган-де в немецких кругах, и первым человеком, сообщившим ему положительные вести об этом деле, был упомянутый выше венгерский агент Байер: при случайном свидании во время дрезденского восстания Байер сообщил ему, что он только что приехал из Тешена, и что там царит сильное возбуждение.

Демократическая пропаганда среди богемских немцев велась главным образом из соседней Саксонии, особенно эмиссарами ‘Отечественных союзов’. Так имеются сведения, что такою пропагандою занимались Киндерман, основатель социального клуба в Лейпциге и руководитель тамошнего гимнастического общества. Карл Бидерман, товарищ Виттига по редакции ‘Дрезденской Газеты’ Линдеман и член ЦК саксонской демократической партии Иеккель, которые в 1849 г. разъезжали по Богемии и устраивали там собрания. Киндерман даже чуть не подвергся аресту в городке Комотау, являвшемся тогда местным демократическим центром. Политика австрий-ского правительства, направленная к подавлению свободы во всех частях империи, налагала слишком большие тяготы на все население. Раздражае-мое налогами, рекрутскими наборами, непрекращающимися войнами то с итальянцами, то с мадьярами, то с внутренними врагами, немецкое насе-ление Богемии было так же недовольно, как и другие национальности. Особенно глубокое брожение возбудил среди него новый рекрутский набор весною 1849 г. В таком же направлении действовал роспуск кремзирского рейхстага. Некоторые из левых депутатов, как д-р Карл Циммер, Ганс Кудлих и т. д., принуждены были скрываться от ареста, таким образом всюду в Германии, в частности в Саксонии, появились австрийские эмигранты, которыми разумеется спешили воспользоваться для постановки агитации среди австрийской демократии и в частности среди богемских немцев (см. в ком-ментарии 244 рассказ о встрече Бакунина с Циммером в Дрездене). Начало назревать новое стремление: забыть прежние национальные распри и объ-единить свои усилия для совместной борьбы с наступающим абсолютизмом. В Комотау, в Теплице и в других северобогемских городках, населенных преимущественно немцами, начало проявляться оппозиционное настроение, подготовлявшее почву для саксонских демократических эмиссаров (его ис-пользовал и Реккель при своей майской поездке в Прагу).

Естественно, что Бакунин не мог упустить столь удобного случая для установления связей с демократически настроенными богемскими немцами, совместное выступление коих с чехами представлялось одним из основных условий успеха задуманной им революции. В этом отношении помощником ему служил Оттендорфер, который, сам будучи немцем, мог легче прони-кать в немецкую демократическую среду .

(Одним из помощников Бакунина по демократической агитации среди немцев и сближению их с славянскими революционерами был невидимому журналист Гефнер, бежавший из Вены после ее разгрома и поселившийся в Дрездене. В своей цитированной статье Б. Николаевский (стр. 109), не указывая впрочем источника своего осведомления, называет его одним ‘из ближайших помощников Бакунина по его революционной работе для Чехии’ и одним из членов созданного Бакуниным ‘немецкого центра’ (о котором: у нас также нет точных сведений). С другой стороны лично знавшая его Эмма Гервег в письме, которое мы ниже будем цитировать, называет Гефнера ‘правою рукою Бакунина в дрезденской истории’ (Переписка Г. Гервега, стр. 288).

Оттендорфер помог и Г. Страке завязать связи с пражскими демократическими студентами из немцев. На-ряду с чисто немецкими и чисто чешскими клубами, объединить которые не удалось даже в разгар реакции, начали возникать смешанные студенческие чешско-немецкие организации. Но и среди чисто национальных организа-ций стали выделяться такие, которые видели свою основную задачу не в культурной, а в политической работе: из немецких союзов таким была ‘Маркомания’, а из чешских — ‘Чешско-моравское братство’. Здесь-то и действовали бакунинские агенты и вербовщики. ‘Маркомания’, основанная в мае 1848 г. и усиленная весною 1849 г. вступлением в ее состав закрыв-шейся ‘Монтании’, приняла под влиянием новых пришельцев, а главным. образом под влиянием недовольства наступившей реакцией, радикальный, можно сказать республикански-революционный характер. Во главе ее стал Ганс Риттиг, и скоро Бакунин в лице этого землячества нашел ту немецкую радикальную группу, о которой он до тех тор только мечтал. Одновремен-но с этим И. Фрич побудил чешское умеренное землячество ‘Славия’, кото-рое также было основано а 1848 г., и во главе которого он стоял, преоб-разоваться в ‘Чешско-моравское братство’ и сделать своим лозунгом ‘де-мократию и братство’. Через посредство Фрича новая организация оказа-лась связанною с пражскими агентами Бакунина Геймбергером и Аккортом. Аккорт посвятил Фрича в план Бакунина, поехал с ним в Дрезден, и здесь Фрич стал агентом Бакунина в Чехии и примкнул к его заговору (см. комментарий 214). Поездка Фрича к Бакунину привела к организации в апреле 1849 года революционного комитета в Праге, состоявшего боль-шею частью из студентов, в состав его привлечены были а качестве пред-ставителей немецкого элемента Риттиг, староста ‘Маркомании’ и Оргельмейстер, староста ‘Вингольфии’ (В своих цит. воспоминаниях Фрич (стр. 168), рассказывая о ‘Чешско-моравском братстве’, говорит, что членами его были морав Бедрих, Бидерман, сам Фрич, медик Подлипский и пр. Все носили громкие клички, как например Мерославский, Робеспьер, Марат, Гарибальди, Кошут, Костюшко, Гусе, Жижка, Кромвель. Это был типичный студенческий кружок, в кото-ром выпивали, распевали песни, были одушевлены наилучшими намерения-ми, но абсолютно не знали правил конспирации. Неудивительно, что по-лиция, вдобавок наверно имевшая в братстве своих агентов, была прекрасно осведомлена обо всех делах и замыслах его участников.).

Впрочем немцы привлекались к участию в задуманном движении не только Фричем, но и непосредственно Г. Стракою и Оттендорфером, кото-рый, как мы знаем, специально был отправлен Бакуниным в Прагу для основания революционного комитета из богемских немцев. С помощью за вербованного Риттига ему удалось привлечь ряд участников землячества ‘Маркомания’, состоявшего из представителей различных районов немецкой Богемии, и эти прозелиты объявили себя вполне солидарными с задуманной Бакуниным революциею, хотя отдельных деталей его плана они не знали. ‘Маркоманы’ взяли на себя важную задачу — штурм ратуши и овладение ею, они на собственные средства накупили пороху и готовили пат-роны. Кроме студенчества Бакунин старался привлечь на свою сторону и представителей более широких слоев немецкой либеральной буржуазии в Богемии: с этою целью Оттендорфер и устроил ему свидание с Циммером, о котором говорится в ‘Исповеди’ (см. ком. 244). Это ему также удалось, хотя Циммер, убедившись в слабости заговорщиков, поспешил (11 мая) уехать из Праги. Молодежь проявила больше решимости. Она не бросила дела и назначила выступление на 12, а затем на 14 мая (хотя Реккель на-стаивал на 6 мая). До выступления устроена была вечеринка, на которой заговорщики должны были подсчитать свои силы и принести клятву перед решительным шагом (она состоялась 8 мая и прошла очень оживленно). Накануне получено было письмо Бакунина от 4 мая, в котором он призывал пражан не медлить с выступлением, а на следующий день 9 мая начались в Праге аресты, разгромившие участников заговора. К суду привлечено было 22 немецких студента, многие из которых наряду с Циммером и Бакуниным приговорены были к смерти, замененной каторжными работами, и даже дававшие откровенные показания получили по 10—12 лет тюремного заключения. Гансу Кудлиху и Оттендорферу удалось бежать в Америку.

Как рассказывает Фрич в своих воспоминаниях (цит, соч., стр. 215— 233), 31 декабря 1850 года на дворе Урсулинских казарм прочитан был приговор 24 членам немецких землячеств ‘Маркомания и ‘Прага’ и их соучастникам, из коих 7 приговорены к смертной казни (замененной 15 — 20-летним заключением в каторжной тюрьме) — за участие в заговоре направленном к насильственному ниспровержению государственного строя в Австрии и к учреждению республики под руководством Михаила Баку-нина и его эмиссара Августа Реккеля, другие были присуждены к 10—16 годам тяжких работ. Через неделю, а именно 7 января 1851 года, во дворе тех же казарм прочитан был приговор другой группе подсудимых по делу о заговор, причем 5 человек, в том числе Фрич, привлекший студентов к участию в деле, были присуждены к смертной казни через повешение, за-мененной им 15—20 годами каторги, а Фричу — 18 годами. Другие подсу-димые по этому делу получили по 10—12 лет тюрьмы.

Риттиг успел бежать сначала в Швейцарию, а затем в Америку, где он позже вместе с Оттендорфером издавал газету ‘Staatszeitung’.

232 Приблизительно то же Бакунин заявил и перед австрийской следственной комиссией. Его слова об объединении саксонской резолюции с чешской не должны де пониматься в том смысле, будто существовал какой-либо установленный план саксонской или вообще германской революции, будто назначен был срок выступления, намечены его места и т. п. Имелись лишь всюду революционные элементы, и вообще ожидалось, что рано или поздно революция вспыхнет. О революции говорилось везде, но ничего определенного, конкретного не было. Когда он побуждал своих сторонни-ков готовить революцию, он имел в виду придать им больше энергии (Чейхан, прим. 225, ‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 451).

233 В то время как созданные под покровительством реакционного ми-нистра Бекка ‘патриотические союзы’ не могли получить широкого разви-тия, основанные демократами во главе с Р. Блюмом ‘народные союзы’ (точ-нее ‘отечественные’) скоро достигли цифры 400 и покрыли всю страну сетью организации, сыгравшей большую роль в майской революции 1849 года. В рабочих и горных районах они носили отчасти социалистический ха-рактер. Даже часть армии попала под влияние демократической организа-ции. Вообще же по всей Германии демократические союзы насчитывали не менее 72.000 записанных членов, а гимнастические общества — 62.000 членов. (См. также В. Hirschel — ‘Sachsens jЭngste Vergangenheit’, Frеiberg, 1849).

234 Здесь снова крестьянский социализм Бакунина подсказывал ему верную революционную тактику, имеющую целью для торжества революции вырвать деревню или точнее ее революционные элементы из-под влияния реакции и подчинить их революционному руководству городов, движений которых, предоставленное самому себе и не связанное с крестьянством, обре-чено на поражение.

235Иекель (Jaeckel)—немецкий писатель и политический деятель,

саксонский демократ, член саксонской палаты депутатов, был вместе с Элькером вождем республиканского течения в ‘отечественных союзах’. Ря-дом с ‘Отечественным союзом’ они основали в Лейпциге особый республи-канский клуб, который скоро соединился с дрезденским республиканским клубом. Иекель стал во главе ЦК ‘отечественных союзов’, где резко бо-ролся с умеренным направлением, возглавлявшимся Вуттке. Бакунин по-знакомился с ним в гостинице ‘Золотой петух’, где собирались обыкно-венно члены лейпцигского ‘Патриотического общества’ (демократического). Бакунин продолжал встречаться с ним в Дрездене. Через него он между прочим проводил свою политику сближения славянских демократов с не-мецкими. Так через него, Реккеля и Шрека он предложил ‘Патриотическо-му обществу’ в Дрездене выпустить воззвание с выраженим симпатии сла-вянам, что и было сделано. Впоследствии Иекель за активное участие в майской революции принужден был бежать за границу.

В. Полонский прочитал здесь вместо <Иекель' 'Реккель'. Как могла произойти такая ошибка, непонятно. Всякий исследователь, знающий, что Бакунин был другом Реккеля и прекрасно к нему относился, обратил бы внимание на странность этого резкого отзыва о человеке, о котором в той же 'Исповеди' несколькими страницами выше говорится совершенно ина-че. Наконец всякий историк должен был бы удивиться тому, что Бакунин называет бежавшим человека, который был арестован даже раньше его остался в тюрьме (сначала Кенигштейнской, а затем Вальдгеймской) после увоза Бакунина в Австрию. Если бы В. Полонский хоть на минуту заду-мался над этою несообразностью, то от снова заглянул бы в оригинал ‘Исповеди’ и увидал бы, что там ясно написано ‘Иекель’ (по немецки). К сожалению он ввел таким образом в заблуждение немецкого переводчика ‘Исповеди’ К. Керстена, который доверял Полонскому, и таким образом. ошибка В. Полонского стала теперь интернациональною. Но так как немецкий переводчик все-таки оказался внимательнее своего российского коллеги, то он сразу обратил внимание на несообраз-ность этого отрицательного отзыва Бакунина о Реккеле, столь расходяще-гося с обычным отношением его к своему приятелю. И вот бедняга Керстен силится в огромном примечании 115 к своему переводу ‘Исповеди’ (стр. 112) как-нибудь объяснить эту странность. Он объясняет резкий отзыв Бакунина якобы о Реккеле тем, что последний дал откровенные показания на допро-сах. Но если бы это было так, то почему в других местах той же ‘Испо-веди’ о Реккеле говорится в самом дружеском и теплом тоне? Но в конце Керстен, видимо не очень твердо стоящий на своей позиции, меланхолически замечает: ‘Как может Бакунин говорить о бегстве Реккеля в Лондон, это — загадка. Возможно, что здесь он спутан с Чирнером, или же мы имеем дело с простой опиской’. Да, с опиской, только не Бакунина, а его биографа, беззаботного насчет фактов и не знающего сомнений.

236 Чиpнеp (Тширнер), Самуил Эрдман (1812—1870) — немецкий юрист (адвокат из Бауцена) и политический деятель, принимал участие в революции 1848 г. в качестве одного из наиболее популярных ораторов-

левой, был избран членом и вице-председателем 2-й саксонской палаты, во время майского восстания в Дрездене был избран во Временное правитель-ство. После поражения дрезденского восстания уехал в Баден, где участвовал в майском революционном восстании. Бежал за границу, но позже вернулся в Германию. Умер в Лейпциге.

