ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Есть у насъ въ город Остолоп чудакъ одинъ — Ильичъ. Никто изъ насъ не можетъ понять этого чудака, только мы и знаемъ, что онъ дворянинъ, сосланъ къ намъ за что-то, занимался въ земскомъ суд и уголовной палат, чудилъ тамъ, а теперь нигд не служитъ. Человкъ онъ женатый ужо на другой, иметъ пятерыхъ ребятъ, изъ коихъ самый старшій, Алексй Петровичъ Колотыринъ, семнадцати лтъ, служитъ писцомъ въ уздномъ суд, и надо вамъ сказать, шельма, отчаянный человкъ, вылитый батюшка. Да, чудной этотъ человкъ Ильичъ! кто его не знаетъ въ город? Его даже собаки, коровы, кошки боятся: какъ завидятъ они Ильича, выходящаго изъ-за угла, безъ оглядки бгутъ, куда попало, а объ нашихъ дтишкахъ и говорить нечего: это просто, не то, чтобы на улицу выйти, къ окошку, что есть, боятся подойти!.. Жены да мы привыкли къ нему, да и то иной разъ Ильичъ такого страху напуститъ на насъ, какъ попадешься ему на улиц,— давай только Богъ ноги! Съ одного его реву такъ перепугаешься, что и уснуть долго не можешь.
И зачмъ это такой человкъ у насъ живетъ?
Сегодня ночью я едва способился съ моей женой, ей-Богу! Лежимъ мы на кровати и, какъ будто, засыпаемъ. Только вдругъ жена вздрагиваетъ, вздрагиваетъ эдакъ,— даже я испугался — открыла глаза и смотритъ на дверь.
— Что, говорю, душка?
— Ильичъ… шепчетъ она.
— Гд? спрашиваю.
— Ровно онъ пришелъ.
Перекрестилъ я ее, нтъ: сла на кровать и вслушивается.
— Это онъ непремнно… онъ! Кричалъ: бужу, бужу!! держи-и! ловии-и!!!…
Ну кое-какъ успокоилъ! А жена у меня, Богъ съ ней, больно нервная. Не дай Богъ, какъ она отъ какого-нибудь Ильича захвораетъ.
А сегодня, слушайте, какого онъ мн страху напустилъ. Иду это я утромъ въ казначейство. Иду, не торопясь, потому-что, сами знаете, въ это время у насъ спшной этакой работы нту-ка. Ну и задумался, такъ пріятно о чемъ-то задумался, вдругъ, какъ крикнетъ этотъ лшій, что есть мочи, какъ изъ ружья выстрлилъ.
— Бужу, бужу! Ана-е-ма!!!
Я вздрогнулъ всмъ тломъ, по тлу морозъ, сердце заледенло, а онъ стоитъ на углу противъ Максимовскаго дома и смотритъ на меня. И такая, знаете ли, на меня напала трусость, что я ршительно не зналъ, что длать: хоть провалиться, такъ въ ту же пору! Всталъ я и стою эдакъ, гляжу на него, а онъ стоитъ на одномъ мст и тоже на меня глядитъ: а на улиц хоть бы собака была — нужды нтъ, что утро, и въ это время всегда много ходитъ по ней нашей братіи. Признаюсь, я никогда не видалъ Ильича хорошенько, потому раньше не случалось съ нимъ встрчаться такъ близко. Знаете, высокій такой, чуть не сажень, лицо морщинистое, глаза большущіе, носъ широкій, волоса длинные, всклокоченные, въ нихъ торчатъ не то стружки, не то перья птичьи, а бороды нтъ. Это ничего, а вотъ то страшно, какъ онъ вдругъ сердито взглянетъ, да кулаки сожметъ, да крикнетъ… голосъ у него — ухъ какой отчаянный!— куды нашему соборному басу?! И это ничего!.. Нтъ, вы полюбуйтесь-ко на него: на немъ надтъ вицъ-мундиръ, да и надтъ-то просто на рубаху, въ лвой рук шляпа, безъ брюкъ, въ однихъ штанахъ, босикомъ… да это просто жалости достойно!.. Ну, какой онъ благородный посл этого! ну, какъ можно дозволять благородному марать свое достоинство… Я коллежскій регистраторъ, и Боже меня избави, чтобы я когда-нибудь, даже за ворота, и то въ халат, босикомъ вышелъ. Случилось, какъ-то, я на пожаръ прибжалъ въ халат, да надлъ фуражку съ кокардой, такъ предсдатель такую фтору мн задалъ!.. стыдъ! А этотъ-то, этотъ-то! гд же глаза у начальства?
Ну вотъ я и стою, боязнь прошла, только не знаю, идти ли впередъ или подождать кого-нибудь. Идти впередъ придется мимо Ильича, а онъ, знаю, не пропуститъ. Идти назадъ, думаю, опоздаю, казначей спроситъ. Только,— что же вы думаете, положилъ онъ шляпу на тротуаръ — а шелъ дождь — и ворчитъ что-то, потомъ вицъ-мундиръ скинулъ, разостлалъ его на тротуар, поглядлъ на все это, прискокнулъ и вдругъ какъ выпрямится весь, да ткнетъ однимъ пальцемъ правой руки вверхъ, и крикнетъ:
— Вотъ!.. Во-о-тъ… вы вс тутъ, а я здсь, здсь… зд-съ!.. Нтъ, шалишь! И заплъ онъ: шалишь, шалишь — ну, просто, страхъ. Даже одна молодая женщина, выглянувшая въ это время въ окно и посмотрвшая на это чудо, ойкнула.
Долго онъ простоялъ такъ, долго ворчалъ что-то, потомъ пошелъ, и вещи оставилъ, пошелъ по улиц по направленію ко мн.
— По тротуарамъ не ходить! ногъ не марать! подолы не обтирать!.. Пиши! подпиши про слободу всмъ миромъ. Я васъ… О! ворчалъ Ильичъ.
Къ счастію моему вышелъ изъ воротъ чиновникъ какой-то. А Ильичъ мелетъ, понять невозможно: выпустятъ?.. карманъ подставляй… кланяться шея болитъ… Молчать, Степка! Шшш…
— А, Ильичъ! загулялъ братъ?— спросилъ Ильича чиновникъ.
— Подвязки потерялъ, да не сыщу,— пробурлилъ Ильичъ и остановился. Ужъ больно страшно было его лицо въ это время. Чиновникъ захохоталъ, а онъ закричалъ:
— Подлецы!! страшный судъ на улиц, а вы что? что! Я скажу, все скажу!
И заплачь же Ильичъ на эту пору! Вотъ диво-то? Эдакой дубина, пятидесяти лтъ человкъ и вдругъ плачетъ. Жалости достойно!
— О чемъ вы плачете, г. Ильичъ,— спросилъ чиновникъ Ильича.
— Ребятъ моихъ хоронятъ… малютокъ…— и заплъ вдругъ похоронную.
— Отчего вы не служите, коли вамъ сть нечего? И такъ вамъ почти въ долгъ и водку-то подаютъ,— спросилъ опять чиновникъ, когда Ильичъ затихъ и слъ на тротуаръ.
Я похвалилъ это, но Ильичъ какъ закричитъ вдругъ: бужу! бужу! и подбжалъ къ намъ, мы давай только Богъ ноги! Я только у своего казначейства опомнился.
— Ну, это просто ни на что не похоже! Наконецъ я вамъ скажу, по улицамъ въ нашей сторон ходить нельзя.
Чиновники вс хохотали надо мной, даже я чуть не заплакалъ съ досады… Говорили они, что Ильичъ вчера нашего предсдателя испугалъ такъ, что тотъ славно отвозилъ его палкой. Оно такъ и слдуетъ: не дури, не дури!.. Охъ, если бы я былъ предсдатель!
А отчего Ильича не садятъ за это въ полицію? Оттого, что онъ явнаго вреда никому не длаетъ, кром жены. Человкъ онъ, видите ли, пьяница горькая, но плутъ такой, что бда! А зла никому не длаетъ: покричитъ, покричитъ и только. Пожалуй, ночью и спать не дастъ. А онъ каждую ночь къ плотин бгаетъ и кричитъ: держи, лови, держи его! грабители, мучители! а никого вдь не побьетъ. Даже и не воруетъ вдь… Это-то вотъ и хорошо. Наши вонъ мщанишки да старыя бабы за юродиваго его считаютъ, потому онъ зимой босикомъ по снгу ходитъ, да мы-то понимаемъ. Этого еще не достаетъ!.. Нынче немного наюродничаешь: народъ модне сталъ и нашего брата не проведешь — не т времена.
А Ильичъ совсмъ не то: этотъ просто придурой, и вотъ что досадно-то: зачмъ ему поблажаютъ, добро бы уздный городъ! И добро бы человкъ-то былъ неизвстный.
Сначала, какъ онъ былъ сюда привезенъ, этого чудачества въ немъ не было. Пьяница-то онъ былъ большой и буянъ первой руки, должно полагать, и прежде прізда сюда. Видите ли, ему больно не нравилось, что его никуда на службу не принимаютъ. Мы и теперь брезгаемъ ссыльными, да и теперь у насъ у самихъ чиновники безъ мстовъ живутъ… Ну вотъ онъ и пилъ, будто оттого, да по міру ходилъ. Ужъ не знаю только, какимъ это образомъ онъ попалъ въ земскій судъ, не въ коронную, а такъ, вмсто мебели. Жалованья ему не давали, потому, коли хочешь — занимайся, не хочешь — разсказывай сказки. Онъ дло хорошо зналъ, лучше даже секретаря судейскаго, и поэтому секретарь и исправникъ давали ему сочинять бумаги, а такъ какъ онъ переписывалъ скоро, то ему и поручали переписывать большіе журналы. За это, по-моему, надо было бы ему хоть сколько-нибудь назначить, а ему не давали, потому-де, что онъ долженъ даромъ работать. Вотъ онъ и сталъ выдлывать штуки. Однажды подходитъ онъ къ исправнику въ присутствіе, и говоритъ:
— Семенъ Семенычъ, такъ и такъ, дайте хоть сколько-нибудь.
— Ничего я не могу дать. Казенныхъ я дать боюсь.
— Ну хоть своихъ.
Думалъ, думалъ исправникъ и сказалъ: перевернись какъ-нибудь.
Что жъ бы вы думали? Ильичъ и давай перекувыркиваться — три раза перекувырнулся, какъ маленькіе ребята черезъ голову перекувыркиваются.
Исправникъ удивился.
— Ты чего это, Ильичъ?— спрашиваетъ онъ Ильича, а тотъ стоитъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Ахъ, подлецъ. Ну, длать нечего.
И далъ ему исправникъ рубль, а какъ Ильичъ еще разъ перевернулся, то онъ веллъ положить Ильичу три цлковыхъ и сталъ мучить Ильича, зато, если Ильичъ получитъ жалованье, цлыя дв недли не ходитъ на службу, за это время дла и остановятся. Пошлетъ секретарь сторожей за Ильичемъ, т найдутъ его въ кабак пьянаго: видите ли, онъ прошенія мужикамъ сочинялъ, т и потчивали его — ну и свяжутъ его да и притащатъ въ судъ, сапоги запрутъ. Однако Ильичъ и безъ сапогъ убгалъ изъ суда. Стали въ присутствіи запирать.
А тутъ пришлось и выгнать Ильича изъ суда. Часто онъ говорилъ архиваріусу:
— Зачмъ это ты дла караулишь, продавалъ бы зналъ.
— Продавать я боюсь, а оклеивать комнаты оклеиваю. Дв комнаты оклеилъ, да зятю отдалъ, да и то я ношу старыя сенатскія вдомости.
Ну и сталъ онъ таскать дла въ кабаки да въ лавки, а тамъ брали и давали ему табаку и водки. Говорятъ, половину архива стаскалъ. Только архиваріусъ былъ больно старый человкъ, сталъ говорить ему.
— Ты бы, Ильичъ, постыдился: вдь ужъ скоро таскать нечего будетъ.
Ладно, думаетъ Ильичъ и утащилъ у него алфавитъ. Архиваріусъ пожаловался исправнику,— Ильича и не стали пускать въ судъ. А что эта кража сошла съ рукъ такъ легко, такъ это потому, что исправникъ самъ увозилъ домой на оклейку кухни и прихожей старые архивные журналы. Да исправникъ и боялся съ Ильичемъ тягаться, потому что Ильичъ вс его плутни зналъ.
Житье было бы плохое, если бы онъ не прикинулся такимъ чудакомъ. Одинъ годъ даже онъ служилъ въ уголовной палат, за столоначальника тамъ управлялъ и попалъ туда онъ тоже хитростью.
Такъ какъ онъ сочинялъ разныя кляузы, то наши губернскіе тузы слышали объ немъ. А какъ онъ сталъ эдакъ шататься босикомъ по улицамъ, пть да кричать, что есть мочи, то объ немъ вс узнали. Губернскіе тузы наши даже останавливались, чтобы послушать, что мелетъ Ильичъ, и хохотали, если онъ рзкости говорилъ. Ужъ не понимаю, что имъ тутъ нравилось… Только предсдатель былъ именинникъ. Вотъ Ильичъ и входитъ въ прихожую предсдателя, а у того гости уже разгулялись. Лакеи толкаютъ Ильича, кричатъ, а онъ нейдетъ.
— Что тамъ такое?— спросилъ предсдатель лакеевъ.
— Дурачекъ Ильичъ пришелъ.
— Ахъ, кстати… Пожалуйте сюда, Ильичъ. Что это у васъ?— говоритъ предсдатель. Ильичъ держалъ въ рукахъ кошку, на ше у той вислъ капустный листъ.
— У этой особы младенцы родились, такъ она прошеніе вамъ принесла на капустномъ лист,— сказалъ Ильичъ.
И не хохочетъ вдь, бестія.
Гости и предсдатель захохотали и долго хохотали. А скажи нашъ братъ такое слово — бда! Счастье этимъ плутамъ.
— О чемъ она проситъ?— спросилъ кто-то, помирая со смху.
— Выдать ей пособіе.
Опять гости захохотали. О дамахъ и говорить нечего.
— Балакиревъ!— кричали гости.
— А твоя кошка уметъ танцовать?— спросила одна дама.
— Если угодно я за нее, только даромъ мы плясать не намрены: она недавно родила, а я по ея милости все за докторами бгалъ. Потомъ, какъ крикнетъ: бужу! бужу!.. дамы попадали въ обморокъ, мужчины попятились. Ильичъ что-то началъ кричать угрожающее, его вытолкали, а на другой день потребовали къ полицеймейстеру. Онъ былъ у насъ старый человкъ и почему-то поблажилъ Ильичу.
— Отчего ты не служишь? Гд ты находишься?— спросилъ его полицеймейстеръ.
— Въ комитет для топтанія дорогъ и площадей,— отвтилъ тотъ рзко.
— Если ты еще будешь шляться по домамъ да длать скандалы, въ сумасшедшій я тебя упеку.
— Дайте мн работу.
— Хорошо. Ступай къ предсдателю.
И сталъ онъ тамъ сочинять бумаги и доклады на ршенія. За это ему платили десять рублей въ мсяцъ, только онъ никакъ не могъ отстать отъ пьянства и чудачества. Вс его любили тамъ за то, что онъ смло говорилъ съ предсдателемъ, смшилъ служащихъ, показывалъ столоначальникамъ, и вс хвалили его, когда онъ былъ трезвый, но пьяный онъ никогда не ходилъ въ палату и чудилъ на улицахъ, а въ это время у него умерла любимая имъ дочь. Съ этихъ-то поръ на него нашло больше блажи, онъ рдко сталъ ходить въ палату, стали его оставлять тамъ безъ сапогъ, онъ и вовсе пересталъ ходить туда. Онъ даже и жену по-своему любилъ: кусаетъ ее. Она говоритъ, что онъ не дерется и не ругается, а сидитъ-сидитъ, смотритъ на нее, вдругъ соскочитъ и давай кусать ухо или, что попало. Удивительно, что онъ дтей еще не кусаетъ, а какъ только посадитъ къ себ на колни сына или дочь и начинаетъ плакать: ‘бдные вы, говоритъ, а разв я виноватъ’. И пойдетъ блажить. Жалости достойно. Что-то будетъ съ нимъ дальше.
Наши жены говорятъ: лучше бы онъ ужъ померъ. Тогда бы намъ спокойне было. Да, пожалуй, онъ и помретъ скоро: весь день кружитъ по городу, а ночью валяется гд-нибудь около кабаковъ. Это ужъ рдкость, что не слыхать Ильича. А не слыхать его потому, что онъ трезвый сидитъ дома, какое-то прошеніе строчитъ. Тогда у насъ тихо въ город, и жена не нахвалится имъ. Ну, да она полы моетъ да блье стираетъ въ город, а вотъ ребятъ-то жалко, даромъ ихъ никуда не принимаютъ, Олешка самъ три цлковыхъ получаетъ. Совтуемъ мы ей разсовать ихъ къ портнымъ или сапожнымъ мастерамъ, да жалко, говоритъ. И баба эта тоже чудная: ‘я, говоритъ, съ мужемъ не разстанусь, надъ нимъ, больнымъ человкомъ, вс, говоритъ, издваются, только я, говоритъ, одна утшницею… А что если онъ покусаетъ въ сумасшествіи, такъ это заживетъ’… Жалости достойно!.. На что Ильича ужъ не одинъ разъ хотли посадить въ сумасшедшій домъ за то, что онъ на улицахъ блажитъ, такъ она вдь все вымаливала. Я думаю, не одинъ разъ изъ-за него по полу ползала передъ нашими уважаемыми начальниками. А дойдетъ, поди, дло до того, что посадятъ Ильича въ сумасшедшій домъ, только ждутъ случая, когда онъ жену загрызетъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
