ИЩУЩІЙ ПРАВДЫ.
ИЩУЩІЙ ПРАВДЫ.
I. НЕЛЮДИМЕЦЪ.
I. НЕЛЮДИМЕЦЪ.
I.
II.
II. СТРАННИКЪ.
II. СТРАННИКЪ.
I.
II.
III.
IV.
Ищущий правды, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1882
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Еслибы читатель, прозжая нсколько лтъ тому назадъ черезъ Шалашную, вздумалъ спросить, гд живетъ Аанасій Лопухинъ, едва ли бы онъ получилъ надлежащій отвтъ. Дло въ томъ, что шалашниковцы рдко величаютъ другъ друга по именамъ и фамиліямъ, а больше все по прозвищамъ, ‘по улишному’, какъ выражаются они сами. Есть здсь Рыло и Косоролый, Опенокъ и Налыгачъ, Отче нашъ и Прострли-твое-пузо, и т. д. Въ этомъ отношеніи остроуміе шалашниковцевъ не знало предла и всякая мало-мальски смшная черта давала матеріалъ для клички. Былъ, напримръ, мужикъ съ громадными ноздрями — его прозвали Ноздря, другой подтягивалъ постоянно порты — ему дали кличку Подтяни-штаны. Что касается Аанасія Лопухина, то онъ тоже былъ извстенъ только подъ кличками. Въ молодости его за быстроту и юркость прозвали ‘швыткимъ’, а потомъ онъ былъ извстенъ подъ именемъ ‘нелюдимца’. Послднюю кличку онъ раздлялъ съ двумя другими мужиками, отъ которыхъ его отличали добавочнымъ прозвищемъ — ‘закомелистый’, два же другіе ‘нелюдимца’ назывались — одинъ ‘толстымъ нелюдимцемъ’, а другой — ‘смирнымъ’.
Прозвище ‘нелюдимцевъ’ какъ нельзя кстати было дано Лопухину и двумъ другимъ мужикамъ: это были ‘нелюдимцы’ нетолько въ томъ смысл, что они сторонились людей, но еще и въ томъ, что они совершенно не похожи на прочихъ обитателей Шалашной. Въ то время, какъ большинство шалашниковскаго населенія раззорялось, обременялось долгами и недоимками, и попадало въ кабалу, а меньшинство быстро богатло на счетъ большинства, ‘нелюдимцы’ стояли отъ всего этого въ сторон: трудолюбивые, хозяйственные и непьющіе, они не должны никому, но и имъ никто не долженъ, ихъ неграбятъ и они не грабятъ. Оттого, хотя дома ‘нелюдимцевъ’ полныя чаши, но они не ‘богати’. Матеріальная самостоятельность позволяетъ ‘нелюдимцамъ’ держать себя независимо и не бояться никого. И кулаки страшно ненавидятъ ‘нелюдимцевъ’, какъ потому, что ‘ихъ не забротаешь’, такъ и потому, что, глядя на нихъ, и заурядный мужиченко начинаетъ думать: ‘эхъ, вдь и я такъ-то жилъ бы, еслибы мои денежки не шли къ Роспоясову!..’
Изъ трехъ шалашниковскихъ ‘нелюдимцевъ’ Аанасій Иванычъ Лопухинъ былъ безспорно самый замчательный. Это былъ мужикъ лтъ сорока, съ широкою черною бородою, съ медленною поступью и медленною важною рчью. Послднюю Аанасій Иванычъ усвоилъ, странствуя по разнымъ канцеляріямъ и объясняясь съ разными начальниками: онъ былъ нсколько лтъ постояннымъ шалашниковскимъ ходокомъ.
Это былъ ‘мірской человкъ’ въ лучшемъ смысл этого слова, стоявшій ‘за міръ’ всюду и всегда. Много пришлось вытерпть Аанасію Иванычу за ‘міръ’: не разъ онъ сиживалъ по мірскимъ дламъ въ пересыльныхъ и иныхъ тюрьмахъ, не разъ ‘препровождался’ по этапу, не разъ получалъ собственноручныя начальственныя наставленія. Все переносилъ безропотно ‘мірской ходокъ’ и всегда былъ готовъ положить душу за ‘міръ’. Такое самопожертвованіе объяснялось какъ увренностью, что ‘міръ’ не выдастъ и что бы съ ходокомъ ни случилось, его семья не пропадетъ, такъ и тмъ представленіемъ о ‘мір’, которое сложилось въ ум Аанасія Иваныча. Онъ былъ большой идеалистъ и построилъ свое представленіе о ‘мір’ какъ изъ реальныхъ данныхъ, такъ и изъ продуктовъ своей фантазіи. Старый строй общественныхъ отношеній въ Шалашной давалъ дйствительно много данныхъ для идеализаціи. Плачется, напримръ, вдова, что посяла бы она, да полосу вспахать некому — глядь, а полоса невдомо кмъ вспахана, только сй. Горюетъ какой-нибудь слабосильный мужикъ съ большою семьею, что хлбъ у него вышелъ, а взять негд, вышелъ на утро на улицу, а на завалинк мшокъ муки. Была въ Шалашной нищенка, здила она съ попами собирать ‘новь’, набирала нсколько возовъ хлба всякаго рода, а потомъ раздавала всмъ, кто нуждался и приходилъ къ ней. ‘Міръ’ дйствительно заботился о своихъ членахъ и выручалъ ихъ изъ нужды, помогалъ трудомъ, собиралъ для нихъ по раскладк хлбъ, давалъ деньги. Умеръ въ острог ходокъ — его семь ‘міромъ’ выстроили новую избу и ‘міромъ’ обработывали нсколько лтъ землю, пока не выросли сыновья ходока. Подобныя черты стараго шалашниковскаго строя Аанасій Иванычъ обобщилъ и, на основаніи ихъ, создалъ свое представленіе о ‘мір’. Этотъ міръ справедливости и равенства, гд ‘каждый за всхъ и вс за одной’, Аанасій Иванычъ полюбилъ до того страстно, что дйствительно могъ пожертвовать за него жизнью.
Но жизнь шла, принося съ собою все новыя и новыя явленія. Старый строй сталъ рушиться, старые обычаи стали исчезать. ‘Міръ’ малу-по-малу превращался въ собраніе людей, ничмъ не связанныхъ другъ съ другомъ, людей, интересы которыхъ нетолько не солидарны, но часто прямо противоположны. Усиливались тяготы, лежащія на мужик, усиливалась нужда, какъ грибы росли и множились кулаки. Нужда заставляла гнаться за копейкой, а погоня за копейкой разрывала всякія связи. Въ Шалашной начинался культъ золотому тельцу. Аанасій Иванычъ, въ качеств идеалиста, былъ слпъ и не замчалъ, что творилось вокругъ него. Ему все казалось, что онъ живетъ при прежнихъ условіяхъ жизни, когда все длалось ‘скопомъ’, ‘сопча’, ‘юромъ’, когда все было по-милу, по-любу, когда совсти отводилось приличное мсто въ деревенской жизни: ‘совсть — не порогъ, черезъ нее не переступишь’. Но, какъ извстно, заблужденіе не можетъ быть вчнымъ, и Аанасій Иванычъ долженъ былъ прозрть, тмъ боле, что юркіе шалашниковцы, замтивъ его простоту и непониманіе современныхъ порядковъ, обдирали его какъ липову корку.
У старосты былъ сынъ дурачекъ, и къ тому же хромой. Понравилась дурачку двка, первая шалашниковская красавица, дочь бднаго мужика, по прозвищу Пустобрюхій. Староста послалъ сватовъ. Какъ ни лестно было Пустобрюхому породниться съ ‘богатемъ’, да еще старостой, но когда двка завыла благимъ матомъ, жалко стало отцу отдавать свою дочь за дурака, и онъ отказалъ сватамъ. Староста освириплъ и сталъ мстить. Съ тхъ поръ онъ чуть не ежедневно сталъ гонять Пустобрюхова ‘въ подводы’ и, наконецъ, такъ замучалъ его, что онъ, несмотря на всю свою смиренность, ршился просить защиты у ‘міра’. ‘Міряне’, отлично знавшіе всю суть дла, при первыхъ же словахъ Пустобрюхова на сход, начали совтовать ему похориться старост.
— Ты чего ершишься-то? Чего дочери-то не отдаешь, а? Въ этакой-то дворъ?.. Да важный мужикъ за честь почелъ бы… а ты?Эхъ, ты, пустое брюхо!..
— Господа старички! возразилъ Пустобрюхій:— оно отчего бы не отдать? Только зачмъ онъ Василису мою сватаетъ? Сами знаете, сынъ-то у него дурахъ, а самъ онъ…
— Ну, ну, что я-то самъ? разбойникъ? душегубъ, что ли? а? налетлъ на Пустобрюхаго староста.
— Да что? всмъ это извстно: снохачъ ты…
— Честной міръ! завопилъ староста: — что-жь это онъ поносить меня? За это съ него должно взять штрахъ!
— Штрахъ, штрахъ! раздались голоса:— ведро водки…
— Что вы, братцы, заплакалъ Пустобрюхій: — да у меня и денегъ нту…
— Денегъ нту? ничего!.. Вали, ребята, къ нему на дворъ! волоки дроги, заложимъ въ кабакъ!
Аанасій Иванычъ слушалъ и ушамъ своимъ не врилъ. И это его излюбленный ‘міръ’?!
— Стойте, стойте, братцы! закричалъ онъ какимъ-то болзненнымъ голосомъ:— что вы это длаете?
Вс замолчали. Мужики, собравшіеся бжать за дрогами, остановились. Кто-то сказалъ:
— Ну-ка, послухаемъ, что скажетъ Нелюдимецъ.
— А то и скажу, что отродясь я васъ не ругивалъ, а нонче выругаю… За что вы штрахъ-то берете? За то, что мужикъ свое дит на муку да на поруганіе не отдаетъ? Вдь вы-жь вс знаете, что староста — снохачъ…
— А ты не очень-то! закричалъ староста: — не видишь: я при медал…
Какой-то оборванный мужиченко подхватилъ послднія слова старосты и козлинымъ голоскомъ прокричалъ:
— Инъ при медал!
‘Міряне’ разсмялись.
— Зачмъ вы мирволите старост? продолжалъ Аанасій Иванычъ:— ныньче онъ одного осдлалъ, завтра другого, такъ онъ васъ всхъ зануздаетъ…
— Да что вы его слушаете? перибилъ Аанасія Иваныча одинъ изъ друзей старосты: — вдь водки онъ вамъ не поднесетъ…
‘Міряне’ еще разъ разсмялись.
