Исполненіе судебнаго приговора.
Исполненіе судебнаго приговора.
В. К—въ.
‘Русское Богатство’, No 10, 1902
Исполнение судебного приговора, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1902
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Четыре мсяца прошло со дня прибытія моего на мсто врача Карійской каторги, и я начиналъ втягиваться въ исполненіе самыхъ разнообразныхъ порученій до своимъ разнообразнымъ должностямъ.
Въ одинъ изъ сентябрьскихъ вечеровъ мы мирно бесдовали въ моей комнатк-квартир, рядомъ съ лазаретной кухней,— со старшимъ фельдшеромъ, Иваномъ Павловичемъ Меньшихъ, о прошломъ и настоящемъ невдомой еще для меня карійской жизни.
Во время нашего разговора въ мою комнату вошелъ сторожъ тюремнаго управленія, каторжнаго разряда исправляющихся, и подалъ запечатанный конвертъ за No. Расписавшись въ полученіи, я развернулъ бумагу и прочиталъ слдующее:
‘Предписываю вашему благородію завтрашняго числа, въ 2 часа пополудни, присутствовать при наказаніи плетьми, 60-ю ударами, каторжнаго, разряда испытуемыхъ Верхне-Карійской тюрьмы, Ивана Непомнящаго, 57 лтъ отъ роду, судившагося за третій побгъ и кражу со взломомъ разнаго имущества у крестьянина Маликійской волости, Степана Терпугова. Наказаніе плетьми Непомнящаго иметъ быть произведено въ паляхъ (оград) Верхне-Карійской тюры подъ наблюденіемъ смотрителя оной тюрьмы, губернскаго секретаря Одинцова’.
— Вотъ, Иванъ Павловичъ, бда, которой я не ожидалъ сказалъ я.— Что вы посовтуете мн длать? Не поду смотрть, какъ будутъ полосовать человка…
— Никакой бды нтъ, г-нъ докторъ,— отвтилъ бывалый Иванъ Павловичъ.— Дло это здсь обычное: службой прямо требуется присутствіе врача при наказаніи плетьми… Непріятно-то оно, конечно… стонетъ человкъ, бьется, надрываетъ душу дикими нечеловческими воплями… Молишь Бога, чтобы поскоре это кончилось… Да что-же мы-то съ вами тутъ подлаемъ? хать вамъ придется непремнно… А вдругъ умретъ онъ при наказаніи?— тогда-то вотъ настоящая вамъ бда и будетъ… При доктор умри хоть съ перваго удара — ничего, все законно! Да безъ васъ Одинцовъ и наказывать не станетъ, донесетъ завдующему ссыльно-каторжными… вы и такъ не въ особенной милости… А тутъ ‘ослушаніе’… ‘неисполненіе’… ‘неповиновеніе’… Нтъ ужъ, какъ это можно — не хать!
Я сидлъ молча, понуривъ голову, обрывки мыслей, и поминаній, проносились въ голов. Не боле полутора лтъ прошло со дня окончанія курса въ Медико-хирургической Академіи, неотвязно лзло въ голову то недавнее свтлое прошлое, что называется студенческой семьей, еще шестидесятыхъ годовъ въ Петербург! А настоящее — кандалы, полубритыя головы и необходимость присутствовать при одномъ изъ жесточайшихъ и позорнйшихъ наказаній.
— Да ужъ возьмите меня съ собой, г-нъ докторъ,— продолжалъ невозмутимо Иванъ Павловичъ.— Я ужъ всего обтерплся. Нужно будетъ захватить свинцовой примочки, нашатырнаго спирта, компрессовъ…
— Свинцовой примочки? Для чего?— спросилъ я машинально.
— А какъ-же-съ? Раздуетъ вдь… почернетъ все… кровь сочится, вотъ увидите сами… Когда кончится наказаніе, обвернемъ избитое мсто холодными, мокрыми свинцовыми компрессами, на телгу его, да и въ лазаретъ… я съ вами и поду!
На этомъ мы и разошлись, часовъ въ 11 вечера, съ Иваномъ Павловичемъ, ршивъ, что ‘обложимъ компрессами съ свинцовой примочкой и отвеземъ въ лазаретъ’ сегодня еще здороваго человка.
Доводы Ивана Павловича были практичны: ‘служба дйствительно, ‘прямо требовала’ моего присутствія и участія въ предстоящемъ наказаніи, но жутко-щемящее чувство не покидало меня. Въ глубин души росло ощущеніе ужаса, нравственной боли и отвращенія. Какъ отброшенный, забытый всми, ходилъ я изъ угла въ уголъ по своей неприглядной комнат, съ желзными ршетками въ окнахъ (она была когда-то арестантскимъ родильнымъ покоемъ, переведеннымъ въ другое помщеніе), голова лихорадочно работала въ одномъ направленіи. Въ памяти вставала одна картина изъ временъ моего дтства.
Въ субботніе дни уроки въ пермской бурс, гд я учился, оканчивались въ 12 часовъ дня, послобденныхъ занятій не было (время, о которомъ вспоминаю, относится къ 1852 г.). Въ субботніе же дни, дни еженедльнаго торга (базара), совершалась торговая казнь на базарной городской площади, о чемъ бурса узнавала наканун, такъ какъ въ пятницу, на средин площади, устраивался черный деревянный, квадратный эшафотъ. Торговая казнь совершалась обычно около 2 часовъ пополудни, и семинарское начальство не возбраняло своимъ питомцамъ разныхъ возрастовъ присутствовать при наказаніи плетьми ‘гршниковъ’, какъ называлъ ихъ народъ. На такую то торговую казнь, съ пятью товарищами бурсаками, попалъ однажды и я. Мы вышли изъ бурсы сейчасъ посл обда, около половины перваго, и бывалые ребята-товарищи повели меня на площадь, гд стоялъ эшафотъ. Сотня людей разнаго пола и всхъ возрастовъ толпились около невиданной мною постройки. Аршина на два отъ земли поднимался выкрашенный черной краской, неправильный четвероугольный срубъ, съ поломъ наверху. По бокамъ, надъ помостомъ, торчали столбики, сквозь отверстія которыхъ продернута была въ двухъ мстахъ веревка, изображавшая ограду площадки, ограда оканчивалась у западной стороны свободнымъ, не огороженнымъ пространствомъ. Въ это свободное пространство упиралась, поставленная другимъ концомъ на землю, лсенка съ четырьмя ступенями. На противоположной сторон отъ лсенки, на востокъ, на площадк помоста возвышался кругловатый столбъ, аршина два съ половиной или три высотою, съ круглой маковкой на верху. На высот человческаго роста въ столбъ вдланъ былъ желзный крюкъ, на которомъ висли дв цпи.
— Это позорный столбъ,— къ нему приковываютъ ‘гршника’ и читаютъ ему бумагу,— поучали меня бывалые товарищи.— По средин эшафота лежитъ подъемная ‘кобыла’, на нее палачъ привязываетъ его и бьетъ плетьми…
— Айда, ребята, къ острогу! Тамъ увидимъ, какъ его повезутъ…— скомандовалъ одинъ изъ бывалыхъ.
