В.В. Розанов
В.В. Розанов
Inde ira*…
Inde ira*…
* Отсюда гнев… (лат.).
Все с ума нейдет
Ненаглядная…
Кольцов
И оружие пройдет душу твою…
Луки, 2
Inde ira…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1897
Время на прочтение: 4 минут(ы)
‘Союз русских писателей’… ‘русские писатели’, организовавшиеся в Союз. это как-то все не выходит из головы, тревожит, мучит, дразнит, не дает свободы заняться чем-нибудь посторонним. Едва ли отчетливо понимают мысль его сами учредители, понимают ее до глубины, до кристальной прозрачности. В его возникновении есть нечто стихийное, он бурно родился, будет бурно и прочно его существование, или, если ему суждено кончиться, он кончится с мучительною агонией…
Они, эти ‘писатели’, не собираются писать и слушать ‘рефераты’ о ‘приемах художественного творчества’, о ‘художественной критике’, об отношении ‘идеала и действительности’, и всех этих старых темах… Он нов по мысли своей, по тенденциям, т.е. нов, насколько новы 60-е годы в нашей жизни, насколько в тысячелетнем росте нашей страны они недавни, свежи. ‘Союз’ — это последнее и мучительное усилие 60-х годов отстоять себя, -усилие, порывающееся даже к победе, обладанию, негодующее, ненавидящее, и, — как уже не скрывается, — готовящееся судить, присуждать…
Эстетика, это состарившаяся в девах богиня, увядшая, обносившаяся, никого более не привлекает, этика, живая, страстная, мощная и, кажется, не стареющаяся — стала на ее место. Порыв — мы говорим о ‘Союзе’ — прекрасен по самому общему своему основанию, колориту, прекрасна эта страстность, эта ревнивая нетерпимость новых движений, но частности его, но дробное его содержание, но цели нетерпеливых движений — мучительны, мучительны донельзя…
О, если бы мы, если бы горсть разбросанных русских писателей, т.е. писателей, беззаветно преданных русской жизни, руссизму в жизни, руссизму в мечтах, идеалах, привязанностях — умели быть также живы, деятельны, подвижны, предприимчивы. Нам дороги образы Татьяны — Пушкина, Лизы — из ‘Дворянского гнезда’, нам мил этот Лаврецкий, о, если бы на страже этих лиц, за их мечты, за их поэзию, над их священною могилой, хоть и воображаемой, т. е. художественно только опознанной, мы сумели стать непоколебимою ратью…
Нет этого, и нас немного, и нет бодрого духа в нас, нет веры даже настолько, чтобы сказать: здесь и не далее, не через эти могилы пусть ступает жизнь…
Нет, эти могилы Татьяны, Лизы, Лаврецкого — оставлены, и крест, покачнувшись, упал, никем не поддержанный, ограда сломана, и как на незнаемый бугорок приходит сюда в праздник фабричный, с своей Дульцинеей, и, вынимая кусок колбасы из одного кармана, склянку с живительною влагой из другого, — начинает веселую и продолжительную свою пирушку и потом ‘любовь’…
Культ почил на других могилах, там все убрано, убраны могилы Надсона, Гаршина, первый понял в Достоевском только — что он ‘бряцал цепями’… Они все ‘бряцали’, если не цепями, то о цепях ‘на лире’. Маленькие, глупенькие, плоские — они застыли в скорбной мине, и Россия до сих пор не наплачется, глядя на эту скорбь в их мине…
Скорбь ‘лучших сынов’ об отечестве, плач Сильвио Пеллико о темнице, куда он заключен, отечество — это кандалы, это веревка на шее ‘лучших’, конечно, веревка ненавидимая, скрываемая. Некрасов писал, даже в природе видя отражение скорбей отечества:
…месяца нет — хоть бы луч!
На небо глянешь — какие-то гробы,
Цепи да гири выходят из туч…
(из поэмы ‘Мороз, Красный нос’)
Этою болью ‘болел’ Щедрин, голиаф отрицательного направления, этот филистимлянин, побивавший лошадиной челюстью своей сатиры верных Израиля. И все они, чем дальше и дальше заравнивали могилы Лизы, Пимена, Лаврецкого, могилы всего ветхого, поэтического, милого, идущего из исторической дали — тем выше высились их собственные пышные саркофаги, ‘на Волковом кладбище’, и чем кто более, чем глубже, чем страстнее и, главное, умелее ненавидел отечество свое, тот в этом отечестве был больше почтен…
Удивительно ли, что как перепуганное стадо разбежались все со старых могил, как бы перепуганные провалиться в них, заживо умереть, разве заживо не умер, разве не заживо был погребен К.Н. Леонтьев, писатель столь даровитый, столь сердечный. Он возлюбил свою землю, конечно, он был проклят…
Проклят в литературе нашей самыми обширными группами ее ‘писателей’, ныне организовавшимися в ‘Союз’…
Я уже сказал, что клики этого ‘Союза’ победны, что они — негодуют, отрицают, разрабатывают ‘скорбную мину’, они готовятся судить и присуждать, чуют победу, и в самый миг рождения своего издают не крик радости о бытии своем, но вой протяжный о некоторой ожидаемой добыче {См. в ‘Нов. Вр.’ от 5 февраля речь проф. Сергеевича, в качестве председателя литературного фонда, и сопровождающие замечания его о шельмовании, каковому его предали ‘представители’ Союза за эту речь, где. сверх прочих преступностей, он упомянут с благодарностью о даре Государем Императором 10 000 руб. ежегодно нуждающимся писателям.}. Они не скрывают, что собственно не литература, не поэзия их занимает, не художество, но этика и, теснее, насколько она переходит в ‘политику’, страстное изготовление к действию, в победу фактов над фактами и вовсе не идей над идеями…
Все это было бы прекрасно, если бы иной был объект борьбы, иной объект желаемый и чуемой победы. С кем борются они? Что бесспорно не играет никакой роли в настроении ‘Союза’, в его созерцаниях? да это -старые заплеванные могилы, которые облег огромным телом своим русский народ. Раки святых угодников, к коим тянется русский народ за утешением — можно ли вспомнить о них, заговорить на заседаниях ‘Союза’? тот монастырь, куда Лиза Калитина унесла скорбь разрушенного счастья, едва мелькнувшей и обманувшей надежды — позволительно ли там о нем напомнить? Нил Сорский, Сергий Радонежский… воспоминания нашей истории — составляют ли они какую-нибудь память у этих писателей, писателей ‘земли русской’? Напрасный вопрос, все интимно мы знаем, что если что забыто, если что основательно забыто там, до искоренения, то именно это, о чем ежедневно русский народ помнит и чем день от дня, изо дня в день жив он…
Inde ira… ‘Союз’ — это наконец формула, до кристальности прозрачная, в родной земле — писатели союзятся, они становятся плечом к плечу, обращая щит и меч наружу, к кому же обратим их, как не к стране, в которой они построяются римскою ‘черепахой’, неуязвимою, непроницаемою?.. Как не к стране, коей они суть ‘писатели’, на языке которой говорят, ‘пишут’…
‘И оружие пройдет душу твою’ — эти слова навертываются неудержимо на язык. Русская литература наконец ясно, без недомолвок поднимается против русского народа, по невозможности соприкасания, она не против него собственно подымается, но против той группы почти разбежавшихся уже писателей, которые еще помнят, еще оглядываются на старые могилы, старые идеалы народа русского, на его исторические заветы. Но кто против защитника, тот и против защищаемого. Центр борьбы — именно русский народ, сердце, ‘пронзаемое оружием’ — это народное сердце. Именно сердце: народ не в физическом теле своем, но в надеждах, молитвах, вере, в безмолвии громадной своей культуры, пока не нашедшей языка и выражения — вот то, во что литература, поднявшаяся на плечах этого народа, взлелеенная на копейку его, с мучительною ненавистью направляет меч…
Больно это, мучительно это…
И еще Михайловский, стоящий во главе или почти во главе ‘Союза’, писал об ‘уплате народу своего долга’ ‘интеллигенциею’, так сантиментально об этом ‘напоминал’. Старая лисица нашей литературы, старая блудливая коза…
Они пишут на русском языке, они говорят на нем, они почти все ‘народники’, представители ‘народничествующих’ журналов, где имя Церкви и Бога суть слова, исключенные из лексического оборота. Они за ‘народ’, за ‘русский темный и обиженный народ’ — как и Иуда, приходивший в Гефсиманский сад и, обнимая, лобызая Учителя, именовавший его: ‘Равви, равви’…
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1897. 10 марта. No 66.