П. А. ИЛИНСКИЙ
П. А. ИЛИНСКИЙ
Из воспоминаний об Александре Матвеевиче Бухареве (бывшем архимандрите Феодоре)
Из воспоминаний об Александре Матвеевиче Бухареве (бывшем архимандрите Феодоре)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Илинский П. А. Из воспоминаний об Александре Матвеевиче Бухареве (бывшем архимандрите Феодоре), Бухарев Александр Матвеевич, Год: 1905
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев): Pro et contra
Личность и творчество архимандрита Феодора (Бухарева) в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1997
В моей памяти светлой личностью встает Александр Матвеевич Бухарев, один из даровитейших тверяков, автор богословских сочинений, имевших известность в начале шестидесятых годов, ‘один из трех истинных христиан’, которых знал Погодин1, и ‘младенчески чистая душа’, как характеризует его проф. Знаменский2. С своей стороны, я позволяю себе представить вашему вниманию несколько моих личных воспоминаний об этом замечательном писателе и деятеле.
Александр Матвеевич Бухарев родился в 1822 г. в с. Федоровском Корчевского уезда. Отец его был местный диакон и вместе учитель большой помещичьей школы. О. Матвей пользовался заслуженной известностью и почтением у своих прихожан, в большинстве его учеников. Он отличался скромной и трезвенной жизнью, и дом его был любимейшим местом духовной молодежи, которая во время каникул нередко гащивала у Матвея и Марфы Бухаревых, всегда радушно открывавших двери своего дома знакомым семинаристам, находившим у них самый любезный, радушный прием.
Сын их Александр не был первенцем, а старше его были две сестры, и обе они не раз рассказывали мне о своем брате, в детстве очень скромном и уступчивом мальчике. Воспитывался он вместе с сестрами под руководством отца и матери, души не чаявших в своем сыне, который еще с детства показывал большие задатки ума и нравственности. Улица и тогда не прельщала его. Шалости были ему чужды. Учился он также у отца, и учение ему далось быстро и легко. 5-6 лет он читал уже хорошо и по гражданской, и церковной печати, и тогда уже любимейшим его занятием было чтение Четьи-Миней3. ‘Нельзя было сделать ему большего удовольствия, — говорила его сестра, — как попросить прочесть житие какого-либо святого, особенно же Алексия Божия человека. Бывало, мы с матерью за лучиною прядем, а Саша до того увлекался чтением, что приходилось его останавливать: пора спать, говоришь…’
К школе подготовил опять-таки сам о. Матвей, и подготовил его так, что, несмотря на его лета (7 лет), рост (малый), худобу, строгий ректор училища все-таки принял его прямо во 2-й класс. Случай в то время редкий, но на самом деле, как передавали мне потом сверстники его, мальчик заслуживал такого поощрения, ибо все, что проходилось в первом классе, ему было уже хорошо известно. Мальчик, принятый прямо во 2-й класс, оправдал надежды ректора, он стал первым учеником и продолжал быть им до поступления в семинарию. О событии последнем подробно занесено в историю Тверской семинарии4, в которой рассказывается о замечательных, выступавших из ряда дарованиях Бухарева, проявленных им на конкурсном экзамене. На этом экзамене он по всем предметам и сочинениям одержал верх над всеми, поступавшими тогда и из других училищ Тверской епархии, так что ответы его и сочинения вызвали удивление у всего семинарского ареопага пред его способностями и сам ректор в восторге сказал: ‘Тебе не Бухарев фамилия, а Орлов’. Тем не менее этот Орлов оказался настолько скромным, что избегал всякой похвалы и одобрения… Не могу умолчать, что скромность отличала способного ученика и в училище. Сам Владыко Тверской Григорий {Впоследствии митрополит С.-Петербургский.} посещал училище, забирал к себе в карету маленького босого Бухарева и привозил его в Трехсвятское, где и снабжал его яблоками. Товарищи его любили за всегдашнюю его готовность помочь им и за всякое отсутствие в нем чванства и гордости, хотя он был и сениор, или старший из старших.