237 В показании от 19 сентября 1849 г. Бакунин перечисляет следующих своих знакомых в Дрездене: поляки Т. Дембиньский, А. Крыжановский, В. Гельтман, Ю. Андржейкович (всех их он знал еще по Парижу), далее румын из Валахии Василий Гика, проживавший тогда в Дрездене с женой, познакомившийся с Бакуниным через Андржейковича и собиравшийся уехать в Мальту (В ‘Деле против Бакунина’ (‘Acta wider den Literat Bakunin’), ори-гинал которого находится в дрезденском архиве, а фотокопия (частичная) имеется в ИМЭЛ, в томе la сообщаются следующие полицейские сведения о Василии Гике: это был молодой боярин, в 1835 г. проживавший в Вене, в августе 1848 г. он снова находился в австрийской столице. Он вошел в соглашение с бывшим валашским господарем князем Александром Гикой. [Этот Александр Гика (1795—1862) был в 1834—1842 господа-рем Валахии, которую стремился освободить от русского и турецкого влияния, но вследствие своей двойственной политики лишился опоры в массах и был в 1842 г. смещен султаном, после чего жил в Италии]. Василий Гика рисуется в полицейских донесениях как оппозиционер, горячая голова, богатый человек, после октябрьской революции он уехал из Вены. В Дрез-дене он невидимому вращался среди демократов. Познакомился и с Ба-куниным, взглядам которого на будущность валашской нации не мог не со-чувствовать. После начавшихся в Дрездене волнений он уехал через Мюн-хен и Швейцарию в Марсель (справка венской городской комендатуры от 19 июля 1849 г.). Том la ‘Дела’, стр. 70—73.

Л. Виттиг, и А. Реккель, капельмейстер и композитор Ри-хард Вагнер, депутаты саксонского ландтага Иекель из Лейпцига и Бетхер (Бетхер, Федер Карл (1815—1849)—саксонский политический де-ятель, демократ, по профессии адвокат в Лейпциге. Принимал активное участие в революционном движении 1848—1849 гг., в частности в сентябрь-ском возмущении в Хемнице и в майском восстании в Дрездене. Он был депутатом Франкфуртского парламента, в который избран был от Хемница. Во время баррикадных боев в мае 1849 г. в Дрездене был убит.)

из Хемница. Кроме того он поверхностно знаком был с Чирнером и в день революции встретил Тодта (в действительности он знал Тодта еще с 1842 года). Среди своих ‘салонных’ знакомых он называет графиню Чесновскую (Если эта Чесновская тождественна с тою Чесновскою, ко-торая была близка к Шопену, посвятившему ей даже несколько своих произведений, и была вхожа к Жорж Занд, переписывавшейся с нею, то Бакунин легко мог знать ее еще по Парижу, где мог встречать ее или в окружении Жорж Занд или в польской колонии. Но установить это с точ-ностью на основании источников, имевшихся в нашем распоряжении, нам не удалось. Поэтому мы высказываем это лишь в виде предположения, нуж-дающегося в дальнейшей проверке.)

Bce названные им знакомые бывали у него на квартире кроме Иекеля, которого Бакунин посещал у него на дому. С Гикою по сло-вам Бакунина, политической связи у него не было. Бакунин конечно назы-вает здесь не всех, например венгерца Байера (см. выше). Относительно Р. Вагнера он дает следующий отзыв: ‘Что касается Вагнера, я сразу признал в нем фантазера, и хотя с ним беседовал много о политике, но ни-когда с ним не связывался для совместных действий’ (‘Красный Архив’,, 1. с., стр. 170—171, ‘Материалы’, т. II, стр. 50).

Ввиду заявления Бакунина, что он много беседовал с Вагнером о поли-тике, приобретают немалый интерес воспоминания Вагнера о знаменитом агитаторе. Разумеется к этим воспоминаниям нужно отнестись критически, так как Вагнер в политических и общественных вопросах плохо разбирался, был человеком чувства, а не мысли, в революцию и вообще политику попал, как большинство тогдашних обывателей, случайно и ненадолго, многое, что видел и слышал, понимал превратно и наверное передает слова Баку-нина в многих случаях неточно. Тем не менее его сообщения при извест-ном критическом подходе к ним представляют все же значительный инте-рес для характеристики тогдашних взглядов и настроений Бакунина. Во вся-ком случае эти сообщения свидетельствуют о том, какое впечатление Ба-кунин производил в то время на окружающих и как они оценивали его заявления и действия, а значит отчасти характеризуют ту среду, в которой ему приходилось действовать.

Рихард Вагнер познакомился с Бакуниным весною 1849 года во время репетиция 9-й симфонии Бетховена дрезденскою придворною капеллою под управлением Вагнера. ‘На генеральной репетиции, — рассказывает Ваг-нер, — тайно от полиции присутствовал Михаил Бакунин. По скончании концерта он безбоязненно прошел ко мне в оркестр и громко заявил, что если бы при ожидаемом великом мировом пожаре предстояло погибнуть всей музыке, мы должны были бы с опасностью для жизни соединиться, чтобы отстоять эту симфонию’. Дальше Вагнер рассказывает о впечатлении, про-изведенном на него ‘этим необыкновенным человеком’, которым он заинте-ресовался со времени его парижской речи 1847 года и о котором ему рас-сказывал Г. Гервег. Но когда Вагнер переходит к изложению мыслей Ба-кунина, мы не можем отделаться от впечатления, что автор ‘Мемуаров’, писавший их примерно лет через 20 после событий бурного года, невольно привносит в свое изложение воспоминания, навеянные ему последующею деятельностью анархиста Бакунина 60—70-иx годов. Во всяком случае ‘Мемуары’ Вагнера подтверждают, что среди тогдашних демократов Ба-кунин был одним из самых последовательных и крайних, хотя бы в ка-честве решительного крестьянского революционера.

Что Бакунин оказывал большое влияние на Вагнера (тогда и позже), это общеизвестно. Новейший русский биограф Р. Вагнера утверждает, что ‘влияние Бакунина на убеждения, мысли и жизненное поведение Вагнера несомненно’ (А. Сидоров—‘Р. Вагнер’. Москва 1934, стр. 136).

Познакомил Вагнера с Бакуниным А. Рекель, к тому времени по сло-вам Вагнера ‘совершенно одичавший’, т. е. горячо увлекшийся революциею. ‘Когда я впервые увидел Бакунина у Рекеля,—рассказывает Вагнер,— в ненадежной для него обстановке, меня поразила необыкновенная импо-зантная внешность этого человека, находившегося тогда в расцвете тридца-тилетнего возраста. Все в нем было колоссально, все веяло первобытной све-жестью… В спорах Бакунин любил держаться метода Сократа. Видимо он чувствовал себя прекрасно, когда, растянувшись на жестком диване у го-степриимного хозяина, мог диспутировать с людьми различнейших оттенков о задачах революции. В этих спорах он всегда оставался победителем. С радикализмом его аргументов, не останавливавшихся ни перед какими за-труднениями, выражаемых притом с необычайною уверенностью, справиться было невозможно’. По словам Вагнера Бакунин отличался необыкновенною общительностью и в первый же вечер рассказал ему свою автобиографию. Из нее мы заимствуем только указание Бакунина на глубокое впечатление, произведенное на него сочинениями Ж.-Ж. Руссо. Ответственность за это несколько неожиданное сообщение приходится целиком возложить на Р. Вагнера.

Указав далее на то, что Бакунин считал славянский мир наименее испор-ченным цивилизациею и ждал от него возрождения человечества, Вагнер продолжает: ‘Свои надежды он основывал на русском национальном ха-рактере, в котором ярче всего сказался славянский тип. Основной чертой его он считал свойственное русскому народу наивное чувство братства. Рассчитывал он и на инстинкт животного, преследуемого человеком (ясно, что речь идет о классовом чувстве.—Ю. С.)—на ненависть русского мужика к его мучителям-дворянам. В русском народе по его словам живет не то детская, не то демонская любовь к огню, и уже Ростопчин построил на этом свой план защиты Москвы при нашествии Наполеона. В мужике цель-нее всего сохранилась незлобивость натуры, удрученной обстоятельствами.

Его легко убедить, что предать огню замки господ со всеми их богатства-ми — дело справедливое и богоугодное. Охватив Россию, пожар перекинется на весь мир. Тут подлежит уничтожению все то что, освещенное в глубину с высоты философской мысли, с высоты современной европейской цивилиза-ции, является источником одних лишь страданий человечества. Привести в движение разрушительную силу — вот цель, единственно достойная разум-ного человека’. И дальше: ‘Разрушение современной цивилизации—идеал, который наполнял его энтузиазмом. Он говорил лишь об одном: как для этой цели использовать все рычаги политического движения, и его планы нередко вызывали у окружающих веселые иронические замечания. К нему приходили революционеры всевозможных оттенков. Ближе всего ему ко-нечно были славяне, так как их он считал наиболее пригодными для борьбы с русским деспотизмом. Французов, несмотря на их республику и прудо-новский социализм, он не ставил ни во что. О немцах он со мной никогда не разговаривал. К демократии, к республике, ко всему подобному он относился безразлично как к вещам несерьезным. Когда говорили о перестрой-ке существующих социальных основ, он обрушивался на возражающих с .уничтожающей критикой… Устроители нового мирового порядка найдутся сами собой, говорил он нам в утешение. Теперь необходимо думать только о том, как отыскать силу, готовую все разрушить… Тем, кто заявлял о своей готовности пожертвовать собой, он отвечал возражением, производив-шим сенсацию, что не в тиранах дело, что все зло — в благодушных фили-стерах’. Дальше Р. Вагнер, который сам был в политике законченным типом такого филистера (что видно и из его рассказа о Бакунине), подчеркивает, что несмотря на свои страшные речи Бакунин отличался ‘тонкою и неж-ною чуткостью’, и что в нем ‘антикультурная дикость’ сочеталась с ‘чи-стейшим идеализмом человечности’. Пропуская его рассуждения на эту те-му, мы отметим только одно его указание на политическую непрактичность Бакунина и на его беспочвенность в этой области. ‘Можно было подумать, что Бакунин является центром универсальной конспирации. Но вот выяснилось, что его практическая задача сводится лишь к замыслу вызвать новое революционное брожение в Праге, при чем вся надежда в этом отношении возлагалась на организацию нескольких студентов’ (т. II, стр. 170—175). На самом деле, как известно, задачи Бакунина были тогда гораздо шире, но Вагнер, вообще стоявший в стороне от политики, об этом не знал. Рас-сказ Вагнера о второй поездке Бакунина в Прагу мы привели в коммен-тарии 207.

238 Шнайде (настоящая фамилия Шнейдер), Францишек (1790— 1850)—польский военный и политический деятель, в молодости вступил в армию Царства Польского, в 1830 г. был майором в полку конных еге-рей, во время революционной войны 1831 г. командовал конным полком и был произведен в генералы, по взятии Варшавы уехал а Париж, где принял активное участие в делах эмиграции. Имел отношение к подготовке восстания в Познани, и в 1847 г. был принят в члены Централизации Де-мократического Товарищества. В 1848 г. находился в Бреславле и Зальцбрунне, не принятый Дембинским в венгерскую армию, уехал в баварский Палатинат, где в мае 1849 г. был главным начальником над повстанче-скими отрядами и вследствие промедления был одним из виновников по-ражения, понесенного Мерославским 21 июня 1849 г., после чего уехал в Париж, где скоро умер.

239 В южно-германских повстанческих войсках участвовало много поля-ков и притом на командных постах. После Шнайде главнокомандующим революционных войск был Л. Мерославский, рейнско-гессенским корпусом волонтеров командовал поляк Руперт или Рауперт, начальником генераль-ного штаба Раштаттской крепости был Корвин Вержбицкий, впоследствии осужденный на долголетнюю каторгу (просидел до 1855 г.), на неккарской линии отличились польские полковники Тобиан и Оборский, поляк Теофил Мневский, командовавший большим отрядом, был расстрелян прус-саками в Раштатте. Существовал особый немецко-польский легион во гла-ве с Фрейндом.

240 Бакунин, как мы знаем, все время торопил своих пражских аген-тов ускорить приготовления к выступлению. С началом движения в пользу имперской конституции в Вюртемберге его настояния усилились. На допросе в Австрии он признал, что когда в Вюртемберге началось движение за признание имперской конституции, он послал Г. Страке письмо, в котором требовал от него ускорения подготовительных мероприятий, ‘ввиду того, что в Вюртемберге и Бадене все вплоть до войск готово к восстанию’ (Чейхан, прим. 247, ‘Материалы для биографии’, т. II, стр. 455).

241 О настроении в Праге Бакунин знал по письмам своих привержен-цев. Он верил в близость революционного взрыва. На допросе в Саксонии Бакунин показал, что из газет и частных писем ему стало известно о пуб-личном проявлении симпатий к мадьярам (крики ‘да здравствует Кошут!’ при проходе венгерского полка), что предстоит государственное банкрот-ство, что крестьянство недовольно, а рекрутский набор вызывает всеоб-щее негодование, что мадьяры одерживают победы над австрийскими вой-сками, а вступление русских в австрийские пределы должно вызвать все-общее неудовольствие. ‘Из этих данных,—резюмирует он,—я заключал о близком восстании в Чехии, тем более что предвиделось примирение между богемскими немцами и чехами’ (‘Прол. Рев.’, I. с., стр. 178, ‘Мате-риалы’, том II, стр. 117).