— А вдь это правда, заговорили они: — не угостишь вдь, Иванычъ?
Аанасій Иванычъ плюнулъ и ушелъ со схода.
— Такъ-то лучше, заговорили любители даровой выпивки: — что-жь, за дрогами бжать?
— Валяй!
‘Штрахъ’ былъ выпитъ. Черезъ мсяцъ Василиса стояла подъ внцомъ съ дуракомъ, а еще черезъ мсяцъ убжала въ городъ, гд, какъ говорится, пустилась во вс тяжкія. Пустобрюхій съ горя спился.
Для Аанасія Иваныча ударъ былъ слишкомъ силенъ. Вс его завтныя врованія разбились въ прахъ, у него не остаюсь ничего, на чемъ бы могла отдохнуть душа. И какъ онъ прежде любилъ ‘міръ’, такъ сталъ теперь ненавидть его, совсмъ не принимая во вниманіе нужду и другія уменьшающія вину ‘міра’ обстоятельства.
И Аанасій Иванычъ нетолько пересталъ посщать сходы, нетолько удалился отъ ‘міра’ и всхъ длъ его, но ему просто стали противны всякія сношенія съ людьми. Если его звали въ гости, онъ отказывался идти, если у него просили какой-нибудь вещи, онъ давалъ. Онъ постоянно былъ дома, показывался на улиц только тогда, когда шелъ въ церковь или вызжалъ на поле. Шалашниковцы сначала крайне удивлялись происшедшей въ Аанасі Иваныч перемн, но потомъ мало-по-малу привыкли къ ней и только изрдка вспоминали ‘чудного мужика’, котораго прозвали ‘нелюдимцемъ’, придавая этому слову какое-то особенное, смшно’ значеніе.
Запершись въ своемъ двор, ‘нелюдимецъ’ не могъ не думать о поразившемъ его факт. Мысль его упорно работала, причемъ работа эта направлялась исключительно на отыскиваніе фактовъ несправедливости, неправды, обмана. Онъ послдовательно разобралъ отношенія шалашниковскаго ‘міра’ въ отдльнымъ членамъ и наоборотъ, отношенія шалашниковцевъ другъ къ другу, семейныя отношенія, отношенія попа къ ‘мірянамъ’ и наоборотъ, и всюду нашелъ утерю старыхъ патріархальныхъ порядковъ и замну ихъ чмъ-то безобразнымъ. Не такъ давно, напримръ, въ Шалашной попъ былъ изъ свинопасовъ. Прозжалъ архіерей черезъ Шалашную, а въ ней на ту пору не было дьячка, стали шалашниковцы просить у архіерея дьячка — тотъ и говорить: ‘Выберите вы граматнаго человка, я его и поставлю въ дьячки’ {Это было лтъ шестьдесятъ тому назадъ, когда въ нашемъ кра духовенство было выборное.}. А въ то время въ Шалашной было только четыре человка граматныхъ, и изъ нихъ только одинъ свинопасъ согласился поступить въ дьячки. Такъ свинопасъ и сталъ дьячкомъ, а потомъ дослужился до попа. Понятно, что такой попъ, какъ свой человкъ въ Шалашной, какъ человкъ, котораго потребности не превышали потребностей каждаго зауряднаго шалашниковца, наконецъ, какъ человкъ, работавшій въ пол на ряду съ прочими обитателями Шалашной, находился въ наилучшихъ отношеніяхъ съ своими прихожанами и бралъ за исполненіе требъ самое ничтожное вознагражденіе. Совсмъ другіе порядки установились со смертью этого попа, и съ появленіемъ въ Шалашной ‘кончившаго богословію’. Новый попъ, какъ человкъ съ широкими потребностями и нежелающій унижаться до труда, такъ повелъ себя по отношенію къ прихожанамъ, что они съ первыхъ же дней завыли и назвали попа ‘грабителемъ’. Вмсто любви, которою пользовался прежній попъ, новый внушилъ шалашниковцамъ страшнйшую ненависть къ себ, и они старались вредить ему чмъ только могли: обмазывали ему ворота дегтемъ, ломали плетни, обкрадывали огородъ и т. п. А ругали такъ, какъ могутъ ругать только шалашниковцы. Въ свою очередь, попъ тснилъ и давилъ шалашниковцевъ тоже какъ могъ: по нскольку дней не хоронилъ покойниковъ, давалъ новорожденнымъ самыя невроятныя имена, отказывалъ подъ самыми пустыми предлогами въ внчаніи и бралъ за требы изумительныя цны. Словомъ, между попомъ и прихожанами установились настоящія военныя отношенія, Т же военныя отношенія нашелъ Аанасій Иванычъ и въ семь. Въ старину, въ Шалашной семьи были многочисленныя, обыкновенно въ двадцать, тридцать и боле душъ. Нсколько поколній мирно уживались на одномъ двор. Каждой вновь образующейся семь строили на двор особую клтушку, и только эта клтушка была собственностью (и то не полною) малой семьи, все остальное имущество считалось принадлежащимъ большой семь, какъ совокупности всхъ малыхъ. Вс члены семьи подчинялись одному старику, который распоряжался общимъ имуществомъ и судилъ, и рядилъ возникающія въ семь неудовольствія, споры и ссоры. Да и ссоръ-то почти никакихъ не было: не изъ-за чего было ссориться. Работали вс одинаково и имуществомъ пользовались одинаково. Совсмъ не то теперь. У Аанасія Иваныча примръ передъ глазами — сосдская семья, въ которой идетъ постоянное воровство. Женатый сынъ и его жена крадутъ потому, что хотятъ уйти изъ семьи, дочь крадетъ потому, что ей надо съ чмъ-нибудь выйти замужъ, неженатый сынъ — потому, что ему надо жениться, старуха-мать — потому, что ‘кто-жь ее будетъ на старости кормить?’ и т. д. Постоянно ссоры, ругня, драки, Аанасій Иванычъ не былъ безусловнымъ поклонникомъ старины, онъ зналъ и въ старыхъ порядкахъ много дурного. Но тамъ дурное вознаграждалось хорошимъ. Но чтобы чмъ-нибудь вознаграждались ныншнія безобразія, этого Аанасій Иванычъ не видлъ.
Разобравши подобнымъ образомъ вс явленія деревенскаго обихода, Аанасій Иванычъ пришелъ къ тому выводу, что ‘везд одинъ развратъ’. Само собою, что его простой умъ не могъ удовлетвориться однимъ отрицательнымъ выводомъ и тутъ же поставилъ вопросъ: неужто все такъ и будетъ?
Ршить этотъ вопросъ Аанасій Иванычъ, однако, не усплъ, такъ какъ этому помшало одно событіе, случившееся въ Шалашной и измнившее всю жизнь Нелюдимца.
Жена Аанасія Иваныча была далеко не изъ тхъ женскихъ натуръ, которыя во всемъ слдуютъ за мужьями. Когда Аанасій Иванычъ затворился дома отъ всхъ, она нетолько не прекращала сношеній съ сосдками, но еще усилила ихъ. Набгавшись по чужимъ дворамъ, она возвращалась нагруженная богатымъ запасомъ новостей, которыя и сообщала мужу и дтямъ. Подлаживаясь подъ настроеніе мужа, она чаще всего останавливалась на новостяхъ мрачнаго рода. Василія Чернаго сыновья за волосы изъ хаты на улицу вытащили, у Москвитиныхъ дочь-двка родила, вдов Прокопенчих ‘міръ’ отказалъ въ земл на томъ основаніи, что она бездушная, и т. д. Мужъ слушалъ и еще боле укрплялся въ своемъ отвращеніи отъ однодеревенцевъ.
Какъ-то Аанасій Иванычъ возвращался поздно вечеромъ съ поля, усталый и сердитый. Не усплъ онъ въхать на дворъ, какъ къ нему подскочила жена:
— Слышалъ? Антошку-то въ Сибирь сошлютъ!..
— Какъ сошлютъ? удивился Аанасій Иванычъ.
— А такъ и сошлютъ, міромъ…
— Да ты что, очумла, врно? Разв міръ можетъ ссылать?
— Самъ ты, видно, ополоумлъ! Сходи завтра на сходъ, вотъ и увидишь, что я говорю правду.
— Тьфу! баба! сплюнулъ Аанасій Иванычъ и похалъ подъ сарай.
‘Сказано — сорока стрекочетъ’, думалъ онъ, распрягая лошадь. Но тутъ же подумалъ: ‘а, може, и взаправду? Съ нихъ станется: сказано — разбойники!’ Въ конц-концовъ, сообщенная женою новость такъ заняла его, что онъ чуть-было не забылъ положить корму своей врной сивк и, только ложась спать, вспомнилъ о своемъ промах и поспшилъ загладить его. Засыпая, онъ поршилъ сходить завтра на сходъ.
Слдующій день былъ воскресный. Утро было свтлое, небо чистое. Черезъ нсколько времени посл обдни, передъ зданіемъ, на которомъ красовалась заржаввшая отъ времени и издававшая при каждомъ движеніи воздуха пронзительный визгъ вывска, гласившая, ‘шалашниковское сельское правленіе’, стояла громадная толпа народа. Это не былъ обыкновенный сельскій сходъ, ибо на сходъ собираются погалдть одни только домохозяева. Здсь были представители обоихъ половъ и всхъ возрастовъ, или, врне сказать, высыпало все шалашниковское населеніе. Впереди, передъ самымъ крыльцомъ правленія стояли сдые, какъ лунь, старики, давно не посщавшіе сходовъ, и солидные большаки, прямо за ними расположились бабы въ классическихъ позахъ, т. е. подперевъ рукою щеку, по бокамъ стояла шалашниковская молодежь, на одной сторон парни въ сапогахъ, щедро смазанныхъ духовитымъ дегтемъ, а на другой — двки въ праздничныхъ разноцвтныхъ платьяхъ, и, наконецъ, по всей площади разсыпались, цпляясь за отцовъ и матерей, братьевъ и сестеръ, молодыя шалашниковскія поросли — ребятишки и двчата.
Надъ всей толпой царило торжественное молчаніе. Шалашниковскія бабы, въ другое время пользовавшіяся языками безъ зазрнія совсти, теперь дали имъ отдыхъ. Не слышно было даже лусканья смячекъ, составляющихъ необходимую принадлежность шалашниковскаго праздника. Вс, видимо, прониклись сознаніемъ важности минуты и постарались придать своимъ лицамъ подобающее выраженіе. Центральная группа стариковъ и средниковъ стояла, опершись на палки и опустивъ глаза внизъ. Бабы уныло глядли на центръ и, время отъ времени, тихонько вздыхали, а нкоторыя даже крестились. Парни и двки только украдкой поглядывали другъ на друга. Даже мелюзга, и та затаила дыханіе.