‘Ребята’ припустили, что было духу. Дло было въ конц октября, снгу еще не было, но холодъ давалъ себя знать бурсакамъ, одтымъ въ тиковые халаты и обутымъ на босую ногу.
У окованныхъ желзомъ воротъ острога толпилось человкъ сорокъ зрителей: мужчинъ, женщинъ и ребятишекъ. Человкъ двадцать солдатъ гарнизонной команды, съ ружьями на плечахъ, и штукъ восемь жандармовъ, на высокихъ рыжихъ лошадяхъ, были расположены по ту и другую сторону воротъ. Впереди шеренги стояли два солдатика съ барабанами у пояса, съ палочками въ рукахъ, положенными накрестъ на барабан.
Въ толп и среди солдатъ стояла поражающая тишина, изрдка кто-либо торопливо кашлялъ или сморкался, и тогда головы какъ бы невольно поворачивались къ нарушителю тишины. Тишина подйствовала и на насъ, мы присмирли и, подчиняясь вліянію толпы, упорно смотрли на запертыя ворота. Минутъ черезъ десять напряженнаго ожиданія за воротами послышалось громыханье,— медленно, со скрипомъ, ворота растворились на об половины внутрь ограды, и показалась пара заморенныхъ клячъ, запряженныхъ въ дышло и тащившихъ за собою высокую черную, дребежавшую, на четырехъ колесахъ, телгу. На козлахъ сидлъ возница, въ сромъ одяніи и срой круглой шапк. Позади возницы, на другомъ сидньи, значительно выше,— не мене аршина,— спиной къ лошадямъ, сидлъ мертвенно-блдный человкъ въ сромъ халат и сромъ кругломъ малаха (шапк), съ болтающимися наушниками. Об его руки, въ локтевыхъ суставахъ, были привязаны къ столбикамъ, торчавшимъ по бокамъ сиднья.
Помню и теперь его блдное лицо съ закрытыми глазами, русой, окладистой бородой, русыми мокрыми усами. На груди его, на ремешк черезъ шею, висла квадратная черная дощечка съ надписью блыми буквами ‘убійца’.
На телг, у ногъ убійцы, сидлъ не мене блдный священникъ съ крестомъ въ рук. Позади телги шелъ высокій, коренастый, сдоватый мужчина въ плисовой потертой поддевк и широкихъ шароварахъ. На голов у него надта была черная круглая мерлушковая шапка. Черезъ правое плечо, на ремн, вислъ длинный деревянный ящичекъ, формой похожій на небольшой гробикъ.
— Гршника везутъ! Гршника везутъ!— пронеслось шопотомъ въ толп.
Грянула барабанная дробь, раздалась какая-то воинская команда, задвигались солдаты и жандармы на высокихъ лошадяхъ и обступили съ трехъ сторонъ двигавшуюся телгу, на которой на высокомъ сидньи, болтался изъ стороны въ сторону привязанный, блдно-срый человкъ. Двое солдатъ-барабанщиковъ пошли впереди лошадей, саженей на десять, и непереставая выбивали барабанную дробь. Сидвшій высоко надъ толпою человкъ, ‘убійца’, ‘гршникъ’, безпомощно болтался во вс стороны, какъ старый куль, набитый соломой. Его голова, изуродованная безобразнымъ съ болтающимися ушами малахаемъ, качалась во вс стороны, какъ у трупа, а туловище и ноги, какъ бы совершенно независимо отъ движеній головы, подбрасывались кверху при каждомъ толчк дребезжащей телги. Его окладистая борода и усы покрывались ледяными сосульками отъ замерзавшихъ на нихъ слезъ или слюны, и эти ледяныя сосульки также мрно качались при толчкахъ телги.
— Батько детъ, чтобы исповдать его передъ казнью, чтобы не померъ безъ покаянія,— говорилъ мн на ходу топотомъ бывалый товарищъ.— А тотъ, что идетъ позади высокій, въ шароварахъ, съ коробкой черезъ плечо, это палачъ, Иванъ Ивановичъ… Я знаю это, наврно! Силища, братъ, у него не пом—р-ная!
Барабанная дробь раздавалась непрерывно. Изъ побочныхъ переулковъ подходили новыя лица и приставали къ движущейся толп. У воротъ встрчавшихся по пути домиковъ стояли зрители. Многіе осняли себя крестнымъ знаменіемъ… Толпа росла и росла… А срый, возвышавшійся надъ толпою человкъ, какъ автоматъ, мрно покачивался изъ стороны въ сторону…
— Идемъ скоре на базаръ,— проговорилъ торопливо товарищъ,— слышишь — гудятъ? Это народъ на базар… Скоро привезутъ… Пожалуй, и мста не захватимъ.
Мы быстро обогнали медленно двигавшуюся процессію… На базар, дйствительно, тысячная толпа гудла своимъ особеннымъ говоромъ… Сотни телгъ, нагруженныхъ деревенскими товарами, были облплены человческими фигурами. Въ толп слышались вздохи и вырывались слова: ‘Господи, батюшка! Царица небесная… Господи, помилуй насъ гршныхъ’!
Дробь барабана приближалась, народъ широко разступался передъ печальной процессіей, и головы тысячной толпы напряженно поворачивались за подъзжавшей телгой.
— Дай дорогу! Дай дорогу!— раздавалось въ толп. Съ грохотомъ подъхала черная телга къ эшафотной лсенк и остановилась. Блдный батюшка, сидвшій у ногъ несчастнаго, торопливо поднесъ къ губамъ ‘гршника’ святое распятіе, соскочилъ съ телги и скрылся въ толп. На мсто батюшки на телгу поднялся тотъ здоровенный, высокій, сдоватый человкъ, съ коробкой черезъ плечо, который все время неотступно слдовалъ за телгой осужденнаго. Онъ казался громаднымъ темнымъ столбомъ сравнительно со скрючившимся, съежившимся, привязаннымъ за локти срымъ человчкомъ. Руки были быстро отвязаны и поддерживаемый палачомъ, путаясь въ полахъ сраго, арестантскаго одянія, сошелъ или, скоре, сползъ, онъ на землю и по лсенк взведенъ на эшафотъ.
Раздалась воинская команда, солдаты быстро размстились по всмъ сторонамъ эшафота въ разстояніи отъ него сажени на три. Позади цпи солдатъ, по два на каждой сторон, на своихъ высокихъ лошадяхъ, выстроились жандармы съ обнаженными саблями. Барабанная дробь замолкла. Слдомъ за палачомъ и осужденнымъ, на эшафотъ, по то же лсенк, взошелъ человкъ въ форменной одежд со шпагой у лваго бока. Посредин эшафота эта группа изъ трехъ лицъ остановилась: палачъ и осужденный стояли рядомъ, лицомъ къ лсенк, а человкъ въ форм впереди.
Раздалась громкая команда, брякнули ружья,— народъ обнажилъ головы. Снялъ свою шапку и палачъ, онъ и снялъ съ головы осужденнаго его срый малахай, съ болтающимися наушниками и бросилъ его на платформу эшафота.