Мои личные воспоминания начинаются с того времени, когда он уже учился в среднем отделении семинарии и когда на вакациях бывал у нас в доме и у нашей соседки, богатой и образованной пожилой вдовы, помещицы Е. В. Яковлевой. Я начал учиться под его руководством, а Е. В. не уставала заниматься с ним иностранными языками и снабжала его книгами из своей обширной библиотеки. Помнятся мне хорошо его рассказы из Священной Истории, простые, но в то же время назидательные, поучительные, уроки из Катехизиса, который он требовал знать точно и не забывать: ибо это основа всей нашей жизни.
Не понимал я тогда хорошенько еще многого из его сказаний, но тем не менее привыкал верить ему и слушаться его беспрекословно. Он был тогда юноша небольшого роста, худенький, тщедушный, но обладал большими добродушными ласковыми серыми глазами и выразительным лицом с крутым подъемом лобной его части. Симпатичная улыбка озаряла нередко его одушевленное лицо. Говорил он голосом приятным, и говорил почти всегда серьезно, пустых рассказов или анекдотов не любил, а в особенности был чужд и не терпел непристойностей, грубостей и тем более разговоров фривольного свойства. С самых детских лет любил он посещать храм Божий и помогать пожилому уже дьячку читать и петь, и эта любовь не покидала его и в юности, когда он был уже в классе философии… Его сверстники — покойный В. Ф. Владиславлев {Второй магистр одного выпуска из Московской Духовной академии и впоследствии протоиерей Владимирской церкви г. Твери.} и заслуженный профессор Петербургской Дух<,овной>, академии Е. И. Ловягин — с уважением вспоминали своего однокашника, выказывавшего такие блистательные способности и вместе чрезвычайную скромность и доброту {Все они трое учились вместе с первых классов училища и также в семинарии.}.
Как лучшего ученика Бухарева послали в Московскую академию, где он продолжал заниматься прилежно, пользуясь вниманием своих учителей и товарищей. Кончил курс Академии он третьим магистром, до окончания курса принял монашество с именем Феодора и назначен был бакалавром Академии с чтением лекций по Священному Писанию. Его родных удивило это поступление в монашество, но он писал, что ‘так угодно воле Господа и что путь спасения найден… Приходится много работать, а в уединении от всяких мирских искушений работать будет легче…’ И на самом деле, когда мы в 1848 году увиделись с ним в Академии, где он жил в помещении для бакалавров-монахов, все время его было разделено между профессорскою кафедрою, письменным столом и моленным аналоем. И тогда уже он был уважаем товарищами-профессорами и студентами и известен был митрополиту Филарету, который следил с особым расположением за молодым преподавателем. Студенты любили о. Феодора за то, что он уклонялся от схоластицизма и всегда готов был помочь своим слушателям и словом и делом. Второй раз мне пришлось быть у него в 1851 году и увидеть его еще не поправившимся вполне после трудной болезни, посетившей его вследствие чрезвычайного напряжения физических сил и многих лишений, связанных с чином монашества, и тогда он говорил мне, что ему хочется оставаться только монахом и учителем, а архимандритство и духовные должности его не прельщают. Он уже и тогда подавал просьбы об увольнении его от административных должностей. Тем не менее на него пало назначение быть инспектором Казанской Духовной академии с производством в архимандрита.
С этого времени мне уже не приходилось видеться с ним лично до 1858 года, когда он был переведен в Петербург членом Духовного цензурного комитета и когда часто удавалось бывать у него и видеться с ним. В Петербург он приехал с легким багажом: книгами и малым количеством носильного платья, так что и действительно мог сказать: omnia mecum porto… {Все (мое) ношу с собой (лат.).} Поселился он в Лаврском старом доме, который находился на Александро-Невском кладбище и назначен был для помещения Духовного цензурного комитета. Членов Комитета было четыре, и все они были лично известны митрополиту Григорию. Помещение каждого из них состояло из двух комнат, приемной и кабинета и общей прихожей, меблировка их была очень и очень скромной. Я был тогда студентом Медицинской академии в последних курсах и очень обрадовался переводу его на службу в Петербург. Мать моя возлагала на него все свое упование, что он защитит ее дело правое пред новым тогда Тверским архиереем Филофеем, но о. Феодор тогда же прямо сказал, что едва ли хлопоты увенчаются успехом и что архиепископ Филофей — строгий исполнитель велений Синода и не решится преступать его распоряжений. Так и вышло. Побывали мы оба у владыки Филофея, и оказалось невозможным удовлетворить просьбу, в то время уже состоялось распоряжение об отмене обычая духовенства отдавать места дочерям, принимать в дом и проч.5
О. Феодор и здесь, в Петербурге, повел аскетическую жизнь, хотя в столице были и товарищи, и ученики его, жаждашие общения с ним. Он редко выходил за стены Лавры, но ежедневные его путешествия были по кладбищу, окружавшему дом Комитета. Его единственный прислужник был старый отставной солдат, большой любитель выпивки и в то же время страшный резонер. Бритва редко касалась его бороды. Служил он верно, но иногда уходил и пропадал по целым суткам, так что его преподобие оставлял и без чаю, и без обеда. Возвращался всегда с всклокоченными вихрами и с потупленными долу очами, на что его преподобие только качал головой и сожалительно произносил: ‘Эх, Матвей, Матвей…’ Но тот упорно молчал и сопел. Матвей не очень долюбливал ‘шлющуюся братию’, как он называл странников, рассчитывающих на подаяние. — ‘Не усмотришь за ними, — говорил он, — отвернешься на минуту, глядь, и прошмыгнут и сопрут из стола. Его преподобие-то не доходит до этого’.
Несмотря на свое отшельничество, о. Феодор пользовался известностью как строгий подвижник и муж больших дарований. Своей цензорской обязанностью начал он тяготиться скоро же после того, как только вступил в отправление своей должности. Дело это не согласовалось с его утонченной христианской совестью. Помнится один случай, как одна барыня-писательница надоедала ему лично, прося пропустить написанную ею какую-то галиматейную книжку, и обвиняла в неправославии даже строителей Исаакиевского собора за то, что они выставили ангелов ‘черных’, а не ‘светлых’.
Сидя рядом в комнате, я был возмущен требовательностью ханжи, но о. Феодор терпеливо выспросил ее и потом сказал мне: ‘И таким хочется прийти в радость Господа’. Но Матвей был другого мнения, и когда я ему сказал: ‘Зачем же пускаешь ее’, то он с особой горячностью выразился: ‘Да как ты ее не пустишь, когда она вот какой мушкатер’. В другой раз Матвей без церемонии запер дверь под самым носом Аскоченского: бродит тут, только беспокоит его преподобие… Известная выжига… Матвей ценил людей по-своему и потому иногда поступал даже вопреки желанию и приказанию его преподобия. Не один раз приходилось видеть у цензора Аскоченского — этого в то время наездника на науку и художество как бы во имя православия. Сначала о. Феодор расположен был к издателю ‘Домашней беседы’, явившемуся как бы защитником православия против веяний материализма с Запада, но когда Аскоченский дошел до невозможных ругательств на науку и искусство, то о. Феодор прекратил всякие сношения с ним. Аскоченский в своей ‘Домашней беседе’ не уставал осыпать ругательствами цензора и даже обвинял его в еретичестве, но о. Феодор говаривал иногда мне: ‘Кажется, и неглупый человек, а истин Христова учения не может понять и впадает в изуверство и фарисейскую нетерпимость. Жаль очень, что идет совсем по ложному пути и работает только во вред православию’.
По обязанности цензора о. Феодору приходилось встречаться и с другими писателями по поводу статей их, попадавших в духовную цензуру. Хорошо помнится встреча его с Добролюбовым, который тогда вел отдел критики и библиографии в ‘Современнике’. Тогда вышла за границей книга ‘О сельском духовенстве’, вызвавшая сенсацию. По поводу этой книги Добролюбов написал в исключительно обличительном тоне статью в ‘Современнике’, корректура которой была доставлена для просмотра о. Феодору6. Дня через два утром Матвей подал карточку Добролюбова, о котором цензор был уже довольно наслышан от тверяков, учившихся с ним в Педагогическом институте, как талантливом писателе и обширно образованном человеке. Беседа цензора и автора была довольно продолжительной относительно самых основ вопроса вообще о духовенстве, и впоследствии сам Добролюбов говорил мне, что он был удивлен, встретив в цензоре не какого-либо отчаянного клерикала, а столь правдиво настроенного человека по вопросу об улучшении быта духовенства. Удивляло его и то, как при таких воззрениях он продолжал быть монахом… И затем, когда вышел в свет труд о. Феодора ‘О православии в отношении к современности’, в ‘Современнике’ появился благоприятный библиографический отзыв7. Цензор же, по уходе Добролюбова, говорил мне: вот это личность самобытная, талантливая, охватывающая вопросы in toto {в целом (лат.).}, а не с вершков, и ищущая правды. Дай Бог нам поболее таких людей!
Труд цензорский более и более утомлял его, и он нередко говаривал мне, что не может более нести обязанности цензора, когда же я по окончании курса уезжал из Петербурга, то он окончательно решил просить увольнения от службы, он рассчитывал провести остальное время жизни в одном из Переславских монастырей, где у него были знакомые еще с того времени, как он был бакалавром.
Хотя он сам редко бывал и у своих товарищей, но его посещали нередко люди разных слоев общества ради беседы с ним и духовных наставлений. Из таких лиц особенно помнится Ду-бовицкий, президент Медицинской академии, и, особенно, тот неприятный случай, когда о. Феодор отказал даже ему в собеседовании, прослышав, что он начал очень круто обходиться со студентами и вообще вводить лишнюю тяжелую дисциплину… и находя, что это противно духу Христова учения. И потом оказалось, что это не осталось без воздействия на Дубовицкого, совершившего очень много полезного для Академии. Помнится и еще одна дама из высшего круга, которая по его совету завела даровое училище мозаики для девиц, и как оживленно и радостно встречал он эту особу и говорил мне: вот она следует Христу, учившему богатого: иди, раздай имущество бедным, а тем более нуждающимся в образовании, в просвещении, христианском труде.
В то время нередко бывали у него оо. Гречулевич {Впоследствии епископ Виталий.} и Лебедев {Потом протоиерей, настоятель Казанского собора в Петербурге.}. Первый в то время, по соглашению с цензором, подал заявление о разрешении ему издавать духовный журнал, название коего ‘Странник’ и самый эпиграф: ‘Не имамы зде пребывающаго града…’8 даны цензором о. Феодором. В 1-м номере этого журнала была помещена статья его о простоте веры и нравственности9. В этой статье была очерчена и личность его отца, ‘живот свой положившего’ ради любви к своим детям и внукам. В первый год издания ‘Странника’ все сочувствие цензора было к этому журналу. ‘По крайней мере, есть, где высказаться по тому или другому вопросу, — говаривал он, — а теперь время такое (1859 г.), что нельзя молчать, когда все у нас оживает. Не оставаться же нашему духовенству вне всякого движения. С одной стороны, материалистические воззрения Запада, с другой — заскорузлый обскурантизм, а христианское просвещение гибнет, а Христос снова распинается. Христово учение потому и было действенно, что оно не обличало только книжников и фарисеев, а касалось самых основ нравственности, касалось Откровения и пр.’. И он радовался, если встречались в то время в печати статьи, требовавшие обновления в жизни и быте духовенства, и печалился, если все — и наука, и искусство — отвергалось во имя православия. ‘Как будто бы православие может препятствовать прогрессу и тем новым реформам, которые уже были готовы воссиять в нашем отечестве’.
Его отношения к крепостничеству были определенно отрицательны, и с какой печалью он вспоминал, как много терпели крестьяне от доверенного господ — жестокого бурмистра в селе, где он родился. Все это было испытание, говаривал он, и надо благодарить Господа, что наконец оно проходит.
В 1860 году я уехал из Петербурга на службу, он же оставался еще там, но уже подавши просьбу об увольнении его от цензорских обязанностей. Года через два после этого в городе, где я служил, прошел слух, что он сложил с себя сан архимандрита и монашество, а несколько времени спустя я получил от него в ответ на мое письмо следующее: ‘Господь над нами! После последних увещаний, последовало наконец распоряжение Синода о снятии с меня по моему желанию монашества, и теперь я снова Александр Матвеевич Бухарев’. Какие поводы, какие мотивы послужили к такому шагу — точно неизвестно. Одни писали тогда, что это было недовольство синодским запрещением его книги-толкования на Апокалипсис, другие сообщали, что это был шаг реформационный. Но на самом деле это было только освобождение от стеснительных и не удовлетворявших его уз монашества, явилось лишь результатом особенно утонченной во Христе его совести. Он не мог жить в раздвоении с самим собою и порешил лучше вытерпеть все неприятности и перенесть все тяжести, связанные с оставлением монашества, нежели продолжать жить в звании, не соответственном его взглядам, его душе. Многие бывали в таком положении, но как-то успевали поладить с своею совестью, его же чистая, нравственная христианская душа не могла выносить бремени, сознавая его тщету. Насчет же служения на высоких административно-духовных должностях он еще ранее высказывался отрицательно, что и доказал своими просьбами об увольнении его от должности инспектора Казанской академии. Призвание ученого монашества, по его словам, было иное, чем администрация — хотя бы и высшая.
По снятии сана Александр Матвеевич оказался только просто сыном диакона и даже ученая степень магистра не была оставлена ему. Кроме того, он не имел права жительства в столицах. Единственный способ его содержания оставался — литературный труд. В том же году он написал мне уже из Твери, что Господь даровал ему жену Анну Сергеевну из рода дворян Радышевских и что они прибыли в Тверь, где и поселились в доме его брата. ‘Благодарение Господу за все’, — так оканчивал он каждое свое письмо.
На следующий год мне удалось быть в Твери и навестить Бухаревых. Они тогда уже не жили у брата, а занимали комнату у одного знакомого. Александр Матвеевич был погружен в работы по исправлению своих лекций Священного Писания и по разъяснению поднятых им вопросов об отношении православия к современности. Оба они чутко и сочувственно отзывались к новым веяниям и реформам, сожалели о молодежи (студенческие истории и волнения) и радовались, что настала наконец заря обновления нашего отечества. Нельзя было не видеть, что им нелегко жилось и что обстоятельства их были очень стеснены. Издатели сочинений архимандрита Феодора начали отказываться от издания трудов Александра Бухарева. И в самой Твери нашлись люди, которые не могли простить им, что они, имея всю возможность жить лучше в материальном отношении и смысле, отказались, так сказать, от их ‘карьер’. Но они сами не произнесли ни одного слова жалобы или неудовольствия — работали сообща и во всем были ‘едино сердце и едины усты’. Сам он в то время представлялся по внешнему виду довольно истощенным, слабоватым, но та же доброта сияла в его очах и тот же ум и велий дух горели любовию к Спасителю и всем людям, так же сильно было в нем стремление сказывать и уяснять все величие тайны воплощения Господа и спасения нашего верою в Христа-Искупителя. И мне на прощанье он сказал: ‘Помни, Петр, единый есть целитель душ и телес — Сам Господь Христос, и ваша врачебная наука в своих основах не может обойтись без той благодати, какую приносит Христос’.
В тот раз мне недолго пришлось пробыть в Твери, но я все-таки видел людей, сильных духом и любовью, для которых существовала одна цель: спасение свое и других, единственно возможное во Христе. Он много трудился и писал о нуждах мысли и потребностях русского человека в то время, и его писания не были отвлеченны и чужды современной жизни, напротив, он не мог не отзываться на существовавшие и нарождавшиеся новые явления нашей общественной жизни. Супруга его являлась для него и хранителем, и верным помощником во всем. Они безропотно переносили и оскорбления, и недостатки, и только благодарили Господа за все.
Года два спустя пришлось мне еще раз увидеться с ним, но уже в Ростове, где они жили в одной из улиц, ближайших к монастырю, в маленьком доме. И здесь Александр Матвеевич продолжал ту же трудовую и самую благочестивую жизнь, но здоровье его было уже довольно подломлено. Ежедневно утром ходил он в храм Божий на молитву и затем садился надолго за письменный стол, продолжая разъяснять учение о Христе как об основе всей нашей общественной и личной жизни. Одевался он тогда в длинное сак-пальто, и с длинными бородою и волосами он представлялся скорее также иноком. На лице его было уже написано хроническое страдание важных органов, но выражение его было так же добро и приветливо и речь его была так же проникновенна истиною евангельского учения, как и в былые времена. По обычаю нашему, сходили мы с ним в монастырь к обедне и прошли на кладбище — любимое место для его прогулок.
Здесь он сказал мне, что еще не успел совершить всего подвига, но вообще он не любил говорить о себе и о своих делах, а интересовался более событиями из жизни своих собеседников. Так и здесь он обратился ко мне с вопросами о моих занятиях, о моей семье и о моих намерениях, и беседа наша обратилась в слова поучения с одной стороны. ‘Хорошую, брате, ты избрал профессию, но трудную. Много требуется терпения и любви — также иногда самоотреченный подвиг, — но не забывай, что во всем светится благодать Господа нашего Иисуса Христа. Если Он во главе всего этого дела, то и самое дело Божие. Филантропии здесь даже мало, но требуется Его действенная помощь, и тогда ничего нет невозможного. Ты сам знаешь, как Он Сам врачевал больных и телом, и духом’.
Мы возвратились в квартиру и после скромнейшего завтрака долго длилась беседа наша втроем, связанная более с воспоминаниями о наших родных и о днях молодости. Многих уже тогда не было на свете, иные же жили от нас далеко, но сочувствие полное высказано было к несчастной судьбе одних и к переменам счастья других. Я видел, что здоровье его значительно ослабело, и пускался было в советы, но на все получал от него один ответ: Господу угодно так, и я чувствую еще себя в силах работать. Анна Сергеевна тревожно справлялась о состоянии его здоровья и сейчас прибавляла, что физическое его недомогание не оказывает влияния на мощь его духа и доброту его сердца. Он остается также верным чадом Православной Церкви и широко смотрит на все события. Только одно беспокоило его: что те люди, которых он почитал чистыми зернами на ниве Христовой, оказывались между тем только плевелами, уклоняясь более в житейское попечение о себе.
И это было мое последнее свидание с ними, пока мы с женой не получили известия об его смерти. Мы были очень опечалены, что не могли уже отдать последний долг тому, кто был отцом нашим и руководителем в жизни с самого детства, но были утешены и тем, что явилось много простого люда проводить в могилу прах учителя и борца за истину воплощения Бога-Слова ради всех грешных. Весьма многие из простого народа сопровождали тело его на Переславское кладбище, где он и погребен, и оплакивали его как праведного мужа и доброго наставника, жаждавшего всем спасения.
Незадолго, впрочем, до кончины его, я получил от него письмо, в котором он по поводу одного моего воззрения, что противообщественные прегрешения и здесь, на этом свете, влекут за собою наказания не только самих дельцов, но и их рода, писал: ‘Аще назрит Господь на прегрешения кого-либо отдельно или целого рода, племени, кто постоит? Но я верую в Господа, умершего за беззаконных и грешных, а потому в жизни над человеком или целым родом вижу не столько гнев, сколько милость Божию, вводящую грешных в соучастие, волею или неволею, в спасительных страданиях Агнца Божия, вземлющего грехи всего мира. Вера, настроенная таким образом, будет молитвенно привлекать к себе и другим милующую благодать Христову’.
И это было его credo, которое он разъяснял словом и проводил в жизнь самим делом и примером. Вся жизнь его с детства и до самой смерти показывала в нем незаурядную умственную и нравственную силу, и после него остались труды, изучение которых также показывает чистоту веры, глубину мысли и высокие дарования, не закрытые под спуд, а развитые им в полноту меры и совершенства. ‘Да и нельзя было не любить такого человека’, — говорила мне вдова его, когда мы встретились впоследствии с нею, ‘и истого христианина’, — прибавил я. Это был человек хотя и слабый телом, но очень сильный духом, и для меня нет сомнения, что исторические изыскания создадут полное изображение этой замечательной личности, явившейся у нас во времена переходные, когда старые традиции еще упорно стояли против наступавшего лучезарного света, и доблестно выяснявшей необходимость обновления жизненного строя нашего отечества.
Из воспоминаний об Александре Матвеевиче Бухареве (бывшем архимандрите Феодоре)
Впервые: Тверь: Тип. губерн. правления, 1905. 14 с. [Отд. оттиск из ‘Трудов 2-го областного Тверского археологического съезда 1903 года 10-20 августа’ (Тверь. 1906. О. IV. С. 19-30)].
Петр Алексеевич Ил<,ь>,инский (1836—1907) — врач-гинеколог, писатель, племянник А. М. (сын его сестры Екатерины, умершей в 1863). Окончил Медико-хирургическую академию (1860), служил во многих провинциальных городах. В 1875 основал ‘Врачебные ведомости’, в 1884 переименованные в ‘Русскую медицину’. В 1877—1892 состоял на службе в военно-медицинском ведомстве. Автор работ ‘Воспитание детей в первые годы их жизни’ (3 вып., СПб., 1872), ‘Русская женщина в войну 1877—1878 гг.’ (СПб., 1879) и др., а также ряда статей по санитарно-гигиеническим вопросам и проблемам врачебного быта.
1 Кажется, автор ошибся: М. П. Погодин в своем ‘Воспоминании…’ (см. в наст, изд.) говорит всего о двух, а не о трех ‘истинных христианах’.
2 См. в наст, изд.: Знаменский П. В. Печальное двадцатипятилетие (цитата неточна).
3 Четьи-Минеи, т. е. месячные чтения: свод житий святых Православной Церкви, расположенных по дням и месяцам их чествования.
4 См. в наст, изд.: Колосов В. И. История Тверской Духовной семинарии.
5 До реформ 1860-х гг. в Русской Православной Церкви существовал обычай, ставший правилом, наследственной передачи священнической службы в приходе: или сыну, или, если были одни дочери, то приисканному будущему зятю.
6 Автор неточно называет сенсационную книгу, это анонимное издание (книгу написал священник из Новгородской губ. И. С. Беллюстин по поручению М. П. Погодина) ‘Описание сельского духовенства’ (Париж, 1858), рисующее неприглядное материальное и моральное состояние церковных низов и критикующее иерархов. Книга была запрещена в России, консервативный религиозный деятель А. Н. Муравьев написал брошюру-опровержение: ‘Мысли светского человека о книге ‘Описание сельского духовенства» (СПб., 1859). Н. А. Добролюбов поместил в ‘Современнике’ (1859. No 6) ядовитую рецензию на эту брошюру. Несколько месяцев спустя в Берлине (1859) был издан Н. В. Елагиным сборник статей ‘Русское духовенство’, авторы которого продолжали официозную полемику с Беллюстиным (в сборник входила и брошюра А. Н. Муравьева). На эту книгу Добролюбов тоже откликнулся статьей ‘Заграничные прения о положении русского духовенства’ (Современник. 1860. No 3). Обе статьи Добролюбова трудно проходили сквозь цензуру, духовным цензором обеих был о. Ф. Вероятнее всего речь идет о первой статье, послужившей поводом для знакомства Добролюбова с о. Ф.
7 В ‘Современнике’ не обнаружен отзыв о труде о. Ф., если не считать нескольких ироничных упоминаний сочинения о. Ф. в связи с оценкой взглядов Ап. Григорьева в статьях М. А. Антоновича (1862. No 2. О. П. С. 270, No 4. О. П. С. 250).
8 Полный текст эпиграфа: ‘Не имамы бо зде пребывающаго града, но грядущего взыскуем’ (Евр. 13. 14).
9 См. в наст. изд. статью о. Ф. ‘Странники’.