Однимъ словомъ, при первомъ же взгляд на толпу, было ясно, что готовилось совершиться что-то чрезвычайно важное или, по крайней мр, необыкновенное для шалашниковцевъ. И дйствительно, въ этотъ день шалашниковское общество намревалось въ первый разъ воспользоваться своимъ правомъ ‘исключать изъ своего состава порочныхъ членовъ и передавать ихъ въ распоряженіе правительства’, т. е. говоря проще, правомъ ссылать своихъ членовъ въ Сибирь.
Никогда ничего подобнаго не было въ Шалашной. Шалашниковцы даже не подозрвали, что они обладаютъ подобнымъ правомъ. Ссылка въ Сибирь была для Шалашной вещью очень знакомою: не мало шалашниковцевъ ушло ‘по владимирк’. Тутъ были и преступники, и жертвы такъ называемыхъ деревенскихъ ‘недоразумній’. Но шалашниковцы всегда видли, что ссылкой въ Сибирь занимается начальство. Подерутся, напримръ, двое пьяныхъ шалашниковцевъ и одинъ не ‘потрафитъ’, ‘перепустить’, ‘угодитъ не въ то мсто’, отправитъ противника на тотъ свтъ, прідетъ слдователь, произведетъ дознаніе, заберетъ съ собою въ городъ ‘перепустившаго’ мужика, а тамъ его подержатъ сперва въ острог, а потомъ отправятъ въ Сибирь., Произойдетъ ‘недоразумніе’ между шалашниковскимъ и обществомъ и господиномъ становымъ приставомъ — опять назжаетъ начальство, забираетъ ‘зачинщиковъ’ и ‘подстрекателей’, подержитъ въ острог и отправляетъ въ Сибирь. Роль шалашниковскаго общества во всемъ этомъ ограничивалась тмъ, что оно поставляло матеріалъ для ссылки, вязало этотъ матеріалъ и отвозило его на своихъ подводахъ въ городъ.
И вдругъ шалашниковцы узнаютъ, что ихъ ‘міръ’ можетъ ссылать своихъ членовъ самъ, помимо велній и желаній начальства. Открытіе это сдлалъ кабатчикъ Хоперъ и вотъ по какому поводу.
Когда въ Шалашной водворились ‘новые порядки’, изъ бднйшаго большинства ея населенія выдлилось нсколько человкъ, которые не имли буквально ничего, но зато и не боялись буквально ничего. Звали въ Шалашной подобныхъ людей ‘голопятыми’ и ‘оголтлыми’. Въ описываемую эпоху въ Шалашной такихъ ‘голопятыхъ’ было сравнительно немного — всего пять человкъ, но, несмотря на свою малочисленность, они давали себя знать. Если въ будничный день на улиц раздавался дикій ревъ, то это значило, что по улиц шествуетъ ‘голопятый’. Если пропадала какая-нибудь вещь, то это значило, что она украдена и снесена къ Хопру въ кабакъ ‘голопятымъ’. Особенно доставалось отъ ‘голопятыхъ’ такъ называемымъ ‘обстоятельнымъ мужикамъ’. Безъ церемоніи вламывается къ нимъ въ хаты ‘голопятый’ и оретъ: ‘ты отъ меня попользовался — купилъ за три рубля мою лошадь, подавай же мн на водку!’ или: ‘я теб три года даромъ работалъ, давай хоть на косушку!’ И обстоятельный мужичокъ лзетъ въ карманъ и даетъ на косушку, приговаривая: ‘На, на! только уйди отъ грха!..’
‘Голопятый’ — пропащій чловкъ, у него, какъ говорится, ни кола, нк двора. Жизнь его — или пьянство, или тоска по водк, будущность — сгорть отъ водки или быть раздавленнымъ телегою, валяясь гд-нибудь ночью на дорог. Словомъ, онъ — ничтожество. Но въ то же время, онъ и сила: ‘голопятому’ ничего не стоитъ украсть, пустить ‘краснаго птуха’ и даже убить человка. Въ острог или въ Сибири жизнь его будетъ нисколько не хуже настоящей — чего же ему бояться? И ‘голопятый’ нетолько не боится никого, но и самъ внушаетъ всмъ страхъ: его кормятъ и поятъ, и даже сносятъ всевозможныя издвательства, которыя позволяетъ себ ‘голопятый’.
Изъ пяти шалашниковскихъ ‘голопятыхъ’ четверо были народъ боле или мене смирный: они добывали себ кормъ или просьбами ‘Христа ради’, или подсобляли кому-нибудь по хозяйству, пьяны были не боле половины дней въ году, и пьяные были смирны, не лзли въ драку и разв только позволяли себ ругаться. Совсмъ иными качествами отличался пятый ‘голопятый’. Нсколько лтъ тому назадъ, это былъ хорошій, работящій мужикъ, если и не особенно зажиточный, то, по крайней мр, стоявшій далеко отъ той послдней ступени бдности, на которой онъ находился теперь. Величали его тогда Антономъ Иванычемъ и считали мужикомъ добрымъ и разсудительнымъ. Разсудительность его пользовалась даже нкоторою извстностью и на сходахъ его голосъ выслушивался внимательно. Раззорилъ его ‘случай’ (въ Шалашной все отъ ‘случаевъ’ раззоряются): повезъ онъ въ дождливую погоду въ городъ муку, на одномъ изъ спусковъ, самомъ крутомъ, почти вертикальномъ, лошадь его оступилась, и онъ вмст съ возомъ и лошадью полетлъ внизъ въ лощину. Въ результат получилось: лошадь сломала переднія ноги, мука разсыпалась и смшалась съ грязью, а самъ Антонъ съ раздавленной грудью лежалъ на спин среди лужи. Здсь онъ лежалъ до самаго вечера, когда его подобрали и привезли домой возвращавшіеся съ городского базара сосди. На утро, въ избу Антона собрались шалашниковцы, пожалли Антона, подивились, какъ это они, здившіе тысячу разъ по опасному спуску, досел не догадались привести его въ маломальски порядочный видъ, затмъ разошлись и забыли и про Антона, и про спускъ. Цлыхъ два года боллъ Антонъ, семья его питалась въ это время тмъ, что продавала различныя принадлежности хозяйства, и такъ какъ покупателей было только двое, купецъ Распоясовъ, да кабатчикъ Хоперъ, которые поэтому давали цны ни съ чмъ несообразныя, то нтъ ничего удивительнаго, что когда Антонъ поднялся на ноги, у него не оказалось ни движимой, ни недвижимой собственности, кром жалкой хатенки, да и эта послдняя за какіе-то долги ‘подлежала’ Распоясову. Нужно было заводить сначала все хозяйство, но, во-первыхъ, не было у Антона прежнихъ силъ, а, во-вторыхъ, не съ чего было начать. Бросился-было Антонъ по своимъ прежнимъ благопріятелямъ, но т только ахали, да высказывали свои сожалнія, а помощи никакой не оказывали. Озлился Антонъ и сталъ пить: жена его сперва кое-какъ перебивалась, но потомъ, измучившись, ушла въ другое село, откуда она была взята и гд у нея оставался холостой братъ, и увела съ собой дтей. Антонъ спился окончательно и сталъ въ ряды ‘голопятыхъ’. Изъ Антона Иваныча онъ обратился въ Антошку.
Отъ своихъ товарищей онъ отличался необыкновенною злостью. Ругался такъ, что даже привычному шалашниковскому уху становилось жутко. Не было такой мерзости, которой онъ не могъ бы выкинуть. Разъ къ купцу Распоясову пріхала городская родственница, дебелая купецкая дочь, считавшая своею обязанностью на каждомъ шагу громогласно удивляться ‘мужицкому невжеству’. Антошка, услышавши объ этомъ, сказалъ: ‘я теб покажу невжество!’ и въ одинъ прекрасный вечеръ, когда городская барышня сидла на крыльц Расноясовскаго дома, онъ явился откуда-то передъ нею, въ чемъ мать родила, и произнесъ: ‘госпожа купчиха! позвольте съ вами разговоръ имть’. Подобныя продлки оставались безнаказанными, такъ какъ своимъ безумнымъ и злобнымъ взглядомъ Антошка невольно внушалъ боязнь къ себ и заставлялъ ожидать отъ себя всего, а безнаказанность длала его еще смле. При этомъ, во всхъ его поступкахъ была своего рода тенденція: жертвами антошкиныхъ мерзостей были всегда попъ, Распоясовъ, кулаки, т. е. люди, нелюбимые всмъ шалашниковскимъ населеніемъ. Поэтому, Антошку любили вс шалашниковцы, исключая, конечно, тхъ, на кого обрушивались его выходки, его охотно кормили, пускали ночевать и снабжали остатками одежды. Ивогда шалашниковцы пользовались имъ для того, чтобы насолить какому-нибудь шалашниковскому патрицію. Распоясовъ выдавалъ замужъ свою дочь и устроилъ пирушку, шалашниковцы подбили Антошку появиться подъ окнами освщеннаго распоясовскаго дома и заорать: ‘эй ты, душегубъ! ты что-жь это: на нашихъ хребтахъ выстроилъ себ домъ, а на свадьбу насъ не приглашаешь? Давай четверть водки, не то стекла побью’!.. Гости Распоясова переполошились, самъ онъ позеленлъ отъ злости, но счелъ за лучшее уступить Антошк…
Съ Хопромъ Антошка сперва ладилъ, такъ какъ сбывалъ ему за водку то, что ему давали доброжелатели, и что онъ стягивалъ у недоброжелателей. Но разъ какъ-то Хоперъ посмялся надъ Антошкой, и тотъ въ отместку ему совершилъ что-то неслыханное. Хоперъ страшно разсердился и поршилъ уничтожить Антошку. Боясь, однако, дйствовать прямо, онъ счелъ за лучшее подыскать какой-нибудь обходъ. Съ этою цлью онъ отправился въ городъ посовтываться съ однимъ своимъ пріятелемъ, законникомъ.
