В. М. Дорошевич
В. М. Дорошевич
Интеллигенция
Интеллигенция
…Предлагаю тост за русскую интеллигенцию!
Речь П. Д. Боборыкина
———————————————
Интеллигенция, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1905
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Сын сапожника, кончивший университет. — вот что такое русская интеллигенция.
У сапожника Якова было три сына. Двое пошли по своей части и вышли в сапожники, а третий, Ванька, задался ученьем.
Бегал в городское училище, а потом его как-то определили в гимназию. И отцу сказали:
— Ты, Яков, уж не противься. Мальчонку-то жаль: уж больно умный.
— Пущай балуется! — согласился Яков. И пошел Ванька учиться.
То отец кое-как горбом сколотит, за право ученья заплатит, то добрые люди внесут, то сам грошовыми уроками соберет.
Обшарпанный, обтрепанный, бегая в затасканном сюртучишке, с рукавами по локоть, зимой в холодном пальтишке, занимая у товарищей книги, кое-как кончил Иван гимназию и уехал в столицу в университет.
Жил голодно, существовал проблематично: то за круглые пятерки стипендию дадут, то концерт устроят и внесут. Два раза в год ждал, что за невзнос выгонят. Не каждый день ел. Писал сочинения на золотую медаль, — и золотые медали продавал. Учил оболтусов по 6 руб. в месяц. Расставлял по ночам литераторам букву ‘ять’. Летом ездил то на кондиции, то на холеру.
И так кое-как кончил университет.
— Ну, теперь пора и родителей проведать! Как мои старики?
Отец — человек простой, чтоб больше простого человека порадовать, диплом ему показал:
— Смотри как, батька!
— Фитанец получил! — одобрил отец.
— Фитанец получил! — рассмеялся Иван Яковлевич.
— Молодчага!
Ну, теперь надо думать, как жить.
— Вот что, батюшка! Того, что вы для меня делали, я никогда не забуду. Никогда не забуду, как вы горбом сколачивали, чтоб за меня в гимназию заплатить. Теперь пора и мне на вас поработать. Вы человек старый, вам и отдохнуть время. Переедем ко мне и заживем вместе, — на покое вы будете! Да и братьям надо что-нибудь получше устроить.
Яков нахмурился и сказал:
— Это не подходит! Мы сапожники природные, и нам своего дела рушить не приходится. И дед твой был сапожник, и я сапожник, и братья твои сапожники. Так и идет. Спокон века мастерская стоит. Нам дела своего кидать не резон.
Подумал Иван Яковлевич, видит:
— Прав отец. Жизнь сложилась, — ломать ее трудно.
А под сердцем что-то сосет:
— Господи, Боже мой! Неужели я буду заниматься ‘чистым делом’, а они так вот всю жизнь свою в вонючей мастерской, сгорбившись за дратвой, сидеть должны?
Лежит так Иван Яковлевич и думает, а через перегородку слышно, как в мастерскую заказчик зашел. Голос такой веселый, барственный.
— Здравствуйте, ребята! А! Яков? Жив, старый пес?
— Что нам делается, батюшка Петр Петрович! Что нам делается? — отвечает голос отца. — Живу, пока Бог грехам терпит!
— Живи, живи! — разрешил барственный голос. — Я ведь тебя, старого пса, сколько лет знаю!
— Давненько, батюшка! — согласился льстивый голос отца. — Сапожки заказать изволите?
— Сделай, сделай, старый пес, сапожки. Сам мерку снимать будешь?
— Ужели ж кому поручу?!
Иван Яковлевич слышал, как отец стал на колени.
— У вас тут мозолечка, кажется, была?
— Хе-хе! Все мои мозоли помнит! Ах, старый пес, старый пес! Так на той неделе чтоб было готово, старый пес! Так не обмани, старый пес! Чтоб не жало, смотри, старый пес!
Вышел Иван Яковлевич из-за перегородки:
— А позвольте вас спросить, милостивый государь, на каком вы основании человека ‘псить’ себе позволяете? Что, у человека имени своего нет? А?
У отца по лицу пошло неудовольствие. У барина на лице явилось крайнее изумление.
— Это кто же такой?
— Сынок мой. Ниверситет кончил! — заискивающе извиняясь, сказал отец.
Заказчик смутился.
— Виноват… Я не знал… Мы с вашим отцом… мы десятки лет… До свидания, Яков… А сапоги… Сапог мне не делайте… Не надо…
И, не зная просто, куда глядеть, вышел.
— Заказчика отбил? — спросил отец. — 20 лет заказчиком был, а теперь от ворот поворот!
И все сидели и вздыхали.
— Ты вот что. Ты, ученье кончив, для утешения приехал, а не горе родителям причинять. Так ты жить живи, а порядков не рушь! Порядков не рушь! А уж ежели тебе, ученому человеку, так зазорно отца иметь, которого псом зовут, тогда уж…
Старик развел руками.
— Тогда уж не прогневайся!
Яков отвернулся, и на глазах у него были слезы!
— Только то бы помнить следовало, что отец твой, этого самого ‘пса’ выслушивая, за тебя же в гимназию платил. На того же Петра Петровича работаючи, тебя выпоил, выкормил.
Старик смолк, и все снова тяжко-тяжко вздохнули. Отчаяние взяло Ивана Яковлевича.
— А, ну их! Какое я, действительно, право имею эти порядки ломать? Что я могу сделать? Не буду ни во что вмешиваться. Погощу, буду их ‘утешать’, как они выражаются. Да и все!..
Лежит в прескверном настроении и слышит: мать, — думает, что он спит, — потихоньку плачет и соседке жалуется:
— Мы его поили, мы его кормили, мы горбом сколачивали, мы за него в гимназию платили. А что вышло? Лежит, как чужак, в доме. Другие дети, — ну, он поругается, ну, он и сгрубит, — да видать, что он о доме думает. А этот, как камень. Получит письмо с почты от знакомых. И читать торопится — из-за обеда вскочит, руки дрожат, покуда конверт разорвет. И читает. Раз прочтет, другой прочтет. И ходит! И ходит! И писать сядет. А не так — разорвет. И волнуется. От чужих ведь! Из-за чужих волнуется! А свои — хоть бы ему что! Что в доме ни делайся, — слова не скажет!
Вскочил Иван Яковлевич: ‘Не годится так! Верно это! Свои они мне! Должен я их жизнью жить! Их жизнью волноваться. Верно это, мать!’
Видит как-то — мать плачет.
— О чем, маменька?
— Как же мне, Ванюшка, не плакать? Петр-то, легко ли, гармонь купил! Самое последнее дело, уж если гармонь! Завелась у человека гармонь — какой же он работник? Ему не работа на уме, а гармонь. Как бы на гармони поиграть!
Иван Яковлевич ее утешил:
— Ну, что вы, маменька? Ну, что за беда, что Петя гармонью купил?.. Вы, как бы вам это сказать… Ну, словом, вы напрасно плачете. Ей-Богу, ничего дурного в этом нет.
— Учи, учи мать-то еще! Дура у тебя мать-то!.. Старуха пуще залилась слезами.
— Он бы, чем мать-то пожалеть, ее же и дурит! Пошел Иван Яковлевич к брату Петру.
— Ты вот что, Петр. Ты бы свою гармонью бросил. Мать, это, расстраивается.
Брат Петр посмотрел на него во все глаза.
— Гармонь-тальянка, первый сорт, об 16 клапанах, а я ее ‘брось’?!
Петр даже с места вскочил и руками себя по бокам хлопнул:
— Хорош братец, нечего сказать! Вместо того чтобы брату радость сделать, из столицы ему гармонью в презент привезти, — он на-поди! И последнего утешения лишает? Выкуси, брат! Я эту гармонь-то, может, не один год в уме содержал! По воскресеньям согнувшись сидел. Другой мастеровой народ гуляет, а я заплаты кладу. Все на гармонь собирал. И теперь мое такое намерение, чтобы портрет с себя снять. Сапоги с галошами, и на коленях чтобы беспременно гармония. А он: выброси!