Показалось русское, круглое, со впалыми щеками, лицо съ коротко остриженными, русыми на голов волосами, срые мертвенно-блдные глаза его были закрыты, онъ, видимо, не вполн сознавалъ происходившее съ нимъ и едва ли что-нибудь видлъ…
— ‘По указу Его Императорскаго Величества…— началъ читать громкимъ голосомъ форменный человкъ, держа въ рук бумагу. Чтеніе приговора продолжалось не мене пяти или семи минутъ. Въ приговор была прописана вина подсудимаго,— ‘убійство’, за каковое крестьянинъ такой-то приговоренъ судомъ къ лишенію всхъ правъ состоянія и ссылк въ каторжныя работы на двадцать лтъ и наказанію плетьми, чрезъ палача, восьмидесятью ударами.
— Восемьдесятъ ударовъ! Господи помилуй! спаси Царица Небесная!— раздался чей-то испуганный полушопотъ за нашими спинами.
Во все время чтенія приговора и ране, лишь только осужденный взошелъ на помостъ эшафота,— сквозь ряда солдатъ, рдкой цпью окружавшихъ эшафотъ, проходили десятки и сотни мужскихъ и женскихъ фигуръ изъ простонародья и, приблизясь къ платформ, клали мдные пятаки, трёшки, копйки, грошики.
Большинство при этомъ осняли себя крестнымъ знаменіемъ. Побрякиваніе мди о помостъ одно только нарушало мертвую тишину. Это было Христово подаяніе русскаго простого человка несчастному…
Чтеніе приговора окончилось: форменная фигура сбжала съ эшафота.
Палачъ взялъ за руку осужденнаго, снялъ съ него срый халатъ, бросилъ на помостъ, подвелъ къ столбу и поставилъ къ нему спиною. Цпями, висвшими на крюк столба, приковалъ онъ его за локти. Черная квадратная дощечка висла на груди и надпись блыми буквами, ‘убійца’ виднлась явственно и четко.
Окончивъ это дло, палачъ снялъ коробку, висвшую чрезъ плечо, скинулъ съ себя черную длинную поддевку и очутился въ красной кумачной рубах, подпоясанной чернымъ поясомъ. Коробку и поддевку онъ положилъ на помостъ. Затмъ онъ снялъ съ своей головы шапку, подъ которой оказался надтый на волосы узкій ремешекъ, чтобы волосы не падали на глаза. Поднявши съ пола деревянную коробку, онъ подошелъ съ ней къ правой сторон платформы и показалъ ее стоявшему тамъ полицейскому чиновнику. Тотъ молча кивнулъ головой. Палачъ отошелъ на средину, раздвинулъ крышку коробки и, вынувъ изъ нея два длинныхъ ремня съ пряжками по концамъ и ременную, крученую, троехвостную плеть съ круглой, объемистой, короткой деревянной ручкой,— положилъ ихъ на помостъ. Движенія его были медленны, размренны, неторопливы.
Взмахомъ одной руки онъ поднялъ, вдланную посреди помоста, подвижную доску (‘кобылу’) на 40—50 градусовъ наклона и укрпилъ подпоркой, придланной съ внутренней стороны на шарнир. Поднявъ затмъ съ помоста срый халатъ преступника, онъ разослалъ его на кобыл, внутренней стороной кверху. Неторопливо подошелъ онъ затмъ къ стоявшему у столба, отомкнулъ его прикованныя руки, подвелъ къ кобыл, снялъ съ него арестантскую срую куртку и, положивъ его на кобылу, спиною кверху, началъ припутывать ремнями ноги и руки. Окончивъ это, палачъ опустилъ ‘кобылу’ съ привязаннымъ на ней человкомъ не боле аршина отъ помоста, въ наклонномъ же положеніи, завернулъ рубаху привязаннаго до головы, опустилъ шаровары и порты до колнъ, оголивъ спину и заднюю часть…
Жутко-мертвая тишина стояла надъ многочисленной базарной толпой. Тихо, какъ мертвые, стояли солдаты и жандармы, потупивъ свои суровыя, усатыя лица.
Палачъ взялъ въ правую руку плеть, распустилъ концы ея по помосту, наступилъ лвой ногой, продернулъ подъ подошвой, отступилъ шага на два и быстро, съ прискочкой подбжавъ вплотную, ударилъ… Ударъ отчетливо, рзко раздался въ тишин. Душу раздирающій, нечеловческій, дикій, животный вой огласилъ базарную площадь…
— О-о-о-ой! О-о-о-ой! Ба-т-ю-ш-ки, от-ц-ы ро-о-д-ные, помилосердуйте!
— Разъ!— воскликнулъ чей-то громкій отчетливый голосъ.
Раздался или, скоре, шлепнулъ второй ударъ плети по живому тлу, и тотъ же дикій вой огласилъ площадь.
— О-о-о-о-ой! Батюшки, отцы родные, помилосердуйте!
— Два!— громко выкрикнулъ счетчикъ.
Посл каждаго удара проходило секундъ десять, прежде чмъ повторялся новый, а вопль продолжался безостановочно, протяжно, безъ перерыва.
— О-о-о-ой! Батюшки, отцы родные, помилосердуйте! О-о-ой! Помилосердуйте! Отцы родные, помилосердуйте!..
Но милосердія не было въ т жестокія времена…
Правая оголенная часть, по которой приходились удары, чернла, багровла, вздувалась. Посл громкаго выкрика ‘десять’ палачъ обошелъ кобылу и, очутившись съ правой стороны, нанесъ ударъ, который пришелся по лвой оголенной половин. Протяжно, непрерывно раздавались вопли несчастнаго! Въ толп слышны были сдержанныя всхлипыванія… У меня дрожали ноги и подгибались колни, а глаза, какъ прикованные, не отрывались отъ чернвшаго тла…
Посл каждыхъ десяти ударовъ, палачъ переходилъ съ одной стороны на другую и продолжалъ свою ужасную работу… Слышны были удары плети и выкрики громкаго голоса: ‘двадцать! двадцать одинъ! тридцать! тридцать три, тридцать четыре’. При шестидесятомъ удар, вопли и вой внезапно прекратились и голова несчастнаго безжизненно повисла. Палачъ опустилъ поднятую съ плетью руку. По эшафотной лсенк торопливо поднялся не молодой уже человкъ съ небольшою склянкой въ правой рук и совалъ ее замолкшему страдальцу подъ носъ. Послышались хриплые, харкающіе звуки и протяжный, протяжный стонъ… Остановка продолжалась минуты три, четыре, а можетъ быть, и больше.
Снова поднялись руки палача, снова послышались вопли и стоны и выкрики: ‘помилосердуйте! Батюшки! о-о-о-о’! но теперь вопли раздавались хрипло, глухо, скоре, какъ завываніе голодной собаки.
