Интрига
Интрига
Интрига, Чехов Михаил Павлович, Год: 1901
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Михаил Павлович Чехов. Свирель
М., ‘Московский рабочий’, 1969
У городского головы Михаила Емельяныча, или, как попросту его называли, Михайлы Вареникова, вышла неприятность. Губернатору захотелось построить в память одного события детский приют, и он написал Михаилу Емельянычу письмо, в котором просил его объехать местных купцов с подписным листом и о сумме пожертвований, какая соберется, его уведомить. Городской голова, считавший себя самым богатым и самым именитым гражданином своего города, оскорбился этим поручением и не исполнил его. Через несколько времени губернатор прислал ему телеграмму с вопросом, сколько именно собрано. Михаил Емельяныч ответил лаконически: ‘Ничего’. Тогда губернатор вызвал к себе по телеграфу и его самого, и многих из его сослуживцев — гласных и обратился к ним речью, в которой, указав на бездеятельность городского головы, просил гласных помочь столь важному делу.
— Я, господа, сам живу на жалованье, — сказал он, — и жертвую от сил моих вот эти сто рублей. Прошу вас, помогите…
Купцы засуетились, больше всех скороспелый, недавно вышедший из приказчиков, купец Ермилов, и вытащили деньги. Посыпались сотни, серии, ренты. Ермилов дал три тысячи, за что губернатор пожал ему руку и с приятною улыбкою тут же вручил ему экземпляр городового положения, а Михайла Вареников достал из бокового кармана пузатый бумажник, долго в нем рылся и, вытянув за уголок пятирублевую бумажку, положил ее на стол. Все переглянулись. Этого уж никто никак не ожидал.
Вечером Михайла Вареников возвращался на пароходе обратно и говорил ехавшим с ним купцам:
— Тружденник я, тружденник я ваш, милостивые государи… А что ежели я пятерку дал, так на то своя причина… Нешто можно меня, Михайлу Вареникова, с подписным листом на подаяние посылать? Я ведь не Ермилов какой-нибудь, я — Вареников! А для чего, позвольте вас спросить, я стал кирпич свозить и барку тесу пригнал? Я хотел приют сам на свои деньги построить и губернатору преподнести в подарок, ан вот вышло иначе… Ермилов три тысячи положил… Городовое положение получил… Что же, честь имею вас проздравить с новым будущим градским головою! Ермилов… Не знаю такого. Знаю Поросятниковых, Крохопяткиных знаю, Вареников — я сам, а Ермиловых не знаю. Таких купцов у нас не бывало. Приказчики, точно, бывали, а купцов Ермиловых не упомню.
Но все сознавали, что дни Михаила Емельяныча уже сочтены, что больше ему уже не быть головою. Но не столько им жаль было самого Вареникова, сколько не хотелось пропускать в головы Ермилова, который имел уже свою партию для предстоящих выборов и подкупал общественное мнение в свою пользу тем, что в торжественных случаях появлялся в черном фраке и со своими приказчиками разговаривал на ‘вы’.
Был конец июня, но завернули такие холода, что с неба стали срываться снежинки. В такую-то погоду неожиданно пришло вдруг известие, что в город Михайлы Емельяныча едет с ревизией губернатор. Соседний исправник накануне дал телеграмму, что губернатор уже проследовал мимо его ‘епархии’ на пароходе и завтра утром должен был высадиться на берег.
Конечно, всё в городе закопошилось. Вышли бабы подметь улицы, мальчишкам и старухам приказано было для порядка повыдергать под заборами траву, которая никому не мешала, городовые преобразились, раза два по улицам прокатился пожарный обоз. Отец протоиерей надел новую камилавку, а все чиновники нарядились в форменные фуражки и чему-то сбрили усы. Акцизный чиновник, служивший ранее в военных и мечтавший сделаться полицеймейстером, произвел смотр извозчикам и научил их подавать ‘парадцем’. А сам исправник поскакал на пожарных лошадях навстречу пароходу, надеясь встретить его на границе уезда.
Все было бы хорошо, если бы не был такой собачий холод.
Пароход должен был прибыть в девять часов утра. Городской голова и члены управы в шитых золотом мундирах и с хлебом-солью, весь состав городской думы в установленных кафтанах и все уездные власти, случившиеся в городе, уже стояли на пристани и, без пальто, коченея от холода, ожидали прибытия парохода.
Тотчас же по приезде губернатора предполагалось провезти его в соборную церковь, где городской голова Михайла Емельянович уже много лет старостой и ктитором, потом в земский дом, а затем уже в помещение городской управы, где имел быть предложен от города завтрак с музыкой. Оркестр сыновей, братьев, племянников и внучат капельмейстера Гиршблюма должен был играть во время завтрака в прихожей.
Город вдавался мысом в реку, так что с пристани не было видно ни начала, ни конца ее, а подходящий пароход можно было увидеть только тогда, когда он был уже вблизи.
— Михайла Емельяныч, — сказал член управы городскому голове , — ты бы послал к Золотоношью махального. Как увидит малый, что пароход, мол, идет, так и пусть бежит сюда и махает. А то не ровен час…
— У меня в городе все в порядке… — ответил голова. — Нечего хорониться… Все на виду. Пущай примечает. Не я ли собор под малафтит отделал и колонны в нем под сельдерик подвел? Не я ли каланчу покрасил и к благолепию города радел? Чего же мне бояться? Пущай… Тружденник я, тружденник я ваш, милостивые государи… А что ежели у меня с господином губернатором контры насчет приюта вышли, так уж это не по моей вине.
— Упрямец ты, Михайла Емельяныч.
— Не упрямец, а Вареников. Почетный гражданин и купец первой гильдии. Вот кто я.
Член управы махнул рукой и отошел к своим.
— Ну и холод! Этак, господа, нетрудно и простудиться.
— Просто хоть шубу надевай, а мы в одних мундиришках.
— Закостенели пальцы хлеб-соль держать.
Настали вожделенные девять часов, но пароход не появлялся. Взоры всех были жадно устремлены в сторону села Золотоношья, из-за церкви которого должен был показаться желанный гость, но надежды оказались напрасными. Пароход как в воду канул.
— Говорю тебе, поставь махального! — снова обратился к голове член городской управы. — Ведь этак ты всех переморозишь…
Было несомненно, что пароход где-то стоял на мели или же, быть может, губернатор остановился против графской усадьбы и заехал к графу в гости. Городские представители делали предположения и все еще ждали и ждали.
А тем временем у Ермилова шли длительные приготовления. Посланный им вверх по берегу верховой во весь дух проскакал восемнадцать верст туда и обратно и привез радостную для Ермилова весть, что губернаторский пароход действительно засел на мели и будет снят с помощью встречного парохода только еще разве через два или три часа. Ермилов торжествовал. Не снимая ни на минуту черного фрака, он делал приготовления, суетился, приказывал. Были раздвинуты длинные столы, поставлены столовые приборы, вина, закуски… Из кухни запахло чем-то вкусным. Лакей расставил на каждом приборе салфетки ушками кверху, а сам Ермилов обходил столы и раскладывал на салфетки еще заранее отпечатанные карточки с фамилиями каждого гласного и самого городского головы. Затем была приготовлена коляска, запряженная парой белых как снег лошадей, и до поры до времени оставлена в каретнике. Сама г-жа Ермилова оделась в роскошное бархатное платье с кружевами и с непривычки чувствовала себя в нем, как в хомуте.
Окончив приготовления, Ермилов скромненько, пешечком, отправился на пристань, где уже второй час зябли представители города, и вошел в толпу гласных. Увидав его, городской голова Михайла Емельяныч взял за пуговицу помощника исправника и, повернувшись к нему тем ухом, которое лучше слышало, так говорил ему:
— Ты, Павел Митрич, хороший господин. Я тебя уважаю. Потому я тебе это и говорю. Ермилов, говорю, себе на уме. На мое место желает. А кто он такой? Всех здешних купцов знаю. Есть Крохопяткины, есть Поросятниковы, Вареников — я сам, а Ермиловых не знаю… Таких купцов у нас не бывало. Приказчики — это, точно, были…
К холоду присоединился аппетит. Все иззябли, озяб и сам Михаил Емельяныч, и рюмочка водки с зернистой икоркой под зеленым лучком так и рисовалась у всех в глазах. А тут еще, как нарочно, сбоку протянулась гостиница купца Дудина, в которой играл оркестрион и подавались такие аппетитные грузди.
