Иов, Прометей и Фауст, Булгаков Федор Ильич, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

ІОВЪ, ПРОМЕТЕЙ И ФАУСТЪ

(Опытъ этико-исторической параллели).

Законъ вселенной — это равновсье,
Возмездьями лишь держится она.
Изъ ‘Донъ Жуана’ гр. А. К. Толстаго.

Пусть не довряетъ сует заблудшій,
ибо суета будетъ и воздаяніемъ ему.
‘Книга Іова’ (XV, 81).

Wer immer strebend eich bemht,
Den knnen wir erlsen.
Изъ ‘Фауста’ Гёте.

Изучающему литературы народовъ древности, среднихъ вковъ и новйшаго времени, въ ихъ непрерывномъ развитіи и взаимнодйствіи, нердко попадаются параллели и аналогіи въ области художественнаго творчества различныхъ народныхъ группъ, отдленныхъ одна отъ другой пространствомъ вковъ. И это, безъ сомннія, потому, что духъ человческій въ сущности всегда оставался неизмннымъ, потому, что одинаковыя причины всегда оказываютъ одинаковое дйствіе, и у всхъ націй, доросшихъ до извстной высоты культуры, возникали одн и т же проблеммы. На такое же сопоставленіе напрашивается и проблемма, нашедшая себ выраженіе въ трехъ величайшихъ произведеніяхъ художественнаго творчества, названія которыхъ приведены выше {Это указаніе на родственность названныхъ твореній, по ихъ основному мотиву, длалось не разъ. Составители руководствъ по исторіи литературы, какъ Шерръ, напримръ, упоминаютъ о такой родственности не только Іова, Прометея и Фауста, но и Шекспировскаго Гамлета, и Байроновскаго Каина. Намъ, однако, важны здсь не варіаціи одной и той же тэмы. Иначе параллель въ данномъ случа можно бы распространить еще дальше. И въ персидскомъ ‘Шахъ-Наме’ найдется свой Фаустъ и свой Прометей. Даже въ рай сномъ ми о первомъ человк не трудно отмтить зародышъ Фауста. Кахъ ни привлекательны, быть можетъ, эти генеалогическія изысканія, но для цлей предлагаемаго этюда они не имютъ значенія. Задача этюда боле скромная,— прослдить прогрессивное развитіе одной и той же нравственной идея, выраженной въ трехъ созданіяхъ поэзіи различныхъ народовъ и эпохъ, не касаясь однако ихъ художественныхъ достоинствъ.}. Одно досталось намъ отъ ветхозавтныхъ евреевъ, другое завщано античнымъ міромъ, третье принадлежитъ новйшей эпох, и каждое изъ нихъ выросло и расцвло на своей родной почв, въ непосредственной зависимости отъ окружавшей его атмосферы. Изучая ихъ параллельно, видишь ясно, какъ подъ дйствіемъ этой различной атмосферы одно и то же зерно даетъ ростки первоначально еле замтные, жидкіе и дряблые, потомъ они становятся видне и сочне, выносливе къ непогод и втрамъ и, наконецъ, крпнутъ настолько, что изъ нихъ выходить втвистое и многолтнее дерево, видишь, какъ робкій порывъ мысли, пробудившейся въ неблагопріятныхъ условіяхъ, по мр ихъ улучшенія, подъ лучами знанія и свободы, созрваетъ въ сознательную идею,— которая переходитъ въ жизнедятельное стремленіе.

Въ самомъ дл, вс три литературныхъ типа — восточный Іовъ, этотъ ‘правоврный’ {По-арабски.}, эллинскій Прометей, этотъ ‘провидецъ’ {Буквальное значеніе по-гречески.} и европейскій Фаустъ, этотъ ‘счастливый’ {Faustns — счастливый.} мужъ желаній — воплощаютъ въ себ терзающее человка раздвоеніе души его. Въ очертаніи типа безсильнаго и подневольнаго борца со зломъ, въ Іов, вырисовывается уже силуетъ титаническаго характера Прометея, а съ этимъ характеромъ образъ борца, недовольствующагося плодами цивилизаціи, доискивающагося боле возвышеннаго счастья и боле высокаго могущества, складывается въ яркій и типическій портретъ Фауста. У всхъ троихъ одинъ общій источникъ недовольства жизнью — глубокій разладъ дйствительности съ идеаломъ человческаго счастья, у всхъ троихъ душевное раздвоеніе излечивается возвращеніемъ къ блаженству духовнаго равновсія. Но каждый изъ нихъ совершаетъ это по своему, примнительно къ воззрніямъ и чувствамъ своей эпохи, своей среды. Одному утшеніемъ служитъ вра, другому — надежда, третьему — любовь.

Ветхозавтный еврей, образецъ терпнія и покорности передъ волей Іеговы, поверженный для испытанія своимъ богомъ въ незаслуженныя несчастія, осмлился возроптать на свой жребій. Самый ропотъ не былъ заносчивымъ. ‘Твои руки трудились надо мною, и образовали всего меня кругомъ, и Ты же губишь меня’,— вотъ что вырвалось изъ груди страдальца. Но стоило Іегов напомнить человку, ‘омрачившему Провидніе словами безъ смысла’, что тотъ, котораго разумъ не въ состояніи постигнуть видимаго міра, не сметъ доискиваться высшихъ помысловъ его устроителя, и библейскій пессимистъ тотчасъ смирился, отрекся отъ своихъ сомнній въ справедливости Іеговы и ‘раскаялся въ прах и пепл’.

Тутъ, стало быть, восторжествовала еврейская мораль, въ силу которой тайны мірозданія и судебъ человческихъ неисповдимы смертному. Земной порядокъ вещей, такъ высоко поэтически прославленный въ бесд Іеговы съ Іовомъ, напротивъ, убждаетъ израильскаго пессимиста въ глубин его невднія, въ необходимости смирить свою волю и покоряться неисповдимымъ велніямъ свыше. Жизнь и страданія Іова служатъ какъ бы предостереженіемъ смертному, что право на счастье и благополучіе въ рукахъ Іеговы, что и безбожнику оно можетъ улыбнуться, если Богъ Израиля пожелаетъ предостеречь или смутить нечестивца своими милостями, а несчастье, въ вид испытанія, можетъ поразить и воплощенную добродтель.

Съ точки зрнія ветхозавтнаго еврея существованія зла въ мір, управляемомъ Іеговой, не полагалось. Понятіе о немъ пришло изчужа, со стороны. Книга Іова, дйствительно, въ данномъ случа обличаетъ вліяніе персидскаго дуализма. Сатана тутъ впервые предсталъ передъ Іеговой, вмст съ другими исполнителями его повелній. Моисеево же еврейство не знало такихъ лукавыхъ и вроломныхъ прислужниковъ. Борьба съ злыми искусителями человка, которые раздляли бы наравн съ добрыми духами власть надъ міромъ, извстна была только Зороастрову кодексу. Въ ‘Вендидад’, напримръ, гд Орнуздъ, представитель добра, научаетъ своего пророка Зороастра ‘доброму закону’, разсказано, какъ злые духи, побуждаемые своимъ предводителемъ Ариманомъ, набросились на этого пророка изъ странъ сверныхъ. Демоны, говоритъ Зороастръ, искали меня уничтожить, и онъ храбро пошелъ имъ на встрчу. ‘Я перебью твоихъ злыхъ созданій’, сказалъ онъ Ормузду.— Не убивай ихъ, Зороастръ, но скоре отрекись отъ маздаянскаго закона и достигнешь полнаго счастья. ‘Нтъ, я не отрекусь отъ священнаго закона’.— Но какимъ же оружіемъ ты думаешь уничтожить мои созданія? ‘Священной жертвой и молитвами священнаго текста, это — мое совершенное оружіе’. И посредствомъ молитвъ Зороастръ проклялъ войско Аримана.

Такое представленіе о присутствіи въ мір зла авторъ ‘Книги Іова’, очевидно, могъ вынести съ береговъ Евфрата и, слдовательно, его произведеніе относится къ періоду посл плненія Вавилонскаго. Но, усвоивъ чужое воззрніе, библейскій еврей, все-таки, остался вренъ себ и заимствованное сдлалъ своимъ, сливъ его съ Моисеевыми возрніями и показалъ, какъ справедливость Іеговы и его благость умютъ примиряться съ видимымъ зломъ. Оттого-то, вроятно, и сатана, поражавшій Іова, по велнію свыше, посл бесды страдальца съ Богомъ Израиля, не счелъ нужнымъ выступать на сцену, какъ въ начал ‘Книги’. Пораженіе злато духа молчаливо признается, особенно, когда вс отнятыя имъ у Іова земныя блага возвращаются Іеговой вдвойн. Еврейская черта видна здсь и въ самомъ мотив въ примиренію со зломъ. Примиреніе это обусловливается достиженіемъ личнаго благополутаі и вншняго благоденствія.

Но въ стованіяхъ Іова уже виденъ зародышъ Прометея, зародышъ самостоятельной личности и характера. Развиться этому зародышу въ нчто цльное и опредленное трудно, да и нельзя было въ ветхозавтной обстановк потому, что у евреевъ единственной самостоятельной личностью почитался Іегова, который и подавлялъ собою всякое проявленіе свободной воли у людей, не говоря уже о свободномъ дйствіи. А тмъ боле немыслимо было ожидать проявленія титанической непреклонности воли, какой отличается ‘Прикованный Прометей’ Эсхила.

II.

Подобно Іову, и Прометей захотлъ познать тайны мірозданія и бороться со зломъ. Какъ въ Іов подобное желаніе столкнулось съ необходимостью безусловно повиноваться вол Іеговы, отъ котораго все исходитъ и къ которому все возвращается, такъ и надъ Прометеемъ нависла страшная гроза. Отъ рока эллину некуда было уйти. Отсюда борьба становится неминуемой. Успхъ ея долженъ быть купленъ цною личныхъ страданій. Но вотъ и разница въ положеніи того и другаго борца.

0x01 graphic

Іовъ непосредственнымъ чувствомъ узналъ о несправедливостяхъ управителя вселенной и, какъ скоро заглушилось это невольное чувство другимъ, боле твердымъ и глубоко укоренившимся чувствомъ вры, онъ смирился и всецло подчинился запрету Іеговы помышлять о тайнахъ его промысла. Прометей родился въ иной атмосфер. Завса невднія, закрытая для еврея, открылась эллину. Идея высшей культуры, терпимости и свободнаго развитія духа распустилась уже широко. Прометея окрылила мысль о благ всхъ эллиновъ, т. е., по тогдашнимъ понятіямъ, о благ общечеловческомъ. Титанъ похищаетъ огонь, эту основу всхъ искусствъ и культуры, сознательно съ цлью сдлать людямъ добро. А сознаніе пользы своихъ дйствій, разумется, закаляетъ характеръ, придаетъ энергію и поддерживаетъ въ борьб. Эта борьба становится тмъ упорне, что и его противникъ, Зевсъ, не считаетъ себя непогршимымъ. Онъ возслъ на престол Олимпа насиліемъ. Его намреніе — погубить всхъ людей — открылось наружу. Своимъ протестомъ Прометей уясняетъ людямъ, что громовержецъ олицетворяетъ собой тиранническій произволъ, точно какъ Іегова. Но если на Бога Израиля негд было искать суда еврею, жившему только чувствомъ, то теперь, когда эгоистическое чувство смнилось сознательной и роковой мыслью объ общемъ благ, съ Зевсомъ явилась возможность помриться силами. Сама ‘Минерва съ мятежнымъ за одно’, какъ характерно доноситъ Юпитеру Меркурій въ ‘Промете’ Гёте. Даже самъ палачъ, Вулканъ, приковывающій осужденнаго титана къ утесу скалы, выражаетъ состраданіе къ гордому и непреклонному борцу за право жить и свободу мыслить. Подобно Іову, Прометей призываетъ въ свидтели своей правоты всю природу:

‘Безпредльный эфиръ! восклицаетъ плнникъ, быстрокрылые втры, истоки ркъ, несчетныя, ропчущія волны моря, земля общая мать всхъ существъ, и ты солнце, отъ котораго ничто не скрыто, я зову васъ въ свидтели: глядите, какъ поступаютъ вс съ Богомъ, какимъ ужаснымъ пыткамъ я преданъ, преданъ на тысячи лтъ. Такъ вотъ он, позорныя цпи, придуманныя для меня новымъ владыкой безсмертныхъ) Увы! Мое настоящее положеніе, моя участь въ будущемъ одинаково ужасны. Когда взойдетъ послдній день этой муки? Но я предвижу все, что должно случиться, ничего неожиданнаго со мной произойти не можетъ. Буду твердо переносить ршеніе судьбы, не буду бороться противъ необходимости, о которой знаю, что она неодолима. Но не могу молчать о моемъ гор, хотя мн и больно говорить о немъ. Несчастный! За то, что я былъ полезенъ смертнымъ моими дарами, я обреченъ этимъ долгимъ мученіямъ. Я похитилъ съ неба, я принесъ на землю искру того огня, который сталъ для ея жителей началомъ всякаго искусства, доставилъ имъ тысячи выгодъ’ {По переводу, помщенному въ ‘Исторіи греческой литературы’ Корша.}.

Борьба съ Зевсомъ оказалась неизбжной, его произволъ можно сломить только упорствомъ, непреклонностью и энергіей протеста, хотя бы въ результат борьбы протестанту приходилось лично погибнуть. И Прометей напрягаетъ всю свою волю, чтобы разумной силой души побдить физическія муки, на какія обрекъ его Зевсъ. Обезсиленный, онъ все таки угрожаетъ своему тирану, предвщая катастрофу, долженствующую сокрушить тронъ Зевса, а себ сулитъ безсмертіе. Тщетно принуждаютъ плнника повторить, какая это будетъ катастрофа и какъ ея избжать. Онъ противится и просьбамъ и угрозамъ, онъ продолжаетъ упорствовать и тогда, когда разражается землетрясеніе:

…Земля заколыхалась,

За молньей молнія — шипятъ и вьются

И всюду мечутъ огненныя стрлы,

Столбами вихри поднимаютъ пыль,

Везд шумитъ, какъ въ буйномъ хмл буря,

Съ мятежническою яростью и съ воемъ

Въ отчаянномъ схватились бо море

И небеса… И эту кару Зевсъ

Мн шлетъ, чтобъ испугался я?.. Рази,

Хлещи, гроза!.. О, мать моя святая!

О ты, эфиръ, священная стезя

Зиждительнаго свта! Посмотрите,

Какую я терплю несправедливость!.. ¹)

¹) По переводу М. Елецкаго, ‘Современникъ’ 1863 г., No 4.

Изъ сказаннаго видно, что личность Прометея является величавой эмблемой нравственной свободы, которая я на самаго Зевса должна оказать благодтельное дйствіе. Въ ‘Освобожденномъ Промете’ Зевсъ (Юпитеръ), дйствительно, перестаетъ быть деспотомъ, онъ только нравственная сила и Прометей, образумивъ тирана своимъ упорствомъ, примиряется съ нимъ, освобождается отъ мученій Геркулесомъ и получаетъ совщательный голосъ на Олимп. Прометей достать безсмертія, достигъ того, о чемъ только мечталъ Іовъ, умоляя Іегову: ‘О, если бы ты въ преисподней сокрылъ меня и укрывалъ меня пока пройдетъ гнвъ твой, положилъ мн срокъ, и потомъ вспомнилъ обо мн!’ {Кн. Іова, XIV, 18.}.

Но замчательно здсь, что такого результата эллинъ достигъ черезъ посредство женщины. Въ этомъ опять видна рзвая разница между ветхозавтнымъ произведеніемъ и трагедіей Эсхила, въ этомъ, наконецъ, послдняя обнаруживаетъ уже вяніе духа, роднящаго Прометея съ типомъ пессимиста, созданнымъ Гёте. Іовъ, согласно своему еврейскому понятію, терзаемый душевными муками, склоненъ даже объяснять присутствіе нечисти въ мір своимъ рожденіемъ отъ женщины. ‘Человкъ, рожденный женою, стуетъ Іовъ, краткодневенъ и пресыщенъ печалями’. Къ этой мысли еврейскій скептикъ возвращается не разъ среди своихъ мрачныхъ размышленій. У эллина взглядъ иной. Такъ, страдающей отъ любовныхъ преслдованій Зевса дочери Инаха, Іо, которая въ восхитительномъ монолог открываетъ прикованному титану своя двическія мечты и тревоги, Прометей предсказываетъ, что рожденный отъ нея, чрезъ тридцать поколній, Геркулесъ возвратитъ его въ безсмертію. Предсказаніе исполнилось, и гордый титанъ возслъ на Олимп, успокоенный надеждой, что начало безсмертія человческаго рода въ смысл неуничтожаемости сознательнаго стремленія къ лучшему, положено незыблемо, что отвоеванное имъ право на жизнь, къ истоку которой возвратила его женщина, подобно Минерв въ ‘Промете’ Гёте, послужитъ людямъ на пользу, открывъ имъ доступъ къ этому истоку, что

Въ новорожденномъ юношескомъ счасть

Душа ихъ можетъ быть равной божеству…

Ихъ надо предоставить жизни ¹).

¹) ‘Прометей’ Гёте въ изданіи Гербеля.

Прометею ‘равное по духу племя’ получило возможность проявлять силы своего духа, раздвигая въ ширь завсу невднія и стремясь слить міръ въ одно прекрасное цлое, гд ‘незримо всюду ветъ вчно юный вчной жизни вчный духъ’. Чтобъ достигнутъ этого, человкъ долженъ былъ отдаться великому божеству жизни во всхъ ея формахъ. Такую миссію могъ выполнить только Фаустъ, этотъ воплощенный духъ новаго времени и его понятій, развитой высокоодаренный умъ, исчерпавшій вс источники знанія, изучившій вс науки и все-таки неудовольствовавшійся, ничмъ, чего достигали люди вками.

III.

Сродство положенія Іова съ Фаустомъ не требуетъ доказательствъ. Какъ справедливо замчено въ предисловіи къ недавно изданному г. Фетомъ переводу ‘Фауста’, на это сродство указываетъ прологъ первой части. Подобно сатан, посылаемому Іеговой для испытанія Іова, Мефистофель получаетъ позволеніе отъ Господа ‘сбить этотъ духъ съ живыхъ его основъ’:

Пока съ земли онъ не сойдетъ,

То я теб не возбраняю.

Блуждаетъ человкъ, пока живетъ ¹).

¹) По переводу г. Фета.

Кром того, оба произведенія основаны на народномъ преданіи, въ которомъ рчь идетъ о человческой душ, отстранившейся отъ Бога я снова возвратившейся къ нему. Подобно Іову, Фаустъ чувствуетъ пустоту въ сердц, убдившись въ своемъ безсиліи путемъ размышленій ршить вопросы бытія, подобно Іову, Фаустъ готовъ покончить съ жизнью. Наконецъ, подобно тому, какъ книга Іова для ршенія этихъ вопросовъ стремится выдти за предлы еврейства, и ‘Фаустъ’ Гёте ищетъ разгадать проблемму мірозданія и въ стихійныхъ силахъ, и въ житейскихъ суетахъ, и въ ход развитія человчества. Не даромъ же Гейне замтилъ, что ‘Фаустъ обнимаетъ собою небо, землю и человка’.

Но не мене очевидна и разница между ветхозавтнымъ пессимистомъ и скептикомъ новаго времени. Въ каждомъ изъ нихъ основная проблемма разршается не одинаково. Со страхомъ смолкъ и преклонился Іовъ передъ неисповдимостью воли Іеговы, когда ему предстала картина чудесъ природы, засвидтельствовавшихъ въ его глазахъ безусловное превосходство всемогущества Бога Израиля надъ всякимъ человческимъ познаніемъ и пониманіемъ. Рабъ не смлъ больше ставить вопросы и страдалъ въ тиши и безмолвіи, пока не получилъ награды за долготерпніе. Фаустъ, напротивъ, выросъ уже въ атмосфер свободы. Право на эту свободу отвоевалъ уже Прометей цною собственныхъ страданій и вмст съ свободой завщалъ человчеству свою титаническую непреклонность въ стремленіи къ свту и правд. Именно такое титаническое упорство въ поискахъ за удовлетвореніемъ ненасытности своего духа проявляетъ Фаустъ въ первой части творенія Гёте. И не мудрено, поколніе, къ которому принадлежалъ великій поэтъ, было поколніемъ съ силою Прометея. Его типъ и нашелъ себ воплощеніе въ ‘Фауст’. Посмотримъ же, каковъ этотъ типъ {Въ характеристик ‘Фауста’, какъ типа, мы руководствуемся объяснительными изданіями трагедій Гёте, появившимися въ послднее время, главнымъ не образомъ, Чрезвычайно ясными и толковыми коментаріями къ переводу г. Фета и лекціями берлинскаго профессора Вильгельма Шерера о нмецкой литератур, вышедшими теперь отдльнымъ изданіемъ. У насъ до сихъ поръ не было сдлано сколько-нибудь удовлетворительной характеристики Фауста, если не считать замчаній, высказанныхъ И. С. Тургеневымъ при оцнк перевода Вронченко (Соч. Тургенева, т. I, изд. 1883 г.). Но покойный писатель находилъ въ ‘Фауст’ ‘рзкій отпечатокъ исключительности и эгоизма односторонняго’, хотя это, по его словамъ, ‘великое произведеніе является самымъ полнымъ выраженіемъ эпохи, которая въ Европ не повторится — той эпохи, когда общество дошло до отрицанія самого себя, когда всякій гражданинъ превратился въ человка, когда началась, наконецъ, борьба между старымъ и новымъ временемъ, и люди, кром человческаго разума и природы, не признавали ничего непоколебимаго’. Какъ время, которому служитъ выраженіемъ ‘Фаустъ’, время романтизма остается неоконченнымъ, такъ и это созданіе Гёте, по мннію Тургенева, должно считаться незаконченнымъ, ибо ‘разршеніе трагедіи’ нашему романисту кажется ‘жалкимъ и бднымъ’. Подобный приговоръ, однако, черезъ-чуръ поспшный я обязанъ лишь личному мннію Ивана Сергевича о томъ, что ‘намъ теперь нужны не одни поэты’ и что теперь пришла ‘пора, когда, не переставая признавать ‘Фауста’ величавымъ и прекраснымъ произведеніемъ, мы идемъ впередъ, за другими, можетъ быть, меньшими талантами, но сильнйшими характерами, къ другой цли (?)’… Но на это мнніе, впрочемъ, довольно распространенное у насъ, можно отвтить собственными словами Гёте: ‘какъ скоро поэтъ хочетъ дйствовать политически, онъ долженъ пристать къ какой-нибудь партіи, а приставши къ партіи, онъ перестаетъ быть поэтомъ, онъ долженъ проститься съ своимъ свободнымъ духомъ, независимымъ взглядомъ и надвинуть на уши шапку ограниченности и слпой ненависти’.}.

Передъ читателемъ Фаустъ выступаетъ прежде всего съ своимъ монологомъ, какъ ученый, неудовлетворенный своимъ знаніемъ и возлагающій надежды на магію. Свыше не посылается ему никакихъ предостереженій. Ни одинъ голосъ не зоветъ его обратно. Фаустъ обладаетъ таинственной книгой и съ ея помощью онъ можетъ вызывать духовъ. Онъ и вызываетъ. Появляется исполинскій духъ земли. Фаустъ не выноситъ его вида, но не теряетъ мужества. Духъ, однако, отталкиваетъ его и исчезаетъ. Фаусту не подъ силу бесдовать съ глазу на глазъ съ духами. Отчаяніе овладваетъ имъ. Онъ хватаетъ чашу съ ядомъ и уже подноситъ ко рту, какъ вдругъ вблизи раздается звонъ колоколовъ и хоровое пніе: ‘Христосъ воскресъ!’ Этотъ звонъ, ему знакомый съ юныхъ лтъ, вызываетъ въ отчаявшемся и потерявшемъ вру ученомъ воспоминанія счастливаго дтства и призываетъ его къ жизни. Онъ со слезами восклицаетъ:

Слеза течетъ, земл я отданъ снова!

На гулянь въ свтлое воскресенье къ Фаусту пристаетъ пудель. Дома, когда пудель мшаетъ ему работать, ученый замчаетъ, что подъ видомъ пуделя оказывается Мефистофель, который, подъ дйствіемъ заклинаній, обличаетъ свою истинную натуру:

Той силы часть и видъ,

Что вчно хочетъ зла и вкъ добро творитъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Часть той части я, что прежде всмъ была,

Часть истины, которая и свтъ произвела,

Свтъ гордый, что свою родительницу ночь,

Всего лишивъ, изъ міра гонитъ прочь,

А все удачи нтъ, затмъ что самъ

Вполн прикованъ онъ къ дламъ.

Мефистофель соблазняетъ Фауста своими услугами, общая такимъ ‘искусствомъ ублажать, какого никому изъ смертныхъ не видать’. Договоръ заключенъ. Мефистофель обязывается служитъ разочарованному ученому и исполнять все, что онъ только пожелаетъ, безпрекословно до тхъ поръ, пока Фаустъ не скажетъ мгновенью: ‘Остановись! Прекрасно ты!’ А съ того момента Фаустъ всецло принадлежитъ Мефистофелю. Этимъ договоромъ ученый порываетъ всякую связь съ былымъ существованіемъ и отдается потоку дйствительной жизни, желая испытать все, что ‘смертнымъ выпало на долю’, восторгъ и скорбь и въ ихъ стремленье найти свое стремленье, хотя бы и ему, какъ имъ, пришлось потерпть крушенье. Но для такой школы нужна юность и вотъ, при помощи Мефистофеля, Фаустъ, побывавъ на пиру гулякъ въ погреб Ауэрбаха, отправляется въ кухню вдьмы. А съ возвращеніемъ молодости является и потребность любви. Фаустъ влюбляется въ Гретхенъ, настоящаго ребенка, простота и невинность котораго побдили и очаровали его сердце. Тутъ Мефистофель пользуется случаемъ, чтобы побудить его совершить грхъ. Фаустъ желаетъ обладать кроткой, доброй, наивной, чистой и честной Гретхенъ. Ея крайне несложное существо охватывается пламенемъ первой любви и пламя это сжигаетъ ее. Она отдается безъ брака Фаусту, котораго любитъ, отдается съ полнымъ довріемъ, безъ всякаго сопротивленія, даже безъ малйшаго желанія сопротивляться, единственно изъ глубокой женской привязанности. Удивленная я смущенная глубокими познаніями Фауста, Гретхенъ смотритъ за него, какъ на что-то высшее. ‘Для нея, по справедливому замчанію Георга Браидеса (‘Женскіе типы у Гёте’), какъ будто обратилось въ дйствительность древнее сказаніе, что сыны боговъ снизошли до человческихъ дочерей. Она совершенно теряется передъ возлюбленнымъ, вмст съ нимъ возвышается и въ немъ исчезаетъ. Это не два равныхъ другъ другу существа, которыя даютъ другъ другу руку и принимаютъ на себя взаимныя обязательства, а пораженный смущеніемъ и удивленіемъ ребенокъ, прилпляющійся къ мужчин’. Для Гретхенъ это — вся жизнь, а въ жизни Фауста это только одинъ эпизодъ. Отдавшись ему, она уже никого не любитъ, остается врной ему по инстинкту, а Фаустъ, соблазнивъ, бросаетъ ее. Эта любовная исторія причиняетъ смерть матери Гретхенъ, ея брату, ея ребенку и ей самой. Мать она умерщвляетъ усыпительнымъ напиткомъ, чтобы Фаустъ могъ придти въ ней: ночью. Брата закалываетъ на поединк Мефистофель, когда тать хотлъ отомстить за безчестіе своей сестры. Ребенка сама Гретхенъ убиваетъ изъ боязни позора. Ее заключаютъ въ тюрьму и казнять!

0x01 graphic

И такъ, въ своемъ стремленіи къ свту и познанію жизни, Фаустъ, на первыхъ порахъ, поддавшись страсти, вскор убдился въ ея суетности и отршился отъ нея. Во второй части онъ уже изъ ‘малаго свта’ переходитъ въ ‘большой’ и, окунаясь въ водоворот нравственныхъ явленій, которыми обозначился ходъ общечеловческаго развитія, пускается на свои поиски по всей исторіи человчества.

‘Весна — краса природы’, въ лиц Аріеля, снова пробуждаетъ энергію въ Фауст, начинавшую было ослабвать подъ тяжкимъ сознаніемъ вины относительно Гретхенъ. Онъ вмст съ Мефистофелемъ, согласно легенд о Фауст {Кстати сказать, въ послднее время появилось нсколько любопытныхъ разъясненій объ этой легенд. Упомянемъ напримръ, статью Царике въ мюнхенской ‘Allgemeine Zeitung’ (No 246, 1888 г.). Такъ какъ до сихъ поръ неизвстно имя автора знаменитой ‘Historia von D. Iohann Fausten’, напечатанной въ 1687 году во Франкфурт на Майн и послужившей для ‘Фауста’ Гёте фундаментальный канвой, то Царике пытается очертить умственную атмосферу, среди которой появилась ‘Исторія’. Изъ собранныхъ ямъ библіографическихъ данныхъ объ издател этой книги, Іоганн Шписс, видно, что она была продуктомъ строго лютеранскаго направленія.

Тутъ же умстно упомянуть объ одномъ изъ мемуаровъ, недавно увнчайномъ королевской академіей въ Мадрид, по поводу столтія Кальдерона. Задачей конкурса было ршить вопросъ, въ какомъ соотношенія находятся сюжеты ‘El inagico prodigioso’ Кальдерона и ‘Фауста’ Гёте, сообразно съ старинными и средневковыми легендами, которыми могли вдохновляться оба писателя. Могуэль получилъ премію. Въ его мемуар основательно доказано, что въ обоихъ произведеніяхъ нтъ ничего схожаго, даже сюжетъ иной. Во-первыхъ, любовь Фауста и Маргариты не исчерпываетъ сюжета ‘Фауста’. Это — только эпизодъ. Между тмъ какъ сюжетъ ‘Чудодйственнаго Чародя’ сводится въ любви Кипріана къ Юстинь. Когда Фаустъ заключилъ договоръ съ діаволомъ, онъ не зналъ Маргариты. Только въ опер Гуно онъ знакомъ съ ней и уже одно это измняетъ и искажаетъ трагедію Гёте. Въ ‘Чудодйственномъ Чароде’ Кипріанъ заключаетъ договоръ единственно съ намреніемъ овладть Юстиньей. Демонъ Кальдерона — настоящій сатана, только и помышляющій что о гибели дуясь. Мефистофель же — скоре отрицатель, холодный и безпощадный насмшатъ надъ добромъ, нежели отъявленный служитель зла. Такого діавола, какъ Мефистофель, можно было придумать только въ конц XVIII столтія. Фаустъ продаетъ свою душу діаволу, чтобы возстановить силы молодости и съ ними отдаться жизни. Кипріанъ — не старъ, онъ красивъ я добивается только соблазнить Юстинью. Любовная исторія въ ‘Фауст’ вставлена, какъ эпизодъ, геніально изображающій роковыя послдствія человческихъ страстей. ‘Чудодйственный Чародй’, напротивъ, оправдываетъ страсть и показываетъ резонность соблазна. Но гд же зародилась личность Фауста? Изысканія Могуэля приведи его къ слдующему заключенію. Около 1480 года въ Книттлинген, въ Виртемберг, родился будущій великій ученый. Онъ изучалъ философію въ Гейдельбер, физику и магію въ Краков, почему, вроятно, иные и считаютъ прототипъ Фауста полякомъ. При содйствія Франца Сикингена, онъ былъ преподавателемъ и ректоромъ коллегіи въ Крейцнах. Это быль такой заправскій гуманистъ, что приводилъ на память цитаты изъ всхъ сочиненій Платона и Аристотеля. Въ своемъ неврія онъ доходилъ до того, что уврялъ въ возможности длать вс чудеса, о какихъ повствуетъ евангеліе. Уже при жизни онъ сталъ легендарной личностью. Увряли, будто въ Виттенберг онъ воскресилъ Елену и женился на ней. У него былъ слуга, всюду сопровождавшій его, по имени Мефистофель. Для всхъ нмцевъ этотъ слуга сдлался олицетвореніемъ сатаны. Однажды онъ убилъ своего господина въ Римлих, близъ Виттенберга, и вотъ легенда готова: это, молъ, демонъ, съ которымъ ученый докторъ заключилъ договоръ и который, когда наступилъ срокъ расплаты и докторъ отказался исполнить условіе, убилъ своего господина и унесъ съ собой его душу. Легенда распространилась по Верон. Къ 1661 году, Фаустъ сталъ извстенъ въ Испаніи. Одинъ изъ нмецкихъ студентовъ, Конрадъ Геснеръ, написалъ своему другу Крафту, что докторъ Фаустъ пользуется необычайной знаменитостью ‘въ кругу студентовъ, которые ведутъ безпутную жизнь’. Въ 1599 году, но свидтельству Патера Мартина день-Ріо, два магика Фаустъ и Агриппа платили въ испанскихъ гостинницахъ съ виду настоящими деньгами, а потомъ, черезъ нсколько дней, эти деньги превращались въ роговое вещество. Затмъ легенда проникла въ Англію. Въ 1681 году, Марло, по профессіи актеръ, раззорившійся жуиръ, отождествилъ себя съ Фаустомъ и составилъ драму изъ легенды. Перебывавъ на всхъ кукольныхъ комедіяхъ въ Англіи, драма эта попала въ Германію. Въ 1759 году, Лессингъ задумалъ изобразить Фауста побдителемъ демона, при помощи ангела. Немногимъ, пожалуй, извстно, что современники Гёте, генералъ Клингеръ и Ленцъ, умершіе въ Россіи, сочиняли каждый ‘Фауста’. Наконецъ въ 1776 году, Гёте прочелъ Клопштоку первые сцены своего ‘Фауста’. Только Гёте вполн далась эта сложная задача.

Съ тхъ поръ въ теченіе полу столтія варіація на тэму ‘Фауста’ не переставали слдовать одна за другой. Въ своемъ троякомъ воплощеніи — философскомъ, литературномъ и артистическомъ — онъ оказывалъ истинное обаяніе на людей мысля и печатнаго слова. Отмтимъ здсь весьма любопытную и недавнюю попытку Камилля Беллига (‘Faust’) прослдить эту полувковую борьбу со сфинксомъ германскимъ. Беллигъ, пробуя объяснить ‘Фауста’, согналъ всю трудность и сложность подобной задачи, ибо каждый обыкновенно толкуетъ по своему вс выраженныя въ трагедіи Гёте тайны человческой души, ей сомннія, ея страсти и порывы къ раскаянію, для каждаго эта эпопея борьба человческихъ инстинктовъ съ требованіями разума служитъ зеркаломъ, въ которомъ каждый ищетъ слдовъ своей мысли и своихъ сердечныхъ движеній. Всегда тутъ, стало быть, анализъ получается нсколько индивидуальный, Беллэгу пришла счастливая мысль анализировать главнымъ образомъ художественныя и артистическія произведенія, вызванныя къ жизни созданіемъ Гёте. Тахъ, безсмертный сюжетъ ‘Фауста’ искушалъ талантъ живописцевъ и композиторовъ,— Делакруа, Ари Шеффера, Берліоза, Гуно и Шумана. Къ сожалнію, этотъ этюдъ, при всхъ его литературныхъ достоинствахъ, не чуждъ пристрастія къ излюбленнымъ автору композиторамъ.}, попадаетъ ко двору императора Максимиліана I, при особ котораго Мефистофель занимаетъ должность шута. Императоръ предается беззаботной веселости, незамчая, какъ государство доходитъ до разворота и упадка. Императору вздумалось вызвать образъ Елены. Но Фаустъ самъ плняется ея идеальной красотой до самозабвенія. Но, когда онъ хочетъ схватить явившійся призракъ, происходитъ взрывъ, Фаустъ лежитъ на земл, а Елена исчезаетъ въ туман. На этомъ кончается первое дйствіе 2-й части. Мефистофель переноситъ обезсиленнаго Фауста въ его прежній кабинетъ, гд его Фамулусъ Вагнеръ, этотъ ‘бумажной мудрости сухой ползунъ’, какъ его мтко назвалъ Струговщиковъ въ своемъ перевод ‘Фауста’ (1-я часть), только что сдлалъ великое открытіе. Ему удалось искусственнымъ путемъ создать человчка Гомункула. Этотъ человчекъ, знаменующій собой стремленіе человчества въ идеалу высшей культуры, выказываетъ свой скоросплый разсудокъ особеннаго рода. Онъ называетъ Мефистофеля, этого отрицателя, своимъ ‘братцемъ’, отгадываетъ мысли Фауста, которыя все еще сосредоточены на Елен, и совтуетъ ему отправиться на античную почву. Не бывавъ тамъ, Фаустъ не можетъ бытъ культурнымъ. Въ Фарсал предстоятъ Вальнургіева мочь и сборище древнегреческихъ привидній, только тамъ Фаустъ могъ бы исцлиться. Такъ и случилось. Мефистофель и Гомункулъ вмст съ Фаустомъ несутся по воздуху и спускаются на Пеней. Гомункулъ освщаетъ дорогу въ идеальный міръ греческаго искусства своимъ интеллигентнымъ фонаремъ. Только что коснулся земли Фаустъ, какъ уже спрашиваетъ: ‘А гд она?’ И блуждаетъ онъ въ кругу миологическихъ существъ, разспрашивая:

Скажите лики женскіе сейчасъ:

Елены кто не видлъ-ли изъ васъ?

Центавръ Хиронъ сажаетъ Фауста къ себ на спину и везетъ къ предсказательниц Манто, дочери Эскулапа, въ качеств помшаннаго, котораго ей надо излечить. Но она восклицаетъ: ‘кто хочетъ невозможнаго,— мн милъ’, и общаетъ провести Фауста темными ходами къ Персефон. Тамъ онъ можетъ свидться съ Еленой. Сцена, въ которой должно было произойти это свиданіе, осталась ненаписанной. Но въ третьемъ акт, посл того, какъ пронеслись вс чудеса классической Вальпургіевой ночи, посл того, какъ Гомункулъ, тщетно допытываясь у алеса и Анаксагора, какого направленія ему держаться, разбиваетъ, наконецъ, свою реюрту, въ которой, до тхъ поръ, заключены были его несмтныя духовныя силы, у ногъ красоты, на трон Галатеи, посл того, какъ Мефистофель принялъ античную наружность, переодвшись фуріей Форкіадой, желаніе Фауста исполняется.

Елена является ему въ собственномъ дворц въ Спарт. Въ памяти ея удержалось случившееся только по возвращеніи изъ Трои. Она какъ будто только что п

ІОВЪ, ПРОМЕТЕЙ И ФАУСТЪ

Читайте также: