Иностранные известия, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)

ГИХЛ, ‘Москва’, 1953

СОВРЕМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ

ИНОСТРАННЫЕ ИЗВЕСТИЯ

<ИЗ No 7 ЖУРНАЛА 'СОВРЕМЕННИК', 1854>

Открытие Сейденгэмского дворца, его история и описание. — Размышления о нем английских журналов. — Памятник всемирной выставки. — Первоначальное воспитание в Англии. — Лондонские выставки. — Парижская выставка. — Лондонские и парижские театры. — Услуги Петербурга Парижу. — Магнетизм, — электромагнитные телеграфы. — Жители на Юпитере. — Трубчатые мосты. — Паровые машины и земледелие в Шотландии. — Водяные топильницы. — Всеистребляющее оружие. — Пароходы. — Парижская скука. — Trains de plaisir. — ‘Закавказье’ барона Гакстгаузена. — Американцы в Японии. — Калифорния и Австралия. — Известие о Диккенсе, Маколее и переводах ‘Героя нашего времени’.

Важнейшая новость за июнь месяц — открытие Сейденгэмского хрустального дворца {Дальнейший текст выпущен, так как в более подробном изложении описание Сейденгэмского дворца содержится в статье ‘Новости литературы, искусств, наук и промышленности’ (‘Отечественные записки’, 1854, август. См. наст. том, стр. 89 и cл.). — Ред.}…

Какое же значение для английской нации будет иметь на самом деле это учреждение, столь великолепное? Будет ли его существование так же полезно для общества, как было блистательно его открытие? Не ослепляясь этим блеском, не увлекаясь слишком восторженными надеждами, находя уже и теперь, что дворец не свободен от неполноты и недостатков (так, например, в нем нет ‘индейского дворца’, в параллель египетскому и ассирийскому, и слишком мало обращено внимания на индейскую фауну и этнографию, — упущения столь же чувствительные для английской публики, как и странные со стороны английских строителей дворца), английские журналы ожидают, однако, от Сейденгэмского дворца сильного влияния на распространение в массах образованности и любви к благородным удовольствиям ума и вкуса, даже на сближение между различными классами общества, еще так разделенными в Англии чопорными преданиями старинной исключительности. Вот, например, ожидания, высказываемые ‘Атенеем’. ‘Королева не напрасно стала во главе посетителей, приветствующих этот храм искусства. Хрустальный дворец двинет вперед образованность и смягчение нравов, беднейший человек в Англии теперь за шиллинг станет на день владетелем террас и фонтанов, тропических растений и произведений искусства, он посетит Фивы, приляжет в тени дендерских колонн, увидит львиную палату Альгамбры и чертоги Адраммелеха, станет на несколько часов греком, римлянином, ломбардцем, насладится произведениями Фидия и Буонаротти ¹. Он возвратится успокоенный, освеженный к своей наковальне, к своему станку, и жизнь его надолго озарится отблеском дня, проведенного так благородно и радостно. Человек, наслаждавшийся созданиями Гиберти и Донателло ², найдет уже грубыми и низкими для себя развлечения таверны’. Положим, что и в этих словах еще много слишком светлых надежд, но в них есть своя доля справедливости. Особенно это будет справедливо тогда, когда понизятся цены на билеты последнего разряда: теперь они довольно дороги, шиллинг (более 30 коп. сер.) и в Лондоне сумма, которой не всегда может пожертвовать простолюдин для приятной прогулки. А если мы прибавим к этому цену проезда из Лондона во дворец и обратно (билет с проездом по железной дороге в последних местах в оба конца стоит 1 шиллинг 6 пенсов) (около 50 коп. сер.), то сумма окажется еще значительнее. Для посетителей с билетами в 1 шиллинг дворец открыт четыре дня в неделю, в пятницу он открыт по билетам (с проездом в оба конца по железной дороге) в 2 ¹/₂ шиллинга (75 коп.), в субботу по билетам в 5 шиллингов (1 руб. 50 коп. сер.), в воскресенье дворец закрыт, по старому английскому обычаю или предрассудку, а именно воскресенье и было бы удобнейшим днем для простого народа. ‘Лондонская Иллюстрированная газета’, смотря на Сейденгэмский дворец с той же точки зрения, как и ‘Атеней’, пользуется днем его. открытия, чтобы поместить в своем нумере, вышедшем этого числа, справедливые, хотя довольно горькие замечания об ‘удовольствиях простого народа’ в Англии. ‘Во многих землях, — говорит она, — удовольствия простого народа составляют предмет заботливости правительства. А в нашей свободной земле законодатели не хотели обращать надлежащего внимания на нравственные и умственные потребности народа. У нас закон не думает, что народу надобно доставлять воспитание и приличные развлечения, забота о том и другом предоставлена самому народу. Следствия этого были не слишком удовлетворительны. Высший и средний классы мало проиграли, потому что у кого есть деньги, тот найдет себе и средства к образованию и потом развлечению. Но для простого народа следствия нашей системы ‘невмешательства правительства’ были нехороши. Старинное выражение ‘веселая Англия’, merry England, прежде прекрасно характеризовавшее привычки простолюдина, ныне стало пустым звуком’. И вот теперь,— говорит ‘Иллюстрация’,— Сейденгэмская компания подает английским законодателям случай обратить внимание на потребности народа — хорошо, если они воспользуются этим.

Англичане начинают чувствовать, как мы сейчас видели, вредные следствия того, что их правительство очень мало обращает внимания на первоначальное образование народа, почти совершенно предоставляя заботиться об этом самому обществу. И действительно, до 1833 года английское правительство вовсе не вмешивалось в первоначальное образование, с того времени оно иногда помогает постройке и поправке школьных зданий, но, кроме этого, — ничему. Да и на здания дает оно очень мало денег, с 1833 года, в течение двадцати двух лет, на ‘первоначальное образование’ употреблено только 1 000 000 ф. ст. (6 000 000 р. сер., менее 300 000 р. сер. в год). И между тем все-таки число школ и учеников огромно, мы можем представить итоги их, потому что очень кстати именно во время рассуждений по случаю открытия хрустального дворца о народном образовании, к общему ‘Цензу (переписи, статистике) Великобритании и Ирландии за 1851 год’, недавно обнародованному, вышло ‘Прибавление’, заключающее в себе ‘Ценз (или статистику) воспитания’. Постараемся, насколько позволяют границы нашего обозрения, познакомить читателей с главными фактами, представляемыми этим чрезвычайно интересным документом.

Англия и Уэльс (Wales)

Ежедневных (обыкновенных) школ	Воскресных школ	Вечерних школ для взрослых
Школ …….. 46 042	23 514	1 545
Учащихся …. 2 144 378	2 407 642	39 783

При общем итоге населения 17 927 609. Во время прежних переписей эти цифры были:

Народонаселение	Учащихся в еже-дневных школах	В воскресных школах
1818…….11 642 683	674 883	477 225
1833…….14 386 415	1 276 947	1 548 890

Итак, с 1818 года число учащихся в ежедневных школах утроилось, а учащихся в воскресных школах упятерилось, между тем как число народонаселения возросло только на половину. Теперь на 1 000 человек народонаселения приходится около 120 мальчиков и девочек, учащихся в ежедневных школах, и около 130 посещающих воскресные школы. Еще значительнее пропорция учащихся в Шотландии. При народонаселении в 2 888 742, число учащихся в ежедневных школах простиралось до 426 566, так что на 1 000 народонаселения приходилось 127 учащихся, кроме того, число посещавших воскресные школы было до 285000. Сверх вышеприведенных цифр, в Англии и Уэльсе показано еще 1 084 различных школ для нищих детей, сирот и т. д. с 110 000 учащихся. Основываясь на этих цифрах, надобно полагать, что одна четвертая часть детей в Великобритании не получает еще ныне даже первоначального образования, сколько-нибудь основательного.

