В.В. Розанов
В.В. Розанов
Искупительные ‘жертвы’ в истории
Искупительные ‘жертвы’ в истории
Искупительные ‘жертвы’ в истории, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Искупительная сила жертвы, — вот чему научает сегодняшний день и человека, и человечество. Если материальное благосостояние покупается только трудом, то и самого труда мало, чтобы купить благосостояние душевное, улучшение нравственного состояния, прояснение ума, укрепление шатающейся воли. Эти великие вещи приобретаются только жертвою, к ним ведет страдальческий путь.
Истине этой научается всякий человек из личного опыта. Опыт этот состоит не в одной работе, гораздо более он состоит в жизненных перипетиях, увлечениях и разочарованиях, слагается из доверия к людям и недоверия к ним, в самообмане и прояснении зрения. Сюда уходит не мускульный труд и не простейшие выкладки ума, — сюда входит сердце каждого человека и необоримый мир, включенный в это сердце. К зрелым годам и старости человек делается ‘опытен умом и сердцем’. Но чего это стоит!.. И здоровье расшатано к этим годам, — расшатано не столько трудом, сколько ‘испытаниями’. И ум, и чувства бывают ‘потрясены’.
Биография народов, т.е. история, есть только широчайшее повторение биографии лица. И народы переходят от наивности к зрелости только этим же путем увлечений и разочарований, доверия и недоверия, самообмана и прозрений ума. Кровавый и слезный путь, венцом которого является седая мудрость. Путь этот неволен и фатален… И хотя бы кто-нибудь и сказал, что он предпочитает остаться младенцем, нежели путем слез и кровавых обид и падений приобретать опыт старости, — он все равно не может не войти в этот ‘опыт’, не может в свое время не ‘состариться’, не может ничем предохранить себя от обид, унижений, ударов судьбы, — которые, не постигнув его в юности, могут постигнуть в старости. Но с большою разницей в исходе. ‘Удар судьбы’ потрясет мужа и юношу, а старика он может свести в могилу.
Таков результат ‘запоздалого опыта’. И он одинаков в частной биографии и в биографии народов.
Мы заканчиваем первое десятилетие XX века: и не было другого века в нашей истории, который бы начинался столькими ужасами, стоил бы стольких слез и крови русскому народу, как начало этого XX века. Но слава Богу, что эти удары постигли нас в возрасте крепком, отнюдь не в старости. И Русь уже поднимается, да и совсем поднялась, перенеся невероятные муки как в целом своем составе, так и в разрозненных лицах. Унижение достоинства, имущественное разорение, потеря былой славы, славы ‘непобедимости’ во внешних столкновениях, и, наконец, страшная, разделившая всех внутренняя вражда, лютое ожесточение сословий и классов, ‘партий’ и ‘фракций’, на которые Русь поделилась, — все это склонило до земли и выю, и голову русскую.
Не было такого кровавого испытания в русской истории, не было никогда…
Но, оглядываясь сейчас на обстоятельства и заглядывая всего в завтрашний день, мы можем сказать, что и духовные приобретения, купленные этою ‘жертвою’, немаловажны. Каким молоденьким и незрелым кажется нам теперь весь XIX век и самые первые годы XX века, до японской войны. Вернуться к этой психологии мы никак не можем: ни к розовой уверенности в своих силах, ни к голубой мечтательности. Вся наша революция, или псевдореволюция, летевшая с такой отвагой на семи крылах вперед и вперед, — сейчас представляется каким-то кошмаром в одной части и каким-то самопровоцированием в другой части. Если и был мифом ‘самовзрывающийся жандарм’, сам себя укокошивший, чтобы ‘подвести’ революцию, то является нисколько не мифом, а самою реальною очевидностью ‘самовзрывающаяся революция’, где она на свободе и без препятствий проделала все, чтобы стереть разницу между понятием ‘политического’ и понятием ‘уголовного’, — ‘уголовного’ на оценку всех законодательных кодексов цивилизованного мира. От знаменитого дебатирования вопроса: кому следует уступить и ‘посторониться’, железнодорожному ли поезду, нормально следующему своим путем по собственным рельсам, или толпе, собравшейся анормально на митинг, и как раз нарочно на рельсах, — с решением в пользу, ‘конечно, митинга’, — и до разгрома имений, грабежа поездов, казначейств, а под конец и простых лавочек — были пройдены все фазисы угара, исступления, помешательства и порока, явившие перед русским обществом, конечно в массе и не думавшим сходить с ума, такую поучительную картину, зрелище которой много превосходит воспитание в самой лучшей школе, обучающей ‘правам гражданина’ и ‘обязанностям человека’. В русской ‘революции’ русский народ целою своею массою, даже и безграмотный, как бы прошел ‘юридический факультет’ лучшего европейского университета: наука, за которую можно много дать…
Между тем к этому ‘опыту’ и его непременному испытанию русское общество рвалось весь XIX век, и рвалось с такою неудержимою силою, с такими розовыми надеждами, что всякая логика и все рассуждения были совершенно бессильны. Именно ‘слезами’ и ‘кровью’ должна была быть куплена эта наука, вводящая народное и общественное сознание в государственную зрелость. ‘Государственность’ ничего другого не обозначает, кроме ‘упорядоченности’ народных, массовых отношений: и что это именно так, все увидели из зрелища, которое настало, когда ‘государственность’ была временно устранена из всех соображений, когда она потеряла какую бы то ни было принудительную и нормирующую силу.
‘Государственность есть благо’…
‘Народность есть также благо’…
Как коротки эти два афоризма! Но сколько надо было пролиться крови, скольким слезам надо было выплакаться, чтобы образованное русское общество приняло их в свою душу, приняло с уважением и любовью, наконец, — с некоторым внутренним и добровольным страхом. Ибо целый век оно положило весь свой талант, весь энтузиазм на то, чтобы истребить до корней в русском человеке эти два почти врожденных у всякого, кроме русских, инстинкта:
Любовь к родине.
Любовь к порядку в ней…
Революция была пароксизмом русской души и жизни, после которого все пошло в обратную сторону тому течению, которое охватывает весь XIX век русской истории.
Великое ‘испытание’, великая ‘жертва’… Еще немногие сознают, что, только выйдя из революции, только перейдя через ее испытание, мы двинулись к чему-то действительно новому, что это новое стало возможным. Без нее мы были бы все так же юны, самонадеянны, так же доверчивы ко всякой книжке в заграничной обложке, ко всякому заезжему к нам проповеднику и агитатору, от Лассаля до Редстока. Без реального дела в руках, мы переживали только книжные увлечения, без ответственности, долга и страха перед хаосом, — мы были в этих увлечениях беспредельны и, можно сказать, беспечальны.
‘Тугою покрылась русская земля’, — как говорит ‘Слово о полку Игореве’. ‘Тугою’… т.е. нет дома и двора, где не ‘тужили’ бы, не плакали, не жаловались.
И общая ‘жалоба’ всей земли создала такое могущественное течение, которое разбило в щепы и унесло вековой корабль русского недомыслия, русского легкомыслия… Разбило и унесло этих ‘русских без России’, — странствующих космополитов, вечно ‘отрясающих прах отечества’ от ног своих… Сколько под всем этим было личного тщеславия ‘умом’ своим, ‘просвещением’ своим, которое, не пройдя через всеочищающее страдание, всегда оставалось только полупросвещением и ‘умом’ размеров самых скромных…
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 18 апреля. No 12249.