На послднихъ двадцати ударахъ крики и вопли прекращались три раза, голова безжизненно опускалась, и палачъ останавливался. Торопливо взбгалъ тотъ же человкъ, возился все дольше и дольше съ приведеніемъ въ чувство обмершаго…
— Семьдесятъ пять!.. Семьдесятъ шесть!.. Семьдесятъ семь!.. Семьдесятъ восемь!.. Семьдесятъ девять!— выкрикивалъ громкій голосъ, а наказуемый лежалъ, не издавая ни стона, ни звука…
— Во-се-мь-десятъ!— Палачъ бросилъ плеть и, подбжавъ къ головной части кобылы, снова поднялъ ее подъ угломъ не мене 50 градусовъ.
— О-о-охъ!— вылетлъ тысячеголосный вздохъ народа…
Передъ глазами тысячъ людей на приподнятой эшафотной кобыл лежало прикрученное, распростертое тло, ни звука, ни стона… Чернла, какъ уголь, оголенная нижняя часть лежавшаго, и струйки теплой крови медленно стекали на эшафотъ. Палачъ взялъ изъ коробки какой-то блеснувшій предметъ, лвой рукой приставилъ его ко лбу лежавшаго и, размахнувшись правой, ударилъ — голова откачнулась кверху…
Быстро продлалъ онъ тоже самое съ правымъ и лвымъ висками, а безжизненная голова откачивалась при удар въ противоположную сторону. Это было наложеніе позорнаго клейма, на всю послдующую жизнь, почти неистребимое. На лбу была буква ‘у’, на правомъ виск ‘б’, на лвомъ ‘и’. Инструментъ клеймленія набирался изъ тонкихъ иголокъ, длиною въ толщину наружныхъ покрововъ лба и висковъ, изъ этихъ иголъ, какъ на ручномъ штемпел, составлялись игольчатыя буквы. При наложеніи и удар по клейму, иголки пробивали покровы до кости, пробитое мсто, изъ котораго сочилась кровь, натиралось какою-то спеціальной черной массой…
Чрезъ двадцать лтъ посл этого пришлось мн видть сотни восьмидесятилтнихъ стариковъ-каторжниковъ ‘штемпелеванныхъ’, ‘клейменыхъ’ тридцать, сорокъ лтъ назадъ, а знаки клейма были замтны совершенно ясно…
Окончивъ ‘наложеніе клеймъ’, палачъ сталъ развязывать ремни, прикручивавшіе лежавшаго.
Снова поднялся на эшафотъ человкъ, подававшій помощь при обморокахъ, поводилъ склянкой около носа лежавшаго, бралъ его за руку и что-то приговаривалъ. Явились два человка въ срыхъ курткахъ, подняли несчастнаго, набросили на него его же халатъ, лежавшій подъ нимъ, сняли съ эшафота, уложили въ приготовленную четырехъ-колесную телгу и увезли, уже безъ всякой помпы, должно быть — въ больницу, а можетъ быть, и на кладбище…
Раздалась воинская команда. Солдаты и жандармы повернулись отъ помоста, выстроились и пошли мрнымъ шагомъ, но безъ барабаннаго боя.
Базарная площадь загудла человческимъ говоромъ, какъ прорванная плотина, отъ долгаго напора воды. Масса народа подвинулась къ стнкамъ эшафота и жадно слдя за всми движеніями палача, одиноко оставшагося на платформ.
Опять-таки медленно, не торопясь, собиралъ онъ свои орудія казни, валявшіяся на помост, и бережно, даже какъ рисуясь передъ толпою, укладывалъ въ коробку. Надлъ скинутую поддевку и шапку, онъ началъ собирать мдные пятаки, копйки и гривны, набросанныя ‘несчастному’ на домъ. Собравъ ихъ, онъ сосчиталъ и положилъ въ карманъ своихъ широкихъ шароваръ. Затмъ спустился, держа подъ лвою мышкою коробку съ инструментами, по лстниц на землю, гд поджидалъ полицейскій служитель въ форменной срой шинели, съ нимъ онъ и скрылся изъ глазъ толпы
Было около 5 ч. пополудни, когда окончилась эта трагедія. Бывалые товарищи-бурсаки, затянувшіе меня на позорищ были блдны, разстроены, потрясены, не мене меня. Младшій изъ нихъ, Гриша, заливался горячими, нервными слезами… Хныканье, ‘распусканіе нюней’ въ бурс не терплось, но на этотъ разъ никто не обругалъ его ‘плаксой’, ‘двчонкой’, ‘рюмой’…
Когда мы добжали до бурсы и предъявили кому слдуетъ увольнительные билеты, сказавъ, гд именно мы были, то начальство, разспросивъ о виднномъ, благословило насъ и прибавило: ‘Всякое преступленіе карается закономъ. Помните казнь сію, въ назиданіе’!..
Да, я помнилъ эту торговую казнь, помню и теперь…
Съ тхъ поръ прошло двадцать лтъ. Волею Государя Освободителя были уничтожены торговыя казни и клейменіе гражданъ русскаго государства, совершившихъ первое преступленіе и не лишенныхъ правь состоянія. Десять лтъ изъ этихъ двадцати, начиная съ 1861 г., прошли недаромъ и въ моей личной жизни. И вотъ, обстоятельства жизни и службы закинули меня на долгіе десять лтъ въ т мста, куда со всей обширной Россіи сгоняли народъ, къ которому не относилось освобожденіе отъ этого позора. И въ составъ моихъ служебныхъ обязанностей вошли функціи того памятнаго мн человка, который подавалъ помощь истерзанному… для новыхъ истязаній!..
Наступила полночь. Надо бы отдохнуть, собраться съ силами, заставить себя смотрть на предстоящее, какъ на неизбжность. Шестьдесятъ плетей… Тогда, въ эти мрачныя времена, въ описанномъ выше случа — было восемьдесятъ, меньше только на двадцать ударовъ. Но что значатъ эти двадцать ударовъ, посл шестидесяти… Приговаривать къ плетямъ не такъ трудно, когда имешь дло съ юридической формулой, прилагаемой вдобавокъ къ постороннему, незнакомому человку. И при томъ судья самъ по большей части избавленъ отъ зрлища наказанія. Для него это — цифры: 60, 80, 100 плетей! Но знаете ли вы, что такое ударъ плети?..
Въ моемъ присутствіи, за общанный рубль, съ дозволенія, конечно, смотрителя Средне-Карійской тюрьмы Б—ва, палачъ Сашка, чтобы показать свое искусство, съ одного удара плетью разбилъ казенную деревянную, массивную, табуретку вдребезги, удививъ не мало собравшуюся въ тюремной канцеляріи публику. Теперь представьте сто такихъ ударовъ по живому, чувствующему тлу… Правда,— и это еще счастіе,— палачъ — не машина, а всетаки человкъ, различающій живое тло отъ дерева.
Такъ я я не заснулъ до утра…
Въ восемь часовъ началось мое обычное дло по лазарету: осмотръ больныхъ каторжныхъ, которыхъ мене двухсотъ бывало рдко. Работы было много, и было надъ чмъ забыться хоть на время…
Наконецъ, пріемъ кончился, и Иванъ Павловичъ доложилъ, что все готово для ‘надобностей’ предстоящей поздки, лошадь придетъ за нами часовъ въ 12 и надо не опоздать.
Исправнйшій былъ служака этотъ Иванъ Павловичъ, добрйшій, гуманнйшій человкъ, беззавтно преданный болвшему арестантскому люду. Это былъ чистый самородокъ, человкъ съ душой и сердцемъ въ суровой и безсердечной сред, но вс эти свойства онъ уложилъ въ рамки этой суровой жизни, дальше которой почти не смотрлъ. Присутствіе при наказаніи и помощь наказанному онъ считать своимъ нравственнымъ, служебнымъ долгомъ, къ которому готовился методически, какъ и ко всякому другому.
— Ничего намъ не подлать, г. докторъ! Изстари плеть гуляетъ по спин арестанта, ршеніе выйдетъ, ну и бьютъ! Никто тутъ ничего не подлаетъ. Одинъ смотритель бьетъ до безпамятства или до увчья, другой, глядишь, немного пообмякнетъ, когда придется драть старика или женщину… Вотъ и все. Тоже бываютъ люди… Одинцовъ, верхне-карійскій смотритель, тотъ ужъ не помилуетъ! Глаза кровью нальются, надуется весь,— страшно смотрть… И чего онъ усердствуетъ — Богъ его видитъ! А только, поврите: люте палача Сашки… Не его спину бьютъ, такъ видно, за чужую не больно! Эхъ, попробовалъ бы два, три удара на собственной кож, вотъ бы и узналъ, что значить восемьдесятъ или шестьдесятъ. Да! Не шутка, г. докторъ, перенести шестьдесятъ ударовъ! Вотъ увидите сами… Случалось, до смерти забивали на моихъ глазахъ… Вмсто лазарета, отвяжутъ отъ кобылы, да прямо на кладбище. Шутка ли: сто ударовъ,— когда ихъ кончишь? Кричитъ, кричитъ, а тамъ и замолчитъ на вки вчные, и спиртъ нашъ не поможетъ…
Въ половин перваго мы отправились на казенной тюремной телжк, запряженной парой сытыхъ лошадокъ. Телжка, оказалось, была послана смотрителемъ Верхней тюрьмы. На козлахъ сидлъ ссыльно-каторжный той же тюрьмы, разряда исправляющихся — вн тюремный. Отъ Нижней Кары, до Верхней прохать нужно было восемь верстъ. На пути, въ четырехъ верстахъ, была расположена Средняя Кара и миновать ее было нельзя. Чувство стыда такъ и поднималось во мн при встрч съ рдкими прохожими, обычно-каторжными ‘вольной’ вн-тюремной команды, переходившими съ промысла на промыселъ, или съ вольно-наемными рабочими горнаго вдомства.
Во все время пути, около часу, не перешепнулись мы съ Иваномъ Павловичемъ ни единымъ словомъ. Инстинктивно почувствовалъ бывалый, видавшій виды фельдшеръ, что съ хавшимъ въ первый еще разъ на дло докторомъ разговоры были неумстны. Я курилъ папиросу за папиросой и бросалъ недокуренныя на дорогу.
— Ваше благородіе!— нарушилъ молчаніе возница-кучеръ.
— Что теб нужно?
— Не позволите ли закурить трубочку? Что-то во рту пересохло…
— Закуривай, братецъ, закуривай… сдлай милость… Да не хочешь ли моей папиросы?
Къ намъ повернулось удивленное лицо возницы, моложаваго парня лтъ тридцати-пяти, съ небольшой, рыжеватой бородкой и такими же рыжеватыми усами.
— Какъ это вашу, ваше благородіе?
— Очень просто! Вотъ возьми и кури!— И я подалъ ему открытый кожаный папиросникъ.
— Много благодарны, ваше благородіе! Чувствительно благодарю… Побаловаться можно!— И ротъ его осклабился добродушнйшей улыбкой.
— Какъ тебя зовутъ?
— Три-фа-но-омъ!— протянулъ онъ, втягивая дымъ отъ зажженной папиросы.— Три-ф-а-номъ, ваше благородіе!
— Верхне-карійскій?
— Такъ точно, верхне-карійскій! Внтюремный… Третій годъ уже на слобод… Отбылъ испытуемый… Украшенія давно сняли!
— Какія украшенія?
— А вотъ, что на ноги, фунтовъ по пяти, надваютъ, да голову изукрасятъ — половину обрютъ… Все украшенія наши, арестантскія…
— Надолго пришелъ?
— На восемь.
— Какой губерніи?
— Дальній я, ваше благородіе, Олонецкой губерніи… Не опоздать бы намъ, ваше благородіе?— вопросительно проговорилъ онъ. Я взглянулъ на часы.
— Не опоздаемъ, дядя Трифонъ, не опоздаемъ! Времени еще довольно. Да и то сказать: не на свадьбу демъ…
— Это точно, ваше благородіе,— проговорилъ онъ и началъ подергивать лошадей возжами и помахивать кнутикомъ.
Минутъ черезъ двадцать мы подъхали къ зданію тюремной канцеляріи. Покосившееся, какъ бы приплюснутое отъ старости и дряхлости, сро-грязное, оно расположено было въ десяти-пятнадцати саженяхъ отъ тюремныхъ воротъ. Зданіе Верхне-Карійской тюрьмы находилось въ паляхъ {Паля — четырехъ саженное, заостренное бревно, закопанное на два аршина въ землю, остріемъ кверху. Изъ паль, поставленныхъ рядомъ, устраивается тюремная ограда.} посреди тюремнаго двора и, какъ вс карійскія зданія 1872 г., было ветхо, грязно и напоминало загаженныя коровьи или лошадиныя конюшни.
Въ тюремной канцеляріи собралось человкъ восемь-десять разнаго званія и состоянія. Смотритель тюрьмы, губернскій секретарь Одинцовъ, толстоватый, высокаго роста человкъ съ брюшкомъ, въ черномъ форменномъ сюртук съ желтыми пуговицами, сидлъ на табурет у длиннаго некрашенаго стола, приставленнаго къ окну. Гладко выбритые подбородокъ и усы его отливали синеватымъ цвтомъ. Узковатые, восточнаго типа глаза постоянно моргали. Черные на голов волосы были коротко острижены и торчали, какъ говорится, ежомъ. Приплюснутый носъ и толстыя губы’ кривившіяся въ улыбку, дополняли остальное. Было ему лтъ 45, не боле.
Помощникъ смотрителя, Алексй Алексевичъ, суховатый старикъ съ плшивой головой и клинообразной сдой бородой, съ запачканными въ табак усами, стоялъ въ сторон и что-то передавалъ стоявшему тутъ же казачьему уряднику и тюремному приставнику Титычу. Три писаря (изъ каторжныхъ) въ арестантскихъ, срыхъ халатахъ сидли за особымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, форменными книгами, и усердно выводили строчки на бумаг. Одинъ изъ нихъ сдой, лтъ шестидесяти, обращалъ на себя вниманіе шрамами на лбу и вискахъ отъ бывшихъ вытравленныхъ уже клеймъ. Это былъ знаменитый въ т времена Жуковскій, боле десяти разъ бгавшій съ каторги и посылавшій съ дороги, вмсто себя, десять смнныхъ Жуковскихъ. Битый кнутомъ, десять разъ — плетьми, когда-то клейменый, онъ представлялъ изъ себя въ настоящее время сгорбившагося сдого старика, окончатально примирившагося съ каторжной долей. Всего въ каторг Жуковскій пробылъ боле 35 лтъ, пора было и примириться! ‘Да и ноги плохи стали, ваше благородіе, куда убжишь? не уйдешь, все равно’,— говорилъ онъ, улыбаясь старческой улыбкой.
У косяка входной двери, съ лвой стороны, стоялъ человкъ средняго роста, коренастый, въ срой арестантской куртк и срыхъ арестантскихъ шароварахъ, заправленныхъ въ голенищи старыхъ высокихъ сапогъ. Круглое лицо, румяное, откормленное, съ длинными русыми, подстриженными въ скобку, волосами на голов, съ проборомъ посредин, сильно напоминали приказчика изъ мучного лабаза. Онъ весело оглядывалъ срыми глазами собравшуюся компанію, но стоялъ почтительно, не шевелясь. Подъ лвой рукой онъ держалъ деревянную, продолговатую коробку.
Это былъ знаменитый карійскій палачъ Сашка, единственный на всю каторгу ‘крестный арестантскій батюшка’. Проживая постоянно въ Средне-Карійской тюрьм, какъ центральномъ мст каторги, онъ, по мр надобности, передвигался пшимъ порядкомъ изъ тюрьмы въ тюрьму, подъ надзоромъ полицейскаго казака. Передвиженія эти совершались обязательно наканун предстоящаго наказанія. По прибытіи, онъ не запирался въ тюремное помщеніе изъ боязни сговора съ наказуемымъ, а ночевалъ въ тюремной канцеляріи.
— Прибыли, докторъ? Ну, и отлично!— проговорилъ смотритель, вставая и подавая мн руку.— Здравствуйте! Здравствуйте! Какъ поживаете?— зачастилъ онъ сиповатымъ басомъ.— Захватили все нужное? Ну, конечно, захватили, знаю, знаю.. Иванъ Павловичъ знаетъ свое дло, не первый разъ… Старый воробей, усовершенствованный… А вы сами, докторъ, не видывали еще этой комедіи? Интереснаго ничего, ну, а поучительнаго для нихъ, подлецовъ, много. Смю доложить: прохвосты, народъ, отптый,— одно слово варначье, чалдоны, да еще карійское варначье, каторжное… Гонятъ ихъ на Кару со всхъ сторонъ тысячами, а тутъ и возись съ ними, подлецами… Восемьсотъ человкъ этого варначья въ моей тюрьм понапихано. Извольте съ ними повозиться изо дня въ день… Поживете съ ними, докторъ, подольше, узнаете сами… Надостъ! Только и можно справляться, приглашая почаще Сашку, да розгачами, розгачами… Ты у меня смотри, Сашка,— обратился онъ круто къ палачу,— не вздумай фальшивить… Отпорю и тебя розгами, если замчу эту повадку.
— Слушаю, ваше благородіе!— проговорилъ палачъ, тряхнувъ волосами, и смющимися глазами оглядвъ присутствующихъ.
— Тамъ все готово, Алексй Алексевичъ?— обратился смотритель къ плшивому старику, своему помощнику.
— Все въ готовности,— отвчалъ тогъ, пришамкивая.
— Двинемтесь, господа!
Мы двинулись: впереди, размахивая руками, шелъ смотритель, потомъ плшивый помощникъ съ казачьимъ урядникомъ, за ними тронулся Сашка, за послднимъ и мы съ Иваномъ Павловичемъ.
Иванъ Павловичъ былъ серьезенъ и старался не встрчаться со мной глазами.
Я машинально передвигалъ ноги и упорно смотрлъ на широкую спину, коренастую фигуру заплечнаго мастера, легкой походкой съ перевальцемъ двигавшагося впереди. Подъ лвымъ плечомъ онъ прижималъ деревянную, четверти три длиною, продолговатую, не окрашенную коробку, которую то и дло придерживалъ правой рукой.
Брякнулъ замокъ калитки, вдланной въ тюремныхъ воротахъ, и мы перешагнули, одинъ по одному, внутрь ограды.
Восемьсотъ срыхъ человческихъ фигуръ, безъ шапокъ на полубритыхъ головахъ, стояли двумя полукружіями отъ тюремной калитки до тюремнаго крыльца. Тишина была въ этой толп поражающая: только изрдка слышалось побрякиваніе кандаловъ, при движеніи ногами. Было довольно свжо, но солнце свтило ярко и играло странными тнями на полубритыхъ головахъ…
А мсто, къ которому мы подошли, было самаго зауряднаго свойства. Шагахъ въ десяти отъ тюремнаго крыльца, служившаго входомъ въ тюремное зданіе, была поставлена некрашеная, обыкновенная деревянная скамейка, четверти три шириною, длиною немного боле 2 1/2 аршинъ. Нижній конецъ ея упирался въ землю, а другой, верхній, на двухъ придланныхъ деревянныхъ ножкахъ поднимался отъ земли аршина на полтора, скамейка представляла, такимъ образомъ, наклонную поверхность.
Предъ толпою арестантовъ, выстроенныхъ полукругомъ около скамейки, стояло человкъ двнадцать казаковъ съ заряженными ружьями, держа ихъ на плечо.
Смотритель, его помощникъ, урядникъ, Иванъ Павловичъ и я остановились у тюремнаго крыльца, обойдя стороной наклонно стоявшую скамейку. Заплечный мастеръ остановился у самой скамейки, съ противоположной стороны.
— Алексй Алексевичъ,— проговорилъ смотритель, обращаясь къ плшивому старику-помощнику,— идите поскоре за тмъ! Пора начинать!
Алексй Алексевичъ сказалъ что-то уряднику, тотъ захватилъ съ собою двухъ казаковъ съ ружьями и вс четверо вошли въ тюремное зданіе.
Тотъ, т. е. Непомнящій, которому предстояло наказаніе, сидлъ въ полутемномъ тюремномъ карцер, куда удалялись изъ общихъ арестантскихъ камеръ, дня за два, вс, кому выходило судебное ршеніе наказанія плетьми. Для чего практиковалось удаленіе изъ общей камеры — право, не знаю. Вроятно, тюремное начальство было убждено, что выдленіе на двое-трое сутокъ въ одиночное заключеніе передъ полученіемъ рѣ,шенія могло благотворно дйствовать на гршную душу.
Какъ ни проста была обстановка предстоящей казни сравнительно съ тмъ, что практиковалось лтъ двадцать назадъ,— ни барабаннаго боя, ни позорной колесницы, ни болтающагося на ней человка съ дощечкой на ше и надписью ‘убійца’, ни эшафота,— тмъ не мене на меня сильно подйствовала эта, повидимому, обычная каторжная картина… Кругомъ тюрьмы четырехъ саженной высоты ограда изъ палей, загораживавшая божій міръ, въ десяти шагахъ грязное, покосившееся, облзлое зданіе тюрьмы, съ желзными ршетками въ окнахъ, и срая толпа арестантовъ съ кандалами на ногахъ (человкъ пять были прикованы къ телжкамъ-тачкамъ). Вся толпа стояла угрюмо, безъ вздоховъ, пожалуй, равнодушно… За толпой лежали пара быковъ, запряженныхъ въ простую водовозную телгу, и мирно жевали жвачку.
Трудно передать мои впечатлнія въ ожиданіи прихода ‘ршеннаго’: сердце усиленно колотилось, нервная дрожь пробгала по тлу, по спин бгали мурашки… Я чувствовалъ, что лицо у меня горитъ отъ прилива крови, дрожатъ ноги, подгибаются колни, глаза застилаются слезой… Въ голов проносились какіе-то обрывки мыслей и не было возможности остановиться на чемъ либо…
— Понюхайте спирту, г. докторъ,— проговорилъ тихо Иванъ Павловичъ,— вамъ, кажется, длается дурно.
Я поднесъ къ носу склянку съ нашатырнымъ спиртомъ и закашлялся. Въ корридор тюрьмы послышались торопливые шаги, бряканье кандаловъ, и на крыльц показался старый, высокій человкъ съ всклокоченной, клинообразной, сдоватой бородой, съ полуобритой головой, безъ шапки, въ наброшенномъ на плечи сромъ арестанскомъ халат. Онъ шелъ между двумя конвойными казаками, впереди его шелъ плшивый Алексй Алексевичъ, позади — казачій урядникъ.
Быстро спустившись съ крыльца, группа остановилась шагахъ въ двухъ отъ наклонной скамейки.
Громкимъ голосомъ началъ смотритель читать приговоръ суда, и, пока продолжалось чтеніе, я не могъ оторвать глазъ отъ приговореннаго. Онъ стоялъ, понуривъ полубритую голову, постоянно шевеля губами, какъ бы повторяя про себя читаемое, и время отъ времени проводилъ языкомъ по синеватымъ губамъ. Его сгорбленная, старообразная фигура, казалось, становилась ниже и ниже ростомъ, съ каждымъ прочитаннымъ словомъ. Ноги его дрожали все время, невольно побрякивая кандалами… Опущенныя по швамъ руки висли, какъ плети, только пальцы рукъ судорожно сгибались и разгибались, бороздя сукно халата. По блдно-срому, сухощавому лицу пробгали судороги, какъ отъ нестерпимой зубной боли: оно морщилось, ежилось, кривилось, и, наконецъ, онъ истерически зарыдалъ…
— Простите, ваше благородіе, простите Христа ради… помилосердуйте!— рыдая, говорилъ онъ, заплетаясь языкомъ,— не вынести мн, охъ не вынести! смерть моя!
По окончаніи чтенія приговора, онъ упалъ на колни, рыдалъ и рыдалъ, стукаясь лбомъ въ землю и приговаривая:— Ваше благородіе, простите! ваше благородіе, простите!
— Взять его!— раздался громкій голосъ Одинцова…
Четверо арестантовъ выскочили изъ толпы, схватили приговореннаго за руки, ноги и голову, сдернули халатъ и въ одно мгновеніе растянули на скамейк, затмъ сдернули его блые грязные порты до колнъ, забросили на голову грязную блую рубаху и оголили…
Двое изъ нихъ держали за ноги, двое за голову и руки…
— Берегись! Ожгу!— крикнулъ Сашка, очутившись съ правой стороны скамейки, и раздался ударъ… Нечеловческій, дикій крикъ, совершенно такой, какой я слышалъ еще ребенкомъ, зазвенлъ у меня въ ушахъ:
— О, о, о, о, о! О-о-ой! помилосердуйте!..
Посл удара на тл показались три синебагровыхъ полосы и засочилась кровь.
Удары повторялись одинъ за другимъ, безконечный вой оглашалъ тюремную ограду, а арестантская кандальная толпа стояла, не шевелясь… Вздувалось, какъ подушка, синебагровое, черное тло наказуемаго… слышалась шлепанье плети: такъ! такъ!
— Помилосердуйте! о, о, ой! помилосердуйте! батюшки… отцы родные!..
Два раза въ теченіе наказанія прерывался крикъ лежавшаго, и два раза Иванъ Павловичъ подносилъ ему къ носу нашатырный спиртъ: опамятуется, очнется человкъ,— снова и снова удары, снова вой и крики.
Кто-то считалъ удары, кажется, Алексй Алексевичъ, и его громкіе выкрики: ‘разъ! два! десять! двадцать! двадцать пять! тридцать’! были единственными откликами окружавшихъ на безконечное: ‘помилуйте! помилосердуйте’!
Самъ смотритель Одинцовъ, съ выпяченнымъ брюхомъ, стоялъ, потупя голову, и только изрдка взбрасывалъ глазами на чернвшую спину кричавшаго.
— Шестьдесятъ!— выкрикнулъ, наконецъ, счетчикъ.
Привели въ чувство ошеломленнаго безчувственнаго человка. Пульсъ у него былъ нитевидный, слабый, едва ощущаемый… Глаза безсмысленно ворочались въ орбитахъ, дикіе, расширенные, налившіеся кровью… Въ груди бурчала и переливалась накопившаяся мокрота: его тошнило и позывало на рвоту… И жалкимъ, жалкимъ, истерзаннымъ, безжизненнымъ трупомъ казался онъ съ кандалами на сухихъ ногахъ.
Сняли со скамейки, набросили халатъ на плечи, предварительно обмотавъ избитое тло компрессами со свинцовой примочкой и уложили въ телгу, выложенную соломой.
Иванъ Павловичъ примостился съ боку лежавшаго, и телга тронулась въ карійскій лазаретъ.
— Въ камеры! маршъ по мстамъ!— громкимъ голосомъ скомандовалъ смотритель, и толпа кандальныхъ зрителей двинулась къ тюремному крыльцу… Было часа четыре.
— Вотъ и покончили службу, докторъ,— теперь закусить, да и выпить не мшаетъ!— обратился ко мн смотритель.
— Скверное, подлое положеніе нашего брата, Петръ Петровичъ,— сказалъ я невольно.