— Да-с, — воскликнул кто-то, — не мешало бы и червячка заморить!..
Это послужило сигналом ко всеобщему брожению умов. Все, точно сговорились, бросились к городскому голове и стали просить его послать к Золотоношью махального. Конечно, честь честью, но ведь и есть хочется. А если пароход будет подходить к городу, то ведь махальный всегда успеет добежать до гостиницы Дудина и предупредить. А от Дудина далеко ли до пристани?
— Да пошли ты махального, Михайла Емельяныч! — обратился к голове и помощник исправника. — Разве ты не видишь, что купцы жрать хотят?
— Давайте, как знаете!.. — махнул рукой Михаил Емельяныч. — Бог с вами! У меня все в порядке, а ежели что, так на вас будет лежать священнейшая ответственность. Посылайте махального!
Приказчик купца Елпатьева сел на беговые дрожки и помчался к Золотоношью. Представители города густою толпою отправились в гостиницу Дудина, и сам городской голова пошел вместе с ними. Что же касается чиновников, то они разошлись еще раньше, так как у всякого могла найтись отговорка: уездный врач мог быть позван на практику, податного позвали в канцелярию и т. п. Помощник исправника пошарил в карманах, спохватился, что позабыл дома очки, а в трактире он всегда просматривал газеты, и послал единственного у пристани городового к себе на квартиру за очками.
Таким образом, вся пристань опустела.
А тем временем Ермилов не дремал. Выждав, когда все ушли в гостиницу, он побежал к себе домой, приказал своему приказчику скакать верхом к Золотоношью, что-то долго наказывал ему, а сам сел у себя в кабинете и стал поджидать.
Доскакав до Золотоношья, ермиловский приказчик увидал махального, мирно дремавшего на берегу, а его лошадь с рассупоненной хомутиной щипала траву.
— Эй, малый! — крикнул ему ермиловский приказчик. — Приказали тебе домой ехать, а меня на твое место прислали.
Махальный поднялся, протер глаза и, сказав: ‘Ну что ж? По мне плевать!’, поехал обратно. Он и не подозревал, что видел перед собою Эфиальта. Приехав домой, махальный распряг свою лошадь, поставил ее в конюшню и побрел в мучной лабаз своего хозяина таскать кули.
А купцы сидели в гостинице Дудина, вкушали икру, выпивали и, рассолодевши от тепла и алкоголя, ожидали той минуты, когда их махальный прискачет к ним с извещением, что губернаторский пароход показался. И пока они пили и ели, губернаторский пароход действительно показался, но увидел его только один ермиловский приказчик. Сломя голову поскакал он к своему хозяину и, вытаращив глаза, еле мог проговорить одно только слово:
— Едет!
Ермилов, недавно еще мелкий приказчик, чудом для всех выскочивший в люди, вскочил в коляску и приказал кучеру гнать на пристань. На пристани, кроме одного только матроса-пристанщика, не было ни души, а около пристани — ни одного извозчика. Подойдя к городу, пароход описал дугу, засвистел осипшим голосом, так что о свистке можно было судить только по вырывавшемуся пару, и привалил к пристани.
— На месте! — крикнул матрос-пристанщик и выдвинул сходни.
На сходнях показалась величественная фигура седовласого губернатора, а сзади него семенил маленький, кругленький непременный член. По лицам обоих было видно, что ожидали рапорт и встречи и сильно озадачены и разочарованы, увидев перед собою одного только Ермилова во фраке, с хлебом-солью на серебряном подносе.
— Ваше превосходительство, осмелюсь предложить от полноты чувств и признательности… — залепетал Ермилов. — Сочту за счастье…
— А! Господин Ермилов! — узнал его губернатор. — Благою, благодарю… А где же все остальные? Где исправник? — Их нет-с, ваше превосходительство, были, но ушли… Господин исправник поехал к вам навстречу, а остальные… в трактире-с.
— Довольно странно… Куда же я теперь поеду? Где же мне остановиться?
— Ваше превосходительство! Заставьте вечно бога молить! Осчастливьте мою убогую хижину вашим посещением.
— Покорнейше благодарю… Но как это странно… На чем же я поеду?
— Ваше превосходительство! Осчастливьте вот этих белых лошадок… Григорий, подавай!
Не дав губернатору сообразить, Ермилов повлек его к своему экипажу и повез к себе домой. Прекрасные лошади, резиновые шины, воспоминание о пожертвовании Ермилова на приют произвели на губернатора приятное впечатление, а когда он подъехал к крыльцу ермиловского дома и два лакея во фраках распахнули перед ним двери и, раскинув коврик прямо земле, повели губернатора под руки, старик почувствовал себя немножко дома и после холода и томительного переезда не без удовольствия взглянул на накрытые столы.
— Пожалуйте, ваше превосходительство, не обессудьте… — суетился Ермилов. — Вот сюда-с. Аннушка, Настенька!.. Ваше превосходительство, позвольте мне представить вам мою жену и дочь… Младшая из них дочь-с… Григорий, поезжай в гостиницу Дудина и позови сюда городского голову и гласных! Скажи, что, мол, его превосходительство изволили осчастливить меня и остановиться здесь. Скорее!
Пока губернатор умывался и переодевался с дороги, пришли из гостиницы Михаил Емельяныч, гласные и помощник исправника и виновато, сконфуженно столпились в прихожей, точно певчие. Всем было неловко входить в дом того, которого они еще так недавно называли Федюшкой, Федором и который у всех на памяти, женившись так удачно, открыл свою торговлю, выстроил дом со шпицем и записался в первогильдейские купцы. Михаил Емельяныч чуть не плакал. Надо же было случиться такому горю!
— Пожалуйте, господа, входите… Не стесняйтесь, — говорил им Ермилов. — Его превосходительство сейчас вас примут… Милости просим откушать.
Купцы вошли, вышел к ним и губернатор. Ожидали громов и молний, но старик со всеми был очень любезен, и каждый был в душе доволен, что так случилось. Затем сели за стол. Обед был великолепен, но купцам не елось и не пилось. Не так им было обидно то, что они прозевали губернатора, как то, что на каждом приборе лежала печатная карточка с именем каждого. Большей обиды нельзя было и придумать. А когда после обеда лакеи разнесли не виданные дотоле в городе стаканы с теплой водой для полоскания рта, то некоторые из них выпили эту воду, приняв ее за последнее блюдо, а для других это показалось верхом профанации дедовских обычаев и купеческих традиций.
А наутро произведена была ревизия местных учреждений. У Михаила Емельяныча все оказалось в порядке, за исключением разве того, что непременный член в рубрике городских расходов отыскал ‘апельсины для губернатора’. Оказалось, что в прошлом году, ожидая приезда губернатора, затеяли для него завтрак, а апельсины к завтраку выписали из губернии. Губернатор не приехал, завтрак принял на себя городской голова, а про апельсины забыли.
— Подлец ты! — сказал Михаил Емельяныч секретарю городской управы. — Нешто тебе трудно было вычеркнуть эти пильцыны из городских расходов? Только подводить умеете, лешманы окаянные!
— А что ж, я сам их съел, что ли? — огрызнулся на него секретарь. — Чего ругаетесь!
Через две недели были новые выборы. Чувствуя недоброе, Михаил Емельяныч отказался было баллотироваться в городские головы по расстроенному здоровью, но гласные бросились к нему с просьбами не губить их родного города. Всем было ясно, что его место займет ненавистный для всех Федюша, и это-то именно и удвоило просьбы и даже вызвало слезы. Гласные плакали, разрыдался и сам Михаил Вареников, и в конце концов дума восторжествовала. Михаил Емельяныч вытер слезы, высморкался красным платком и дрожащим голосом выразил согласие баллотироваться.
— Что ж… Пущай будет по-вашему… — сказал он. — Пущай на вашу совесть ляжет священная ответственность за мое вожделенное здоровье… Я согласен.
И его вновь выбрали головою. А когда журнал заседания думы пошел на утверждение в губернию, Михаила Емельяныча забраковали. Обиженные гласные отказались наотрез от вторичных выборов, заявив, что у них нет болыше кандидатов, и городской голова был назначен. Это был Ермилов. А Михаил Емельяныч сидел на ящике около своей лавки и по-прежнему говорил:
— Тружденника, тружденника город во мне лишился… Есть у нас купцы Крохопяткины, есть Поросятниковы, Вареников — я сам, а Ермиловых не знаю… Приказчики Ермиловы были, это точно, а купцов что-то не упомню…