Петр зверел все больше и больше.
— Нас в гимназиях не воспитывали, мы в ни-верситетах не баловались. За нас денег не платили, из-за нас горба не наживали. Нас шпандырем лупили, когда вы там по имназиям-то гуляли. Нам какое утешение! А вы нас, братец, и последнего утешения лишить хотите? Тоже называется ‘братец’! Хорош братец, можно чести приписать!
Иван Яковлевич за голову схватился.
— И он прав! И все они правы! А больше всех мать была права, когда говорила, что чужие люди мне ближе, чем они. Да, да! Все, все мне близки, только не они!
Отчаяние охватило его.
— Да неужели, неужели самые близкие мне люди: отец, который радуется, что его псом зовут, значит, заказами не забывают, — мать, которая ревет, потому что в ‘гармони’ погибель мира видит, — брат в калошах и беспременно с гармонью на коленках! Неужели они, они могут мне быть близки?!
И ужас охватывал его.
— Подлец ты, мерзавец ты, негодяй ты! Да ведь эти самые люди тебя своим горбом выходили! Ведь с голоду бы ты без них подох, вот без этого ‘пса’, без этих людей с гармонию. В гимназию-то кто за тебя платил? Сами голодали, тебя, негодяя, на плечах держали. А ты смеешь так о них…
До такого отчаяния человек дошел, что однажды даже отцу объявил:
— Знаешь что, батюшка? Я думаю всю эту ученость-то побоку! Все это лишнее! Я сын сапожника, родился сапожником, сапожником и должен быть. Сяду-ка я вот к вам в мастерскую да начну…
Но отец только посмотрел на него искоса и сказал одно слово:
— Сдурел!
А мать закачала головой и заговорила с горечью, с болью с язвительностью:
— Значит, все наши хлопоты-то, траты, труды — прахом должны пойти? Сапожником он будет! А? Недоедали, недосыпали, а он на все: тьфу! В сапожники!
Прямо потерялся Иван Яковлевич.
— Что ж делать? Что? Захочет чем помочь:
— Постойте, я пойду дров наколю! Улыбаются с неудовольствием:
— Пусти уж! Ученое ли это дело.
В рассуждение ли вдастся, чтоб стариков порадовать, — выслушают, вздохнув:
— Ты, известно, ученый!
И насупятся с неудовольствием. Захочет разговор поддержать, отцу что возразить мягко-мягко.
— Перечь старику, перечь! — скажет отец. А мать заплачет.
Совет подать — и не дай Бог.
— Вы бы форточку отворяли, воздух чище будет. Братья хмурятся, злобно сплевывают в сторону:
— Тебе все нехорошо у нас. И воняет у нас. И все!
— Ученый! — с горьким вздохом замечает отец. И начала в семью прокрадываться ненависть какая-то. Отец велит ‘сыночка’ к обеду звать, непременно зло скажет:
— Зовите… образованного-то!
Иван Яковлевич к обеду идет, себе говорит:
— Ну-с, послушаем, чего сегодня старый сапожник нафилософствует!
Мать, когда каши поедят, непременно прибавит:
— Ну, никаких разносолов больше не будет. Можно и Богу молиться!
А ему хочется вскочить и крикнуть:
— Да никаких мне разносолов и не нужно! Да и вообще убирайтесь вы от меня к черту! Ничего у меня общего с вами нету. Никто вы мне! Вот что! Не вы мне близкие, не вы, а те, чужие. Там и я всех понимаю, и меня все понимают. А вы? Презираю я вас, презираю! Слышите?
‘Эге! — думает Иван Яковлевич. — Плохо дело. Удирать надо!’
Объявил Иван Яковлевич отцу:
— А мне, батя… того — ехать пора…
И когда говорил это, от слез голос дрожал. И старик отвернулся:
— Надоть… держать не можем… поезжай!..
И у старика от слез голос дрожал. Расцеловались, прослезились. Он им сказал:
— Пишите!
Они ему сказали:
— Не забывай!
И уехал Иван Яковлевич.
А приехавши в столицу, написал им самое нежное, самое любовное письмо. Все эти мелочи и вздорные столкновения, как пар, улетучились, — остались только в памяти и в душе милые старики.
А через две недели от них и ответ пришел. На четырех страницах, кругом исписанных, — что именно хотели люди сказать, понять было мудрено. Было понятно только, что ‘письмо твое получили’ и что ‘не такого утешения от сынка на старости лет ждали’.
Иван Яковлевич сейчас же послал им денег.
На денежное письмо получился ответ уже не на четырех страницах, а на одной.
Писали, что очень благодарны, потому что деньги всегда нужны… А дальше добавляли что-то о ‘псах’ и о родителях.
Наконец, недоразумение разъяснил двоюродный брат Никифор, который приехал в столицу искать места.
— В небилированныя комнаты лакеем, куда барышен водят. Очинно, говорят, выгодно.
Он пришел к Ивану Яковлевичу с просьбой похлопотать насчет такого места и кстати пояснил:
— Тятенька с маменькой очинно вашими письмами, Иван Яковлевич, обижаются. Никому поклонов не шлете, ни тетеньке Прасковье Федоровне, ни дяденьке Илье Николаевичу. Вся родня в обиде.
‘На родню, — говорят, — как на псов смотрит. Нате, мол, вам подавитесь! Денег швырнет, ровно подачку. Слова приветливого не скажет’.
Улыбнулся Иван Яковлевич, обругал себя в душе, улыбаясь, ‘свиньей’, сел и написал:
‘В первых строках сего моего письма посылаю вам, мой дражайший тятенька и моя дражайшая маменька, с любовию низкий поклон и прошу вашего родительского благословения, навеки нерушимого. А еще низко кланяюсь любезной тетеньке нашей Прасковье Федоровне, шлю с любовию низкий поклон. А любезной двоюродной сестрице нашей Нениле Васильевне с любовию низкий поклон и родственное почтение…’
Четыре страницы поклонами исписал и послал.
— Никого, кажется, не забыл. Слава Богу! Через неделю пришел ответ. Уведомляли, что письмо получили, но что не ‘чаяли до того времени дожить, чтоб родной сын стал над родителями надсмехаться’. Потому что приходил заказчик, и когда ему показали письмо от ‘образованного сыночка’, он очень хохотал, читая, и сказал:
— Это он над вами шутки строит и над вашей деревенской дурью надсмехается. И все это прописал, не иначе как в насмешку.
Дальше говорилось что-то о Боге, который за все платит.
Иван Яковлевич чуть не волосы на себе рвал:
— Что ж я могу для них сделать? Что? Как вдруг телеграмма:
— Был пожар. Все сгорело. Остались нищие. Голодаем.
Схватился Иван Яковлевич, продал, заложил все, что у него было, вперед набрал, под векселя надоставал:
— Вот когда я папеньке с маменькой за все, что они для меня сделали, отплачу. Пришел случай.
И с ужасом себя на этой мысли поймал:
— Да что я? Радуюсь, кажется, что с ними несчастье случилось?
И ответил себе, потому что он был с собой человек честный и правдивый:
— Радоваться — не радуюсь, а облегчение чувствую. Потому что случай вышел долг заплатить.
Когда они будут голодать, — он будет им денег высылать. Вот и все, чем он может им помочь. Вот и все, что может быть между ними общего.
Опубликовано: Дорошевич В.М. Собрание сочинений. Том II. Безвременье. М.: Товарищество И.Д. Сытина, 1905. С. 188.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/doroshevich/doroshevich_intelligencia.html