242 Бакунин дал Рекелю письмо к Сабине и Арнольду, а также за-писку к Фричу и братьям Страка (то и другое напечатаны у нас в томе III, стр. 397 и 398). По словам Бакунина Рекель хотел на время выехать из Дрездена, так как предвиделось, что с роспуском сейма правительство начнет применять репрессии, а Рекель был под судом за революционное воззвание к солдатам. Но поехать именно в Прагу наверное убедил его Бакунин, как это впрочем и вытекает из слов ‘Исповеди’. На допросе в Саксонии Бакунин показал: ‘Так как главное мое стремление направлено к тому, чтобы объединить славян и немцев с мадьярами и, когда они объ-единятся, победить с помощью их австрийскую и русскую армии, освобо-дить Польшу и разрушить Австрию, разложив ее на отдельные самостоя-тельные национальности, которые сами изберут себе подходящее государ-ственное устройство, то поездка Рекеля в Прагу явилась как нельзя бо-лее кстати, давая мне возможность при посредстве Рекеля столковаться по поводу моих планов с Сабиной и неназванным (т. е. Арнольдом, которого Бакунин не хотел тогда еще называть. — Ю. С.), ибо я имел основания надеяться, что Сабина и неназванный будут преследовать одинаковые со мною тенденции’. По дальнейшим словам Бакунина Рекель должен был рассеять недоразумения между немецкими и чешскими демократами и разъ-яснить, что немецкая демократия в отличие от 1848 года будет солидарна с революционным выступлением чехов против австрийского правительства. Давая Рекелю рекомендательные письма, Бакунин хотел помочь выпол-нению его давнишнего желания: лично удостовериться в основательности расчетов на близость движения в Богемии и попытаться в интересах это-го движения привести к согласию и совместному действию немецкую и чешскую демократию (‘Прол. Рев.’, I. c., стр. 172—183, ‘Материалы’, том II, стр. 114—123). Сам Рекель в своих воспоминаниях рассказывает об этой своей поездке следующее:

‘Во время своего тайного проживания в Лейпциге он (Бакунин—Ю. С.) собрал вокруг себя кружок по большей части чешских студентов, которые: с полным самоотречением взирали на него как на своего учителя и бес-прекословно следовали его словам. С их помощью он задумал вырвать Богемию из того состояния уныния и спячки, в которое она впала после зло-получных и совершенно лишенных плана июньских боев истекшего года. Но его нетерпение заставляло его считать уже достигнутым то, на что он только надеялся и к чему только стремился, и он с твердой уверенностью ждал в кратчайшем времени всеобщего восстания в Богемии. А при то-гдашнем положении вещей в Германии представлялось весьма важным пред-отвратить всякое изолированное выступление, и вот почему Бакунин без труда убедил меня съездить в Прагу и переговорить с местными деятелями, к которым он дал мне незапечатанные письма о том, чтобы оторо-чить по возможности тамошнее восстание до того времени, когда идущие быстро к развязке дела в Германии позволят надеяться на то, что движе-ние сразу примет всеобщий характер.

‘Но в Праге я нашел положение совершенно отличное от того, ко-торое было мне нарисовано. Чехи и немцы противостояли друг другу бо-лее враждебно, чем когда-либо. Падение Вены в октябре прошлого (1848) года не только не переживалось как общий удар, но даже рассматрива-лось чехами с известным удовлетворением как возмездие за их июньское восстание, оставленное немцами на произвол судьбы. Равным образом и великая борьба в Венгрии не встретила среди чехов того сочувствия, ко-торым горели мы, немцы, ибо там на него часто смотрели только как на попытку мадьяр сохранить свое владычество над славянскими народностя-ми Венгрии…

‘Вместо мощного, широко разветвленного союза, во главе которого воображал себя Бакунин и с помощью которого он мнил себя в состоянии привести в движение могучие силы, я едва нашел какую-нибудь дю-жину весьма юных людей, которые при всей своей экзальтированной фан-тазии не могли ни на минуту обманываться насчет своего бессилия. Я бе-седовал с отдельными лицами, на которых они мне указывали как на склонных при удобном случае к насильственному возмущению, встречал подчас и добровольную готовность на жертву, но одновременно все боль-ше убеждался в правильности моего первого впечатления от положения ве-щей. По утверждению проницательных патриотов требовались еще по мень-шей мере месяцы для того, чтобы доставить настолько широкое распро-странение тому взгляду, что только солидарное действие германской и ав-стрийской демократии способно поставить преграду растущей реакции, что-бы от него можно было ожидать перехода к делу. Австрийское пра-вительство вскоре после того своим жестоким преследованием всех тех, кто во время моего кратковременного пребывания в Богемии поддержи-вал со мною сношения, ясно показало, сколь необеспеченным оно себя чувствовало и какой страх внушала ему даже отдаленнейшая попытка вы-звать народное возмущение’ (Рекель, цит. соч., стр. 144—146).

243 Рекелю не нравилась роль бакунинского агента. Отчасти поэтому, а отчасти потому, что он не считал этого нужным, он не отдал баку-нинских писем, а только показывал их при нужде и увез с собою обратно в Дрезден, что впоследствии повредило как ему лично, так и всем под-судимым по пражскому делу (показания Рекеля в Кенигштейне 18 июня 1850 г, см. Чейхан, прим. 251, ‘Материалы’, т. II, стр. 188).

Как сообщает в своих воспоминаниях А. Рекель (стр. 200), он забыл уничтожить два письма, данные ему Бакуниным (в Праге он их не отдал адресатам, а лишь предъявлял). Когда он был 7 мая 1849 года захвачен под Дрезденом правительственными солдатами, эти письма были найде-ны у него при личном обыске. В бакунинских письмах никаких имен не фигурировало, но в карманной книжке Рекеля, также у него отобранной, оказались записанными имена многих известных пражан. Саксонское пра-вительство поспешило сообщить эти сведения австрийскому. Эти записи отчасти помогли австрийскому правительству распутать известное дело о заговоре с целью вызвать революцию в Богемии. Следователь фон Гок, которому было поручено это дело, страшно раздул его. Он приезжал и в Дрезден допрашивать по этому делу Бакунина и Рекеля. Последний поз-же сильно раскаивался в том, что вступал в разговоры с этим инквизи-тором, который разумеется использовал показания, данные Рекелем в це-лях оправдания арестованных, для ухудшения их участи.

Сначала Рекель на допросах отрицал свои встречи с пражскими ре-волюционерами, но затем признал встречи с д-ром Бруна (Эдуард Бруна, доктор философии, был преподавателем Нейштадтского лицея.) и И. Фричем. К последнему привел его Г. Страка в день его отъезда в Дрезден, т. е. 5 мая. Интересуясь движением в Богемии, он, Рекель, поехал в Прагу для того, чтобы подготовить ожидавшуюся там революцию и обсудить со сво-ими единомышленниками те меры, какие надлежало предпринять для успе-ха этой революции. Он признал, что знал об отношениях Густава Страка к Бакунину и что по прибытии в Прагу вошел в сношения с ним и его братом Адольфом, а затем и с доктором Циммером, с которым познако-мился у Бакунина в Дрездене, он обращался также к д-ру Бруна, Карлу Сладховскому, И. Фричу и Э. Арнольду, особенно же старался повлиять на Бруна и Сладховского, чтобы привлечь их к участию в революции, и стремился убедить д-ра Бруна отдать на революционные цели находившие-ся в его руках деньги польских легионов. Далее он признал, что посе-тил Сабину, передал ему поручения Бакунина и убеждал его принять актив-ное участие в предстоящей революции, необходимые мероприятия для успе-ха которой он с ним обсуждал, он настаивал также на том, чтобы начи-нать революцию в Праге как можно скорее. Рекель заявил наконец, что при взрыве революции Бакунин лично приехал бы в Прагу, а он, Рекель, остался бы в Праге и присоединился бы к революции, если бы она не на-чалась раньше в Дрездене и не принудила его вернуться туда. Выехал Рекель из Праги 5 мая, а 6 приехал в Дрезден, где свиделся с Баку-ниным.

По-видимому при встрече в Дрездене обоим им в обстановке восста-ния было не до подробных разговоров, так что Бакунин о работе Рекеля в Праге ничего особенного не узнал, но услышал от него, что в Праге все идет хорошо. Рекель при встрече с Бакуниным будто бы сказал ему: ‘Се-годня в Праге вспыхнет восстание’. Но Бакунин заявил, что он не припоминает таких слов Рекеля. Да и сомнительно, чтобы после вынесенных из Праги неблагоприятных впечатлений, Рекель мог даже в порыве энтузи-азма сказать такие слова (Чейхан, прим. 275 и 277).

244 Циммеp, Карл—австрийский политический деятель, родился в Чехии, был врачом по профессии, принял активное участие в революции 1848 г., был избран от города Тешена депутатом в австрийский учреди-тельный рейхстаг, где сидел на левой стороне. Выдвинулся в октябрьские дни, когда поддерживал крайнюю революционную фракцию. Был также членом франкфуртского парламента. Неоднократно подвергался преследо-ваниям. 11 мая 1849 г. накануне задуманного выступления уехал из Пра-ги. Через Дрезден поехал во Франкфурт, где участвовал в заседаниях парламента до конца. В Берлине был арестован в марте 1850 года, вы-дан Австрии и приговорен по процессу Бакунина к смертной казни, за-мененной ему 15-летним тюремным заключением.

На допросе в Австрии Бакунин признал, что имел свидание с Циммером при проезде последнего через Дрезден в апреле 1849 года. О присутствии его в Дрездене он узнал от Оттендорфера, который и привел его к нему. Так как Циммер был родом из Богемии и принадлежал к демократам, то для Бакунина он представлял естественно значительный интерес. После беседы об общем положении Богемии Бакунин задал Циммеру вопрос, как стали бы себя держать богемские немцы в случае восстания в Праге: остались ли бы они нейтральными или, как это было в 1848 году, стали бы ему противиться? Так как Циммер выразился о чехах с величайшей антипатиею, указывая на то, что ждать от них революционных выступлений не приходится, то Бакунин пустил в ход все свое красноречие, чтобы побо-роть эту антипатию и склонить Циммера к примирению с чехами и к со-гласованной деятельности с ними. В конце концов Циммер поддался убеж-дениям Бакунина и заявил, что в случае чешского восстания в Богемии немецкие демократические круги также присоединятся к движению, и что он сам постарается повлиять на них в этом смысле. Показание самого Циммера, совпадая во всем существенном с вышеизложенным, отличается от него умолчанием о том, что первоначально Циммер будто бы возра-жал против совместных действий с чехами и согласился на них лишь после горячих убеждений Бакунина (‘Материалы для биографии Бакунина’, т. I, стр. 74—75 и 83—84). Пфицнер (цит. кн., стр. 183 сл.) высказывает предположение, что Циммер по собственной инициативе пришел к Бакунину, о котором в Чехии тогда столько говорили, и с которым он хо-тел выяснить вопрос о возможности совместных действий.

245 Явный ответ на вопрос.

246 Саксонский ландтаг был распущен 30 апреля 1849 г. министерством Гельда-Бейста, сменившим 24 февраля 1849 г. мартовское либераль-ное министерство Брауна-Оберлендера. Когда король отказался признать имперскую конституцию, принятую 12 апреля Франкфуртским парламентом, то и второе министерство подало в отставку. Вместо него назначено было открыто-реакционное министерство Чшинского— Бейста. (Кстати В. Полонский в томе I своих ‘Материалов для биографии Бакунина’, приводя на стр. 403 письмо этого премьер-министра к графу Нессельроде, во-первых называет его Чинским, а во-вторых объявляет его ‘неким доктором Чинским’ (стр. 402). Это характерно для названного ‘ис-следователя’ и его ‘научных’ приемов.)

1 мая начались уличные демонстрации и волнения. Городская администрация, гражданское ополчение и рабочий союз высказались за принятие конституции, но ко-роль отверг все домогательства населения. 3 мая городские гласные избра-ли комитет защиты, позже превратившийся в комитет безопасности. В тот же день произошло кровавое столкновение между толпою, осаждавшею арсенал, и войсками, после чего началась постройка баррикад. Король об-ратился за помощью к Пруссии, но, не дожидаясь прибытия прусских солдат, бежал 4 мая из Дрездена в крепость Кенигштейн, после чего власть перешла к революционерам. Активное участие рабочих в выступлении при-дало ему республиканский характер.

247На допросах в саксонской комиссии Бакунин показал, что вместе с В. Гикою и Ю. Андржейковичем собирался после роспуска саксонского сейма покинуть Дрезден, так как не чувствовал себя там в безопасности и ожидал от правительства репрессий по адресу иностранцев. Он наме-ревался якобы уехать в Швейцарию, а оттуда во Францию. Он не толь-ко сам не принимал участия в подготовке майского выступления, но да-же его знакомые и друзья еще в четверг 3 мая не верили а какое-либо массовое движение. ‘Здесь я должен по правде сказать, что вообще сак-сонская демократия мне представлялась очень добродушной и все лейпцигские демократы мне представлялись более тщеславными, чем опасными, так как они много о себе воображали ввиду их речей в клубах и в силу презрительных воззрений на другие немецкие страны и тешились мыслью, что Саксония—весьма демократическая страна’.

Р. Вагнер в своих воспоминаниях подтверждает, что вначале Баку-нин не придавал серьезного значения дрезденской сумятице. Вагнер, ша-таясь по городу 3 мая, неожиданно встретил Бакунина на улице. ‘В черном фраке с неизбежной сигарой во рту он бродил открыто по городу среди запруженных улиц. Я был уверен, что дрезденские события должны его наполнять восторгом. Оказалось, что я ошибся. В принимаемых населе-нием мерах защиты он видел только признаки детской беспомощности. При этом для себя лично он усматривал только одно удобство, возможность не прятаться от полиции и спокойно выбраться из Дрездена. Дело не ка-залось ему настолько серьезным, чтобы побудить его принять в нем личное участие’. Бакунину казалось, что дрезденцы действуют недостаточно энер-гично. ‘Он ясно видел, что пруссаки готовятся к хорошо обдуманному на-ступлению, и полагал, что необходимо выработать соответствующие стра-тегические меры, чтобы встретить их готовыми к бою. А так как восстав-шим саксонцам недоставало солидных воинских сведений, то он настойчиво предлагал призвать опытных польских офицеров, находившихся в Дрездене. Все с ужасом отшатнулись от этого плана. Чего-то ждали от находивше-гося при последнем издыхании союзного правительства во Франкфурте. Стремились идти по старому легальному пути, держаться принципов пар-ламентаризма’ (т. II, стр. 180, 1 82).

В докладе Гельтмаяа и Крыжановского, который в этом отношении является абсолютно заслуживающим доверия документом, также говорится, что 3 мая, в начале революции, первою мыслью Бакунина на совещании с ними было оставить Дрезден и на чешской границе дожидаться известий из Праги или возвращения оттуда Рекеля, так как в успешность дрезден-ского движения он не верил. Но поляки воспротивились отъезду на Дрез-дена, ожидая присоединения других немецких областей и опасаясь, что их отъезд в такой момент вызовет деморализацию в рядах демократов.

Тодт Карл Готлиб (1803—1852)—немецкий юрист и политический деятель либерального направления, был бургомистром и судьею в Адорфе (Саксония), с 1836 по 1848 год был умеренно-либеральным депутатом саксонского ландтага, лидером оппозиции до мартовской революции, сак-сонским королевским тайным советником, в 1848 году был доверенным лицом либерального правительства в Союзном сейме, во время револю-ции 1848 г. был членом Предварительного парламента. Чтобы скомпроме-тировать его, правительство Саксонии поручило именно ему, единственно-му прогрессивному сановнику, роспуск саксонского сейма 30 апреля 1849 года. Это не помешало ему через несколько дней войти в состав Времен-ного правительства в Дрездене во время майского восстания. После по-давления его бежал через Франкфурт за границу. Умер в Рисбахе, под Цюрихом. С Бакуниным был знаком еще с 1841 г., когда познакомился с ним через А. Руге.

О Чирнере см. комментарий 236.

248 Из Дрездена были разосланы во все стороны гонцы с просьбою о помощи, но последняя не была оказана восставшей столице в достаточ-ной степени. Поскольку восставшему Дрездену была оказана действи-тельная подмога, она исходила от рабочих, которые вообще играли глав-ную роль в выступлении. Так из Хемница пришли отряды механиков, а также отряд горнорабочих, привезших с собою даже 4 небольшие пушки. Рабочие же дрались на баррикадах до конца.

249 О мотивах своего участие в Дрезденской революции Бакунин на допросах в Саксонии показал: ‘Я принял участие в саксонском восстании главным образом потому, что усматривал в нем противодействие прусско-му влиянию, а вместе с тем, так как русская политика влияет на Прус-сию, то и русскому влиянию. А так как моя деятельность преимуществен-но была направлена против России (читай: царизма.—Ю. С.), то мне ка-залось, что и эта революция соответствует моему стремлению уничтожить или по крайней мере ослабить влияние России на Германию. Поэтому я сочувствовал этой революции. К этому присоединилось, как я позднее подробнее изложу, и то, что многие мои знакомые принимали участие в этом восстании, а отсутствие денег препятствовало моему отъезду, равно и желание быть поближе к Богемии привязывало меня к Саксонии’.

Вот как он согласно его рассказу попал в дрезденскую ратушу. Чет-верг 3 мая он частью провел в обществе своих знакомых: Андржейкови-ча, Гики, Крыжановского и Гельтмана (с первыми двумя в тот вечер он пил чай у графини Чесновской, своей салонной знакомой), а частью у себя на квартире. Все вышеназванные лица были якобы того мнения, что следует уехать из Дрездена на следующий день, но кроме Гики им не хватало де-нег. На следующее утро 4 мая, направляясь к Крыжановскому, Бакунин встретил на улице Тодта, последний был изумлен серьезным характером, который неожиданно приняло движение, и сказал, что идет в ратушу узнать о ходе дел. Через некоторое время Бакунин снова столкнулся на улице с Тодтом и обменялся с ним несколькими незначительными слова-ми. Дальше по дороге он встретил Р. Вагнера, который направлялся в ра-тушу и позвал с собой Бакунина. Там он услышал, как Чирнер с балкона ратуши держал к народу, требовавшему взятия цейхгауза, речь, в которой сообщал, что сейчас ведутся переговоры с военными властями о передаче цейхгауза, что в Бреславле вспыхнуло восстание и т. п. Тогда Бакунин прошел в большой зал заседаний ратуши, где увидал Тодта, Чирнера, Кёхли (тоже старый знакомый по Дрездену в l842 г.), Вагнера, д-ра Рихтера (тоже знакомый по Дрездену 1842 г.), д-ра Минквица и Гейнце. Тодт представил ему Гейнце как главнокомандующего революционными силами. После того Бакунин несколько раз на дню заходил в ратушу, но при избрании Временного правительства не присутствовал. С Гейбнером он познакомился только на следующий день. По приглашению Чирнера Ба-кунин решил остаться в Дрездене и принять участие в обороне города, после чего отправился обедать к Чесновской (у графини Чесновской Баку-нин бывал повидимому ежедневно). В пятницу вечером Чирнер сказал Ба-кунину, что необходимо занять цейхгауз, и спросил, нет ли у него зна-комого поляка, который мог бы руководить атакой на цейхгауз, так как подполковником Гейнце были недовольны. Бакунин нашел поляка, но из этого ничего не вышло. Утром 5 мая Чирнер снова обратился к Бакунину, прося его найти польских военных, способных руководить боевыми дей-ствиями повстанцев. Тогда Бакунин обратился к Гельтману и Крыжановскому, которые согласились на сделанное им предложение. Бакунин при-вел их с собою в ратушу к Временному правительству. ‘С этого момента начинается мое собственное деятельное участие в восстании и бое, которое однако меняло свой характер в каждый отдельный день’ (‘Красный Архив’, I. с., стр. 172—176).

Судя по ‘Исповеди’, Бакунин 4 мая играл более активную роль, чем

он показывал в комиссии.

Гельтман и Крыжановский в своем докладе Централизации также со-общают, что приглашение Временного правительства взять на себя руко-водство боевыми операциями было им передано через Бакунина. Через не-го же на следующий день они получили приглашение явиться для личных переговоров с Временным правительством в ратушу. В полдень 5 мая они приступили к работе, пригласив себе в помощь своего земляка Големби-овского, которого они считали знатоком уличного боя. Это и был тот тре-тий польский офицер, имени которого Бакунин якобы не знал, а вернее не хотел назвать.

О Кёхли, Минквице см. том III, стр. 441 и 547, 555.

Рихтер, Герман Эбергард Фридрих (1808—1876) — немецкий уче-ный и политический деятель демократического направления. Закончив ме-дицинское образование в Лейпциге, в 1833 г. переехал навсегда в Дрез-ден, где с 1837 г. был профессором терапии в медико-хирургической ака-демии. В 1842 г. Бакунин встречал его у Руге. Рихтер участвовал в ре-волюции 1848 г., был членом городского совета в Дрездене, принимал участие в дрезденском восстании, был привлечен к суду и лишен профес-суры, после чего занимался частной врачебной практикой и работою в об-ласти медицинской литературы.

250О хаосе, царившем в революционных рядах, говорят многие оче-видцы и участники майских событий. Рекель в своих воспоминаниях пи-шет по этому поводу: ‘Чтобы в короткое время рассеять такой хаос, вне-сти в него порядок и превратить его в точно действующий организм, для этого требовался революционный гений, какового среди членов Временного правительства не имелось. Гейбнер, ‘благородный демократ’, как его называла даже реакция, ясный ум и вместе с тем милосердный и совестливый судья, по своему мягкосердечию радостно отдал бы собственную жизнь за всякую жертву, какой требовала эта борьба как от той, так и другой стороны, но именно вследствие этой мягкости не мог проявить той необходимой в подобных случаях железной твердости, которая считается с человеческими жизнями столько же, как с шахматными фигурами. Тодт с первого же дня находился в страшнейшем противоречии с самим собою и оставил Дрезден уже в день моего прибытия (т. е. 6 мая. — Ю. С.), для Того чтобы во Франкфурте добиваться посредничества центральной власти. Наконец Чирнер, даровитый адвокат и оратор, не обладал тою способ-ностью точно схватывать вещи и тем самоотречением, без которых даже са-мая способная голова не в состоянии разобраться в подобном положении. Исполненный доброй воли, ни один из этих трех людей не обладал безоглядною решимостью довести до благополучного конца это дело любою ценою, а потому они и не оказались способными добиться этого’ (цит. соч.,-стр. 150—152).

251 Насчет роли, сыгранной Бакуниным в дрезденском восстании, су-ществуют самые противоположные отзывы. Преобладают впрочем положи-тельные. Создалась даже легенда, сильно преувеличивающая тогдашнюю деятельность Бакунина и приписывающая ему исключительную и руково-дящую роль, какая в действительности ему не принадлежала да и не могла принадлежать в силу его иностранного происхождения, особенно русского, малой популярности среди незнавших его масс и т. д. Даже отзыв Мар-кса—Энгельса в ‘Революции и контр-революции в Германии’ является не-сколько преувеличенным и придающим Бакунину больше значения в во-оруженной борьбе, чем он имел на деле. В этой брошюре после указания на то, что силы инсургентов рекрутировались главным образом среди ра-бочих окрестных промышленных районов, сказано: ‘Они нашли спокойно-го и хладнокровного вождя в русском эмигранте Бакунине’ (Маркс — ‘Собрание исторических работ’, Спб. 1906, стр. 388, Маркс и Энгельс— ‘Сочинения’, том 6, стр. 103). Напротив Стефан Борн, бывший член ‘Союза коммунистов’ и основатель общегерманского союза ‘Рабочее Братство’, 8 мая сменявший Гейнце на посту главнокомандующего рево-люционными силами, в своих воспоминаниях (‘Erinnerungen eines Achtund-vierzigers’, Лейпциг 1898, цитируем по третьему изданию, стр. 171—175 и 226—233) выражается о Бакунине и о его роли в Дрездене совершенно иначе. Впрочем отзывы Борна носят настолько пристрастный характер, что невольно наводят на подозрение: невидимому Борн просто сводит личные счеты с человеком, которого он не любил и не понимал никогда, и верность которого своим революционным стремлениям до конца являлась как бы живым упреком Борну, разбившему своих старых демократических идолов. Замечательно, что и Бакунин в ‘Исповеди’ ни одним словом не упоми-нает о Борне и об его участии в дрезденском восстании. Думать, что Бакунин не называет Борна в силу усвоенного им принципа не выдавать ни-кого, не приходится, ибо во-первых Борн из Германии бежал, а во-вторых об его прикосновенности к восстанию все правительства были прекрасно осве-домлены. Очевидно между этими двумя людьми существовала органиче-ская, непримиримая вражда.

Впервые Борн, вращавшийся тогда в окружении Маркса, встретился с Бакуниным в Брюсселе (1847—1848г.). ‘Этот страшный революционер,— пишет Борн, — основоположник нигилизма и анархизма, в сущности был шестипудовым, наивным ребенком, enfant terrible’eм, если угодно, но все же enfant… И при этом он всегда оставался человеком из хорошего общества, джентльменом. Я в течение некоторого времени сноса свиделся с ним в Берне после его побега из сибирской ссылки. Со времени наших встреч в Лейпциге и Дрездене прошло добрых 15 лет. Бакунин выглядел совершен-но не изменившимся. Он сделался только несколько подвижнее, живее в движениях, беспокойнее’. Далее Борн сообщает, что в Берлине они в 1848 году встречались довольно часто (тут он между прочим рассказывает, как Бакунин в кафе варил для демократической компании пунш по русски —отрыжка московской жизни). Встретились они снова в Лейпциге, а затем в Дрездене.

Когда Борн был назначен главнокомандующим революционной армии вместо Гейнце, попавшего или сдавшегося в плен, он в ратуше встретил ‘Михаила Бакунина, который должен был быть повсюду, но здесь, как и во всех прочих местах, где требовались не слова, а дело, был совершенно лишним… Я только заметил, что он сильно стеснял заседавших в ратуше членов Временного правительства, так как во все вмешивался и ко всему подходил с неверной точки зрения’. Далее Борн делает впрочем верное замечание, указывающее на глубокое отличие членов Временного прави-тельства от Бакунина, этого бродячего революционера-космополита: ‘это были либеральные немецкие мещане, взявшие на себя свои опасные функции наверно не без внутренней борьбы и вполне сознававшие свою ответствен-ность, но Бакунин! Он мечтал об основании великой панславистской республики, которая от саксонской границы… простиралась бы на всю Азию’ повсюду установила бы русское общинное землевладение и этим освободила. бы весь мир’. И дальше Борн пускается на прямую инсинуацию: ‘Этот русский, абсолютно не замечавший и не понимавший действительных. отношений, среди которых он жил в Германии, естественно не имел в Дрездене ни малейшего влияния на ход вещей. Он ел, пил и спал в ра-туше — и это все… С наступлением ночи он выпил и закусил, затем улегся на заготовленный матрац и захрапел, в то время как я условливался с Гейбнером о том, что делать завтрашний день’ (стр. 228). Это происходи-ло 8 мая. А сколько ночей до этого Бакунин не спал, об этом Борн умал-чивает. Даже самый арест Бакунина Борн объясняет тем, что тот всюду лез без нужды и увязался за Гейбнером (стр. 233). Единственным оправ-данием этих выходок Борна могло бы служить его полное незнакомство с действительным ходом восстания в первые дни. Но годится ли здесь та-кое объяснение?

Напротив отзыв Маркса о роли Бакунина в Дрездене очень похвален. Допустим, что Маркс преувеличил роль Бакунина в Дрездене. Но это во всяком случае показывает, что в 1852г., когда он писал эти строки, он вовсе не относился враждебно к Бакунину и не клеветал на него, сидя-щего в крепости, как впоследствии думали Герцен и Бакунин (кстати, не знавшие об этих статьях Маркса, напечатанных в американском журнале. ‘Трибуна’) и как за ними повторяли противники Маркса.

Вокруг имени Бакунина в связи с дрезденскими событиями создалась, легенда: ему приписывали самые решительные меры вроде приказа под-жигать дома для защиты города и т. п. Между прочим рассказывали,. будто он советовал дрезденцам поставить на городские стены Мадонну Рафаэля и уведомить об этом прусских командиров с предупреждением,. что, стреляя по городу, они рискуют испортить бессмертное произведение искусства. Немцы дескать zu klassisch gebildet (‘Получили слишком классическое воспитание’) , чтобы позволить себе стрелять по Рафаэлю. Когда Бакунина русские товарищи однажды спроси-ли, поступил ли бы он также и тогда, когда пришлось бы защищаться от русской армии, он сто рассказу З. Ралли ответил: ‘Ну, брат, нет! Не-мец — человек цивилизованный, а русский человек — дикарь, он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую как есть в Божию матерь, если на-чальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользо-ваться такими средствами,—и народ не защитишь и Рафаэля погубишь!’ Но эти шуточные слова отнюдь нельзя истолковывать а смысле подтверж-дения легенды.