После Сейденгэмского дворца лондонское общество всего более занималось выставками, мелкими, но близкими родственницами новооткрытого ‘чуда’.

Выставок в Лондоне неисчислимое множество, во-первых, выставки картин: Королевской академии художеств, Общества акварельных живописцев, воспитанников академий, французских живописцев и т. д., во-вторых: Ботаническая выставка, выставка произведений садоводства, выставки произведений миллиона других искусств и ремесл. Но все они вместе едва ли заслуживают одной строки, хотя и заслужили десятки огромнейших статей в английских журналах. Чтобы не совершенно отстать от современных интересов, скажем и мы несколько слов о главнейшей из этих выставок — Выставке картин и статуй Королевской академии художеств. ‘Чудом’ (marvel) этой выставки, состоявшей из 1 300 с лишком номеров, была ‘гигантская’ картина Мэклайза (Мас-lise), употребившего холста на свое произведение, вероятно, не менее, нежели идет на парус средней величины (картина в длину до четырех сажен, высота ее не измерена, может быть и неизмерима, известно только, что картина упиралась в потолок), и надобно полагать, что ни один вершок этого огромного поля деятельности не пропал понапрасну под широкой кистью художника: он написал сто фигур во весь рост, одни поднимают руки к небесам, другие кладут их на головы третьим, а эти третьи уже прижимают свои длани прямо к сердцу, вдали разрушенный город, горящие башни — целое представляет какую-то ‘свадьбу’ какого-то графа Пемброка. Все хорошо в этой картине, по мнению снисходительных критиков, кроме того, что она довольно плохо написана. Конечно, сколько можно судить по длинным описаниям, мы предполагаем, что были на выставке картины лучше этой парусины, например, ‘Суд присяжных’ и ‘Сон графа Арджайля’ накануне казни, но и они едва ли выходят из ряда дюжинных ‘прекрасных’ явлений. Портретов на выставке были сотни сотен, так что они застанавливали все на выставке, даже самую выставку, и торчало из-за них только четырехсаженное ‘чудо’ выставки. Англичане, конечно, жалеют об этом, как признаке ‘упадка и меркантильного направления’ искусства, но сами же прибавляют, что между портретами было много прекрасных. На остальных одиннадцати или двенадцати более или менее художественных выставках было еще менее особенного. Известия о парижской выставке в следующем году продолжаются: здание будет окончено в ноябре, приготовления к ней в Европе и в Америке идут в самых обширных размерах, английское правительство выразило свое намерение содействовать ей, ост-индское управление также, бельгийское правительство также, тосканское правительство даже ускорило годом выставку в своем герцогстве и назначило ее в нынешнем году, чтобы она не совпадала с парижской. А между тем как во Франции готовятся подражать Англии, в Англии готовится опять нечто неслыханное, именно ‘Воспитательная выставка’, которую намерены открыть в очень скором времени. Французское, швейцарское и шведское правительства уже изъявили свою готовность содействовать ей, другие государства Европы и Соединенные Американские Штаты также будут приглашены или уже приглашены к участию. Цель ее — наглядно представить понятие о положении первоначального образования в каждой стране и дать средства судить о его успехах, недостатках и возможных улучшениях. Цель прекрасная, но едва ли бы не было вернее достигнуть ее конгрессом педагогов, по примеру конгрессов естествоиспытателей, врачей и других ученых. На выставку будут привезены планы школ, образцы успехов воспитанников (рисунки, чертежи, каллиграфические образцы, рукоделья из женских школ и т. д.), будут доставлены и рассматриваемы конспекты наук, таблицы занятий в школах, распределение уроков, объяснение метод преподавания и проч. Из кратких известий об этой выставке мы не могли заметить, принимаются ли предосторожности против шарлатанов, подобных диккенсовым содержателям и содержательницам частных английских пансионов, этим наглым и тупоумным губителям детей, так прекрасно и быстро ‘возращающим умственный скороспелый салат’ и образовавшим несравненного мистера Тутса ³. А какое обширное поле представляется их шарлатанству ‘Воспитательной выставкой’! Почему, однако, можно узнать будущее? Может быть, она и не принесет столько вреда, как знаменитые ежегодные конкурсы парижских коллегиумов, сильно мешающие дельным занятиям и развивающие огромное количество пустого самолюбия в ‘увенчиваемых’ учениках, а в учителях еще больше наклонности не учить на самом деле, а приучать учеников к пусканию пыли в глаза.

Эти выставки — театр, конечно, приносящий большую пользу, но только не первоначальному образованию детей. Недаром в американское законодательное собрание внесено предложение о запрещении малолетним бывать в театрах и цирках. Но не только мальчикам не следует бывать в театре, — и взрослая публика получила, повидимому, в последнее время очень мало свежих удовольствий от всех лондонских и парижских театров, это общее осуждение не простирается только на лондонскую ‘Королевскую Итальянскую оперу’, в которой, как известно читателям ‘Современника’, теперь поет большая часть любимых наших петербургских певцов и певиц: там Марио, Лаблаш, Тамберлик, Ви-ардо, Гризи ⁴, Марай. Конечно, все они поют прекрасно, конечно, всеми ими восхищаются, но что сказать о них нового? решительно ничего ни о ком, кроме Гризи. Она поет ныне в последний раз и по окончании сезона сойдет со сцены навсегда. Само собою разумеется, что об этом все грустят, слушают ее, по этому случаю, с удвоенным восторгом и дивятся ее чрезвычайно благоразумной решимости отказаться от театра тогда, когда довольно долго еще могла бы она блестеть на нем, как блестела двадцать лет.

В парижском театральном мире важнейшая новость — возвращение Рашели после отсутствия, продолжавшегося почти год, после бесчисленных слухов о том, что Париж потерял ее навсегда. Первая пьеса, в которой она опять выступила на сцену Thtre Franais {Французского театра. — Ред.}, была ‘Федра’. Публика встретила свою Федру холодно, сердясь на нее за то, что так долго не видала ее, за то, что подверглась опасности лишиться ее. Но скоро все неудовольствия были забыты, и прежний восторг овладел публикой. Вот как Жюль-Жанен отдает отчет о впечатлении, которое произвела игра нашей гостьи:

‘Рашель заметила, что внимание и расположение публики пробуждены вновь, и тотчас же вошла в свою роль, получила жизнь, энергию, страсть, она скоро восторжествовала над невинной холодностью партера, которым так легко ей владычествовать, она явилась перед нами истинной Рашелью, toute enti&egrave,re sa proie attache {Владеющей своей добычей. — Ред.}. Ее слушали, удивлялись, аплодировали ей, находили, что в сущности эти abominables Russes, эти ‘гадкие русские’ не испортили ее редкого таланта! Не раз после долгого путешествия по отдаленным нашим провинциям m-elle Рашель возвращалась к нам с какими-то странностями, с какими-то переменами в жестах, в манере, в акценте, и тонкие знатоки шептались между собой, что их артистка ездила по странам, где говорят ломаным языком, где не умеют слушать чистого французского языка, была между какими-то беотийцами ⁵, шептались, что она не могла действовать на них искусством и должна была действовать экзажерацией {Буквально — преувеличение, в данном случае — эксцентричность.— Ред.}. Москва и Петербург — не провинции, нет, это истинные столицы, я не знаю, думают ли там по-французски, но то верно, что там умеют говорить по-французски и говорить чистейшим, изящнейшим французским языком прекрасной эпохи наших великих писателей, без примеси барбаризмов и грозящего нам варварства. Возвращение m-elle Рашели из таких далеких краев со всеми прекрасными качествами ее таланта и всей элегантностью ее искусства должно увеличить нашу признательность к чистому вкусу людей, живущих там, — людей, которые научили нас ценить не одного истинного артиста! В самом деле, сколько артистов, которым мы аплодируем теперь, отправлялись в Россию неизвестными и возвращались к нам славными! Чтобы не утомлять примерами, укажу только на m-me Аллани⁶, кому обязаны мы ею? Кому обязаны мы пословицами Альфреда де Мюссе? ⁷ Кому обязаны мы Бертоном? ⁸ И если мы когда-нибудь увидим нашу изящную Плесси ⁹, то кому будем обязаны мы тем, что она исправилась от своей жеманности la Dort? ^I0 За все это мы обязаны благодарить этих петербургских дикарей, варваров, этих петербургских бандитов! (Nous le devons ces sauvages, ces barbares, ces bandits de Saint-Ptersbourg)’.

