Иллюзии социализма
Иллюзии социализма
———————————————————-
Иллюзии социализма, Шоу Бернард, Год: 1898
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Не следует думать, что я хочу говорит об иллюзиях социализма с тем намерением, чтобы кого-нибудь предостеречь от них. Отнимите у побуждений человечества ту часть, которая состоит в погоне за иллюзией, и вы отнимите у мира его главную действующую пружину. И не следует думать, что погоня за иллюзией есть тщетная погоня за чем-то несуществующим. Напротив, так же, как не бывает тени без предмета, ее отбрасывающего, так не существует иллюзии без действительности. Только люди по большей части устроены так, что действительность их отталкивает, а иллюзии привлекает. Приведем простой пример, на который часто ссылается Шопенгауэр: молодые люди и молодые девушки привлекают друг друга не тем, что они собой представляют в действительности. Молодой человек женится на молодой девушке только в том случае, если он убежден, что она ангел, жить с которым настоящее блаженство, а молодая девушка не выберет его себе в мужья, если не будет считать его героем. Очарованные этой иллюзией они спешат со свадьбой. Но из этого вовсе не следует, что, успокоившись, они начинают раскаиваться в своем поступке. Если бы дело обстояло так, то их женатые друзья, вместо того, чтобы поощрять их к женитьбе, стали бы их предостерегать от подобного шага, а вдовцы и вдовы не вступали бы вторично в брак, как они это обычно делают, если имеют для этого возможность. Конечно, муж и жена в конце концов узнают друг друга, но, если союз вообще счастливый, то отрезвление наступает, после утешительного открытия, что настоящая женщина со всеми ее ошибками стоит дюжины ангелов, а настоящий мужчина со всеми его безумствами стоит всех героев, о которых только можно было мечтать. Следствием этого является то, что оба одураченные такой смешной иллюзией вместо того, чтобы чувствовать себя обманутыми и разочарованными, получают больше того, на что они рассчитывали, дарят свету новые поколения и, когда доходит черед до их, сыновей и, дочерей, они позволяют им гоняться за той же самой иллюзией.
Поэтому если я заявляю, что социализм, каким он кажется девяноста девяти из ста ревностных молодых социалистов, которые будут читать этот очерк, есть иллюзия, то я не хочу этим сказать, что за иллюзией не скрывается действительность, или что иллюзия не будет гораздо лучше действительности. Я настоятельно утверждаю лишь, что если бы осуществленное социалистическое будущее было бы показано тем, которые посвящают этому ‘делу’ все силы, остающиеся у них после дневного труда и все воодушевление, к которому они способны, — то тогда многие не пошевелили бы пальцем для этого дела и смотрели бы на него, как на жалкое прозаическое буржуазное развитие и, сводя его лишь к улучшению современной порядочности среднего класса, презирали бы его. Если бы какая-нибудь часть программы социализма действительно была бы выражена в каком-нибудь предложении, принятом действительным правительством и если бы эта часть программы могла бы быть выполнена настоящей, существующей государственной властью, то лица, объявляющие себя социалистами были бы последними в стране, на поддержку которых можно было бы при этом рассчитывать. В лучшем случае они снисходительно признали бы подобное предложение ‘средством украшения’ и стали бы уверять публику, что оно не может принести никакой пользы, если только вместе с ним не будет также отменена капиталистическая система. В худшем же случае они стали бы жестоко нападать на это предложение и называть его защитников обманщиками, изменниками и т. д. Этот естественный антагонизм между энтузиастами, придумывающими социализм, и государственными людьми, которые должны претворять его в законодательные и административные мероприятия, неизбежен и с ним необходимо мириться. Но не следует мириться с ним молча. Всякий человек, будь то энтузиаст или реалист, обладает большей или меньшей способностью критиковать самого себя, и чем более вы будете приводить ему разумных оснований, тем разумнее будет по всей вероятности его поведение.
Здесь умный и внимательный читатель воскликнет, ‘Ага! вы все-таки хотите, в конце концов, попытаться разрушить мою иллюзию?’ Конечно, я без сомнения хочу этого, но если мне и удастся это, все же еще останется достаточно иллюзий, которые мы можем пропагандировать дальше. Итак, вам нечего бояться!
Прежде всего мне хотелось бы указать на то обстоятельство, что выдвинутое мною ободряющее воззрение, что иллюзии являются полезным побудительным средством для людей в их стремлениях к улучшению действительности не относится ко всякой иллюзии. Если какой-нибудь человек стремится всей душой к тому, чтобы стать миллионером или если какая-нибудь женщина стремится к тому, чтобы стать Христовой невестой и обрести вечное блаженство тем, что она будет жить, как монашенка и умрет, как святая, то нет никакого сомнения в том, чтобы результаты, подобной жизни стоили того, чтобы менять на нее, жизнь какого-нибудь скромного носильщика или фабричной девушки. И точно также, человек, который кричит о веке всеобщего мира только потому, что он желает этого незаслуженного счастья для себя и для мира, не только не достигнет этого счастья, но будет и тем, чего он достигнет так же недоволен, как и своим настоящим положением. Иллюзии существуют вздорные и мудрые. И человек легко может быть противником нашего существующего социального строя, потому что он сам не достаточно хорош для него, а не потому, что этот строй плох для него.
Существуют два рода иллюзий, — иллюзия льстящая и иллюзия необходимые. (В действительности существует два миллиона родов, но мне приходится иметь дело только с этими двумя). Льстящие иллюзии дают нам силу стремиться к таким вещам, которые мы не умеем ценить в их неприкрашенном, виде, и примиряют нас с безутешностью нашей судьбы и с неизбежными поступками против нашей совести. Воодушевление среднего консерватора или либерала по отношению к своей партии и ее вожаку вызывается не фактами, а той иллюзией, что этот вожак чрезвычайно великий государственный деятель, а что его партия является поборницей всех великих реформ и противницей всех губительных изменений и реакций, происшедших в течение столетия. Когда мы, как нация цивилизованная, грабим и уничтожаем нецивилизованную нацию, то мы окружаем этот поступок иллюзией военной славы, власти, любви к родине, распространения просвещения и так далее, между тем как, если бы подобный поступок произошел между двумя цивилизованными гражданами, то на него смотрели бы как на простой грабеж и убийство. И если какой-нибудь рабочий гордиться тем, что он свободный англичанин и заявляет, что он не потерпит никаких штук со стороны иностранных монархов или же, что он хотел бы посмотреть, осмелиться ли кто-либо затронуть английский трон или английскую церковь, то с своим действительным рабством он примиряется при помощи иллюзии ‘Rule Britannia’.
Самая глупая из льстящих иллюзий это та повседневная иллюзия, в силу которой люди считают себя в нравственном отношении стоящими выше тех людей, мнения которых уклоняются от их мнений. Социалист, который думает, что воззрения Гладстона на социализм нездоровые, а его собственные здоровые иллюзии, вращается в пределах своего права, но тот социалист, который думает, что его воззрения добродетельны, а воззрения Гладстона порочны, оскорбляет первое правило нравственности и благопристойности демократической страны. Это правило заключается в том, что со своим политическим противником не следует обращаться, как с нарушителем законов нравственности. И несмотря на это эта воображаемая иллюзия в настоящее время, по-видимому, необходима для политических организаций. Речи наших наиболее выдающихся партийных вожаков обыкновенно выливаются в форму благородного возмущения против поступков их противников. Чемберлен бранит сэра Вилльяма Аркура, сэр Вилльям Аркур бранит Бальфура, Бальфур бранит Морлея, Морлей ругает лорда Солсбери и так далее. То же самое, только более злобно, происходит между церковными партиями и нонконформистами, и между протестантами и римскими католиками в Ирландии, тогда как социалисты, что я должен, к сожалению, сказать, обычно превосходят все другие партии в своем предположении, что их противники, называемые ‘капиталистами’ грабители, негодяи, лгуны и лицемеры, которые не обладают ни одной смягчающей чертой характера. Социалисты обычно представляют себе рабочего, как бы распятым между двумя разбойниками, — эта фантастическая картина, изображает- не только подлость землевладельца и капиталиста, но и безгрешность социалиста, который (согласно этому изображению) так же относится к своим противникам, как добро к злу. Ну, это чрезвычайно льстящая иллюзия. Но. к несчастью, это и необходимая иллюзия и поэтому ее нельзя искоренить простым вежливым порицанием присущей ей жестокости, глупости и невежливости.
Но что такое необходимая иллюзия?
Это та маска, которой прикрывается действительность для того, чтобы возбуждать в человеке интерес к себе, или же для того чтобы приковать его внимание или же вообще быть воспринятой им сознательно. Про обыкновенного человека можно с уверенностью сказать, что он любит и ненавидит, восхищается и презирается, борется за жизнь и избегает смерти, и эти импульсы его воли побуждают его к мышлению и к работе, заставляют его приносить* пользу и вред, давать и брать, создавать и разрушать, производить и потреблять, строить и ломать и с достаточной силой и достаточным интересом создавать ту цивилизацию, которую мы теперь имеем. Но если такому человеку предложить для разрешения какую-нибудь проблему, которая не возбуждает ни одной из его страстей, — скажем, например, какую-нибудь чисто математическую проблему — то потребуется очень много усилий для того, чтобы он ее понял. У него нет достаточно интереса к этому, чтобы в достаточной мере напрягаться, даже и в том случае, если он в течение многих лет, как школьник и как слушатель университета, был принужден приобрести некоторую технику и ловкость в подобного рода вещах. Он отдается беспристрастному мышлению только в том случае, если он должен зарабатывать себе этим на жизнь, и только тогда, если благодаря его воспитанию, обстоятельствам, при которых он находится и его способностям ежедневное занятие наукой или философией для него, в конце концов, менее затруднительно, нежели какая-нибудь торговля или ремесло. Представьте себе, например, какого-нибудь капитана маленького купеческого корабля. Он будет знать как раз столько, сколько необходимо для того, чтобы получить необходимое удостоверение о том, что он прошел курс мореплавательной науки. Но если вы будете требовать от него, чтобы он обнаружил свободной интерес по отношению к науке, как Галилей или Ньютон, то это будет совершенно напрасно. Математика, экономия, физика, метафизика и тому подобные науки являются для него тем, что он называет ‘сухими предметами’, а практически это означает то, что он не станет их изучать, если ему за это не заплатят, и даже и в этом случае он не станет их изучать, если сможет добывать себе средства к жизни каким-нибудь другим, более подходящим путем. Но он будет без всякого вознаграждения или внешнего принуждения, покупать и читать беллетристические книги и проповеди и на свои средства будет ходить в театр, и посещать церковные богослужения. Он воспринимает искусство и религию легко охотно и радостно, потому что они действуют или на его ощущения и страсти, или непосредственно на его физическое чувство красоты формы, звука или краски, но по отношению к науке он упрям и своенравен.
Следовательно, наука без маски никогда не имеет успеха среди публики. Она должна подкупать публику или обещанием повысить ее благосостояние, удлинить ее жизнь, исцелить ее болезни, не вмешиваясь вместе с тем в ее нездоровые привычки, или же она должна подкупать ее возбуждением ее пристрастия к приключениям и к чуду, и удовлетворять это пристрастие при посредстве путешествий к северному полюсу, изучений неисследованных стран или же щегольством биллионами и триллионами миль мирового пространства, лежащего между звездами. Такие искусственные приемы для возбуждения интереса среди публики называют ‘популяризацией науки’. И над этой популяризацией ученые втайне смеются (совершенно так же, как государственные мужи втайне смеются над своими речами), они терпят ее только для того, чтобы добиться признания и поощрения, которые им необходимы для их работы. Если бы в настоящее время был жив Ньютон, то он был бы, как ‘человек науки’ гораздо менее популярен, чем Эдисон, американский изобретатель, и Эдисон популярен не как изобретатель, а как чернокнижник.
Но не следует, ради одной только логики, отделываться тем воззрением, что человеческий род состоит из нескольких научно образованных Ньютонов, Кеплеров и Дарвинов и из большой массы совершенно необразованных Петров и Иванов. Интеллект Ньютона был до такой степени могуч, что он для упражнения его добровольно работал над математическими теориями дифференциального и интегрального вычисления. Приблизительно так же, как человек, обладающий большой мускульной силой добровольно делает гимнастику и побивает рекорды. Но если не всякий человек Ньютон или атлет, то все-таки каждый обладает известной степенью духовной силы, совершенно так же, как он обладает известной степенью мускульной силы. Если его ежедневная работа не использует его всей мускульной силы, то он называет свое занятие ‘сидячим’ и употребляет вечером остаток своей силы на ‘упражнения’. Если же его ежедневная работа не использует всей его духовной силы, то он занимается загадками, играми, требующими известного мышления или же он читает различные сочинения.
Теперь рассмотрим очень внимательно тот факт, что интеллект так же не может самостоятельно возбуждаться к деятельности, как и мускул. Если мужчина целует женщину, то это движение чисто мускульное. И однако каждому известно, что движение это никогда бы не совершилось, если бы чувства и фантазия мужчины не оформили определенного намерения. Атлет не представляет собой автоматической мускульной машины, его побуждают тщеславие, жажда борьбы, соревнование и другие всевозможные инстинкты. То же самое можно сказать и об интеллекте. Не по собственному побуждению производит он дифференциальное и интегральное вычисление или играет в шахматы. Интеллект должен быть направлен к какой-нибудь особой форме деятельности определенным намерением или капризом своего обладателя, а такое намерение может быть вызвано лишь воздействием на чувства и на силу воображения. Единственной силой инициативы, которой пользуются интеллект или мускулы, является та сила, которая до такой степени приводит человека в беспокойство духовно или физически, что он начинает каким-либо образом упражняет свой интеллект и свои мускулы. Поэтому обычно говорят словами когда-то очень популярного соблазнителя детских умов, что ‘сатана для праздных рук всегда найдет какое-нибудь непристойное занятие’. Если бы этот господин так же набожно верил в своего Бога, как он верил в своего дьявола, то он в виду тех бесконечных благодеяний, которые достаются как результат добровольного труда на его долю, как и на долю всего остального мира, не стал бы проповедовать, что непристойные занятия так же естественно приходят человеку в голову, как и мысль о самоубийстве.
Несмотря на то, что популяризация какой-нибудь истины достигается тем, что ее предлагают чувствам и фантазии в форме рассказа или драмы, мы все-таки видим, что в результате возбужденного таким образом интереса является известная степень научного любопытства, в особенности это любопытство проявляется у тех людей, дневной труд которых заключается в каком-нибудь сидячем механическом занятии, напрягающем умственные способности лишь на-половину и не истощающем, как тяжелые виды труда, силы работающего до такой степени, что он при малейшем напряжении мысли сейчас же засыпает. Поэтому и — спрос не ‘научные изложения’ так широко распространен.