При защите Дрездена Бакунин проявил поразительное хладнокровие и непоколебимую решимость, которые сделали его имя на долгие годы пугалом для саксонских филистеров, но в то же время способствовали преувеличению его действительной роли в дрезденском восстании.

Шинке в своей докторской диссертации ‘Der politische Charakter des Dresdener Maiaufstandes 1849’, Halle 1917, стр. 37, называет легендою утверждение литературы о майском восстании (кроме мемуаров Борна) о том, будто члены Временного правительства были марионетками в руках Бакунина, диктаторски господствовавшего над Временным правительством, всех терроризовавшего и стремившегося к водворению всеобщей европей-ской республики. В этом он прав. Но он пересаливает, когда вслед за Борном силится представить роль Бакунина в восстании как совершенно ничтожную и второстепенную.

Эту слабую сторону Шинке отмечает и с нею не соглашается Курт Мейнель, автор недавно появившейся биографии Гейбнера (‘Otto Leonhard Heubner’, Leipzig 1928, стр. 207 сл.). На основании официальных про-токолов Мейнель устанавливает, что Бакунин явился в ратушу не сам, а по приглашению Чирнера, 4 мая, приведя с собою Гельтмана и Крыжановского. 5 мая он отказался занять пост главнокомандующего взамен Гейнце, что ему предлагал Чирнер, и т. д. Но Бакунин согласился вместе с обоими названными поляками руководить общими военными операциями из рату-ши. По показанию Гейбнера ‘с этого дня Бакунин фактически пользовался полною и неограниченною властью в деле руководства военными опера-циями, думаю, что наиболее подходящим было бы назвать его начальни-ком генерального штаба. Из ратуши он руководил боем, сообщал свои ре-шения Чирнеру, который передавал их главнокомандующему Гейнце (а поз-же Берну)’. 5 мая он составил вместе с поляками ‘(Регламент) распорядка на баррикадах’, подписанный Временным правительством и сообщенный начальникам баррикад. Далее он отдавал распоряжения о занятии или ук-реплении отдельных баррикад, распределял доставленные из Бургка пушки, распоряжался доставкой и раздачей боевых припасов и принял меры про-тив предполагавшейся на 6 мая атаки войск на Замковой улице. После возвращения с баррикад 6 мая, когда обнаружилось, что поляки исчезли, Бакунин взял на себя одного глазное командование. С этого момента Ба-кунин оказался единственным верным человеком, не оставлявшим Гейбне-ра вплоть до их совместного ареста в Хемнице.

Мейнель отмечает, что и Бакунин не сумел придать боевым опера-циям плановый характер. Он прямо признавался Р. Вагнеру в том, что не знаком с стратегиею в собственном смысле. По словам Вагнера и Борна он не придавал восстанию серьезного значения и не верил в его успех.

На допросах в саксонской комиссии Бакунин довольно подробно рас-сказал о своей деятельности во время майских дней. Естественно, что его рассказ, сделанный перед сыщиками, жаждавшими его крови, стремится несколько преуменьшить сыгранную им в действительности роль. Но в ос-новном и существенном он вполне совпадает с рассказом о тех же собы-тиях в ‘Исповеди’, что придает ему большую достоверность. Он только богаче конкретными подробностями, которые саксонских следователей ин-тересовали конечно сильнее, чем русского царя.

Рассказав, что с 4 мая он часто посещал ратушу, а с субботы 5 мая засел в ней безвыходно, Бакунин на допросе 14 мая 1849 г. продолжает:

‘Оставался по просьбам Тодта и Чирнера, так как они рассчитывали меня использовать как бывшего артиллерийского офицера. Я однако отрицаю мое личное участие в битве. На мне лежал только высший надзор за бое-выми припасами, пороховым погребом и помещением Временного прави-тельства. Я надзирал за выдачей пороха, находившегося в ратуше в ко-личестве 15—16 центнеров. Я отрицаю мое участие в совещаниях Времен-ного правительства, отрицаю и участие в боевых операциях, отрицаю так-же, что устно или письменно возбуждал других к бою или к поджогам, отрицаю в особенности всякую свою личную вину в приказах о поджогах и грабежах и в баррикадных боях. Я ограничивал свою деятельность в ра-туше исключительно вышеуказанными пределами’.

На допросе 20 сентября 1849 г. Бакунин показал, что 5 мая он пред-ставил Гельтмана и Крыжановского Чирнеру. Поляки согласились помочь Временному правительству своими советами и военными познаниями на следующих условиях: 1) чтобы их деятельность сохранялась в тайне, и чтобы им отвели для работы отдельную комнату, 2) чтобы Бакунин слу-жив посредником между ними и Чирнером, а Чирнер выполнял через Гейнце те их распоряжения, которые будут ему переданы через Бакунина,

3) чтобы в случае поражения Чирнер доставил им паспорта и деньги на отъезд. Эти условия были в общем приняты, но так как отдельной комнаты Не оказалось, то Крыжановский, Гельтман и Бакунин заняли место в ком-нате Временного правительства за жестяным экраном. До того, как Бакунин привел к нему Гельтмана и Крыжановского, Чирнер предложил ему при-нять на себя единоличное верховное командование, но Бакунин от этого отказался, так как не знал Дрездена и не доверял своим военным талантам.

Таким образом Бакунин, Гельтман и Крыжановский вместе с при-влеченным последними двумя Голембиовским, которого они считали зна-током уличного боя, составили нечто вроде Реввоенсовета при Вре-менном правительстве. Как показывал 13 августа 1849 года на допросе Гейнце, ‘эти господа были членами составленного Чирнером генерального штаба, к которому принадлежал также Бакунин’. Прежде всего они по-требовали план Дрездена, чтобы изучить расположение города и враже-ских войск. Но они не могли как следует разобраться в полученном от Чирнера плане. План атаки не был до конца составлен Гельтманом и Крыжановским вследствие отсутствия подкреплений. Прежде всего они соста-вили проект распорядка на баррикадах, но он кажется не был доведен до сведения защитников баррикад. Этот проект переведен был на немецкий язык Крыжановским и Бакуниным. Далее деятельность Бакунина 5 мая состояла в том, что присылавшиеся Временным правительством на заклю-чение реввоенсовета донесения, содержавшие главным образом просьбы о присылке подкреплений, обсуждались тремя советниками, а затем реше-ние по ним сообщалось Бакуниным правительству, от которого уже и ис-ходил приказ об их исполнении. Вечером 5 мая Бакунин с Гельтманом ос-мотрели приведенные горнорабочими 4 пушки, из которых три оказались трехфунтовыми, а одна четырехфунтовой, после чего Бакунин распорядился доставить необходимые для этих пушек боевые припасы. Утром 6 мая Гельтман отметил на плане место установки пушек, а Бакунин передал это распоряжение Чирнеру для исполнения.

Иногда дрезденский реввоенсовет давал повидимому непосредственные приказания главнокомандующему, но тот обыкновенно с ним не считался, ибо между ними шло глухое соперничество. Так по рассказу Бакунина утром 6 мая до реввоенсовета дошел слух о намерении королевских войск штурмовать Замковую улицу, вследствие этого Гельтман распорядился стянуть революционные силы на площадь и в ратушу и занять ими бар-рикады и улицу для отражения штурма, но слух этот оказался неверным.

Как увидим ниже при рассказе об обходе Гейбнером баррикад, сопро-вождавший его Бакунин отдавал непосредсгвенные распоряжения команди-рам последних. По уходе Гельтмана с Крыжановским 7 мая Бакунин оста-вался единственным военным консультантом Временного правительства. До вечера понедельника 7 мая его работа ограничивалась отдачею распо-ряжений о доставке боевых припасов и об отправке подкреплений в нуж-ные места в тех случаях, когда Гейнце отсутствовал. В тот же вечер упа-док духа дошел уже до того, что между Бакуниным, Гейбнером и Чирне-ром возникли разговоры о том, следует ли сдаваться или же продолжать оборону или наконец прорываться. Бакунин предлагал прорваться, и его мне-ние встретило сочувствие. А между тем в тот момент положение вовсе не было еще таким плохим, и главные улицы были свободны от вражеских войск.

В этот вечер согласно показанию Бакунина смятение дошло до край-них пределов, и ему захотелось внести в дело хоть некоторый порядок. По-этому он созвал в комнату Временного правительства командиров барри-кад, записал их имена и дал им инструкции насчет распорядка на барри-кадах, но не давал никаких распоряжений насчет боя. Ночью его разбу-дил Гейнце и сообщил, что на утро предположен общий штурм со стороны неприятеля, угрожающий революционерам полной гибелью. На вопрос Гей-бнера, что делать, Бакунин снова посоветовал прорваться. Гейнце также согласился с этим советом и пошел на разведку пункта, через который прорыв возможен. С этой разведки он уже не вернулся, так как попал в плен (в те времена поговаривали, что он сдался неприятелю преднамерен-но). Тогда Гейбнер, Чирнер и Бакунин решили созвать командиров барри-кад для обсуждения вопроса о дальнейших действиях. На этом собрании командир одной баррикады С. Борн предложил произвести общую атаку на врага и тут же единогласно был избран главнокомандующим, каковой выбор был утвержден Гейбнером и Чирнером. Все командиры баррикад утверждали, что бойцы требуют битвы и наступления. Борн выработал план генерального наступления, сводившийся к охвату противника с двух сторон, но план этот не был приведен в исполнение (в обсуждении его участвовал и Бакунин). Далее Бакунин участвовал в составлении и прове-дении плана отступления, о чем см. ниже.

Был ли Бакунин рядовым членом генерального штаба при Временном

правительстве или же занимал в нем руководящую роль? Последнее воз-можно уже хотя бы по той причине, что с большинством членов прави-тельства он был знаком ближе, чем польские офицеры, что последние были приглашены к работе через него, что решения штаба передавались правительству тоже через него, что и политически он был более видной фигурой и т. п. Среди актов в ‘Деле’ Бакунина, хранящемся в саксонском государственном архиве, находятся следующий документ: ‘Гражданин Ба-кунин уполномочивается Временным правительством отдавать все признаваемые им нужными распоряжения по связанным с командою вопросам’. Слева стоит печать Временного правительства, а справа подпись: ‘Времен-ный уполномоченный Чирнер’. Возможно конечно, что это удостоверение выдано Бакунину после отъезда польских офицеров, т. е. после 6 мая, а подписать его мог Чирнер, когда вернулся (в отличие от поляков, уже не вернувшихся). Но вряд ли Бакунин взял бы от Чирнера такое удо-стоверение после того, что он считал трусливым и необоснованным бегством его с поля сражения. Если же допустить, что документ имеет более ран-нее происхождение (а это весьма вероятно), то он подтверждал бы вы-дающееся место, которое Бакунин занимал в революционном штабе. И в этом отношении весьма характерно заявление, которое сделал на допросе Гейбнер и которое гласило, что Бакунин был ‘главою генерального штаба’ (Chef des Generalstabs). См. Пфицнер, loc. cit., стр. 152—153, и Керстен, стр. 103.

Но это конечно не значит, чтобы легенда, приписывающая Бакунину главенствующую роль в дрезденском восстании, имела под собою солид-ную базу. Не следует думать, что происхождением своим эта легенда обя-зана только врагам Бакунина. Нет, и друзья его и поклонники повинны в ней не меньше, чем противники. Мы уже видели примеры этого. (Между прочим в дневнике Варнгагена фон Энзе, том VI, стр. 164 и 167, пере-даются слухи, что бои в Дрездене шли под главным руководством Баку-нина). Вот еще один: тот же Кюрнбергер, протест которого против этой легенды мы сейчас приведем, страницею выше заявляет, что с момента своего присоединения к движению Бакунин ‘стал главой и душой этого правительства’. Этого с русским и не могло быть. И гораздо более прав Кюрнбергер, когда объясняет легенду о засильи Бакунина в саксонской революции злобою испуганного мещанства и иностранным происхождением Бакунина. ‘Саксонская реакция,—пишет он (I. с. стр. 119),—развлека-лась тем, что весь свой яд выливала на Бакунина. Было уже достаточно грустно, что такого рода люди, как статский советник Тодт или окруж-ной начальник Гейбнер, всеми в стране почитаемые личности, стояли во главе революции. Их доброе имя, их большая популярность надевали на-мордник на пасть даже наиболее злостных клеветников. В этих условиях иностранец, чужак, русский был самой желанной мишенью для их сдер-живаемой ярости. На него-то и обрушилась вся злоба бешенства реак-ционных доносителей. Это он совратил с пути истинного славных сак-сонцев, это он терроризовал благочестивых и лояльных чиновников, это он толкнул всех на нечестивое, пагубное, самое плохое. Один из моих това-рищей по камере, которого однажды водили в город, рассказывал по воз-вращении, что город полон разговорами о новом отвратительном ужасе:

в одном небольшом домике на заднем дворе нашли гильотину, изготовлен-ную по приказу Бакунина, и если бы спасители-пруссаки хоть на один день запоздали, то этот злодей поставил, бы ее на Старом Базаре и начал бы рубить головы всех благомыслящих граждан’.

Легенда, раздувавшая роль Бакунина в майские дни, начала слагаться тогда же под влиянием паники, овладевшей терроризованным мещанством, которое боялось революции больше, чем озверелой прусской и саксонской солдатчины. Во время следствия целый ряд таких озлобленных обывателей доносил на Бакунина как на виновника поджогов, насильственных мер по отношению к лицам и т. п. В показаниях его перед следственной комис-сией ему приходилось опровергать эти злостные измышления. Так 10 ок-тября 1849 г. он по поводу показаний полицейского служителя К. Ф. Перля и портного Эренрейха отрицал, чтобы он был верховным руководите-лем всего дела и всем распоряжался в ратуше. Можно сомневаться в ис-кренности Бакунина, когда он пытался опровергнуть извет некоего Наумана относительно отданных им распоряжений реквизировать свинцовые часо-вые гири для литья пуль, возможно также, что он действительно произ-нес приписываемые ему неким Ф. А. Фелькером слова, что нужные бар-рикадным бойцам предметы они должны добывать ‘только силой’. При-знавая, что он требовал доставки пистонов и распоряжался их распреде-лением, Бакунин вместе с тем отвергал донос городского гласного К. Л. Майзеля, будто он на указание, что хранение пороха в ратуше угрожает ей и соседним домам (а сохранение домов, принадлежавших им и им подобным, интересовало ‘либеральных’ гласных больше, чем судьбы конституции и революции), ответил: ‘Что? Дома? Пусть взлетают на воздух!’

(Надо впрочем сказать, что произнесение этих слов приписывается Бакунину и с демократической стороны, друзьями. Так Эмма Гервег в письме к мужу из Парижа от 11 августа 1849 года сообщает, что венский журналист Гефнер, который был правою рукою Бакунина во время дрез-денского восстания, весело рассказывал ей про посещение Бакунина бурго-мистром, просившим его пощадить дома, на что тот, спокойно попыхивая сигарою, отвечал: ‘Что, дома? Теперь они существуют только для того, чтобы быть подожженными’ (‘1848. Briefe an und von Georg Herwegh’, стр. 288—289).

Бакунин объяснял, что ключ к складу пороха, находившегося в подвале ратуши, находился у него, и он распоряжался его раздачею. Узнав, что собираются переправить этот порох в другое место, он заподозрил в этом что-то не-ладное, тем более, что смотритель ратуши подозревался во вредительстве, и убедил Чирнера и Гейбнера оставить порох в ратуше — вот и все. Рав-ным образом Бакунин отвергал показание какого-то Воогка, будто он отдал приказание поджечь замок смоляными факелами..

11 октября он показывал: ‘Я отрицаю, что давал распоряжения под-жигать дома, а также и то, что знал о каких-либо прямых приказах в этом духе, а равно о лицах поджигателей и их средствах для выполнения за-думанного. Мне вообще известно, что в городе сгорели лишь оперный театр и еще один дом’. Тогда ему предъявили приказ Временного пра-вительства начальникам баррикад, который разрешал им в случае нужды в применении огня в интересах обороны действовать по собственному усмотрению. Бакунин признал, что он участвовал в обсуждении этого при-каза, что этот приказ был вызван ходатайством двух гласных Рихтера и Минквица спасти город от поджогов, коему Временное правительство со-чувствовало, и что означенным приказом начальники баррикад побужда-лись к пощаде зданий, но в то же время не лишались прямым запретом крайнего средства обороны. От Временного правительства прямых приказов о поджогах не исходило, равным образом они никогда не исходили от него, Бакунина. Он слыхал, что кое-где преступлено было к таким поджогам, но не знает, кто их приказывал, какими средствами располагали их виновни-ки и т. п.

19 октября Бакунину была дана очная ставка с гласным Майзелем. Последний, желая доказать, что Бакунин был главным действующим ли-цом в ратуше, заявил, что Бакунин неоднократно самовластно давал отве-ты на обращения городской думы, не спрашивая предварительного мне-ния присутствовавших тут же членов Временного правительства. (Это впро-чем весьма похоже на Бакунина!) Далее он объявил, что Бакунин возлагал на думу ответственность за доставку пистэнов. Бакунин отрицал справед-ливость этого показания, которое Майзель подтвердил клятвой.

Что Бакунин допускал в случае необходимости и поджоги, это несом-ненно: для этого не требуется даже быть революционером, для этого до-статочно быть просто военным, просто борцом, просто толковым челове-ком. Оборона с помощью огня применяется всеми военачальниками. Мысль о преграждении наступления монархических полчищ, действительно убивавших и сжигавших все на своем пути, принадлежала не одному Ба-кунину. О ней думал и Ракель, прибывший 6 мая в Дрезден из Драги и ви-девший слабость инсургентов.

На стр. 158 своих цитированных мемуаров Рекель рассказывает, что для преграждения наступления правительственных войск он придумал об-ложить слишком низкие баррикады повстанцев смоляными венками, кото-рые, будучи вовремя подожжены, могли бы задержать продвижение усми-рителей (эту мысль приписывали Бакунину, хотя не исключена возможность’ что она возникла у них обоих одновременно, тем более что они могли на эту тему говорить между собою и до восстания). Временное правительство согласилось было на эту меру, к осуществлению которой Рекель уже при-ступил, но под влиянием нескольких городских гласных, опасавшихся по-жара и гибели каменных домов от смоляных венков, отменило свое рас-поряжение. А между тем королевское правительство, менее щепетильное в этом отношении, уже собиралось разрушить весь город бомбами (цит. соч., стр. 158—159).

Мещане стремились выставить Бакунина кровожадным человеком. В одной консервативной саксонской газете для деревни говорилось: ‘В пос-ледние дни ужасный Бакунин проявил признаки помешательства на наси-лии. Как запертый в клетке хищный зверь шагала эта долговязая фигура, облеченная в синий фрак, взад и вперед по думскому залу, и всякое про-тиворечие своим приказаниям он отклонял с пеной на губах’. (W. Schinke— ‘Dеr politische Charakter des Dresdener Maiaufstandes 1849’, стр. 37). На самом деле при всей своей революционной страсти он был человеком весьма гуманным, и, где интерес революции допускал это, старался вызво-лить попавшего в беду обывателя, невинного в приписываемом ему прес-туплении. По этому поводу Рекель сообщает мелкий, но характерный для Бакунина факт.

Рассказав о том, что подозрительно настроенная толпа схватила ка-кого-то коммунального гвардейца, выстрелившего со двора из ружья и уве-рявшего, что он стрелял по голубям, и требовала немедленной расправит с ним как с злодеем, стрелявшим в народ, Рекель прибавляет: ‘Здесь Ба-кунин показал всю свою столь охотно приписываемую ему правдолюбивы-ми врагами жестокость и кровожадность. Резким тоном приказал он все более запутывавшемуся обвиняемому замолчать, затем стал сзади него и начал подсказывать ему, что ему следует говорить, дабы утихомирить раз-горевшиеся страсти, в то время как другие старались успокоить обвините-лей. И таким образом этот полевой суд закончился немедленным освобож-дением испуганного человека’ (цит. соч., стр. 154—155).

В общем Бакунин держался на допросах чрезвычайно мужественно и, отказываясь давать показания о третьих лицах, себя не старался выгора-живать. Поэтому то, что он показывает о своей роли в дрезденском вос-стании, за исключением некоторых деталей может быть признано достовер-ным. В этом отношении представляет немалый интерес своего рода сводка его показаний по атому пункту, содержащаяся в заключительном допросе, учиненном ему в Кенигштейнской крепости незадолго до суда, а именно 20 октября 1849 года.

Выдержку из этого допроса, хранящегося в ‘Деле’ против Бакунина в саксонском государственном архиве, том la, стр. 147 сл., приводит K. Керстен на стр. 103—104 своего немецкого перевода ‘Исповеди’. Мы заимствуем ее оттуда.

ВОПРОС

N 3.

Политическая деятельность Ба-кунина была направлена главным об-разом против русского правительства.

ОТВЕТ:

Совершенно верно.

ВОПРОС

N 4.

Поэтому Бакунин, так как он усмотрел в майской революции в Дрез-дене выступление против русского влияния, а вместе с тем, ввиду влия-ния русской политики на Пруссию, и выступление против русского влияния, и так как эта революция по-казалась ему отвечающею его стрем-лению сломить или по крайней мере ослабить русское влияние на Герма-нию, а сверх того многие его знако-мые приняли участие в восстании, примкнул и действовал в инсуррекции, имевшей место в Дрездене в мае сего года.

ОТВЕТ:

Также верно

ВОПРОС:

N 5

Однако Бакунин отрицает, чтобы он подготовлял дрезденское восста-ние или знал о его подготовке.

ОТВЕТ:

Это я определенно отрицаю

ВОПРОС:

N 10.

Бакунин ведал пороховым погре-бом и занимался раздачею пороха и доставкою боеприпасов.

ОТВЕТ:

Верно.

ВОПРОС:

N 11.

Бакунин распоряжался посыл-кою подкреплений.

ОТВЕТ

Не всегда, а именно толь-ко в отсутствие Гейнце.

ВОПРОС

N 12.

Бакунин посещал баррикады и инструктировал их командиров отно-сительно способов получения припа-сов из ратуши.

ОТВЕТ

Один только раз.

ВОПРОС

N 16.

Бакунин вместе с Борном соста-вил не выполненный однако позже план собрать вое силы и атаковать войска с двух сторон.

ОТВЕТ

Я только разговаривал с Борном об атом плане, но сам его не составлял.

ВОПРОС

N 17.

Бакунин обсуждал с Борном план отступления инсургентов.

ОТВЕТ

Это правда.

ВОПРОС

N 20.

Бакунин причастен к решению Гейбнера перенести восстание в Хем-ниц и с этою целью поехал также вместе с Гейбнером в Хемниц, но там был задержан.

ОТВЕТ

Совершенно верно.

В связи с легендами, создавшимися тогда о Бакунине в обыватель-ских и вдохновляемых ими полицейских кругах, небезынтересно привести несколько выдержек из относящейся к тому периоду полицейской книги, трактующей между прочим и о М. А. Бакунине.

‘Бакунин Михаил вместе с Маццини и Руге составляет революцион-ный триумвират нашего времени. Родился в Торжке в России, был импе-раторским русским артиллерийским офицером, позднее литератором, социа-лист, товарищ Руге, Тодта, Кёхли, как личность, в высокой степени опас-ная политически, был изгнан из Франции, но тем не менее участвовал в парижской февральской революции, вступил в союз с Ледрю-Роленом, пи-сал возмутительные воззвания к русским и австрийцам, сдружился в Бер-лине с Гекзамером, Рейхенбахом, Вальдеком, Дестером и Якоби, в Саксонии с Шреком, Реккелем и литератором Виттигом (теперь политический эмигрант во Франции), демократизировал и возбуждал к восстанию в союзе с польскими эмигрантами Гельтманом и Крыжановским всю Саксонию, ру-ководил дрезденским восстанием и дрезденскими поджогами, был аресто-ван вместе с Гейбнером, приговорен к смертной казни и помилован к по-жизненному заключению и вслед затем выдан Австрии, а ею России’. Так сказано на стр. 69 книги ‘Anzeiger fЭr die politische Polizei Deutschlands auf die Zeit vom Januar 1848 bis zur Gegenwart. Ein Handbuch fЭr jeden deutschen Polizeibeamten. Herausgegeben von—г.’. (‘Указатель для герман-ской политической полиции за время с 1 января 1848 до настоящего времени. Руководство для всякого немецкого полицейского чиновника. Издал—р..). Эта книга вышла в 1854 году в Дрездене, и весьма вероятно, что автором ее был пресловутый полициант Штибер, изве-стный по процессу Союза коммунистов 1852 года. На стр. 130 этой книги о Бакунине сказано, что ‘необычайно одаренный духовно и физически, он был тем более опасным противником монархии, что не отступал ни перед какими средствами для достижения своей цели — введения республики. Он руководил в особенности пражским и дрезденским восстаниями и по подав-лении последнего, бежав в Хемниц, был на дороге взят в плен и заключен в Кенигштейн, откуда выдан Австрии’. На стр. 149 говорится, что ‘Ба-кунин и Либельт вождями революции были избраны на случай успеха пан-славистского заговора 1848 года (?) в эмиссары последнего для Богемии, Польши и Венгрии’. Насколько нельзя доверять ‘фактам’, сообщаемым в этой полицейской книге, видно например из того, что там сказано на стр. 130 о Головине и Тургеневе (по-видимому А. И.) : ‘Головин и Турге-нев, русские эмигранты, за политические и государственные преступления приговорены к тяжким наказаниям, в апреле 1848 жили вместе с Бакуни-ным в Берлине (!?) и состоят в сильнейшем подозрении участия в прусско-польском восстании и венской революции’. Как мы знаем, такой слух по-явился в тогдашних немецких и чешских газетах.

Все эти цитаты заимствованы из заметки М. Гершензона, напечатан-ной в ‘Голосе Минувшего’ 1913, N 1, стр. 184—185.

После подавления дрезденского восстания вышел ряд памфлетов, в ко-торых Бакунин изображался в виде злого гения этой революции. Перечень этой памфлетной литературы о дрезденском восстании приводится в цити-рованной книге В. Шинке, стр. 80.

Вот заглавия некоторых из них, приводимые в цитированной статье Б. Николаевского: 1) Майзель (городской гласный)—Die Ereignisse in Dresden von 2 bis 9 Mai 1849′, 2) dr. Edwin Bauer—‘Die Demagogie in Sachsen’, 3) Karl Krause—‘Die Aufruhr in Dresden’, 4) ‘Der Aufstand in Dresden von einem sДchsischen Offiziere und Augenzeugen’. При этом Бакунин выставлялся не только в виде зачинщика и руководителя вос-стания, но и в виде агента-провокатора, русского шпиона, игравшего роль вредителя по отношению к германскому отечеству. На этот раз кле-вета шла не из демократического лагеря, а из среды благомыслящей и консервативной буржуазии. Варнгаген в своем дневнике (т. VI, стр. 174) с горечью констатирует, что старые берлинские друзья Бакунина вроде проф. Вердера и Людвига Тика отрекаются от него, а новые растеряны и сбиты с толку.

В ответ на мещанскую клевету против Бакунина старый друг Бакунина Л. Виттиг, успевший бежать в Швейцарию, напечатал в N 267 ‘Дрез-денской Газеты’ от 14 ноября 1849 г. статью, которую Б. Николаевский, перепечатавший ее в своей статье ‘Бакунин эпохи его первой эмиграции’

-(‘Каторга и Ссылка’ 1930, N 8—9, стр. 106—111), одно время непра-вильно приписывал Дестеру и автора которой так и не мог открыть. В этой статье Виттиг между прочим писал:

‘Клеветническая пресса от Шпрее до ее точных отражений в Карлсруэ, как и все эти грязные брошюрки о майских событиях, которые до сих пор преимущественно были делом рук продажных борзописцев,…—все объ-единились в общей свистопляске против Бакунина. Это он был тайным вдохновителем революции, о которой кроме него знали лишь немногие по-священные, он захватил всю власть в свои руки, он терроризировал город и временное правительство, он был тем подстрекателем и поджигателем, который охотно не оставил бы от Дрездена камня на камне, в его лице олицетворялась красная республика и ужаснейший коммунизм, и вдобавок ко всему он — собственно русский шпион. Правда даже те, кто совершенно не был знаком с Бакуниным, не знают, как быть: должны ли они смеяться над глупостью этих листков или негодовать на их злобную подлость. Но что бы ни было состряпано против Бакунина из этих гнусных доносов, мы считаем своим долгом вступиться за него, подвергающегося столь тяжким обвинениям.