— Что же тутъ подлаго?— отвтилъ онъ, пожимая плечами — мерзавецъ получилъ достойно и праведно… Бродяга изъ бродягъ, третій разъ бжалъ съ каторги, убжитъ и четвертый! Не безпокойтесь, не околетъ! Живучъ ихъ братъ: бьютъ, бьютъ, а все неймется… Въ ротъ имъ пальца не клади,— откусятъ! Вамъ все это внов, въ четыре мсяца каторги не узнаете, а вотъ поживете годика два-три, и вы ихъ людьми считать не будете. Слышалъ, слышалъ, батюшка, про васъ. И къ намъ слухи дошли… Лазаретнаго смотрителя выгнали изъ пріемной, оконфузили передъ конвоемъ и каторжными… Въ морду ударилъ лазаретнаго старосту — эка невидаль! А человка оконфузили, да и пріятеля въ немъ не нажили… А безъ пріятелей здсь худо, докторъ…
— Спасибо за откровенность, Петръ Петровичъ…
— Не за что! чмъ богатъ, тмъ и радъ! Не брезгайте нами, мы тоже можемъ пригодиться, народъ мы простой, а съ волками жить, по волчьи выть… Да что-же мы стоимъ на одномъ мст?— пойдемте ко мн: закусить и выпить слдуетъ. Вдь службу окончили! Хе! хе! хе! Да и расписаться вамъ еще приходится.
— Въ чемъ расписаться?
— А въ томъ, милйшій докторъ, что вы присутствовали при исполненіи приговора надъ Непомнящимъ,— говорилъ онъ скороговоркой, уже на ходу.
Его казенная квартира была по близости отъ тюремной ограды. Въ одной половин дома жилъ Одинцовъ, другую половину занималъ командующій верхне-карійской пшей казачьей сотней, заурядъ-хорунжій Яковъ Львовичъ Б—въ.
Квартира состояла изъ трехъ небольшихъ комнатъ, съ передней и кухней. Одинцовъ жилъ на холостую ногу и въ услуженіи держалъ каторжанку, молодую, здоровую бабу, пришедшую за убійство мужа.
— Эй, Хавроньюшка! Подавай-ка намъ выпить и закусить отъ трудовъ праведныхъ,— командовалъ онъ, лишь только мы переступили порогъ.— Заходите докторъ, милости просимъ — гостемъ будете! А пока судъ, да дло, за обдомъ и выпивкой покончимъ и дльце: вотъ и приговоръ,— распишитесь-ка!
На стол появились чернила, перо и судебная бумага.
Мы расписались: смотритель,— что, согласно предписанію управленія Нерчинскими ссыльно-каторжными, отъ такого-то числа, за такимъ-то номеромъ, онъ привелъ въ исполненіе приговоръ Забайкальскаго суда надъ ссыльно-каторжнымъ Непомнящимъ, а я,— что присутствовалъ при исполненіи приговора. Расписались въ томъ же Алексй Алексевичъ и казачій урядникъ, находившіеся уже въ квартир смотрителя.
Бойкая Хавронья подала на столъ водку и закуску. Началась выпивка по первой и по второй, общіе разговоры о тюремныхъ длахъ, о бжавшихъ арестантахъ, объ урокахъ, не законченныхъ каторжными при разрзныхъ работахъ, о неудовольствіи, по этому случаю, завдующаго ссыльно-каторжными, объ усышк муки, недостач мяса. Но о только что свершившемся никто не вспоминалъ, какъ будто ничего не бывало, какъ будто здсь собрались добрые знакомые по любезному зову хозяина на его именины!..
Часамъ къ десяти вечера вернулся я на Нижнюю Кару, на тхъ же смотрительскихъ лошадяхъ, съ тмъ же кучеромъ Трифономъ. Ни Трифонъ, ни я не перекинулись единымъ словомъ во всю дорогу: всякій думалъ и раздумывалъ самъ про себя…
На вопросъ прибжавшаго служителя, изъ каторжныхъ, Петра — ‘не прикажете-ли чего?’ — я спросилъ — давно-ли привезли наказаннаго?
— Давно, г. докторъ!
— Гд положили?
— Въ восьмой палат.
— Иванъ Павловичъ здсь?
— Ушли домой, смнились. На мсто ихъ Морозовъ.
— Хорошо. Иди себ съ Богомъ…
Неприглядная комната, въ которой пришлось мн помститься, чтобы имть подъ рукой лазаретъ, показалась мн настоящей тюремной камерой. Желзныя ршетки въ окнахъ дополняли сходство. Полное душевное одиночество охватило меня. Молодая душа, жаждавшая работы, мечтавшая о борьб съ житейскими невзгодами и препятствіями, столкнулась съ самой горчайшей дйствительностью жизни! Громкій протяжный крикъ наружнаго часового ‘сл-уш-а-й’! долетлъ снаружи и какъ-то встряхнулъ меня.
Быстро одвшись, я пошелъ въ лазаретъ. Отвтивъ на окрикъ часового: кто идетъ?— я вошелъ въ полутемный, тридцати саженной длины, корридоръ и завернулъ въ пріемную комнату. Дежурный фельдшеръ, Морозовъ, спалъ сномъ праведника на казенной кровати, не тревожа его покоя, я повернулъ обратно и пошелъ по палатамъ, которыхъ было восемнадцать.
Полумракъ отъ сальной свчки, вставленной въ обыкновенный, самодльный фонарь, висвшій на бичевк посредин потолка палаты, только, только давалъ возможность разглядть лежавшихъ на кроватяхъ. Я прошелъ одну, дв, пять, семь палатъ,— всюду было тихо и спокойно, виднлись спящія полубритыя головы. Въ восьмой палат мой слухъ уловилъ стонъ и тяжелое дыханіе. На четвертой кровати отъ входа, на живот, съ оголенной спиной, лежалъ Непомнящій. Онъ лежалъ, повернувъ голову направо по подушк, тихо стоналъ и бредилъ. Губы его шевелились, языкомъ онъ поводилъ по засохшимъ губамъ, дыханіе было частое и ускоренное. Сидвшій рядомъ, на другой кровати, палатный служитель вскочилъ на ноги.
— Что больной?
— Часто пить проситъ, нутро, должно быть, жжетъ ему, а теперь вотъ забылся…
— Иди, отдыхай! Я посижу у больного, когда нужно будетъ, позову.
Служитель вышелъ изъ палаты.
Больной очнулся отъ нашего разговора.
— Испить-бы,— проговорилъ онъ.
Я подалъ пить, приподнявъ его голову, и опять положилъ на подушку. Сосчиталъ пульсъ: 140, температура 40,2. Намочивъ компрессъ въ стоявшемъ на табурет тазу съ ледяной водой, перемнилъ прежній, уже нагрвшійся. Темно-бурая, кровавая опухоль, величиною въ подушку, занимала нижнюю часть тла. Темно-багровыя, припухшія полосы шли поперечно, кровь сочилась во многихъ мстахъ изъ нарушеныхъ покрововъ. Опухоль была тверда и горяча на ощупь. Блдность покрововъ выше поясницы казалась еще блдне отъ рзкаго контраста.
Всю ночь, до 8 часовъ утра, сидлъ я около больного, онъ все время лежалъ на живот, шевелилъ губами, облизывая ихъ языкомъ, и тихо бредилъ. Клейменое когда-то лицо, лобъ и щеки, выдавшіяся скулы, всклокоченная сдая борода, полуобритая голова, при мерцаніи сальнаго огарка, напоминали изуродованный трупъ. Я сидлъ у его кровати, а жгучіе слезы стыда и безпомощности застилали мн глаза…