Павел Сурожский
Павел Сурожский
Искупление
Искупление
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
—————————————————————
Искупление, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Валентина Григорьевна Золотницкая, жившая в своей усадьбе, в Смоленской губернии, подала соответственным властям заявление о том, что она предоставляет у себя помещение для трех или четырех раненых. Обстоятельства благоприятствовали этому: в усадьбе было тихо, спокойно, дом из шести комнат, а жили в нем только трое: Валентина Григорьевна, ее муж, Сергей Петрович, редко бывавший дома, и сестра мужа, Анна Петровна. Возле усадьбы, в селе была земская больница, аптека, врач.
Валентина Григорьевна была еще молодая женщина, лет 35, стройная, довольно красивая. Хороши были густые темно-каштановые волосы и светлые, мягкие, с голубым отливом глаза.
Скоро желание Валентины Григорьевны исполнилось. В земскую больницу, оборудованную на десять кроватей, привезли двенадцать раненых, и двоих из них доставили в усадьбу. Оба были рядовые, один среднего роста, белокурый, рябоватый, с мягкими неправильными чертами лица — типичный солдатик-пехотинец. Другой был рослый, стройный, тоже еще молодой, интеллигентный на вид.
Когда подъехал к крыльцу экипаж, и Валентина Григорьевна, стоявшая у окна, увидела лица раненых, худые, потемневшие, обросшие волосами, она заволновалась и не могла справиться со своим волнением. Вот они — люди, видевшие лицом к лицу смерть. Сердце забилось сильно, глаза стали влажными. Она хотела уже выйти на крыльцо, чтобы встретить раненых. Но… вдруг лицо ее изменилось, удивление и испуг отразились на нем. Потемневшими, неуверенными глазами она смотрела на раненого, сидевшего рядом с белокурым солдатиком, и не могла решить — такое ли это разительное сходство или это в самом деле Алексей? Лицо изменилось, возмужало, обросло бородой, но черты те же — мягкая законченность, определенность и хорошие светлые глаза.
Захотелось побежать навстречу — такая радость, ведь они не виделись пять лет…
Валентина Григорьевна отошла от окна и стала прислушиваться. Слышала, как в отведенных для раненых комнатах застучали двери, раздались голоса. Один из них был так знаком Валентине Григорьевне, и это еще больше взволновало ее. Теперь она уже не сомневалась, что это Алексей.
— Какая славная комната, — донеслось до Валентины Григорьевны. — Чисто, светло, уютно.
Валентина Григорьевна слушала, сжав крепко руки, и не знала, что ей делать? Выйти? Сказать, что это она, Валентина Григорьевна, что она все помнит и не забыла его, Алексея? Но что-то мешало. Что, если он изменился, стал другим, забыл прошлое?
Валентина Григорьевна решила пока не идти. Пусть отдохнет, успокоится — устал, верно, с дороги. Знает он или не знает, где находится? Едва ли он помнит даже ее фамилию… Если бы и увидел, пожалуй, не узнал бы. Она, наверно, очень, очень изменилась за пять лет.
В тот вечер Валентина Григорьевна не видела Алексея. Слышала его голос, узнала о нем кое-что. Ранен он в плечо, рана неопасная, но мучительная. Устраивала его в комнате сестра мужа, Анна Петровна, худая, маленькая, с седыми висками. Алексей расспрашивал, кто хозяйка усадьбы, как ее зовут, и внимание Валентины Григорьевны насторожилось, когда она услышала свое имя,
— Валентина Григорьевна? — переспросил Алексей, и по голосу слышно было, что с этим именем у него связано что-то большое в прошлом.
‘Вспомнил. Помнит, — радостно подумала Валентина Григорьевна. — Пойти бы сейчас сказать, что она здесь. Милый, славный Алексей… Нет, не надо, не надо…’
Желание видеть Алексея не покидало Валентину Григорьевну весь вечер. И все она вспомнила, все пережила опять в своих воспоминаниях — все свои встречи с Алексеем в течение лета, всю огромную радость их горячей, разделенной и потом мучительно вырванной из сердца любви.
Встретились они в Самарской степи, на кумысе. Алексей, тогда еще студент-первокурсник, привез на кумыс свою туберкулезную сестру. Валентину Григорьевну тоже послали доктора в Самарские степи. Она плохо чувствовала себя в это лето, необходимо было отдохнуть.
В начале здесь ей не понравилось. Маленькие домики лечебного заведения стояли на плоской степной равнине. Днем было жарко, все живое пряталось от зноя, замирало, и оживало только вечером, когда заходило солнце.
Валентина Григорьевна жила уединенно. Не хотелось знакомиться ни с кем, были книги, читала, часто писала мужу. Случайно познакомилась с Алексеем и его сестрой. Алексей был славный юноша, простой, жизнерадостный, мягкий. И вместе с тем неиспорченный, чистый. И это прельщало в нем больше всего. Создались такие отношения, при которых и Алексею, и Валентине Григорьевне чувствовалось свободно, легко. Они часто встречались, гуляли, ездили в степь кататься. Степные вечера и ночи очаровательны. Прохлада, тишина, сверкание звезд, крики перепелов, трескотня кузнечиков, бархатная темнота неба — все это, после дневной жары, казалось пленительным. Хотелось вобрать в себя все очарование ночи, всю ее нежную, грустную красоту.
Валентина Григорьевна ожила за последнее время. Было ли это влияние здоровой степной жизни, или лечения, или, может быть, близости Алексея. Валентина Григорьевна не думала об этом, но ей стало дорого здесь все, что прежде вызывало только скуку. Видела степной простор и находила его прекрасным, смотрела на больных — и видела в них какую-то особенную жертвенную красоту. И в сумерки, когда гасла заря, притихшая и потемневшая степь не казалась пустынной, приятно было видеть эту сгущавшуюся темноту, потухающий запад, рождение звезд в углубленном, потемневшем небе.
С некоторого времени Валентину Григорьевну стало тревожить отношение к ней Алексея. Она видела, что Алексей увлекается ею, и с каждым днем все больше и больше. Это сказывалось во всем: в словах, в обращении, во взглядах. По-прежнему он был сдержанный, ничего не позволял лишнего, но уже чувствовалась вблизи какая-то грань, и это пугало Валентину Григорьевну. Она видела, что это вполне искреннее, глубокое и, может быть, первое чувство. И не столько удивилась, сколько испугалась Валентина Григорьевна, когда однажды в степи, вечером, Алексей, задыхаясь от волнения, стал говорить ей о своей любви. Были бестолковы и сбивчивы слова, но это только подтверждало искренность чувства. Валентину Григорьевну взволновало это признание, она не могла взять верного тона, не могла найти настоящих, отрезвляющих слов и только повторяла:
— Не надо. Зачем?.. Все это пустяки. Не надо, Алеша.
А он, припав горячим лицом к ее рукам, повторял бессвязно:
— Люблю, люблю. Не могу больше… Люблю.
И руки тянулись к Валентине Григорьевне так трепетно, с такой мольбою, что трудно было остановить этот порыв.
Валентина Григорьевна все же справилась со своим волнением. Поднялась и сказала почти спокойно:
— Погодите, Алеша. Мы поговорим потом. А теперь пойдемте домой скорее, скорее.
И пошла быстро, шурша сухой, низкорослой травой.
Шли молча, торопясь и заглушая в себе что-то. Только перед домиком, где жила Валентина Григорьевна, они остановились. Алексей взял руки Валентины Григорьевны и стала целовать их горячо, настойчиво.
Валентина Григорьевна осторожно высвободила их и сказала:
— Погодите, Алеша, не надо. Мы сейчас оба взволнованы. Завтра поговорим серьезно. Успокойтесь, мой славный. Не надо.
Поцеловала Алексея в лоб теплым дружеским поцелуем и ушла. Но долго не могла успокоиться, все думала о том, что произошло.
Да, несомненно, у Алексея искреннее чувство, и это обязывает отнестись к нему очень, очень серьезно. Как же ей быть, что сказать Алексею?
Валентина Григорьевна стала разбираться в себе. Нравится ей Алексей? Да, несомненно. Он милый, славный, с ним так хорошо, он такой чистый. Но, когда она думает об этой чистоте, ей как-то неловко думать о поцелуях. Алексей нравится ей, но чувство у нее особенное, точно к любимому сыну. Хорошо, если бы таким оно и осталось. Но Алексей любит ее по-иному, любит, как женщину, со всею горячностью юношеской страсти…
Лучше всего уехать бы, пока ничего нет. Валентина Григорьевна представила себе свой отъезд, представила отчаяние Алексея, свою печаль, и стало тяжело, больно. И подумала при этом: зачем? Ведь между ними еще ничего нет, может быть, ничего и не будет. Может быть, все это не более, как юношеская вспышка, которая поблестит, посверкает, как зарница, и погаснет к концу лета. От нее, Валентины Григорьевны, зависит направить чувство по тому или иному руслу.
Они встретились на другой день вечером, в степи, у оврага, — их любимого места прогулки. Сгущались сумерки, вечерняя прохлада легла на землю. Стрекотали кузнечики в траве. Вся степь звенела призывными звуками, было сухо, немного душно, и казалось, что земля томилась жаждой, звала грозу. Звезды проступали в сгущавшейся синеве, а на западе, над красноватой полоской зари, светил молодой месяц и все опускался ниже, точно его, небесного странника, притягивала к себе земля.
Оттого ли, что месяц светил так мягко, или оттого, что кузнечики пели свои вечерние песни, а степь слушала, и Алексею, и Валентине Григорьевне было грустно. Алексей спросил:
— Что вы скажете мне, Валентина Григорьевна?
Валентина Григорьевна вздохнула.
— Вот что, Алеша. Я верю в искренность вашего чувства, но… нам надо расстаться.
Алексей дрогнул всем телом.
— Вы не любите меня?
Валентина Григорьевна взяла руку Алексея, погладила нежно, ласково и сказала:
— Люблю ли я вас? Право, не знаю. У меня к вам какое-то особенное, хорошее чувство. Вы славный, чистый. Мне часто хочется приласкать вас, — ведь, я давно уже заметила ваше отношение ко мне. Но, милый Алеша, не надо близости — вы понимаете, о чем я говорю. Не надо. Мы, ведь, так различны во всем, начиная с возраста. Случайно встретились — случайно разойдемся. Не надо. Ведь, я не свободна. Вы знаете, как я отношусь к мужу. Я не могу обманывать его, я должна буду сказать ему правду. Вот что я хотела сказать вам, Алеша.
Алексей слушал, склонив на руки голову. Лицо у него было темное, сумрачное, и во всей фигуре было что-то подавленное.
— Все это не то, не то, — со вздохом сказал он, когда Валентина Григорьевна замолчала. — Если бы любили, не рассуждали бы так. Где рассуждения, там нет любви.
— Но поймите же, Алеша, что мне не восемнадцать лет.
— Годы тут не при чем.
— Нет, Алеша, годы обязывают. Нельзя так слепо отдаваться чувству. Вы свободны, а я нет.
— Для любви нет обязательств.
— Не будем спорить, Алеша. Лучше давайте разрешим по-хорошему.
Алексей встал, нервно вытянулся и сказал горячо:
— Если у вас ничего нет ко мне, нам лучше расстаться. Вы меня больше не увидите.
Валентина Григорьевна испугалась.
— Погодите, Алеша, — остановила она Алексея. — Садитесь… Нельзя так безрассудно.
Алексей сел. Валентина Григорьевна взяла его голову, прижала к своему плечу, тихо поцеловала.
Алексей вздрогнул, задохнулся от волнения и стал горячо и быстро целовать плечи и руки Валентины Григорьевны.
— Я не могу, не могу, — задыхаясь, говорил он. — Ведь, вы первая, кого я люблю. Я — как ребенок… я хочу любить…
Сам не понимая своего состояния, Алексей припал лицом к ногам Валентины Григорьевны и заплакал. Слезы мешались с поцелуями. Он целовал платье Валентины Григорьевны, весь трепеща, задыхаясь, и говорил бессвязно:
— Люблю… Вы моя первая… Люблю.
Валентина Григорьевна испугалась, притихла, не зная, что делать. Все существо ее требовало ответа на этот порыв, а что-то в глубине говорило: ‘не надо, не надо’. И это ‘не надо’ победило. Она тихонько приподняла голову Алексея, поцеловала его мокрые темные глаза и сказала дрожащим, умоляющим голосом:
— Алешенька, милый… Ради Бога, успокойтесь. Нельзя так. Дайте мне разобраться. Я не знаю еще, что у меня, но вы мне дороги, дороги, Алеша…
Говорила — и самой хотелось плакать от нежности, от избытка чувства, от желания разделить ласки Алексея.
Алексей притих. Голова его лежала на коленях Валентины Григорьевны. Над ними было теплое, низкое, трепетно горевшее звездами небо и сторожила овраг пахучая степная темнота. Пели кузнечики что-то грустное и длительное. Месяц уже спрятался. Степь отдыхала в тишине и молчании.
— Пойдемте, Алеша, — тихо сказала Валентина Григорьевна.
Алексей приподнялся тяжело, с трудом, посмотрел на Валентину Григорьевну умоляющими глазами и потянулся к ее лицу. Поцеловались длительно, крепко. Потом встали и пошли домой.
Уже сплетничали курсовые на их счет. Но Валентина Григорьевна и Алексей не обращали внимания. Каждый вечер уходили в степь к оврагу или уезжали верхом, верст за пять, к реке. Там были роща, луг, холмы. Привозили оттуда много цветов.
Чувство Алексея росло, прорывалось все чаще, все настойчивее требовало удовлетворения. И Валентине Григорьевне уже трудно было бороться. Все больше уступок делала она Алексею, все горячее отзывалась на его ласки, и пришло время, когда уже не стало сил противиться, рассуждать… Поддалась обаянию молодой, сильной страсти и перестала думать о том, что будет дальше… Алексей говорил правду. Валентина Григорьевна была первой женщиной, которую он любил. И может быть еще поэтому Валентина Григорьевна так горячо отозвалась на его чувство. Много незабываемых вечеров и ночей было пережито ими. Дни летели быстро и незаметно наступил конец сезона, пришло время уезжать.
И когда она заговорила об отъезде, Алексей сказал, что он ни за что не расстанется с нею.
— Ты должна разойтись с мужем. Я не могу без тебя.
— Это невозможно, Алеша, — сказала Валентина Григорьевна.
— Ты не любишь меня?
— Я люблю тебя, Алеша. Полюбила так, как никого никогда не любила. Это моя первая и последняя любовь. Но все же надо быть благоразумными.
— Ты не веришь мне? — горячо воскликнул Алексей.
— Верю, мой милый. Но верю и тому, что пройдет еще три-четыре месяца, и ты разлюбишь меня. Ты, ведь, так молод, ты еще много раз будешь любить. И лучше разойтись нам теперь. Останется, по крайней мере, светлое воспоминание о нашей любви.
— Я не могу так, — глухо сказал Алексей.
— Ты должен это сделать — ради меня. Я не хотела близости, но ты…Теперь я умоляю тебя сделать так, как я хочу. Поверь, мне еще больнее, чем тебе. У тебя впереди еще вся жизнь, и я не хочу разбивать ее… Сделаем так, мой славный. Будем, может быть, изредка видеться, будем писать друг другу, и этого довольно…
Валентина Григорьевна уехала.
И только тогда поняла она, как дорог и близок ей Алексей. Но поняла также и необходимость разлуки. Пусть в дальнейшем будет пустота, тоска, одиночество, но зато останется яркое воспоминание об их недолгой, но горячей любви, и с этим воспоминанием будет легче жить.
Валентина Григорьевна обо всем рассказала мужу. Сергей Петрович принял это сдержанно, без сцен, без упреков, но простить сразу не мог, отношения испортились, выросла стена, и прошло много времени прежде, чем удалось ее устранить.
Алексей писал вначале часто. Письма были горячие, пылкие. Алексей тосковал по Валентине Григорьевне, умолял ее бросить все и ехать к нему. Просил разрешения приехать, чтобы переговорить с мужем.
Так прошли осень и зима. К весне письма от Алексея стали приходить реже, потом совсем оборвались. Очевидно, он успокоился. Года через два к Валентине Григорьевне дошел слух, что Алексей женился. Она приняла это известие спокойно, но в глубине души шевельнулось что-то горькое. Подумала при этом: Алексей забыл ее.
Так прошло время до войны. Теперь вот судьба опять послала встречу.
На другой день, в полдень, после осмотра раненых врачом, Валентина Григорьевна решила повидаться с Алексеем. Помнит он ее или забыл — не все ли равно? Важно, что они встретились, что она его помнит и все еще любит и что он, в силу каких-то непонятных случайностей, очутился у нее в доме.
Когда Валентина Григорьевна входила в комнату, где был Алексей, у нее сильно забилось сердце.
Алексей сидел за столом, писал что-то. Он обернулся, встал, скользнул по Валентине Григорьевне сначала спокойным, потом удивленным взглядом. Потом лицо его выразило изумление, растерянность.
— Здравствуйте, — сказала Валентина Григорьевна. — Не узнали?
— Валентина Григорьевна! — неуверенно воскликнул Алексей. — Неужели?
— Это я, Алеша.
Одно время стояли друг против друга, как бы в нерешимости. Потом Алексей порывисто бросился к Валентине Григорьевне.
— Алеша, милый, как я рада видеть вас, — сквозь слезы промолвила Валентина Григорьевна.
— Как странно, как странно, — повторял, все еще растерянный, Алексей.
Через минуту они сидели рядом на диване и говорили сбивчиво, бестолково, осыпая друг друга вопросами, перескакивая с одного предмета на другой.
— Я узнала вас с первого взгляда еще вчера, — сказала, смеясь и блестя влажными глазами, Валентина Григорьевна.
— И не пришли?
— Боялась.
— А теперь не боитесь?
— Теперь нет. Вижу, что вы все тот же…
— А вы мало изменились.
— Постарела, — вздохнула Валентина Григорьевна. — Ведь, пролетело пять лет.
Заговорили опять о прошлом с теплотой, с грустью. Как все памятно и свежо, как будто было совсем недавно. Алексей рассказал о том, что он чувствовал первое время, когда они расстались, как ему хотелось видеться, как тянуло его к Валентине Григорьевне.
Валентина Григорьевна выслушала и сказала:
— А все-таки скажите, Алексей, не права ли я была, когда говорила, что нам лучше расстаться?
— Может быть, и правы, но тогда мне было безумно жаль. Ведь, это была моя первая любовь, она и теперь еще не заглохла.
— Не будем говорить об этом, — сказала взволнованно Валентина Григорьевна.
Она смотрела на Алексея, на его усталое, худое, потемневшее от загара и лишений лицо, и думала о другом Алексее, которого она знала пять лет тому назад. Тот был лучше, ближе. И казалось ей, что то же самое думает и Алексей…
Муж Валентины Григорьевны приехал вечером.
Валентина Григорьевна рассказала ему, что привезли раненых и среди них оказался — кто бы мог думать? — Алексей.
— Какой Алексей? — рассеянно спросил Сергей Петрович.
— Тот, с которым я провела лето на кумысе, — тихо, как виноватая, сказала Валентина Григорьевна.
— А-а…
По лицу Сергея Петровича пробежала какая-то тень. Однако, он справился с собой, подошел к Валентине Григорьевне, поцеловал ее и сказал:
— Познакомь меня…
Валентина Григорьевна тревожно взглянула на мужа и спросила:
— Может, ты находишь, что ему… неудобно быть у нас?
— Нет, отчего же! Теперь не время для личных счетов.
Валентина Григорьевна крепко и благодарно пожала руку мужа. Они вошли в комнату, где был Алексей.
Сергей Петрович подошел к Алексею, протянул ему обе руки и сказал:
— Здравствуйте, рад вас видеть у себя. Надеюсь, вам будет у нас хорошо.
Алексей крепко пожал протянутые ему руки.
‘Вот и еще встреча, — подумал он, — и, пожалуй, еще более необыкновенная’.
Все трое стояли друг против друга, связанные чем-то единым, и не было ни вражды, ни неловкости. Было только сознание, что все темное, несправедливое осталось в прошлом, а в настоящем возможно только одно — забвение.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 24, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.