Н. В. Кукольник
Иоанн III, собиратель земли Русской
Часть I
I
МОСКВА В ИЮЛЕ 1487 ГОДА
Как зачиналась каменна Москва,
Тогда зачинался в ей грозный Царь
Старинная песня
II
КОШКА С СОБАКОЙ
Нашла коса на камень.
III
СВАТОВСТВО
Иоанн III, собиратель земли Русской, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 440 минут(ы)
Кукольник Н. В. Иоанн III, собиратель земли Русской: Роман
M., ‘Современник’, 1995. (Государи Руси Великой)
Текст печатается по изданию: Кукольник H. В. Иоанн III, собиратель земли Русской. Спб. Изд. Г. Гоппе, 1874
OCR Бычков М. Н.
На двадцать пятом году государствования Иоанна III Москва уже не гляделась татарским пепелищем, веселые слободы длинными лентами сплошь тянулись к каменному Кремлю, выросшему на том же месте, но в другом, лучшем виде: не острог деревянный, а стройные кирпичные стены с зубцами изящного профиля вывели фряги, все под правило да в меру, так что любо-дорого смотреть. А уж гладь какая! — так и соборы не строились в старину.
Афанасий Силыч Никитин {Здесь автор допускает фактологическую ошибку: к моменту описываемых событий Афанасия Никитина (? — 1474/75), автора литературного памятника ‘Хождение за три моря’, уже не было в живых.}, тверской купчина, ночью воротился из дальнего, многолетнего странствования в индийскую сторону, за три моря. Впотьмах ища ночлега, не до Кремля ему было, и как пустили — с дороги заснул сном богатырским. Звонили к обедне уже, когда Силыч протер глаза и по привычке, не долго думая, вскочил, помылся, перекрестил лоб и вышел на улицу. Суета необычная озадачила путешественника с первого шага. Добравшись до базара, он, однако, нашел, что у купцов лавки позаперты. Народ бежит куда-то, и Никитин направился вслед за другими, На повороте — вдруг заблестели кресты золоченые, за какою-то стеною словно, а перед нею поле гладкое, бархатный луг. Силыч невольно попятился и принялся, крестясь, протирать глаза, не доверяя себе.
— Что за притча,— подумал он вслух,— на Москву ли я, полно, попал?
— А то куда же? — отозвался с неприятным хохотом оборванец нищий, покойно рассевшийся на муравке и собираясь утолить голод без дальних разносолов. Перед ним стояла берестяная кружка с водою, подле увесистого каравая хлеба.
Никитин невольно, не без тревоги, посмотрел на хохотуна, и ему стало как-то неловко. Выражение лица нищего было таково, что могло поразить всякого и часто с ним сталкивавшегося, не только увидевшего случайно. Представьте полное лицо без бровей, с острой рыжей бородой, глаза точно оловянные, кажется, не глядят, хотя зрачки у оригинального субъекта и находятся на месте. Искривленные злобой губы в постоянном движении, как будто бы никогда плотно не сходились, выказывая глазные резцы, похожие на волчьи клыки. И при этом на невзрачной образине бродит улыбка, не предвещающая ничего доброго. Никитин хотел было уйти, но его удержала рука нищего.
— Видно, приезжий? — продолжал тот каким-то птичьим голосом, в котором многие звуки были чисто гортанные, резкие, хотя и хриплые.— Жаль, с виду глуп, по одеже — богат. Поумнеешь — обнищаешь! Поверстаемся!..
— Что ты мелень, рыжая борода?..
— Отваливай! Есть хочу, обед стынет, а утроба тужит.
— И не ребенок, кажись, а потерпеть не хочешь, до обедни недолго, кажись,— ответил Никитин.
— У меня моя обедня отошла, а ты ступай голодать в Кремль, коли пропустят.
— Так это Кремль?
— А то что же? Он самый, со всеми фряжскими затеями… Стрельниц, стрельниц, а ведь со всеми ими не спасется!.. Стены были в Содоме и Гоморре! Куды крепок и Иерихон считался — да свалились сами… и ограды, и забрала… И этим не уцелеть!
Никитин посмотрел на нищего еще с большим изумлением, но тот не обращал уже никакого внимания на наблюдателя. С выражением злобного любопытства смотря на толпы волновавшегося народа (который старался протесниться в Кремль), он бормотал несвязные слова.
— А вы, скимны рыкающие! — вдруг вскрикнул нищий, и лицо его еще страшнее искривилось.— Поделом вам, поделом. Да вон и он! Легок на помине. Под ним лошадь пляшет, а у самого небось душа в пятках, чтобы набольшего не прогневить, неравно опседаешь. А жезл у него здоровый, впору с ним на медведя ходить, на те у тебя кличка собачья: ты не Щеня, дружок, а Щеня…
— Где, где? — спросил торопливо Никитин.
— А вон — видишь, золотой витязь на вороном аргамаке, что поднялся на дыбы, ровно на стену иерихонскую скочить сбирается. Да он еще меньшой сокол, старшой под Казанью: золотую гривку себе татарскими головками зарабатывает. Вон едет и князь Иван Юрьевич… Ольгерду праправнук, говорят, да родной племянничек московского князя Великого — Патрикеевым прозывается. За то у его и чин московский: первый боярин! Все коршуны слетаются в свое каменное гнездо. Видно, Большак с золотой головой сон ночесь видал неладный, всю дворню и собирает. Глянь-ко, таперича к воротам князь Федор Пестрый подъехал, глянуть не на что, а бают, Пермь взял. Во как у нас?! А тамо что аще деется?
Нищий вскочил и, заслоняя рукой свои оловянные глаза от жгучего июльского солнца, стал присматриваться к толпе, которая, окружив кого-то, провожала к воротам. К толпе этой со всех сторон подбегали люди, и она росла, ширилась и волновалась.
— Ничего не разберу! А должно быть, московским зеворотам занятно что ни есть,— ворчал про себя странный нищий, убирая свой обед и посуду.— Не хотелось сегодня в Кремль ходить, да надо: видно, та’ новинка есть… Не скупись, поделися и с нами своими новостями, Иван Васильевич! — И на безобразном лице хохотуна-ругателя явилась какая-то неопределенная загадочная улыбка.
Закинув котомку за плечи, нищий схватил костыль свой и скорым шагом направился к воротам…
— Тут не пройдешь,— сказал Никитин, невольно следуя за нищим.
— Где наши не проходили!
И правда, народ расступался и давал нищему дорогу. Никитин тоже воспользовался случаем, примкнув к своему непрошеному чичероне московских замечательностей. Они беспрепятственно вошли в Кремль, где невиданное великолепие совсем ошеломило путешественника в Индию.
Бывало, к деревянному собору Богородицы с немногими боярами подходил пешком тщедушный Василий Темный, своею неровной походкой не привлекая и зевак. Дорожка шла извилистая, узкая, из садов и за палисадами торчали ветхие деревянные избушки, если еще не высовывались докучно обгорелые трубы да кучи уголья. Самые великокняжеские хоромы отличались от обывательских изб разве большей обширностью места, занятого хозяйственными пристройками А то в жилище государя, так же как у соседей, окна да двери стояли зачастую наискось и между потемневшими тесницами зеленел влажный мох на крыше.
Куда все это прибралось? Словно вымели, как сор, наросшие здесь хоромцы, церквицы и кладбища. Вместо всего хлама этого величественный Успенский собор поднялся из земли как по щучьему велению, вытягивая за собою и игрушку-храм Благовещения, с его затейною узорчатою лепкою пилястр, расписанных яркими красками и золотом. За ним воздвигался новый деревянный дворец государев, а направо красовалась только что оконченная Грановитая палата — предмет гордости и удивления Москвы. На широком Красном крыльце гранитового чертога государева стояла теперь сотенная толпа царедворцев в пышных нарядах, залитых золотом. Никитин, пораженный великолепием двора Иоаннова, оглянулся, чтобы расспросить кое о чем загадочного нищего, но его уж и след простыл.
А народ все прибывал, хотя в Кремле не было места упасть и яблоку. Волны народа словно закаменели: ни вперед, ни назад. А тишина царствовала такая, что слышно было жужжанье комара в воздухе.
— Какая ужасная скука стоять в этих тисках,— сказал кто-то позади Никитина по-итальянски.— Пойдем лучше на террасу, где стоят московские нобили!
— Ваше высочество любит говорить и смеяться, а там ведь нельзя, тут же никто нас не поймет.
— Да теперь и неловко будет высовываться вперед. Добрый завтрак, я думаю, предательски изукрасил наши лица,— отвечал другой голос вкрадчиво, венецианским наречием.
— Оно, пожалуй, и так! Да, я думаю, нам и тут-то нечего делать. Чужая радость нам не торжество, да и смотреть на этих медведей, право, не находка. Если бы еще были красотки вместо мужей, братьев и отцов. А на таких холопов нагляделся я и в прихожей моего друга Магомета Второго. Пойдем лучше к Зое! Только и добра в этой Москве, что она да Хаим Мовша!
— Во всяком случае, надо дать знать кастеляну, что ваше высочество не совсем здоровы: иначе приятель нахмурится, пожалуй, не даст жалованья. Он ведь рад всякому предлогу зажилить деньгу…
— Конечно! А все ж пойдем к Зое… С извинением послать можно и Мовшу,— прибавил главный из собеседников решительно.
— Вы забываете, что Мовше и на Москве быть не совсем теперь ловко, а послать еще его в Кремль — значило бы погубить верного союзника навсегда. Я пошел бы сам, да проклятый завтрак… Я чувствую, что на лице моем…
— Восхождение солнца, ты хочешь сказать,— истинно! Веселый Дионис прикрыл щедро багрянцем лик своего подражателя. Но ты и в этом виде еще сносен. Вот я?..
— Ваше высочество изволите шутить!.. А послать все-таки некого.
— Позвольте предложить мои услуги,— отозвался Никитин по-итальянски, и собеседники смутились не на шутку.
Тот, которого собеседник называл высочеством, прошептал по-гречески с досадой, ‘Лазутчик!’
— Ошибаетесь,— подхватил Никитин также по-гречески.— Я много странствовал по белу свету, так необходимость заставила научиться многим чужим яаыкам… индийскому даже. А кстати, у меня поручение к вашей милости из Кафы, смекаю, что ты господин деспот мовейский? Очень рад, что случай доставил мне видеть высочество твое сегодня же. Кафинские паши уверяли меня, что письмо это весьма важно…
— Где же оно?
— Представить готов где и когда угодно.
— Через час, у Зои!
— Да я не знаю, кто госпожа эта и где искать ее?
— Постойте, ваше высочество, я объясню ему все, но пусть прежде сходит к кастеляну и объявит, что мы не здоровы…
— И такого чина, опять же, не знаю я на Руси…
— Синьор Патрикио,— отвечал собеседник деспота морейского, его переводчик Рало.
— То есть князь Патрикеев! Понимаем, да пропустят ли к нему? Видите, какая давка…
— Это уже мое дело,— отвечал переводчик.— Ступай за мной, я и проведу тебя до крыльца… А ваше высочество? — обратился он к деспоту.
— Я пойду потихоньку к Зое.
И они двинулись в разные стороны.
Народ, видно, знал своих гостей: Рало провел Никитина сквозь толпу без большого труда. Площадка перед собором была ограждена рогатками, но как только сторожевому воину Никитин объявил, от кого идет, рогатку отодвинули и Силыч не без страха стал подходить к Красному крыльцу. Тут стояли два рынды в атласных одеждах, с позлащенными секирами на плечах. С подходом Силыча к крыльцу секиры опустились и загородили ему дорогу. Никитин заявил, что он послан от деспота и зачем даже, но рынды только улыбнулись.
— Тут посланцам не дорога,— сказал один из них,— да боярину теперь и не время. Если он не у государя в рабочей, так князей и бояр в думу вводит.
— А может, и в теремной палате деда рядит,— заметил в свою очередь Никитин.
— Быть может! Так вот, дружок, видишь, за Благовещением калитка, за калиткой — дворик, спроси там — укажут!.. Только этим путем не ворочайся: мимо собора вашей братии не дорога.
Никитин уже не слушал попечительных предостережений. Он спешил, чтобы застать князя, но немало дворов и двориков прошел он, пока добрался до теремной палаты. Князь еще был там, посланца от деспота не задержали, и вот он в палате Патрикеева. Чертог, впрочем, был не по сановитому обладателю: низок, длинен и темен.
Князь Иван Юрьевич жил уже шестой десяток, но борода и усы были без малейшего признака седины. Живые глаза сыпали еще искры, и высокий рост еще не скрадывался согбенным станом, напротив, боярин держался прямо, сохранив величавую осанку. Патрикеев, стоя у окна, глядел на черный двор, а князь Федор Ряполовский что-то с живостью ему рассказывал, по выражению лица Патрикеева нельзя было догадаться, приятен ли был ему этот рассказ или нет. Только шаги чужого человека, хотя и почтительные, прервали княжескую беседу. Патрикеев живо оборотился и спросил:
— Что надо?
— Его высочество, Андрей Палеолог, деспот морейский…
— Да ты-то кто?.. Таких холопей у него я не видывал,— прервал Патрикеев, озирая Никитина с ног до головы.
— Я и то не холоп, а тверской гость, Афанасий Никитин… И не на послугах у его милости, а так, случаем, попросил он меня доложить княжей твоей чести, что во дворец, по государеву указу, за недугом быть ему невозможно…
— Верно, пьян! Я и без посланца догадался бы! Так кланяйся, честной гость, деспоту и скажи, что, мол, о тяжком недуге его государю доложим! Прощай, батюшка!
— Позволь, боярин, мне и свое челобитье…
— И опять до меня? Посмотрим. Говори, да проворнее…
— Да вот Москва забрала Тверское великое княжество, своего наместника там поставила, тот наших людей не знает, мой дом своим людям на житье отдал, а меня в Твери не было.
— А ты где же был?
— В Индии.
— Где?
— В Индии.
— Князь Федор Семеныч! Что это он бает? Ты, видно, тоже трапезничал со своим деспотом и со сна несешь околесную… Индия! Было такое царство в Библии, да теперь-то откуда ему взяться, чай, его потопом снесло. В наше время об нем ничего и слышно не было, отколь же явилось? Вот мне говорил жидовин Хази Кокос, когда приезжал в Москву из Кафы, что есть Хинское большое царство, и еще совет подавал послать туда его с войском… Да я и этому не поверил. Такого царства по всей Библии не найдешь, и его, кажется, новая мудрость сочинила. Дивлюсь, что жидовин ей поверил.
— Хази не обманул тебя, боярин: жидовин-то он жидовин, но честный, притом же он караимского закона. Не будь хан Менгли-Гирей его другом, так ему в Кафу и носа не дали бы показать, теперь турки хуже генуэзцев. Да и добро бы один турок, а то трех пашей поставили, обобрали они меня, нехристи, почитай, половину товаров оттягали, слава те Господи, что другую оставили. А то нечем было бы государю и его боярам поклониться, и за то спасибо Хази Кокосу и хану — отстоять пособили. И грамотами к твоей боярской милости снабдили меня. Нехристи хошь, а дай Бог им здоровья…
— Коли грамоты — подавай…
— За пазухой во весь путь берег! Изволь, ваша честь, получить.
Патрикеев с живостью сорвал висячую печать, развязал толстый шелковый шнурок, развернул хартию и стал читать.
По лицу заметно было, что чтение очень занимало князя, и, дочитав до конца, он приветливо посмотрел на Никитина.
— И здесь пишут, что Индия есть! Недаром свет велик, говорят,— заключил боярин, неохотно отступая от своего прежнего убеждения.— А все же потопом могло отнести ее и за море,— как бы про себя промолвил он еще раз.— Надо про тебя государю доложить,— прибавил Патрикеев в заключение и поспешно ушел из палаты.
Ряполовский, вероятно, не был расположен продолжать беседу, а Никитин не смел, и они проиграли в молчанку добрую четверть часа, пока воротился дворецкий великого князя.
Осмотрев Никитина с головы до ног испытующим взглядом, он сказал ему тихо:
— Государь верит, так моя вера в сторону, а все, голубчик, я тебя велю обыскать. Гей, Самсон! Обшарь-ка этого купчину, нет ли у него чего запретного…
Дюжий сын боярский, лет сорока пяти, с окладистой бородою, в опрятном чекмене, отороченном золотым галуном, бесцеремонно запустил руки за пазуху Силыча, потом в карманы и вытащил оттуда ящичек из драгоценного дерева, расписанный довольно искусно яркими красками.
— Это что? — строго спросил Патрикеев, принимая из рук Самсона досканец.
— Вещь, драгоценнейшая из всех моих товаров! Если удостоюсь счастия побить челом государыне великой княгине, то хочу поклониться ей этим клейнодом… Это четки самоцветного камня, каких нет ни у турского султана, ни у крымского хана, ни у самого персидского шаха, подарила мне их вдова, шахиня, за то, что я ее от злой болезни вылечил…
— Так ты знахарь еще?
— Признаться тебе, боярин: лечебного дела не знаю, а меня индийские мудрецы кое-каким тайнам наставили, так, умею избавлять от злой трясовицы, от камчуга иль зоб уничтожить и…
— А это что? — спросил Патрикеев, подозрительно поглядывая на гостя и раскрыв сафьяновую коробочку, вынутую Самсоном из-за голенища у Никитина. Сильный запах мускуса до того ошиб князя, что он уронил коробочку, и по полу рассыпалось несколько черных сердечек и крестиков…
— Это — мускус! — спокойно отвечал Никитин.— Полезное благовоние: уничтожит всякую тлю, а платье от него приятно благоухает…
— А возьми-ка ты сердечко в зубы да слушай!
— Князь-боярин, да ведь этого не едят.
— А! — гневно рявкнул боярин.— Понимаем — как съешь, так с Авраамом повидаешься раньше срока. Отрава, значит, коли есть нельзя, а не отрава, так почему не съесть?..
Никитин махнул рукой, промолвив:
— Погань христианину! Пожалуй, если не веришь, возьми, спрячь у себя мускус.
— Сгинь он, пропади, коли поганый!
— Да держать-то не претит вера, а только есть нельзя. А вот те Бог, нету ничего худого, на Востоке дети на шее носят, не токмо что…
— Ну, пожалуй,— сказал Патрикеев, видимо смягчаясь, но значительно взглянув на Ряполовского,— только собирай сам твое зелье да сложи в коробку, Самсон, дай ему какую ни есть ветошку завернуть да отопри этот ящик. Положи и замкни сам, а ключ подай сюда… У нас, брат, есть свои знахари, рассмотрят, не на неучей напал…
— А что, Самсон, ничего нет больше?
— Мошна! Да к поясу пришита.
Никитин развязал пояс и высыпал на стол немало золотых монет, все восточных.
— Возьми свои деньги, на, пожалуй, и четки. Они для Елены Степановны, ты молвил?
— Нет, князь-боярин, для государыни Софьи Фоминишны!
— Так ты грек?..— вскрикнул Патрикеев с приметной досадой.
— Тверитянин!..
— Врешь! Грек окаянный, недаром гречанам посыльщиком и служишь… ты…— Но сам вдруг мгновенно опомнился и, вперив испытующий, строгий взор в Никитина, долго всматривался в него. Испытание, кажется, успокоило его недоверчивость, хотя он и молчал.
Никитин со вздохом заговорил:
— Ну, боярин, я твому норову не завидую, вспомни, что говорит апостол: сумнения подобны волнению морскому, ветрами воздымаемому и возметаемому. Тебя так и кидает из подозрения в подозрение. Мне, купчине, ваши дворовые тайности неведомы, я простой человек, воротился в дом родной, да не нашел дома, Москва все забрала, пришел челом бить первому государеву боярину и сроднику, а он…
— А он видит, что от тебя Литвой пахнет. Видно, младший брат государев еще не угомонился? Ваш тверской великий князь Михаил защитить своего престола не мог, так уж литовской хитростью его не воздвигнет.
— Дивлюсь разуму и воле Иоанна, соболезную о несчастии нашего доброго Михаила, но как человек — не больше. А как русский, радуюсь Иоанновым успехам. Только мелкий ум не видит в трудах его блага Руси и общей пользы. А я то смекаю, что в одном народе праведно быть одному пастырю и одному стаду. Не верится ушам, что совершил Иоанн до дня моего приезда на родину… Оставил я Великий Новгород истинно великим… Реки злата чужеземного текли там, три Москвы уместилось бы в нем. Наложил государь державную руку, и — нет Новгорода! И вечевой колокол замолк…
— Ты не глупи, парень! Не будь грек… так…
— Полно, князь! Все грек я у тебя, а за что, спроси? Что хотел чествовать государыню? Мне даже становится обидно. Я не целовал еще креста на верность Иоанну, был далече, когда князь Михаил Холмский отворил вам врата Твери, стало, не присягой связан. А за дела полюбил уж московского владыку. Дела его для меня еще виднее, как двадцать лет не был на Руси. Я оставил ее всю чересполосную, вотчиной татарскою, возвращаюсь — нет княжений дмитровского, можайского, серпуховского, роды ярославских, ростовских, муромских князей — служилые! Кончилось великое княженье тверское, как и своя воля у Новгорода. Теперь, почитай, одно: вся Русь — Москва! Только Псков да Рязань, да и те не надежны…
Горячая речь умного купца Патрикееву была совсем по душе, и сдвинутые брови боярина незаметно разошлись по своим местам.
Никитин, не замечая этой перемены, продолжал с прежним жаром:
— Нелицеприятна и не пуглива твердая воля Иоанна. Повелел, и — отец гонит сына. Да какого сына? Князь Василий Михайлович Верейский недаром прозван Удалым! И на богатырство его не посмотрели! Хотел себя укрепить и оградить женитьбой, взял в жены племянницу государыни Софьи Фоминишны, царевну греческую, и свойство не спасло. Сын бежал, отец умер, Русь стала цельнее! Дивно, ей-же-ей, дивно! Но главное,— продолжал с одушевлением развернувшийся путешественник,— мы уже не рабы татарвы некрещеной! Уж ханы их поганые не ставят нам кого хотят на княжество, князья наши не кланяются, да и некому кланяться! Юрт Батыев в развалинах, Золотая Орда что тень бродит по волжским степям, ест полынь горькую… Одна Казань…
— Взята в прошедшую субботу!
— Что? Правду ли я слышу?.. Кажись, не ослышался?
— Патрикеев тебе сказал правду,— отозвался сам Иоанн, вступивший в это время в палату.— Князь Иван, я дозволяю купчине Никитину на большом нашем выходе видеть царя казанского Алегама в цепях.
Хотя Никитин во время продолжительного своего странствования видел немало государей могущественных, дивился восточной роскоши, привык, кажется, к блеску и пышности восточных властителей, но при звуках речи Иоанна пробежал у него по коже невольный трепет. Перед ним стоял тот, чьи подвиги с таким жаром ов исчислял за мгновение, тот, чей взгляд подкашивал колени у князей и бояр крамольных, извлекал тайны из очерствелой совести их и лишал чувств нежных женщин. Иоанн был в полной силе мужества, ему шел сорок седьмой год, и все в нем дышало строгим, грозным величием. Он был в парчовой ферязи и в шапке большого наряда, опушенной черной куницей и разукрашенной дорогими самоцветами. На застежках риз сияли многоцветные изумруды и лалы, головка у длинной трости как будто была слеплена из бирюзы, и на этой бирюзовой горке сверкал тысячью цветов огромный алмаз. Иоанн, как известно, любил пышность, вполне постигая ее нравственное значение на неразвитый народ. На приемах послов, в соборах и торжествах народных, с самого занятия отцовского престола, он- являлся окруженный великолепием, в сонме братьев, князей и бояр. Теперь уже братьев не было, Андрей, меньший, и Юрий, Васильевичи, покоились сном вечным, Андрей-старый и Борис боялись показываться при дворе, проживая в городах. Не было и князей самостоятельных, некогда сопутствовавших Иоанну в походах и путешествиях. А те, что остались, были мелкопоместные, сами добивались чести быть только боярами московского двора и не без труда получали этот вожделенный сан, принявший при Иоанне новое и важное значение.
Никитин, взысканный милостивым словом государя, скоро ободрился и на благосклонное дозволение видеть торжество отвесил земной поклон. Иоанн, опершись на трость, отдал приказ, по обычаю своему, лаконично.
— Проводить гостя на крыльцо! Князь Иван, открывай же большой выход… Пора!
Тот же дюжий Самсон помог теперь Никитину приподняться с полу и повел его ближайшим путем на Красное крыльцо. Там заметно уже редела толпа сановников, Патрикеев открыл так называемый большой выход, то есть отворил врата Грановитой палаты и впускал в нее князей и бояр по московскому их чину. Последним вошел Никитин. Рында, в горлатной высокой шапке, с золотой секирой, указал ему на заднюю скамью, где седело несколько просто одетых иностранцев. То были зодчие и врачи великокняжеские, Никитин, взволнованный неожиданным представлением своим государю, впечатлениями и встречами утра, усталый, измученный, добрался до скамьи не без удовольствия. Несколько мгновений он сидел совсем зажмурившись, и тишина, господствовавшая в палате, погрузила его было в дремоту. Легкий шум разбудил его, когда князья и бояре повставали с мест своих, увидя Иоанна. Медленно прошел он к своему престолу. Князья и бояре низко кланялись. Воссев— на трон свой, государь молча окинул своим орлиным взором собрание, пока старший сын его — Иоанн-младый — и княгиня занимали свои обычные места. У подножия трона стали Патрикеев и Федор Ряполовский. Никто не знал причины созыва собрания, и на всех лицах написано было ожидание. Царь недолго томил. Встал и голосом твердым н звучным сказал:
— Верные мои князья я бояре! Господь Бог благословил войско наше победою великой! В четырнадцатый день июля наш воевода и боярин, князь Данило Холмский, взял Казань, гордую столицу Мамутекова царства, и мятежного царя казанского Алегама прислал к нам, к великому государю, на Москву…
— Здрав будь, государь, князь великий! Господин всея Руси, Болгарии и Казани! — загремел сойм голосов, и этот клик подхватила дружно толпа, стоявшая на площади. Иоанн махнул рукой, и все замолкло.
— Утверждаю за собой титло, но не хочу царства! Мы повелели Холмскому на казанский престол поставить Махмет-Аминя за великие заслуги, оказанные ханом крымским и супругой его, царицей Нур-Салтан, матерью Махмет-Аминя. Князь Федор,— обратился Иоанн к Ряполовскому,— ты привез нам сегодня радостную весть — жалуем тебя в бояры наши. Князь Иван! Читай отписку казанскую.
Патрикеев выдвинулся со своего места и, остановись на ступеньках трона, развернул столбец, где описывал Холмский взятие им Казани, и прочел его четко и внятно. Когда замолк он, еще раз палата огласилась торжественными кликами.
— Славное дело великая победа! — Иоанн поднялся снова, и все смолкло.— Князь Данило Дмитриевич достоин милостей, и как достойно наградить его, нашего желанного, подумаем. А теперь ты, Русалка, сходи и спроси о здоровье супружницу покорителя Казани — княгиню Холмскую. Скажи ей от нас, что князь Данило прославляет державу нашу победами, а княгиня, добрая сродница наша, пестует детей и внуков наших, что мы, великий государь, все сие памятуем и на сердце держим.
— Князь Данило Васильевич,— обратился затем государь к маститому Щене,— много подвигов добрых на твоей седине, ты друг и сподвижник Даниле Холмскому, будь и ты здрав и благополучен в сей радостный нам день.
Князь почтительно поклонился челом к земле.
— И ты, боярин, князь Федор Данилович,— затем заговорил Иоанн Ряполовскому,— не одну победу одержал, и тебе, казанский мой богатырь, друг и сподвижник, привет наш. И тебе равная честь. А где мой Афоня Никитин! — громко произнес Иоанн, оборотившись назад и ища глазами недавнего своего знакомца путешественника, которого рынды вывели на средину трепещущего.— Ты купечествовал довольно. На старости бодрой ты можешь быть полезным государству нашему своим досу-жеством и опытностью. Пройдя от нашей Твери до пределов индийских, ты многое видел, многому научился, жалуем тебя в московские дворяне наши и повелеваем тебе быть дьяком в Посольском нашем приказе. Знаю, что ты принес мне в дар многоцветные четки казымбаль-ские и хранишь их при себе. Бояре сведут тебя от имени нашего после выхода ко княгине нашей в терема, и тебе, Афоня, будет честь поднести ей от лица нашего твои многоцветные четки, ими же ты хотел нам поклониться в день сей радостный…— Тут снова государь сел на престол свой и крикнул:—Алегама!
Наступила мертвая тишина, Никитин был совершенно смущен и милостью, и поручением, тем более что на него обратились глаза всего собрания, и он не знал, куда деваться от щекотания завистливых взоров. К счастью, двери палаты с шумом растворились, и двое дворян ввели низвергнутого царя казанского. Он казался еще бледнее в пышном наряде, носимом владыками Казани в торжественные дни: на голове, сверх чалмы, сиял у него еще венец царский, на плечах мамутекова парчовая шуба, а на ногах и на руках звенели цепи. Лицо Иоанна, дотоле спокойное, даже веселое, приняло теперь выражение гневное, грозное. Алегам затрепетал, взгляну’ на Иоанна, и на князьях и боярах отразился страх побежденного. За Алегамом шли, также в торжественной одежде и также в цепях, его братья, за ними вели мать, сестер и двух жен низверженного. Давно ли еще татарские ханы называли великих князей наших своими рабами, давно ли сам Иоанн посылал в Золотую Орду дань многоценную? А теперь?..
— Раб дерзкий! — загремел Иоанн в гневе, так что все собрание вздрогнуло.— Клялся ты жить с нами, как грамоты между нами уставлены, а сам ни в чем не стоял, не прямил. Принудил нас к войне, так кайся же теперь в Вологде! Снять с него венец и мамутекову шубу… Я — государь всея Руси и Болгарии, даю Казань пасынку крымского друга своего — Махмет-Аминю. Князь Федор Ряполовский, наш нареченный боярин, отвезет этот венец и шубу князю боярину-воеводе Даниле Холмскому, да возложит он царский сан на сына Нур-Салтан-царицы…
— Брат Иван…— начал было, заминаясь, смущенный Алегам, но тяжелая трость с бирюзой поднялась, гневный взгляд Иоанна сверкнул, и голосом, полным горечи, торжествующий собиратель земли Русской прервал речь пленника:
— Я не брат лицемеру! Прославь милость нашу за то уже одно, что не велим мы посадить тебя на кол, как сажал ты невинных гостей наших, угождая своим распутным уланам да злым наложницам. Князь Феодор, скажи князю Даниле, пусть разыщет бережно улавов Алегамовых да казнит из них виноватых. А жен твоих, злых советчиц, дарю тебе, Алегам,— на потешку на Вологде! Мать же и сестер его,— изрек грозный властитель, указав на татарских принцесс,— на Белоозеро!
— За что так? — с дерзостью спросила надменная царица — мать Алегамова.
— За то, что родила злодея нам,— с горечью ответил Иоанн, побагровев, и выпрямился во весь рост свой.— Показать изменников народу,— загремел он в заключение.— А мы, бояре и князья наши присные, пойдем принести благодарение Господу, да спасет и помилует он рабов своих,— и перекрестился…
Закрестилась вся палата, и государь, сойдя с престола об руку с сыном, медленно пошел к выходным дверям на крыльцо.
Оглушительный звон во все колокола покрыл вопли татарок, и только перекаты народных возгласов на площади, вперерыв колокольного звона, глухо проникали в оставляемую Грановитую палату.
Тяжелое впечатление и неожиданность громовой развязки сцены представления пленного семейства казанского царя — причем весь интерес сосредоточивался в лице самого Иоанна — до того овладели всеми собранными в Грановитой палате, что при выходе из нее бывший во все время обок отца наследник не привлек к себе ничьего внимания.
Нечего прибавлять после этого, что никто не подумал даже и бросить взгляд на сидевших позади мужей своих княгинь: Софью Фоминишну и Елену Степановну. Между тем эти две особы, далеко не ничтожные по своему влиянию на дела, были помещены на том же троне, с которого раздавалась громовая речь собирателя земли Русской.
По перипетиям беспощадной, хотя и скрытой, войны, давно уже веденной невесткой и свекровью, обе они могли бы дать — даже раньше времени начатого нами рассказа — много драгоценных подробностей такому поэту, как Шекспир, если бы таковой в Москве имелся, для создания идеала соперниц по власти, равно искусных в нанесении одна другой болезненных ударов самолюбию под личиною наивности и даже наружного расположения. До сего дня Софья была, впрочем, реже торжествующей и, следовательно, глубже затаивала свою ненависть. Счастливая же соперница стала, по мере успехов, более заносчивою и отважною. К несчастью, всякое неосторожное движение в подобных ролях соперниц может дать перевес противной стороне. Но кто же представляет себе, в упоении полной победы, немедленное поражение, хоть это и бывает сплошь и рядом? Во все продолжение сцены в Грановитой палате на холодном лице супруги Иоанна III не дрогнула ни одна фибра. Тонкие черты ее умного лица были, пожалуй, время от времени оживляемы мимолетной улыбкой, как солнышко в ветреный день за тучами бесследно исчезавшею. Смоль волос резко выделяла белизну лица княгини, на котором при ярком отблеске золотого парчового платья едва приметно обозначались бледные губы самого изящного ротика. То была красота, поражающая в облике, который время и обстоятельства только и сохранили из очаровательной картины, когда-то дышавшей полнотой жизни и страсти. Цветок этот расцветал в благословенной Италии, среди общества, уже стряхнувшего с себя тяжесть и неуклюжесть средневековья. Взамен старинного грубого варварства в годы расцвета Софьи царила утонченность приемов, напоминавшая цивилизованное общество, недоросшее только до человечности. Грубое убийство громко осуждалось, а изысканное тиранство из мести, по самому ничтожному поводу, считалось не только простительным, но возбуждало еще похвалы и подражание, как признак хорошей породы и умения поддерживать достоинство.
С такими правилами можно отлично воспитать так называемую благородную гордость и дойти до бесчувствия к людским страданиям. Можно дойти до выдерживания жесточайших пыток и до полного презрения вообще к человечеству, но мудрено чувствовать что-либо похожее на кротость и снисходительность… Таков и был в действительности характер урожденной деспотицы морейской, княжны Софьи Фоминишны, обученной всем хитростям придворного быта мелких тиранов Италии. Для развития же нравственных качеств снисходительный законоучитель этой принцессы находил необходимым и все заменяющим строгое и безусловное подчинение обрядности да заучивание молитв. Оттого и вышла она примерною исполнительницей наружного этикета. Подчиненность супругу считала долгом, но находила всегда лазейки обходить удобно, стороною, все, что ей не нравилось, не доходя до прямого сопротивления.
Соперница этой гордой государыни, тоже мать (Дмитрия, меньшего внука Иоаннова), была не менее прекрасна. И если в изящности очертаний частей лица должна была она уступить классической красоте Софьи, зато на стороне Елены была молодость. Ей было с небольшим двадцать лет, и смуглый цвет кожи не. вредил нисколько миловидности молодого личика, придавая живой, пламенной Елене какую-то особенную увлекательность. Блеск огневых глаз ее брал в плен всякого, кому только доводилось счастье видеть эту красавицу княгиню без фаты.
Не только муж баловал свою прихотницу Елену, но и сам суровый свекор таял при ее заискиваньях и все ей спускал ради молодости и затейничества — к немалому горю супруги, чувствовавшей превосходство невестки в глазах общего их повелителя.
На представлении Алегама, сидя почти рядом, свекровь с невесткой метали только друг на друга молнии скрытого гнева, но церемония кончилась, и развязка такой натянутой чинности не замедлила разразиться грозою.
В Грановитую палату княгиням пришлось идти рядом, и, хотя Софья занимала на месте своем правую руку, всем приметно было, что первенствовала как здесь, так и при дворе не она. Елена всех дарила победоносной улыбкой, тогда как бледное лицо Софьи подернуто было облаком кручины. Сомкнутые уста ее приветствовали тоже, но веяли холодом. Искусно сыграть свою роль в этот день ей удалось не вполне, и утомление от бесконечности предстоящего притворства ожесточило надменную супругу Иоанна. Она уже кипела гневом, когда совсем затихли шаги последних царедворцев, вышедших из Грановитой, и княгиням нужно было двинуться к себе.
— Пойдемте! — сказала с живостью Елена, откинув фату.— Мне ужасно надоели эти татарки, и ризы-то эти точно пудовики висят, совсем плечи оттянуло… Пойдем!..
— Изволь, государыня, Елена Степановна, приобождать маленько, государыня Софья Фоминишна, по уставу, пойдет первая… Присядь, пожалуй! — сказал Образец. Елена гневно взглянула на боярина Василия Федоровича и снова присела на свое место. Софья оглянулась на нее гордо, и улыбка, значение которой поняла только невестка, проскользнула мгновенно по ее бледному лицу. Величаво оправив свою фату, княгиня медленно пошла с боярином из палаты. Елена тоже с живостью встала, но на втором шагу, в поспешности, наступила на конец платья Софьи, так что великая княгиня должна была остановиться… Софья оглянулась и вопросительно посмотрела на Елену, не скрывая уже своего гнева. Елена отвечала на эту вспышку насмешливой улыбкой и сама отвернулась: казалось, тем и кончилось, княгини пошли чинно на свою половину.
Иоанн жил в верхних теремах, где была и опочивальня Софьи, но днем она редко там бывала, разве государь приказывал. В первые годы после женитьбы Иоанн любил, чтобы прекрасная и умная Софья, по связям и пребыванию в Риме ознакомленная с современными .политическими обстоятельствами Европы, рассказывала, как и что на Западе делалось. Но прошло уже пятнадцать лет счастливого супружества, и участие царевича Иоанна в государственных делах совсем заглушило речь советчицы мачехи. Софья не без горести убеждалась также, что власть Елены над мужем готовит ей еще более грустную будущность, потому хитрая принцесса с умыслом начала отдаляться от вмешательств во внешние дела и проводить время в кругу только детей своих. Первых двух дочерей, Елены и Феодосии, уже не было на свете, скончались они во младенчестве. Заменили их все другие одноименные, и они да три сына составляли земной рай великой княгини. Дети и внуки Иоанна пестовались на руках боярыни-княгини Холмской. Частые военные тревоги удаляли постоянно князя Даниила из Москвы, княгиня его, бросив дом свой и взяв с собой малолетнего сына Васю, уже шестой год проживала с ним в нижних теремах, служа второй матерью и своему, и государевым детям. Государь с переездом княгини в терема никогда не входил в детскую половину, не желая беспокоить доброй своей воспитательницы, всюду величая ее сродницей, хотя это родство, как говорится, было восьмая вода на киселе. Дети каждое утро приводились княгинею к государю. Иногда же и днем звал он их к себе, а вечерами проводил с ними постоянно час-другой в разговорах, испытывая детский ум и подмечая характер да нравственные свойства. Жилье в подклете верхних теремов было отдельным миром, куда не смела показываться дворцовая администрация, действительно уже никак там не применимая, где и без нее было три правителя: Софья, Елена и княгиня Холмская.
Роль княгини Авдотьи Кирилловны Холмской была при соперницах в высшей степени трудной. Только ангельской доброте ее удавалось, хотя не всегда, мирить противниц, и то в редких случаях, несмотря на привязанность к ней обеих. Одно слово княгини Авдотьи Холмской заставляло баловня общего — своенравную Елену — сохранять почтительность к мачехе-свекрови. К несчастью, день, с которого начинается наш рассказ, был первым явлением драмы, где благодушная примирительница увидела вполне свое бессилие помочь горю. В темном переходе, разделявшем теремное царство на две области, были две двери, одна насупротив другой. Одна вела на детскую половину, другая — в покой Елены. Тут надо было княгиням остановиться и проститься. Софья первая стала у дверей и ждала почтительного слова невестки, но Елена, остановившись у своих дверей, казалось, ожидала, чтобы начала мачеха. Изумленная этим вызовом на объяснение, Софья вспылила не к месту.
— Дочь моя! — сказала она с гордостью.— Не любо мне напоминать тебе твою обязанность…
— Да и не трудись. Я сама ее знаю…
— Этого я не замечаю…
— Да и не просят! Я настолько выросла, что нянек, кажется, не требуется. Уж свой дядька есть…
— Только плохо жену в руках держит.
— В руках не держат того, кого любят. Ваня знает, что у Алены нет греческой хитрости…
— Зато волошское невежество, что гораздо хуже…
— Не всякой же быть греческой кралей! Лисьего норова перенимать не к лицу мне и не стану, не буду заводить соборов и не умею прельщать души лестью лукавой.
— Куда тебе!
— Чем богата, тем и рада! — поддразнивая свекровь, ответила Елена, прибавив: — Да мы на этом еще не кончим… Ужо кое-кому можем порассказать… кое про что!
— Плюю я на твои россказни бессовестные да на ложь… злобную…
— Господи! — всплеснув руками, вступилась княгиня Холмская.— Ну что из этого выйдет?.. До государя дойдет!..
— Да… Он все узнает…— прервала Елена.
— Нам правды нечего бояться! — с живостью откликнулся Вася Холмский.
Его выходка, как неожиданный поток воды, залил начавшийся пожар. Обе княгини опомнились и поняли свои ошибки. Не сказав слова, каждая бросилась в свою дверь, в переходе остались только посланные государевы с приветом к великой княжне и княгине Холмской.
— Ну, притча! — сказал Русалка, обращаясь к боярину Василию Феодоровичу Образцу. — Промолчать нам нельзя, а дело неладно. Государь шутить не любит. А государь без Патрикеева, Ряполовского и без нас, своих бояр, домашней смуты судить не станет. А у одних из нашей братьи лисьи шубы, лисьи умы и речи… Как думаешь, боярин?..
— Чего тут думать? — ответил с неохотой Образец хитрому ворогу своему.— Стояли мы твердо перед лицом смерти — не пятились. И теперь — тоже… Ложью нашей службы не запятнаем.
— Все то правда, боярин! Да час не ровен.
— Да если вам, бояре, не любо смутить государево сердце тяжкою правдой, повелите мне, своему холопу,— отозвался Никитин,— я такой же свидетель, я человек двору чужой и крамолам дворским не причастен.
— Незнамы, как тебя зовут, купчина! Видно только, что ты муж разумный и ученый и душою непорочен,— ответил благодушный Образец.
— Нет у нас крамол-от,— отозвался Русалка,— да и ладу нету между себя… Так, зацепки да перетрухи старого, какие ни на есть. Да за нами, слышь, коли правду молвить, и заслуг-то нет, по десятку побед за каждым, так это случайное вено, Божий дар, с его святой воли удача.
— Вот князь Данило Холмский, тот другого поля ягода,— ответил Образец.— У того и разум и меч одинаково остры.
— В чести да в знати опять есть: Руно московский, богатырь и палатный ум, примерно князья Оболенские: Стрига да Нагой — посольское дело и ратное поле у них в мошне,— перебивая Образца, заметил Русалка. Образец взглянул на выскочку и продолжал: — За ними князья Шуйский, Беззубцев, Пестрой Звенец. А мы, друг сердечный, одно слово: Образец мы только. И не княжьего рода. Да у всех тот, вишь, недостаток, что у нас честность не пенязь какой разменный, язык не о двух остриях, мы стоим и ходим по правде,— смиренно закончил обиженный герой, давая знак глазами Афоне, чтобы он остерегался Русалки, ничего не замечавшего. Верный себе, Русалка между тем вкрадчиво стал чернить свою партию, без сомнения ожидая, что выскажется Образец и брякнет непригожее слово.
— Что, к примеру, сказать,— начал хитрец, скорчив вполне откровенное и искреннее лицо.— Что нам такие люди, как Патрикеев, государев сродник, первый боярин, да какая-нибудь Ощера аль Мамон, грязь золоченая, на словах загоняет… Боевого слугу государева,— и сам с злой улыбкой подмигнул Никитину на Образца.— Да что тут толковать. Пойдем свое дело исправим, а про сегодняшний случай, чай, прежде нас до государя уж дойдет. Наушников немало, видишь, про собор-то уж художница сведала.
— И как не сведать, когда на соборах вся греческая сволочь бывает…
— Пойдем, пойдем! Никто, как Бог, авось все это пустельгой рассыплется…— заключил Русалка и бережно отворил двери.
Посольство вошло в передний покой, в котором на полавошнике сидел наклонившись старый истопник, богато одетый…
— Поди, — сказал ему Образец,— и доложи…
— Да ступайте без доклада,— отвечал старик, не поднимая головы и не смотря на вошедших.— Кому нельзя, тот и сам в терем не пойдет…
Трое посланных двинулись дальше. Двери в следующую палату были отперты, так что видно было, как великая княгиня в слезах сидела в креслах, на коленях у нее сидела двенадцатилетняя Елена. Десятилетний Василий и Феодосия целовали руку матери и, заливаясь слезами, утешали ее: ‘Не плачь, мама, не плачь!..’ Княгиня Авдотья Кирилловна сидела у другого окна и строго выговаривала своему сыну Васе за неуместную, дерзкую горячность.
— Что же, матушка,— отвечал он покойно.— Так мне, по-твоему, надо было молчать? Я что знал, то спроста и сбредил, коли дурно — виноват.
— Перестань, повеса.
— Перестану, а все едино люблю Софью Фоминишну, не дам в обиду хотя бы самой покойной Марфе Инокине.
— Спасибо, Вася,— сказала Софья, улыбаясь сквозь слезы.— А за что ты меня любишь?..
— За привет да за ласку, да еще… Как бы тебе сказать?
— Ты подумай, Вася,— отозвалась Софья,— а пока матушка княгиня примет государево посольство. Они шли к тебе. О, как жаль, что наша глупая ссора уменьшит твою радость. Но, Бог свидетель, не я виновата…
— Радость! Какая радость!
— Радость великая! — сказал Щеня, вступая в палату.
— Здравствуй, князь! — воскликнула княгиня Холмская.— Уж и это радость, что тебя, друга нашего, вижу в нашем монастыре.
— Да сюда к тебе нет дороги, кроме ближних сродников.
— Нет, князь! Кому государь разрешит, те у нас бывают, а уж кому-кому, а льву своему Иван Васильевич не откажет. Ведь допустили же теперь…
— Теперь мы от лица государя…
Княгиня встала, почтительно преклонив голову. Щеня продолжал:
— Повелел государь объявить радость великую и достославную, радость на всю Русь крещеную. Доблестный супруг твой, изволением Божьим, взял Казань крамольную и пленил царя Алегама!..
Княгиня обратилась к иконам и перекрестилась.
Вася подбежал к ней, стал на колени, и слезы засверкали на голубых прекрасных глазах юноши. Не одни они молились, Елена спрыгнула с колен матери и, став возле Васи, повторяла за ним слова молитвы, невольное чувство торжественного благоговения увлекло всех, встала и Софья и воздела очи к небу, а дети, едва ползавшие по полу, глядя на пестуншу свою, складывали нежные пальчики и усердно осеняли себя знамением креста. Княгиня едва могла встать от преизбытка радостных чувств, и то с помощью Василия и Елены.
— Государь,— молвил теперь Щеня, низко кланяясь,— приказал у тебя, княгиня Авдотья Кирилловна, спросить о здоровье…
— О, я больна, друг дорогой, но всякая жена позавидовала бы моему недугу… По делам великим возвеличивает Господь государя великого! Луч славы его пал на моего господина мужа, а на твоего отца, Вася. Не умрет наше темное имя… Дайте мне наплакаться благодарными, сладкими слезами… Вы видели их, послы любезные, поведайте о них моему и вашему отцу государю. Жаль, что не знаю посла третьего.
— Я, государыня княгиня, коли знать желаешь, тверской купчина, возвратился вчера из Индии, из-за трех морей, государь не по заслугам взыскал меня сегодня великою своею милостью, удостоил чести поднести государыне от его великого имени дар редкий и многоценный…
Софья взяла четки и, не рассматривая их, обратилась к Никитину:
— О, довольно! Довольно! Государь, видно, забыл, что я немощная старуха, у меня недостанет сил перенести столько милостей! Мне ли держать в руках такое сокровище!
— Боже мой, как это хорошо! — вскрикнула Елена, взглянув на персидские четки.— Как жар горят! Вася, не правда ли, из этого лучше бы сделать ожерелье?
— И надеть на твою шею! Тогда бы эти четки стоили вдвое дороже…
— А ты бы любил меня вдвое?
— Ну уж это трудно!.. Дунечка ненаглядная, родимое мое солнышко. На что тебе эти четки? Подари их Ленушке!
— После моей смерти я завещаю их княжне Алене Ивановне!
— Ай да Дуня, моя самоцветная! Сердись не сердись, а поцелую…
— Простите, дорогие послы, моему резвому недорослю. Шалун он большой, но сердце доброе, таким, говорят, был отец его…
— Да буду ли я таким на старости, как отец мой? — спросил юноша, задумавшись…
— Лишь бы добрая воля…
— Воля-то моя вся тут, да будет ли Божья?
— Молись…
— И за этим дело не станет, но что моя молитва — у Бога таких, как я, много.
— Вася, мы все молиться будем,— сказала княжна Елена, положив ему на плечо руку.— И я, и мама, и тетка Дуня, и Федосья…
— Разве тогда…— и юноша развеселился.— О, да как же я служить буду? Что мне Казань! Что мне рябой Алегам! Царьград возьму, привезу салтана турского на Москву в клетке. Только, как ты себе хочешь, государыня Софья Фоминишна, а уж братца твоего Андрея Фомича на царьградский престол не пущу…
— Не напоминай мне об нем, батюшка! Это… горе мое. Подумай, княгиня, сегодня опять на выходе не был, Иоанн все видит, пустое место его так мне глаза и кололо… И где он пропадает?
— Я могу тебе донести, матушка государыня,— запинаясь, вмешался в разговор Вася.— Но не знаю, порадуешься ли…
— Хоть и больно, а все лучше знать…— грустно промолвила княгиня.
— Он каждый день у нашей хозяйки в гостях.
— У какой хозяйки?..
— А у которой отец Мефодий академию занимает… у вдовы Меотаки.
— Довольно… Довольно! Я одного боюсь — рано проговорится, и если правда — беда! Признаюсь, я в таком положении, что не смею и разведывать: Елена Степановна не пропустит случая сплести страшную нЪвесть…
— Поручи, государыня, мне,— с поклоном произнес Никитин.— Обманывать тебя, матушка, не буду, а к Андрею Фомичу мне и без того есть надобность.
Софья недоверчиво посмотрела на Никитина и, помолчав, сказала:
— Как же ты челобитствовал нам от него… а сам… мне послышалось… не близок к нему. Благодарю. Я хотела бы только узнать, правда ли, что он готов жениться на этой женщине?
— Ого! Греческий император на греческой купчихе! — воскликнул Вася.
— А ты как знаешь?
— Как же мне не знать про нашу хозяйку. Вот вчера еще мне про нее говорил молодой Ласкир, когда я был с ним на учении у отца Мефодия… Там их много, греченят, ходит. И другие ее знают.
— Что же про нее рассказывают?
— То есть, как бы это тебе доложить.— Вася замялся.— Я то не в доклад и понял. По моему толку, она баба злая, много шалит, только шалости у нее не такие, как мои, дурные шалости, вот говорят, сребролюбива, да признаюсь, так как я Андрея Фомича не жалую, так и россказни мимо ушей пропускал, притом же я боялся, что войдет отец Мефодий, спросит урок, а у меня на этот раз не совсем было готово, так я только крайчиком уха слушал, а памятью весь в греческую мудрость освободил Зою из-под турецкого гаремного ярма.
Вошел Патрикеев, и беседа прекратилась.
— Государыня Софья Фоминишна! — сказал он весело.— Государь просит.
— Буду!
— Государь теперь же просит…
— Иду!
— Не изволишь ли приказать проводить?
— Я дома, князь! Дорогу знаю.
‘Погоди же,— подумал князь, уходя и подозрительно поглядывая на послов.— Эти сидят, а мне и места не предложили. Погоди! Погоди!..’
— Вы догадываетесь?— спросила Софья, приподнимаясь с места.— Вы были свидетелями всего, так вы вместо меня и отвечать будете государю. Надеюсь, вы не забыли ни одного слова и повторите, как все было. Больше я ничего не требую. Пойдем!
Близ того места, где теперь Нескучное, на Москве-реке, на городской стороне, красовалась Греческая слобода. Деревянные домики, как в кудрях, укрывались в темной июльской зелени лип и кленов, хотя она и называлась Греческою, но тут жили также итальянцы, немцы н даже жиды. Брат великой княгини Софьи, Андрей Палеолог, проживал на государевом дворе за Москвой-рекой, или. по крайней мере, так полагали, потому что с тех пор, как он выдал дочь свою Марию за князя Верейского, он почти не бывал в своем жилище, а проживал у греков, перебравшихся в Московию из Рима вместе с Софьей и более из самолюбия, нежели по чувству показывавших вид почтительного уважения к последнему потомку владык византийских, наследнику имени царьградского престола. Дорого стоило им это уважение, потому что Андрей не только для себя, но и для гостей требовал царского приема, обильных угощений, поздних пиров, надоедал своим мнимым подданным до того, что доходило до ссоры. Поссорясь сегодня с Ласкиром, он переезжал к Ивану Рало, поссорясь с ним, отправлялся к Меотаки, богатому купцу, и так далее. Перессорясь же со всеми, начинал очередь снова, мирясь и опять ссорясь, он наезжал было и на итальянские дворы Фиораветти Аристотеля Алевиза, Петра Антония Фрязина, придворных зодчих, пушкарей, Дебосиса и Петра Миланского, но тут, угостив сытным столом, умели наскоро выживать госте’ из дому, извиняясь, что хозяину предстоит срочная работа. За огромным пушечным двором Дебосиса, который стоял уже за слободой, тянулась узкая, темная и грязная улица, тут жили немцы и жиды, само собою разумеется, тайные, потому что, кроме Новгорода и Пскова, нигде они не жили на Руси открыто. В этой слободе, или отделении Греческой слободы, были только три порядочных дома, но один из них, лекаря Антона, был наглухо заколочен, уже третий год никто не решался купить этот дом у наследников: имя несчастного хозяина наводило ужас на слободян. Врач Антон не вылечил Даниярова сына, тот умер, а врача выдали головою сродникам, которые и зарезали его на Москве-реке под мостом. Другой красивый дом принадлежал мистру Леону, тоже врачу, а третий — немецкому гостю Хаиму Мовше. И врач и гость были жиды, но первый называл себя итальянцем, последний — любчанином… Андрею Палеологу было уже далеко за пятьдесят, но крепкое сложение и беззаботный нрав были поводом, что в волосах у него не было седины, а на лице ни морщинки, лицо его было правильно, приятно и свидетельствовало, что в молодости он был знаменитым красавцем. Любимейшим местопребыванием Андрея был дом Аристарха Меотаки, старого и весьма богатого купца, у него была молодая жена ослепительной красоты, и хотя осторожный и ревнивый Меотаки употреблял все предосторожности, чтобы никто ее не увидел, но, на беду, Андрей догадался, отчего Меотаки так тщательно ее скрывает, и принял свои меры. Меотаки скоропостижно умер. Андрей распоряжался похоронами и освободил Зою из-под турецкого гаремного ярма.
Возвращаясь из Кремля с Леонидом, сыном Иоанна Рала, своим молодым наперсником, Андрей у самых ворот Греческой слободы повстречал мистра Леона, который, в богатой одежде, на великолепно убранном коне, ехал в Москву, за ним двое слуг везли походную аптеку и хирургические инструменты.
— Принчипе! — сказал по-итальянски мистр Леон, удерживая своего коня и слезши с лошади.— Я рад, что тебя вижу.