Теперь обнаруживается несколько тонкое затруднение, к которому можно подойти только, при помощи новой иллюзии. ‘Объяснить науку’ это значит: сделать ее понятной, как предмет мышления. Совершенно так же, как наука должна была быть превращена в рассказ или в драму для того, чтобы возбудить достаточный интерес в публике и для того, чтобы заставить ее мыслить, так же должна она быть превращена в логическую теорию для того, чтобы человеческий дух, как бы усерден он сам по себе ни был, мог бы ее схватить или понять. Человеческий дух в этом отношении подобен человеческой руке, так как он тоже может схватить вещь только в том случае если ей придана известная форма. Возьмите какой-нибудь простой деревянный стул и попросите человека, чтобы он его поднял. Он схватит стул за ручку, или за ножку, или за край сидения и поднимет его с большей или меньшей легкостью. Но потребуйте, чтобы он ухватил стул в середине сидения: даже если бы он был так же силен, как Сандов, он не смог бы этого сделать, потому что он не может ухватить плоскую поверхность. Он может только оставить стул в том положении, в каком он его найдет и использовать его согласно его прямому назначению, т. е. сесть на него. Если же предложить человеку, чтобы он вместо того, чтобы упражнять свои руки в поднимании стульев, стал упражнять свой мозг на предметах мышления, то обнаружится, что он находится в таком же положении, т.-е. что ему необходима, так сказать, рукоятка для его предмета, чтобы он мог его ухватить. И всякая логическая теория с ее предположениями причины и действия, времени и пространства и так далее есть совершенно такая же духовная рукоятка и ничего более. Без теории явления природы могут быть использованы, но не постигнуты. Люди построили ветряные и водяные мельницы и начали молоть на них гораздо раньше, чем они задумались над физической природой ветра и течений. А когда они задумались, им понадобилось, чтобы профессиональный и идейный плотник смастерил им эту теорию. И теперь уже каждый может ‘понимать дело’, если только теория достаточно проста. Когда я был ребенком мне дали следующее руководство для того, чтобы охватить вселенную.
‘Бог создал человека, а человек создал деньги.
Бог создал пчел, а пчелы создали мед.
Бог создал дьявола, а дьявол создал грех.
И Бог создал преисподнюю, чтобы запереть туда дьявола’.
Это был несколько грубый прием, но уже много веков, как большое количество людей пользуется им, чтобы уложить в своей голове факты, так чтобы можно было логически размышлять о них. Безусловная и сама собой понятная действительность и достаточность этого руководства казалась когда-то очень умным людям совершенно простой и верной, как теперь кажется простой и верной действительность закона тяготения и эволюции, и нет ни малейшего разумного сомнения в том, что тяготение и эволюция будут в один прекрасный день казаться такими же странными и детскими, каким кажется Дарвину вышеприведенное четверостишие.
Теперь у нас собраны все те условия, при выполнении которых наука на современной стадии человеческого развития может быть переварена широкой народной массой. Если науку нельзя вдолбить людям в голову, как вдалбливают детям таблицу умножения, то ей следует придать или художественную или религиозную форму для того, чтобы возбудить симпатии в народе и приковать его внимание. И если за симпатией и интересом следует интеллектуальное любопытство, тогда за драмой должна следовать теория, чтобы люди так же могли думать о науке, как они ее чувствуют и представляют себе.
Теперь никто не будет оспаривать того, что если в настоящее время социализм желает привлечь серьезное внимание, он должен выступать как политическая наука, а не как догма чувства. Во всяком случае социализм строится на догме чувства, без которой он не имеет никакого значения и совершению бесцелен. Но так уж обстоит дело со всеми современными демократически политическими системами.
Американское толкование системы настойчиво утверждает, что всякий человек имеет естественное право на жизнь, свободу и на погоню за счастьем. Это обычное выражение того факта, что демократическая, политическая система должна исходить из предположения абсолютно догматического, неразумного, ничем не оправдываемого, безответственно, коротко говоря ‘естественного’ решения со стороны каждого гражданина, жить, действовать и говорить, как ему это нравится, и применять свои силы таким образом, чтобы своим собственным путем добиться счастья. Проповедники морали неоднократно доказывали, что если оценивать жизнь на разумном основании сравнения ее радостей с ее горестями, заботами и трудом, то не стоит и жить. Тори доказали и могут еще доказать, что рабы купили себе свободу за несоответственно высокую плату, а именно лишившись, в обмен за эту свободу, обеспеченного содержания, хорошего управления, мира, порядка и спокойствия. Философы обратили наше внимание на то, что стремление к счастью является наиболее печальным из всех стремлений и что счастье никогда не находилось иначе, как на пути к какой-нибудь другой цели. Рассудок всякого человека согласен с этими положениями, а воля каждого человека вполне игнорирует их. Человечество в этих вещах безрассудно, и мы ясно подтверждаем это безрассудство, когда мы претендуем на то, что мы называем, естественными правами, и когда мы агитируем за политическое признание этих прав, как за нечто само собой разумеющееся, и когда мы претендуем на то, чтобы с этими правами считались при всяком законодательстве, и чтобы все было направлено на их практическое выполнение и расширение. Всякий политический документ, в котором эти права выражены ясно и определенно, как бы он ни был недействителен на практике, превращается в исторический пограничный камень. Такими пограничными камнями являются, например, Великая Хартия, билль о правах, Хабеас — корпус и американская конституция. Происшедшее, в конце концов, при объявлении независимости, признание ‘естественных прав’, несмотря на то, что эти права фактически не распространились на женщин и негров, было для всякого официальным утверждением современной демократии на прочном догматическом фундаменте.
Но совершенно иное дело, констатировать ли то, что желают обеспечить, или же констатировать надлежащий метод для достижения этой обеспеченности. Американская конституция создает часто такие препятствия для жизни американских наций, для их свободы и для погони за счастьем, что американские реформаторы стремятся к тому, чтобы уничтожить ее. И всякий господин, который, после пребывания в университете, сделался неспособным к умственной работе, объявляет, что естественные права не могут сохраниться, так как они нелогичны. Как будто бы не в этом заключается вся их сущность. Нация, делающая первые попытки закрепить свои естественные права, подобна даме, стремящейся облегчить жажду в жаркий день тем, что она ест мороженное. Самые ясные шаги ‘не только не оказывают никакого действия, но и уничтожают свою собственную цель. Первые демократы, привыкшие при олигархическом и автократическом господстве связывать ограничение своих естественных прав с деятельностью правительства, начали с систематических попыток расширить власть индивидуума и ограничить власть государства. Поэтому первыми плодами деятельности демократии были триумфы вигов и их принципов условной свободы, laisser faire и так далее, манчестерская школа была авангардом в этом движении, а левым крылом его были анархисты [Может быть будет не лишним объяснить, что под анархистами я не подразумеваю злосчастных преступников, которые, прочтя в газетах, что анархисты поджигатели, воры и убийцы, объявляют и себя анархистами для того, чтобы облагородить свои преступления. Я не подразумеваю также тех материалистических анархистов, которые предполагают, что динамит можно применять и по отношению к людям. Я подразумеваю таких теоретиков, которые, как Герберт Спенсер и Кропоткин, хотели бы разрешить социальную проблему свержением государственного ига и государственных предприятий утверждением власти свободного индивидуума], совершенно так же, как левым крылом при Кромвеле были левеллеры — уравнители. Но краткий опыт с анархизмом вигов, как зашитой естественных прав, обнаружил, что как только начинают расширять применение этих прав, проблема оказывается гораздо сложнее, чем предполагалось сначала. Начинают замечать, что так же как наука не проливает никакого света на догматическую основу демократизма, так и догмы естественных прав не проливают света на науку политики. Непосредственные следствия, вытекающие из этих догм, вызвали такое положение вещей, которое в худшем случае означает совершенный ад и рабство, бедствие и жизненную гибель на фабриках и в рудниках, а в наиболее благоприятном случае, хотя в общем и несколько лучшее положение, чем указано выше, но все-таки такое положение, которое не может быть принято во внимание, как постоянное удовлетворительное социальное положение. Было установлено, что главным фактором человеческого общества является не политическая, а промышленная организация, и что если обеспечить народу наблюдение за политической организацией, но в то же время устроить так, чтобы промышленная организация проскользнула у него меж пальцами, то это усилит рабство, прикрываемое политическими формами и претензиями на свободу и равенство. Коротко говоря, если правительство не наблюдает за промышленностью, то народу бесцельно наблюдать за правительством.
Когда все это сделалось очевидным, манчестерскую школу заменили коллективисты или социалисты [Кстати, сказать, социалисты не должны были бы забывать своих обязанностей по отношению к позитивистам, эти обязанности так велики, что Сидней Вебб объявил, что наилучшее применение ‘Закона трех фазисов’ Конта заключается в том, чтобы контизм был метафизическим фазисом коллективизма, а коллективизм позитивным фазисом Контизма], а демократия превратилась в социал-демократию. Целью ее было урегулирование права собственности, организация промышленности и установления государственного контроля над ней. Следует заметить, что мы не имеем здесь дела с отменой или переработкой догматов американской конституции. Демократия все еще гоняется за счастьем и стремится к широкой жизни и к широкой свободе, и все еще она пренебрегает учениями аскетизма ц пессимизма. И социализм всецело на стороне демократии. Он допускает, что система, которую предлагает демократия, продержится или отпадет в зависимости от того, удастся ли социализму сделать людей свободнее и счастливее, чем они могут быть без такой системы. Следовательно, социализм с его догматической стороны не отличается от более старого демократизма, от республиканской формы правления, от радикализма или либерализма, или же даже от английского консерватизма, который ведь более не утверждает, что он орган класса, враждебного народу, и который практически ушел дальше немецкого социал-демократизма.
Единственное различие заключается в спорном положении, что промышленный коллективизм является настоящей политической наукой демократии. Социалисты не говорят манчестерцам: ‘Ваши гуманитарные цели перетолковывают в худшую сторону волю людей’, а говорят следующее: ‘Ваши методы, выполнить наши общие намерения, неправильны, потому что ваша социальная наука полна заблуждений. При выводе ваших заключений вы не сумели оценить большую часть фактов, потому что ваш интерес и ваши классовые предрассудки направили ваше внимание исключительно на меньшую часть этих фактов. Вы слишком много считались со следствиями и обращали слишком мало внимания на историческое исследование настоящего. Вы до смешного мало считались со сложностью той проблемы, которую предстоит решить и в вашем мышлении вам препятствовали и задерживали вас те ассоциации идей, которые вы ошибочно принимали за принципы. Вы подавали и подаете плохие советы и отдаете невыполнимые приказания политическим деятелям, являющимся инженерами, которые пускают в ход политическую машину, и тем мастеровым, которые исправляют эту машину и увеличивают ее. Поэтому мы хотим уговорить народ отпустить вас и взять нас на ваше место’.
Следовательно, весь спорный вопрос является лишь вопросом теоретической и практической политики — и ничем более. Совершенно так же, как введение винтового парохода и прорытие Суэцкого канала, не повлияли на желание людей переселяться в Америку или на Цейлон, а лишь снабдили их лучшими средствами передвижения, так и социализм не оказывает никакого влияния на цель демократии, а лишь предлагает лучшее средство, для достижения этой цели. Со стороны социалистов мы не видим — по крайней мере судя по их словам — никакой склонности сомневаться в этом. С тех пор как Маркс и Энгельс, объявили в коммунистических манифестах, что все другие человеческие учреждения всегда были и всегда будут лишь рефлексом промышленных учреждений—в политике, искусстве, религии и во многом другом — с тех пор научный характер социализма защищался с чрезвычайным хвастовством, сначала против утопического социализма Фурье, а в новейшее время против чистого оппортунизма утвердившихся политических партий. Манчестерство было первой новой политической системы, которая -правильно воспользовалась применением чистой политической и промышленной науки, а не сверхчувственной религией или долгом. Социализм так же антирелигиозен только он еще более материалистичен и фаталистичен, потому что он считается с влиянием обстоятельств на личный характер и с влиянием промышленных организаций на общество. Данные о коллективизме можно найти в статистических выписках, в официальных докладах, в протоколах и наблюдениях действительных фактов и обстоятельств промышленной жизни, а не в грезах, идеалах, пророчествах и откровениях. При создании теорий на основании этих данных, социалисты очень часто впадали в грубые ошибки. Маркс, например, в своем теоретическом экономическом учении так же не совершенен, как Адам Смит. Но такие, ошибки никогда не происходили от намеренного искажения не научными рассуждениями всего этого трезвого антирелигиозного способа доказательства.
И что же. является следствием этого научного характера социализма? Очевидно он должен подчиниться тому же закону, которому подчиняется всякая наука, если она нуждается в поддержке публики. Социализм должен быть популяризирован таким образом, что сперва его драматизируют, а затем превращают в теорию он должен быть спрятан под затканной обещаниями вуалью иллюзий и должен быть удобопонятен для обыкновенного человеческого разума. Я не имею намерения перечислять всех этих иллюзий и построений. Тем, что я доказал их необходимость, я сделал все что было нужно. Остальное служит лишь иллюстрацией.
Драматическая иллюзия социализма такова: она представляет рабочий класс в виде добродетельных героев и героинь, которые ужасно страдают в сетях отъявленного негодяя, называемого ‘капиталистом’, эти герои благородно борются и исход этой борьбы для них весьма благоприятен: раньше, чем падает занавес, над будущим, полным неомраченного блаженства, злодею готовится ужасное возмездие. В этой драме пролетарий находит лицо, которое он может любить, понимать, за которые он может вступиться и которое он отождествляет с самим собой, и затем он находит в ней лицо, которое он может ненавидеть, над которым он может чувствовать свое превосходство и которое он может отождествлять, с социальной тиранией, от которой он страдает. Таким образом выходит, что социализм с ораторской кафедры преподносится в таком виде, в каком изображается жизнь на сцене Адельфи-театра, то есть совершенно неправильным и условным, но единственным способом, могущим заинтересовать публику.
Религиозная иллюзия тесно связана с иллюзией драматической, которой по существу своему она совершенно подобна. Согласно этой иллюзии, социализм закончится большой ‘революцией’, которая осудит и предаст изгнанию капитализм, торговлю, конкуренцию и все соблазны биржи, чтобы сохранить мир царству Божьему на земле. Обо всем этом повествуется в книге великого пророка и вожака. Но в этой иллюзии капиталист является не театральным злодеем, а дьяволом, счастливой развязкой драмы является не социализм, а небо, а ‘Капитал’ Карла Маркса является ‘библией рабочих классов’. Рабочий, отделившийся, вследствие антирелигиозной пропаганды, от государственной церкви и ее сект и как обвяленный агностик или атеист яростно отрицающий ходячую веру в небо, дьявола и библию и презрительно выставляющий все это в смешном виде, с громадным облегчением и охотой возвратиться к своим старым привычным представлениям и мышлению если они ему будут представлены в этой мирской форме.
Народная драма должна изобиловать сенсационными приключениями: войнами, судебными разбирательствами, заговорами, бегством с ужасными опасностями и т. п. И это самое в изобилии преподносит нам история революционного социализма, рассказанная так романтично, как вряд ли рассказана и еще какая-нибудь история на земле. Чем являются эпизоды в драме, тем являются преследования и спасительные возрождения в религии соответственно этому в религиозной иллюзии социализма мы встречаем через чур много мучеников, которых ‘из-за их дела’ высылают, заключают в тюрьмы и посылают на эшафот, и нам рассказывают о громадном изменении, о прояснившемся лице, о внезапном, возрастании самоуважения, о радостном самопожертвовании, о красноречии молодого рабочего, Который был спасен призывом евангелия социализма от бесцельно-автоматической жизни [*].
[*] Эти Преображенские весьма замечательны и трогательны для наблюдателя, который не имеет возможности проследить за ними далее. Они так же обычны для социалистической пропаганды, как и для армии спасения. Но для старого практика это опасные признаки, слишком быстрого и легко вызываемого воодушевления. Если же за этими преображениями по нескольку раз в неделю следуют длинные ненасытные навязчивые публичные речи и дома и перед лицом света, то они кончаются своеобразным истощением и пустотой духа и характера, и оставляют свою жертву притупленным и безнадежным, никуда не нужным человеком, который одержим всевозможными мнениями, не имея собственно ни одного, и полон воображаемыми преимуществами. Я припоминаю, что однажды, когда я читал доклад мне оппонировал экс-апостол Роберт Оуэн по той причине, что в 1830-х годах он наблюдал, что пропаганда оказывает неблагоприятное действие на характер пропагандистов. Я поверил ему это на слово. Те же самые качества — или тот же самый недостаток качества — которые внезапно делают человека способным производить впечатление, безмерно воодушевляют его и сообщают ему страстное красноречие, могут впоследствии привести его к тюрьме, как обыкновенного не политического преступника — что и случается иногда. Но между тем очевидное чудо его обращения должны производить сильное впечатление на очевидцев, чувствительных в религиозном отношении.
Если я описываю отдельно драматическую и религиозную иллюзию, то все-таки я не теряю из виду того факта, что большинство людей подчинено им обеим. Совершенно так же, как большинство цивилизованных людей посещает как театр, так и церковь, хотя уже некоторые посещают только одно из этих учреждений. Но, вместе или порознь, эти иллюзий являются главным средством, при помощи которого социализм держит в плену своих учеников. Более грубые и ограниченные драматические и религиозные версии социальной проблемы все еще занимают главенствующее положение, но дальнейший, более человеческий, более изменчивый и интересный характер социалистической версии, ее оптимизм, ее власть переносить счастье и неземное блаженство из мира грез и из-за облаков в область жизни и дыхания и та сила, которую она приобретает путем соприкосновения с фактами и опытами настоящего и постоянной ссылки на них,—все это придает этим иллюзиям облик гораздо большей современности н выполнимости в сравнении с варварскими и воображаемыми представлениями, которые были ими вытеснены. Но все-таки, несмотря на это, они также обманчивы, и чем более социалистические вожаки поддаются искушению, беззаботно наслаждаться тем воодушевлением и одобрением, которые они вызывают, тем вернее помешает им странность их суждения, когда придет момент действовать. Когда действительность, наконец, придет к людям, которые были, воспитаны на ее драматизации, то они не узнают ее. ее прозаический облик оттолкнет их, и так как действительность, по необходимости должна будет прийти не целиком, а по незначительным частям и так как кроме того каждая часть будет изувечена неизбежными столкновениями с сильными враждебными интересами, то ее появление не будет иметь ни великолепного величия, ни совершенной неподдельности принципа, как это необходимо для того, чтобы произвести впечатление в драматическом и религиозном отношении. Следствием этого является то, что или мимо действительности проходят совершенно не оценивая ее, или же ей оказывают отчаянное сопротивление, присоединяясь к боевым силам реакции. Или же еще хуже: чтобы предотвратить повторение подобных неприятностей и сохранить чистоту своей веры, люди начинают создавать пробные камни строгой ортодоксальности, налагать рабские цепи на действительно научно образованных социалистов и брать себе в организаторы ораторов и проводников, коротко говоря проявляют все симптомы, которые французы называют ‘impossibilisme‘.
Первое условие всякой иллюзии заключается, конечно, в том, что жертва ее принимает ее ошибочно за действительность. Драматические и религиозные иллюзии социализма в их резко выраженной форме слишком грубы, и находятся в постоянном и немилосердном противоречии с опытом, чтобы они могли обмануть разумного человека, когда ему приходится столкнуться с практической политической работой и ответственностью. Хотя в настоящее время очень немногие социалисты имеют достаточно практического опыта, чтобы совершенно исцелиться от импоссибилизма, все-таки частичные исцеления происходят ежедневно. Неоценимый образ мышления, которому мы, современные социалисты, научились из экономии Джевонса, должен был бы оградить нас от ошибки, смотрит на социалистов, как на совершенных импоссибилистов. Ни социализм и ни что другое не выставляет того положения, что все, что не было- -черно. Все степени верований, начиная с наивных мечтаний и до скептического практического смысла представлены в социалистическом движении. В крайних сектах ‘социалистического союза’ в коммунистическо-анархическом отделе ‘независимой рабочей партии’ и в анархических группах вы найдете драматические и религиозные иллюзии совершенно такими же, как я их описал. На другом крайнем конце вы найдете типичного фабианца, который без всяких оговорок объявляет, что не будет никакой революции, что не существует никакой классовой борьбы, что наемные рабочие гораздо более полны условностей и предрассудков, что они гораздо большие мещане, чем средний класс, что в Англии не существует ни одного демократического учреждения, не исключая и Нижней Палаты, которое было бы немногим более прогрессивно, если бы его не сдерживал страх перед народным голосованием, что Карл Маркс так же мало безгрешен, как Аристотель или Бэкон, Рикардо или Бокль, что он делает ошибки, которые теперь ясны всякому, даже не имеющему университетского образования, что всякий открытый социалист в моральном отношении не лучше и не хуже либерала или консерватора, и что рабочий не хуже и не лучше капиталиста, что рабочий мог бы, если бы пожелал, изменить существующую в настоящее время систему, тогда как капиталист не смог бы этого, так как рабочий сумел бы ему помешать, что бессмысленно и глупо объявлять прямо, что рабочий класс истощен, унижен и что система, при которой все жизненные средства, воспитание н образование предоставлены капиталисту, оставляет рабочего погрязать в невежестве, и в следующий же момент утверждать, что капиталист жестокосердый и бесчестный плут, а что рабочий великодушный, просвещенный, благородный филантроп, .что социализм начнет проявляться в небольших дозах в виде общественных учреждений, общественного правления, в виде обыкновенных парламентов, коммунальных советов, магистратов, школьных комиссий и т. п. учреждений, и что ни одна из этих доз не разовьется в революцию и не займет более важного места в политической программе дня, чем фабричный закон, или же закон провинциального правления, все это означает, что социалисту суждено пережить притеснения в упорной политической войне, но не в войне со злобными намерениями капиталиста, а с глупостью жестокосердием, одним словом с идиотизмом (в полном и первоначальном значении этого слова) всех классов и в особенности того класса, который более всех страдает при существующем порядке.
Видя перед собой обе крайние границы в пределах которых группируются все официальные и сознательные социалисты и большое количество неофициальных й бессознательных социалистов, мы находим, что переходная скала представляет собой скалу понижающейся иллюзии. Но действительная скала представляет собой скалу проницательности, политического опыта, практических способностей, силы характера, которая дает человеку возможности смотреть прямо в глаза неприятностям, и без сомнения также скалу приятных отношений, которые дают умным людям, имеющим хороший достаток, возможность, относиться к вещам более философски, нежели это делают люди бедные и измученные.
Поэтому и происходит то, что какая-нибудь весьма грубая иллюзия может овладеть людьми, стоящими у одной внешней границы, тогда как для того, чтобы обмануть людей, стоящих у другой границы, необходима иллюзия сравнительно весьма тонкая. Мне припоминается фабианская речь, произнесенная вскоре после большой забастовки в Лондонских доках в 1889 году перед довольно набожной, социалистической аудиторией. Оратор до такой степени находился под влиянием драматической иллюзии, что при оценке ролей, которые в той борьбе сыграли Джон Бёрнс и умерший кардинал Мэннинг, он страстно осыпал Бёрнса всевозможными проклятиями, как малодушного двуличного человека и отступника только за то. что он не схватил кардинала за шиворот и не бросил его в реку. Другой оратор, несколько более остроумный, иллюстрировал ту опасность, которой мы подвергаемся при сношениях с радикалами, принимающими наши воззрения, проводя аналогию между ней и состязанием в бег (он ссылался на личный опыт), которое его научило, что не следует бояться того, кто отстал дальше всех, а следует бояться того, кто бежит за вами по пятам. Из этого положения он вывел заключение, что набожный тори для нас менее опасен, чем радикальный националист. Если бы теперь понадобилось сравнить этих двух социалистов, скажем с Шелли и Лассалем, то нельзя было бы оспаривать, что они были гораздо менее способными людьми. Но утверждает, что идеалы Шелли и Лассаля — как бы безмерно ни превосходили они идеалы того господина, который желал, чтобы кардинала бросили в речку — в той форме, в которой они представлялись их сознанию, были бы в каком-нибудь отношении менее обманчивы это более, чем может позволить себе умный человек.
Пусть читатель остерегается той мысли, что некоторые социалисты не признают скалы социализма. Напротив, все социалисты делают это, но каждый думает, что он стоит в ее правильном конце. И чем более одурачен социалист наиболее грубой формой драматической и религиозной иллюзии, тем более он убежден, что он стоит на твердой почве ‘учения о политической экономии, истории и социальной эволюции’. Та манера, с которой человек из бездны своей незнания предмета, в десять раз более глубокой, чем бездна всякого обыкновенного честного незнания, старается навязать другому те неопределенные понятия, которые он извлек из ‘остаточной ценности’, перепроизводства, торговых кризисов, из предстоящего вскоре падения капиталистической системы по законам его собственного развития и т. д. совершенно также смешна, как та манера, с которой его противник отвечает ему отрывками из ‘экономических пророков Манчестерской школы’: ‘предложением и спросом’, ‘вопросом народонаселения’, ‘законом убывающая плодородия’ и еще Бог знает чем.
Здесь мы встречаемся со вторым родом иллюзий, и именно с тем, который заполняет место теории и является не только особенным видом гимнастического аппарата для интеллекта, но даже удовлетворительным, научным основанием веры. Спрос на такого рода иллюзию теперь в большом ходу, даже самый узкий приверженец церкви охотно слышит, что на вершинах гор находились ископаемые (научное доказательство всемирного потопа) и что на вавилонских кирпичах было дешифрировано имя Навуходоносора. Но популяризация чисто научных теорий делается, ежедневно все менее возможной среди людей, не получивших тщательного общего образования, — т. е. среди громадного большинства граждан, — потому что теории при своем развитии теряют свои первоначальные грубые и простые формы, и не только сами по себе делаются весьма сложными, но даже совершенно непонятны без ссылок на другие теории. Так, например, старая теория света, опиравшаяся на большой авторитет Ньютона представляла солнечный спектр (по народному выражению — радугу) состоящим из трех основных красок и трех дополнительных, образовавшихся путем смешения основных красок. Это было очень легкое объяснение: всякий ребенок взяв свои грошовые краски, — красную, синюю и желтую мог смешать из них фиолетовую, зеленую и оранжевую краску. Но современная теория спектра, установленная со времен Ионга, не так проста: и кто не знаком со всей теорией света, не может понять ее. И результатом этого является то, что по сегодняшний день популярной теорией остается теория основных и дополнительных красок.
Социализм основан на двух экономических теориях: на теории ренты и теории ценности. Первая теории кажется людям, одолевшим ее, простой, но для людей среднего уровня развития она не легка и не ясна. И действительно лица, обладавшие первоклассными способностями, и между ними катания лица как Адам Смит, Маркс и Рёскин, затруднялись над этой теорией, тогда как ученые, обладавшие гораздо меньшими способностями постигли их и выразили их в формулах для поучения позднейших поколений. И никому, даже и Генри Джорджу не удалось популяризировать этой теории. История теории ценности совершенно иная. Подобно теории радуги она была сначала совершенно проста для самой наивной публики, но под конец она сделалась настолько сложной, что ее уже невозможно популяризировать. В особенности же и потому, что старой теории приходили на помощь те ощущения, которые она возбуждала, тогда как строго научная теория жестоко равнодушна по отношению к чувству. Вследствие этого старая теория является единственной общеупотребительной теорией в практике социалистов. Поэтому социалисты и приняли ее в этой форме, в какой она изложена в первом томе, ‘Капитала’ Маркса (поскольку эта форма общепонятна). Эта теория ошибочна и стара, и сам Маркс в третьем томе своей работы столько раз подвергал ее изменениям, что, в конце концов, она сделалась совершенно непригодной к жизни [Точные сведения по этому вопросу можно найти в ‘Немецкой социал-демократии’ Б. Русселя]. Если бы она была действительна, она опровергла бы существование ‘добавочной ценности’ вместо того, чтобы доказывать ее, эта теория употреблялась всегда с целью дискредитирования экономической жизненности социализма, но каждый ребенок может постигнуть то ее элементарное положение, что ценность всякого продукта создается потраченной на него работой и поэтому может измеряться рыночной ценой работы, часами и днями, тогда как научная теория, несмотря на то, что она основывалась на довольно простом и возможном предположении, что вещи имеют ценность потому что в них нуждаются — так что работа является следствием, а .не причиной ценности — при попытке свести ее к какому-нибудь правилу, оказалась такой спутанной и неосязаемой, что политико-экономы отказались от этой теории, как от неприменимой (Джевонсу удалось преодолеть это затруднение) и так смотрели на продукты, как будто бы они имели два различных рода ценностей, ценность потребления и ценность обмена, что, конечно, абсурдно. Но как бы абсурдно это ни было, все же это было единственным приемом, каким такие одаренные люди, как Адам Смит, Рикардо Де-Кенсей, Джон Стюарт Милль и Карл Маркс [*] могли подойти к этой проблеме.
[*] Но из этого не следует выводить того заключения, что Де-Кенсей и Карл Маркс уступали Джевонсу в проницательности. Если бы они оба были только политико-экономами, как Джевонс, то по всей вероятности, они предупредили бы его. Но призванием Де-Кенсей была литература, а не политическая экономия, и целью его было достигнуть совершенно ясного и художественного выражения теории Рикардо, который, не обладая даром литератора—художника, очень часто выражал свои воззрения в таковой форме, что выходило совершенно обратное тому, что он желал сказать. Де-Кенсей при посредстве спроса и предложения так художественно выразил теорию ценности работы, что Милль объявил, что теория вполне закончена и более нечего сказать о данном предмете. Карл Маркс ошибался же потому, что он не был политико-экономом, а был революционером-социалистом, который пользовался политической экономией, как орудием в борьбе со своими противниками. То следствие, что работа является источником ценности, было им заранее принято, он пробовал делать для целого ряда теоретиков: начиная с Петти, жившего в семнадцатом столетии и до Ходжскина и Томсона, живших в девятнадцатом столетие то же самое, что делал Де-Кенсей для Рикардо: а именно он высказывал их теории в новых точно продуманных логических выражениях. Это он сделал в своем определении товара, которое сильно приблизило его к Джевонсу. Если бы он был политико-экономом, который в поисках за теорией ценности совершенно равнодушен по отношению к политическим следствиям, которые могли бы быть из нее извлечены, то он никогда бы не остановился на своем взгляде на продукт, как на олицетворение ‘абстрактной работы’, при чем ему, как такой же ясный результат его метода должно было бросаться в глаза воззрение на продукт, как на олицетворение ‘абстрактных желаний’. Но он остановился, когда он, как ему казалось, достиг своей политической цели, и с этих пор социализм должен был страдать за это. Если бы Джеванс мог предвидеть, что его теории сделают социализм экономически неопровержим и потушат последний луч оптимистической иллюзии, согласно которой рабочая сила, как продукт труда тех, которые создают себе средства к существованию, всегда должна иметь ценность этих средств к существованию для того, чтобы люди не голодали, пока существует свобода договора (прекрасное утешение для безработных),—если бы он мог это толь ко подозревать, тогда возможно, что его научная последовательность также была бы нарушена. Сравнение его политипичного учебника по политической экономии для рабочих с его дорогой эзотерической монографией, в кокорой он пустил в обращение свою научную теорию, показывает, что в тот момент, когда он начал писать с мыслью об социальных и политических последствиях его произведений, он сделался инстинктивно таким же адвокатом, как Маркс или Адамом Смит.
И что могло смутить такие значительные и дисциплинированные умы, то навряд ли дастся легко социалистическим учителям — дилетантам, а тем более их слушателям, которые обыкновенно рассматривают понятную теорию, как благоприятную для работы, а непонятную, как враждебную ей. Это заблуждение, но оно очень удобно для учителей, потому что освобождает их от необходимости, объяснять теорию, которую они не понимать и дает им возможность спрашивать, вероятно ли, что Джевонс (слава которого чисто академическая) был более великим человеком, нежели всемирно известный Маркс, причем они забывают, что весьма обыкновенный человек может в настоящее время придерживаться того воззрения, что земля шар, и при этом не быть более великим человеком, чем блаженный Августин, который считал ее плоскостью,
Но пусть так: социалист остается социалистом, и какой бы теории он ни придерживался, он все-таки приходит к одному заключению: к защите передачи ‘средств производства, распределения и обмена’ из частных рук в руки общества. Если бы его можно было убедить, что старая теория не поддерживает этого ‘принципа’, как он это называет, то он отказался бы от старой теории, даже и в том случае, если бы он еще с трудом мог понимать Джевонса. От сюда вытекает та излюбленная иллюзия, что все социалисты в принципе единодушны друг с другом, если они даже несколько и расходятся в вопросах тактики. Это иллюзия, может быть, наиболее смешная из всех иллюзий социализма—так как ей позорно противоречат факты. Правда, что социалисты между собой вполне согласны, за исключением тех пунктов, в которых они, случайно, не согласны между собой. Они могут претендовать не только на счастливое единодушие между собой, но не единодушие с либералами и консерваторами. Но воззрение, что их несогласие во мнениях в настоящее, время менее существенно, нежели их единодушие, является, как покажет дальнейшее исследование, иллюзией.
У социалистов, находящихся под властью религиозной иллюзии в ее кальвинистской форме, формула о средстве производства представляет собой принцип, который будучи вполне проведен, приводит к логической крайности: а именно с их точки зрения выходит так, что человек создан для социализма, а не социализм для человека. Социалисты сами не потерпели бы такого удобного игнорирования их принципов, которое заключалось бы в том, что какому-нибудь индивидууму дали бы исключительное право пользования пишущей машиной или велосипедом, не напоминая при этом настоятельно и постоянно того факта, что эти предметы являются общей собственностью. Они бы так же решительно восстали против этого, как восстал бы старомодный методист из Новой Англии против введения органа в его церковь. Другие социалисты — например фабианцы открыто рассматривают вопрос частной собственности, как вопрос чистого удобства и заявляют, что чем больше у нас будет частной собственности и единичной деятельности тем лучше, так как тогда, добывание средств к жизни народа не будет более зависеть от частного капитала и частных спекуляций. Когда здесь кальвинистский социалист далек от того, чтобы быть в принципе согласным с социалистом-фабианцем, то очевидно, что они непримиримы именно, в этом принципиальном вопросе, хотя каждый момент обстоятельства могут привести их к тактическому единению.
Я глубоко убежден в том, что не стоит труда, проводить социализм в его чистом виде, и скорее думаю, что социализм, гораздо раньше, чем он успеет проникнуть во все углы политического и промышленного устройства, до такой степени совершенно устранить то давление, которому он обязан своей властью, что он сам испугается ближайшего крупного социального движения, отступит перед ним и при этом оставит везде след нетронутого индивидуалистического либерализма, как либерализм сохранил остатки феодализма. Я думаю, что произведенное им разрушение маленьких автократий и капитализма, повлечет за собой усиление настоящих частных предприятий вместо того, чтобы подавить их, и я весьма склонен думать, что социалистические государства дойдут до того, что передадут чрезвычайно антидемократическим путем сравнительно довольно большие денежные средства в руки определенных лиц, которые, вследствие этого, как привилегированный класс, сделаются ненавистными лицам, постоянно стремящимся к равенству. Если я прав, то социализм, достигнув своего высшего пункта, будет так же отличаться от идеала ‘антигосударственных коммунистов’ социалистической лиги 1885 года и от идеала господина Домела Ньювенхейса и его голландских коммунистических-анархических товарищей, как обычное христианство отличается от идеала апостолов и Толстого. Конечно, это не мой ‘принцип’: это лишь мое практическое мнение о положении. Но тот факт, что я не считаю несправедливым стать на подобного рода точку зрения и что я, не колеблясь, голосовал бы за того, кто представлял бы эту точку зрения, в противоположность человеку, обладающему воззрениями, названными мною кальвинистскими, — кажется кальвинистскому уму ясным доказательством того, что я не социалист, или же того, что я вообще так цинично равнодушен по отношению к ‘принципам’, что собственно нельзя сказать представляю ли я собой вообще что-нибудь.
Чтобы окончательно решить вопрос, мы снова применим метод Джевонса. Вместо того, чтобы спросить: ‘Вы социалист или нет?’ мы спросим: ‘До какой степени являетесь вы социалистом?’ или еще более практично: ‘Что и в каких размерах желаете вы социализировать, и когда думаете вы произвести эту социализацию?’ Когда вопрос выражен таким образом, исчезает всякий кажущийся повод для соглашения. Я бы хотел предложить еще несколько детальных вопросов. Стремитесь ли вы к социализации бумажной промышленности, постройки судов, железных дорог, угольных рудников, строительного промысла, доставления пищевых продуктов и портновского ремесла? Если да, то приняли ли вы во внимание социализацию книжной промышленности? И представляете ли вы себе, что в этом случае, Кельмскоттская книгопечатня и Довская переплетная будут соединены с государственной типографией в одно общество, во главе которого будет стоять Вилльям Моррис и Кобдэн Сендерсон, как чиновники, получающие жалование и находящиеся под началом товарища министра и члена кабинета? [Смерть Вилльяма Морриса, наступившая после того как это уже было написано, придает вопросу большее значение. Она заставляет нас сознавать насколько зависим мы от отдельных выдающихся лиц, когда приходится создавать что-либо, выходящее из ряда вон]
Стремитесь ли вы к социализации церкви науки, богослужений этических обществ и армии спасения? Если да, то стремитесь ли вы также к социализации театра и концертного зала? Желаете ли вы распространить переход в руки государства только на промышленность, или же вы желаете достигнуть государственной монополии путем подавления всякой частной спекуляции в промышленности? Или же в некоторых случаях вы будете монополизировать, а в других нет, смотря по обстоятельствам? Если вы, например, социализируете хирургию и живопись, то будете ли вы наказывать зубного врача за то, что он заключит с кем-нибудь частный договор, вытащить зуб за вознаграждение в один фунт, или же приговорите ли вы к денежному штрафу сэра Эдварда Берн Джонса, если он даром будет рисовать портрет своей дочери в часы, свободные от обязательных занятий.
Я бы мог выдумать целые страницы подобных вопросов, но и приведенных, вполне достаточно для того, чтобы разделить социалистов на два лагеря. К первому лагерю принадлежат фанатики, готовые скорее пожертвовать всеми человеческими удобствами и благосостоянием, чем отказаться от строгого применения ‘своих принципов [Я выражаюсь в такой льстивой форме, чтобы не оскорбить ничьих чувств. Но я все-таки должен сказать, что отношусь чрезвычайно скептически к фанатизму наших друзей, которые твердо решили ‘не рисковать своим принципом’. Я подозреваю некоторых из них в том, что они употребляют эту формулу для того, чтобы избавить себя от затруднительных поисков разумных ответов на практические вопросы и от унижения, признаться, что их универсальное средство не исцеляет всех страданий], при чем они идут так, далеко, что делают смешной свою собственную веру. Во втором лагере сталкиваются все более или менее практические лица, среди которых господствует так же много различных мнений по поводу каждого отдельного пункта, как много отдельных мнений господствует об обыкновенном предмете в Нижней Палате. Вместе с тем обнаружилось, что единство социализма и существование определенных границ между ним и прогрессивным движением являются простыми иллюзиями. Несмотря на это боевой клич коммунистического манифеста: ‘пролетарии всех стран, соединяйтесь!’ все еще воодушевляет нас, и мы, прислушиваясь к воображаемым шагам миллионов рабочих, собирающихся в мощные колонны революции приобретаем бессмысленную, но действительную храбрость.
Двойная преграда иллюзий теперь окончательно воздвигнута. Социализм приобретает своих учеников изображая им цивилизацию в виде народной мелодрамы или в виде ‘странствования’ по пути страданий, искушений, борьбы с злыми силами, который приводит к границе поэтической справедливости, за которой находится рай. Своих вожаков социализм изображает в виде героев и пророков. А интеллектуальное любопытство и критику, вызываемые этой картиной, он удовлетворяет несколькими логическими звеньями, которыми он гордится, как научными формулами. Таким образом исполняется воля мира. Иллюзия ‘уничтожение системы наемного труда’ сделает то, что каждый из нас будет получать постоянное вознаграждение и, в конце концов, мы будем считать все другие источники дохода постыдными. Иллюзией падения капитализма мы превратим целые нации в акционерные общества, и наше решение искоренить ‘bourgeoisie‘, окончится тем, что мы превратим каждого рабочего в bourgeois gentilhomme. Иллюзией демократии или правления, при котором управляет каждый, мы создадим наиболее сильную бюрократию, которая когда-либо существовала на земле и, в конце концов, мы уничтожим народное избирательное право, суд присяжных и все необходимые средства той системы, при которой нельзя доверить власти ни одному человеку. Иллюзией научного материализма мы все более и более будем превращать жизнь в выражение нашего мышления и чувств, и все менее в выражение наших стремлений к материальному благосостоянию. А между тем мы будем продолжать выставлять себя на посмешище во имя братства, содействовать тому, чтобы наши газеты входили в пословицу в качестве синонимов клеветнической сплетни и ругани и праздновать приближение всеобщего мира безмерными раздорами. Мы будем продолжать корчить из себя необразованных людей из народа и притом будем предъявлять претензию на такую научную непогрешимость, которая сделала бы смешным даже лорда Кельвина. Мы будем продолжать клеветать на средний класс, к которому принадлежит большинство из нас. Коротко говоря, мы будем наслаждаться всем идиотством и безвкусицей общественной жизни, в полной уверенности что мы достигли области Пизга [Пизга — та часть горной цепи Амарим, с которой Моисей перед своей смертью смотрел на обетованную землю, на которую ему не суждено было вступить], лежащей высоко над всякими амалекитянскими предрассудками. Но это ничего не значит, так должно быть, иначе же вообще ничего не будет. Припомните, пожалуйста, придерживаясь системы Джевонса, что вопрос не заключается в том, полезны ли иллюзии или нет, а насколько и поскольку они полезны?
До одного определенного пункта иллюзия или как ее обыкновенно называют социалисты ‘воодушевление’ — более или менее ценна и необходима, но дальше этого пункта оно доставляет больше беспокойств чем она заслуживает. Или же по выражению Джевонса ее полезность делается бесполезностью. Между социалистами, ‘чтобы говорить вполне откровенно, встречаются такие глупцы, которые самой примитивной формой предварительной пропаганды приносят больше вреда, нежели пользы. Другие, более разумные, делают прекрасно свое дело в качестве проповедников и умеют прекрасно возбуждать массы, но являются лишь помехой, когда начинается работа политических организаций. Другие, дошедшие до момента выборов, не сделавшись до тех пор непригодными, вследствие своей партийной непримиримости, были бы как законодатели и управители хуже, чем непригодны. Иные являются хорошими парламентскими ораторами, но плохими членами комитетов. Как это дело требует все большей ловкости и настоящего темперамента, так оно требует и все большего освобождения от грубых иллюзий и, в особенности, от тех, которые превращают противников в злодеев и дьяволов, это дело все более и более требует того качества, которое является первым республиканским требованием, — я подразумеваю сознание святости жизни, которое заставляет человека уважать другого человека, не обращая внимания на его социальное положение или духовное развитие и которое признает глупца Священного писания только в тех лицах, которых нельзя привлечь никакими другими отношениями, кроме как любовью, восхищением и политическим и религиозным единомыслием. К счастью никто из нас не свободен всецело от этой республиканской добродетели, так как дело идет не о том, обладаешь ли ею или не обладаешь (опять-таки, как видно, неизбежный Джевонс). Если же она не настолько сильна в человеке, что он сознает ее по привычке, хотя бы немножко, то такой человек навряд ли достаточно хорош для мира с его теперешним строем, не говоря уже о социалистическом мире, который должен прийти. Только для такого человека может равенство иметь какой-нибудь смысл и какое-нибудь значение в том обществе, где люди отделены друг от друга колоссальным различием личного дарования, начиная с крестьянина и до поэта и философа.
Может быть только такому человеку и будет ясно, что социалист может так же свободно, как и я, без соблазна и преувеличения и без малейшей тени намеренного цинизма, говорит об иллюзиях своей собственной веры.
Источник текста: Шоу Бернард. Полное собрание сочинений. Том 5: Очерки. Перевод М. Г. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1911. — С. 324—377.