Пріятель Хопра называлъ себя ‘деревенскимъ человкомъ’ въ томъ смысл, что кормился на счетъ деревни. Онъ писалъ мужикамъ прошенія, подавалъ имъ юридическіе совты, расписывался за безграматныхъ въ разныхъ присутственныхъ мстахъ и т. п. Для приданія себ большей важности, а также для увеличенія своего гонорара онъ носилъ всегда съ собою старенькій портфель и былъ всегда при манишк, хотя, надо правду сказать, манишка эта цвтомъ своимъ мало чмъ отличалась отъ его чернаго сюртука. Однако, несмотря на боле или мене представительную вншность, его крючкотворская душа сквозила въ каждомъ его движеніи, такъ что даже Хоперъ, бесдуя съ кмъ-либо о своемъ пріятел, называлъ его не иначе какъ ‘крючкомъ’. Это былъ, дйствительно, настоящій крючекъ, который, прицпившись къ кому-либо, отрывался не скоро. Во всхъ окружныхъ селахъ у него были пріятели въ род Хопра, которые направляли къ нему мужиковъ, имющихъ дла въ присутственныхъ мстахъ, а онъ уже ‘обдлывалъ’ ихъ.
Разыскавши въ город пріятеля, Хоперъ повелъ его въ трактиръ, такъ какъ ‘крючекъ’ подавалъ свои совты не иначе, какъ сидя за спиртными напитками и притомъ не въ кабак, а въ боле приличной обстановк пивной или трактира. Когда Хоперъ разсказалъ объ оскорбленіи, нанесенномъ ему Антошкой, и о своемъ желаніи такъ или иначе уничтожить Антошку, крючекъ отвтилъ, небрежно пропустивъ въ горло рюмку очищенной:
— Ну, что-жь, сошли его въ Сибирь!
— Какъ такъ, въ Сибирь? удивился Хоперъ.
— По общественному приговору. Въ закон сказано, что общество можетъ ссылать порочныхъ членовъ.
— Неужто можетъ?
— Можетъ. Это очень хорошая статья. Во всякомъ какой-нибудь порокъ есть — значитъ, всякаго и можно сослать.
— Всякаго? значитъ, и меня общество можетъ сослать?
— Если захочетъ, то и тебя можетъ.
— Вотъ теб и на! однако, хорошо, что у насъ объ этомъ закон не знаютъ, а то мн бы не сдобровать.
— Вона! ты ужь и испугался. А ты вотъ что скажи: у кого въ рукахъ ваше общество?
— У Ильи Иваныча, у Петра Макарыча, ну, и у другихъ богатыхъ, и я немного держу.
— Ну, а ты съ этими Сидоръ Макарычами, да Петрами Иванычами пріятель?
— Ну, еще бы!.. Тутъ ужь дружка за дружку…
— Такъ, какъ же тебя можетъ сослать общество, когда оно у тебя въ рукахъ?
— И впрямь! Вишь ты, а я сразу-то и не сообразилъ…
— То-то и есть. Теб отъ этого закона вреда нтъ, а польза можетъ быть большая: чуть кто тебя погладитъ противъ шерсти, вообще вредный для тебя человкъ, ты сейчасъ сговорился съ пріятелями да на сходъ: такъ и такъ, вотъ у насъ есть порочный членъ! Да създи когда-нибудь на большой трактъ, тамъ по всмъ селамъ то и дло по общественнымъ приговорамъ ссылаютъ: какъ кто противъ богатевъ заершился, такъ его — маршъ-маршъ!
— Ну, братъ, спасибо, что надоумилъ. Намъ это оченно сподручно будетъ. Я теб за это на слдующій базаръ навезу цлые вороха деревенскаго добра!
— Ничего, привози.
Въ тотъ же вечеръ, какъ только Хоперъ пріхалъ въ Шалашную, онъ обгалъ всхъ кулаковъ и сообщилъ имъ привезенную новость. Кулаки быстро усвоили вс наставленія ‘крючка’ и поршили не откладывать въ долгій ящикъ примненія права общества. Кром Антошки ‘голопятаго’, было еще нсколько личностей, отъ которыхъ кулаки давно желали избавиться. Это были сдые старики, которые умли иногда пристыжать сходъ и удерживать такимъ образомъ шалашниковцевъ отъ продажи своихъ кровныхъ интересовъ за водку. Нечего и говорить, что кулаки, какъ говорится, точили зубы на этихъ стариковъ и теперь увидли во вновь открытомъ прав общества средство избавиться отъ нихъ. Однако, кулаки знали, что если они предложатъ сходу сослать ненавистныхъ стариковъ, то какъ ни велико вліяніе кулаковъ на сходъ, сходъ на ихъ предложеніе не согласится. Низко пали шалашниковцы, а искра Божія въ нихъ еще оставалась. Составлять подложные приговоры отъ имени общества шалашниковскіе кулаки, по неопытности, еще не умли. И потому оставалось постепенно пріучать шалакниковцевъ къ пользованію новымъ правомъ и на первый разъ предложить къ ссылк одного только Антошку.
Совсмъ иначе отнеслось къ длу большинство шалашниковцевъ. Оно сразу поняло, какую роль можетъ играть въ рукахъ кулаковъ новое право общества. Каждый шалашниконецъ, сила дома или бесдуя на завалинк съ пріятелемъ, отлично понималъ, что они — ‘набитые дураки’, такъ какъ позволяютъ кулакамъ длать на сходахъ что имъ угодно. Но когда они вс собирались на сходъ, то словно дурли и забывали все, о чемъ думали въ одиночку или бесдовали вдвоемъ. Сначала они отчаянно кричали и протестовали противъ предложеній кулаковъ, но потомъ — особенно, если произносились магическія слова: ‘ведро, два ведра’ — махали руками и соглашались на все. Они предчувствовали, что тоже самое будетъ и теперь, когда кулаки предложатъ сослать кого-нибудь, и каждый невольно думалъ: ‘нынче Антошку сошлютъ, а завтра, можетъ, и я на его мст буду!’ Такимъ образомъ, большинство шалашниковцевъ было противъ ссылки, хотя не изъ-за какихъ-нибудь принциповъ, а просто изъ шкуробоязни.
Нашлись, однако, и принципіальные противники ссылки. Это были, во-первыхъ, старики, жившіе традиціями добраго стараго времени, когда на ‘кругахъ’ личность цнилась высоко и не могло быть и рчи объ исключеніи кого-либо изъ общества, а тмъ боле о ссылк, и, во-вторыхъ, ‘нелюдимцы’…
Такимъ образомъ, по вопросу о ссылк Антошки образовалась сильная оппозиція, и сходъ, по поводу этого вопроса, вышелъ необыкновенно бурнымъ и шумнымъ. Торжественное молчаніе, царившее въ начал, было прервано прежде всхъ Хопромъ. Онъ принесъ сперва сходу жалобу на поступокъ Антошки, а затмъ разсказалъ, сколько краденыхъ вещей Антошка приносилъ къ нему въ кабакъ, да онъ не взялъ.
— Стало быть, какъ этотъ Антошка — пьяница и воръ, заключилъ онъ: — и вредъ отъ него большой, то законъ такихъ велитъ ссылать въ Сибирь на поселеніе на вчныя времена.
Не усплъ Хоперъ кончить, какъ со всхъ сторонъ раздались крики:
— Ишь ты, въ Сибирь! тебя бы туда, потому ты первый грабитель и житья отъ тебя нтъ!
— Антошка — воръ, да кто его воромъ-то сдлалъ? не ты ли? кабы ты краденаго не принималъ, не кралъ бы и онъ.
— Я краденаго не прималъ, огрызался Хоперъ: — а ежели онъ говоритъ: подарокъ, почемъ же мн знать?..
— Туда же еще пьянствомъ коритъ, а зачмъ самъ кабакъ держишь?
— Отчего мужикъ и пьетъ, какъ не отъ того, что вы его грабите!..
— Ты почемъ у Антошки-то овецъ покупалъ, когда онъ больной лежалъ? по полтора? а разв такъ по божески можно? ты его больного грабилъ, а теперь его въ Сибирь?!
— На вчныя времена, а?!
Мало по малу, сходъ такъ заволновался, что нельзя было разобрать ничего, что говорили деревенскіе ораторы. Когда волненіе нсколько утихло, то оказалось, что пренія удалились отъ первоначальнаго вопроса и теперь шли взаимные попреки между кулаками и остальными шалашниковцами.
— Ты съ меня сколько лишку-то взялъ за десять рублей?
— А сколько?
— А, ты забылъ? А есть у тебя на ше крестъ?
— Ты объ крест мн не толкуй, а говори объ дл…
— Я объ дл и говорю… Забылъ? Ну, такъ я теб напомню… Взялъ ты съ меня дв мрки пшеницы, да я теб три дня косилъ. Сосчитай, сколько это выйдетъ?..
— Это, братъ, ты самъ считалъ бы, когда деньги занималъ. Зачмъ ты приходилъ за деньгами? тянулъ я тебя?
— Нужда, братанъ, нужда!
— А я виновенъ, что-ли, въ твоей нужд?
— Виновенъ. Я на что деньги-то занималъ? на подати. А отчего съ податьми не управился? оттого, что ты лтошній годъ за долгъ въ пол-цны хлбъ у меня отобралъ.
— А ты не занималъ бы!
— Ахъ ты, идолъ! Да разв я у тебя занималъ? Мою-жь лошадь за недоимки продавали — ты за семь купилъ, а мн сейчасъ же за двадцать въ долгъ уступилъ… безстыжіе твои глаза!
На другомъ конц схода одинъ кулакъ стыдилъ окружающихъ его шалашниковцевъ.
— Васъ же, чертей, выручаешь, а вы попрекаете!…
— Ишь, благодтель нашелся!
— Теперь-то ты огрызаешься, а какъ весною приспичитъ, прибжишь, въ ногахъ будешь валяться: — выручи, молъ, Moсичъ! А какъ тебя выручишь, такъ ты, замсто благодарности, міродомъ величаешь!
— Да за что тебя благодарить? Вдь ты черезъ эти долги кровь нашу пьешь!
Попреки продолжались довольно долго. Наконецъ, вс уморились, у всхъ осипли голоса, у всхъ пересохло въ горл. Тогда Хоперъ, какъ ни въ чемъ не бывало, возвратился къ главному вопросу.
— Такъ вотъ я жертвую на ‘міръ’ два ведра, только чтобы, значитъ, сейчасъ приговоръ и Антошку въ холодную!
Эта рчь, видимо, произвела благопріятное впечатлніе. Наиболе нетерпливые любители выпивки тотчасъ же предложили Хопру вопросъ:
— Пить-то къ теб въ кабакъ идти, али сюда принесешь?
Аанасій Иванычъ молчалъ во все время схода, но теперь не стерплъ и закричалъ:
— Братцы! грхъ вамъ! разв Антошка не такой же человкъ, какъ вы, что вы его за водку губите?
— Эко ты когда схомянулся! заговорилъ одинъ изъ кулаковъ:— чего-жь ты давче молчалъ? а теперь лзешь, когда ужь пошабашили? чего онъ, братцы, лзетъ? вонъ малецъ ужь и за водкой побжалъ!
Перспектива двухъ ведеръ была крайне соблазнительна. Къ тому же Аанасій Иванычъ, отвернувшись отъ шалашниковцевъ и отказывая имъ въ сосдскихъ услугахъ, очень оскорбилъ ихъ и не пользовался теперь никакимъ авторитетомъ. Да наконецъ, Антошка, воръ, пьяница, ‘голопятый’, разв онъ такой же человкъ, какъ и шалашниковцы, когда у каждаго изъ нихъ есть, по крайней мр, своя изба? Неудивительно, поэтому, что въ отвтъ на слова Аанасія Иваныча отовсюду послышалось:
— И впрямь, чего лзешь? Отказался отъ міра, ну, и не лзь… ступай-ка лучше домой да сиди на печк!
Но Аанасій Иванычъ не двигался. Принесли водку — онъ какъ-то странно посмотрлъ на нее и остался на мст. Стали граматные входить одинъ за другимъ въ правленіе для подписи заране заготовленнаго писаремъ общественнаго приговора, стали затмъ граматные и безграматные пить пожертвованную водку, Аанасій Иванычъ все стоялъ неподвижно. И только когда мужикъ, разносившій водку, подошелъ къ нему и спросилъ: ‘выпьешь, что ли?’ онъ быстро повернулся и бросился бжать домой.
Шалашниковцевъ это очень разсмшило и они начали кричать въ слдъ Аанасію Иванычу:
— Экъ ему мірская-то водочка не по вкусу!
— Лови его, ребята!
— Улю-лю!
Ребятишки, видя, что взрослые издваются надъ Аанасіемъ Иванычемъ, бросились за нимъ и съ гикомъ и свистомъ проводили до дому.
Но Аанасій Иванычъ едва-ли что слышалъ. Онъ бжалъ какъ ‘оглашенный’ и остановился только на своемъ огород у скирда сна. Здсь онъ опустился на землю и пролежалъ до вечера, безъ всякой мысли, въ какомъ-то полубезсознательномъ состояніи. Только вечеромъ онъ вспомнилъ, что нужно напоить лошадь, и отправился было подъ сарай. Но на полдорог остановился, поглядлъ на свой дворъ, на свое хозяйство, и вдругъ ему стало все противно. ‘Зачмъ все это? подумалъ онъ.— Зачмъ поить лошадь, пахать, косить? случится несчастье — ногу сломишь, хлбъ не уродитъ, и все пропало: сопьешься какъ Антошка, да еще въ Сибирь сошлютъ. Тьфу!..’ Аанасій Иванычъ плюнулъ и пошелъ спать, оставивъ лошадь непоенною и не исполненными разныя домашнія работы.
Съ этого дня Аанасій Иванычъ ‘задурилъ’: бросилъ работу, ставилъ неубраннымъ хлбъ на пол, пересталъ ходить въ церковь, сталъ сторониться своей семьи и, наконецъ, началъ ‘задумываться’. Уйдетъ куда-нибудь за село и сидитъ неподвижно цлые дни и все что-то думаетъ, произнося иногда отрывочныя слова:
— Живорзы, одно слово. Съдятъ, подомъ съдятъ… Житья нтъ… Одинъ грхъ… Убжать — больше ничего…
Отъ напряженной умственной работы и отъ голода — онъ почти ничего не лъ — онъ страшно исхудалъ и сталъ ужасенъ на видъ. Немытый, нечесанный, желтый, съ завострившимся носомъ и подбородкомъ, съ воспаленно-блестящими глазами, онъ наводилъ страхъ на дтей, которыя большими толпами бгали смотрть на него.
Въ дом Аанасія Иваныча начался плачъ и стонъ, онъ не слышалъ ничего, не обращалъ ни на что вниманія. Полуголодныя дти орали, прося хлба, обозленная жена постоянно ругала его, понуждая къ работ, но ничто не дйствовало.
— Чего ты, идолъ, сидишь? вдь сдохнемъ съ голоду! кричитъ жена.
— Ну, и издыхайте, апатично отвчаетъ онъ.
— Да, вдь и ты сдохнешь!..
— Ну, что-жь!
— Тьфу, идолъ! плюнетъ жена и побжитъ жаловаться къ сосдямъ.
Приходятъ сосди и уговариваютъ Аанасія Иваныча не ‘дурить’. Онъ или молча выслушиваетъ ихъ или вдругъ огорошиваетъ совтчика вопросомъ:
— Вдь ты людодъ?
— Что ты, Христосъ съ тобой? обижается сосдъ.
— Да вдь ты Антошку сълъ?
— Да разв это я? тоже міръ…
— А ты на сход не былъ? водку Хопрову не пилъ?
Сосдъ молчитъ.
— Ну, и ступай откуда пришелъ.
Сосдъ уходитъ.
Пришелъ батюшка.
— Какъ же это ты, Аанасій? надо трудиться…
— А зачмъ я буду трудиться?
— Какъ зачмъ? чтобы сть хлбъ насущный…
— А разв я его мъ?
— Да какъ же не шь?
— А такъ: ты частицу возьмешь, староста за подати другую, Распоясовъ третью — много ли мн останется?
Батюшка помолчалъ.
— Однако, ты — христіанинъ, а потому долженъ трудиться…
— А ты, батюшка, христіанинъ?
— А то какъ же? удивился батюшка.
— Отчего-жь ты не трудишься?
Снова молчаніе.
— У меня санъ, продолжаетъ батюшка:— я пастырь, поставленъ блюсти васъ. У меня своего дла много. А ты — крестьянинъ, мужикъ, долженъ работать…
— А если я — мужикъ, да лучше тебя, за что-жь я цлый вкъ какъ каторжный буду работать? Это какъ по твоему?..
Батюшка обидлся и собрался уходить. На прощанье онъ сказалъ:
— Оставь, Аанасій, это гордыня въ теб говоритъ, бсовскія мысли… Не доведутъ он тебя до добра!
И съ тмъ ушелъ.
Кое-какъ, ‘съ грхомъ пополамъ’, нанимая рабочихъ изъ части, жена Аанасія Иваныча убрала хлбъ. Измучившись на работ, она ршилась просить ‘міръ’ ‘поучить’ мужа, который ни въ чемъ не хотлъ помочь ей. ‘Міръ’ внялъ просьб жены, которую вс видли ‘вытягивавшею жилы’ на работ, и ‘поучилъ’ Аанасія Иваныча. Молча покорился онъ ршенію ‘міра’ и только по окончаніи экзекуціи сказалъ: ‘подлецы вы, господа старики!’ Разсерженный ‘міръ’ не ограничился одной экзекуціей, а посадилъ его еще на три дня въ холодную и, кром того, наложилъ штрафъ въ ведро. Штрафъ былъ тотчасъ же взысканъ: съ арестованнаго Афанасія Иваныча сняли сибирку, сапоги и шапку и отнесли въ залогъ Хопру, а водку роспили.
Когда черезъ три дня Аанасія Иваныча выпустили изъ холодной, онъ бжалъ изъ Шалашной и пропалъ безъ всти.
Медленно тянется группа пшеходовъ по песчаной степной дорог. Пыль окружаетъ путниковъ и столбомъ стоитъ надъ ними. Пылью же покрыты ихъ обувь, одежда и лица.
Конецъ августа. Страдная пора кончилась, главнйшая часть сельскаго труда — полевыя работы — исполнена, и благочестивые люди начинаютъ отовсюду двигаться на ‘богомоленія’. Идутъ люди, чающіе получить отъ угодниковъ исцленіе отъ своихъ недуговъ, идутъ давшіе по какому-либо поводу ‘общаніе’, идутъ, наконецъ, богомольцы и богомолки, спеціально занимающіеся странствованіемъ по святымъ мстамъ.
Труденъ и дологъ путь странника, идущаго иногда за тысячу и боле верстъ поклониться святымъ угодникамъ. Желзныя дороги въ настоящее время сократили и облегчили этотъ путь, но ими пользуются далеко не вс: у однихъ не хватаетъ средствъ, другіе признаютъ угоднымъ Богу только пшее странствованіе.
И вотъ они идутъ, усталые, измученные, лица истощенныя, обвтренныя, красныя, съ потрескавшимися губами и припекшеюся кровью, одежда порвана, рубахи до нельзя грязны. Черезъ плечи перекинуты сумки съ хлбомъ, солью, кружками для воды, походными ножами, смною блья и т. п. Питаются они всю дорогу хлбомъ съ солью да съ водой, только изрдка приходится перехватить гд-нибудь ‘горяченькаго’.
Страннику приходится терпть и голодъ и холодъ. Объ этомъ именно и идетъ разговоръ въ групп странниковъ, расположившихся на отдыхъ вечеромъ, посл жаркаго дня, на берегу грязной, мелкой степной рчки.
— И, батюшки мои, говорить старушка-богомолка:— что мн только приходилось извдывать — уму непостижимо… Разъ шла осенью, къ домамъ поспшала, анъ хвать, зима-то ранняя, снгъ, морозъ, мятель — об ноги отморозила, думала, что ужь и владать ими не буду… Кой-какъ добрые люди довезли… Ну, дала опять общаніе Троицу-Сергія постить. И что-жь ты думаешь, къ весн ноги-то и отошли!
— Отошли? удивляются слушатели.
— Какъ началось тепло, такъ и стали отходить, а какъ стаялъ снгъ, я ужь и ходить стала.
— Во истинну милосердіе Божіе! сказалъ одинъ изъ богомольцевъ и перекрестился.
Перекрестились я вс остальные.
— Да, Онъ милосердъ, началъ пожилой странникъ, одтый богаче всхъ остальныхъ своихъ собесдниковъ: все на немъ било и крпко и ново.— Онъ милосердъ, только мы-то забываемъ это… Былъ со мной случай, истинное чудо, по тому вотъ самому а теперь и хожу каждый годъ къ угодникамъ. Былъ я больной годъ, и два, и больше: половиной тла не владалъ. И вс мои дла пришли въ разстройство. Самъ-то я въ сел лавку бакалеи держу и ссыпкой хлба занимаюсь. Ну, какъ заболлъ, не могу ничего самъ длать. А наше дло такое, что нуженъ везд хозяйскій глазъ: чуть что не доглядлъ, на прикащика не полагай надежды, а сыновъ у меня нтъ, все двочки. И стало мое имніе истощаться. Ну, лечился, былъ у разныхъ докторовъ — нтъ помоги, служилъ молебны — то же никакой пользы. Хорошо. Только приходитъ разъ ко мн странникъ, то же вотъ богомолецъ: проситъ на странствіе. Далъ я ему, и вдругъ мн вступило: ‘можетъ, и мн сходить бы къ угодникамъ’. А какое тамъ ходить, коли у меня лвая сторона тла вся какъ деревянная — двинуть ногой-рукой не могу. Ну, только не усплъ я подумать насчетъ странствія, какъ чувствую, что у меня мякше въ больномъ-то боку стало. Попробовалъ я рукой лвой двинуть: чуть-чуть, а все-таки двигается, попробовалъ ногой — тоже, на полвершка передвинулъ. Тутъ ужь я обрадовался: заплакалъ. ‘Общаю, говорю, къ угодникамъ, какъ только поднимусь’. Сейчасъ послалъ за батюшкой: такъ и такъ, молъ, вотъ какое дло со мной сдлалось — отслужите молебенъ. Отслужили. Посл молебна я опять общаюсь, батюшка благословилъ. Дальше-больше, черезъ мсяцъ выздоровлъ: и рукой и ногой превосходно владю. Божья это рука или нтъ?
— Она самая!
— А дальше что! Какъ только всталъ я на ноги, сейчасъ котомку на плечи — и въ Кіевъ. Ну, первый день прошелъ — ничего. На второй день начинаю чувствовать, будто нога что-то не слушается. На третій день къ вечеру свалился: ни рука, ни нога. Свалился и лежу на хутор, добрые люди приняли, опять въ такой же болсти, какъ и дома. Лежу день, лежу другой — все хуже. ‘Что же это, думаю, зналъ бы, изъ дому бы не выходилъ’. И возропталъ я тутъ. Только ночью во сн вижу, подходитъ ко мн старецъ и говоритъ: ‘иди’. ‘Какъ, говорю, я пойду, когда я — калка’? А онъ и говоритъ: ‘все-таки иди’, и скрылся. Проснулся я и думаю: ‘что же это такое? вдь, это прямо указаніе, надо идти’. На утро прощаюсь съ хозяевами: ‘пойду’, говорю. А они вс въ одинъ голосъ: ‘куда, говорятъ, теб идти’? ‘Какъ-нибудь, говорю, буду ползть’. Ну и поползъ, прямо такъ на четверенькахъ и поползъ. Да еще рукой-то лвой хоть немного владлъ, а нога такъ просто тянулась, какъ будто и не моя. Ползъ я такимъ способомъ до полдня, а потомъ полегчало, сталъ немного владать и ногой, на другой день еще легче, а на третій ужь совсмъ пошелъ какъ слдуетъ. Сходилъ въ Кіевъ, и вотъ съ тхъ поръ пять лтъ ни разу не боллъ, и ногами владю: каждый годъ на богомолье хожу.
— Внялъ, значитъ, Господь!..
При этомъ восклицаніи, которымъ богомольцы и богомолки закончили разсказъ торговца, только одинъ странникъ оставался молчаливымъ и ни однимъ словомъ не выразилъ своего мннія о разсказанной исторіи. Странникъ этотъ рзко отличался отъ своихъ товарищей какъ своимъ нищенскимъ костюмомъ, такъ и тмъ, что у него не было котомки. Это былъ шалашниковскій бглецъ, бжавшій отъ ‘мірской’ неправды, Аанасій Иванычъ Лопухинъ.
Разсказъ торговца вызвалъ еще нсколько разсказовъ о подобныхъ же случаяхъ. Когда вс разсказы кончились и усталые богомольцы, закусивши хлба съ водой, собрались лечь спать, Аанасій Иванычъ неожиданно обратился къ торговцу съ вопросомъ:
— А у кого, почтеннйшій, хлбъ скупаешь?
Вс обратили вниманіе на Аанасія Иваныча, даже т, которые начали было молиться на сонъ грядущій, остановились и повернулись въ его сторону. Самъ торговецъ былъ крайне удивленъ и какъ-то нершительно отвчалъ:
— Извстно у кого… у мужиковъ.
— А отколь будешь самъ? продолжалъ спрашивать Аанасій Иванычъ.
— Изъ Самарской губерніи… А ты что, землякъ что-ль?
— Что-жь, у мужиковъ тамъ залишекъ хлба? не обращая вниманія на вопросъ торговца, продолжалъ допытываться Аанасій Иванычъ.
— Какой залишекъ! отвчалъ торговецъ, все еще не понимая, и чему ведетъ свой допросъ собесдникъ: — самимъ не хватаетъ… Извстно, отъ нужды продаютъ.
— Такъ это ты нуждой-то чужой пользуешься?
— Какъ пользуюсь? что я, ихъ тащу къ себ, что-ли? сами несутъ!
— Ты думалъ, что для тебя Богъ чудо станетъ творить… за то, что ты своего брата-мужика грабишь!
— А ты не лайся, коли путемъ не знаешь! Что я, одинъ, что-ли, хлбъ скупаю: не я, такъ другой.
— Это, братъ, и разбойники такъ говорятъ…
И съ этими словами Аанасій Иванычъ отошелъ отъ прочихъ богомольцевъ и легъ. Стали ложиться и остальные, молча и недоумвая, какъ отнестись къ происшедшему. Только старуха неюлько разъ сквозь зубы проговорила: ‘искушеніе’, да какой-то мужиченко въ лаптишкахъ замтилъ своему сосду: ‘а ужь тонко онъ его обдлалъ… А то совсмъ святой!’
Аанасію Иванычу не спалось: сильно ужь взволновалъ его разсказъ торговца. ‘Ишь ты, думалъ онъ:— на богомоленья каждый годъ ходитъ, виднья разныя бываютъ, а какимъ дломъ занимается, а?! своихъ же грабитъ!’ И Аанасію Иванычу припомнились кулаки, оставленные на родин, въ Шалашной. Вотъ Распоясовъ стоитъ въ церкви: съ какимъ усердіемъ бьетъ онъ земные поклоны, какъ старательно прикладывается ко всмъ иконамъ посл службы, какъ часто служитъ молебны! А съ боку Распоясова стоитъ Хоперъ и во всемъ ему подражаетъ, тотъ самый Хоперъ, который еще недавно, будучи бднымъ мужиченкомъ, никогда и въ церковь не заглядывалъ. А между тмъ, что стоитъ Распоясову или Хопру погубить человка, раззорить его, довести до сумы или острога? Ровно ничего. И губятъ. ‘Притворы! думаетъ Аанасій Иванычъ:— Богъ-то у нихъ замсто покрышки’…
И везд такъ. Аанасій Иванычъ припоминаетъ свой путь отъ Шалашной. Положительно на каждомъ шагу встрчалъ онъ факты, доказывающіе, что ‘Богъ у людей замсто покрышки’. Принимали его дорогой разно: въ однихъ мстахъ ему достаточно было сказать, что онъ идетъ ‘къ угодникамъ’, чтобы быть желаннымъ гостемъ, за то въ другихъ мстахъ на него смотрли какъ на попрошайку, какъ на человка, который только высматриваетъ, не лежитъ ли гд плохо. При этомъ его поразили два обстоятельства. Во-первыхъ, его хорошо принимали, кормили и поили не просто какъ голоднаго человка, а именно какъ странника по святымъ мстамъ. Всякій разъ, когда ему давали кусокъ хлба или пятакъ, то непремнно добавляли: ‘ужь ты за насъ помолись’. Одинъ разъ съ нимъ былъ такой случай: покупалъ онъ хлбъ и далъ хлбной торговк гривенникъ, сдачи приходилось дв копейки. У торговки не оказывалось двухъ копеекъ, а были все трехъ-копеечники. Долго торговка не ршалась отдать лишнюю копейку, но, наконецъ, отдала, прибавивъ: ‘ты ужь за меня поставь угодникамъ свчку’! Аанасій Иванычъ обобщилъ эти случаи такимъ образомъ: ‘и Бога хотятъ подкупить!’ Второе обстоятельство, поразившее Аанасія Иваныча, состояло въ томъ, что его стали принимать тмъ сурове и тмъ съ большею непріязнью стали относиться къ нему, чмъ ближе подходилъ онъ ‘къ угодникамъ’. Когда онъ теперь упоминалъ о своемъ странничеств, ему отвчали: ‘мало васъ, такихъ-то шарлатановъ, шляется здсь’. Аанасій Иванычъ сперва не понималъ, какъ это можно быть странникомъ и шарлатаномъ въ одно и то же время, но скоро обстоятельства разъяснили ему его недоумніе.
Аанасій Иванычъ ушелъ на богомоленье потому, что ужь больно мучила его деревенская неправда. Неправда эта была и на ‘міру’, и въ семь, проявлялась она и въ отношеніяхъ Распоясова и ему подобныхъ къ остальнымъ шалашниковцамъ, и въ отношеніяхъ заурядныхъ шалашниковцевъ другъ къ другу. Жить окруженнымъ со всхъ сторонъ такими явленіями неправды для Аанасія Иваныча стало невыносимымъ и онъ ршился покинуть Шалашную и искать людей, которые жили бы по правд, по совсти, по-божески. Желаніе жить по правд, мало по малу, подъ вліяніемъ созерцанія шалашниковскихъ неправдъ, сдлалось до такой степени сильнымъ, что Аанасій Иванычъ ршился исходить ‘всю землю’, лишь бы найдти ‘праведныхъ’ людей. Но гд такіе люди могутъ быть? Въ город, какъ это зналъ Аанасій Иванычъ по собственному опыту, пріобртенному во время хожденія по ‘мірскимъ’ дламъ, царитъ неправда еще ‘похлеще’ шалашниковской, въ деревняхъ — порядки т же, что и въ Шалашной. Оставался еще одинъ край, край таинственный, о которомъ у Аанасія Иваныча свднія были крайне смутныя и крайне заманчивыя. Край этотъ были ‘святыя мста’, монастыри, вообще сторона, гд ‘лежатъ угодники Божіи’. Свднія объ этомъ кра слагались изъ разсказовъ странниковъ и странницъ и изъ того, что вычитывалось въ ‘Чети-минеяхъ’. Неудивительно, что край этотъ рисовался Аанасію Иванычу въ самыхъ радужныхъ краскахъ: тамъ въ лиц почивающихъ угодниковъ постоянный примръ праведности, тамъ подвижники, тамъ постоянное служеніе Богу, и т. д. Неудивительно, что Аанасій Иванычъ двинулся за правдой именно въ этотъ край.
Побуждаемый къ странствію исканіемъ правды, Аанасій Иванычъ и въ своихъ товарищахъ-странникахъ видлъ людей, ищущихъ правды. И дйствительно, первое знакомство съ ними подтверждало этотъ взглядъ. Когда онъ, при первой же встрч съ странниками, пустился съ ними въ откровенность, началъ изливать свою душу, разсказалъ о паденіи шалашниковскаго ‘міра’, о его пьянств и несправедливостяхъ, о господств неправды въ жизни вообще, вс высказывали полное сочувствіе.
— Какая ужь тутъ правда, когда дти на родителевъ пошли! говорилъ одинъ странникъ.
— Нынче гривенникъ больше правды, подтверждалъ другой.
Когда Аанасій Иванычъ высказывалъ свое негодованіе по поводу такихъ печальныхъ явленій, странники и въ этомъ случа оказывались солидарными съ нимъ.
— Что и говорить: хуже этого и не придумаешь…
Наконецъ, когда онъ высказалъ, что правду можно только въ ‘святыхъ мстахъ’ найти, собесдники опять соглашались съ нимъ.
— Тамъ, около Бога, какъ же можно!
— Гд-жь ей, матушк, и быть!
— Зачмъ же мы туда и идемъ, какъ не за этимъ самымъ?
Словомъ, Аанасій Иванычъ убдился, что онъ попалъ въ общество людей, подобныхъ ему. Это его очень обрадовало, и онъ въ первый разъ почувствовалъ облегченіе отъ тоски, которая тяжелымъ гнетомъ давила его душу съ тхъ поръ, какъ онъ понялъ неправду шалашниковской жизни. Не долга, однако, была его радость.
Группа богомольцевъ, къ которой присталъ Аанасій Иванычъ, сложилась совершенно случайно. Какъ-то разъ сошлись вс на одномъ постояломъ двор, и такъ какъ путемъ взаимныхъ распросовъ узнали, что вс идутъ въ одно мсто, то на другой день пошли вс вмст. Скоро оказалось, что вмст идти и удобне и выгодне: покупая хлбъ въ большомъ количеств, они получали ‘уступочку’, останавливаясь вмст на одномъ постояломъ двор, они платили меньше обычной платы. Это обстоятельство послужило связью между странниками и обратило случайно собравшуюся толпу въ нкотораго рода общество. Чтобы не собирать денегъ каждый разъ, при уплат за хлбъ, ночлегъ, переправу и т. п., тмъ боле, что часто доля каждаго выражалась въ дроби, они избрали изъ своей среды ‘атамана’ и вручили ему на расходы по рублю съ человка. Въ атаманы попалъ бойкій и расторопный мужикъ, до изнеможенія торговавшійся за каждую товарищескую копейку. Странники были очень довольны имъ и не могли нахвалиться его умньемъ беречь ‘опчія’ деньги. Когда собранныя деньги были израсходованы, товарищи снова сложились, уже по два рубля, и деньги вручили тому же мужику. Но, проснувшись на другой день, они уже не увидли своего атамана: онъ бжалъ и унесъ деньги.
Эта исторія сразу разрушила обаяніе, которое произвели на Аанасія Иваныча странники. Онъ сталъ подозрительно относиться къ нимъ и въ каждомъ слов, въ каждомъ поступк сталъ видть что-нибудь скрытное. Онъ сдлался молчаливъ и не принималъ участія въ общихъ разговорахъ, но за то каждый благочестивый разговоръ, который вели странники, онъ заканчивалъ злымъ вопросомъ или угрюмымъ замчаніемъ, въ, которомъ ясно давалъ понять, что онъ все благочестіе странниковъ ставитъ ни въ грошъ. Онъ не разъ высказывалъ, что мужики, обзывавшіе странниковъ шарлатанами, были вполн правы. ‘Нагршитъ, напакоститъ, думалъ онъ:— а потомъ хочетъ Бога подкупить: на богомоленье, молъ, сходилъ… А другой идетъ для почета: былъ, молъ, въ Кіев, или у Сергія… Эхъ, вы сквалыжники!..’ И мало-по-малу Аанасій Иванычъ приходилъ къ тому заключенію, что и для странниковъ ‘Богъ замсто покрышки’. И снова овладла имъ прежняя тоска.
Мрачное воззрніе на людей, какъ на существа, ‘забывшія Бога’ и упоминающія о Бог только для того, чтобы лучше ‘обдирать’ и ‘тянуть жилы’ изъ окружающихъ, еще боле укрпилось, и сдлалось для Аанасія Иваныча несомннною истиною вслдствіе печальнаго происшествія, случившагося не задолго передъ ихъ приходомъ въ ‘святое мсто’.
На одномъ изъ приваловъ въ партіи странниковъ присоединились дв богомолки. Одна изъ нихъ, женщина лтъ сорока, была очень молчалива и только постоянно вздыхала. Другая, напротивъ, была очень разговорчива и притомъ знала множество разныхъ духовныхъ исторій, легендъ, разсказовъ и т. д. Мало-по-малу она овладла вниманіемъ всей партіи, такъ что во время остановокъ слышался одинъ ея голосъ, повствовавшій изумленнымъ слушателямъ какую-нибудь интересную исторію. Интересъ ея исторій увеличивался отъ того, что въ нихъ всегда рчь шла о самыхъ животрепещущихъ для мужика вопросахъ. Разъ, напримръ, одинъ изъ странниковъ упомянулъ о жук, подающемъ хлбъ, разсказчица тотчасъ же вмшалась и спросила:
— А знаете, откуда взялся жукъ?
— Нтъ, отвтили вс и сдвинулись къ разсказчиц, предчувствуя, что она собирается что-то сообщить.
Разсказчица начала. Говорила она особымъ тономъ и особымъ голосомъ, усвоенными собственно для разсказовъ подобнаго рода.
— Было это, батюшки, годиковъ такъ съ пять тому назадъ. Вышли разъ богомольцы изъ Кіева. Шли они день, шли другой, шли и третій. Только остановились они, матушки мои, ночевать въ степу. Повечеряли, помолились и улеглись. Только не спится имъ, все думки про домашнихъ: какъ, молъ, тамъ безъ насъ, все ли благополучно? Ворочались, ворочались — нтъ, ужь врно не заснуть. И говорятъ другъ дружк: ‘что-жь мы будемъ по пусту ворочаться? Лучше пойдемте: мсяцъ свтитъ, дорогу видно’. Пошли, идутъ и молитвы читаютъ: потому артель ихняя маленькая, степь глухая — долго ли до грха? Только вдругъ померкаетъ мсяцъ — и темно, темно сдлалось по степу. Страшно стало богомольцамъ: ну, вдругъ волки, а не то еще хуже волковъ — злые люди? И видятъ они: огни замелькали. ‘Должно, чумаки’, думаютъ:— пойдемъ къ нимъ’. Стали подходить: видятъ — чумаковъ нтъ, а стоитъ церковь съ золотыми крестами и вся въ огняхъ. Изъ оконъ церкви такъ свтъ и валитъ, а отъ золотыхъ крестовъ еще пуще. Взошли богомольцы на паперть, глядятъ — никого въ церкви нтъ, а стоитъ только среди церкви гробъ. Обуялъ ихъ тутъ страхъ и ужасъ. Только думаютъ: храмъ Божій, значитъ, нечистаго нтъ ничего. Перекрестились и взошли во внутрь. Перво на-перво приложились ко всмъ ликамъ, а потомъ ударили поклоны передъ гробницей. Вдругъ изъ гроба слышится гласъ: ‘Братія! я не мертвъ, а живъ, хочу поучать васъ’. Обомлли богомольцы, хотли бжать — анъ ноги не слушаются. А изъ гроба поднялся монахъ, слъ въ гробу-то и говоритъ: ‘Гд вы, люди Божіи, были?’ — ‘У Іоны-пророка’, отвчаютъ они, а у самихъ такъ все и трясется, насилу языкъ поворачивается: никогда они о такихъ дивныхъ длахъ не слыхивали. Только монахъ спрашиваетъ дальше: ‘Что же, говоритъ, вамъ Іонъ-пророкъ говорилъ?’ — ‘Мн, говоритъ старушка, щепочку далъ’.— ‘А мн, говоритъ одинъ богомолецъ, писанный листочекъ: поученіе святыхъ’.— ‘А мн — отслужить двнадцать молебней’.— ‘А мн — семь лтъ на богомоленье ходить’… Ну, разсказали вс, что кому было. Тогда монахъ и спрашиваетъ: ‘а про послднее время говорилъ Іона-пророкъ?’ — ‘Говорилъ’.— ‘Ну, слушайте, что я вамъ скажу: скоро, скоро конецъ міру! Ибо, говоритъ, нечестія ваша предовлли и нечистая вопіютъ. Долготерпливъ и милостивъ Господь, но и наказуетъ. И сказано въ писаніи: будутъ предъ концомъ міра огненныя колесницы, поднимется братъ на брата, родится антихристъ, настанетъ моръ, гладъ и войны. И все это есть: антихристъ родился — папа римскій, колесница — желзная дорога… И напущу, глаголетъ Саваоъ, на ваши поля песьихъ мухъ, и будутъ они хлбъ вашъ подать… Идите, говоритъ, и глаголите всмъ: да слышитъ имющій уши!’ Сказалъ это онъ — и вдругъ все исчезло: и монахъ, и гробъ, и церковь. Стоятъ богомольцы въ голомъ степу и дивуются, что это было… Вотъ съ этого года и пошелъ жукъ’.
Странники слушали разсказъ съ величайшимъ вниманіемъ: у нкоторыхъ даже мурашки ползали по спин. По окончаніи разсказа, вс сидятъ, потупившись и о чемъ-то размышляя. Наконецъ, раздается какое-нибудь восклицаніе въ такомъ род:
— Премудрость!
Словомъ, благодаря своимъ разсказамъ, странница пріобрла въ глазахъ своихъ случайныхъ товарищей громадный авторитетъ. И потому, когда вдругъ разсказчица и ея товарка внезапно скрылись, вс искренно сожалли объ этомъ. Каково же было общее удивленіе и негодованіе, когда на слдующемъ привал у многихъ странниковъ оказались исчезнувшими разныя вещи, хранившіяся въ котомкахъ! Оказалось, что въ то время, когда разсказчица занимала публику своими исторіями, ея товарка обирала котомки. Больше всхъ негодовалъ Аанасій Иванычъ, хотя у него не могло пропасть ничего, такъ-какъ ничего и не было.
Этотъ случай такъ подйствовалъ на Аанасія Иваныча, что на минуту у него явилась мысль: ‘и въ святомъ мст тоже, пожалуй, этакія штуки…’ Но ему тотчасъ же стало стыдно и онъ началъ молиться объ ‘избавленіи отъ искушенія’. Молитва помогла ему, и онъ вступилъ въ ‘святое мсто’ съ твердой врой, что въ то время, какъ во всемъ мір царитъ неправда, въ ‘святомъ мст’ полное царство правды. Потому: ‘ужли-жъ и около угодниковъ такъ можно?’
Со страхомъ и благоговніемъ вступилъ Аанасій Иванычъ въ ‘святой градъ’. Но — увы!— если еще по дорог вра его колебалась неблагопріятными фактами, то здсь этихъ фактовъ было еще больше. ‘Святой градъ’ давно сдлался коммерческимъ городомъ, а его знаменитый монастырь очень походилъ на торжище. Всюду кружки, тарелки для сбора, всюду слышится звукъ монеты. У самыхъ воротъ монастыря идетъ бойкая торговля образами, крестиками и пр. Всюду рядомъ съ святыми словами — ‘молебенъ’, ‘акаистъ’, ‘сорокоустъ’ — слышатся и гршныя — ‘полтинникъ’, ‘десять рублей’, ‘не дорого’ и т. п.
Эта коммерческая сторона ‘святого мста’ страшно поразила Аанасія Иваныча: этого онъ ужь ни въ какомъ случа не ожидать. Онъ шелъ сюда съ больною душею, съ громаднымъ запасомъ оскорбленнаго чувства правды, съ цлымъ рядомъ мучительныхъ вопросовъ, возбужденныхъ созерцаніемъ господства неправды, насилія, обмана, прижимки, онъ шелъ сюда въ надежд найти здсь правду, праведныхъ людей и раскрыть передъ ними всю свою душу, высказать вс свои сомннія и вопросы, онъ ожидалъ найти здсь успокоеніе, разршеніе наболвшихъ вопросовъ, указаніе пути среди явленій неправды — и вмсто того нашелъ тоже, что измучило его въ Шалашной, дома, что заставило его бжать съ родины!
Съ растерзаннымъ сердцемъ, уныло бродилъ онъ по монастырю, уныло и какъ-то безсознательно прикладывался къ святынямъ, отстаивалъ обдни, сидлъ въ трапезной, одиноко толкался среди группъ странниковъ. И всюду, и везд онъ подмчалъ копеечные интересы, всюду слышалъ разговоры о деньгахъ, всюду видлъ проявленія жадности. Нельзя сказать, чтобы здсь не было явленій, которыя показывали, что здсь есть люди, заботящіеся и о ‘душ’, люди, для которыхъ ‘душа’ была важне копейки. Но эти явленія какъ-то робко жались по уголкамъ’ словно конфузясь выйти на вольный свтъ, словно робя передъ явленіями другого рода. А явленія другого рода лзли на иродомъ, бросались какъ будто нарочно прямо въ глаза. Вотъ какой-то монахъ громогласно выразился: ‘ну, народъ! цлуютъ (угодниковъ) много, а кладутъ мало!’ Вотъ за ‘даровымъ’ обдомъ богомольцевъ боле десяти разъ обходятъ съ тарелками для сбора пожертвованій, да кром того, около каждой чашки съ кушаньемъ стоитъ кружка съ надписями. Вотъ, наконецъ, случай кражи…
Особенно поразилъ Аанасія Иваныча послдній случай. Дло было такъ. Будучи въ пещерахъ, онъ съ удивленіемъ увидлъ монаховъ, стоявшихъ неподвижно по угламъ, невдалек отъ тарелокъ, на которыя благочестивые богомольцы клали деньги. Выходя изъ пещеры, онъ съ неменьшимъ удивленіемъ замтилъ двухъ монаховъ, стоявшихъ у выхода изъ пещеръ и внимательно осматривавшихъ спины выходившихъ богомольцевъ. Аанасій Иванычъ остановился и думалъ: что это значитъ? Вдругъ выходившая изъ пещеръ толпа заволновалась, зашумла. Стоявшіе у входа монахи тащили какую-то бабу, толпа бросилась за ними. Вс спрашивали другъ друга: ‘что такое?’
— Везд брала? спрашивали бабу монахи.
— Везд, родимые, покорно отвчала баба:— грхъ попуталъ.
Оказалось, что монахи, стоявшіе по угламъ пещеръ, наблюдали за тарелками и, когда замчали, что кто-нибудь изъ богомольцевъ, вмсто того, чтобы положить, тянулъ деньги съ тарелки, незамтно длали мломъ знакъ на спин вора. По этому-то знаку монахи, стоявшіе у входа, и узнали воровку.
Пойманная въ воровств баба, въ наказаніе, была на цлый день привязана къ оград на виду и въ поученіе прочимъ богомольцамъ.
Аанасія Иваныча эта исторія кольнула въ самое сердце. ‘Хороша воровка, думалъ онъ: — да и монахи тоже теплые ребята! Богъ-то Богъ, а мамонъ своимъ чередомъ!..’
Понятно, что такое мрачное настроеніе души должно было рано или поздно кончиться кризисомъ, рано или поздно долженъ былъ произойти переломъ, разрывъ съ прежними врованіями. И кризисъ наступилъ.
Въ монастыр богомольцамъ даются даровые обды. Даровыми они, впрочемъ, названы престо по недоразумнію, такъ какъ въ теченіи обда съ богомольцевъ собирается больше, нежели стоитъ, самый обдъ. Обдъ и количественно, и качественно былъ таковъ, что богомольцы вставали посл него съ легкими желудками, и такимъ образомъ плоть не мшала духу предаваться пареніямъ. Что именно эту послднюю цль преслдовали монастырскіе обды, нельзя было сомнваться при взгляд на микроскопическіе кусочки хлба, лежавшіе по одному передъ обдающими.
Аанасій Иванычъ былъ въ монастырской трапез всего одинъ разъ, да и тотъ кончился для него несчастно. Усвшись за столъ, онъ счелъ нужнымъ прислушаться къ тому, что читалъ на одномъ конц комнаты сдой монахъ. Удовлетворивши въ этомъ отношеніи своей любознательности, онъ приступилъ въ д, но тутъ онъ замтилъ, что лежащій передъ нимъ кусочекъ хлба неизвстно куда исчезъ. Разсудивъ, что безъ хлба поданная на стол мутная вода едва ли окажется особенно вкусною, онъ обратился къ проходившему мимо него монаху съ просьбою на счетъ ‘кусочка хлба’. Монахъ разразился цлою рчью противъ чревоугодья, поклоненія мамон и т. д. Аанасій Иванычъ снова повторилъ свою просьбу. Монахъ опять свое. Аанасій Иванычъ не выдержалъ:
— Да сть я хочу! закричалъ онъ.
Это было, по понятіямъ монаха, изъ рукъ вонъ. И тотчасъ же могучія руки подхватили Аанасія Иваныча и выбросили его изъ трапезной. Толчекъ былъ такъ силенъ, что Аанасій Иванычъ пришелъ въ себя не прежде, какъ выбжалъ изъ монастыря и добжалъ до рки.
Здсь, сидя на обрыв, онъ началъ размышлять о томъ, что такое съ нимъ случилось? Боль личной обиды совершенно стушевывалась передъ жгучею болью, происходившею отъ сознанія, что ‘и здсь нтъ правды’. ‘Такъ вотъ они каковы! думалъ онъ.— Гд-жь правда? гд праведные люди?’ И онъ въ ужас останавливался передъ окончательнымъ выводомъ, сдлать этотъ выводъ значило уничтожить въ жизни все, для чего стоило бы жить. Сказать, что правды нтъ нигд, значило сказать: топись, брать, благо рка подъ рукой. И онъ всячески старался уклониться отъ окончательнаго вывода, утшалъ себя разными соображеніями, въ род того, что ‘должно, это только тутъ такъ, а въ другихъ мстахъ, должно, благодать’. Но онъ самъ уже чувствовалъ всю шаткость своихъ соображеній.
Въ это самое время мимо Аанасія Иваныча прошли два арестанта, сопровождаемые конвоемъ солдатъ. Одинъ изъ арестантовъ былъ старикъ, съ широкой сдой бородой, другой — еще совсмъ молодой мужикъ. Оба были необыкновенно блдны и серьзны. Аанасій Иванычъ со вниманіемъ смотрлъ на нихъ до тхъ поръ, пока они не скрылись, завернувъ за уголъ одного изъ прирчныхъ домовъ, и затмъ обратился къ молодому парню, по костюму мастеровому, сидвшему тоже на обрыв и бросавшему въ рку отъ скуки камешки.
— Паря! энто кого повели? спросилъ Аанасій Иванычъ.
— Штунда! отвчалъ тотъ и какъ-то особенно взмахнулъ головой.
— То ись, какъ это? переспросилъ Аанасій Иванычъ, не слыхавшій никогда такого мудренаго слова.
— Штундовые… вра такая, значитъ, религія, пояснялъ мастеровой.
— Нехристи?
— Хрестьане… какъ слдуетъ… У нихъ, братецъ ты мой, говорилъ мастеровой, пересаживаясь поближе къ Аанасію Иванычу:— евангеліе, значить, напримръ, у каждаго завсегда съ собой… Народъ ничего, хорошій… Только, значитъ, поповъ нашихъ не признаютъ… А то народъ хоть куда: водки, къ примру, ни-ни!..
— За что-жь ихъ такъ-то… съ солдатами?
— А это, видишь ли, какое дло? Обращаютъ ихъ въ нашу вру, понимаешь?.. Сперва на-перво въ монастырь подъ началъ… ну, и наставленіе тамъ. А когда не подйствуетъ, тогда въ острогъ…
— Отчего-жь не дйствуетъ… въ монастыр-то?
— А оттого, что тамъ, въ монастыр-то, хуже! Это, братанъ, я ужь доподлинно знаю, потому самъ тамъ жилъ послушникомъ, хотлъ тоже въ монахи, только убжалъ… Человкъ я веселый, разгульный, а и мн жутко стало… Да вотъ теб: жили у насъ три мсяца богомолки. Ну, скажи, какъ это въ мужскомъ монастыр женскія персоны такъ долго пребываютъ? Фальшь, аль нтъ?.. А на поврку выходитъ: богомолки полы моютъ. И моютъ он, братанъ мой, что-то слишкомъ часто… А то, замчаю, бо соколки вишни рвутъ, а садъ на запор. А потомъ дло пошло въ явь: вино, напримръ, псни… Ну, я глядлъ-глядлъ и сбжалъ…
— Да ты не врешь?
— А врать-то мн какой барышъ? Я вотъ тебя видалъ, а потомъ и нту, сидлъ съ тобой, а потомъ поднялся (мастеровой, дйствительно, поднялся) и ушелъ! чего-жь мн врать! чудакъ!