Игра со смертью, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1920

Драматургия
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Скачать в PDF
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 8. Чудаки на подмостках
М., ‘Дмитрий Сечин’, 2013.

ИГРА СО СМЕРТЬЮ
Комедия в 3-х действиях (1919-1923)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Талдыкин Андрей Андреевич, деловой человек, увлекающийся каждым делом до самозабвения, вечно ослепленный новыми проектами, суета и горячка, 40 лет.
Талдыкина Ольга Григорьевна, его жена, просто 30-ти летняя скучающая кокетливая барынька, каких на каждом шагу сотни.
Зоя, их племянница, молодая девушка, 20 лет.
Казанцев Иван Никанорович, писатель, немного вялый, немного сонный, чудаковатый. В тоне ленивый юмор. Вид несколько мешковатый, в начале пьесы имеет вид болезненного безразличия, за которым кроется большая тоска. Лет ему 35-36.
Глыбович Петр Казимирович, агент общества ‘Прометей’ по страхованию жизни. Чрезвычайно деловой человек.
Hоткин, тоже агент страхового общества ‘Будьте покойны’, 25 лет.
Доктор Усиков, мягкотелый полумошенник, которому вечно что-нибудь мешает сделаться полным мошенником.
Минна Адольфовна, гувернантка Талдыкиных, немка.
Харичкин, хозяин дачной лавки.
Посыльный.
Ариша, горничная у Талдыкиных.

Действие происходит в большом провинциальном городе

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Небольшая гостиная Талдыкиных. Налево на диване полулежит Ольга Григорьевна Талдыкина, у ног ее в нежной позе Глыбович. Она перебирает ему волосы.

Ольга. Мой миленький! Сокровище мое ненаглядное! Вот уже почти месяц, как мы с тобой признались, что любим друг друга… По-моему, мы должны быть счастливы… Я, конечно, и счастлива! Но… но ты-ты меня беспокоишь! Что с тобой? Ты задумчив, молчалив, часто, сидя в уголку что-то шепчешь. На вопросы отвечаешь невпопад… Милый! Может быть, ты разлюбил меня? Может, я тебе за один месяц надоела? Или другую встретил? Я несколько раз ловила твои взгляды, устремленные на гувернантку — неужели тебе может нравиться эта немецкая копченая выдра? Конечно — если ты меня разлюбил — против этого ничего не поделаешь. Сердцу не прикажешь. Ты лучше признайся. И если это правда, мой драгоценный кумир, мой греческий бог — (грозно) я тебя застрелю, как собаку. Слы-шишь?! (грустно) я требую только одного: честности и откровенности. Встретил другую — что ж делать? Я примирюсь с этим. Нужно признаться. Скажи, любишь другую? Я затаю в себе все, все… Но имей в виду, если это правда — я так этого дела не оставлю. Слава Богу, серную кислоту можно еще в любой лавке достать!
Глыбович (вздыхая). Конечно, то, что ты говоришь о другой женщине — неправда! И оправдываться я считаю ниже своего достоинства. Я люблю только тебя, (с фальшивым пафосом) тебя одну — и вот это-то меня и угнетает!!
Ольга. Угнетает? Что именно, Боже мой?!
Глыбович. Скажи, тебе никогда не приходила в голову мысль о твоих детях?
Ольга. При чем тут дети?
Глыбович. Дети — это ангелы на земле! (Почти декламирует, возведя глаза к небу.) Дети — цветочки алые на сожженной солнцем ниве… Это… это невинный глазок незабудки, выглядывающий из сорной травы нашей жизни.
Ольга. Ну и что же?
Глыбович (прочувствованно), Я их люблю, как своих родных детей… Меня пугает их будущее!
Ольга. Господи, помилуй… Да почему?!
Глыбович (встает торжественно). Скажи… Тебе никогда не приходило в голову — что будет, если твой муж узнает о наших отношениях?
Ольга. Что будет? Скандал будет!
Глыбович. О, нет, Ольга! Я боюсь другого. Я боюсь… (наклоняясь к ней, шепотом) убийства!
Ольга (оживленно). Ты думаешь, он тебя убьет?
Глыбович. О, как ты меня мало знаешь… Стал бы я о себе думать! Не меня!! Я боюсь, что он убьет тебя!
Ольга (притягивая его к себе). Тебе будет жалко, если я умру?
Глыбович (рассеянно). А? Что? Ну да, конечно, жалко. Еще бы не жалко! Как ты, ей-Богу, можешь спрашивать? Но не забывай — после тебя останутся дети — двое невинных крошек… два прекрасных цветочка, выглядывающих из этого… как его… Гм… Ну, неважно! Ты об этом подумай! Что с ними будет? Убийца-отец или пойдет на каторгу, или, в лучшем случае оправданный, начнет пить, чтобы алкоголем заглушить муки совести и раскаяния… Пьяный, опустившийся, будет приходить он в холодную, нетопленную комнату и будет он терзать безвинных деток своих. ‘Папочка, — будут спрашивать они, складывая на груди исхудалые ручонки, — ‘за что ты нас бьешь?’ — ‘Молчите, проклятое отродье’ — заревет отец… (Ольга, припав к спинке дивана, тихо плачет, утирая глаза платком.) А потом он умрет от белой горячки около трепещущих, испуганных, ничего не понимающих детей. С ужасом будут взирать они на его искаженное злобой и безумием лицо… (Другим тоном, деловито.) Кстати, у него есть какой-нибудь вклад в банке?
Ольга (отрывая лицо от платка). Что?
Глыбович. Я спрашиваю: у него есть что-нибудь? В процентных бумагах или на текущем счету?
Ольга. Что ты, дорогой! Откуда? Мы все проживаем. Так, кое-какие крохи наберутся. А почему ты вдруг об этом спросил?
Глыбович (сурово). Потому что дети, в таком случае, останутся выброшенными на улицу. Что их ожидает? Карманный воришка и падшая женщина!..
Ольга (закрывая лицо руками). Ой, не надо, не надо! Не говори так!
Глыбович (торжественно). Вот видишь! Вот что гнетет меня! Имеем ли мы право строить наше счастье на трупиках этих малюток?
Ольга (ломая руки). Ну что же… что же делать? Боже, Боже мой! Ну, укажи мне выход… Слушай… А почему ты думаешь, что он непременно меня убьет?
Глыбович. Он? Конечно, убьет. О, милая моя! Плохо же ты знаешь мужчин, которые любят… Никакие законы и никакие дети их не остановят…
Ольга (вставая). Значит что же?! Из твоих слов ясно, что мы должны расстаться?
Глыбович. Боже сохрани! Что ты! Но я хочу быть уверенным за судьбу твоих детей. Пусть они его дети — все равно! Я привязался к ним за этот месяц и люблю, как собственных.
Ольга (задумчиво). Но… им, все-таки, что-нибудь останется! У меня есть бриллианты.
Глыбович. Ну, бриллианты! Отец отнимет их и пропьет… Как ты их (делая ударение на следующем слове) застрахуешь от этого?
Ольга. Гм… Вот что… У меня есть одна старая тетка. Правда, небогатая…
Глыбович (поспешно, с деловым видом). Старая тетка? Она застрахована на случай смерти?
Ольга. Кажется, нет.
Глыбович. Ну, вот видишь… Уверена ли ты, что она застрахована, или если даже застрахована — что у нее нет других родственников, которые получат страховку?! Ну, скажи… Какие у тебя гарантии?
Ольга (задумчиво, снова опускаясь на диван). Как ты странно говоришь: страховка, страховано, застраховано… Послушай! А что если мне застраховаться?
Глыбович (чуть не подпрыгнув на месте от радости). Тебе?! Это, пожалуй, идея. Да! Прекрасная идея. Если, конечно, полис завещать детям! Только надо, чтобы муж не узнал об этом… И ты подумай! Тогда ничто не будет омрачать нашей любви…
Ольга. Неужели, ты меня, так любишь?..
Глыбович. Я? (спокойно). Обожаю. Только тобой и дышу! Значит я могу быть спокоен за твоих детей. Все, что нужно для страховки, я сам сделаю… Принесу проспекты и условия…
Ольга. Хорошо, милый, делай, как знаешь.
Глыбович. Ну, право же, ты моя добрая фея! (осыпает ее руки поцелуями.)

В это время в гостиную тихо входит Талдыкин. Молча смотрит, как Глыбович целует руки его жены.

Талдыкин. Гм… да! Извините… (сухо.) Вы тут, кажется, серьезный разговор ведете… я вам не помешал?
Глыбович (вскакивает, показывает полное присутствие духа и спокойствие). О, нет, ничего. Пожалуйста! Я как раз благодарил Ольгу Григорьевну за одно доброе дело, которое она сделала.
Талдыкин. Да? Очень мило. Она у меня, вообще, мастерица творить добрые дела! (Значительно.) Вот что, господин Глыбович… Мне нужно кое о чем серьезно поговорить с вами. Не пройдете ли вы в мой кабинет?
Глыбович. О, сделайте одолжение! Всегда готов служить чем могу! (Поправляет волосы, галстук, расшаркавшись перед Ольгой Григорьевной, уходит вслед за Талдыкиным.)
Ольга (нервно ходит по комнате, сжимая голову руками). Вот оно… Вот! Позор, скандал. (Прислушивается.) Громко разговаривают! Вдруг сейчас выстрел, крик, падение тела… Боже, подкрепи меня! Я этого не перенесу. (Снова подходит к дверям, ведущим в кабинет, прислушивается.) Объясняются. Господи! Господи! Что только со мной будет!

Из кабинета резкий голос Талдыкина: ‘Ни за что! Никогда этого не будет, слышите?’ Голос Глыбовича: ‘Вы не правы! Это не справедливо! Если вы о ней не хотите подумать, то подумайте хоть о детях!’

Ольга. Опять о детях заговорил! Решительно не понимаю этого человека! Он о моих детях думает больше, чем обо мне. Не человек, а размазня! (Прислушивается.
Голос Глыбовича: ‘Конечно, кто первый умрет — это еще вопрос!’
Голос Талдыкина: ‘А я вам говорю… Да позвольте! Дайте мне хоть слово сказать!’
Голос Глыбовича: ‘Виноват, виноват! Вы должны допустить, что она женщина молодая!’
Голос Талдыкина: ‘При чем тут ее молодость?!’
Голос Глыбовича: ‘И что семейное счастье вещь не прочная… А главное — дети! Подумайте о детях!’
Разговор делается тише.)
Дались ему мои дети! Будто акушерка какая, прости Господи! (Прислушивается.) Вот, прошу, покорно… Ведут самый мирный разговор… А я-то тут… Думала: выстрел, труп, падение тела… (обиженно). Однако, что же это такое? Неужели я такое ничтожное существо, что из-за меня и стреляться не стоит? Хоть бы пощечину друг другу дали! (Прислушивается!) Глыбович, как ручеек журчит, а мой муженек молчит, будто в рот воды набрал! Господи, до чего мужчины измельчали. Гм! Может еще целоваться начнут… У-у, червяки!

Входит гувернантка Минна Адольфовна.

Минна. Я позволий себье спросить, мадам… Чичас уже можно давайть Вовошке чоколад?
Ольга. Что? Вы еще тут чего со своим ‘чоколадом’?! Давайте ему что хотите, только оставьте меня в покое!
Минна (осматриваясь). Мадам! Я тоже хотел вас спрашивать… Тут, кажеса, бил мосье Глибовиш. Он… укадиль?
Ольга (нервно, со злостью). Да вам-то что за дело: ‘билль’ он тут или ‘укадил’. Имейте в виду, что я в своем доме ничего подобного не потерплю! Я вам категорически заявляю, чтобы вы оставили Глыбовича в покое!
Минна. О, мадам, но как я имей старучка мама… И мосье Глибовиш…
Ольга. Ну, что… Что, Глыбович! И при чем тут ваша ‘старучка’ мама? Что он — жениться должен на этой ‘старучке’?
Минна (с достоинством). Я не понимай, мадам, ваши волнение… Дело ишол не о моей маме, а только прикасательно до мене… и мосье Глибовиш…
Ольга. ‘Прикасательно’!! Вы лучше, чем такие штуки выкидывать, лучше бы в зеркало на себя взглянули!!
Минна. Серкало? Я заверчено не понимай…

Из кабинета вылетает Талдыкин, за ним Глыбович. Талдыкин тяжело дыша, облокачивается на пианино на первом плане, застывает так, совершенно измученный. Волосы у него влажные, в беспорядке… Глыбович же совершенно свеж. Увидев Минну, он подходит к ней, расшаркивается, шепчет ей что-то на ухо, потом отходит, делает общий поклон.

Глыбович. О, ля, ля! Уже третий час, а у меня еще тысяча дел. Общий поклон, господа! Лечу! До скорого. Мой телефон 402-52. Доктор там же. Можете вызвать, когда угодно! Ну, до скорейшего! (Уходит.)
Талдыкин (стоит в прежней позе, утирая платком лицо). Ф-фу!!
Ольга (в сторону). Доктор? Зачем им доктор? Неужели дуэль? Боже мой, что же это?! (С наружным спокойствием.) Что это у вас за разговоры были с Глыбовичем?
Талдыкин (сердито). Негодяй он, твой Глыбович!
Ольга. Во-первых, что это за ‘твой’? А во-вторых, я прошу тебя быть с моими знакомыми повежливее!
Талдыкин (иронически). Знакомый! Хороший знакомый! Если бы все были такие знакомые…
Минна. Я з вас не согласна, мосье Талдикин. Ви не карашо по отношений к мосье Глибовиш. Она ошень, ошень милий, симпатишни шеловек…
Талдыкин. Да-с? Почему же это вы им так очарованы, позвольте осведомиться? А по-моему ‘она — шеловек антипатишни!’ По-моему, он — каналья!
Минна. О-о… ниет. Он с такая любовь относился до моя матушка, до моя старучка, которая даже не знай, потому, как моя матушка аус Либава… Он такой сочувственный. Он каварил, чтоб я страховайся на польза моя матушка, чтоб она не бил без кусочек хлеба, если зо мной случийся…
Талдыкин. Как?! Он и вас застраховал?!
Ольга (приблизившись, хватает его за руку). Как? Что это значит ‘ и вас’?.. Что ты хочешь этим сказать?!
Талдыкин. Что хочу сказать!? Очень просто, что хочу сказать: что он и меня сейчас почти застраховал!.. Полчаса я от него отбивался, но разве от этого чувствительного, слезоточивого репейника отделаешься? О детях он такое развел мне, что я чуть не заплакал. И ты тоже хороша! Позволяешь себе принимать черт знает кого — агента по страхованию жизни!!!
Ольга. Он?!! Агент по страхованию жизни?.. (Опускается обессиленная на диван, про себя.) О, мер-рзавец!
Ариша (входя в комнату). Барин… там…
Талдыкин. Что? Он и тебя застраховал?
Ариша. Чево-с? Там господин Казанцев пришли. Спрашивают вас.
Талдыкин (оживляясь). А-а… Проси, проси! А вы, медам, пассе муа ле мо — проваливайте! Тут дела…
Ольга (подходит к Минне). Так он и вас хочет застраховать? Не думала я, что вы такая глупая!..
Минна. Он ошень пожалей мой старучка… Он такой добренький… шуть-шуть не плакаль. (Обе, разговаривая вполголоса, уходят налево.)

В среднюю дверь входит Казанцев. Он худ, бледен, лицо больное изможденное. Войдя, закашливается, кашляет долго, мучительно. Потом, отдышавшись, здоровается с Талдыкиным.

Казанцев. Вы меня вызывали по какому-то делу?
Талдыкин. Да, да… Очень рад вас видеть! Ну, как здоровье?
Казанцев. Плохо.
Талдыкин. Да что вы? Как же это так… Садитесь! Ну, здоровье вещь пустая. А главное — дело. Дело, дело и только дело! Я вас вот по какому делу пригласил… Я знаю, что вы, хотя еще и не составили себе имени как писатель, но вероятно одно литературное дельце мы с вами сварганим, а? Хе-хе-хе!..
Казанцев (морщится). К черту дельце. Не хочу.
Талдыкин. Позвольте, позвольте, Иван Никанорыч… Так, кажется? Иван Никанорыч? Ну, так как же вы ‘к черту дельце’! Еще и не знаете, в чем суть, а уже к черту!
Казанцев. Видите ли… я сейчас… (закашливается). Я сейчас в таком положении… что меня решительно никакое ‘дельце’ заинтересовать не может… Хотя бы миллионное.
Талдыкин. А вы раньше послушайте, а потом уж и капризничайте. Скажите, вы знаете поэта Аполодора Чавкина?..
Казанцев (опуская усталую голову на руки). Не знаю я поэта Аполодора Чавкина…
Талдыкин. Неужели, не знаете? Вот странно! Поэт, хоть куда. Даже стихи пишет. Так вот, перехожу к сути дела… Издал он месяц тому назад книжку своих стихов. Теперь предлагает мне купить всю партию по три рубля штука. Десять тысяч штук.
Казанцев. С ума он сошел, этот Чавкин?! Кто же печатает стихи в таком количестве?..
Талдыкин. Почему же? Его расчет математически прост… Чем больше книг напечатать, тем больше можно заработать.
Казанцев. А если книжка не пойдет?
Талдыкин. Здравствуйте? Почему же ей не пойти. Стихи как стихи. И рифма есть и размер — по всем правилам. Чавкин Аполодор продал за полмесяца 200 книжек. Исходя из этого, я делаю математически простой и осуществимый расчет: в полмесяца 200 книжек. Так? В год — четыре тысячи восемьсот, а в два года, значит, все десять тысяч у меня и уплывут! А? Недурно? Я вас спрашиваю, молодой друг мой, недур-рно? Хотите в компанию?
Казанцев (вставая). Закончим наш разговор в два слова. Я вам приведу другой расчет — он также математически прост и осуществим… Если человек за 2 минуты съедает 1 котлету, то за час он, значит, съест 30 котлет? А в рабочий восьмичасовой день 240 котлет? Человек может стакан пива опорожнить в 3 секунды. Значит бутылку — в 10 сек. Или 6 бутылок за минуту, или 360 бутылок в час? Или 144 ведра пива в восьмичасовой рабочий день?!
Талдыкин (растерянно). Почему вы… это… говорите?
Казанцев. Потому что можно съесть две котлеты, можно купить 200 книг, но не больше! Слышите вы — не больше!
Талдыкин. Однако же, раз 200 покупателей нашлось, почему не найтись еще нескольким тысячам?
Казанцев. Почему? Почему? Да потому что нет такой самой скверной, самой пустой книжонки, которая не продавалась бы в этом фатальном количестве — 200 экземпляров! Это издательское правило! Кто эти 200 покупателей, 200 чудаков? Неизвестно. Их никто не видал. Брюнеты они, блондины или рыжие, бородатые или бритые — черт их знает! Я бы дорого дал, чтобы хоть раз посмотреть на одного из этой таинственной ‘секты двухсот’!.. Чем они занимаются? Домовладельцы ли, антрепренеры, библиотекари или конокрады?.. Но я знаю только, что их двести, и они занимаются тем, что сбивают с толку неопытных поэтов и издателей… (Пауза.)
Талдыкин (прохаживаясь по комнате). Жаль, жаль. Гм!.. Сорвалось. А я так рассчитывал… (Приостанавливается, пристально глядит на Казанцева.) Послушайте! Вот что… Вам никогда не было жаль, Иван Никанорович…
Казанцев. Кого?
Талдыкин. Не кого, ‘чего’. Вам никогда не было жаль выбрасывать перегоревшую электрическую лампочку?
Казанцев (смеется). Какой вы странный. Конечно, досадно. Но если уже перегорела — что же с ней сделаешь. К черту ее! Ведь она уже ни на что не нужна.
Талдыкин (восторженно). Так вот же, нужна! Что вы скажете, если я вам докажу, что нужна! Ага! Поражены? Ко мне тут изобретатель ходил делец, голова — министр! Чемберлен! И вот, можете вы себе представить, государь мой, изобрел он способ менять проволоку в перегоревшей лампочке, снова выкачивать из нее воздух и того… снова пожалуйте бриться! Снова горит как живая! Да вот тут у меня есть смета небольшой фабрички и всего производства… (Роется в карманах.)
Казанцев. Да не беспокойтесь! Не надо. Я же вам говорю, что едва ли вы меня заинтересуете самым великолепным делом.
Талдыкин (горько). Почему? Да что вам трудно взглянуть, что ли? Вы сначала посмотрите, а потом уже говорите! Вот видите (достает из кармана): план фабрички, общая смета, а вот смета стоимости ремонта тысячи лампочек. Видите?.. У меня и образцы есть. Да вот! (Показывает на электрическую лампочку.) Вот эта — горит, как проклятая. Видите? При мне он и уголек вставлял и воздух машинкой выкачивал. Без обману!
Казанцев (пожав плечами, рассеянно перебирает бумаги). Н… да-а… Позвольте… сколько по смете обходится ремонт сотни лампочек?
Талдыкин. А там сказано: 250 рублей.
Казанцев. А вы знаете какая оптовая цена сотни новых лампочек?
Талдыкин. Н… нет. Я все собирался навести справки, да некогда, знаете.
Казанцев. А мне как раз вчера попалась реклама магазина: 225 рублей. Новые-то, оказывается, на четвертную дешевле!
Талдыкин (совершенно уничтоженный). Серь… езно? Гм! Погибло. Все погибло. (Пауза, уныло.) Производство бумаги от мух вас бы не заинтересовало?
Казанцев. Вот странный человек! Да я же вам русским языком говорю, что не пойду в дело, хотя бы оно безо всяких затрат сулило миллионы!!
Талдыкин (сердито, стукнув кулаком по столу). Поч-чему?! Объясните мне — почему?!!
Казанцев (с кривой усмешкой стучит кулаком по столу, передразнивая Талдыкина). Пот-тому! (Делается серьезным, наклоняется к уху Талдыкина и явственно шепчет, глядя ему в глаза.) Потому, что мне осталось жить 3 месяца. Чахотка. Доктора сказали! Вот вам! (Откидывается, устало опускается в кресло.)
Талдыкин (смущенно). А-а… Да… Вишь ты, какая беда. Гм! Как же это вы так?
Казанцев (устало). Что?
Талдыкин. Да вот это… заболели так неосторожно…
Казанцев. Извините, если не угодил чем… Больше не буду. (Усмехаясь.) Нет ли у вас какого-нибудь дельца, с помощью которого уничтожается процесс в легких? Вот в это дело я бы пошел.
Талдыкин (грустно). Нет, такого нет. Слушайте… Вам бы на юг поехать, а?
Казанцев. Экспорт трупа за границу? На это денег нет. Да и черт с ним. Я свыкся уже с этой мыслью. Мать только жалко. После моей смерти без средств будет старушка.
Талдыкин (задумчиво). ‘Старучка’…
Казанцев. Что-о?
Талдыкин. Это наша гувернантка Минна так свою мать называет ‘старучка’. Застраховаться хочет в ее пользу… (Вдруг медленно встает с места, глядит пристально на Казанцева.) Послушайте! Мысль! Почему бы вам не застраховаться в пользу вашей матушки. Она бы…
Казанцев. Ну что вы! Кто же возьмется больного застраховать. Да и средств на страховые взносы откуда взять? Нет уж, куда там.
Талдыкин. Да постойте! Ведь это мысль! (Сразу загорается.) Это ведь может быть замечательно! (Бегает по комнате, ероша волосы.) Настоящее верное дело. Слушайте… у вас, действительно, здоровье не того..?
Казанцев. Сказал же доктор: 3 месяца!
Талдыкин. Прекрасно! Бесподобно! Тогда мы с вами такое дельце закрутим, что чертям будет тошно.
Казанцев. Черти-то почему должны страдать?
Талдыкин. Да не шутя!! Вы подумайте: (подсаживается) мы вас страхуем — это уже мое дело столковаться со страховым доктором — страхуем, скажем, в 100 тысяч, я плачу за вас первый взнос, а там… через три месяца — вашей матушке 50 тысяч, мне 50 тысяч — и все счастливы! Все довольны. Каково?
Казанцев. Все ли? — А страховое общество?
Талдыкин. Да ведь это крокодилы! Какое нам дело до них. Форменные акулы!! Они, говорят, наживают миллионы. Их ли жалеть? Ну представьте себе, что вас через месяца 3 переехал бы трамвай — не все ли равно?! Лишь бы ихний доктор нашел вас подходящим для страховки! А остальное предоставьте мне! (Оживленно.) Ну, идет? По рукам? Да не делайте такого похоронного лица! Что изменится? Ничего, кроме того, что ваша матушка будет обеспечена…
Казанцев (вяло). Но уверяю вас, что доктор, если он не слепой — забракует меня.
Талдыкин. Ну, ладно! Забракует, значит сделка расстроилась… А если не забракует? Ведь вам же риску нет… забракует — идите с Богом! Примет — мамаша, получайте за сынка целую кучу бумажек. Вы хоть бы старушку пожалели. Хе-хе! Старучка, как говорится.
Казанцев (брезгливо). Нет… не надо… Позвольте мне уйти… Эти разговоры, это мотание по страховым обществам… И, примите же во внимание… Что я… хотя и странный человек… но все же таки человек!..
Талдыкин. Голубчик мой! Дружище мой замечательный! Разве же я не понимаю? Вхожу!.. Скорблю! Сочувствую! Но ведь это же дело! Согласитесь сами, что это не какие-нибудь там паршивые лампочки или книги! Ведь это все равно, что пшеницу посеял: нынче посеял зерно — другими словами — получил себе страховой полис и отдыхай! Гуляй три месяца. Даже лучше пшеницы: ни дождь не подмочит, ни град не пробьет. И никуда вам не нужно таскаться. Ни в какое общество. Хотите я сейчас вызову сюда же и этого пройдоху — Глыбовича и доктора ихнего… У меня и телефон их есть… (Ласково, вкрадчиво.) Ну соглашайтесь, голубчик, ну соглашайтесь, дусенька, хорошо, а? Ведь вам все равно, а ‘старучке’ вашей хорошо будет. Ну и я, конечно, заработаю на этом деле, как пайщик. И капитала вам не нужно, капитал мой! (почти в экстазе) ну, ладно? Да соглашайтесь же! Ну хотите, я на колени стану, ручки ваши поцелую, в ножки поклонюсь… (Делает вид, что хочет стать на колени.)
Казанцев (останавливает его устало, с оттенком брезгливости). Не надо, с ума вы сошли?.. Делайте, что хотите, только оставьте меня в покое. Все равно уж! Господи, как я устал. (Опускает голову на сложенные на столе руки.)
Талдыкин (ласково суетится около него). Ну, вот — устали и отдохните, голубчик — тут вам никто не помешает… Вот нате вам подушечку под голову… Вот тут вода… (берет диванную подушечку, графин с водой, переносит к столу подушку, несмотря на сопротивление, нежно подсовывает Казанцеву под голову.) Отдыхайте, с Богом, а я пока побегу по всем телефонам трезвонить. Охо-хо… Дела, дела! (С неожиданным энтузиазмом.) Ведь это же замечательно!
Талдыкин на цыпочках уходит в кабинет налево. На сцене несколько секунд, кроме Казанцева, никого. Потом открывается правая дверь, входит Зоя.
Зоя (подходит к столу, с удивлением смотрит на Казанцева, руки и голова которого покоятся на диванной подушке весело смеется.) Спите? Послушайте! Это гостиная. Спальня там.
Казанцев (подняв голову и подперев ее кулаками, долго смотрит на Зою). Здравствуйте.
Зоя. С добрым утром. Кто вы будете, землячок?
Казанцев (в тон ей). Питерские мы, касатка. Крапивное семя, холоп ваш Ивашка, сын Никаноров, Казанцев тож. А вы из каких?
Зоя. В племянницах тут хожу. Познакомимся (протягивает ему руку), только не говорите ‘очень приятно’ или ‘очень рад’. Если познакомитесь ближе, тогда, может быть, и будет приятно, тогда и рад будете. А то так бывает, что и не обрадуетесь!..
Казанцев. Почему же? Человек вы, верно, не плохой…
Зоя. Да ничего себе. Поджогами не занимаюсь, в сбыте краденого не замечена. Девушка как девушка. А вы тут чего на подушке… самоуглубились? Небось, о какой-нибудь женщине думали?
Казанцев. О, да и проницательная же вы. На аршин под> землей видите. О женщине думал, это верно. Только она не особенно молодая и с косой за плечами.
Зоя. Важное кушанье — коса. Вот и у меня есть (перекидывает через плечо косу), вишь, ты какая.
Казанцев (шутя берет кончик ленты, вплетенной в косу). Хорошая коса. Отменная. Только у моей не такая (Задумался.) Металлическая.
Зоя. А-а… Это, значит, она косьбой занимается, царица ваших дум. Косит?
Казанцев. Во-во. Еще как.
Зоя. А вы, значит, увидели и голову потеряли?
Казанцев. Еще не потерял, но скоро боюсь потерять.
Зоя. Ну желаю вам у нее успеха.
Казанцев. Не стоит благодарности.
Зоя. А у нас вы чего торчите? (Присаживается на край стола). По делу, что ли?
Казанцев. Старучку хочу обеспечить.
Зоя (смеется). Туманный вы человек. Это наша Минна так говорит: старучка. Вы ее знаете?
Казанцев. Не имел удовольствия.
Зоя. Ну, это удовольствие не первого класса. Вы дядю ждете?
Казанцев. Дядю. У меня с ним дело. Скажите, ваш дядя хороший человек?
Зоя. Человек он, по-моему, неплохой. В обычной жизни добрый. Но если уцепится зубами за какое-нибудь дело — пиши пропало! Делается слеп, нем и глух. Ничего не понимает и, как заводная игрушка в маленькой комнате, на все стены натыкается. Да и дела его все какие-то странные. Иногда смотришь — бегает человек, кричит, суетится, горячится, — по какому-такому делу? А подойдет ближе: оказывается открывает фабрику печенья из картофельной шелухи, (оба смеются.) Ей-Богу. Он и с таким делом носился. А теперь у него в голове перегоревшая электрическая лампочка.
Казанцев. Провалилась!
Зоя. Серьезно? Жаль тетю и детей. На лампочку шла вся игра и возлагались ба-альшие надежды.
Казанцев. Теперь у него другое дело. Со мной. И, кажется, более верное.
Зоя (протягивая ему руку). Ну, искренно желаю, чтобы оно удалось.
Казанцев. Искренно?
Зоя. Ну, да. Вы мужичок очень приятный. Только вид у вас не того. Палевый какой-то. Или старучка плохо кормит? Вы бы в деревне пожили. В природу бы нырнули.
Казанцев. К дьяволу природу. Не люблю.
Зоя. За что же это вы ее так?
Казанцев. А так. Она меня не любит, а я ее. Оба мы не жалуем друг друга (закашливается). Видите, какой я?
Зоя. Напрасно… А я люблю поваляться на травке, под солнышком — когда все до последней козявки, до последнего жучка живет полной жизнью, все жужжит, влюбляется. Собирает мед с цветов, тащит сухую травинку в свою норку и вообще исполняет свое назначение.
Казанцев. Жучок… Тоже, знаете, и жучки разные бывают и разные их предназначения. Иной жучок только тем и живет, что хлеб на корню лопает и убытки делает. А то в ухо заползет.
Зоя. А вам, наверное, еще дальше заполз. В мозги. Чудовище вы!
Казанцев. Да право! Иной вдруг начнет восхищаться ‘цветочным ковром’. А что это за ‘ковер’? Одна безвкусица. Тона подобраны кое-как… Безо всякого толка и смысла…
Зоя. Вам, может быть, обидно, что и солнце круглое, а не четырехугольное?
Казанцев. Да зачем мне четырехугольное.
Зоя. А так. Пойду уж я. До свиданья. Желаю вам поправиться и довести дело с дядей до удачного конца.
Казанцев. Не могу голубушка. (Разводит руками, печально улыбаясь). Эти два фактора взаимно уничтожают друг друга.
Зоя. Туманно, чивой-то. Невдомек мне, бедной девушке. (Пожав ему руку, уходит, потом возвращается.) Да, писатель! крапивное семя! А вы оценили мою деликатность или даже не заметили? Под нос нужно ее поднести?
Казанцев. В чем деликатность?
Зоя. Да вот вы сказали: писатель. Другая бы сейчас прицепилась, как репейник к собачьему хвосту: ‘ах вы писатель? Да что вы говорите? Да как же это так?! Да что же вы пишете? Да трудно ли писать? Ах, смотрите, не опишите меня’. Наверное, всем писателям эти ахи и восклицания вот как в зубах навязли? А я хоть бы что. Сказали, что писатель, ну и ладно. Даже ухом не повела.
Казанцев. Ну, ушко такое красивое, что если бы вы и повели, так мне только приятно.
Зоя (всплескивая руками). Что слышу я, друг Горацио? Комплименты? (Кокетливо.) А … что же женщина с косой? Ее уже забыли?
Казанцев (грустно). Ах, да… женщина с косой. О ней я ни на минуту не должен забывать. До свиданья, золотая девушка. Спасибо за ласку. (Берет ее за обе руки.) И если вам это будет приятно, я приложу все усилия, чтобы мое дело с вашим дядей окончилось в его пользу. Мне-то ведь все равно.
Зоя кивает головой, медленно уходит в двери, потом возвращается, кричит: ‘пейте молочко, кушайте яички’ — уходит совсем. Казанцев прохаживается с грустной, не успевшей растаять улыбкой на устах. В среднюю дверь входят Глыбович и доктор Усиков. Кланяются Казанцеву.
Казанцев. Вам, вероятно, Андрея Андреича?
Глыбович. Совершенно верно. Он нам сейчас звонил в страховое общество. Казанцев. А… а… Мою старучку хотите обеспечить?
Глыбович (недоумевающе) … Виноват?

Талдыкин выходит из кабинета

Талдыкин (весело). Вот это быстрота! Главное в жизни — быстрота и натиск. Люблю деловых людей! Познакомьтесь, господа! Казанцев, Иван Никанорыч, господин Глыбович, господин?… (к Усикову) Ведь вы доктор?
Усиков. Да. Я врач-консультант при страховом обществе ‘Прометей’.
Талдыкин (от возбуждения лихорадочен). Прекрасно, прекрасно! Люблю медицину. В вас, доктор, есть что-то располагающее к себе. Чувствую, что мы, если познакомимся поближе, будем друзьями… Не правда ли, доктор?
Усиков. Почту за честь.
Талдыкин. Садитесь, господа, что же вы стоите? Садитесь, садитесь. (Суетится, усаживая Усикова и Казанцева. Глыбович уже развалился в кресле раньше). Я, господа, пригласил вас, чтобы сообщить вам приятное… Собственно, приятную для господина Глыбовича… Ну, и для вас, конечно, доктор, если вы блюдете интересы общества… приятную новость! Хотя вы, господин Глыбович, давеча уже почти уговорили меня застраховаться, но едва ли это выйдет! Скажу откровенно: человек я уже не юных лет, часто прихварываю и того… Да! А вот перед вами (указывает на Казанцева) сидит мужчина молодой, полный сил — и вот его-то я вам и предлагаю застраховать!
Глыбович (порывисто вскакивая). Его? Вот этого? А ну, пойдите-ка сюда. Берет Казанцева за руку, подводит его к окну, бесцеремонно осматривает. Гм, да! (отходит). Знаете что, Андрей Андреич? Все-таки я лучше вас застрахую.
Талдыкин. Ну!.. Ну!.. ну!.. не оригинал ли? Я ему предлагаю выгодную комбинацию, даю хорошего клиента, а он ко мне привязался, как… как банный лист! Хе! Хе!.. Почему же вам Иван Никанорыч не подходит, скажите на милость?
Глыбович. Видите ли… (отводит Талдыкина немного в сторону, шепчет ему на ухо).
Талдыкин (горячо). У него? Да что вы, голубчик?! Скажете такое-этакое! Грудь, как грудь! Лицо, как лицо! (Берет Казанцева за талию, поворачивает к Глыбовичу.) Ну, посмотрите. Может быть, вчера поздно лег, устал, а так, в другое время… да ведь это кровь с молоком! Буквальная кровь с буквальным молоком!
Казанцев (в сторону, очевидно потешаясь всем этим). А они начинают мне даже нравиться. Люблю деловых непринужденных людей!
Глыбович (горячо). Вот это, по-вашему, кровь с молоком? Бросьте! Кому вы говорите! А почему грудь впалая? Почему руки, как плети? Вы знаете, какой у него вес? Копейки я не дам за его вес!

Те же и Минна.

Минна. Пожалиста простить мне, что я помешал, но… как я знаю, что здесь мосье Глыбович, то могу я ему оторвать ад вас на айне клейне минютка?
Глыбович. А-а, многоуважаемая… к вашим услугам! Привез, все привез как обещал… И проспект, и условия. Простите, господа, я сейчас! (Уходит с Минной.)

Те же без Глыбовича и Минны.

Талдыкин (после паузы). Ну-с, дорогой доктор… Надеюсь, вы мне поможете устроить это дельце с моим молодым другом.
Усиков. Я, конечно, с удовольствием… Но мне нужно раньше осмотреть, выслушать господина Казанцева.
Талдыкин. Да зачем вам его осматривать? Что он — собор святого Марка в Венеции, что ли? Выслушивать его незачем! Вы лучше меня послушайте! (Берет доктора за талию, отводит в сторону, шепчет что-то).
Усиков. Что вы, голубчик… как же так? Осмотреть я его все-таки должен.
Талдыкин. Заверяю вас, что узоров на нем нет никаких. (Шепчет что-то на ухо Усикову.)
Усиков. Но вы, любезнейший, забываете о врачебной этике!
Талдыкин. Я забываю? Ничего подобного! Это я хочу, чтобы вы забыли. Да право, ей-Богу! Мало ли вы кого страхуете — не будете же вы меня уверять, что они все абсолютно здоровы!
Усиков. Конечно, вы отчасти правы… Абсолютно здоровых людей нет. Но…
Талдыкин. Позвольте, позвольте!.. Предположим, человека через месяц после страховки перерезало автомобилем. Так? Виноваты вы? Что же вы, когда перед страховкой осматриваете его, должны заранее найти в нем эту автомобильную болезнь? Абсурд! Все случай! Все лотерея! Иван Никанорыч! Ну, скажите вы ему сами… (подбегает к Казанцеву.)
Казанцев (встает, потягивается). А вы знаете… Вы любопытный человек. Вы меня забавляете. Я даже развеселился.
Талдыкин. Ну, вот, видите, я очень рад, что развеселил вас. Веселье — залог здоровья. Посмотрите, доктор, видите, какой он веселый! Разве больной человек может быть веселым? Эх, доктор, милый мой эскулапос! Да мы, может быть, еще на свадьбе его деток будем какое-нибудь па-де-патинер отплясывать. Вот так: (напевает) та-ра-ра-ра-рам!.. Хе-хе!.. (Перебегает от доктора к Казанцеву.) Иван Никанорыч! Сколько, вы говорите, одной рукой выжимаете? Кажется, три пуда?
Казанцев. А знаете что? Убирайтесь вы к черту!
Талдыкин (шепчет лихорадочно). Сейчас, сейчас, голубчик. Вы же сами понимаете — нельзя без этого! Всякий купец свой товар хвалит.
Казанцев. Не понимаю, чего вы суетитесь? Все равно ведь доктор забракует.
Талдыкин. Он? Голубчик! Писатель вы, а не знаете людей… Если он мне сразу в ответ на мое предложение не дал по морде — значит, с ним можно вообще разговаривать. Представьте себе…
Казанцев. Проваливайте. Вы мне надоели.
Талдыкин. Ну, не буду, не буду. Простите. Знаю, что вам волноваться вредно. (Громко.) Эх, наш нервный век!..
Усиков (вынимает папиросу). Курить можно?
Талдыкин. Что? Папироса? Бросьте папиросу! У меня есть чудесные сигары. Пойдемте, дам! Сигары — нечто феерическое! Фимиам. Хе-хе. (Обняв доктора за талию, уводит в кабинет.)
Казанцев (прохаживается по комнате, подходит к зеркалу, долго рассматривает себя). Гм… да. Товар неважный. Однако никто в жизни так горячо и искренно не хвалил меня, как этот Талдыкин. Если бы критика относилась ко мне так же… (Прохаживаясь, подходит к двери кабинета. Прислушивается.) Вот Цицерон! Ишь как разливается. Мертвого ведь уговорит… Однако и доктор тоже фрукт, достойный пристального внимания знатока… Идут! (Отходит от двери, садится в кресло на втором плане спиной к публике.)

Из кабинета выходит Усиков, за ним Талдыкин.

Талдыкин (многозначительно). Ну, как сигара? Хороша? Усиков (тоже многозначительно). М… м… Ничего. Слабовата. И потом я люблю размер побольше, эта мала! Талдыкин. Ну от большой еще голова заболит. Усиков. Ничего, я привычный. Талдыкин. Да? Значит, не в первый раз.
Усиков. Что?
Талдыкин. Курите?
Усиков. Да! Я записной курильщик. Да ведь без курения не проживешь. Сам знаю — привычка дурная, но ведь почти все курят.
Талдыкин. Хе-хе. А некоторые только нюхают.
Усиков. Да, дураки нюхают.

Глыбович, входя, ловит последнюю фразу.

Глыбович. Что нюхают дураки?
Усиков. Табак. Я говорю о табаке.
Глыбович. А вот я даже не нюхаю.
Усиков. И напрасно. Если бы вы начали курить — больших бы дел мы с вами натворили!
Глыбович. То есть, почему?
Усиков. Да очень просто: курение освежает голову и вызывает усиленную деятельность… Вот, например, возьмите меня: пока вы там где-то болтались, я уже успел осмотреть и выстукать нашего нового клиента.
Глыбович (быстро). А! Ну и что же?
Усиков. Я полагаю, что на страх мы его можем принять. Здоровяк!
Глыбович. Что вы говорите? Вот не думал.
Усиков. М… да. Сложение худощавое, но крепкое. Сердце, хоть на выставку. В левом легком небольшие хрипы, но это от недавнего бронхита. Две-три недели и будет здоровехонек. Только пить ему нельзя и курить.
Казанцев. В особенности так ‘курить’, как вы давеча.
Усиков. А? Да. Да. Гм!.. Ну-с, мое дело сделано. Теперь остальное по вашей части, Петр Казимирович.
Глыбович (потирая руки). Ну за мной остановки не будет. А в какую сумму вы предполагаете страховку?
Талдыкин. В сто тысяч.
Глыбович и Усиков (вместе). Ого-о-о! Вы знаете, какой годовой взнос на сто тысяч?
Талдыкин. Ничего-о-о… наскребем! Ну-с, а теперь, когда дело сделано — не мешало бы его и вспрыснуть… У меня как раз есть заветная бутылочка. (Кричит в дверь.) Ольга Григорьевна! Зоя! Идите сюда! Тащите ту бутылочку, что я привез на прошлой неделе! (Весело потирает руки.) Хо-хо! А вечером мы катнем с вами в театр. Чтоб уж сегодня — не разлучаться. У меня как раз взята ложа! Знаете, театр как-то после делового дня освежает голову.
Усиков. А что нынче идет?
Талдыкин. ‘Живой труп’. А вот и вино, кажется… (Напевает на мотив из ‘Гейши’). Живой труп-труп-труп, та-да-ра-да-рам… Кит-кит-кит-китай превосходный край…

Выходит Ольга Григорьевна с подносом, на котором бутылка шампанского, бокалы, за ней Зоя.

Ольга. Что это у вас за торжество?
Талдыкин. Дельце одно с Казанцевым склеили… Проволоку обрезали? Так. Холодное? Ого! Ничего. (Разливает вино в бокалы.) Доктор, пожалуйста! Глыбович! Зоя, а ты ж чего? (Раздает бокалы с вином). Итак, господа, ура-а!.. За успех дела с Казанцевым! (Чокается.)
Усиков. Ну, дай Бог, чтобы все хорошо было.
Талдыкин. Надеюсь! Это будет, кажется, первое дело, которое мне удастся.
Глыбович. Господа! В качестве представителя нашего общества, я поднимаю свой бокал за здоровье Казанцева. И это не фраза, что я желаю ему здоровья, хе-хе! Дай ему Бог.
Талдыкин (в сторону). Вот дурень-то! Так тебе Бог и пошлет.
Зоя. Не знаю, в чем там ваши эти путанные дела, но за успех этого дела пью. Дядя, Казанцев твой мне понравился. А, кстати, где же он? Неужели ушел?
Талдыкин. Черт возьми! А ведь и правда? Мы о нем действительно забыли!.. Вон он сидит, в кресле. Иван Никанорыч! Чего ж вы не идете выпить за успех? (Радушно.) Пожалуйста! (Вытаскивает его, дает ему бокал.) С женой вы, кажется знакомы. А это вот племянница Зоя.
Зоя. Да и мы знакомы. (Подходит к нему.) Здравствуйте, еще раз, землячок. Хотите чокнуться со мной за успех вашего дела?
Казанцев (ласково). Милая вы моя девушка. Вы собой являете образец самого великолепного неведения. Залюбоваться можно! Так за успех нашего дела? Вам я, наоборот, желаю долгой жизни!
Зоя. Что значит — наоборот? Эти писатели страх как туманно выражаются.
Казанцев. Ничего не туманно. Вы пьете за мою женщину с косой, а я за вас — девушку с косой.
Зоя. Не хочу пить за вашу женщину! (Смеется.) Я ревную. Провались она! Пейте, землячок.
Казанцев. Спасибо, касатка.

Талдыкин подходит к Казанцеву. Доктор в это время, развалившись в кресле, прихлебывает вино. Между Ольгой Григорьевной и Глыбовичем немая сцена. Она с негодованием что-то шепчет ему — он жестами оправдывается.)

Талдыкин. Ну-с, Иван Никанорыч… Чокнемся и мы с вами. С начатием дела, как говорится! Дай Боже! За вашу женщину! Ах! Вы уже выпили? Позвольте, еще налью.
Казанцев. Мне больше нельзя пить. Вы же знаете — доктор запретил.
Талдыкин. Ну, вот глупости. Ведь доктор уже дал свое заключение, и полис все равно получим. Как говорят французы: вино откупорено — его надо пить! Теперь уж можно пить! (Казанцев молча смотрит на него пронизывающим взглядом, выпивает вино залпом.) Чего вы на меня так смотрите? (Суетливо, стараясь не смотреть ему в глаза.) Сигарки не хотите ли? (Сует ему в зубы сигару, Казанцев обессиленный стоит, опираясь на пианино.)
Глыбович (отошедший в это время к Зое что-то тихо говорит ей, потом громко). ‘Живой труп’!
Ольга (вздрогнув). Где живой труп? Что за гадости вы говорите?..
Талдыкин. Это, Оленька, пьеса такая. Сегодня идет в театре.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Веранда дачи Талдыкиных. На сцене — горничная Ариша, стирающая пыль с садовой мебели, и хозяин дачной лавки Харичкин.

Харичкин. Нельзя же так, разрешите посудить сами. В прошлом месяце сказали, что заплатите в этом, в этом месяце сказали, что заплатите — на этой неделе, на этой неделе сказали, что заплатите на этих днях, а эти дни… Да вот же они и есть эти дни… Чего ж вы не платите?!
Ариша. Сказано вам: как только казанцевское дело окончится — так и получите сполна.
Харичкин. Об этом казанцевском деле мы уже наскрозь наслышаны. Нам от казанцевского дела ни тепло, ни холодно… (Сурово.) Да ты-то, ежова голова, сама знаешь, что это за дело такое казанцевское?
Ариша. Мне-то откуда? Нешто я сую нос в барские дела. А только все ждут до окончания казанцевского дела, и я жду за два месяца, и ты подожди.
Харичкин (почесываясь). Эх! Хороший вы народ, только Бог смерти не дает!
Ариша (насмешливо). Даст Бог и смерть. Мы сейчас же после вас Григориваныч! (Уходит.)

Выходит Талдыкин. Он похудел, осунулся.

Талдыкин. Харичкин? Здравствуй. Чего тебе?
Харичкин. Да ведь помилуйте, господин Талдыкин, Андрей Андреич! Сами понимаете. Два месяца ведь.
Талдыкин. Чего два месяца?
Харичкин… Да как. Вы тут, пребываете!
Талдыкин. Спасибо за сообщение. Я это и без тебя знал.
Харичкин. Вот я и говорю.
Талдыкин. Что говоришь?
Харичкин. Да насчет, стало быть, двух месяцев. Разрешите посудить сами.
Талдыкин. Разрешаю. Ну?
Харичкин. Так вот: два месяца.
Талдыкин. Слышал. Два месяца! Ну? Восемь недель… Ну?! Шестьдесят дней!! Ну?! Что дальше?
Харичкин. Точно изволили сказать: шестьдесят дней! А я за это время, как говорится, ни синь-пороха.
Талдыкин. Охотиться собираешься?
Харичкин. Никак нет. Зачем мне охотиться?
Талдыкин. Чего ж ты о порохе говоришь?
Харичкин (утирая лоб). Ф-фу! О порохе я к слову. Я больше насчет того, что два месяца…
Талдыкин. Вот что, голубчик! Я сам человек деловой, серьезный и не люблю длинных разговоров. Чего ж ты топчешься и мямлишь о двух месяцах и порохе. Говори прямо — чего надо?
Харичкин (неожиданно взрывается). Денег надо!!!
Талдыкин. Вот это я понимаю: точный, ясный ответ. Деньги ты получишь.
Харичкин (всколыхнувшись). Когда?..
Талдыкин. Когда? (вынимает медленно часы, смотрит на них, прикладывает их в уху). Когда? (на лице Харичкина радость.) Вот, братец ты мой, когда. (Прячет часы.) Через месяц.
Харичкин (опечаленный). Да что вы! Никак этого невозможно!
Талдыкин. Чего там невозможно! Вот казанцевское дело кончится и — все до копеечки!
Харичкин. Да ведь и в прошлом месяце и давеча говорили, что казанцевское дело кончится.
Талдыкин. Фу, какой ты, братец! Ну, посуди сам: не могу же я для твоего удовольствия отравить человека!
Харичкин. Нам этого не требуется.
Талдыкин. Ну, вот — видишь, видишь! Надо быть деловым человеком. Деловой человек — одно, а убийца… гм!.. другое. Ну, ступай. Да! Я нынче как раз жду Казанцева: так ты винца пришли… покрепче! Коньяку там бутылочки две, мадерцы. Да, сигар, тех, что я брал.
Харичкин (нерешительно, вертя руками). Разрешите посудить сами…
Талдыкин. Ну! Ну! Ну! Ну! Харичкин… Ха-аричкин! Стыдись.
Харичкин. Ф-фу! (разводит руками, почесывается, уходит. Талдыкин в грустной задумчивости прохаживается по террасе).
Ольга Григорьевна (входит на террасу с цветами, ставит в кувшин). Кто это у тебя был?
Талдыкин. А? Так, один знакомый.
Ольга (поправляет скатерть на столе). Ты полюбуйся — вечером забыли убрать скатерть — до сих пор влажная. И как это можно снимать дачу в таком сыром месте. Ведь тут болото!
Талдыкин. Ну… много ты понимаешь. Мне это нужно было… для моих дел.
Ольга. Не понимаю! Какие это могут быть дела, для которых нужна сырая дача. Вечные фантазии в голове.
Талдыкин. Казанцев к нам нынче приезжает.
Ольга. Зачем?
Талдыкин. Да так просто. Погостить.
Ольга. Этого только еще не доставало! Сами в последнее время еле концы с концами сводим, а тут на тебе — гость! Кстати, ты мне уже две недели не давал денег. Я без копейки. Можешь дать рублей полтораста?
Талдыкин. Голубушка! Откуда? Подожди, казанцевское дело кончится — тогда вот как свободно вздохнем. Ведь ты знаешь — я в это дело все свои свободные денежки убухал. И все новые и новые приходится доставать. Признаться — немного затянулось.
Ольга (села). Да что это за дело, скажи мне на милость? Кругом говорят — казанцевское дело, казанцевское дело — а что это за дело, никто и не знает толком!
Талдыкин. Ну это тебе мало интересно. Сухие цифры… гм! (Мнется.) Сложные расчеты, планы… Ну да, одним словом, — дело, как дело! Вот ты мне скажи, где я для Усикова денег достану?
Ольга. Для какого Усикова?
Талдыкин. А для доктора. Ты же знакома с ним. Еще три недели тому назад обещал я деньги этому злополучному Усикову. Хорошо, что он не показывается. Наверное, забыл. Или умер. В городе, говорят, холера.
Усиков (показывается в дверях). Кто? Усиков умер? Плохо же вы знаете Усикова. Усиков, по-моему, бессмертен или, как говорит наш добрый русский народ: ‘Холера его не возьмет’. Здравствуйте (здоровается с Талдыкиными).
Талдыкин. Оля, выйди. Нам нужно по делу переговорить (Ольга уходит.) Эх, принесла вас нелегкая. Не вовремя!
Усиков (добродушно). А что?
Талдыкин. Да денег нет.
Усиков (свистнув). А как наш… клиент?
Талдыкин. Настолько здоров, что сегодня приезжает к нам. Хотя ведь… это болезнь такая, что может сразу свалить. А?
Усиков. А черт его знает. Ведь вы даже тогда не дали его осмотреть. Откуда я знаю, в какой он степени.
Талдыкин (отвернувшись от доктора). Он… этого. Говорил о трех месяцах…
Усиков (нерешительно). Послушайте… А ведь в конце концов мне эта штука начинает не особенно нравиться. Выходит, что мы будто какие-то коршуны над трупом кружимся…
Талдыкин. Что вы, доктор! Опомнитесь. Мы-то тут при чем? Приходит человек, уверяет, что житья ему всего-навсего осталось 3 месяца! Пожалуйста! Изменить ведь мы этого не можем? А раз не можем изменить, почему на этом не сварганить дельца? Казанцева жаль? Очень жаль! Чрезвычайно! Но спасти его мы не в силах. Страховое общество жаль? Не жаль! Нисколько не жаль. Они миллионные дивиденды своим разжиревшим акционерам выплачивают. Эх, не деловой вы человек, доктор!
Усиков. Мошенник я — вот кто я.
Талдыкин. Ну, знаете… Человек, который говорит, что он сумасшедший — всегда психически здоров. Если вы называете себя мошенником — значит, вы не мошенник. В чем можно вас упрекнуть? Только в служебной небрежности. Должны были освидетельствовать человека и не освидетельствовали.
Усиков (уныло). Нет, и не говорите! Мошенник я. Признаться, я в первый раз-то и смошенничал. (Пауза.) Правду сказать, я и раньше пытался мошенничать два раза в жизни — да как-то все выходило, что оставался честным человеком. Ей-Богу!.. Один раз написал анонимный донос на хорошего человека и послал с моим слугой опустить в почтовый ящик. И что же вы думаете? Слуга оказался таким же мошенником, как и я: почтовые марки отодрал, а письмо выбросил. В другой раз принял на страх знакомого человека, а у него болезнь сердца. И тут, представьте, окончилось по-честному: после двух взносов в общество он перестал платить, потерял право на полис, и общество не потерпело никакого ущерба!
Талдыкин. Значит, если я тоже перестану платить взносы — и казанцевский полис потеряет силу? И мои денежки, что я вносил — кровные мои — тоже пропали?
Усиков. А как же?!
Талдыкин. Жулики они у вас там, это ваше общество!
Усиков. Ничего не поделаешь. Они жулики, высочайше утвержденные, а я так себе… кустарный мошенник.
Талдыкин. Будет вам! Главное, чтобы я вас считал честным человеком
Усиков. Вы?! А по-моему, главное, чтобы окружной суд считал меня честным человеком. (Входит Зоя.) А! Вот и царица сих мест!
Зоя. С добрым утром, дядя. (Ом целует ее в лоб.) Ты что, нездоров? (Протягивает руку Усикову.)
Талдыкин. Здоров! А что?
Зоя. Да вот — этот вестник бедствия у тебя тут сидит.
Усиков. Зоя Николаевна! Стыдитесь!
Зоя. Перед доктором-то? Кто же стыдится доктора?
Усиков. Я говорю о нравственном стыде. А физически… конечно! Вы смело могли бы даже снять передо мной платье.
Зоя. Уверена в этом! Если начну у вас лечиться, вы последнее платье снимите.
Усиков. Ну и язычок же у вас — бритва.
Зоя. Так точно. И перед тем, как брить — я намыливаю как следует.
Усиков. Значит это — только предварительная операция? Бритье после?
Зоя. Конечно. Чтобы шерстью не обрастали.
Талдыкин. Нынче Казанцев приезжает.
Зоя (радостно). К нам?
Талдыкин. Нет, к алжирскому бею. Чего это ты так всполошилась?
Зоя. Да я так… так просто одета для гостя. Надо бы переодеться…
Усиков. Нечего сказать, вежливо. А я что ж, собака?
Зоя. Ну, что вы! Это обидное сравнение.
Усиков. Для собаки?
Зоя. Ну да. Она все-таки друг человека. Что, съели? А я вижу, вы мастер вымогать комплименты с револьвером в руках. (Поправляет цветы, в кувшине, что-то напевая.)
Усиков (лукаво). А вы чего-то сразу повеселели, Зоя Николаевна? (Смотрит на часы.)
Зоя. Это вы меня развеселили.
Усиков. Чем?
Зоя. Да вот на часы посмотрели. Значит скоро уедете.
Талдыкин. Зоя!!
Зоя. Есть на борт! Он же знает, что я шучу. Скоро мы с вами, милый доктореночек, будем коллегами. На акушерские курсы с осени поступаю.
Усиков. Чего это вам вздумалось?
Зоя. Деньги зарабатывать. Буду дяде помогать! С мебели бахрома исчезла, а на краях брюк появилась.
Талдыкин. Зоя!!
Зоя. Асеньки? Ей-Богу, дяденька, не верю я во все эти твои дела!
Усиков (смеется). Но почему же именно на акушерские курсы?
Зоя. Как почему? Да поймите вы, доктореночек мой замечательный, что мы с вами будем самыми необходимыми людьми: без акушерки трудно родиться, без доктора трудно умереть.
Усиков. Так-с. Процесс намыливания кончился. Это, я вижу, начинается бритье.
Зоя (расшаркивается). К вашим услугам. Прикажете чистым одеколоном? Вам все лицо или где брито? Ма-альчик! Почисть.
Талдыкин. Помилосердствуй! Откуда у тебя такие познания по нашей мужской части?
Зоя. А это мне один юнкер анекдот рассказывал: барышня из женской парикмахерской, обливает изменившего ей любовника серной кислотой и тут же в силу привычки, машинально спрашивает: ‘Вам все лицо, или где брито?’ Этот юнкерок был в меня влюблен, и поэтому всякие такие истории… (Увидев в дверях входящего Казанцева, сразу расцвела и бросилась к нему с протянутыми руками.)
Те же и Казанцев. Он немного пополнел, лицо посвежело, глаза не такие печальные и измученные, как в первом действии.
Зоя. Господи! Какое приятное явление! Здравствуйте, дорогой землячок! Здравствуйте, голубчик Иван Никанорыч. Ну, как здоровье? Вы очень мило выглядите!
Казанцев. Спасибо, касатка. На здоровье я нынче жаловаться перестал. Кашель почти исчез, аппетит появился!.. И в весе прибавился на 12 фунтов. Здравствуйте, господа!
Талдыкин (при виде поздоровевшего Казанцева лицо его вытянулось, жест испуга и разочарования в сторону доктора). Гм… да! На сколько, вы говорите?
Казанцев. Чего на сколько?
Талдыкин. Да в весе-то! Прибавились?
Казанцев. Да. На 12 фунтов. И, знаете, настроение как-то лучше. (Подходит к Зое, у них тихий оживленный разговор.)
Талдыкин (доктору, вполголоса). Видали? Ну, что вы на это скажете?
Усиков. На что?
Талдыкин. Да что в весе прибавился. На 12 фунтов?
Усиков. Это хорошо.
Талдыкин. Значит безнадежен?
Усиков. Нет, наоборот. Пожалуй, выздоравливает.
Талдыкин. Тьфу! Чтоб вас всех черт побрал. (Вскакивает, прохаживается нервно по террасе.) Иван Никанорыч! На минутку! Простите, господа! (Отводит Казанцева в сторону.)
Казанцев. К вашим услугам! (Усиков подходит к Зое.)
Талдыкин. Иван Никанорыч! Что же это вы, а?..
Казанцев. А что такое?
Талдыкин. Да как же… То говорили 3 месяца, 3 месяца, а теперь… 12 фунтов!! Я, конечно, не какой-нибудь кровожадный палач, можете себе жить, хоть 100 лет… Но я, извините, деловой человек. Я вложил капитал! И если уж мы начали дело…
Казанцев (добродушно). Дорогой мой, но чем же я виноват? Ей-Богу, я не хотел вас подвести… Даю вам честное слово, что я не старался.
Талдыкин. Да! Не старались. А 12 фунтов откуда?
Казанцев. А черт их знает. Поверьте, что я если бы знал, что причиню вам такое огорчение…
Талдыкин. Позвольте… Но кашель-то все-таки есть?
Казанцев. Иногда. По ночам.
Талдыкин. Грудь болит? Или совсем перестала?
Казанцев. Иногда покалывает.
Талдыкин. Гм! Покалывает! Покалывает… Ну ладно (неожиданно, хватая за руку Казанцева). Вы меня извините, Иван Никанорыч… Но если бы вы знали, как мне теперь круто приходится. Все деньги, какие были, ахнул в это дело. Тому плати, этому плати…
Казанцев. Господи! Да разве я не понимаю? Не зверь же я, в самом деле… Да вы не вешайте головы. Может, это так просто… временное улучшение. Знаете, как свеча перед тем, как погаснуть, ярче вспыхивает.
Талдыкин (радостно, схватив за руку). Вы думаете? (Опомнившись.) Ради Бога, простите! Но мои глаза застилает какой-то туман. (Трет себе глаза.) Я уже как-то потерял способность различать — где дело, а где… гм! Свинство.
Казанцев (трепля его по плечу). Не беспокойтесь! Я вас понимаю. И поверьте, что моя деликатность никогда не допустит…
Зоя. Господа, что это у вас за секреты? У вас, Иван Никанорыч, такое лицо, будто вы в чем-то провинились и вас собираются высечь?..
Казанцев (разводя руками). Да! Вот, выходит, что вашего дядю кое в чем подвел. (Подходит к Зое.)
Талдыкин. Знаете что, докториссимус? Пойдем, по саду пройдемся.
Усиков. Зачем?
Талдыкин. А вы думаете, мне легко видеть этого… неунывающего россиянина. Изволите видеть — явился! Как яблочко, румян!.. Да нет!! Это еще бабушка надвое сказала! Подождем! Над нами не каплет.
Усиков (берет его под руку). Над вами, может быть, и не каплет, а надо мной скоро начнет капать!..
Талдыкин. То есть?
Усиков. Да вот скоро осень, дожди… А если с квартиры выгонят за неплатеж…
Талдыкин. На себя пеняйте!
Усиков. Почему?
Талдыкин. Хороши — нечего сказать! И как это так — страховать человека, не освидетельствовав, как следует.
Усиков (возмущенно смотрит на него). Ну, знаете… Тьфу!
Талдыкин. Вот вам и тьфу! Хорош я буду, если мне еще год за него платить придется.
Усиков. Нам обоим тогда закаплет. (Уходят.)

Зоя, Казанцев остаются вдвоем.

Зоя (усаживаясь в кресло). Ну, а вы, что это время поделывали, землячок?
Казанцев. Лечился, касатка, лечился. По вашему же совету молочко пил, яички ел. А теперь работаю. Пьесу пишу.
Зоя. А-а!.. Где пойдет?
Казанцев. Сначала, если, конечно, примут — в Петербурге. А если в Петербурге пройдет, как следует — провинция обеспечена. Я сейчас с головой ушел в работу.
Зоя. Вы знаете — я так рада за вас. Вы ведь и рассказы пишете? Так жаль, что я ничего вашего не читала.
Казанцев. Зимой вышла целая книжка (Грустно.) И, представьте, никакого успеха не имела.
Зоя (горячо). Свиньи!
Казанцев. Кто?!
Зоя. И критика, и публика. Знаю я ее.
Казанцев. Касаточка! Да ведь вы моей книжки не читали. Может, она самая гнусная.
Зоя. Не смейте на себя клеветать! Разве вы способны написать что-нибудь гнусное? Урод вы этакий… Книжка провалилась, галстук повязан кое-как… Давайте, перевяжу (перевязывает галстук). Эх, вы! Что бы вы без меня делали — не знаю… Чтобы пьеса была хорошая — слышите?
Казанцев. Раз вы требуете, как же может быть иначе. Буду любимцем кременчугской публики!
Зоя. Почему кременчугской?
Казанцев. А как же. Я своими глазами видел афишу кременчугского театра: ‘С дозволения начальства пойдет пьеса ‘Гамлет’ Виллиама Шекспира, — любимца кременчугской публики’ (Смеется.)
Зоя. А вы, землячок, с зимы что-то повеселели. Видно, ваше дело идет на лад.
Казанцев. Какое дело?
Зоя. Да то дело, что вы затеяли с дядей.
Казанцев, (беря ее за руку, грустно). А вы… знаете, Зоя, что это за дело?
Зоя. Нечистый его знает. Разве дядя посвящает меня в свои дела? Но только мне уже все прожужжали уши этим делом. Прямо в воздухе звенит: ‘Когда окончится дело с Казанцевым…’, ‘Вот дайте срок, когда получим казанцевские деньги’… Казанцев, Казанцевым, о Казанцеве!.. При всех обстоятельствах разговор на это дело сводится! Мне-то, конечно, все равно, но раз вы с дядей тут заинтересованы, я очень желаю вам благополучного окончания дела.
Казанцев. Спасибо (многозначительно.) Вы очень добры… (пауза) к вашему дяде! Скажите, вы его любите?
Зоя. Вы меня, помнится, уже раз спрашивали о чем-то в этом роде. Видите ли… он у меня дядюшка со всячинкой. Я, вообще, думаю, что в жизни, людей об одной стороне, людей одного цвета — не бывает. Это только в плохих романах. Черный — так уж черней сажи, розовый — так такой розовый, что глядеть больно. Злодей — так уж: ‘товарищи-граждане! Прячьте ваши кошельки, прячьте жен и детей — злодей идет!’ Добродетельная душа, так уж: ‘товарищи-граждане! Братия! Умилимся, станем на колени перед этим голубем чистым, и восхвалим его песнопением’… А в жизни — сегодня человек вексель подделал, а завтра — сироту в школу на свой счет определил.
Казанцев. А разве ваш дядя вексель подделал?
Зоя. Не говорите глупостей, вы, любимец кременчугской публики! Векселя он не подделал, но в стиле пригретой сироты что-то такое есть в его формуляре. Ведь вы знаете, он сам по своей охоте забрал меня к себе и воспитал, когда мама умерла.
Казанцев. Да, за такую штуку многое может проститься сему мытарю.
Зоя (тихо). Иван Никанорыч…
Казанцев. Ну?..
Зоя. А вы хороший?
Казанцев. Не знаю, право. Насколько помнится, зла никому не делал. Но это не от избытка добродетели. Просто от лени. Ведь зло предполагает какую-то активность. Предположим, решил я ухлопать неприятного человека. Вы подумайте, сколько хлопот: ножик поточи, человечка в глухое место замани, подозрительность его усыпи, зарежь его, да потом еще следы замети, как следует. Хлопот, как говорится, полон рот. А добродетельному — что? Сходил в церковь, дал нищенке двугривенный — вот тебе и вся работа.
Зоя. Чудак вы — барин, как я на вас посмотрю.
Казанцев. Меня чудаком еще в гимназии называли. У меня, как говорил мой один друг, ежовая шуба шерстью внутрь.
Зоя. Это еще что за одеяние?
Казанцев. А видите ли: на каждом человеке надета невидимая ежовая шуба. У добрых она ежовыми колючками внутрь, у злых — наружу. Поэтому, злым легче живется. Нет колючек внутри.
Зоя. Ну, а если встретится добрый мужчина и злая женщина?
Казанцев. О, это, конечно, не помешает им заключить друг друга в объятья. И тогда, когда женщина прижмется к нему — его колючки вонзятся ему в тело.
Зоя. А ее колючки?
Казанцев. Тоже вонзятся в него! Ведь у нее они наружу. Вот, позвольте, я вам покажу на примере… (делает вид, что хочет ее обнять.)
Зоя. Те-те-те… (увертывается.) Вы с ума сошли, землячок? Во-первых, в такую жару на нас нет шубы, а во-вторых…

Входит Ольга Григорьевна.

Ольга (входя, кричит кому-то назад). Говорят же вам — подождите! Не долго ждать… Вот дело с Казанцевым кончится, получим деньги и тогда… (Вдруг видит Казанцева, приостанавливается.) Простите… я вас не заметила. Здравствуйте. О, да вы прекрасно выглядите. Поздоровели. Очень рада. Ну, как ваше дело с мужем?
Казанцев. Да знаете, как вам сказать… Именно мое здоровье и мешает окончиться этому делу поскорее…
Ольга. Жаль! Вы еще не завтракали? А впрочем, в деревне не спрашивают. Сейчас будем завтракать. А пока прогуляйтесь по саду — тут на столе будут накрывать. (Расстилает скатерть.)
Зоя. Пойдем, землячок.
Казанцев. Пойдемте… (Приостанавливается, смучительной гримасой прикладывает руку к груди.) Ой…
Зоя (беспокойно). Что с вами, что?
Казанцев (со слабой улыбкой). Ничего. Уже прошло. Это я, вероятно, о вашу ежовую шубу укололся.
Зоя. Ну, знаете, я вижу, у вас тоже не вся шуба шерстью внутрь! (Берет его под руку, они уходят.)
Ольга (в дверь). Ариша! Ариша! Приборы приготовила? Ах ты, господи, что это за глухая тетеря. (Уходит в двери. Сцена несколько мгновений пуста.)

Глыбович входит со стороны сада.

Глыбович. Ф-фу! Извольте в такую жару по делам трепаться… (Усаживается в кресло, насвистывает.)

Входит Ольга Григорьевна с приборами.

Глыбович (расшаркивается). Свидетельствую свое почтение. Все ли в добром здоровье?
Ольга. Вы?.. Здесь? И у вас хватило наглости явиться сюда!.. (Вид у нее взволнованный.)
Глыбович. Я по делу. К Андрею Андреичу. (Пауза. Ольга нервно расставляет приборы.) Ольга Григорьевна! Вы на меня сердитесь?
Ольга. Я?! На вас? (С презрением.) Разве на страховых агентов сердятся? Их просто не пускают в дом. А если и есть для них ход, то через кухню!
Глыбович. Или через будуар хозяйки.
Ольга. Негодяй!..
Глыбович. Не скажите (Пауза.) А у вас на даче сыровато. (Большая пауза.) А купанье близко?
Ольга. Вы наглец! Я не хочу с вами разговаривать — слышите?!
Глыбович. А я, знаете, на лето в городе остался. Думаю: стоит ли? Ведь целый день пройдет в поездках в город и обратно. Не так ли?
Ольга. У-у! Вот уж, знаете, думала, что бывают всякие мерзавцы… Но чтобы был такой мелкий, такой мизерный мерзавец — скажи кому, так и то не поверит. (Пауза.)
Глыбович. Продукты здесь достаете или из города приходиться возить.
Ольга. То есть, знаете, взяла бы эту вилку и с таким удовольствием проткнула ею ваши подлые глаза.
Глыбович (спокойно). Верно. А когда-то вы их целовали, называли звездочками.
Ольга (с презрением). Звездочки? Это у агента-то по страхованию жизни? Звездочки?
Глыбович (встает с кресла, серьезно). Ольга Григорьевна. Ну, давайте говорить серьезно. За что вы меня так возненавидели?
Ольга. Он еще спрашивает! Вполз, как змея, в приличный дом, ухаживал, говорил красивые слова, развел слюни, захлебывался, разливаясь о моих детках, о их будущем, о трагизме нашего положения — и все это во имя чего? Чтобы получить клиента для вашего этого паршивого, жульнического общества.
Глыбович (с достоинством). Виноват! Меня вы можете ругать и унижать — сколько хотите, но общество оставьте в стороне. Неужели вы думали, что мы бегаем, хлопочем, кружимся, как белки в колесе, делаем гигантские, нечеловеческие усилия, совершаем чудеса — только из-за денег? Неужели, вы не можете допустить фанатизма, поэзии в этом деле, как и во всяком другом?! Я — поэт — чувствуете вы это?! Вот, например, вы идете по улице, видите проходящего человека — что он для вас? Так… Ничто! Фикция! Обыкновенный прохожий человек! Прошел — и черт с ним! А ведь для меня всякий такой прохожий человек — это сырой, необработанный материал, это глина, из которой я могу вылепить то, что мне нужно. Вот я заговариваю с ним… Знакомлюсь… Конечно, произвожу на него впечатление, потому, что человек я не глупый — вы сами знаете! Дальше, больше! Дальше, больше!!. Очаровываю его, опутываю его постепенно тонкой незаметной паутинкой лести, разных соображений, участливых разговоров о его делах, о его семье, о их необеспеченности — все дальше! Дальше! Дальше!!!! Все глубже залезает он в паутину, окутанный, убаюканный моими теплыми, журчащими, как ручеек, словами… И вдруг — трах!! (Кричит почти в экстазе.) Муха поймана — вот уже бьется она, беспомощная, в моих умелых лапах… Ага-а… попался, голубчик… А вот мы тебя сейчас… На дожитие хочешь? На сколько? На пять? На десять лет? Или на случай смерти?.. Постой, постой!.. Куда же ты? Не вырвешься… Стоп! Готово!! Пожалуйте! Он и сам не заметил, как застраховался. Только пофыркивает, да тяжело дышит, как запаренная лошадь. А я — свежий, бодрый, энергичный спешу, лечу дальше — ко второму, к третьему, четвертому… Дружба, супружеская любовь, материнское чувство — все ссыпается в один гигантский котел — в наш великолепный ‘Прометей’, и оттуда все это в сотнях, в тысячах полисов расползается по всему земному шару. Все полисы, полисы, полисы!! О, Боже! Если бы вы знали, если бы только знали, какая нам еще предстоит гигантская работа! Если бы вы знали — сколько еще бродят по всему свету не застрахованных!! (Утирает лицо платком, усталый.)
Ольга. Я бы могла понять, если вы играете на материнском чувстве или на супружеских чувствах. Но любовь! Любовь мужчины к женщине… Делать ее не целью, а средством! Средством мелкой коммерческой операции…

Ариша вносит закуски, вино и уходит.

Глыбович. Ольга Григорьевна! А ля герр, ком а ля герр! На войне все средства хороши! Поймите, что приди я к вам не через ваше сердце, а через черный ход, как простой, ординарный агент по страхованию жизни, ведь вы бы меня и на порог не пустили. Ради Бога, не считайте меня подлецом — я только деловой человек. Ведь это входит в круг моих обязанностей. Я недурен собой, умею говорить: моя сфера, главным образом — сердечная сфера. Будуары! Лейбович — наш агент — он старый и хромой, поэтому он в игорных домах и клубах обрабатывает игроков. Цапкин имел меняльную контору: его специальность — финансы — и теперь в нашем деле он работает только около финансистов! Всякому свое. И потом — если бы мы и приносили зло! Уверяю вас — если бы весь мир понял всю пользу, которую приносит ему страховка — весь мир бы у нас застраховался! Не трагедия ли это, что мы должны объяснять, разжевывать человеку его собственную выгоду?! Это все равно, что тащить человека за шиворот в Царствие Небесное. А он, подлец, каналья, не хочет! Ну, посудите вы сами: у вас есть семья — есть детки, которые не обеспечены, потому что не в характере русского человека откладывать на черный день. Но если вы застрахуетесь в нашем обществе — то у вас является обязанность делать периодические небольшие взносы, является угроза, принуждение — для вашей же пользы угроза, что если вы перестанете платить, то ваши милые детки, ваши малютки…
Ольга. Опять мои детки. Поперек горла вы стоите мне с моими детками! (Встает с места, ходит по террасе, разгоряченный Глыбович по ее пятам.)
Глыбович. Хорошо! Хорошо! Не надо деток — и не надо. Провались они. Чума их возьми, деток этих! В таком случае вы можете застраховаться (нежно, вкрадчиво.) Скажем вы делаете в течение десяти лет этакие маленькие, малюсенькие взносики. Если бы вы вносили их в банк, то при слабом человеческом характере, вы бы снова их выбрали, вытащили обратно, а уж если деньги попадут в наше общество, то сам черт…

Из сада возвращаются: Талдыкин, Усиков, за ними — Зоя и Казанцев.

Талдыкин (увидя Глыбовича, ходящего по пятам жены). Господи! Спасайся, кто может! Глыбович при дневном свете на глазах у всех жену мою страхует!.. Держись, Ольга, мужайся, мы идем на выручку!
Глыбович (моментально остывая). Андрей Андреич! Душевно рад видеть вас (здоровается со всеми).
Талдыкин (отводя его в сторону). Вас еще чего сюда нелегкая принесла?
Глыбович. А как же! Вы разве забыли? Сегодня срок очередного взноса!
Талдыкин (сердито). Нет у меня денег! Все уже вытянули.
Глыбович. Позвольте в ваших же интересах доложить, что заплатить надо. Столько времени уже платили и вдруг из-за одного взноса вся страховка провалится. Жалко ведь. Ну, для вас я устрою, что недельку-другую мы подождем…
Талдыкин (в отчаянии). Провались вы, пропади, лопни вы с вашим обществом!
Глыбович. Что вы! Как же мы можем лопнуть, когда у нас основной капитал — восемь миллионов!..
Ольга. Господа! Пожалуйте к столу, закусить. За столом наговоритесь.

Все шумно усаживаются, слышны голоса: ‘Вы около меня садитесь. Тут вам будет удобнее! А я здесь’. Талдыкин разливает вино в рюмки.

Талдыкин. Ваш бокал, доктор! Петр Казимирович, позвольте вам, Иван Никанорыч (тянется к нему с бутылкой).
Казанцев (грустно). Вы… хотите, что бы я пил?
Талдыкин. Я… (лицо его меняется, светлеет). Я… Нет! Я вам не дам вина! Ведь доктор тогда еще говорил, что вам нельзя пить…
Казанцев (тихо). Но ведь вам это не выгодно…
Талдыкин. Пусть меня черти унесет в ад — я ничего не понимаю: что выгодно — то гнусно, что порядочно — то разорительно, что разорительно — то… А ну вас! Не дам вам вина!
Казанцев. Нет! Не деловой вы человек, Андрей Андреич… Или вернее — не до конца деловой… Сами же говорили — помните? Раз вино откупорено — его надо пить! Так не дадите вина?
Зоя. Дядя. Чего ты обижаешь Иван Никанорыча? Дай ему вина, бедненькому.
Талдыкин (нерешительно держа бутылку в руке). Ему доктор запретил пить.
Глыбович (весело). Браво, Андрей Андреич, браво! От имени общества ‘Прометей’ приношу вам свою благодарность за заботы о нашем общем клиенте! Не трогательно ли, Зоя Николаевна, дядя сам же застраховал его в большую сумму, сам же платит взносы и сам же печется о его здоровьи?!
Зоя (вскакивает, глаза сверкают). Ка-ак?! Что вы говорите?
Талдыкин (стукнув сердито кулаком по столу). Молчите, черт вас возьми! Что за болтливая баба.
Зоя (отодвигает стул, выходит из-за стола — после большой паузы раздельно). Так вот оно что… Вот оно — ‘Казанцевское дело’… Вот они эти денежки… Эта ‘живая копейка’, как любил шутить дядюшка… (прорвавшись). Да как же вам не стыдно?! Да как же вы смели?! В какое положение вы поставили меня, сидящую с вами рядом, бок о бок, пьющую за успех этого ‘дела’? Хорошее дело! Нашли больного юродивого и обрадовались, закружились, закаркали, как воронье над неостывшим еще трупом… И мы ждали этих денег?! И мы в душе молились за ‘благополучное окончание этого дела’?! И если я теперь только на минуту вдумаюсь, в чем заключается конец этого дела…
Казанцев (подходя к ней, ласково). Послушайте, касаточка.
Зоя. Не приближайтесь ко мне — вы такой же, как они! А я-то к вам подошла, как к настоящему большому ‘своему’ человеку, (грустно), как к землячку… Какой позор!! ‘Казанцевское дельце’. Хорошая компания, нечего сказать… (Горько смеется.) Ну, что ж, господин Казанцев… Здоровьем своим вы уже распорядились — хорошо, вероятно, продали? Что у вас там осталось? Ваше писательское перо? Его тоже купят! То же страховое общество, что бы им сочиняли хвалебные оды о пользе страховки! Глыбович вам это устроит! Что там еще осталось? Скелет? Скелет вы тоже можете продать за большие деньги в какой-нибудь паноптикум… Пожалуйте, господа, публика! Редкий уникум! Подлинный скелет писателя Казанцева — любимца кременчугской пуб… Господи, что с ним?

В это время стоящий перед Зоей Казанцев, пошатнувшись, хватается за сердце, падает, Талдыкин подхватывает его.

Талдыкин. Ему дурно!.. Пододвиньте кресло. Воды ему, воды скорее!! Да шевелитесь же, черт возьми! Усиков (бестолково мечется). Доктора! Позовите доктора! Скорее!
Талдыкин (злобно). Видели вы такого фрукта? Вот олух! Да ведь вы же и есть доктор! Забыли?! Помогите же ему!!!

Зоя подает воду, салфетку.

Усиков. Ах, да! Верно!.. Я доктор… Совсем голову потерял (прикладывает к голове Казанцева мокрую салфетку.)
Зоя. Доктор, что с ним?
Усиков. От жары верно сомлел. Да еще, пожалуй от ваших комплиментов. Не умеют женщины брить… Того и гляди — порежут (приклыдвает ухо к сердцу Казанцева.) Гм! Да. (Отходит к Талдыкину.)
Зоя. Землячок! Что с вами, а! (Казанцев с трудом открывает глаза, ласково смотрит на нее.) Вам лучше? Вы простите меня, если я…
Казанцев. Ничего, касаточка… Чего там! Только вы прижались ко мне крепче, чем хотели… Иглы и вонзились в самое сердце…
Зоя. Голубчик… Это ваши иглы. А ведь моя шуба тоже шерстью внутрь. И прижавшись, я поранила и себя. Ах, Иван Никанорыч, Иван Никанорыч!
Талдыкин (на первом плане, он обеспокоен). Доктор, чем вы объясняете этот припадок?
Усиков. Очевидно, он все-таки, болен… И это улучшение здоровья, я полагаю — временное. Знаете, как свеча перед тем, как погаснут, всегда ярче вспыхивает…
Талдыкин (схватывается за голову, глядит на Усикова полубезумными глазами). Свеча? Ярче вспыхивает?.. Перед тем, как погаснуть?! (Со стоном бьет себя в грудь.) Ведь он мне это обещал?! Обещал!!! Обещал!!! Да что же это такое?!!!! (Закрывает лицо руками.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена представляет бедную, скудно меблированную комнату. Это — квартира Талдыкина, но уже другая — не та, что в первом действии. За столом сидит мрачный, осунувшийся, похудевший, плохо одетый Талдыкин. Набивает папиросы. Входит Ольга Григорьевна. В руках у нее крахмальная мужская сорочка.

Ольга. Ну, ты полюбуйся: уже третий раз зашиваю прорехи — никакого толку! Материя от стирки такая, что по живому месту за иголкой лезет. И манжеты тоже: если обрезать и подрубить бахрому — они коротки будут! Наказание мне с тобой (Ласково, поправляет ему волосы.) Ты чего ж молчишь? У тебя нынче неважный вид. А?
Талдыкин. Да… нездоровится что-то. Плохи наши дела, Оленька. Боюсь, как бы совсем не пойти ко дну.
Ольга (Шьет. После паузы). К Казанцеву заходил?
Талдыкин (вскакивая). Не могу! Вот, что ты хочешь со мной делай — не могу я явиться к нему! Ведь если я приду — это что будет значить? ‘Здравствуйте’ — ‘Здравствуйте’… ‘Чем могу служить?’ — ‘Вы еще живы?’ — ‘Жив’ — ‘Жаль, жаль, а я все жду, что бы вы скорей протянули ноги — денежки нужны!’ Ну ты подумай, какой это ужас! И, понимаешь, у него еще проклятая манера участливо относиться ко мне, утешать меня. Да и утешает-то так, что мороз по коже подирает: ‘Ничего, говорит, не вешайте носа — Бог даст, все уладится!’ Что уладится? Что уладится, черти тебя подери?! То уладится, что ты скапутишься в конце концов? Что я за это твои загробные денежки получу?! О, будь он проклят этот Глыбович! Все из-за него!.. Ты знаешь — он мне даже снился — ей-Богу. Приходит по ночам с рогами, копытами, вертит умильно хвостом — и все мохнатую лапу протягивает, все денег требует. А не дам — щекотать начинает, по всем карманам своими проворными лапами шарить… Ей-Богу! Да не будь его — мне бы и в голову не пришло уцепиться за это проклятое дело. (Другим тоном.) А мало ли есть спокойных интересных предприятий… Ты знаешь, например, я придумал вещь: комбинацию велосипедного колеса с педалями и извозчичьей пролетки без лошади — да ведь будь у меня те деньги, что я этой акуле в пасть швырял — я бы на этом изобретении сотни тысяч взял!.. (В это время за дверью появляется Глыбович.) Ах, Глыбович, Глыбович. Если бы ты мог только почувствовать…
Глыбович (выходя на средину комнаты). Чувствую! Все, мои дорогие друзья, чувствую! Вот почувствовал я, что сегодня последний срок очередному взносу за Казанцева — и что же? Я уже здесь! Я уже перед вами — аккуратный, как часы! (Направляется к Ольге Григорьевне, протягивает руку — она прячет свою. Глыбович соболезнующее пожимает плечами, здоровается с Талдыкиным. Ольга, собрав свое шитье, демонстративно уходит.)
Талдыкин. Значит… За деньгами?
Глыбович. Да вы радоваться должны! Это только наше общество такое заботливое, что агент сам приходит за деньгами… Хлопочет, напоминает, чтобы вы не пропустили срок. А в других обществах — не внесли вы в срок денег — они молчат, а потом взяли потихоньку и вычеркнули вас из списка своих клиентов — и пропали денежки, хе-хе!
Талдыкин. Акула вы! Паук! Ведь вы совершенно высосали меня! Вы подумайте: я человек по своей природе добрый, а вы довели меня до того, что я иногда по ночам грежу, как на этого несчастного ни в чем неповинного Казанцева налетает автомобиль, слышу хруст костей… и… и…
Глыбович. Позвольте, дорогой Андрей Андреич! А кто же вам велел страховать его в такую большую сумму?
Талдыкин. Кто… кто… кто?.. Я, голубчик мой, человек деловой, и если уж мне нужно что-либо устраивать, так устраиваю en grand! Дело — так дело! Тогда я ни перед чем ни останавливаюсь! Вот у меня, например, есть идея велосипедного колеса с педалями, приспособленного к извозчичьей пролетке без лошади… И вы понимаете — эта пролетка…
Зоя (Появляясь в комнате. Оглядев присутствующих. Смущенно). Дядя, ты… А, Глыбович!.. я и не знала, что вы тут. Ну, как. У вас аппетит… по-прежнему, хороший?
Глыбович. Благодарю вас. Почему вы это спрашиваете?
Зоя. Да ведь вы моего дядю почти совсем объели. Видите, одни косточки остались. Как вы так можете… без уксуса, без горчицы, без перца?
Глыбович. Ну, когда мне перец понадобится, я к вам обращусь.
Зоя. О, с удовольствием. Я вам такого перцу задам!.. Впрочем, отвяжитесь. Я вас начинаю бояться. Вот с вами так разговариваешь, разговариваешь и не заметишь, как вы застрахуете. Дядя, я к тебе на минуту… Я нынче вечером еду в концерт и хочу надеть мамины серьги и брошку, которые у тебя спрятаны.
Талдыкин (растерянно). Концерт?.. Какой концерт?
Зоя. Ну, будто это так важно. Скрипичный концерт, Гольдман играет. Мне билет подарили.
Талдыкин. А, знаешь что?.. Не советую! Определенно не советую ехать. Вообще, этот Гольдман… я о нем слышал много нехорошего. И играет он, как сапожник (мнется). Детонирует, говорят. Мажет верхние ноты…
Зоя (смеется). Дядя, что с тобой? С которых пор это ты таким придирчивым меломаном сделался? Нет, я все-таки, поеду. Сама послушаю, как это он верхние ноты мажет…
Талдыкин. Поедешь?.. Гм! Ну, поезжай. Что ж тебе нужно развлечься. В самом деле — поезжай — чего там!
Зоя. Ну, конечно. Так где же эти серьги? Ты только скажи, где они лежат — я сама возьму.
Талдыкин. Да зачем тебе их надевать? Еще, смотри, украдут…
Зоя. Дядюшка! В людном-то месте?! Из ушей?
Талдыкин. А что ты думаешь… Я где-то читал, что такие есть шайки… Которые у женщин серьги с мясом вырывают… Вообще, знаешь, эти преступники (окончательно смущается, бормочет невнятно.) Д… да, преступники. С ними нужно… Ой-ой… Держать ухо востро.
Зоя (все время, пока Талдыкин говорит, смотрит на него внимательно, пронзая взглядом. Берет его за руки). Дядя! Скажи прямо: где мои серьги и брошка?
Талдыкин (смущенно). Ах, чудак-человек… Ну, где ж им еще быть… Где они могут быть?.. Вот странная девочка!
Зоя. Дядя! У тебя их нет!! Да?
Талдыкин. Ну успокойся, голубка. Сейчас нет, скоро будут. Да не смотри ты на меня так… Совсем как твоя мать-покойница. Вот окончится скоро казанцевское дело — и выкуплю… И того… тогда…
Зоя (вспыхнув). Как? Чтобы ты выкупал мои серьги… на эти, на ‘казанцевские деньги’?! На эти деньги, отравленные трупным ядом?! Дядюшка, дядюшка!.. До чего ты себя довел… (Отходит к столу, роняет голову на руки. Затихает.)
Талдыкин. Вот вам ваша страховка! Черт вас побери. Полюбуйтесь! Пойдем уж ко мне — там поговорим. Вы с вашим обществом уже сделали из меня вора — скоро убийцу сделаете.
Глыбович (горячо). Но поймите же, поймите же дорогой Андрей Андреич, что это в ваших же интересах… (Уходят, в дверях.) Ведь раз вино откупорено, его надо пить…
Талдыкин. О, черт вас возьми! Опять знакомая фраза. Я или сам ее сказал, или от Казанцева слышал. (Уходят.)

Зоя — одна. За столом, в прежней позе. Через несколько секунд открывается дверь, входит Казанцев… У него совсем здоровый, цветущий вид. Щеголевато одет.

Казанцев (увидев Зою, склонившую голову на руки, тихо приближается, стоит над ней, задумавшись. Обошел стол, стал напротив, облокотившись). Спите? Послушайте, касатка… Разве это спальня? С добрым утром!
Зоя (поднимает голову, долго смотрит на него, медленно). Здрав… ствуйте.
Казанцев (задушевно). Послушайте… Вы помните, несколько месяцев тому назад я сидел в вашей гостиной в такой же позе, и вы приветствовали меня точно так же. Ведь я тогда не спал, как и вы теперь не спите.
Помните?.. Тогда мне было очень плохо. Теперь я застаю вас в такой же позе. Я имею основание полагать, что теперь и вам так же плохо. В чем дело, касаточка? Не могу ли я вам чем-либо помочь? Скажите, а?..
Зоя. Противно все! Грязно.
Казанцев. А вы скажите: может быть, я смогу взять тряпочку и смою всю грязь
Зоя. Поздно, землячок, поздно… Да ведь, если быть откровенной, то вся эта грязь если и захлестывает меня, то только благодаря вам! (С криком.) Вы мне больше всех делаете больно!
Казанцев (с кривой усмешкой). Не знаю… отчего бы это? Ведь у меня шуба ежовым мехом внутрь.
Зоя. Ну, скажите, скажите мне… (хватает его за руки.) Как вы могли пойти на такую гнусную аферу?!
Казанцев. Ах, я и сам не знаю. У меня тогда было такое состояние, что совершенно ничего не понимал. Ведь вы же видели! Меня хватали, тормошили, перебрасывали из рук в руки, будто бы я был кусок мертвого мяса. Меня захлестнула тогда волна такого безразличия, что если бы мне стали отпиливать голову тупым ножом — то и тогда бы я не сделал попытки защищаться… А тут налетел на меня ваш дядюшка. Нужно отдать ему справедливость — напор у него огромный — Ниагарский водопад! Да, помню, кроме того и забавляли они меня все тогда! Если бы вы присутствовали при этой сцене — без смеха вспомнить не могу — будто больную лошадь продавали. Только что в зубы не смотрели! (Смеется.)
Зоя. Как вы можете смеяться над такими вещами — не понимаю. Ведь это ужас. Вы, я вижу, ужасный циник! Оттого-то вы, вероятно, и природы не любите!
Казанцев. Да, кстати! Вы помните, я при первом знакомстве говорил, что мы с природой одинаково относимся друг к другу: она не любит меня, я ее.
Зоя. Помню.
Казанцев. Так вот: наш роман с природой с тех пор потерпел существенную эволюцию. Она меня полюбила — видите (С довольным видом хлопает себя по груди.) Тут все в порядке… Починил! Она меня полюбила… А я ее, по-прежнему — не люблю! Зоя. Не любить природы! Да ведь вы — литератор, писатель — как вам не стыдно! Если вы не любите самой природы, то описания ее — гениальные описания должны любить! Ну, вслушайтесь хоть в это:
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало…
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась…
На нивах шум работ умолк,
С своей волчихою голодной
Выходит на охоту волк…
. . . . . . . . . . . . .
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу…
Казанцев. Ну?
Зоя. Что ‘Ну’? Чудовище! Вам этого мало? Я всего наизусть не помню, но ведь это же так чудесно, что сердце вздрагивает… Прислушайтесь:
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась…
Казанцев. Не понимаю — что тут особенного? Мне это напоминает полицейский протокол. В чем собственно дело? Ясно, что осенью солнце реже показывается, чем, например, в июне… ‘короче становился день’… А что ж ему, на осень глядя, длиннее делаться, что ли? И что сень лесов в это время теряет листву — тоже совершенно нормально, тоже не Америка открыта. Поэт говорит, что осенью на нивах шум работ умолк — еще бы! Хотел бы я посмотреть на того мужика, который в октябре вылез бы на поле с косой, и ну ею по голой земле елозить. А что волк вышел со своей дражайшей половиной на дорогу — так психология простая: голоден — сам же поэт это говорит — вот и вылез, каналья. Да и гуси тоже… Я понимаю, было бы удивительно, если бы гусей крикливый караван тянулся не к югу, а к северу, на зиму глядя… Это было бы, по крайней мере, удивительное зрелище каравана сумасшедших гусей, спутавших север с югом!.. (Смеется.)
Зоя. Какой позор! Какое извращение вкуса! А еще сами писатель…
Казанцев. И, представьте, к общему удивлению, недурной. Я и сам не думал. Помните, говорил вам о пьесе, которую пишу…
Зоя (с интересом). Ну? Ну? Ну?
Казанцев. Совершенно неожиданный успех… Да какой! После Москвы — вся провинция с руками рвет. В газетах шум, треск, и как это ни печально, а благодаря рыночному успеху пьесы — и рассказы мои в книжках и просто так: в журналах — читаются нарасхват!.. Критика неожиданно стала петь дифирамбы… Так что на вашего землячка опрокинулся буквальный золотой дождь!
Зоя. Вы знаете… (жмет ему руку.) Я очень, очень радуюсь за вас. Помните, я в вас и тогда верила.
Казанцев. Спасибо, ненаглядная. А теперь скажите и вы мне — что вас гнетет, отчего у вас был такой убитый вид, когда я вошел.
Зоя. Это ничего. Просто глупые мелочи. Я уже и забыла…
Казанцев. Ну, да все-таки скажите.
Зоя. Я лишилась серег и брошки — это память мамы.
Казанцев. Как лишились? Безвозвратно?..
Зоя. Как ваше здоровье?
Казанцев. Что? Ха! Ха! Очень хорошо, я прекрасно себя чувствую.
Зоя. Тогда — пропали мои сережки. Безвозвратно.
Казанцев. Не понимаю я вас… Да вы не печальтесь. Этих нет — другие будут. Еще лучше.
Зоя. Откуда же это? С неба свалятся?
Казанцев (ходит быстрыми шагами по комнате, что-то обдумывая, потом приостанавливается около Зои.) Слушайте… Гм!.. Знаете что? Скажите: вы умная девушка? Без предрассудков?
Зоя. Ну, знаю я! Когда начинают беспокоиться о предрассудках, наверное, какую-нибудь гадость скажут.
Казанцев. Нет, это не гадость. Я нынче уезжаю в Москву. По литературным делам. До отъезда (смотрит на часы) полтора часа. За это время, конечно, ничего не успеешь… Но если вы умная девушка действительно, а не на бумаге — вы должны понять меня. Кажется мне, что я вам не противен, и если бы нам пожить бок о бок так… ну месяц или полтора, вы могли бы влюбиться в меня и согласиться выйти за меня замуж! Но — поверьте мне, касатка, — этого времени у нас нет, а я… не прочь жениться на вас! Я знаю, конечно, что нужно делать все постепенно: сначала взгляды, потом легкое пожатие руки, мимолетный вздох, поцелуй после недолгой борьбы и потом — предложение руки и сердца. Кладем на нежное пожатие руки две недели, на вздох — две недели и на поцелуй — неделю. Итого больше месяца. Предстоит трудная задача — проделать все это в полтора часа. Вдумайтесь — если вы меня поняли, если вы вникли в мою мысль — мы, по приезде моем из Москвы, — можем быть счастливы…
Зоя (ошеломленная). Никогда я не слыхивала более дурацкого объяснения в любви!
Казанцев. Почему?! Сделай я это самое предложение полтора месяца спустя, — вы бы не удивились ни капельки, а тут — на тебе! Вдруг отказываетесь… А что особенного могло случиться за эти полтора месяца так называемого ‘ухаживания’? Два-три букета цветов, несколько билетов в театр, десяток коробок конфект?.. Ну, если вы так привержены обычаю, традиции — извольте! Я могу еще и сейчас успеть прислать вам целую партию и конфект, и цветов, и лож в театр — все, что причиталось бы с меня по традиции за эти полтора месяца. Ведь это все равно, в сущности.
Зоя (обиженно). Я не знаю, кто вам дал право так разговаривать со мною. Нет, господин Казанцев! У вас слишком американские приемы. Это не по мне. Если природа для вас — полицейский протокол, то предложение руки любимой девушке — нечто вроде циркового сальто-мортале на лошади!
Казанцев (грустно). Я думал… вы меня поймете. Неужели вы не чувствуете, что я люблю вас… Ну, хотите, я для вас останусь — ни в какую Москву не поеду. Черт с ней, в самом деле, с Москвой!!
Зоя. Скажите, пожалуйста, — какая жертва! Мне ничего не надо! Оставьте меня сейчас одну, слышите? Уходите! Я не хочу вас видеть! Вы не человек, а какая-то патентованная машинка для… для… черт его знает, для чего! Хм! Десяток букетов сразу?! Слышали ли вы, люди добрые, что-либо подобное?! (Отворачивается от него, взволнованная.) Я вам говорю: оставьте меня — вы слышали?
Казанцев (грустно). Это в первый раз, что вы меня не поняли. (Поворачивается, выходит из комнаты, Зоя делает движение к нему, протягивает руки, потом сдерживает себя, постояв несколько секунд в задумчивости, тихо выходит в другую дверь. Сцена несколько мгновений пуста.)
Из двери, в которую вышла Зоя, входит Ольга. В руках у нее нитки, иголка и пиджак Талдыкина. Она садится, принимается за работу.
Ольга. Не понимаю, что делается с Зоей. На бедную девушку смотреть жалко. И все-то она молчит. А какая была…

В дверях показывается страховой агент общества ‘Будьте покойны’ — Ноткин. Он озирается, выходит на средину, раскланивается.

Ноткин. Позвольте представиться — Ноткин.
Ольга. Что вам угодно?
Ноткин. Я по делу к господину Талдыкину.
Ольга. Муж сейчас выйдет. Присядьте. (Искоса оглядывает его, сует пиджак под стул. Кокетливо оправляет прическу, охорашивается). Вы знакомы с моим мужем?
Ноткин. Нет еще, не имел чести. Он, значит, очень молодой?
Ольга. Почему вы так думаете?
Ноткин. Потому что у него такая замечательная молодая и красивая жена (придвигается к ней).
Ольга (кокетливо). О-о, да вы человек опасный. Прямо с комплиментов начинаете…
Ноткин. Ну, где там! Я уверен, что у вас успеха иметь не буду!..
Ольга. Бедняжка… Почему же это вы так решили?
Ноткин. Я думаю, вы только первый год, как замужем… Гм! Вы сами понимаете: медовый месяц! До меня ли вам?
Ольга (весело смеется). Вы решительно опасный мужчина! Я вижу, ваша специальность — кружить головы нам, бедным женщинам… Впрочем успокойтесь: я замужем уже 10 лет, и у меня уже двое детей…
Ноткин. Ой! Двое детей? Как вы счастливы! Я обожаю детей! Такие маленькие малюточки с ручками. Только мне всегда их почему-то жалко…
Ольга. Да вы, кроме всего, обладаете еще и чувствительной душой! Почему же вам так жалко детей? Если они чистенькие, не капризные, если папа и мама с ними нянчатся…
Ноткин. Э, нянчатся! Что значит нянчатся? А представьте себе: какая-нибудь эпидемическая болезнь — тиф там, или холера. Отец, представьте, умер, мать осталась необеспеченная, без средств — каково тогда бедным деткам! Да и у матери сердце разрывается, когда она смотрит на их голодные, похуделые ручки! Вот вы о чем подумайте! О детках подумайте!!!
Ольга (во время монолога Ноткина, подозрительно поглядывает на него потом отодвигается). О детках? Подумайте? Позвольте, позвольте… Да вы кто такой сами? Чем занимаетесь?
Ноткин. А что? Причем тут занятие?
Ольга (встает, в глазах тревога). Нет, вы мне скажите — какое ваше занятие? Где вы служите? Скажите мне!!
Ноткин. Ну, если вы так хотите, я агент страхового общества ‘Будьте покойны’. Наше общество дает клиентам гарантию, что…
Ольга (грубо). Вам мужа нужно?!
Ноткин. Мадам! Чего вы так испугались?
Ольга. Подождите здесь! Не понимаю я этой развязности… Лезут прямо в комнаты (сердито выходит из комнаты).
Ноткин. Чего она так сразу испугалась? Может быть, у меня костюм не в порядке? (Осматривает себя.) Не понимаю: костюм, как костюм.

Выходит Глыбович, с довольным видом пряча деньги, полученные от Талдыкина. Увидев незнакомого человека, с недоумением посматривает на него, потом кланяется.

Глыбович. Что вам угодно?
Ноткин. Что значит — что? Скажите: вы господин Талдыкин?
Глыбович. Нет. (Пауза.)
Ноткин. Женаты?
Глыбович. Кто?
Ноткин. Вы.
Глыбович. Я? А вам какое дело?
Ноткин. Какое мне может быть дело? А только я вам позавидовал, знаете.
Глыбович. Чему позавидовали?
Ноткин. Что у вас такая красивая жена.
Глыбович. Откуда же вы знаете, что она красивая?
Ноткин. Ну! Это же логически ясно: я вижу — вы человек красивый. Симпатичный. Когда вы женились — так что вы думаете: разве красивый человек на некрасивой женится? Не такой он дурак. Значит, вы женились на красивой. Вот я вам и завидую. А что вы думаете, нет?
Глыбович (пройдясь по комнате). Скажите, у вас родители есть?
Ноткин. А если есть, так что?
Глыбович. Обеспечены?
Ноткин. Какое у них может быть обеспечение? Я один и работаю. Брат еще есть, так что с того брата, когда он шарлатан?
Глыбович. Да это очень грустно!.. Очень (садится.) Скажите, и вам не жаль своих родителей. Ведь они совершенно необеспеченны? Вдруг вы умрете?
Ноткин (подсаживается к Глыбовичу). Вы знаете — мне этот разговор начинает нравиться. Я вижу, что вы замечательно добрый человек на ваше сердце. Поэтому, раз вы такой добрый, так я спрошу вас: что вам мои родители, вы лучше о них забудьте, а подумайте немножко о своей жене.
Глыб о вич. Да что вы к ней привязались, к моей жене?
Ноткин. Что значит — привязался?! А если молодая красивая женщина после смерти мужа остается одна, без средств.
Глыбович. Да вы о ней не беспокойтесь. Если она красивая, так она сразу же замуж выйдет, а вот ваши старики после вашей смерти… ведь они замуж не выйдут! Вы об этом подумайте!
Ноткин. Что мне думать? Я умру, так тогда уже и им умереть пора!
Глыбович. А-а… (укоризненно.) Вы жестокий сын… Нехорошо. Родителей любить нужно. Они того… трудились, рожали вас, а вы… Знаете что, молодой человек? (На ухо, сжимая руку Ноткину.) Застрахуйтесь!
Ноткин (вскакивает. Как ужаленный). Чего?
Глыбович. Я говорю… Застрахуйтесь! Застрахуйте свою жизнь в их пользу!
Ноткин. Что бы я… Застраховался?! (Очень взволнован. Пауза.) Вы знаете, мой папа раньше жил с того, что делал сам маковники на меду и продавал их на базаре. Так он мне всегда говорил: Яша! Слушай! Я уже 20 лет как делаю маковники, которые все покупают и кушают. Но я сам никогда еще не съел ни одного маковника своей работы — и тебе не советую!!! Так теперь, как вы хотите, чтобы я застраховался?
Глыбович. А черт вас подери — я и не разобрал сразу. Значит, вы агент по страхованию жизни?
Ноткин. Или нет? Конечно!
Глыбович (сурово). Какого общества?
Ноткин. Общество ‘Будьте покойны’. Основано в 1894 году.
Глыбович. Скверное общество. Не дает месячной рассрочки, затягивает премии. … Тогда как наше общество ‘Прометей’…
Ноткин (быстро, сердито). Что общество ‘Прометей’? Что такое ваш ‘Прометей’? Ну, он дает рассрочку. Да, пускай! Так зато у него не было ни одной выплаты, чтобы он клиента в суд не тащил! И он вечно спорит ваш ‘Прометей’, вечно вскрывает трупы!
Глыбович. Вы врете! Если наш ‘Прометей’ и вскроет чей-нибудь труп, так это ваш! Чтобы посмотреть, что у вас там в голове, вместо мозгу.
Ноткин (яростно). Черта лысого, вы меня вскроете! Вы меня раньше застрахуйте! Какой дурак станет страховаться в обществе, где на просрочку взноса насчитывают сложные проценты!
Глыбович. Ложь! Ложь! Вы за это перед судом ответите! А ваши инспектора зато взятки берут! На ваше общество все плюют! Вы знаете, как его называют в городе? ‘Будьте покойники’! Вот вам!!
Ноткин. За это… за это… (В бешенстве.) За это вы пойдете к барьеру!!
Глыбович. Что-о? К какому барьеру?!! Что я лошадь, что ли?
Ноткин. Вы не лошадь, а осел, и ваш паршивый ‘Прометей’ — конюшня…
Глыбович. А, мер-рзавец!.. Погоди же!! (Хватает стул, Ноткин убегает, Глыбович бросает стул вслед ему, убегает за ним, на пороге сталкивается с посыльным, нагруженным тремя букетами, десятком коробок и пачек, посыльный в испуге, отброшенный Глыбовичем, вылетает на средину комнаты.)
Посыльный. Господи помилуй! Что же это такое? (Письмо, которое он держал в руках, берет в зубы, в освободившуюся руку перекладывает букеты.)

Из других дверей выбегает Талдыкин. Он без пиджака.

Талдыкин. Что это за шум? Что за грохот?.. Ты чего тут, братец, кричишь? С ума сошел?
Посыльный (письмо в зубах мешает ему говорить). Дозвольте доложить…
Талдыкин. Что? Ты мне не докладывай, а лучше веди себя потише. Почему стул свалил? Слепой, что ли?
Посыльный. Позвольте объяснить… это не я…
Талдыкин. Святой дух, что ли? Да и не мудрено, что ты наталкиваешься на мебель. Вишь, тебя нагрузили, как верблюда. Кому это все?
Посыльный (машет головой, протягивает письмо, зажатое в зубах).
Талдыкин. Черт знает что! (Брезгливо выдергивает письмо, читает.) ‘Зое Николаевне Ахматовой’. (В двери.) Зоя! Зоя! К тебе с востока караван верблюдов прибыл… с дарами!

Зоя выходит грустная, увидев посыльного, изумленно останавливается.

Зоя. Это что такое?! Кому это?
Талдыкин. Тебе это, моя девочка. Вот и письмо… (Талдыкин видит под стулом свой пиджак. Надевает его.)
Зоя (берет письмо, вскрывает, читает). ‘Касатка. Посылаю Вам не в рассрочку, как это принято у обыкновенных влюбленных, а оптом, потому что сердце у меня большое и дело солидное, оптовое… так вот посылаю три букета, полпуда конфект и книжку билетов в 90 мест на сегодняшнее представление ‘Свадьба Кречинского’. Это Вам не ‘Живой труп’! А теперь, когда я честно исполнил весь ритуал — разрешите прийти лично, получить от Вас взбучку и Вашу руку, которая, помните, так умело и заботливо перевязывала мой галстук. Казанцев Ивашка, пиита и Ваш преданный холоп’. (Зоя опускает письмо, всплескивает руками, смеется.)
Талдыкин (во время чтения письма разгружает посыльного). Ну, ты ступай, любезный… Да только в будущем не опрокидывай мебель…
Посыльный. Позвольте вам объяснить.
Талдыкин. Ладно, ладно уж. Знаем мы вас! Ступай! (выпроваживает его, оборачивается). В чем, собственно, дело?
Зоя. Дядя! Казанцев с ума сошел…
Талдыкин. С ума? Послушай, а за это мне общество ничем не заплатит?
Зоя. Не дурачься! Ты знаешь, что он пишет? Предлагает руку…
Талдыкин. Кому?!
Зоя. Ясно — тебе! Восхищенный твоими добродетелями, влюбился и вот…
Талдыкин. Постой, постой… Так это он тебе… Гм! Всего ожидал, только не этого… (Пауза.) Слушай… а ты… Как на него смотришь?
Зоя. Мне кажется… что я его тоже люблю! (Будто оправдываясь.) Но только — имей в виду — немножко! Так… самую чуточку! Он такой смешной… На него нельзя сердиться!.. Вон прислал три букета и целую книжку билетов на сегодняшнее представление. Урод этакий!
Талдыкин. Гм… да! Значит, выходит, что мы играли с тобой друг против друга?
Зоя. Как?
Талдыкин. Ясно! Наши интересы с тобой в отношении Казанцева резко расходились… Хотя, знаешь что… Скажи… он совсем здоров?
Зоя (весело). Совершенно! Давеча так расхвастался, что противно было.
Талдыкин. А знаешь… ей-Богу я рад! И за него рад… и за тебя… Да и за себя, правду сказать. Какой-то туман болотный окутал мой мозг, ослепил меня, оглушил меня, погасил мой ум и умертвил сердце, а (грустно усмехается) воображаю, каким вам всем я казался злодеем и убийцей. Это потому что в моем мозгу клеточка деловитости давит на другие клеточки…
Зоя. Дядя, бедный дядя. Вот теперь ты настоящий! Теперь ты прежний! Однако постой, ведь оказывается, что Казанцев разорил тебя.

Казанцев в дверях.

Казанцев. Клевета, исходящая от невесты! Самое тяжелое!
Кого и когда мог разорить бедный Казанцев… Зоя. А, землячок, идите, я вас за уши выдеру. Вы у меня, землячок, узнаете ‘Свадьбу Кречинского’. Казанцев. Ну, раз ‘землячок’, тогда все благополучно. Зоя. Вы у меня увидите ‘Свадьбу Кречинского’!
Казанцев. Вы знаете… Вы мне лучше покажите свадьбу мою собственную (Целует ей обе руки.) Да? Скажите одно только словечко: ‘Да’.
Зоя. Нет!
Казанцев (обнимает ее, целует). Ну, вот и умница! Вот и хорошо.
Зоя (она в его объятиях). Вы видели такого наглеца? Ему говоришь нет, а он целоваться лезет.
Казанцев. А зачем же меня мама грамоте учила. В глазах прочел ‘да’!

Талдыкин во время этой сцены сидит, задумчивый. Казанцев подходит к нему.

Дядя! Что это с вами? Вы плохо выглядите… Хотите я вам предложу одно дело…
Талдыкин (оживленно). Да? Какое?!
Казанцев. У вас такой вид… что… Хотите теперь я застрахую вас?
Талдыкин. Вот вы шутите, а у меня действительно есть замечательное дело. Хотите пополам?
Казанцев (весело). С восторгом! Теперь я иду на всякие дела… Какое дело?
Талдыкин (оживляясь, встает). Вы задавали себе вопрос — почему наши извозчики бедствуют? Очень просто — их разоряет лошадь. Ее нужно сначала приобрести, потом кормить, иметь для нее конюшню, подковывать и тратиться на ремонт сбруи. О кнуте я уже не говорю. Что же делаю я? Лошадь — к черту! Оглобли — к черту! Просто я приделаю впереди большое колесо, педали для ног извозчика, как на велосипедах и мой извозчик (радостно) начинает ничтоже сумняшеся, ездит без лошади, овса и сбруи! О кнуте я уже не говорю!
Казанцев. Позвольте… О кнуте вы уже не говорите. Если два седока — ведь общий вес получается пудов 16-17. Одному человеку не сдвинуть этого — хоть вы приделайте 10 колес!
Талдыкин. Я уже думал об этом. Если даже это и не совсем так — оно не важно! А сдвинуть с места… Если извозчиковы ноги не одолеют сопротивления — ведь можно сделать и механический двигатель… Паром там или электричеством…
Казанцев. Да, да! Поставить бензиновый двигатель — и конец!
Талдыкин (радостно). Ну, конечно! Вот вы меня и поняли!!
Казанцев. А для управления приделать руль!
Талдыкин. Ну, да! Верно!!
Казанцев. А двигатель сделать посильнее, да и устроить экипаж на четырех пассажиров.
Талдыкин (восторженно). Да!! Да!! Ей-Богу!
Казанцев. И тогда… (пауза) и тогда вы будете иметь обыкновенный автомобиль, изобретенный несколько десятков лет тому назад, тот автомобиль, который вы можете видеть на улицах в числе нескольких тысяч экземпляров. (Смеется.) Увы! Изобретение хорошее, но вы опоздали.
Талдыкин (тяжело опускается на стул, совсем усталый). Погибло… Снова все погибло… А я строил на этом дело!..
Зоя. Ну, зачем вы огорчаете дядю, землячок!
Казанцев. Что вы! Да я его уже давно полюбил, как родного! (Обвивает рукой талию Зои.) Нет, дядюшка! Теперь я вам предложу дело… Только мне для этого снова понадобится Глыбович… Где он, дядюшка?
Талдыкин. Глыбович? А черт его знает…
Казанцев. Он нужен сейчас, как воздух!

В дверях Глыбович. Он растрепан, воротничок у него растерзан, галстук на сторону, вид веселый. Присутствующие его не замечают.

Талдыкин. Этот Глыбович такой, что когда не нужен — так черти его и принесут, а когда, в кои-то веки один раз понадобится…
Глыбович (весело). Так он тут, как тут. Плох был бы тот агент, который не являлся по первому желанию клиента!
Все (говорят наперебой). Боже мой?! Что за вид! Что с вами?
Глыбович. Сейчас бил Ноткина! Это ничтожество, эта пародия на агента осмелился утверждать, что наше общество отказывается переводить с посмертного страхования на дожитие!!
Казанцев. Глыбович! Вы гениальны! За этим-то вы и были нужны! Так ваше общество может перевести с посмертного страхования на дожитие?
Глыбович. Сколько угодно. Кого перевести? На какой срок?
Казанцев. Меня! Лет на 5. За это время, я думаю, все выплачу. Дядюшка! Сколько вы всего заплатили за меня господину Глыбовичу?
Глыбович. Это не мне, а обществу. Сейчас! (Вынимает записную книжку.) 11700 р.
Казанцев. И прекрасно! Дядюшка! Я у вас покупаю за эту сумму мой полис и перевожу его на дожитие… А вам, кроме того, возвращаются все расходы.

Те же и Усиков.

Усиков (входя). О, какое большое общество! Делаю общий поклон. Что за оживление, господа?
Талдыкин. А, доктор. Тут замечательное дело. Посмертную страховку переделываем на дожитие, и я получаю все свои взносы обратно.
Усиков (ему тихо). А что же я получаю?
Талдыкин. Вы? Ничего! Ведь, оказывается, что мы с вами застраховали тогда здорового человек. Так что ничего противозаконного и не было!..
Усиков. Та-ак! Значит, опять не удалось сделаться мошенником. Не судьба! И это который уже раз!
Казанцев. Ну, спасибо вам, Глыбович! Вы сейчас, вероятно, первый раз в жизни явились как раз вовремя. Господа — ура Глыбовичу.
Все. Ура-а-а!

Те же и Ольга Григорьевна.

Ольга. У нас сегодня самая шумная квартира в городе… В чем дело?
Глыбович. Видите, Ольга Григорьевна… Это ‘ура’ в честь меня. Оказывается — я самый нужный человек.
Ольга. Развязный нахал, вот вы кто!
Глыбович. Наполовину неправы. (Ко всем.) Господа! Когда мы заканчивали ту сделку, первую, — так вечером поехали на ‘Живой труп’. Куда мы поедем после этой сделки?
Казанцев. На ‘Свадьбу Кречинского’!!
Глыбович. А билеты есть?
Зоя. Ого! Целых девяносто!!
Глыбович. Господи Иисусе?! Почему же девяносто?
Талдыкин. Это по числу лет, которые проживет Казанцев… Ура!!

Занавес

КОНЕЦ!!!

Моя пьеса ‘ИГРА со СМЕРТЬЮ’

Это — моя первая большая пьеса…
Я ее написал в 1919 году, скрываясь от захвативших Севастополь большевиков, хотя я сам в то время ‘играл со смертью’, но, увидит зритель, в пьесе нет и намека на ту гримасу жестокой смерти, которую переживала и переживает несчастная моя родина. Я скрывался (а как трудно скрыться в маленьком городе?), меня разыскивали, потому что мои статьи и книги были ножом в сердце большевиков, я бил по их самым чувствительным местам и, думаю, что если бы я попался в красные лапы, то едва ли палачи довели бы меня живым на обычное место расстрелов — они бы ‘отгрызывали от меня по кусочку мяса на котлеты’, как обещала одна коммунистическая газета…
Но я искусно прятался и в это время с увлечением писал ‘Игру со смертью’, живя больше жизнью героев, чем моей собственной… Я нарочно не вводил в пьесу элементы злободневности, полагая, что все, что теперь делается — преходяще, а мой герой Талдыкин и через десять лет останется таким же живым, как и сейчас — с его неутомимой жаждой выгодных дел, с его суетой и горячкой, с его подчас жуткой прямолинейностью в вопросе о жизни и смерти писателя Казанцева, раз эта смерть венчает сложные и выгодные коммерческие комбинации…
В пьесе нет плохих людей, как и вообще в жизни их очень мало. В одном и том же человеке может причудливо совмещаться и Торквемада, и Франциск Ассизский.
Как говорит один из моих героев — ‘сегодня человек фальшивый вексель подпишет, а завтра сироту пригреет и покормит’… Яркий пример — агент по страхованию жизни Глыбович. С одной стороны — он негодяй, потому что пользуется любящей женщиной для устройства своих дел, он на всякого человека холодно смотрит, как на объект страховки, но, с другой стороны, он энтузиаст, он — поэт, и если ему предложить взятку — с негодованием откажется. Даже доктор Усиков, этот — ‘полумошенник, которому всегда что-нибудь мешает сделаться полным мошенником’ — и он неплохой человек, хотя потому бы, что при всяком удобном случае этот доктор ‘кается’…
Зоя — чистый светлый образ неиспорченной жизнью девушки… В конце второго действия ей кажется, что она окружена стаей хищных воронов, но и она, в конце концов, видит, что кругом только деловые люди, а что объектом их дел является спекуляция на смерти — это случай. С таким же энтузиазмом окружающие занялись бы эксплуатацией перегоревшей электрической лампочки, если бы это принесло не меньший доход, чем смерть Казанцева. Я знаю, что публика будет смеяться, смотря пьесу, но в пьесе есть жуткие, страшные места, и я буду счастлив, если чуткие актеры почувствуют это и оттенят.
В заключение — несколько слов о переводе на чешский язык… Я очень счастлив, что перевод попал в руки талантливого В. Червинки — чуткого внимательного переводчика. Но, к сожалению, в пьесе есть ряд мест, в которых совершенно непереводимая игра слов. В. Червинка, однако, с честью вышел из всех затруднений. И мне приятно, что пьесу впервые увидят при свете рампы чехи — мои лучшие друзья в международном масштабе…

КОММЕНТАРИИ

ИГРА СО СМЕРТЬЮ (1919-1923)
Комедия в трёх действиях

Впервые напечатана в 1923 г. в Праге на чешском языке в авторизованном переводе Винценца Червинки.
На русском языке публикуется впервые по рукописи, хранящейся в фонде А.Т. Аверченко в РГАЛИ.
При подготовке к печати учтены изменения, внесенные автором в чешском переводе.
Об обстоятельствах, в каких была написана пьеса, автор сообщает в кратком послесловии ‘Моя пьеса ‘Игра со смертью». Это послесловие также публикуется впервые.
Осуществлению публикации на русском языке способствовали чешские коллеги: директор Национальной библиотеки в Праге доктор Лукаш Бабка.
Премьерный показ в Севастополе был приурочен к рождественским праздникам 1920 г. Пресса информировала: ‘Новая трехактная пьеса Арк. Аверченко ‘Игра со смертью’ отдана автором труппе театра ‘Ренессанс’. Пойдет пьеса после Рождества’ (Юг, 1919. 21 декабря, No 162). Далее: ‘В новой пьесе Арк. Аверченко ‘Игра со смертью’ роли распределены между первыми персонажами труппы театра ‘Ренессанс’. Талдыкин — Е.А. Алмазов, Глыбович — Влад. Петипа, жена Талдыкина — Туркестанова, Зоя — Скокан. Для роли писателя Казанцева приглашен артист б. императорского московского Малого театра — Скрябин. Режиссирует Влад. Петипа при сотрудничестве автора’ (Юг, 1920, 2 января, No 129). Премьера состоялась 7 января 1920 года в театре ‘Ренессанс’. Последний, четвертый показ прошел 20 января 1920 г. Премьера в Симферополе состоялась 24 июня 1920 г. на сцене летнего театра Городского сада. В Чехословакии состоялись две постановки на чешском языке: 16 ноября 1922 г. — премьера в Моравско-Силезском театре в Остраве, 29 ноября 1922 г. — в пражском Городском театре на Королевских Виноградах. В Праге пьеса шла 15 раз, в начале 1923 г. была поставлена в театре чешского города Турнов. Показывалась в рамках европейских гастролей Аверченко в рижском Театре русской драмы 23 января 1923 года, в ходе бенефиса Е.А. Маршевой.

МОЯ ПЬЕСА »ИГРА СО СМЕРТЬЮ’

Я ее написал в 1919 году, скрываясь от захвативших Севастополь большевиков…— Писатель приехал в Севастополь в начале февраля 1919 г., а три месяца спустя, когда в Крым прорвались красные части под командованием П.Е. Дыбенко, оказался ‘под вторыми большевиками’. Он имеет в виду период с середины апреля по 23 июня 1919 года.
Я очень счастлив, что перевод попал в руки талантливого В. Червинки…— Винценц Червинка (Vincenc ervinka) (1877-1942) — известный чешский журналист, переводчик, театральный и литературный критик. Многие годы работал в чехословацкой газете ‘Народни листы’. В 1919 г. находился в Сибири с чехословацкими легионерами. В 1919-1933 гг. в издательстве Отто руководил серией ‘Русская библиотека’, где выпускались книги как русских эмигрантов, так и советских писателей. На чешский язык первым перевел произведения Л. Андреева, И. Бунина, Вас. Немировича-Данченко, В. Брюсова. М. Булгакова, В. Катаева, М. Зощенко и др.
И мне приятно, что пьесу впервые увидят при свете рампы чехи…— А. Аверченко, готовя чешскую постановку ‘Игры со смертью’, создавал иллюзию того, что пьеса еще не была инсценирована. За неделю до пражской премьеры автор заявил прессе о том, что ‘пьеса написана в этом году весной’ и ‘эта комедия в русском оригинале до сих пор нигде не ставилась’ (Averenko do Berlina // Nrodni listy (Praha), 1922, 22 ijem).
Аверченко Аркадий Тимофеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Лето, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1912
  2. Чертова дюжина, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1913
  3. Коготок увяз — всей птичке пропасть, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1914
  4. Когда женщина захочет, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  5. Ольга Николаевна, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  6. Женщина и вор, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1920
  7. Вчера и сегодня, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1914
  8. ‘Сердце молодой девушки’, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
Электронная библиотека