Повидимому, Жюль-Жанен не слишком увлекается воинственной ненавистью к русским, интересно было бы знать, мало ли во Франции людей, разделяющих его образ понятий о русских? Можно предположить, что не слишком мало, если им не позволяется высказывать своих чувств яснее, да и стал ли бы ловкий Жюль-Жанен так говорить, если бы не надеялся на молчаливое сочувствие своих читателей? Что еще можно сказать интересного об английских или французских театрах? Кажется, ничего, если не считать интересным явлением нового балета ‘Жемма’ (Gemma), которого мысль принадлежит Теофилю Готье¹¹ (как лестно для нас знать это, а для известного литератора украсить такой ‘геммою’, таким блестящим бриллиантом свой поэтический венок!), и танцы знаменитой Черитто, поэтому можно думать, что танцы ‘Жеммы’ гораздо лучше ‘идеи’ этого балета, довольно пошлой. Жемма (Черитто) влюблена в молодого живописца (конечно, не Теофиля Готье, который и в своих поэтических картинах кладет слишком много синьки для изображения испанского неба, и потому может быть назван не живописцем, а маляром, да и летами уже немолод), в Жемму влюблен какой-то глупец, который верит в магнетизм и магнетизирует Жемму, во сне она поэтому против воли любит магнетизера, наяву живописца, и история этой борьбы продолжается, конечно, до тех пор, пока самородная любовь торжествует над адскими злоухищрениями. Черитто имела в этом балете страшный, неслыханный успех.

Кстати о магнетизме. Непостижимо, как много еще находится легковерных, одурачиваемых этим шарлатанством. А их легковерие, поджигающее корыстолюбие обманщиков, приносит плоды. В Нортэмптоне недавно помешался молодой человек Джордж Уокер (Walker) от совершавшихся над ним опытов месмерированья ¹². ‘Но это уже доказывает, что в магнетизме скрывается какая-то сила’. Набейте человеку голову какой угодно глупостью и заставляйте его делать почаще утомительные опыты, велите ему, например, по целым часам смотреть в стакан с водою, в уверенности, что от этого вода, наконец, обратится в чай со сливками — он все равно сойдет с ума, а иному даже покажется еще, что вода в самом деле превратилась в чай со сливками. Это доказывает только силу слабоумия и шарлатанства. Но нельзя сказать, что магнетизм иногда не приносил пользы. Вот, например, мы должны быть благодарны ему теперь, потому что он вывел нас из раздумья: каким бы образом вставить в нашу беседу с читателями хоть три-четыре маленьких известия о телеграфах, железных дорогах, пароходах и тому подобных вещах, без которых современность не современность и ‘Иностранные известия’ не могут обойтись, как пароход без каменного угля. Теперь связь найдена — пустой животный магнетизм соименник прекрасному магнито-электричеству, стало быть, мы имеем право говорить о магнито-электрических телеграфах, а нам этого и довольно. Телеграфы идут вдоль железных дорог, пароходы и паровозы почти одно и то же, и следовательно внутренняя отрывочность известий прекрасно прикрывается наружной связью, как жюль-жаненнова ненависть к затеявшим войну с русскими — любовью к Рашели.

Итак, об электрических телеграфах.

Между Агрою и Калькуттою, на расстоянии 800 миль (1 200 верст) проведен электрический телеграф, потом открыто сообщение по электрическому телеграфу между Калькуттою и Сипри, на 1 000 миль (1 500 верст). Работы по устройству электрического телеграфа от Мадрита к французской границе почти окончены, до Сарагоссы телеграф предполагалось открыть уже в конце июня, и произведенная на-днях проба совершенно удалась. (А с другой стороны, между Лиссабоном и испанской границей прекратилось сообщение ‘по причине дурного состояния дорог’.)

Толки о проведении подводного электрического телеграфа из Америки в Англию слышатся уже довольно давно, но предприятие так громадно, что трудно было бы верить в возможность его осуществления, если бы люди, коротко знакомые с делом, не защищали этого проекта. Так, например, лейтенант Мори ¹³, знания которого не подвержены сомнению, убедился, что проложить телеграфический канат между берегами Ньюфаундленда и Ирландии — мысль удобоисполнимая, и изложил основания своего мнения в письме в американское морское министерство (Seckretary of Navy). Он сообщает факты, бывшие до сих пор неизвестными. Во-первых, он утверждает, что дно моря между Ирландией и Ньюфаундлендом ровная долина, и что море в этих местах не слишком глубоко и не слишком мелко и, по всей вероятности, дно очень удобно для телеграфического каната. Во-вторых, Мори утверждает, что дно моря в этих местах ниже линии, до которой простираются морские течения, движение прилива и отлива, ниже линии, до которой уходят пловучие льды, так глубоко, что до него не достают якори и т. д. Эти сведения собраны им посредством точных исследований, предпринятых по поручению компании, устраивающей телеграфическую линию из Нью-Йорка в Нью-Фаундленд и серьезно задумывающую продолжить эту линию до Ирландии. Сумма, которую предполагают достаточной для этого подводного телеграфа между Америкой и Европой, по уверению американских газет, не так велика, чтоб можно было бы ее пугаться. Если перекидывают телеграфические проволоки через Атлантический океан, то почему же не думать, что со временем перекинут их на луну, потом на Венеру и так далее? Вы скажете: незачем перекидывать, потому что не с кем будет говорить по телеграфу, потому что ни на луне, ни на Венере нет жителей, которые умели бы говорить. Почему же непременно уже ‘нет’? Разве вы видали, что ‘нет’? Разве нельзя попытаться доказать возможность того, что они ‘есть’?

С того самого времени, как астрономия доказала, что наша земля — только одно из множества подобных ей небесных тел, из которых очень многие в тысячи и миллионы раз превосходят ее величиной, народные поверья, что планеты и солнце имеют своих жителей, получили в глазах большинства еще большую прежнего правдоподобность, с жадным любопытством стали допытываться у астрономов, до какой степени это поверье оправдывается наукой, но астрономы холодно отвечали, что они ничего достоверного сказать не могут, что факты науки молчат, а вдаваться в гипотезы, не основанные на ясных фактах, неприлично строгим ученым, что если, однако, их просят непременно сказать свое мнение, то они должны дать общий ответ: ‘если на других небесных телах и есть жители, то они не могут походить на людей, потому что устройство и качества их планет совершенно не похожи на те условия, в которых может жить человек. Так на одних планетах нет воды, на других нет и воздуха, на одних человеческое тело в миг иссохло и сгорело бы от страшного жара (например, на Меркурии), на других бы замерзло от страшного холода (например, на Уране или Нептуне)’. Но эти ответы мало удовлетворяли любопытству, видно было, что астрономы старались только отделаться от недостойного науки вопроса, отвечали слишком поверхностно, не входя в подробности, видно было, что астрономы с пренебрежением и сожалением смотрят на вопрос, считая его следствием пустого и слабоумного любопытства. Так смотрела и смотрит на него и теперь большая часть серьезных людей. Лет сто тому назад один медик привел перед судом в доказательство сумасшествия Эллиотта факт, что этот ученый послал в английское Королевское общество записку, в которой утверждал ‘будто бы свет солнца происходит от облаков, которые так высоко, что могут не вредить жителям’, будто бы ‘на солнце могут быть долины и горы’ и т. д., а через десять лет все это было доказано наблюдениями Гершеля (отца) ^|4. Почему же и теперь не рассматривать подобных вопросов основательно, без пренебрежения? И если нельзя привести в ответ на них положительных наблюдений, то почему не снизойти к любознательности публики и не изложить подробно предположений, к которым можно притти на основании нынешних астрономических знаний? Сэр Давид Брустер (Brewster) ^l5, один из первоклассных физиков и астрономов Англии, не считает это ниже своего достоинства и на-днях издал книгу ‘More Wordls than One’ (Множество миров), в которой рассматривает гипотезы о населенности планет обстоятельно и основательно. Вот из его книги отрывок о возможности предполагать обитаемость планеты Юпитер:

‘Исследуя этот предмет, люди, поверхностно знакомые с астрономией, находят возражения, повидимому, очень сильные. Расстояние Юпитера от солнца так велико, что свет и теплота должны доходить до этой планеты в очень малом количестве, недостаточном для поддержания такой животной и растительной жизни, какая существует на земле. Если предположим, что теплота заимствуется планетами единственно от солнечных лучей, то холод на Юпитере должен быть очень велик, и вода на его поверхности должна быть в замерзлом состоянии. Но температура планет зависит не от одного расстояния от солнца, а также и от других причин — от состояния атмосферы и от внутренней теплоты планеты. Чем гуще атмосфера, тем сильнее нагревается она лучами солнца, потому и на земле густые нижние слои воздуха гораздо теплее верхних, менее плотных, это испытано воздухоплавателями и людьми, восходящими на высокие горы. И атмосфера Юпитера может иметь такую густоту, какая вознаграждает до известной степени уменьшение теплоты лучей по причине отдаленности планеты от солнца. Внутренняя теплота Юпитера также может быть настолько сильна, чтобы удерживать его воду в жидком состоянии и поддерживать на его поверхности температуру, нужную для такой растительной и животной жизни, какая существует на земле. Конечно, густота юпитерской атмосферы едва ли может быть благоприятна и без того уже слабому (сравнительно с землей) освещению его солнцем. Но степень зоркости глаза зависит не только от степени освещения, а также от величины зрачка и от чувствительности глазного нерва. Большой размер зрачка и нежность ретины (сетки глазного нерва) могут давать жителям Юпитера способность видеть солнце столь же блестящим, как представляется оно нам. Серьезно возражение, что сила тяжести слишком велика на гигантской массе Юпитера и должна все придавить. Но точные вычисления отвергают и это возражение. Масса Юпитера не так плотна, как масса земли, а поперечник в 11 раз больше — то и другое обстоятельство уменьшают силу притяжения, и тяжесть на Юпитере только вдвое больше, нежели на земле. Человек, весящий на земле обыкновенно около 150 фунтов, имел бы на Юпитере тяжесть в 300 фунтов, а что человек имеет достаточно сил, чтобы свободно жить с телом, весящим 300 фунтов, это мы можем видеть на толстых людях, часто весящих и более 300 фунтов. Потому человек, имеющий сложение подобное нашему, мог бы без особенных неудобств существовать на Юпитере, точно так же могут существовать на Юпитере, если принимать в соображение только рассмотренные нами условия жизни, такие же растения и деревья, как на земле’.

Интерес этого отрывка заключается не столько в новости самих соображений, более или менее известных всему ученому миру, сколько в решимости, не боясь насмешек, высказать вывод. Менее известны факты, сообщаемые Брустером о сатурновом кольце. Оно теперь состоит из трех отдельных колец, которые в свою очередь опять могут дробиться на мельчайшие кольца. Наш знаменитый астроном г. Оттон Струве ¹⁶ предполагает, что они состоят из жидкости, что светлая полоса близ края одного из этих колец есть зародыш еще нового кольца, наконец он вычислил, что расстояние между кольцом и ядром Сатурна уменьшилось со времен Гейгенса ¹⁷. и что поэтому, поздно или рано, может быть всего через несколько десятков лет, кольца совершенно будут притянуты планетой и сольются с ней. Если на Сатурне живут не одни рыбы, то это не совсем будет приятно его жителям.

О железных дорогах нет особенно интересных новостей, но необходимые иногда для них трубчатые мосты (tubular bridges) все больше и больше входят в употребление и скоро, кажется, проложены будут через все реки, ширина и глубина которых не допускает построения обыкновенных мостов. Стефенсон, инженер Большой Канадской железной дороги, предлагает проект трубчатого моста через реку св. Лаврентия в Монреале, где река имеет несколько верст ширины. Мост будет стоить 1 400 000 ф. ст. (около 8 500 000 р. сер.). Трубчатый мост, строящийся по его же плану через Нил, скоро будет готов.

Круг приложения паров к промышленности продолжает быстро распространяться. До 1848 г. в Англии очень немногие фермы имели паровую машину, через десять лет она будет на всех больших фермах. И теперь уже, проезжая по земледельческим округам, повсюду видишь высокие дымящиеся трубы, это — трубы паровых машин, примененных к земледельческим работам. Паровая машина ныне молотит и веет хлеб, орошает поля, бьет масло. С тем вместе пользуются и жаром, ею производимым, чтобы варить и жарить кушанье. Изобретены уже и переносные рельсы, по которым маленькие локомотивы отвозят на нивы удобрение и свозят с полей жатву. Небольшие фермы, не имеющие возможности содержать собственную паровую машину, нанимают на несколько дней для исправления всех этих тяжелых работ странствующие паровые машины. Все эти усовершенствования, конечно, требуют огромных капиталов, в Англии не редкость встретить землевладельца, употребляющего в год по нескольку десятков, даже сотен тысяч рублей на улучшение своих земель. Какие выгоды приносит таким щедрым владельцам благодарная земля, лучше всего показывает пример Шотландии, которая сто лет тому назад была бедной, почти бесплодной страной, а теперь не только прокармливает свои огромные мануфактурные города, но и вывозит в Англию огромное количество хлеба. Такая перемена произошла от приложения к земледелию капиталов, теперь доступных в Шотландии почти для каждого, благодаря прекрасному устройству шотландских земледельческих банков. Банков этих теперь восьмнадцать, нет большого села, в котором бы один из них не имел своей конторы, число всех контор простирается до 400 (так что на каждые 6 000 жителей приходится по одной конторе). Капитал всех банков вместе составляет около 6 000 000 р. сер. Всякая почти возможность злоупотребления или банкротства предотвращается постановлением, что каждый акционер банка отвечает своим имуществом в случае несостоятельности банка. Кроме того, банки два раза в неделю производят между собой расчет, и таким образом, находясь все в постоянных сношениях, ведут один за другим строжайший контроль. За вносимые на сохранение суммы (от 10 фунтов стерл. и выше) шотландские банки платят 2 ¹/₂ или 3 процента, дают взаймы они по 4 или по 5 процентов. Важнейшая и благодетельнейшая их особенность то, что они выдают деньги не под залог, а под ручательство: каждый, известный за человека честного и трудолюбивого, может получать от них необходимую для него сумму, как скоро представит двух таких же поручителей в уплате.

Но, заговорившись о банках, мы не забыли паровых машин, они прекрасны, но имеют одно важное неудобство: их надобно топить. То же самое неудобство представляют и печи.

Дрова стоят денег, и больших денег, каменный уголь тоже. Деньги есть не у всякого и не всегда. А мороза не может выносить никто, даже не имеющий ни копейки, ни сантима денег. Из этого следует необходимость приискать такой способ нагревать холодный воздух (не можем сказать ‘топить’, потому что для топления всегда нужны будут дрова, или каменный уголь, или что-нибудь, покупаемое за деньги), такой источник тепла, который бы доставался всякому даром, как деньги из шотландских банков. Солнце именно такой источник тепла, но только летом оно хорошо исполняет это дело, а зимой солнце греет плохо, и ему надобно найти замену. Некто г. Майер начал думать об этом и в прошедшем году придумал, что если два тела, например, два куска дерева, два куска железа, трутся одно о другое, то оба нагреваются, и что поэтому вместо топления можно ввести ‘трение’, вместо печей — трущиеся снаряды. Ему доказали, что приводить в движение его машины стоит гораздо дороже, нежели топить печь. Он теперь придумал и на это ответ — надобно, чтобы эти машины приводились в движение водой, которая, как известно, течет бесплатно. Этим уменьшается круг употребления машин. Но можно придумать заставлять и ветер вертеть машины. Тогда их можно будет устраивать повсюду, где только дует ветер. Вероятно, кто-нибудь придумает это. Мы сами увлекаемся своей мыслью (что делать: свое мило всякому) и готовы даже представить в распоряжение будущего изобретателя ‘ветряных топильниц’ (как есть ветряные мельницы) опровержение на единственное возражение против этого способа. ‘Ветер дует не всегда, скажут будущему изобретателю, поэтому и ‘топильницы’ будут вертеться и топиться не всегда, и оставят иногда по две недели мерзнуть нагреваемых ими’. Но разве против этого нельзя принять мер? Сберегают же холод, т. е. лед, в погребах от холодного времени к жаркому. Почему же не сберегать тепло, запасенное в ветреную погоду, к тихому времени? Можно устроить топильни так, чтобы они накаляли камни, камни складывать в погреба, так в большой куче камней жар будет держаться долго, по нескольку дней и недель, из погребов провести трубы, по которым будет итти жар, куда нужно. А когда камни начнут остывать, опять подует ветер (ведь не два же месяца будет продолжаться затишье), и топильницы опять начнут вертеться, нагревать комнаты и накалять запасные камни. Чем это изобретение дурно? Может быть, только тем, что нагревание по новому способу будет обходиться вдвое дороже топления дровами. Но — стоит приняться за дело, чтобы упростить, удешевить его. А между тем г. Майер взял привилегию на свое изобретение, которое, конечно, подвергнется насмешкам в случае неудачи, но принесет неисчислимые блага в случае успешности. Зачем же торопиться смеяться над подобными смелыми опытами? Bien rira, qui rira le dernier {Хорошо смеется тот, кто смеется последним. — Ред.}. Невозможного, нелепого в идее г. Майера нет ничего, напротив, она поражает своей простотой и разумностью.

Едва ли, напротив, поразит какого-нибудь неприятеля своим огнем и какого-нибудь читателя своей простотой и удобоприменимостью новое оружие, изобретенное Шаррейром и испытанное в Париже комиссией Академии наук, состоявшей из Пиобера, Морена и маршала Вальяна. Извлечение в отчетах Академии из отзыва комиссии не входит в технические подробности, вероятно из опасения, чтобы враги французской нации не воспользовались этим изобретением, но напечатанного отрывка довольно для того, чтобы ручаться за неудобность или совершенную негодность страшного оружия. Это оружие — копье, на котором надет щит, непробиваемый пулей и закрывающий корпус и лицо солдата до самых глаз (интересно знать, как велик вес этого щита? конечно щит так тяжел, что копье невозможно удержать в руках никакому богатырю). Безопасный за щитом солдат идет на неприятеля, и в 5 или 4 саженях от него ‘зажигает’ снаряд, приделанный на конце копья. Копье не стреляет пулей, а жжет огнем, который пылает на 5 или на 6 сажен в горизонтальном протяжении. Огонь этот так силен, что будет жечь не только первую, но и вторую и третью шеренгу неприятеля. После первой страшной вспышки копье продолжает, хотя в меньшем количестве, изрыгать огонь. Если, заключает изобретатель, ‘солдат бросится на неприятеля в ту минуту, как копье вспыхнет, и будет продолжать наступать с этим огненным копьем, то никакая человеческая сила не устоит против него’. Конечно, не мудрено прицепить фейерверочный состав к концу дротика и устроить так, чтобы огонь летел в лицо неприятеля. Но дело в том, что никакой ‘греческий огонь’ не устоит против пороха, против пули и ядра, это ясно доказано тем, что все подобные штуки, бывшие в употреблении у византийцев, вышли из употребления после изобретения огнестрельного оружия.

Но пока вместо будущих водяных и ветряных топильниц будут топить дровами и каменным углем, пока люди не пережгут все друг друга дотла оружием, которое изобрел Шаррьер, люди будут ездить на пароходах. Размеры пароходов гигантски увеличиваются с каждым годом. Давно ли 120-пушечный корабль в 270 футов длины был ‘чудом морей’? Давно ли начали строить пароходы в 450 сил? Теперь есть пароходы в 1 000 сил. И этого мало. Некто г. Гуро (Gouraud) в Америке хочет строить пароход в 5 000 сил и в 1 000 футов (12872 сажен) длины. Если план и не исполнится теперь, если и не построит своего гигантского парохода Гуро, то другой спекулянт через год, через два года построит что-нибудь подобное — таков ход дела. Сообразно увеличению длины и силы пароходов возрастает и скорость плавания. ‘Атрато’ недавно пришел с острова св. Фомы в Саутемптон (3 600 английских миль) в двенадцать дней (300 миль, или 450 верст в сутки). Североамериканский почтовый пароход ‘Азия’ проплыл в три дня 975 миль (1 475 верст, или около 500 верст в сутки).

Но revenons nos moutons {Вернемся к нашим баранам, то есть вернемся к предмету нашего разговора. — Ред.}, то есть к милым и сильно присмиревшим парижанам, которые теперь идут, куда их ни поведи, даже не упираясь, чем и разрушается сходство, на которое мы намекнули. В Париже меньше выставок, нежели в Лондоне, быть может, даже нет ни одной, по крайней мере нет ни одной, на которую парижане находили бы приятным смотреть, в театрах также мало нового, потому что Рашель в ‘Федре’ — новость, которая была новостью еще в 1839 году, следовательно, не все смотрели и на нее, правда, на театре ‘Gymnase’ явилась новая испанская танцовщица Переа-Нена, отличающаяся, за недостатком более блестящих качеств, ‘скромностью’ в качуче, но испанских танцовщиц Париж видел уже миллионы, правда, в Сатори были скачки, — но день был страшно дождливый, и скачки происходили без обычной толпы зрителей, — что и было хорошо, потому что по грязи лошади скакали дурно, есть еще новость, но опять очень скромная — выбор во французскую Академию двух новых членов, Дюпанлу (епископа) и Саси (сына знаменитого ориенталиста и главного редактора ‘Journal des Dbats’ по смерти Бертена), да и это ново только потому, что, в противность обыкновению, академики почли достойным своих ‘бессмертных кресел’ людей, которые, хотя не написали и не напишут ничего бессмертного, но все-таки умеют писать не хуже миллиона других более или менее малоизвестных писателей — что же остается делать парижанам? на что им смотреть? на новоизобретаемые мундиры восстановленной гвардии? но их никак не могли еще изобрести (какое важное и трудное дело! а за недостатком лучшего, все журналы сообщали известия и предположения об этом великом текущем внутреннем вопросе), и потому неизъяснимую отраду хоть на час доставило парижанам поучительное зрелище человека, умеющего ходить на четвереньках, по образу других млекопитающих. Действительно, один поселянин вызвался за приличное вознаграждение пройти или пробежать на четвереньках в час весь Булонский лес, от конца до конца, ‘образованнейшее в мире общество’ с удовольствием приняло благородный вызов его щедрости и любопытству, несчастный скоморох исполнил свое условие и выиграл приз, но, пробежав на четвереньках огромное пространство своего ‘бега’, не мог уже подняться на ноги — у него свело руки и ноги… Как еще грубы и унизительны забавы большинства в половине XIX века!

Если так мало нового в Париже, что приходится с удовольствием смотреть на людей, ходящих на четвереньках, если в Париже продолжают попрежнему ломать, строить и опять ломать, чтобы перестраивать вновь (так случилось, например, с Лувром и луврским садом), то жить в Париже скучно, и поневоле начнешь думать, как бы оттуда вырваться, хоть на время. И вот компании, возившие прежде путешественников целыми партиями в Лондон по 75 или 120 франков с головы, теперь собираются на новый подвиг. Говорят, будто бы скоро начнутся ‘trains de plaisir’ {Увеселительные поездки. — Ред.},— путешествия партиями по Немецкому морю, по Рейну, по Средиземному морю. Эти trains de plaisir, несмотря на то, что шарлатанские объявления о них обещают гораздо больше, нежели исполняется на деле, все-таки выдумка очень хорошая. Вы берете билет — и больше ничего не хотите знать, вас возят по программе с места на место, вас кормят, поят, чуть не обувают и одевают, показывают вам везде все достопримечательности, доставляют все возможные удовольствия (конечно, в количестве меньшем против обещанного в программе). Чего же больше? Компания, возящая такие партии, получает огромные уступки от железных дорог, от театров, от ресторанов и, приобретая от вашего путешествия большие выгоды, все-таки имеет возможность возить вас втрое дешевле, нежели обошлось бы вам самим путешествие с десятой частью удовольствий и удобств, обещанных в программе. А наполовину программа исполняется.

Но уже, конечно, никому из парижан, которые собираются ехать теперь с этими trains de plaisir в Италию, Грецию или Швецию, во всю жизнь не удастся проехать и десятой части того количества миль, которое проехал Джемс Клек, кондуктор Бристольско-Экзетерской железной дороги. В 12 лет своей кондукторской службы он проехал 1000000 миль (1 500 000 верст), расстояние, почти в сорок раз большее окружности земного шара. Интересно знать, любил ли путешествовать этот великий путешественник? Если бы кто-нибудь из русских захотел превзойти этого героя, ему стоило бы посвятить на борьбу только 8 лет жизни. Не выходя из вагона московской железной дороги и проезжая каждые сутки 607 верст, он совершил бы в 8 лет более 1 750 000 верст. Но если едва ли кто-нибудь позавидует участи Джемса Клека, то уже наверное можно сказать, что никто не пожелает себе участи какого-то Делюи (хоть и многие пойдут по его следам). Взошедши с друзьями на Везувий, он стал слишком близко к окраине кратера — земля оборвалась — и он упал в кратер. Нельзя не пожалеть его, но нельзя и не сказать, что если бы он уцелел, то его назвали бы глупцом. Зачем, куда и что видеть ему было нужно? Другое дело, если б он рисковал жизнью для пользы науки. Но если уже мы сказали о числе миль, которое проехал Джемс Клек, то прибавим еще, что все почтовые поезда в течение года проезжают в Соединенных Штатах более 90 000 000 верст, или около двух третей расстояния земли от солнца.

Но что же делают истинные путешественники? Неужели они не дают о себе отзыва? Нет, они попрежнему трудятся на пользу науки, исследуют Центральную Африку, Центральную Америку и печатают письма и книги чрезвычайно интересные, но слишком тяжелые для нашего беглого обзора, мы не можем долго останавливаться с ними на озере Чадде и развалинах Ниневии и Персеполя, мы должны пересказать еще довольно много современных известий.

Путешествия, описания отдаленных и близких стран всегда составляли одну из самых плодовитых отраслей английской литературы, можно теперь легко сообразить всякому, какое громадное количество книг и книжонок о Турции, России, Закавказских провинциях, Валахии, Молдавии появляется на английском языке в настоящее время. Их так много, что в английских критических журналах явился для них особенный отдел, еженедельно отдающий отчет о десятках ‘книг о войне’ и перечисляющий без дальнейшего рассмотрения еще другие десятки менее интересных книг того же содержания. Мы, конечно, не будем останавливаться над ними, потому что, если и есть между ними много дельных и даже несколько беспристрастных, то не найдется пока еще истинно замечательной ни одной, кроме — ‘Закавказье’, барона Гакстгаузена¹⁸, но и эта книга не английская, а немецкая, и только потому мы упоминаем о ней вместе с английскими, что знаем ее по английскому переводу, итак, мы сказали, что единственная замечательная книга о странах, в которых теперь театр войны — ‘Закавказье (Transcaucasia), очерки народов и племен между Черным и Каспийским морями’. Автор знаменитого путешествия, коротко узнав Россию, полюбил ее, и его ‘Закавказье’ проникнуто симпатией к России и к русскому владычеству за Кавказом. Английские рецензенты, конечно, называют это если не пристрастием, то предубеждением. В самом деле, барон Гакстгаузен до того предубежден, что думает, будто бы ‘поддерживая гражданский порядок в закавказских областях и цивилизуя их, русские пролагают путь цивилизации и в прилежащие азиатские страны’. Сколько мы можем быть судьями в собственном деле, нам кажется, что это истина довольно простая, если память нас не обманывает, в ней даже и не думали сомневаться до начала войны ни англичане, ни французы. Как бы то ни было, книга барона Гакстгаузена, по признанию самих недовольных английских рецензентов, полнейшее и вернейшее изображение нравов закавказских племен и настоящего положения Закавказья. Известная наблюдательность барона не изменила ему и на этот раз, и его ‘Закавказье’ наполнено интереснейшими замечаниями и анекдотами. Приведем два или три наудачу. Однажды турецкое судно, нагруженное черкесскими красавицами, предназначавшимися для гаремов, было перехвачено русскими. Комендант порта, куда было приведено судно, объявил интересным пленницам, что они свободны, что они могут совершенно располагать своей судьбой: ‘Если хотите, выбирайте себе здесь мужей, если хотите воротиться на родину, я пошлю вас с конвоем, которым будет начальствовать князь из вашего племени’.— ‘Нет,— отвечали милые девушки с трогательным единодушием, — позвольте нам опять сесть на судно и отправиться в Константинополь: там нас купят в невольницы, может быть, богатые люди’. Какое разочарование для барона Гакстгаузена, радовавшегося освобождению несчастных жертв гнусного корыстолюбия! Английский рецензент извиняет своих клиенток тем, что ‘продажа на невольничьем рынке, по их понятиям, не унизительна и может доставить им выгоду жить в богатом доме’ — сущая правда, но хороши понятия! Однако, если черкешенки и считали благополучием попасть в гарем, то едва ли такой идиллический образ мыслей был разделяем христианками, армянками, которые также до владычества русских не были избавляемы от этого счастия и, вероятно, очень редко находили таких великодушных владык. Американцы поступают в этом случае хладнокровнее англичан: не ратуют за красавиц, лишаемых завидной участи быть продаваемыми на константинопольском невольничьем рынке, а прибирают к рукам все рынки, которые можно вырвать у соперников-англичан, пока те заняты черкешенками. Известно, что с Китаем теперь у них торговля немногим меньше, нежели у англичан, и скоро будет больше, а вот они открыли для себя еще новый рынок, необыкновенно важный — ‘неизвестную’ доселе землю, Японию.

Назад тому год или больше Северо-Американские Штаты отправили в Японию довольно значительную эскадру, с требованием, чтобы японцы перестали запираться от всех других наций в мире, открыли свои порты для торговли, позволили запасаться у себя водой и жизненными припасами кораблям, идущим в Калифорнию, одним словом, вступили с североамериканцами в дружеские сношения. Думали, что дело не обойдется без хлопот, что американцам придется попугать своих новоприобретаемых приятелей, чтобы ‘внушить’ им, как справедливо сказано:

О дружба, кто тебя не знает,

Не знает тот и красных дней… —

то есть, кто не хочет мирной торговли, тому приходится плохо. Но все покончилось мирно, ладно и действительно по-дружески: получены известия о полном успехе посольства. В половине февраля эскадра прибыла по предварительному соглашению с японскими сановниками в залив Иеддо, после довольно долгих толков о том, в каком месте залива стоять кораблям во время переговоров, 7 марта командир эскадры, Перри, имел первое свидание с четырьмя уполномоченными японского правительства^|9. Свидание происходило на берегу. Подробности церемониала, которым началось свидание, были очень похожи на соблюдаемые китайцами, чай, закуска, тосты, удовольствие, с которым японские уполномоченные пили вино, бесчисленные изъявления учтивости, бесчисленные поклоны с обеих сторон, все это было совершенно на китайский лад. Между чиновниками, с которыми американцы имели дело, многие умели говорить, читать и писать по-голландски и по-английски. Несмотря на то, что уже два века прошло с тех пор, как японцы заперлись от всех европейцев, кроме голландцев, которым позволялось присылать каждый год два корабля в Нангазакскую гавань, японцы удивительно хорошо знают обо всем, что делается нового в мире: голландцы постоянно доставляют им европейские газеты, журналы, книги, которые читаются в особенной школе, уведомляющей правительство о всех важных событиях современной истории. Когда адмирал Сесиль приехал с французской эскадрой в Нангазакскую гавань, то, к величайшему изумлению французов, прибыли на фрегат переводчики, которые не могли говорить по-французски и понимать изустного разговора, но понимали все написанное по-французски. Итак, в Японии есть люди, знающие голландский, английский, французский, вероятно и немецкий, языки. И японцы скоро доказали командиру американской эскадры, с каким интересом следят они за открытиями иноземцев. Один из чиновников, с которыми велись переговоры, спросил у Перри, каково его мнение о калорической системе Эриксона ²⁰, и доказал ему своими вопросами, что имеет довольно ясное понятие об этом недавнем изобретении. Кажется даже, что подобные сведения довольно распространены в массе. Когда один матрос из экипажа эскадры, родом ирландец, умер, и американцы, с позволения японцев, похоронили его на берегу, то один из японцев, присутствовавших при церемонии, тотчас же прочитал английскую надпись на камне, положенном над могилой, и рассказал о ней начальству, которое потребовало объяснений, каким образом американский матрос мог быть родом из Ирландии,— им было хорошо известно, что Ирландия принадлежит Англии, а не Соединенным Штатам. Электрический телеграф, полный прибор которого с пятью милями проволоки был в числе подарков, назначенных для императора, произвел сильное впечатление на понятливых японцев. Они видели, с какой мгновенной быстротой передает он известия (знаки на циферблатах телеграфа были написаны японскими буквами, и тем легче было японцам понять его употребление), они хорошо понимали важность и удивительность этого изобретения, но не приписывали его действий волшебству, как другие азиатцы. Их также очень поразила маленькая железная дорога, длиной в 200 сажен, которую устроили американцы, положив рельсы кругом, так что локомотив мог ездить не останавливаясь. Когда машина сделала несколько кругов, японцев пригласили попробовать покататься по новой для них дороге. Сначала они колебались, потому что боялись быстроты езды, простиравшейся до 60 верст в час. Но после первого опыта они наперерыв садились в вагон. Между тем переговоры шли своим порядком, и американцы вполне достигли своей цели — теперь им позволено торговать с Японией, и эта земля с 1854 года перестает быть для нас terra incognita {Неизведанною областью. — Ред.}.

Мимо Японии — путь в Калифорнию, а с Калифорнией неразлучна в нынешних известиях Австралия. Посмотрим же, что нового известно о Калифорнии, Австралии и золоте. Все количество золота, добытого в течение двух лет (1852 и 1853) в золотом округе Виктории (в Австралии), простирается до 25 000 000 ф. ст. (150 000 000 р. сер., или по весу до 100 000 пудов). Привоз товаров в колонию Виктории простирался в 1853 году до 15 842 637 ф. стер, (около 98 миллионов р. сер.) и будет вдвое или втрое больше через год. Естественно, впрочем, что при таких огромных средствах австралийские английские колонии и развиваются чрезвычайно сильно. В Мельборне английское правительство основывает уже университет. Жалованья профессорам назначается 1 000 ф. ст. (6 000 р. сер.). Кембриджскому университету дано поручение приискать кандидатов. Не удивительно, если при сбродном населении колонии и огромном количестве получаемого богатства, в ‘золотом округе’ свирепствовало пьянство. Теперь составилась из самих жителей лига для его искоренения, которая требует строгих наказаний за этот порок. Всего народонаселения в колонии считается до 200 000 человек. Из Калифорнии в первые три месяца 1854 г. вывезено золотого песку на 10 679120 доллеров (около 16000000 р. сер., или по весу 11 000 пуд.). Из этого видим, что хотя удивительно богатая добыча австралийских россыпей затмила славу Калифорнии, но и в ней золота добывается все больше и больше. А в Австралии между тем найдены еще новые золотые россыпи — именно, в западной части материка, около Фримкестля. Но не везде счастье английским золотоискателям: слухи о золотых копях на Цейлоне оказались ложными. Нам уже прежде случилось упомянуть о китайцах, теперь мы говорим о Калифорнии. Скажем же, что китайцы в Калифорнии (их там 25 000) начали издавать китайскую газету.

И вот обозрение наше кончено. Новости истощились, может быть, утомились и читатели. Однако, как бы ни велико было их утомление, конечно, не поскучают они выслушать два-три слова о Меколее и Диккенсе.

Диккенс избран в президенты ‘Атенея Чтения’ (Reading Athenaeum). Бывши в Манчестере, он написал статью об этом городе и его фабриках. Некоторые фабриканты обиделись статьей (за что? этого не упомянуто в наших материалах, но, кажется, причина гнева то, что он говорил о бедности рабочих и о невежестве многих фабрикантов). Некто мистер Хилль (Hill) возъярился гневом и объявил (как будто бы тот почтенный господин, обидчивость которого хвалит Гоголь ²¹): ‘я тоже фабрикант, стало быть я тоже невежда? Да после этого литераторов нельзя пускать к себе в дом — они вас ‘окритикуют’. Эта выходка доставила журналам случай посмеяться над мистером Хиллем и уверить его, что, конечно, он невежда, если не знает, что посещение Манчестера Диккенсом было честью для этого города, как это и понимали, кроме мистера Хилля, все жители Манчестера, ‘носившие на руках’ своего гостя. Нового романа Диккенса ‘Hart Times’, ‘Тугое время’, теперь вышла уже почти половина.

Меколей²² (между прочим и редактор ‘Edinburgh Review’) единодушно избран в президенты Эдинбургского философского института (Академии). Он издал III том своих ‘Essays’, собранных из ‘Эдинбургского обозрения’.

Приятнее всех известий о Диккенсе, Меколее, как мы ни уважаем их, для нас известие о том, что в июне месяце вышли один за другим два перевода ‘Героя нашего времени’. Сначала объявил книгопродавец Буг (Bogue) о своем издании, не означая имени переводчика (А Hero of our own times). Потом появилось объявление Ходгсона о издаваемом им переводе, сделанном Терезою Пульской (The Hero of our times), этот последний перевод, составляющий 112 том ходгсоновой ‘Библиотеки гостиных’, Parlour Volumes, сколько можно судить по переводу заглавия, должен быть лучше. Итак, вот уж три английских перевода ‘Героя нашего времени’. Первый вышел в прошлом году, под заглавием ‘Очерки русской жизни на Кавказе’ (Sketcher of Russian Life in the Caucasus) {The Illustrated London News. — The Athenaeum. — L’Athenaeuro Franais. — L’Illustration. — L’Indpendance Belge. — Journal des Dbats. — Comptes rendus de l’Acadmie des Sciences. — Illustrierte Zeitung. — Allgemeine Zeitung.}.

ПРИМЕЧАНИЯ

Первоначально опубликованы в ‘Современнике’, 1854, No 7, стр. 36—61 (отдел ‘Современные заметки’). В полное собрание сочинений 1906 г. не вошли,— там были напечатаны ‘Заграничные известия’ из ‘Современника’ 1856 г., No 7 на основании неправильной датировки года письма Н. Г. Чернышевского к А. Н. Пыпину от 18 июля. В этом письме Чернышевский указывал, что ‘Иностранные известия’ в июльской и августовской книжках ‘Современника’ принадлежат ему, и предлагал А. Н. Пыпину составлять следующие, ‘…не постараться ли удержать за тобою, — спрашивал Чернышевский,— составление ‘Иностранных известий’ для ‘Современника’? В июле эта статья моя, в августе тоже будет моя, но последняя… Если ты приедешь к концу августа и захочешь это взять — из не доставляющих славы журнальных работ это самая приятная, — то я скажу Некрасову, который, верно, будет рад’ (наст. изд., т. XIV, стр. 260). Рукописи и корректуры статьи не сохранились. Указаний на нее в собственноручных списках статей Чернышевского нет. Авторство его установлено Н. М. Чернышевской на основании ответного письма А. Н. Пыпина к Н. Г. Чернышевскому от 30 июля 1854 г. из Саратова (неизданная рукопись В. А. Пыпиной ‘К биографии Александра Николаевича Пыпина’, стр. 118, Архив H. М. Чернышевской). В этом письме А. Н. Пыпин отказывается от предложения Чернышевского составлять ‘Иностранные известия’ за отсутствием времени, которое уходит на подготовку диссертации, думает найти для себя какое-нибудь занятие в ‘Отечественных записках’, — следовательно, еще не был их сотрудником, озабочен мыслью о спасении от забвения народных песен, собранных Н. И. Костомаровым и А. Н. Пасхаловой и ‘печатаемых теперь’ в ‘Саратовских губернских ведомостях’,— эти песни действительно там печатались в 1854 г, и т. д. Следовательно, в переписке Н. Г. Чернышевского и А. Н. Пыпина речь идет об ‘Иностранных известиях’ 1854, а не 1856 г.

В настоящее издание ‘Заграничные известия’ 1856 г. также включены без достаточных оснований (см. т. III, стр. 730—750).

Иностранные известия Чернышевского за июль и август 1854 г. написаны в период Крымской войны, когда объединенная англо-французская армия готовилась к осаде Севастополя.

Чернышевский в своем обзоре, с одной стороны, обращает внимание своих соотечественников на промышленное развитие Западной Европы, с другой — подвергает критике эксплоатацию народных масс, разоблачает реакционную сущность политики Наполеона III и мракобесие правящих кругов США, Франции и Англии.

Открытие музея (Сейденгэмского дворца) в Англии дает повод Чернышевскому выступить с требованием, чтобы сокровища культуры стали достоянием широких народных масс, о которых меньше всего заботилась королева Виктория. ‘Какое же значение для английской нации будет иметь на самом деле это учреждение, столь великолепное?’ — спрашивает Чернышевский, требуя понижения платы за посещение Сейденгэмского дворца для трудящихся.

¹ Буонаротти Микель-Анджело (1475—1564) — знаменитый итальянский живописец, скульптор и архитектор.

² Донателло — ди Никколо-ди-Бетто-Барди (1386—1466) — итальянский скульптор.

³ Мистер Тутс — один из героев романа Диккенса ‘Домби и сын’.

⁴ Марио (1812—1883) — псевдоним графа Джузеппе Марио де Кандия, итальянского певца, выступавшего в Петербурге в 1849 и в 1868 гг.— Лаблаш Луиджи (1794—1858) — певец. В 1852 г. приехал в Петербург и выступал там в продолжение нескольких лет в Итальянской опере. — Тамберлик Энрико (1820—1888) — итальянский певец, не раз приезжавший в Петербург и с большим успехом выступавший в опере. — Виардо-Гарсиа Полина (1821—1910) — французская певица, неоднократно выступавшая в Петербурге и Москве. — Гризи Джулия (1811—1869) — итальянская певица. В 40-х годах гастролировала в Петербурге, где выступала в Итальянской опере.

⁵ Беотийцы — племена, населявшие среднюю часть Греции, наиболее отсталые по сравнению с населением остальной части страны.

⁶ Аллан-Депрео — французская актриса, прославившаяся вместе с Шарлем Бертоном исполнением французского репертуара на сцене Михайловского театра в Петербурге.

⁷ Речь идет о пьесах-комедиях А. Мюссе, названных пословицами. Из них первой была переведена на русский язык пьеса ‘Каприз’ под заглавием ‘Женский ум лучше всяких дум’, поставленная впервые в петербургском Александрийском театре в 1838 г.

⁸ Бертон Шарль-Франсуа (1820—1874) — известный французский актер, в 1846—1853 гг. с большим успехом играл в Петербурге на сцене Михайловского театра. Пробыв затем некоторое время в Парижском театре ‘Gymnase’, он снова вернулся в Петербург. Бертон был один из лучших исполнителей современного французского репертуара.

⁹ Плесси Арну — французская актриса, пользовавшаяся успехом в Петербурге в 50-х годах прошлого века.

¹⁰ Имеется в виду французский поэт Дора (1734—1780), стихи которого отличались жеманностью и манерностью.

¹¹ Готье Теофиль (1811—1872) — французский поэт.

¹² Месмерированье — упражнение в гипнотизме. Месмеризм получил свое название от имени врача-магнетизера Месмера (1733—1815), выступившего во второй половине XVIII в. со своим ‘учением’, которое вначале пользовалось успехом у доверчивой западной публики, но впоследствии, в связи с научными открытиями в области гипнотизма, было разоблачено как шарлатанство.

¹³ Речь идет о гидрографе Мори Метью (1807—1873).

¹⁴ Гершель Вильям (1/38—1822) — английский астроном. Чернышевский называет его Гершель-отец в отличие от сына Джона Гершеля (1792—1871) — астронома и физика.

¹⁵ Брюстер (Брустер) Давид (1781—1868) — английский физик.

¹⁶ Струве Отто Васильевич (р. в 1819) — выдающийся русский астроном, с 1856 г. — академик.

¹⁷ Гейгенс Христиан (1629—1695) — голландский математик, астроном и физик.

¹⁸ Гакстгаузен Август (1792—1866) — немецкий путешественник и писатель по аграрному вопросу.

¹⁹ Перри Метью-Кэлбрейт (1794—1858) — коммодор (адмирал) США. В 1852—1854 гг. был начальником экспедиции, отправленной Соединенными Штатами Америки в Китай и Японию. Под угрозой объявления войны насильственно принудил японское правительство заключить кабальный договор. По этому договору американцы получили право свободного захода в порты Хакодате и Сомодо, которые были использованы американскими колонизаторами для захвата новых рынков сырья и сбыта товаров.

²⁰ Калорическая система (машина, действующая посредством изменения объема воздуха в результате попеременного нагревания и охлаждения) была усовершенствована Джоном Эриксоном в 1833 г.

²¹ Почтенный господин, обидчивость которого хвалит Гоголь. — Чернышевский имеет в виду отрывок из ‘Мертвых душ’, где Гоголь говорит о затруднениях автора: ‘Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, это уже и личность: вдруг выскочит господин почтенной наружности и закричит: ведь я тоже человек, стало быть я тоже глуп…’ (Собр. соч., т. V, М. 1949, стр. 178).

²² Имеется в виду английский либеральный историк Томас Маколей (1800—1859).

СОВРЕМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ

ИНОСТРАННЫЕ ИЗВЕСТИЯ

<ИЗ No 7 ЖУРНАЛА 'СОВРЕМЕННИК', 1854>

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: