В. М. Дорошевич
В. М. Дорошевич
Игра жизнью
Игра жизнью
——
Игра жизнью, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1905
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том V. По Европе. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905.
Первый весенний бой быков. Целых два дня праздника!
Это началось в Страстную субботу
В пять часов вечера вся Севилья, — всё, что есть богатого, бедного, нарядного, убогого, — ехало, шло, летело, тащилось за город посмотреть быков, предназначенных для боя в Светлое Христово Воскресенье.
Перед закатом небо окрасилось в нежные зеленоватые тона. Лёгкими воздушными, призрачными розовыми полосами плавали облака.
Трава издавала сильный запах, вкусный и опьяняющий, как молодое вино.
Кругом стелились луга.
За загородкою, окопанной широкой канавой, паслись быки.
Их хозяин, дон Карлос де Отаола, бравый старый испанец, с великолепными усами, ходил среди публики и принимал поздравления.
— Превосходные быки!
Настоящие чудовища.
Какие-то огромные четырёхугольные ящики на крепких и могучих ногах. С головами мамонта. С рогами, как бивни слонов.
И тихий печальный звон неумолчно раздавался над стадом.
Звон огромных колоколов под шеей у каждого быка.
Словно звонят к траурной мессе по самим себе.
Вокруг всё было загромождено щёгольскими экипажами, колясками, брэками. Обмахиваясь веерами, в чёрных мантильях, — севильянки щебетали, как птицы, болтали, смеялись, принимали визиты.
Словно стая чёрных птиц слетелась на луг в ожидании бойни.
Гарцевали кабальеро. Испанцы, действительно, красавцы-наездники. На великолепных андалузских лошадях.
— Монтес! Монтес!
Все взоры обратились на молодого человека. который лёгкой, грациозной походкой подходил к загородке посмотреть на быков.
В чёрной шляпе, в короткой куртке, в сильно вырезанном жилете, без галстука. Рубашка была застёгнута двойными запонками из крупных брильянтов.
Брильянты горели в воротнике, на груди.
Это был Монтес, восходящее светило тореадор. Любимец знати, любимец нищего предместья Триана, откуда он вышел, любимец женщин, — любимец всей Севильи.
Он любезной улыбкой, не дотрагиваясь до шляпы, отвечал на поклоны со всех сторон и, рисуясь, красивый, смотрел на быков.
Рядом со мной молодая англичанка щёлкала кодаком, снимая стадо и толпу.
— Сударыня, — обратился я к ней, — смотрите — тореадор!
Она покраснела от радости.
— Тореадор? Благодарю вас!
И навела свой кодак
Монтес оглядел её, — она была очень элегантна, — благосклонно улыбнулся, кивнул головой и позволил себя снять.
Он стоял молодой, здоровый, рисующийся, полный сознания своей красоты, силы и успеха.
Думал ли он, что завтра в это время будет лежать раненый насмерть?
Что этот чёрный бык, единственный чёрный, без отметин бык в стаде, — его судьба!
Вечер, тёплый и мягкий, сходил на землю. Из апельсинной рощи неподалёку ветер приносил сладкий аромат распускающихся цветов.
А толпа всё не расходилась, любуясь на быков, обсуждая их достоинства, предвкушая наслаждение, которое они доставят завтра.
Словно стая щебечущих птиц, слетевшаяся на зелёный луг.
Солнце заливало цирк и четырнадцатитысячную толпу, которою чернели его ступени.
Сверкали белые мантильи дам. Там, здесь зелёным, красным, жёлтым, оранжевым пятном горели на солнце шёлковые шали в ложах. Словно стаи огромных бабочек, облепили чёрные ступени цирка и трепетали на солнце своими разноцветными крыльями веера севильянок.
Толпа галдела, шумела, кричала, хохотала, аплодировала и свистала.
Словно рёв моря, то набегающего, то убегающего от берега.
Бой был трудный.
Самому великому Бомбита, лучшему из тореадоров Испании, — из пяти не удался ни один бык, ни один удар.
14,000 свистков сыпалось на его голову.
На его бритом, бабьем лице было написано раздражение, злость невероятная.
Он страдал ужасно. Под дождём, под градом свистков.
Старался вызывающе, презрительно смотреть на свиставшую толпу, — делал ей знаки:
— Сейчас! Сейчас!
С бешеной злостью всаживал шпагу в шею быку.
И снова свист, ураган свиста поднимался над цирком и падал на голову бедного тореадора.
Он не мог нанести смертельного удара.
Бык с торчащей в шее шпагой — снова кидался на матадоров.
И цирк ревел:
— Ole, toro!
‘Браво, бык!’.
Дон Карлос де Отаола, сияющий, ликующий, раскланивался, как автор, как композитор, как творец, из ложи алькада, прижимая шляпу к сердцу. И едва успевал отвечать на рукопожатия приходивших в ложу поздравить его с успехом.
— Браво, бык! Браво, бык! — гремело над цирком.
— Сегодня день быков! — с досадой воскликнул мой сосед, офицер-кавалерист.
Антонио Монтес пал на первом же быке.
Бык попался ‘весельчак’.
Он решил поиграть перед смертью.
Правда, он долго не хотел выходить на арену.
Но зато когда вышел, — вышел!
— Так и следует! Так и следует! — с восторгом пояснял мне любезный сосед, путаясь во французском языке: это щенок, а не бык, который выбегает сразу… Но бык, который бык… Вы понимаете?.. Бык, который знает, что такое бык… Ну, словом… Бык! Бык не охотно идёт! Зато!..
Сторожа долго кричали, вопили, махали шляпами, хлопали ладонями по открытой двери, — пока бык, ‘понимавший своё дело’, соблаговолил появиться.
Выбежав, он остановился, как вкопанный, как статуя.
Красавец, с крутой шеей, с огромным зобом, с колоссальными рогами, которые, извиваясь, расходились далеко друг от друга.
Остановился, ослеплённый солнцем, оглушённый рёвом.
Он как будто говорил:
— Постойте! Постойте! Дайте разобраться, в чём тут дело.
Вдали какие-то пёстрые люди преглупо прыгали и пренадоедливо махали какими-то цветными плащами.
— А! Вы вот как!
Бык нагнул голову, заревел и огромными прыжками ринулся на них.
— Прежде всего их нужно всех перепороть!
Раз… два… три… Несколько моментов — и ни одного из этих надоедливых пёстрых людей не осталось на арене.
Все поскакали за барьер.
Хохот всего цирка, — и бык сразу сделался любимцем публики.
— Браво, бык!
Он глядел недоумевающе, поворачивая голову во все стороны:
— Куда ж они, чёрт их возьми, подевались? Сейчас здесь были. Не успел боднуть, — словно черти исчезли.
В это время около хлопнул плащ.
Бык оглянулся, кинулся.
Справа закрутился другой, слева третий… четвёртый… пятый…
Бык кидался за одним, бросал, кидался на другого.
Embarras de richesses!
У быка, вероятно, закружилась голова.
Которого бодать? Все, кажется, вот-вот висят на рогах. И никого!
Среди этой свалки, сумятицы, прыжков взад, вперёд, направо, налево, — бык вдруг увидал перед собою лошадь.
— А-а!
Бык нагнул голову, скакнул.
— Ole! — завопил весь цирк.
Лошадь с завязанными глазами стояла только на передних ногах. Задние ноги трепыхались над головою быка.
Бык всадил ей рог в пах и крутил, крутил головою, разворачивая ей внутренности.
Пикадор напрасно всё глубже и глубже всаживал ему в спину копьё.
Бык всё ворочал, ворочал, ворочал головой, словно ввинчивал рог в трепыхавшуюся лошадь.
И лошадь и пикадор полетели кувырком.
Свист, отчаянный свист пикадору охватил весь цирк.
Лошадь, вытянув морду, оскалив зубы, с вылезшими из орбит глазами, билась в судорогах на земле и дрыгала ногами. Кровь целым ручьём так и хлестала, так и хлестала из совершенно раскрытого живота.
Подбежавший конюх срезал ей чёлку, чтоб было удобнее, и всадил в голову кинжал.
И пока он умелой рукой всё глубже и глубже погружал кинжал, судорожные движения лошади становились всё тише и тише. Она успокаивалась, больше не билась, — она только тихо трепетала ногами.
Словно говорила:
— Вот так… Вот так… Глубже… Ещё… Так мне легче… Мне легче…
Вздохнула, дёрнулась и затихла. Околела.
А по арене, широко расставив ноги, неверными прыжками, дрожа, шатаясь, скакала другая запоротая лошадь.
Белые внутренности, окрашенные в розоватый цвет струйками крови, болтались у неё под животом.
Она упала.
‘Весельчак’-бык запарывал третью лошадь, из которой хлестала грязная, мутная кровь.
И весь цирк свистал, оглушительно свистал пикадорам, которых едва успевали выхватывать из-под рогов быка.
Конюхи, немилосердно колотя палками, вытаскивали на арену новых лошадей.
Бык с красными рогами, с окровавленной мордой кидался на матадоров.
По его израненной, изодранной пиками спине лились потоки крови. Кровь струилась, рдела, горела на солнце.
Красные пятна покрывали жёлтый песок арены.
Быку подвернулся труп лошади. Он, подняв её на рога, бросил на землю, бодал, топтал ногами, нюхал и, видя, что мёртвая, бросил.
Пикадоры были уж на свежих лошадях.
Повязка спала с глаз лошади. Она упиралась всеми четырьмя ногами. Её колотили палками, толкали, тащили на быка.
Публика ревела, свистала.
Пикадор сорвал с себя шляпу и кинул в публику.
Жест, который значит:
— Ну, теперь молитесь за меня!
Он всадил шпоры и, копьё наперевес, прыгнул с лошадью на быка.
— Ole! — раздался вопль.
Напрасно!
Лошадь летела кубарем, убитая одним ударом в грудь. Пикадор летел через неё.
Бык поднял на себя уже другую лошадь с пикадором, тоже без шляпы, тоже полным красоты и отчаяния жестом бросившим шляпу в публику.
Пять лошадиных трупов валялось на арене.
Шестую уводили с распоротым животом, чтоб зашить и вывести опять.
Сигнал трубы прекратил эту бойню.
И свист пикадорам затих.
Перед быком, словно кукла на резинке, подпрыгивал на одном месте какой-то человек, размахивая красными палочками.
Бык остановился, опешивши, и посмотрел на него внимательно и с недоумением:
— Что за дурак? И чего ему нужно!
Человек всё продолжал подпрыгивать на одном месте, словно на резине.
Бык решил:
— Нужно, на всякий случай, его забодать.
Нагнул голову, бросился — и вдруг остановился, заревел и отчаянно замотал головой.
Две бандерильи впились ему в шею.
С языка у быка крупными каплями падала слюна и пена. Свежие струйки крови текли и рдели на солнце.
А перед глазами подпрыгивал, как на резине, другой человек, размахивая цветными палочками.
Бык кинулся преследовать этих из земли выраставших человечков.
Бандерильосы едва успевали всаживать свои стрелы, едва успевали увёртываться, бежали, — бык преследовал их по пятам.
Нет, решительно, публика его любила. Публика была в восторге от такого быка. Бык на редкость!
— Браво, бык! Молодчина, бык!
И свист по адресу неловких бандерильосов, думавших уже больше о спасении жизни, чем об игре с этим страшным быком.
Снова сигнал трубы.
Цирк радостно завопил:
— А-а-а!
Гром аплодисментов.
В зелёном костюме, сплошь зашитом золотом, появился Монтес.
Своей лёгкой, грациозной походкой он подошёл к ложе алькада, отсалютовал ему шпагой, — через плечо кинул шляпу матадорам и, не торопясь, улыбающийся, красавец, пошёл к быку.
Его алый плащ огнём вспыхнул на солнце.
Они с быком стояли друг против друга, лицом к лицу, как на дуэли. В нескольких шагах друг от друга. .
Бык кинулся. Монтес спокойным, красивым жестом поднял плащ — и бык пролетел.
Он играл с быком.
Бык, как ураган, проносился мимо него, бодая плащ. Возвращался, кидался снова — рассвирепевший, обезумевший от ярости.
Почти касался Монтеса рогами.
— Ole, Montes!! — гремели аплодисменты.
Но бык всё не наклонял головы, как следует, для удобного удара.
Но вот он, наконец, остановился, роя копытами песок, нюхая огромное кровавое пятно.
Остановился, исподлобья глядя на тореро, готовый броситься…
В руке Монтеса сверкнула шпага.
Он нацелился.
Бык кинулся — и вопль ужаса вырвался у четырнадцати тысяч человек
Монтес взлетел над головой быка. Перекувырнулся в воздухе, сверкнул золотом на солнце — и, как пласт, шлёпнулся на землю.
Сгоряча он было вскочил, — но зашатался и упал на руки подбежавших матадоров.
Его пронесли мимо меня.
Он был без сознания.
Голова запрокинута, лицо, как полотно, остановившиеся стеклянные глаза. Судорога муки исказила лицо.
А из распоротого живота по золотому костюму лилась кровь, — точь-в-точь, как из распоротого паха лошади.
Его провожали аплодисментами.
Жидкими и снисходительными аплодисментами разочарованных зрителей по поводу неудавшегося спектакля.
Жалкими аплодисментами, быть может,. последними в его жизни.
Аплодировали немногие. Большинство было занято свистом матадорам, которые изменнически, ‘подло’, сбоку убивали кинжалами быка.
Изо всех животных только человек, приговорённый к смерти, без борьбы отдаёт свою жизнь и без сопротивления идёт на казнь.
Бык боролся. И умирал теперь под крики:
— Ole!
Бой продолжался без перерыва на секунду.
Появлялись новые и новые быки.
Но бился уж один Бомбита.
Когда толпа выходила из цирка и раскупала на память окровавленные бандерильи, — из отделения, куда утаскивают убитых быков, и из отделения, куда утаскивают запоротых лошадей, — слышались глухие удары топора и хруст костей.
Мясники и живодёры обдирали шкуры с тёплых, ещё дымившихся трупов, рубили туши и развешивали по крючьям.
Завтра нищая Триана полакомится мясцом!
Убито шесть быков и пятнадцать лошадей.
Сколько еды!
Монтеса отвезли домой, к старухе-матери.
Телеграф сегодня срочными телеграммами известит всю Испанию о несчастии.
С завтрашнего утра рассыльные едва будут поспевать приносить груды телеграмм со всех концов страны.
Газеты всех городов утром и вечером будут сообщать по телеграфу. бюллетени об его здоровье.
Целый день у дома раненого тореадора будет стоять толпа, ахающая, охающая, плачущая вместе с его старухой-матерью и спрашивающая:
— А что, Антонио успеет поправиться к бою быков во время ярмарки?
В отеле я встретил элегантную англичанку.
Она кивнула мне головой, как другу, и, сияющая, возбуждённая, спросила:
— Тот самый, которого вы мне указали вчера? Которого я сняла?
— Тот самый, тот самый, madame!
— О, как мне вас благодарить! Как мне вас благодарить!.. Позвольте познакомить вас с моим мужем!
Довольно чёрный вид неблагодарности.
Великолепный англичанин любезно улыбался и говорил, неимоверно коверкая слова:
— Ah! a amusera nos amies, a!
Поездка не даром!
Попасть на бой, где бык запорол тореадора!
Такая удача выпадает туристу не часто.
И иметь ещё фотографию запоротого тореадора, знаменитости!
— Ah, a amusera nos amies, a!
Сказать по правде, я сам, в глубине души, не был недоволен, что попал на такое исключительное зрелище.
Таков культурный человек.