‘Итак говорят, что Бакунин был застрельщиком майского восстания?.. Ведь никто не предполагал, что подготовляется революция, а Бакунин, ко-торый вообще мало интересовался немецкими делами и еще того меньше саксонскими, забавлялся, издеваясь над спокойствием распивающих пиво саксонцев, и в то же время находил, что занятая Саксонией мирная пози-ция оправдывается ее географическим положением. Этот славянин, так сильно опередивший свой народ, тешил себя мыслью,… что он очень близок своему народу,… и день и ночь работал над делом освобождения сво-его порабощенного народа от оков рабства… Он в то время был занят тем, что писал пламенное воззвание против русской интервенции в Венгрии, и поистине не помышлял о революции в стране, которая ему совершенно чужда. Он конечно приветствовал революцию… И все же он еще 4 мая хо-тел покинуть Дрезден, так как совершенно не верил в успех восстания, и друзья с трудом уговорили его остаться. Кто же может удивляться тому, что на этого пламенного демократа произвели впечатление шум борьбы, всеобщее возбуждение, призывы восставших к оружию?.. Бакунин был в Дрездене, все-таки была надежда на то, что восстание может иметь успех, и ввиду этого он конечно счел себя обязанным как демократ принять уча-стие в восстании.

‘Нелепым однако является утверждение, что была установлена дик-татура. Его терроризм только в том и заключался, что он настаивал на до-ведении до конца раз начатого дела, что в интересах победы революции он не обращал никакого внимания на жалобы и претензии отдельных лиц. Господин Майзель, член городской управы, особенно возмущен тем, что Бакунин сказал: ‘Что дома! Пусть взлетают на воздух!’, но Майзель не подумал, что перед штурмом нет времени на дискуссии, на обсуждение аргументов за и против… Что Бакунин не мечтал о лаврах Ростопчина и не хотел превратить Дрезден в кучу пепла, явствует из того, что это он в последний момент (5 и 6 мая) запретил взрыв дворца, и по этому поводу у него произошел даже серьезный конфликт с лицами, посланными для про-ведения этого плана. Если Бакунин действительно захватил всю власть, если он, этот ‘страшный красный’, без стеснения отдавал распоряжения этому ‘полному нулю Чирнеру’, где же тогда эти пирамиды голов казнен-ных реакционеров, где же разграбленные по приказу Бакунина народом лав-ки, где расхищенные драгоценности?

‘Но почему же Бакунин, если он не был душою революции, если он был только случайным участником ее, почему он не спасся заблаговремен-но, когда неизбежность поражения стала для него очевидною, а пути к бегству были открыты? О, именно эта выдержка больше всего говорит о его бескорыстии и мужестве. Он совершенно не обращал внимания на опас-ность, которой подвергался, он был захвачен величием поведения Гейбнера, с которым хотел разделить и горе и радость… Те, кто был ближе знаком с Бакуниным, способны ценить его чистую, преданную, готовую на всякое самопожертвование дружбу. И поистине человеку, обреченному долгие годы томиться вдали от друзей отрезанным от всего мира,.. может слу-жить утешением сознание, что его честь и доброе имя остаются незапятнан-ными.

‘Но его хотят лишить и этого (последнего утешения, его не только приговорят к смертной казни или пожизненному заключению, но еще хотят нелепо заклеймить позором, назвав русским шпионом. Я думаю, ни одно поражение, ни одна обманутая надежда, ничто не задело Бакунина так бо-лезненно, таю тяжело, как это сомнение в чистоте его побуждений… Только постоянное и тесное общение его с Лелевелем и другими стоящими вне вся-ких подозрений польскими революционерами сняло с него это позорное клеймо, так что когда во время его пребывания в Бреславле (а не в Брюс-селе, как сказано благодаря опечатке у Б. Николаевского. — Ю. С.) ‘Но-вая Рейнская Газета’ вновь было подняла этот вопрос, Бакунин имел уже горячих защитников (Эта статья важна в том отношении, что Виттиг пишет на основании своих разговоров с самим Бакуниным. Поэтому такие его сообщения, как указание на роль близкого знакомства с Лелевелем в деле реабилитация Бакунина, заслуживают особого внимания.)…

‘Время воздаст этому оклеветанному должное. Пожелаем, чтобы оно не заставило себя долго ждать’.

252 О работе в штабе Гельтман и Крыжановский в своем докладе рас-сказывают приблизительно то же, что Бакунин в ‘Исповеди’ и в своих показаниях перед саксонскими следователями. Первым делом они попы-тались раздобыть точные сведения о наличных боевых силах, их распо-ложении и средствах борьбы, но Временное правительство такими сведе-ниями совершенно не располагало. Пришлось разослать патрули и одиноч-ных разведчиков для того, чтобы собрать сведения о числе баррикад, их устройстве, количестве обороняющих их бойцов, местонахождении неприя-теля и его позициях. Тут же они объяснили правительству, что борьба на баррикадах не может быть длительной, и что нужно заблаговременно гото-виться к отступлению в горы. Когда атака королевских войск усилилась и возникло опасение, что баррикадные бойцы не смогут долго против нее дер-жаться, они предложили правительству обратиться к населению с прокла-мацией, вызывавшей охотников для встречной атаки неприятельских пози-ций, но на назначенное место никто не явился. Что касается проекта орга-низации и обороны баррикад, выработанного штабом, то по словам докла-да Бакунин и Голембиовский высказывались против дето, но Гельтман и Крыжановский настояли на своем и побудили правительство отдать распо-ряжение о его напечатании и выполнении.

Как видно из доклада, Гельтман и Голембиовский не питали надежд на успех и считали восстание заранее обреченным на поражение, а барри-кадных бойцов неспособными выдержать длительный бой с обученными правительственными войсками. Возможно, что в этом отношении на них разлагающе подействовал разговор с польским военным специалистом Ста-ниславом Пониньским, ж которому они как к наиболее компетентному из эмигрантов обратились сейчас же после получения ими приглашения Вре-менного правительства. Пониньский, которого они просили взять на себя высшее начальство над революционными силами, категорически от этого отказался, объяснив, что считает дрезденское восстание случайною вспыш-кою, обреченною на неудачу и не могущею вызвать нигде поддержки, такой же отказ он передал Мартину, который обратился к нему непосредственно от имени Временного правительства. Такое неверие в восстание вероятно и было основною причиною их внезапного отъезда из Дрездена в разгар боя, что так глубоко возмутило Бакунина (см. ниже).

253 О Геийце см. выше, стр. 399—400.

Рекель в своих воспоминаниях несогласен с такою оценкою Гейнце, хотя этот военный специалист вряд ли вообще подходил к командованию демократическими повстанцами. Вот что пишет Рекель: ‘При полном от-сутствии организации на стороне застигнутого совершенно врасплох народа твердое, единое руководство было просто невозможно. У главнокомандую-щего не было никаких средств к тому, чтобы оказывать решающее влияние на ход борьбы. Каждый действовал по собственному усмотрению, прихо-дил и уходил, занимал или оставлял пост, когда ему было угодно. Ни в один момент подполковник Гейнце даже приблизительно не знал, каким количеством бойцов он якобы командовал, сколько их стояло в том или ином месте, подчинялись ли отдельные отряды каким-нибудь начальникам и каким именно… Собрать более значительную, необходимую для наступ-ления силу было невозможно, и таким образом всякое продвижение вперед заранее исключалось. Приходилось ограничиваться обороною от случая к случаю, радуясь, если удавалось доставить подкрепление к тому или иному угрожаемому пункту. Не подлежит сомнению, что и при данных обстоятель-ствах человек большой энергии мог бы дать несравненно больше, но ничего не было более лишенного основания, чем брошенные с разных сторон против Гейнце обвинения в измене, в то время как он с величайшим самоотвер-жением взял на себя эту бесконечно трудную задачу, для выполнения кото-рой никого другого не сумели найти, и сделал в этой области все, что толь-ко было в его силах’ (цит.соч., стр. 149—150).

254 Об отношении Бакунина к Гейбнеру очевидец Вагнер говорит: ‘Ба-кунин заявил мне, что как бы ни были ограничены политические воззрения Гейбнера (он принадлежал к умеренно-левым в саксонском парламенте), это — благородный человек, которому он немедленно отдает себя в полное распоряжение. Он, Бакунин, пережил то, к чему стремился. Теперь он зна-ет, что ему остается делать. Надо рискнуть головой и больше ни о чем не спрашивать. Гейбнер тоже повидимому понял необходимость энергиче-ских мер, и предложения Бакунина нисколько не пугали его. При комен-данте, неспособность которого быстро выяснилась, был образован военный совет из опытных польских офицеров. Бакунин, сам ничего не понимавший в вопросах стратегии, не покидал ратуши и Гейбнера, помогая советами и проявляя удивительное хладнокровие’ (‘Моя жизнь’, т. II, стр. 183—184).

Ясно, что здесь речь идет не о ‘коменданте’, как оказано в плохом русском переводе, а о главнокомандующем. Но военный совет, как мы знаем, был организован не при Гейнце, а при Временном правительстве.

255 Ясно, что это написано в угоду Николаю I.

256 Обход баррикад происходил в воскресенье 6 мая. В показании от 21 сентября 1849 г. Бакунин по этому доводу говорит: ‘Гейбнер сказал защитникам баррикад речь, в которой старался вдохнуть в них мужество для продолжения борьбы. Я же давал командирам баррикад наставления посылать не сразу, как имело место до тех пор, множество баррикадных бойцов в ратушу за боевыми припасами, а отдельных лиц с письменными полномочиями от баррикадных командиров, дабы таким образом не растра-чивались припасы и не обнажались баррикады’.

257 При этом обходе баррикад Гейбнер и Бакунин встретили депутата саксонского сейма Грунера. Он сообщил им, что Чирнер и оба поляка, по-лучив плохие известия из Крестовой башни, быстро удалились и куда-то бесследно исчезли. В ратуше это известие подтвердилось. Все присутству-ющие, в том числе Иекель и Грунер, были того мнения, что Чирнер уда-лился из малодушия. Тодт ушел еще до них, причем причины его исчез-новения были неизвестны. Бакунин с Гейбнером были очень озадачены этим исчезновением. ‘Однако Гейбнер вскоре заявил, что после речи, ко-торую он держал защитникам баррикад, ему совершенно невозможно бежать, и что он должен выдержать до конца. Я поддержал Гейбнера в этом на-мерении и заявил ему, несмотря на его предложение дать мне денег для бегства, что я останусь и выдержу с ним до конечного исхода дела, хотя пожалуй мне приходилось более других опасаться в качестве иностранца и русского’. Иекель не выказал охоты занять место Чирнера, Гейнце зая-вил, что если Временное правительство уйдет, то он сложит с себя полу-ченные от него обязанности, но если оно останется, то он сохранит свой пост. Однако на Бакунина все это произвело такое впечатление, что Гейнце предпочел бы убраться подобру-поздорову. Тодт вскоре появился, но через короткое время снова исчез. Чирнер явился только в десятом часу вечера.

В докладе Гельтмана и Крыжановского этот инцидент излагается до-статочно невразумительно. Прежде всего по их словам инициатива обхода баррикад членом Временного правительства принадлежала им. Если это так, то тем более странным представляется их дальнейшее поведение. С баррикад приходили неутешительные вести. Присоединение прусских полков к войскам короля саксонского ставило революционеров в невозможность защищаться. Из членов правительства присутствовал в ратуше один Чир-нер, о Гейбнере и Бакунине не было ‘и слуху ни духу (но ведь они пошли обходить баррикады по предложению самих авторов доклада!)- Третий же член правительства Тодт, пораженный пожаром Оперы, вообще куда-то исчез. Постепенно в окружение Чирнера прокрадывалась деморализация. Сам Чирнер настолько растерялся, что начал собирать и жечь официаль-ные документы. Деморализация дошла до того, что Голембиовский без объяснения причин собрался уходить, но был остановлен своими двумя товарищами, желавшими узнать, в чем дело. Через некоторое время Чир-нер, кoe-как уложив правительственные бумаги, заявил им, что дело без-надежно, сил нет, подкреплений тоже, спешившие на помощь бойцам отря-ди ушли, не войдя в город, и держаться больше немыслимо, боевые при-пасы также все исчерпаны. Тут же он поблагодарил поляков за оказан-ную восстанию помощь. На их вопрос, нельзя ли продолжать борьбу в другом месте, Чирнер указал на Альтенбург и там назначил им свидание. Все это происходило около часу пополудни.

‘Оставив город, — эпически продолжают авторы доклада, — мы от-правились в Кэтен’. Другими словами боевые руководители движения про-сто сбежали без всякого на то основания в разгар боя. Если бы речь шла не об известных закаленных бойцах, старых революционерах, предан-ных своему делу, то их поведение можно было бы объяснить только трусо-стью. В данном же случае не знаешь, чему его приписать, если не предпо-ложить действия непреодолимой паники, вызванной отсутствием известий, а главное веры в данное выступление. Оказалось, что беглецы решительно ошиблись: на помощь повстанцам пришли новые силы, и они удачно отбили все атаки врага, о чем Гельтман и Крыжоновский узнали на следующее утро. После того они однако двинулись не обратно в Дрезден, а в Лейпциг, но не нашли там подходящих революционных элементов. Далее они поехали в Цвикау, откуда собирались перебраться в Фрейберг, считавшийся центром революционных горняков. Но в Цвикау 10 мая они чуть не подверглись аресту и только случайно избежали его. К этому времени они узнали о поражении дрезденского выступления. Ясно было также, что и чешского восстания не будет. Тогда наши друзья из Цвикау уехали в Бадей и при-няли участие в южногерманском восстании. Но в Дрезден они уже не вер-нулись.

258 Вагнер рассказывает, что встретив Бакунина 8 мая в ратуше, он узнал от него, что Временное правительство приняло его план, сводивший-ся к тому, чтобы оставить дрезденские позиции, мало пригодные для про-должительного сопротивления, и отступить в Рудные горы, куда со всех сторон стекались вооруженные отряды (т. II, стр. 187). Надо заметить, что рабочее население Рудных гор вообще играло серьезную роль в вос-стании и могло составить для его продолжения солидную базу. В этом предложении лишний раз сказалась политическая проницательность Баку-нина и присущий ему правильный инстинкт революционера.

Вагнер рассказывает, что посреди всеобщей растерянности, царившей

в дрезденской ратуше 9 мая, ‘один только Бакунин сохранил ясную уве-ренность и полное спокойствие. Даже внешность его не изменилась ни на йоту, хотя он за все это время ни разу не сомкнул глаз. Он принял меня на одном из матрацов, разложенных в зале ратуши, с сигарой во рту’. От Бакунина Вагнер узнал, что Временное правительство оставило мысль об отступлении, опасаясь его деморализующего действия на повстанцев, тем более что последние горели желанием сражаться с наступавшими правитель-ственными войсками. Так как пруссаки медленно, но верно приближались к ратуше, ‘Бакунин предложил снести в погреба ратуши наличные порохо-вые запасы и взорвать ее, когда приблизятся войска. Городская управа, продолжавшая заседать где-то в задней комнатке, самым решительным об-разом протестовала против этого. Бакунин настаивал на необходимости этой меры. Но его перехитрили, удалив из ратуши весь порох и кроме того заручившись сочувствием Гейбнера, которому Бакунин ни в чем не про-тивился. Таким образом решено было, ввиду того, что дух восставших бодр, завтра с рассветом начать отступление в Рудные горы’ (т. II. стр. 189—190).

Вагнер не совсем точен в датах. По его словам выходит, что уже 8-го решено было отступление, причем оно было принято якобы по предложе-нию и плану Бакунина. В действительности, как увидим из следующего комментария, основанного на собственном рассказе Бакунина, дело обстояло несколько иначе.

259 Согласно показаниям Бакунина в саксонской комиссии новый глав-нокомандующий С. Бори сообщил Временному правительству в ночь со вторника на среду, т. е. с 8 на 9 мая, что дольше держаться революцион-ным бойцам нельзя, так как прусские войска заняли прилегающие улицы и грозят отрезать пути. Бори с Бакуниным составили план отступления, одобренный Гейбнером и Чирнером, согласно которому надлежало проби-ваться к Фрейбергу через Дипольдисвальдовскую площадь. Чирнер ушел первый и отдельно. План Временного правительства состоял в том, чтобы засесть в Фрейберге, и Бакунин твердо обещал Гейбнеру не покидать его и помогать ему своим присутствием и советом. Он и последовал за Гейбне-ром в Фрейберг, а затем в Хемниц, будучи по его словам готов исполнить все, что бы Гейбнер ему ни поручил.

Руководство отступлением возложено было на Борна. Бакунин все время находился при Гейбнере, даже когда тот говорил речи бойцам, сам же Бакунин не говорил да и не мог говорить, так как совершенно охрип от своих распоряжений за последние дни. В Таранде путники натолкну-лись на Чирнера, а по дороге из Таранды в Фрейберг к ним присоединился Р. Вагнер, который пустился в путь на собственный страх и риск. Вагнер уверил отступавших, что весь Фойхтланд и Хемниц стоят за революцию, хотя впечатление Бакунина было совершенно иным. Вагнер сопровождал путников до Фрейберга и только случайно не был арестован вместе с ними. Чирнер отделился от них и затем благополучно перебрался в Баден, где принял участие в тамошнем восстании.

По рассказу Р. Вагнера он встретил Бакунина на дороге во время отступления В коляске сидели Гейбнер, Бакунин и почтовый чиновник Мартин, оба последние с ружьями в руках. По словам Бакунина отступле-ние совершилось в полном порядке. Бакунин рассказал Вагнеру, что рано утром он приказал свалить молодые деревья Максимилиановской аллеи, чтобы оградить отступавшие отряды от конной атаки с этой стороны, и с насмешкою передавал жалобы обитателей этого бульвара, оплакивавших ‘красивые деревья’. В Фрейберге за завтраком между Бакуниным и Гейб-нером, отрицательно относившимся к радикальным взглядам и стремлени-ям первого, произошло объяснение, несколько сумбурно изложенное у при-сутствовавшего при этом Вагнера. Под конец Гейбнер спросил Бакунина, стоит ли продолжать сопротивление и не лучше ли будет распустить отря-ды повстанцев ввиду безнадежности дальнейшей борьбы. ‘На это Бакунин с обычной твердостью и спокойствием ответил, что от борьбы может отка-заться всякий, кто хочет, только не он, Гейбнер: как первый член Временного правительства, он призвал народ к оружию. За ним пошли, и сотни жизней принесены в жертву. Теперь распустить людей значит показать, что жизни принесены в жертву пустой иллюзии, и если бы остались только он и Гейбнер, они должны были бы стоять на своем посту. В случае пора-жения они обязаны отдать свою жизнь: честь их должна остаться незапят-нанной, чтобы в будущем, при новом революционном призыве, народ не потерял надежду на возможность освобождения. Эти слова заставили Гейбнера решиться’ (‘Моя жизнь’, т. II, .стр. 191—193).

260 По рассказу Бакунина в комиссии он вместе с Вагнером в Фрей-берге последовали за Гейбнером на его квартиру. Здесь они обсуждали вопрос, куда должно направиться Временное правительство (из состава которого налицо был только один Гейбнер) — в Фойхтланд или в Хем-ниц. Сообщения Вагнера, как потом оказалось, вполне фантастические, за-ставили их склониться в пользу Хемница. Говорилось о попытке укрепить-ся в Фрейберге, но на этом не остановились. Гейбнер сочинил какую-то прокламацию, содержания которой Бакунин не запомнил. Затем Бакунин заснул и от усталости проспал долго. Проснувшись, он вместе с Гейбнером стал принимать меры к дальнейшей перевозке людей и припасов. Ночью Ба-кунин вместе с Гейбнером и присоединившимся к ним раненым Мерком двинулись в Хемниц, причем всю дорогу в Хемниц он проспал.

261 На допросе в комиссии Бакунин показывал: ‘По недружелюбной встрече у ворот Хемница и по вооруженной охране, которая сопровождала наш эжипаж до гостиницы, я уже догадывался, что против нас настроены враждебно, однако не высказывался Гейбнеру по этому поводу. Я в Хемнице ничего не делал и не говорил, и только после обращения бургомистра, требовавшего нашего удаления, и отказа в этом со стороны Гейбнера я ска-зал: ‘идем спать’. Воспротивиться вскоре затем последовавшему нашему аресту и его избегнуть было совершенно невозможно при тогдашних обсто-ятельствах’ (‘Красный Архив’, 1. с., стр. 179—180, ‘Материалы для биогра-фин’, т. II, стр. 60). Борну и Вагнеру, не пошедшим спать в гостиницу, удалось бежать. Бакунину кроме того повредила в данном случае только его бросающаяся в глаза внешность, до и то, что он держался вместе с Гейбнером, за которым жандармы и предатели-мещане особенно гнались как за членом Временного правительства.

Об обстоятельствах ареста Вагнер рассказывает так: ‘Гейбнер, Ба-кунин и вышеупомянутый Мартин прибыли к воротам Хемница в частном экипаже. Их спросили, кто они. Гейбнер с полным авторитетом назвал се-бя и затем велел пригласить городские власти в указанную им гостиницу. Прибыв туда, все трое свалились от усталости и заснули. Внезапно в их комнату ворвались жандармы и именем королевского правительства аресто-вали их. Они попросили, чтобы им дали возможность несколько часов спо-койно поспать, указав на то, что в том состоянии, в каком они находятся, о бегстве не может быть и речи. Утром под сильным военным эскортом они был отвезены в Альтенбург’ (‘Моя жизнь’, т. II, стр. 195).

262 Блюм, Роберт (1807—1848)—немецкий журналист и политиче-ский деятель демократического направления, будучи сам плебейского про-исхождения и принадлежа к городской бедноте, после неудачных поэтиче-ских опытов сделался в 30-х годах одним из вождей германского и в ча-стности саксонского демократического движения. В 40-х годах издал ряд сборников и брошюр радикального направления, в которых помещались произведения виднейших представителей левого лагеря. В 1848 г. стано-вится вождем саксонской демократии, избирается в Предварительный пар-ламент, затем во Франкфуртский парламент, где выступает как один из самых влиятельных лидеров левой. В качестве такового поехал в Вену во главе радикальной депутации, принимал в октябрьские дни участие в обо-роне Вены от полчищ Виндишгреца и Елачича, по взятии города был арестован и, несмотря на свое парламентское звание, расстрелян по при-говору военного суда, что вызвало сильнейшее негодование в рядах гер-манских демократов.

263 Явный ответ на вопросы, вернее на приказ не пропускать ничего

существенного.

264 Бакунин рассчитывал своею ‘откровенною’ исповедью умилостивить, а главное одурачить Николая I и добиться ссылки в Сибирь, откуда думал бежать за границу для продолжения революционной деятельности (см. его письма под NN 564—566). Но это ему не удалось. Николай I без всякого к тому законного основания засадил его сначала в Петропав-ловскую, а затем в Шлиссельбургскую крепость, где видимо намеревался держать его до конца. И только при следующем царе, при Александре II, Бакунин купил себе свободу новым унизительным притворством.

265 Бакунин имеет в виду коменданта Петропавловской крепости Hа- бокова, Ивана Александровича, (1787—1852). Начал он свою службу в Се-меновском полку поручиком, участвовал в сражениях при Фридлянде, Боро-дине и пр., дошел с русскими войсками до Парижа. В войне против поля-ков 1831 г. командовал 3-ей гренадерской дивизией и участвовал в штурме Варшавы. В 1832 г. получил в командование гренадерский корпус, в 1835 произведен в генералы от инфантерии, в 1844 в генерал-адъютанты. В 1849 г. назначен комендантом Петропавловской крепости. Он приходился Бакунину дальним родственником. Преемником его был назначен генерал Мандерштерн, который по-видимому тоже относился к Бакунину недурно.

266 ‘Исповедь’ при всех своих недостатках с точки зрения интересов сыска все-таки показалась жандармам началом раскаяния, и если не до-ставила автору желанной свободы, то во всяком случае привела к улучше-нию его положения. В частности Николай разрешил Бакунину просимое сви-дание с родными в присутствии коменданта крепости.

267 В начале ‘Исповеди’ (не оригинала, которого Николай I не читал, а писарской копии) царь сделал следующую пометку, ‘Стоит тебе прочесть, весьма любопытно и поучительно’. Эта надпись предназначалась для на-следника, позже императора Александра II. В справке, составленной впо-следствии Третьим Отделением в связи с подачею матерью Бакунина мин. ин. дел Горчакову прошения о прощении ее сына, сообщается о впечатле-нии, произведенном на Николая ‘Исповедью’: ‘Его величество, найдя пись-мо Бакунина заслуживающим внимания и поучительным, изволил переда-вать оное для прочтения царствующему ныне государю императору и всемилостивейше разрешил Бакунину видеться с его родными’ (полицейское ‘Дело’ о Бакунине, часть II). ‘Исповедь’ была также послана для озна-комления наместнику Царства Польского Паскевичу (явно с сыскными це-лями) и повидимому давалась для прочтения особо доверенным лицам из состава камарильи. Мы уже упоминали, что по приказу царя ‘Исповедь’ была гр. Орловым дана на прочтение председателю Государственного Сове-та Чернышеву. В ‘Деле’ о Бакунине (ч. II, стр. 110) имеется письмо Чер-нышева от 26 декабря 1851 и выражающее его впечатление от ‘Испове-ди’. Оно написано по французски и гласит:

‘Дорогой граф, я крайне смущен тем, что так долго задерживал объ-емистую Исповедь, которую Вы мне передали по повелению его величе-ства. Чтение ее произвело на меня чрезвычайно тягостное впечатление. Раз заговорило самолюбие, то уж ни ум, ни способности не в состоянии удер-жать от самых беспорядочных, а значит и преступных увлечений вообра-жения. Я нашел полное сходство между Исповедью и показаниями Песте-ля печальной памяти, данными в 1825 году, то же самодовольное перечис-ление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание самых преступных и вместе с тем самых нелепых пла-нов и проектов, но ни тени серьезного возврата к принципам верноподдан-ного — скажу более, христианина и истинно русского человека. Мне кажет-ся, что при таком положении вещей было бы весьма опасно предоставлять неограниченную свободу человеку, который к несчастью не лишен ни смело-сти, ни ловкости. Какая жалость, что он дает им подобное применение!’.

Несмотря на глубокую тайну, которою в те времена окутаны были всякие дела о политические преступлениях, слухи об аресте Бакунина и да-же об его ‘Исповеди’ как-то просочились в публику и в частности дошли до его родных. Официально последние узнали об этом в октябре 1851г., когда гр. Орлов уведомил старика Бакунина, что сын его находится в Пет-ропавловской крепости, и что ему разрешено свидание с отцом и сестрою Татьяною. По-видимому в придворных сферах много говорили о ‘раская-нии’ грозного революционера, а из этих кругов слухи проникали в дворян-скую публику, интересовавшуюся Бакуниным. Так друг Алексея Бакунина Н. А. Елагин осенью 1851 года сообщал ему следующую выписку из письма к какой-то ‘Катерине Ивановне’ от ее придворной кузины: ‘Твой прежний знакомый, брат Дьяковой, живет здесь на самом берегу Невы и пишет теперь свои записки, разумеется не для печати, но для государя. Он весьма умно поправляет свои дела, увертлив как змейка, из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами. Нечего ска-зать, умен’. С своей стороны Алексей Бакунин 23 ноября 1851 г. сооб-щал брату Павлу, что Михаил ‘писал подробно к государю о своей жизни, не компрометируя однако же никого из своих заграничных участников’. Та-ким образом ясно, что не только факт написания ‘Исповеди’, но и до-вольно точное ее содержание стали тогда же известны в некоторых близ-ких к правительству кругах.

М. А. БАКУНИН

Предисловие

КОМЕНТАРИИ

Читайте также: