‘ИРИДИОН’
‘ИРИДИОН’
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Иридион’, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935-1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
В этом году исполнилось столетие ‘Иридиона’ — центрального и самого замечательного произведения Сигизмунда Красиньского, одного из трех великих польских поэтов.
Исторически беспримерная и в высшей степени поучительная особенность польской литературы заключается в том, что ее золотой век приходится не на эпоху политического расцвета, а наоборот — совпадает с годами национальной катастрофы. Творчество Мицкевича, Словацкого и Красиньского окрепло и расцвело в эпоху, последовавшую за разгромом 1831 года, вдалеке от родной земли, в эмиграции.
Мы знаем, конечно, все отрицательные качества польской эмиграции, все темные страницы ее истории. Но и раздираемая внутренними распрями, порой погрязающая в интригах, очевидно, она всё-таки сохранила глубокое внутреннее здоровье и, может быть, приобрела еще особую закалку, если три поэта, неразрывно с ней связанные, именно в эту пору вознесли польскую литературу на вершины, которых эта литература не знала прежде и никогда уже не достигала впоследствии. Всей своей жизнью они доказали неопровержимо, что необходимая писателю ‘родная почва’ может быть заменена глубокой, творческой памятью о родине. Так жива, так сильна была в них эта память, что своим творчеством они как бы создали ту мистическую Польшу, тот миф о родине, который и до сего дня служит духовным фундаментом реальной, исторической Польши. В изгнании, среди кучки таких изгнанников, они с полным правом могли говорить от имени всего народа, воистину быть его посланниками перед лицом человечества.
Борьба за освобождение родины была смыслом и целью этого посланничества, с особенной остротой и силой восчувствованного Мицкевичем. Отсюда естественно возникала и основная тема, одушевлявшая творчество всех троих. По существу она была, разумеется, политическая, революционно-освободительная, одной стороной обращенная к полякам, другой — к народам запада, у которых приходилось искать сочувствия и помощи. Однако, ни Мицкевич, ни Словацкий, ни Красиньский, не уронили своего творчества до уровня ‘художественной’ пропаганды, потому что все трое были слишком для этого подлинными художниками и, быть может, слишком глубокими политиками. Свою тему они никогда не сознавали и не переживали, как политическую, в узком практическом значении этого слова. Какая бы то ни было политика была им чужда и даже враждебна, если она не была основана на религиозной идее, не была этой идеей проникнута. Мицкевич доходил до утверждения, что, как слово фарисей, с течением времени стало означать лицемера, так некогда и слова: король, министр, пэр станут бранными. Если Красиньский и Словацкий не выражали этой мысли с такой резкостью, то всё-таки они ее разделяли. Свое национальное дело они не ощущали и не мыслили иначе, как и религиозное в то же время. (Замечу в скобках, что вероятно они тут следовали исконному народному сознанию, но, кажется, нужно признать и наличность обратного влияния, сказавшегося позднее: если во второй половине XIX столетия сама религия в Польше оказалась глубоко проникнута национализмом, отчасти даже им как бы подменена, то не малая доля ответственности за это падает на них).
Национальное угнетение несовместимо с христианской религией. С Польши, как наиболее угнетаемой из культурных наций, должно начаться всеобщее освобождение. Польша есть жертва, приносимая за благо всего человечества, и потому ее страдания имеют религиозный и провиденциальный смысл. Таковы основные положения польского мессианизма, который лишь с теми или иными оттенками был исповедуем всеми тремя поэтами. Несомненно, религиозная база придавала большую силу их политической деятельности. Однако, она же создавала и душевные осложнения.
Уже в середине двадцатых годов, во время своих вынужденных скитаний по России, Мицкевич написал ‘Конрада Валленрода’, поэму, в которой прославлялась непримиримая ненависть к угнетателям родины. Ее герой, литовец Вальтер Альф, под именем Вапленрода проникает в орден крестоносцев, постепенно становится его великим магистром, ведет орденские войска в очередной набег на Литву, но предательски губит своих воинов, с казной и обозом, его измена наносит ордену первый, но непоправимый удар. Поэма, которую польский историк Мохнацкий назвал ‘руководством для заговорщиков’, имела в Польше огромный успех. Молодые поляки бредили политическим коварством. Однако, даже польская критика вскоре стала порицать идею поэмы. В печати и в обществе начались протесты против увлечения валленродизмом.
В эпоху эмиграции проблема валленродизма приобрела новую, усиленную остроту. Пафос ненависти, неизбежно сопутствующий пафосу освободительной борьбы, оказался в противоречии с религиозной основой мессианизма. Это противоречие сделалось для Красиньского источником долголетних и мучительных сомнений, сказавшихся в ряде его произведений. ‘Иридион’ всецело из этих сомнений возник, всецело ими проникнут.
Трагедия Красиньского была издана по-русски дважды: в переводе В. У майского (1904) и в переводе пишущего эти строки (1910). Тем не менее, русским читателям она мало известна, и потому вкратце пересказать ее содержание будет не лишне.
Действие происходит на закате античного мира, в эпоху римского владычества, еще крепкого внешне, но уже подточенного изнутри. Герой трагедии — молодой знатный, богатый эллин, сын некоего Амфилоха Гермеса, который всю жизнь свою посвятил тайной борьбе против Рима и перед смертью завещал своим детям, Иридиону и Эльсиное, быть мстителями за порабощение Эллады. Иридион поселяется в Риме, где царствует император Гелиогабал юный выродок, вечно скучающий развратник, сентиментальный, жестокий и слабоумный. Против него назревает заговор легионеров, возглавляемых его двоюродным братом, Александром Севером. Александр пытается привлечь на свою сторону Иридиона, но тот предвидит, что победа умного и благородного Александра послужит укреплению Рима. Исподволь составляет он отряды из преданных ему людей: сюда входят рабы и гладиаторы, захваченные в порабощенных Римом провинциях, а также разоренные и опустившиеся представители древних патрицианских родов. По мысли Иридиона, эти отряды должны прийти на помощь преторианской охране императора, чтобы не допустить Александра до легкой победы. Разумеется, его заботит не участь Гелиогабала. По его расчету, должны погибнуть и Гелиогабал, и Александр, а самый Рим должен стать жертвой разрушительной гражданской войны, которая повлечет за собой отпадение провинций и конец римской империи. Чтобы усыпить подозрения Гелиогабала и сделаться начальником преторианцев, Иридион отдает ему в наложницы свою сестру. Таким образом, до сих пор его позиция совпадает с позицией Валленрода. Однако, судьба его оказывается иная. Силы его отрядов, вместе с силами преторианцев еще не достаточны, чтобы разбить войско Александра. Победа Иридиона обеспечена только в том случае, если из катакомб выйдут христиане и станут на его сторону. С этой целью Иридион принимает христианство, но так как не имеет в катакомбах собственного авторитета, то пытается использовать религиозную экзальтацию пророчицы Корнелии, которую в себя влюбляет. При всём политическом коварстве своем, Иридион благороден в личных отношениях. Ему самому не пришло бы в голову обольщать Корнелию, но эта мысль внушена ему некиим Масиниссой. Масинисса личность таинственная. Возраст его неопределенен. Он где-то когда-то встретился с отцом Иридиона, стал его другом и чем-то вроде наставника его детей. Настает решительная минута. Часть христиан готова присоединиться к отряду Иридиона, другая колеблется, удерживаемая архиепископом Виктором. Во время замешательства, происходящего в катакомбах, Масинисса пускает в ход магические средства, выдающие его инфернальное происхождение. Христиане окончательно прозревают, с кем имеют дело. Они остаются в катакомбах. Корнелия умирает, раздавленная сознанием своего падения. Тем временем на поверхности земли происходят стычки легионеров Александра Севера с преторианцами императора и отрядами Иридиона. Север побеждает, Гелиогабал убит, Эльсиноя, сестра Иридиона, закалывается. Иридион остается один. В отличие от Валленрода, он побежден. Вся сложная внутренняя диалектика трагедии сводится к тому, что он наказан за применения низменных средств для возвышенной цели. То обстоятельство, что замысел Иридиона проваливается вследствие его связи с Масиниссой и вследствие осуждения со стороны Церкви, имеет в трагедии символическое и как будто решающее значение. В действительности это не так.
‘Иридион’ был бы прямым и безоговорочным осуждением тактики Мицкевича, если бы на этом кончался. Но это означало бы разрыв автора с делом борьбы за освобождение Польши. Красиньский, меж тем, искал не разрыва с революционной тактикой, а религиозного с ней примирения. По художественным законам трагедии, побежденный герой должен бы быть убит или должен покончить с собой. Красиньский, однако, придает пьесе иное окончание. Дух Иридиона остается непоколеблен. Жажда мщения, владеющая героем трагедии, побеждает законы самой природы. Иридион навек отдает душу Масиниссе, получая в обмен обещание увидеть конечное сокрушение Рима. Масинисса уводит его в пещеру и погружает в многовековой сон.
На этом кончается драматическая часть трагедии. Художественное чутье подсказало Красиньскому, что нужное ему мистическое оправдание Иридиона не может уместиться в рамках драматического произведения, ибо не может быть представлено в виде логически развивающихся событий. ‘Счастливый’ конец не мог быть пришит к событиям, вся логика которых говорила о другом. Поэтому (и здесь несомненно заключается слабое место всего произведения) к трагедии прибавлен лирико-повествовательный эпилог. Иридион просыпается в эпоху, современную автору. Масинисса ведет его по ночному Риму, с торжеством показывая развалины форума. Но они приходят в Колизей и там, под сенью креста, Масинисса принужден отступиться от своего ученика. Молитвами Корнелии Иридион получает прощение, ибо он ‘любил Грецию,— то есть за то, что душу свою погубил во имя любви к ближним. Голос самого Бога возвещает ему новое посланничество:
Иди на север, во имя Христа, иди и не останавливайся, пока не прийдешь в землю могил и крестов. Ты узнаешь ее по молчанию мужей и по грусти малых детей, по сгоревшим хатам бедняков и по разрушенным дворцам изгнанников, узнаешь по стонам ангелов Моих, летящих в ночи. Иди и поселись среди братьев, которых даю тебе! Там — второе твое испытание: вторично увидишь любовь свою пронзенную, умирающею, а сам не сможешь умереть, и мучения тысяч людей воплотятся в единое твое сердце! Иди и надейся на имя Мое! Не проси о славе — но лишь о счастии тех, которых Я тебе поручаю. Не взирай на гордость, и притеснение, и издевательства несправедливых: они прейдут, а ты и слово Мое не прейдете. И после долгих страданий зарю раскину над вами, одарю вас тем, чем ангелов Моих одарил предвечно: счастием — и тем, что обещал людям с вершины Голгофы свободой…
Таким образом, мысль Красиньского описывает полный оборот: Иридион находит спасение на самом дне гибели, и Бог оправдывает то, чего не может оправдать Церковь. Трагедия, все события которой логически идут против Мицкевича, получает сверх-логическое завершение, совпадающее с концепцией ‘Конрада Валленрода’. Иначе и не могло быть, потому что, выступая против валленродизма, Красиньский, в сущности, лишь искал путей для примирения с ним. Однако же, замечательно, что сам Мицкевич в ‘Конраде Валленроде’ описал такой же круг, как Красиньский в ‘Иридионе’ — только в обратном направлении. Несколько лет тому назад, в No 905 Возрождения, я писал о поэме Мицкевича. Не буду повторять содержания своей статьи, но отмечу, что я в ней указывал на замечательную черту поэмы: очень глубоко, незаметно для поверхностного взгляда, в ней самой уже содержится моральное осуждение валленродизма: торжествуя победу над политическими врагами, Валленрод навеки теряет Альдону, свою Прекрасную даму, свою Психею. Сомнения, мучившие Красиньского, были, следственно, хорошо ведомы и Мицкевичу. Но он переболел ими раньше, чем Красиньский вступил на литературное поприще.
1936
Впервые — Возрождение, 1936/4050 (31 октября), под рубрикой ‘Книги и люди’.
‘Поэма, которую польский историк Мохнацкий назвал ‘руководством для заговорщиков’…’ — см. в изд.: Maurycy Mochnacki, Powstanie narodu polskiego w roku 1830 i 1831. Warszawa, 1981, tom I, s. 255.
‘Трагедия Красиньского была издана по-русски дважды…’ — имеется в виду: С.Красинский, Иридион (СПб., 1904), перевод В.Уманского, и год.: С.Красинский. Иридион. Перевод Владислава Ходасевича. Книгоиздательство ‘Польза’ (В. Антик и Ко.), 1910, в серии ‘Универсальная библиотека’, NoNo 234—235. Предисловие переводчика Ходасевича к этому изданию перепечатано в год.: СС, 83-90, т. II, сс. 74-75.
Сегодняшнее русское правописание имени автора: Зыгмунт Красиньский. Долголетний и глубокий интерес Ходасевича к Красиньскому подтверждают планы (в 1912 г.) издать в собственном переводе собрание сочинений Красиньского в трех томах у ярославского издателя К.Ф. Некрасова. См. письма к Некрасову и перевод повести ‘Агай-хан’ в публикации: Вячеслав Козляков, ‘Владислав Ходасевич и Зыгмунт Красиньский’ в сб. Начало века. Из истории международных связей русской литературы (СПб., 2000), сс. 319-396.
»Иди на север, во имя Христа…» — абзац является слегка измененным вариантом части ‘Заключения’ к пьесе в переводе Ходасевича (1910), ср. с. 171.
‘<,…>, в ном. 905 Возрождения, я писал о поэме Мицкевича’ — см. статью ‘Конрад Валленрод’ (1927), и примеч. к ней в наст, год., т. II.