Император Николай на Кавказе в 1837 году, Берже Адольф Петрович, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Ад. П. Берже

Император Николай на Кавказе в 1837 году

Берже Ад. П. Кавказская старина

Пятигорск: СНЕГ, 2011.

I. Император Николай в Геленджике. Посещение ген. Штейбе и лазаретов. Пожар. Смотр войскам. Посещение Анапы. Возвращение в Крым. Отплытие в Редут-кале

II. Слухи в Грузии о приезде императора Николая на Кавказ. Предварительные распоряжения к приему государя. Поездка корпусного командира барона Розена в Редут-кале. Остановка в Гори. Курьезный случай с профессором Кохом. Прибытие императора в Редут-кале. Его свита. Зугдиди. Кутаис. Малит. Сурам. Ахалкалаки. Гумри. Заложение церкви во имя св. Александры и переименование города в Александрополь. Прием турецкого сераскира Мамед-Асад-паши. Мастара. Сардар-абад. Поднесение государю ощипанного петуха. Эчмиадзин и патриарх Иоаннес

III. Прибытие Наср-эд-Дин-мирзы в Эривань. Свита наследного принца. Приезд императора. Пребывание в сардарском дворце. Князь В.О. Бебутов и удаление его в Царство Польское. Посещение городской крепости и мнение о ней государя. Гарем сардаря Хусейн-хана и кап. Модзалевский. Прием почетных жителей и персидского посольства. Неудовольствие императора против персидского правительства и требование о выдаче баталионов из русских беглецов. Письмо государя к Мамед-шаху. Посещение Эриванского областного правления. Выезд государя. Возвращение персидского посольства в Тавриз

IV. Дорога из Эривани в Тифлис. Мост на Храме. Прибытие в Тифлис. Полицмейстер подполковник Ляхов. Доносы барона Гана. Развод от 1-го батальона Эриванского полка. Неудовольствие императора против князя Дадиани и ссылка его в Бобруйск. Злоупотребление по Эриванскому полку. Суд над князем Дади-ани и приговор. Бал в Тифлисе. Выезд императора.

V. Выезд из Тифлиса. Избежание катастрофы императором. Душетский исправник. Прибытие в Душет. Осмотр госпиталя. Встреча со священником. Прибытие в Ставрополь. Выставка и открытие мужской гимназии. Предположение государя основать город на Кубани. Аксай. Встреча с наследником-цесаревичем. Приезд в Москву. Расходы. Заключение

I.
Император Николай в Геленджике. — Посещение генерала Штейбе и лазаретов. — Пожар. — Смотр войскам. — Посещение Анапы. — Возвращение в Крым. — Отплытие в Редут-кале.

В летописях русского владычества на Кавказе есть события, которые прошли будто незамеченными, несмотря на несомненную историческую их важность и значение. К таким событиям относится, между прочим, поездка императора Николая на Кавказ, предпринятая ровно 115 лет спустя после похода Петра Великого в Дагестан. Это был другой венценосец России, ступивший на кавказскую почву и на этот раз не со стороны Каспия, а с северо-восточного берега Черного моря, где война наша с черкесами была в полном разгаре.

Следуя из Крыма, император Николай, сопровождаемый наследником-цесаревичем, высадился 20 сентября 1837 года в Геленджике, где остановился в комендантском доме. После непродолжительного отдыха и последующего за ним приема командующего войсками на Кавказской линии, генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова, и некоторых других лиц, государь отправился к генерал-майору Штейбе, смертельно раненному в бывшей накануне экспедиции. Искреннее участие, оказанное страдальцу, и пожалование ему 3 тысяч червонцев, само собой, не могли предупредить печального исхода болезни, но, тем не менее, красноречиво свидетельствовали о той горячей любви, которой всегда отличался император Николай к войску. То же монаршее благоволение было оказано, при посещении батальонных лазаретов, раненым нижним чинам, из которых некоторым были положены на грудь Георгиевские кресты.

На следующий день был назначен высочайший смотр войскам как гелен-джикского гарнизона, так и прибывшим туда еще 7 сентября 1837 года из Ново-Троицкого укрепления. Они были расположены в двух верстах от крепости, где кроме великолепной палатки, подбитой белым сукном с золотыми украшениями, заготовили блистательный фейерверк, — словом, устроили все для торжественного приема царственного путешественника. К сожалению, прием не удался, так как северо-восточный ветер, поднявшийся еще 19-го числа, до того усилился, что не только разметал палатки, но опрокинул поставленные в козлы ружья. К довершению всего, в самом укреплении, 21-го числа в 7 часов утра, вдруг вспыхнул пожар, скрывший Геленджик в непроницаемую мглу окутавшего его дыма. Оказалось, что загорелись бунты провиантского магазина, причем огонь угрожал батальонному пороховому погребу, до которого начинали долетать искры от горевших рогож и циновок. Император в это время стоял на балконе своей квартиры и любовался смелостью и отвагой нижних чинов, которые, ободряемые его присутствием и руководимые его указанями, вытаскивали из погреба бочонки с порохом и ящики с патронами. К 11 часам пожар, наконец, прекратился, и государь отправился в лагерь. Подъехав к войскам, он слез с лошади и пошел по линии вдоль фронта, имея по правую руку наследника. Ветер в это время дул прямо в лицо войску с такой силой, что солдаты с трудом удерживались на ногах и при криках ‘Ура!’ невольно отворачивались в сторону, причем многие закашливались и строили гримасы, ружья же держали на караул только левой рукой, а правой придерживали фуражки. Кто это не делал, тот стоял с обнаженной головою, так как ветер уносил фуражки в море. Обойдя войска, государь направился к палатке, которую с величайшими усилиями удерживала целая сотня казаков. После завтрака император вышел к войску и скомандовал: — Войска, дети, ко мне, кто как есть и в чем попало!

Мгновенно все бросились к его величеству и окружили его густою толпою, некоторые даже влезли и поместились на деревьях. Государь благодарил солдат за усердную службу, со многими офицерами вступал в разговор, а генерала Вельяминова обнял и поцеловал.

Вечер этого дня был посвящен занятию делами, а 22-го государь простился с высшими чинами и, осенив их крестным знамением, на лодке азовских казаков, при несмолкаемых криках ‘ура’, отправился на ожидавший его пароход, который, недолго спустя, скрылся на горизонте.

23-го числа император посетил Анапу, где, в сопровождении коменданта графа Цукато, посетил крепость, госпиталь и произвел смотр гарнизону. Утром того же дня его величество отплыл в Крым и, расставшись там с наследником, 25 сентября сел на пароход ‘Полярная звезда’ и направился в Редут-кале.

II.
Слухи в Грузии о приезде императора Николая на Кавказ. — Предварительные распоряжения к приему государя. — Поездка корпусного командира барона Розена в Редут-кале. — Остановка в Гори. — Курьезный случай с профессором Кохом. — Прибытие императора в Редут-кале. — Его свита. — Зугдиди. — Кутаис. — Малит. — Сурам. — Ахалкалаки. — Гумри. — Заложение церкви во имя св. Александры и переименование города в Александрополь. — Прием турецкого сераскира Мамед-Асад-паши. — Мастара. — Сардар-абад. — Поднесение государю ощипанного петуха. — Эчмиадзин и патриарх Иоаннес.

В Грузии уже давно поговаривали о предположении императора Николая посетить Кавказ, но слухам этим не придавали особенного значения, пока, наконец, письмо графа Чернышева, от 18 марта 1837 года, к тогдашнему корпусному командиру барону Розену, не рассеяло все на этот счет сомнения. В Тифлисе немедленно была учреждена комиссия под председательством генерал-лейтенанта Фролова, с обязанностью изыскать средства к безостановочному проезду государя и устройству встречи, согласно высочайшей воле. Главная при этом забота комиссии состояла в приведении в относительно удовлетворительное состояние путей сообщения, хотя в какие-нибудь 5—6 месяцев немыслимо было что-нибудь сделать там, где дороги находились в первобытном положении. Тем не менее, работа закипела по всему тракту высочайшего проезда, порученного особенному попечению генерала Лачинова. Но лихорадочная суета охватила все учреждения, не исключая даже духовного, которое, вследствие общего вкоренившегося суеверия, распорядилось, чтобы во время пребывания государя в Тифлисе, духовные, во избежание всяких с ним встреч, не дерзали показываться на улицах.

Наконец, не было забыто испросить высочайшее соизволение на принятие в Тифлисе бала, на что и последовало согласие государя с разрешением как гражданским, так и военным лицам быть на бале не в башмаках, как то было принято, а в сапогах. Это обстоятельство весьма важное, ибо с самого занятия нами Закавказского края не представлялось надобности ни в башмаках, ни в бальной одежде, за которыми пришлось бы посылать нарочного в Москву.

Между тем, время уходило. Лето сменилось дождливою и ненастною осенью, какой не могли запомнить старожилы. Труды и усилия, потраченные на исправление дорог, не достигли цели, и государю, как мы увидим ниже, не раз приходилось во время поездок пересаживаться из экипажа на обыкновенную казачью лошадь или же ехать полсуток там, где в сухое время переезд совершался в какие-нибудь два-три часа. В виду устранения подобных неудобств, а главное, незапоздания прибытием в Редут-кале для встречи царственного путешественника, барон Розен еще в первой половине сентября выехал из Тифлиса. Проехав 70 верст, он остановился в городе Гори, где поместился в доме рядом с заставою, которая в то доброе старое время была весьма обыкновенным явлением на Руси. Расскажу здесь весьма забавный случай — быть может, плод досужего воображения, но, тем не менее, сохранившийся в памяти некоторых закавказцев.

У барона Розена был повар, любивший топить горе в вине, в самый день приезда в Гори, он запил и пропал без вести. Случай этот крайне возмутил барона, приказавшего во что бы то ни стало отыскать и доставить ему виновного. Как на беду в это самое время через Гори ехал профессор Кох, направлявшийся к стороне Черного моря. А как о всяком проезжавшем приказано было доносить корпусному командиру, то дежурный вестовой, задержав почтенного ботаника, отправился заявить о нем барону. Услышав слово ‘Кох’, барон приказал его высечь и представить в его присутствие. Вестовой возвращается, приглашает Коха следовать за ним, и, захватив с собой на пути двух-трех солдат, приводит его в отдельную комнату, где ему предлагает раздеваться.

— Зачем? — спрашивает изумленный путешественник.

— А затем, — отвечает вестовой, — что корпусный командир приказал отодрать ваше благородие розгами.

Кох, весьма понятно, начал горячиться, а когда солдаты вздумали было обратиться к силе, поднял такой крик, что барон, услышав шум на гауптвахте, потребовал к себе виновного. Но каково было его удивление, когда он в проезжающем встретил совсем не того, кого предполагал. Сконфуженный вконец перед незнакомцем, он стал рассыпаться в извинениях и объяснил происшедшее недоразумение.

Такие и им подобные курьезы, впрочем, случались с Кохом нередко. Так, например, рассказывают, что когда он прибыл в Мингрелию и представился владетелю, то князь Леван Дадиани спросил его:

— Кто вы такой?

— Ботаник, — отвечал Кох.

— А что это значит?

— Это значит, что я посвятил себя изучению растительного мира.

— А зачем ты приехал сюда?

— По приказанию моего короля, чтобы собирать разные травы.

— Знаешь ли что, — твой король очень странный человек: вместо того, чтобы прислать тебя, ему стоило бы написать мне два слова, и я с величайшим удовольствием отправил бы к нему несколько арб сена.

Но обратимся к нашему рассказу. Оставив Гори и продолжая путь к Черному морю, барон Розен зорко присматривался ко всем распоряжениям местных властей по приему высокого гостя и личным участием старался устранять малейшие упущения, которые могли возбудить высочайшее неудовольствие. Но вот он прибыл в Редут-кале. Наступило 27 сентября, и на горизонте бушевавшего моря показалась ‘Полярная звезда’. Пароход быстро приближался и в виду города бросил якорь. Барон Розен стоял на берегу.

— Честь имею явиться, — произнес государь, ступив на берег и держа под козырек, и тут же протянул барону руку.

Свиту государя составляли: генерал-адъютант граф Орлов, граф Адлерберг (при нем чиновник и писарь), лейб-медик Арендт, флигель-адъютант полковник Львов (при нем чиновник), прусской службы полковник Раух, затем три фельдъегерских офицера, три камердинера его величества, придворный певчий, метрдотель Миллер (при нем два повара) и магазин-вахтер.

Из Редут-кале император отправился в Зугдиди, в резиденцию владетеля Мингрелии князя Левана Дадиани, встретившего его величество в недальнем расстоянии от морского берега. Посещение Зугдиди осталось не без последствия. Когда в том же 1837 году князь Леван ходатайствовал об учреждении здесь города Григориополя, то его величество собственноручно написал на докладе:

— Видел сие место и сомневаюсь, чтобы когда-либо тут мог быть город, ибо среди мхов и на болоте, можно в угождение владетеля Мингрелии назвать сие место Григориополем, но звание города дать только тогда, когда город будет. 28 сентября государь прибыл в Кутаис, где в числе других ему представились архиепископ Софроний, митрополит имеретинский Давид и князья цебельдинские и сванетские Михаил и Татархан Дадишкелиани, а 29-го в Малит, в Сурумском ущелье, встреченный в этом месте грузинским гражданским губернатором князем Палавандовым, предворителем дворянства, князьями и дворянами, а также старшинами ближайших осетинских аулов. На следующий день государь, через Месхийский хребет, отделяющий Имеретию от Карталинии, достиг Сурама, проведя здесь ночь. 1 октября он через Боржомское ущелье прибыл в Ахалкалаки, а 4-го числа в Гумры. Заложив тут церковь во имя св. Александры и разрешив назвать город Александрополем, его величество после приема эрзерумского сераскира Мамед-Асад-паши, прибывшего с приветственным письмом от султана, проследовал через Мастары, где его встретил начальник армянской области, князь В.О. Бебутов, и 5 октября прибыл в Сардар-абад. С приездом в эту крепость, его величеству начали подавать жалобы на злоупотребления местных властей. В числе жалобщиков какой-то армянин, не знавший ни слова по-русски и желавший как можно нагляднее представить государю плачевное положение населения, поднес ему тощего и ощипанного петуха. К такого рода средствам и с тою же целью прибегали и в других местах по пути высочайшего проезда. Так, например, по дороге раскидывали и зажигали сено, дрова и пр.

За Сардар-абадом следовал Эчми-адзин. Не доезжая трех верст до монастыря, государь милостиво приветствовал выехавшего навстречу армянского патриарха Иоаннеса, а несколько далее, в Вагаршапате, когда-то столице Армении (197—345 гг. от Рождества Христова), 12 армянских епископов и прочее духовенство с крестами и хоругвями. Подойдя к патриаршему наместнику епископу Парсегу, император приложился к кресту и евангелию. Сам же патриарх поспешил в близлежащий Эчмиадзинский монастырь, где встретил царственного путешественника краткой, прочувствованной и приличною случаю речью. По окончании богослужения, государь выразил желание осмотреть монастырские редкости и драгоценности, между которыми особенной известностью пользовалась древняя патриаршая корона. Но каково было его удивление, когда крупные сапфиры, лучшее украшение короны, оказались поддельными. На сделанное по этому случаю замечание, государю ответили, что камни действительно были настоящие, но потеряли свою цену после возвращения короны от супруги барона Розена, которая потребовала ее к себе для подробного и ближайшего осмотра. Передаваемый мной случай упорно сохраняется в устах закавказского населения. Называют даже местного ювелира, некоего Кусикова, заменившего настоящие камни фальшивыми и будто получившего за это медали и 300 червонцев. Насколько такое тяжкое обвинение супруги корпусного командира правдоподобно, я оставляю скрытым за завесою сомнения и догадок и передаю приведенный рассказ с единственною целью быть верным повествователем событий за время русского владычества на Кавказе.

Из-под сводов древнего храма император проследовал в патриаршие палаты, где остался наедине с Иоаннесом и прокурором Эчмиадзинского синода, коллежским советником Коргановым, служившим переводчиком. Сам патриарх, кроме армянского языка, мог объясняться только еще на азербайджанском наречии. При этом свидании государь спросил, между прочим, патриарха, не имеет ли он какой-то до него просьбы. Пользуясь таким милостивым к себе вниманием и не желая упустить представившегося ему удобного случая, Иоаннес отвечал, что он имеет две просьбы: 1) оказать могущественное покровительство армянам, всегда и непоколебимо преданным России, и 2) пожаловать двум его племянникам Тегумовым новые русские ордена для получения прав на дворянство.

Последняя просьба, по своей оригинальности, не могла не вызвать улыбки у государя, милостиво сопричислившего Тегумовых к ордену св. Станислава 3-й степени, пожаловавшего самому патриарху орден св. Александра Невского и повелевшего выдать Эчмиадзинскому монастырю тысячу червонцев.

По окончании беседы государь встал, простился с патриархом и, отказавшись от предложенного ему завтрака, уехал в Эривань.

III.
Прибытие Наср-эд-Дин-мирзы в Эривань. — Свита наследного принца. — Приезд императора. — Пребывание в сардарском дворце. — Князь В.О. Бебутов и удаление его в Царство Польское. — Посещение городской крепости и мнение о ней государя. — Гарем сардаря Хусейн-хана и кап. Модзалевский. — Прием почетных жителей и персидского посольства. — Неудовольствие императора против персидского правительства и требование о выдаче баталионов из русских беглецов. — Письмо государя к Мамед-шаху. — Посещение Эриванского областного правления. — Выезд государя. — Возвращение персидского посольства в Тавриз.

В то самое время, как император Николай ехал на Кавказ, Мамед-шах находился под стенами Герата. Узнав о прибытии государя в пределы Закавказья, он тогда же повелел наследнику своему Наср-эд-Дин-мирзе немедленно выехать в наши владения для приветствования от его имени того, кому он был обязан короной. Наср-эд-Дин-мирза, которому в ту пору не исполнилось еще 8 лет, считался правителем Адербейджана, и, само собой разумеется, только de jure, тогда как de facto вся ответственность лежала на известном в то время в целой Персии эмир-низаме Мамед-хане. Последнему и было повелено сопровождать Наср-эд-Дина в предстоявшую ему поездку. Кроме эмир-низама посольство составляли: мирза Таги, министр финансов по военной части, впоследствии столь знаменитый первый министр в Персии, убитый по шахскому приказу в 1852 году в Кашане, драгоман российского консульства в Тавризе мирза Али-Экбер, как главный переводчик посольства, Иса-хан, дядя и наставник принца, мулла Махмуд-мулла-баши, его законоучитель, Мулла-Мамед, доктор, 20 человек артиллеристов и 180 человек разной придворной челяди. Вслед за посольством были привезены Мамед-Тагир-мирзой подарки от Мамед-шаха, состоявшие из 15 арабских и туркменских жеребцов, 48 кашмирских шалей и нескольких пучков крупного жемчуга.

19 сентября 1837 года персидское посольство переправилось через Араке, нашу границу с Персией, и в сопровождении высланного ему навстречу генерального штаба полковника Мочульского прибыло в Эривань 2 октября, то есть почти накануне приезда государя императора.

Во все это время стояла самая ненастная погода, а в день выезда государя из Эчмиадзина дождь лил как из ведра и до того испортил дорогу, что его величество, бросив экипаж, прибыл в Эривань верхом и в бурке. Направившись прежде всего в собор, он отслушал молебен и затем отправился в алтарь, где, между прочим, сделал замечание священнику за недостаточно бережливое хранение вещей, пожертвованных собору государыней Александрой Федоровной. Из собора его величество отправился в приготовленную для него квартиру в сардарском дворце, живописно расположенном на берегу реки Занги. Там, около 5-ти часов пополудни, был сервирован обед, за которым, кроме свиты, присутствовали барон Розен и другие высшие лица военной и гражданской администрации. Еще государь сидел за столом, как до него начинали доноситься из собравшейся около дворца толпы крики: ‘арзымиз вар коимирляр’, то есть ‘у нас есть прошения, но не пускают’. На вопрос его величества, что это за возгласы, барон Розен было отвечал, что это крики восторга по случаю приезда императора, но государь не удовольствовался этим объяснением и приказал графу Адлербергу разузнать сущность дела. Граф отправился и недолго спустя возвратился с целою кипою просьб, по ближайшем рассмотрении коих многие оказались самого пустого содержания и даже простыми белыми листами бумаги. По окончании обеда государь лично отправился к толпе и в продолжительной, милостивой с нею беседе имел случай выслушать много жалоб на полицейское и окружное начальство, в особенности же, на окружных начальников, шарурского — капитана Фон-Рентеля и сурмалинского — капитана Неверовского, остальные же окружные начальники: эриванский — капитан Талызин и сардарабадский — надворный советник Зарецкий, были люди честные и благородные. Не избежал весьма тяжких обвинений и нареканий сам областной начальник князь В.О. Бебутов за слишком обильное обременение жителей натуральными повинностями и допущение вопиющих злоупотреблений в местной администрации, что и было причиною его смещения и отправки в Царство Польское, где он занимал должность коменданта Замостской крепости. Впоследствии он был возвращен на Кавказ в качестве командующего войсками в Северном Дагестане, был начальником главного управления Закавказского края, а в Крымскую войну командовал корпусом на кавказско-турецкой границе и разбил турок при Башкадыкляре и Курукдере, за каковую победу удостоился получить, состоя в чине генерал-лейтенанта, орден св. Андрея Первозванного. Князь Бебутов скончался в 1858 году в чине генерала от инфантерии и в звании члена Государственного совета.

Возвратившись во дворец, государь, утомленный физически, удалился в опочивальню, приказав предварительно отдохновения заменить приготовленную кровать свежим сеном. В этой самой комнате, после выезда его величества, на стене оказалась надпись: ‘Николай, 5 октября 1837 года’.

На следующее утро его величество полюбопытствовал осмотреть городскую крепость. Поднявшись к одной из батарей, он долго всматривался в крепостные постройки и, вспомнив, вероятно, громкие донесения графа Паскевича о взятии эриванских твердынь, выразился:

— Какая же это крепость, это просто глиняный горшок.

Из крепости государь отправился в госпиталь, где у самых ворот спросил случившегося там начальника крепостной артиллерии капитана Модзалевского:

— Что помещалось в этом здании при сардаре?

— Гарем, ваше величество.

— А сколько у сардаря было жен?

— Про то знает гвардия вашего величества, — ответил находчивый капитан.

Ответ этот так понравился государю, что Модзалевскому был пожалован орден св. Владимира 4-й степени.

По осмотре госпиталя, аптеки и кухни, император милостиво благодарил госпитальное начальство за найденный во всем порядок и за прекрасный присмотр за больными.

Возвратившись во дворец, государь принимал почетных жителей области и затем удалился во внутренние покои, где имело представиться персидское посольство. Прошло несколько минут, и перед государем предстал Наср-эд-Дин, приведенный за руки эмир-низамом и бароном Розеном. Прием, оказанный принцу, был самый благосклонный. Рассказывают, что государь посадил принца к себе на колени и сказал: ‘Помни тот час, в который ты сидел на коленях русского императора’, и тут же подарил Наср-эд-Дину снятый с пальца драгоценный перстень. Прошло много после того лет, и, когда мне привелось в 1853 году, в Ниаверане (близ Тегерана), представляться Наср-эд-Дин-шаху, я лично убедился в том восторге, с каким шах переносился в минувшее, припоминая свое свидание с могущественным соседом.

После всех ласковых приветствий, обращенных к наследному принцу и эмир-низаму, государь перешел к действиям Персии, которая по наружности хотя и оказывала желание сохранить с нами дружеские соседние связи, но, в сущности, поступала неприязненно.

— Можно ли, — начал император, — считать дружественною державу, которая принимает русских беглецов и, составя из них баталионы, наименовала оные русскими. Приличие и достоинство России страждут от такого нарушения дружбы, которая для пользы самой Персии должна бы остаться всегда ненарушимою.

— Эмир-низам, — продолжал государь, — вы видите, что я говорю хладнокровно, но истинное убеждение в неправильности направления, которое в этом отношении приняло персидское правительство, заставляет меня говорить с вами откровенно для избежания неприятных от того последствий.

На возражение эмир-низама, что это обстоятельство не было помещено в туркменчайском трактате, его величество заметил, что он единственно для сохранения собственного достоинства Персии запретил поместить эту статью в трактат, тем более что исполнение ее было обещано Аббас-мирзой графу Паскевичу.

— Впрочем, — сказал государь, — Мамед-шах не должен забывать те смутные обстоятельства, в которых находился он и вся Персия по смерти Фетх-Али-шаха, и что если спокойствие водворилось, то нельзя не сознаться, что Россия, со своей стороны, употребила все зависящие от нее к тому средства для благополучного окончания дел в пользу нынешнего шаха. Не полагайте, что я от вас требую невозможного, возьмите пример от султана. Положение России с Турцией в 1828 и 1829 гг. было то же, что с Персией в 1826 и 1827 гг. Султан меня не понимал, но как скоро узнал правоту моих видов и требования, то и все недоразумения прекратились. Он выдает мне не только переметчиков из России, даже принявших мусульманскую веру, но и тех из русских подданных, которые бегают из Персии в Турцию, и мне остается желать только, чтобы сношения мои с Портою оставались навсегда в таком же положении, в котором ныне существуют.

— Прошу вас, — сказал в заключение государь эмир-низаму, — передать мои слова шаху, присовокупя, что я положительно требую выдачи двух русских баталионов и назначаю на то трехмесячный срок, и если по представлению вашему в означенное время требование мое не будет исполнено, то я, не объявляя вам войны, вызову миссию мою из Тегерана и прекращу с вами всякие сношения. Прибытие персидских принцев³⁹ в мои пределы мне весьма тягостно, хотя правительство ваше еще ничего о них не упоминает, но я, по требованию шаха, их выдам, буду, однако же, просить, чтобы их не наказывали и чтобы шах, по усмотрению своему устроил их будущую участь, но не полагайте, что я хочу выдачею принцев получить взамен баталионы, нет, действия мои основаны на том, что требует приличие. Еще раз повторяю мои слова и остаюсь в полной уверенности, что требования мои будут исполнены. Может статься, что шах усомнится в справедливости слов, вами от моего имени передаваемых, посему я нарочно оставил дядю наследника, Иса-хана, дабы и он был свидетелем моих требований.

Так говорил император эмир-низаму, а 10 ноября того же года он писал Мамед-шаху из Москвы:

‘Любезнейший сын вашего величества вручил мне грамоту вашу. Содержание оной, а также самый выбор лица, которое было назначено для приветствования меня при посещении пограничных с Персией областей, принимаю я новым доказательством искренней дружбы вашей и постоянной воли навсегда упрочить существующую между нами приязнь. Изъявляя вашему величеству благодарность мою за сей знак соседственной и дружественной внимательности, я в полной мере удостоверяю вас во взаимстве чувствований моих и искренности желания о благосостоянии вашем и подвластной вам Персидской державы. Сие самое взаимство подает мне уверение, что вы обратите внимание на важный предмет, который я поручил Мамед-хану эмир-низаму представить вашему величеству и от которого зависят дальнейшие наши сношения. Мне приятно думать, что справедливое требование, которое я объяснил эмир-низаму, получит исполнение удовлетворительное для достоинства Империи, всемогущим Богом мне вверенной, и что чрез сие укрепится еще более союз дружбы между двумя соседственными нашими державами к вящему нашему удовольствию и к несомненной пользе обоюдных подданных наших. Впрочем, молю Всевышнего да сохранит вас под святым кровом Своим и да ниспошлет вашему величеству благоденствие навеки ненарушимо’.

Требование императора Николая не могло не произвести сильного и глубокого впечатления на повелителя Ирана. Но как ни трудно было Мамед-шаху уступить необходимости, он тогда же отдал приказ Кахраман-мирзе и эмир-низаму собрать всех наших перебежчиков, живших в Адербейджанской области, и передать их нашему консулу в Тавризе. Для лучшего же успеха вывода наших дезертиров из Персии, туда был отправлен, по распоряжению кавказского корпусного командира генерал-адъютанта Е.А. Головина, капитан Альбрандт. Мы не считаем нужным касаться далее этого предмета, так как читатель может познакомиться со всеми его подробностями из статьи моей ‘Самсон Яковлевич Макинцев и русские беглецы в Персии’, напечатанной в ‘Русской Старине’, т. XV, стр. 770—804.

Отпустив персидское посольство, государь отправился в Эриванское областное правление, в котором, за болезнью всех советников и самого областного начальника В.О. Бебутова, старшим лицом оказался секретарь Корнеенко. Его величество вошел в присутствие и, остановившись перед своим портретом, начал высказывать крайнее неудовольствие против вкоренившегося между чиновниками взяточничества и других злоупотреблений, заключив свою речь грозно сказанными словами: ‘Служите верою и правдою, иначе разнесу вас в пух’. Воцарилась гробовая тишина, и государь, сохраняя грозное выражение, вышел из присутствия и в тот же день выехал в Тифлис.

Вслед за императором оставило Эривань и персидское посольство. 12 октября оно благополучно переправилось через Араке при Шарурском карантине, где было встречено макинским правителем Али-ханом, а 21-го числа имело торжественный въезд в Тавриз.

IV.
Дорога из Эривани в Тифлис. — Мост на Храме. — Прибытие в Тифлис. — Полицмейстер подполковник Ляхов.— Доносы барона Гана. — Развод от 1-го батальона Эриванского полка. — Неудовольствие императора против князя Дадиани и ссылка его в Бобруйск. — Злоупотребление по Эриванскому полку. — Суд над князем Дадиани и приговор. — Бал в Тифлисе. — Выезд императора.

Пребывание в Эривани, само собой разумеется, не могло произвести особенно благоприятного впечатления на императора. Убедившись в существавании весьма важных злоупотреблений и недостатков в местной администрации, он вместе с тем видел всю трудность их устранения. Но все это были только цветочки в сравнении с тем, что его ожидало в древней грузинской столице, куда он направлял свой путь.

Дорога из Эривани пролегает через возвышенную плоскость и мимо Дарачичага идет к Гокчинскому озеру, от которого круто спускается в Делижанское ущелье. В описываемую эпоху дорога эта находилась в невозможном состоянии. Если же присоединить к этому нескончаемые ливни со всеми их последствиями, то мы не будем удивляться, если государю случалось из экипажа пересаживаться на простую казачью или обывательскую лошадь и совершенно одиноким являться на почтовую станцию. Так, по крайней мере, это случилось в Делижане.

Проехав ущелье, государь достиг Акстафы, откуда повернул к известному Красному мосту, на реке Храме, построенному, как гласит предание, в царствование шаха Аббаса II, которому персияне любят приписывать сооружение лучших архитектурных памятников точно так же, как грузины все относят к царице Тамаре (1182—1212 гг.) — этой почти единственной светлой личности в их исторической летописи.

У Красного моста царский поезд остановился для перемены лошадей.

— Когда построен мост? — спросил государь.

— Еще в древние времена, — отвечал один из присутствовавших.

— Хорошо сохранился, — ответил его величество.

— Это от того, ваше величество, что ремонту не полагается, — произнес лейб-гвардии Казачьего полка ротмистр Иловайский.

Государь улыбнулся, сделав вид, что не слышал этих слов. 7 октября он прибыл в Коды, где провел ночь, отпустив предварительно барона Розена в Тифлис для нужных распоряжений по встрече его величества.

Переезд из Коды до Тифлиса, на протяжении 25-ти верст, совершается по дороге, которая по свойству грунта и от проливных дождей оказалась до того дурной, что лошади, не сделав половины пути, завязли в топкой грязи, не будучи в состоянии поднять экипажа, пришлось прибегнуть к буйволам и быкам и медленно двигаться вперед. Все это настолько задержало государя, что он достиг Тифлиса не ранее 4-х часов пополудни.

На черте города его величество был встречен бароном Розеном, тифлисским военным губернатором генерал-лейтенантом Брайко, грузинским гражданским губернатором князем Палавандовым и другими чинами военной и гражданской администрации. В числе прочих находился также полицмейстер подполковник Ляхов, но в совершенно нетрезвом виде, за что был предан суду и по высочайшему приказу, от 15 октября 1837 года, отставлен от службы, с назначением на его место Нижегородского драгунского полка подполковника Маркова.

Приняв рапорт от генерал-лейтенанта Брайко, государь проследовал по узкой улице Армянского базара к Сионскому собору, но он, на беду, оказался запертым, так что его величеству пришлось войти в храм со стороны двора через боковую дверь. Беспорядок этот произошел оттого, что тогдашний экзарх Грузии, архиепископ Евгений, имевший привычку после обеда предаваться отдыху, проспал приезд государя.

Из собора его величество проехал в дом корпусного командира. При самом входе в приготовленные для него комнаты раздались такие сильные удары грома, что население приписало это редкое, по позднему времени года, явление дурному предзнаменованию. ‘Ну, быть беде’, — говорило оно, и предчувствие на этот раз его не обмануло.

С первого дня вступления на почву Закавказья император Николай относился к барону Розену вполне благосклонно и милостиво, но с приездом в Тифлис судьба его была решена. Причиной царского гнева был сенатор барон Ган, прибывший на Кавказ в качестве председателя высочайше утвержденной комиссии по преобразованию местных гражданских учреждений и, как гласила народная молва, добивавшийся быть переименованным в военный чин для получения звания корпусного командира. Он сделал донос государю на вопиющие злоупотребления зятя барона Розена, флигель-адъютанта полковника князя Дадиани⁴⁰, в то время командира Эриванского карабинерного полка.

Выслушав сенатора Гана, государь обратился к присутствовавшему при Докладе барону Розену и сказал: ‘Поступи с Дадиани как родственник и начальник’. Когда же Розен признал весь доклад сенатора клеветой, то Ган вынул из портфеля и представил его величеству подлинный всеподданнейший отчет князя Палавандова с исправлениями и помарками барона, как красноречивое свидетельство, что губернатор как бы лишен правдоносить истину своему государю.

Государь взял отчет и, обращаясь к Розену, спросил:

— Почерк твой?

Розен побледнел и сознался.

— Ну, — произнес император, — этого я не прощу.

Между тем, в тот же день был назначен развод от 1-го баталиона Эриванского карабинерного полка. Он происходил на Мадатовской площади, на том самом месте, на котором впоследствии князем Барятинским был устроен Александровский сад — одно из лучших украшений города. Еще с раннего утра жители густыми массами начали стекаться к площади, чтобы быть личными свидетелями готовившегося зрелища. Семейства же барона Розена и князя Дадиани поместились на балконе выходившего фасадом на площадь дома полковника Беглярова, главного переводчика при корпусном командире.

Но вот вдали показался государь император, окруженный большой свитой и быстро приближавшийся к площади. Еще несколько минут, и громкое, восторженное ‘ура!’ разнеслось по площади, в ответ на милостивое царское приветствие.

Когда все смолкло, государь могучим повелевающим голосом произнес:

— Розен!..

При этом слове толпа вдруг отхлынула от площади и вмиг рассыпалась по ближайшим улицам, откуда, несколько спустя, опять, хотя и боязливо, начала собираться к прежнему месту. Причиной обуявшей всех зрителей паники было то, что им вместо ‘Розен’ послышалось ‘розог’.

Розен приблизился к государю. Вслед за ним его величество потребовал князя Дадиани. Окинув его грозным величественным взором, император в самых сильных и строгих выражениях начал высказывать против него свое крайнее неудовольствие, упомянув, что флигель-адъютанты обращаются в подрядчиков, эксплуататоров, что они не поддерживают царского к ним доверия, унижая свое высокое звание, и кончил тем, что приказал генерал-лейтенанту Брайко снять с князя Дадиани аксельбанты и передать их молодому Розену. Вместе с Розеном был назначен флигель-адъютантом барон Врангель, впоследствии столь видный кавказский деятель. Затем, обратившись снова к Дадиани, государь грозно произнес: ‘В Бобруйск’. Осужденный тотчас же был посажен на заранее приготовленную для него тройку и в сопровождении жандарма отправлен по назначению. Ему разрешили только проститься с женой, которую он нашел в обморочном состоянии, вследствие сильного потрясения от всего случившегося.

Во время этой раздирающей сцены престарелый и убитый горем Розен стоял около императора и, прильнув головой к царской груди, обливался горькими слезами.

Когда все было кончено, государь пропустил баталион церемониальным маршем, простился с солдатами, и, сев в коляску, поехал в военный госпиталь.

Такова была судьба, постигшая Дадиани. Из предварительного дознания, произведенного Васильчиковым, обнаружилось:

Васильчиков, подъезжая к Манглису, штаб-квартире Эриванского карабинерного полка, встретил толпу людей, которая на вопрос ‘Куда идет?’, отвечала: ‘На завод (винокуренный) князя’. ‘Да кто вы такие?’ — спрашивает Васильчиков. ‘Карабинеры’, — отвечают ему. Услышав это, он сам отправляется на завод и собирает показания. Оказывается, что злоупотребления были вопиющие. Приведем несколько примеров.

Однажды князю Дадиани донесли, что принадлежащие ему верблюды не едят лепешек, так как мука оказалась затхлой и гнилой. ‘Отдать людям в пищу’, — приказывает полковой командир. То же распоряжение делается с мукой, которую отказывается принимать Ицко — еврей, управлявший княжеским винокуренным заводом.

Другой пример. Случилось, что бабы-солдатки отказались идти на сенокос. Когда об этом узнал Дадиани, то приказал десятую высечь розгами. В числе осужденных была солдатка, в ту пору беременная. Не смея освободить ее от наказания, решились сделать для живота выемку в земле, и когда это оказалось неудобным, решили высечь ее стоя. Сказано — сделано. Когда избитую бабу привели домой, то при раздевании обнаружилось, что сапоги были наполнены кровью. В ту же ночь она разрешилась и, к общему удивлению, благополучно.

Не решаясь более испытывать терпения читателя рассказами о других возмутительных поступках князя Дадиани, ограничимся упоминанием, что подобное поведение не могло не возбуждать общего, весьма справедливого, против него негодования, которое, в особенности, ясно обнаружилось при очных ставках с Золотаревым — адъютантом и строгим исполнителем приказаний князя Дадиани, которому бабы прямо говорили: ‘Что, взяли? Крови нашей много выпили, а все-таки бледны’.

Но, осуждая князя Дадиани, мы не можем не сказать, что большая доля участия в допущенных им злоупотреблениях должна лечь на совесть баронессы Розен — женщины алчной и сребролюбивой, пользовавшейся громадным влиянием над мужем и нанесшей, нет сомнения, своим образом действий смертельный удар служебной его карьере.

Между тем, флигель-адъютанту Катенину (впоследствии генерал-адъютант и оренбургский генерал-губернатор) было повелено произвести императорский смотр Эриванскому полку и формальное следствие о действиях полковника князя Дадиани, с тем, чтобы донесение его послужило основанием суждений военного суда. Когда судебное дело было окончено, и государю императору представлен, в 1840 г., в Динабурге, доклад генерал-аудиториата, приговорившего Дадиани к лишению чинов, орденов, княжеского и дворянского достоинств и к записанию в рядовые, то его величество повелел: лишив полковника Дадиани чинов, орденов, княжеского и дворянского достоинств и вменив ему трехлетнее содержание в каземате в наказание, отправить на безвыездное пребывание в Вятку. Впоследствии ему было разрешено жить безотлучно в Москве, а в 1856 году, по случаю коронации императора Александра И, возвращены чин полковника (в отставке), ордена и княжеское достоинство. Он умер в Москве, в начале шестидесятых годов.

11-го числа в доме корпусного командира был бал, открытый самим императором с супругой князя Палавандова, урожденной княжной Орбелиани. Баронесса Розен, под впечатлением постигшего ее семью несчастья, отказалась было, под предлогом болезни, принять участие в торжестве, но по приказанию его величества должна была явиться. Бал прошел довольно оживленно и кончился далеко за полночь.

С бала государь удалился в свои покои и, предаваясь отдыху, начал готовиться к отъезду.

V.
Выезд из Тифлиса. — Избежание катастрофы императором. — Душетский исправник. — Прибытие в Душет. — Осмотр госпиталя. — Встреча со священником. — Прибытие в Ставрополь. — Выставка и открытие мужской гимназии. — Предположение государя основать город на Кубани. — Аксай. — Встреча с наследником-цесаревичем. — Приезд в Москву. — Расходы. — Заключение.

Наступило утро 12 октября. Тучи тяжелым сводом сомкнулись над городом, угрожая разразиться ливнем. Около дома корпусного командира была заметна какая-то торопливая суета. Но вот из ворот домового сада, в открытой коляске, выехал император, с сидевшим около него графом Орловым. За императором в нескольких экипажах последовала свита, а из местных властей только исправлявший должность тифлисского исправника — Михайлов. Самого барона Розена здесь не было, так как он, вследствие сильного нравственного и физического утомления, проспал выезд государя.

В расстоянии полверсты от города начинается крутой спуск, который в самом почти начале делает крутой поворот к протекающей внизу реке Вере, от которой дорога снова идет в гору. На этом-то спуске ямщик, не затормозив экипажа, начал спускать коляску, но, едва он достиг поворота, как выносные лошади перебежали вал, за которым находился глубокий ров, коляска начала опрокидываться, и только удачный прыжок государя предупредил катастрофу. Экипаж остался сломанным, и его величество нашелся вынужденным продолжать путь верхом.

— Атаман (Леонов) твой не рассердится, что я взял у тебя лошадь? — обратился государь к сопровождавшему его казаку.

— Извольте садиться, — отвечал казак, — я приму вину на себя.

В то самое время на место происшествия прибыли князь Палавандов, а за ним и барон Розен.

— Благодарю, князь, за угощение, — произнес государь, обращаясь к губернатору.

Доехав до Мцхета, его величество пересел в коляску, высланную туда из Тифлиса.

В Гартискаре, где была первая перемена лошадей, императору представился выехавший на границу своего уезда душетский исправник, отличавшийся крайне безобразной наружностью.

— Как фамилия? — спросил государь.

— Пригожий, — ответил исправник. Государь посмотрел на него и улыбнулся.

В Душете, где государь впервые после сделанного переезда заговорил с Розеном, во всей подробности был осмотрен госпиталь.

— А где кухня? — спросил государь у сопровождавшего его смотрителя госпиталя Гозе.

Гозе, не заметив стоявшего за ним доктора коллежского асессора Грос-шупфа, указывая его величеству дорогу, сделал такой сильный размах рукой, что доктор от полученного им удара едва и с трудом удержался на ногах.

Сцена эта вышла до того комична, что государь едва удержался от смеха.

За Душетом следовал Ананур. Миновав это место, царский экипаж вдруг остановился вследствие совершенно неожиданного и крайне странного случая. Дело в том, что из бокового ущелья, выходящего на дорогу, выехал на клячонке священник-грузин, в полном облачении, с крестом и дымившимся кадилом в руке.

— Это что? — спросил удивленный император.

— Священник из ближайшего аула, призывающий над вашим величеством благословение Всевышнего и желающий вам счастливого пути.

Встреча эта была видимо неприятна государю, но он отдарил и милостиво отпустил священника.

14 октября его величество, оставив за собой Владикавказ, быстро приближался к Екатеринограду, откуда, после спокойно проведенной ночи, проследовал через Пятигорск в Ставрополь, куда прибыл 17 числа, в 7 часов вечера. Спустя часа два прибыл командовавший войсками на Кавказской линии генерал Вельяминов, в доме которого остановился государь и без которого его величество не хотел обедать, несмотря на сильное утомление от дороги и жестокой зубной боли.

18-го государь посетил губернскую выставку, устроенную в вельяминовской кибитке, и лично открыл мужскую гимназию.

Что касается самого Ставрополя, то он не понравился государю, желавшему его упразднить и вместо него основать город на Кубани. Но Вельяминов сумел отклонить эту мысль объяснением условий, парализующих экономическое развитие города, в числе которых главное заключалось в слухе о причислении граждан к казачьему сословию, уверяя притом, что с устранением этого слуха Ставрополь начнет быстро развиваться. Государь несколько минут, по-видимому, колебался, но, наконец, взяв перо, сказал: ‘Только уважая твое ходатайство, Алексей Александрович, оставляю город на месте’, и при этом утвердил поднесенный ему план города, обещая оказать ему впоследствии льготу, о которой лично ходатайствовал Вельяминов. Вообще, нужно сказать, что государь был все время как-то особенно милостив к Алексею Александровичу.

18 октября, в 4 часа пополудни, государь выехал из Ставрополя, 19-го прибыл в Аксай, где был встречен наследником-цесаревичем, а 26-го числа, в 7 часов вечера (через Новочеркасск, Воронеж и Тулу) прибыл в Москву.

Путевые издержки по переездам императора Николая Павловича в пределах Кавказского края составили сумму в 143438 р. 59 к. серебром. Лошадей было загнано до 170.

Так кончилось путешествие государя по Кавказу, заранее известное в Европе, несколько ближе познакомившее его величество с отдаленной окраиной его империи и имевшее ближайшим последствием отозвание барона Розена и назначение на его место генерал-адъютанта Евгения Александровича Головина.

Примечания

³⁹ Принцы Зилли-султан, Имам-Верди-мирза и Али-Наги-мирза. Они бежали из Персии, после трехлетнего заключения в Ардебильской крепости, и, прибыв в Закавказский край, отдались под покровительство России. Они думали ехать к императору Николаю в Петербург, но, не получив разрешения и не желая поселиться, как им указали, в Саратове, они, с разрешения нашего правительства, уехали на поклонение в Мекку. На принцев израсходовано всего 2570 червонцев и 11870 р. 72 к. серебром.

⁴⁰ Князь Александр Леонович Дадиани родился в 1801 году в Сенгилеевском уезде Симбирской губернии. Начав службу в л.-гв. Преображенском полку в 1817 году, он через 4 года был произведен в прапорщики, а в 1825 году в чин поручика, назначен адъютантом к графу Паскевичу, при котором участвовал в военных действиях 1826—1829 гг. с Персией и Турцией, а также находился в экспедициях 1830—1832 гг. против горцев. В 1827 году Дадиани произведен в капитаны, в 1829 г. в полковники, назначен флигель-адъютантом и в том же году командиром Эриванского карабинерного полка. Он был женат на дочери барона Розена Лидии Григорьевне.

Ад. П. Берже

Император Николай на Кавказе в 1837 году

Примечания

Читайте также: