Игра с огнем, Уэдсли Оливия, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 149 минут(ы)

Оливия Уэдсли
Игра с огнем

Глава I

В тот день, когда Сента впервые встретилась с Максимилианом Вандорненом, она полюбила его. Ей было восемнадцать лет, а ему — тридцать. Жизнь Парижа и Лондона сделала тридцатилетнего Вандорнена из Вены чуть веселей и утонченней, чем обычно бывают жители этой столицы. Испорченный жизнью и людьми, старший сын в семье и первоклассный спортсмен, он был богатым человеком, любящим хорошо пожить. Только несколько неглубоких морщин вокруг красивого рта светловолосого Макса указывали на присущую ему, глубоко скрытую, внутреннюю душевную жизнь, стоящую в явном противоречии с внешностью этого бонвивана. Жизнь бывала сильней его и нередко заставляла этого человека, живущего поверхностными интересами, задумываться и терять спокойное самообладание. Одной из таких неумолимых жизненных сил явилась застенчивая молодость и нежность облика Сенты, покорившие его.

В Рильте он оказался только проездом по пути в Киль. По дороге он решил: ‘Остановлюсь на несколько дней в Сальм-Хальтенбурге’.

В Рильте в тихий, ясный летний день он впервые увидел Сенту Гордон. Одним быстрым, опытным взглядом охватив весь облик стройной молодой девушки в изящном белом платье, Макс, отвешивая ей низкий привычный поклон, подумал: ‘Вероятно, ‘видение’ из соседнего дома’.

Его кузины принимали деятельное участие в пансионе для взрослых девушек, чей сад слева граничил с дворцовым парком.

Вандорнен пробормотал что-то о приятности пребывания в школе. Сента согласилась. Он продолжал вести с ней разговор так, как обычно разговаривают с такими молодыми девушками.

Сента играла в теннис. В первую же минуту, когда она увидела золотоволосого Вандорнена, она вложила в игру всю силу своей грации и ловкости.

От его похвалы она зарделась румянцем. У Вандорнена мелькнула мысль: ‘Какой изумительный цвет кожи’. Он внимательней присмотрелся к ней.

Сента нагнулась, чтобы застегнуть пряжку белой туфли. Он заметил, какие у нее маленькие ноги и длинные, изящные кисти рук.

Макс начал играть в теннис, а Сента присела на теплой, мягкой траве, чтобы смотреть на него. Она подумала, что он должен быть очень сильным и необычайно выдержанным человеком. Сента увлеченно следила за игроками, как умеют это делать только в восемнадцать лет. Графиня Фернанда, небрежно откинувшись на соломенном шезлонге, нежно спросила ее:

— Дарлинг, вы очень задумчивы, или я ошибаюсь?

Лицо Сенты приняло выражение молодого существа, мысли которого разгаданы опытным умом взрослого друга.

— Ага! — рассмеялась Фернанда, — вы что-то от меня скрываете. А щечка какая! Ваш Джильберт назвал бы ее на своем образном языке алой, как заря.

Сента встретилась глазами с веселым взглядом темных глаз Фернанды, откинулась назад и спрятала свое разгоревшееся лицо в приятной прохладе ее мягких рук. Отвернув голову, Сента все более давала овладевать собой мысли о Максе Вандорнене.

Ночью, лежа в постели, она вспомнила прелесть мгновения их встречи.

Хотелось знать, что чувствует Вандорнен.

Мысли Макса в этот день были беспрерывно заняты письмом Лили Гельтер. Он так устал от нее! Рыцарская привычка вежливости запрещала ему дать ей понять это, перед его глазами возникали картины долгих и лучших лет его жизни, которая будет привязана к гневу это старой, полуистлевшей страсти.

Зачем вообще рождаются глупые женщины! Да еще с красивыми лицами! Красота должна быть спутницей ума, но в жизни этого почти никогда не бывает. Если у женщины лицо, которое заслуживает внимания, то этим почти ограничивается круг интереса к ней. Женщины, уверенные в своей красоте, чертовски соблазнительны.

Он хорошо играл в теннис, стараясь физическими упражнениями уклониться от мыслей, раздражавших его.

Но мысли продолжали преследовать его, когда он, бесцельно побродив, вернулся на чай к Фернанде. Они были большими друзьями. Иной раз любовно, но слегка саркастически, Макс ей удивлялся: она была красивой женщиной. Будь она дочерью бедных родителей, позволивших ей избрать карьеру артистки, она оказалась бы блестящей оперной примадонной. В возрасте восемнадцати лет у нее было страстное желание пойти на сцену. В тридцать пять лет только пение являлось зеркалом, в котором отражалась ее любовь к жизни. В ней было очарование опасной женщины, в которой сильно развита тоска по любви и преклонение перед ней, прошедшие мимо нее. Она была жертвой и остро ощущала это.

Когда Вандорнен, сидя в соломенном кресле с папиросой во рту, глядел на Фернанду и Сенту, у него создавалось впечатление, что графиня страшно нравится юной англичанке. Вдруг Сента обернулась, улыбнулась и покраснела. Максу это понравилось. Но ее большие глаза были серьезны.

— Вы смотрели на меня, не правда ли? У меня было странное ощущение электрического тока, какое бывает в… в таких случаях.

Фернанда, улыбнувшись, сказала:

— Подумай, Макс, какое чувствительное маленькое существо!

Она заговорила о телепатии и потом перешла на тему о спиритизме. Сента сидела, слушала их и чувствовала себя окруженной каким-то очарованием, созданным прелестью проведенных здесь минут.

С тех пор, как она приехала в Рильт год тому назад, она обожала графиню Фернанду. Пение графини приводило ее в восторг. Ее обожание теперь не уменьшилось, но изменилась его сущность, получив свой настоящий смысл. Сенте припоминались последние месяцы до этого дня, наполненные героической мелодией ее первого увлечения идеалом. Какой глупой бывала она, вероятно, и как терпеливо графиня Фернанда переносила ее немое преклонение.

Ясно и живо перед ее воображением предстал тот августовский день в прошлом году, когда она впервые разговаривала с Фернандой в буковом лесу.

Хрупкая, элегантно одетая, надушенная, с раскрытым зонтиком на плече, графиня улыбалась ей.

Она обратилась к Сенте на прекрасном английском языке:

— Вам нравятся наши леса? Больше чем Лондон? А я очень люблю Лондон.

Сента вспомнила, как ее душило волнение, как она из-за ужасной застенчивости не могла говорить… Волны благодарности за милое отношение к ней графини заливали ее сердце… Она взяла ее тогда с собой во дворец, в свою комнату. Уже совершенно освоившись, она еще помнила то впечатление, которое произвел на нее дворец, когда она впервые увидела его вблизи. Стены холла, выложенные изразцами, были покрыты деревянными щитами с изображением гербов, краски которых давно поблекли и стерлись. Каменная витая лестница вела в комнату графини, залитую солнцем, напоенную ароматом ландышей. Там они вместе пили кофе. Ей вспомнилось, как графиня пела, аккомпанируя себе, сказав при этом: ‘Знаете ли, я, к сожалению, скверно играю’.

Ее пение открыло Сенте новый мир. Оно возбудило в ней умение чувствовать и переживать. В тот день она перестала быть ребенком.

Когда Сента опять ушла играть в теннис, Фернанда сказала Максу:

— Сента — прелестная, чуткая девушка, что редко теперь бывает. В ней есть уменье привлекать к себе людей. Конечно, оно со временем еще усилится.

— Она, кажется, ужасно молода.

— Ровно восемнадцать. Типичная английская девушка этого возраста. Такая смешная, забавная. Когда она ехала в Рильт, то есть в пансион, Гизль был с ней в одном купе от Флешинга до Амстердама. Там он должен был только взять свои вещи, прежде чем отправиться в Копенгаген. Конечно, в Амстердаме он обедал с Бертой де Хилл (о, милый мой, с этим все покончено!). Берта рассказала мне, что Гизль восторженно вспоминал какую-то молоденькую англичанку. Он говорил о ней с разными подробностями, и было забавно слушать. Ты ведь представляешь себе, как он развивал свое сравнение ‘тип барышни с борзой’ — прелестные руки и ноги, узкие и длинные, задумчивые, но живые голубые глаза… Он рассказывал, как Сента хотела улыбнуться, но постеснялась.

— Так ли это? — лениво спросил Макс, — не думаю.

— Я тоже другого мнения, но, вероятно, когда Гизль рассказывал, это звучало очень смешно. Короче говоря, он был очень заинтригован ‘прелестной англичанкой’, и Берта это чувствовала даже тогда, когда они после обеда поехали кататься.

— Гизль был здесь? — спросил Макс.

— Нет. Мне кажется, что Сента влюбилась бы в него, если бы он сюда приехал. По некоторым необъяснимым причинам очень молодые девушки считают всех русских чрезвычайно романтичными, тогда как…

Макс перебил:

— Гизль — хороший малый.

Сента закончила сет и возвращалась к ним. Она смеялась чему-то, что рассказывал ей Фриц. Вандорнену было приятно, когда Фернанда пошла навстречу Сенте и, взяв ее под руку, спросила:

— Останетесь обедать?

После обеда все пошли в большой зал, так как Фернанда обещала спеть.

Макс сидел в глубине комнаты на старинном кресле ампир.

Она пела ‘Посвящение’. Страсть, вложенная ею в эту вещь, обвевала сердце нежной лаской. У нее был необычайно проникновенный голос всепокоряющего, трогающего до глубины души тембра. Макс поймал себя на том, что он все время глядел на Сенту… Он почти мог ‘видеть’ впечатление, производимое на нее пением Фернанды… Оно проглядывало в ее очарованном взгляде.

Он вдруг почувствовал себя таким старым… Семнадцать, восемнадцать — эти годы уже тринадцать лет лежали позади него. И он горько об этом пожалел. Молодость и страсть юных лет — такие сильные, такие необъяснимые!

Макс задумчиво глядел на свою руку, лежавшую на колене… Черт побери!.. Он здорово запутался… Лили такая несносная… все так осложнилось… Все, что раньше было только веселым наслаждением, теперь — тяжелое ярмо…

Будь он свободен — но, нет! Цепи, накладываемые человеком на самого себя, тяжелей тех обязательств, тех приличий, в отношении которых вы ими связаны. Можно освободиться от этих цепей, но никогда нельзя сбросить узы, которые вначале кажутся такими сладкими, легкими, а впоследствии становятся тяжелее железа, тяжелее свинца. Если он женится, то до некоторой степени будет свободным — во всяком случае от Лили. Конечно, с годами он женится.

Макс спрашивал себя: ‘Почему я не порву со всем этим? Не следовало ли изменить всю жизнь? Не начать ли работать — будь это даже в Конго или в Южной Америке?’

Ого! Его ‘маленький гренадер’ собирается уходить. Он встал. Фриц, не стесняясь, спал на желтой шелковой кушетке в позе полного отдыха. Смеясь, Макс сказал Фернанде:

— Любитель музыки! — и прибавил: — Я провожу вас, мисс Гордон.

Он пошел за Сентой вниз по винтовой лестнице в темный холл со старинным сводчатым потолком. Служанка из пансиона, ожидавшая у дверей, почтительно поклонилась Вандорнену. Под влиянием минутного настроения он обернулся к Сенте и спросил:

— Можно мне проводить вас домой?

‘Может ли он?’ — душа Сенты возликовала.

Аллея с переплетающимися верхушками липовых деревьев, по которой они пошли, казалась ей дорогой в рай.

Вандорнен казался Сенте высоким, как богатырь. Как-то нечаянно ее голая рука коснулась его. Он тоже почувствовал это мимолетное прикосновение и, посмотрев на нее, хотел было улыбнуться. Но инстинкт воспитанного человека, не поддающийся обману, в то же мгновение подсказал ему, что по отношению к Сенте вольность обращения недопустима, и это было приятно своей новизной.

У калитки, разделяющей оба сада, они остановились. Холодная худенькая ручка Сенты на прощание слегка пожала его руку. Она не осознавала, что от этого прикосновения по ней пробежала дрожь, но он это ощутил. Она казалась ему более стройной, чем днем.

Она безмолвно взывала к нему: ‘Не уходи! Подожди мгновение! Только одно! Не отрывай меня от чуда, до сих пор мне неведомого! Когда ты уйдешь, замрет, вся жизнь. Я люблю тебя! Я люблю тебя!’

Прощаясь, Вандорнен вежливо сказал:

— Я надеюсь, вы доставите нам удовольствие и придете завтра поиграть в теннис.

— Если я смогу, — пролепетала Сента.

Он еще раз пожал Сенте руку.

Вновь он почувствовал мгновенный отклик ее души.

В нем что-то пробудилось, — он посмотрел на Сенту, ища ее глаза. Ее полураскрытый рот манил к себе бессознательным трепетом губ.

Макс не поцеловал это милое дитя, что очень удивило его самого. Он чувствовал, что ее нельзя целовать так, как он обычно целует женщин, но он давно забыл о других ласках! Как испорченный человек, он понимал, что в нем клокотало.

Вежливо, отрывисто попрощавшись, он подождал, пока не замер звук ее легких шагов, повернулся и пошел по длинной аллее обратно.

Он вошел во двор замка. Окна маленьких домов, образующих под стенами дворца квадрат, были освещены. Из дома старшего лесничего доносились серебристые звуки музыки. Кто-то играл на скрипке ‘Колыбельную песнь’ Брамса. Вандорнен остановился послушать. Таинственное и сильное очарование ночи и музыки окружило, заволокло его мысли и быстро умчало их на мягких крыльях к Сенте — он сознался самому себе, что был ею увлечен…

Закончилась ‘Колыбельная песнь’, кто-то рассмеялся, раздался громкий мужской голос… Макс вздохнул и направился в большой зал дворца. Там играли в бридж. Он немного постоял около карточного стола, выкурил последнюю папиросу и пошел в свою комнату. Ее окна тоже выходили в сторону озера. Он присел у одного из них, прислонился головой к холодной каменной стене и отдался во власть воспоминаний о Сенте.

На башне пробило два часа. Он зевнул и стал раздеваться.

Глава II

Спустя несколько дней Вандорнен решил, что должен уехать, но, не имея сил превозмочь свое увлечение, остался.

Сента ежедневно играла в теннис, ежедневно Фернанда следила за ее игрой. Под ее поднятыми бровями в темных глазах светилась легкая насмешка. С каждым днем любовь Вандорнена крепла.

Сента, теперь уже лучше владевшая собой, стала более сдержанной. Макса даже немного сердила ее скромная гордость, как бы ставящая преграду между ними.

Однажды Фернанда случайно сказала ему:

— Из этого ничего не выйдет, дорогой мой.

Не подавая вида, что он поражен ее фразой, Вандорнен спокойно спросил:

— Почему?

— Просто так. По тысяче причин. Национальность… семья… воспитание…

— Можно все изменить, — в тон ей возразил он.

— Да, но едва ли это поможет. Сента такая англичанка — до мозга костей!

— А мне кажется, она изменилась бы, — проговорил он тихо.

Над всеми этими вопросами он много думал, обсуждал их всесторонне. Ему не хотелось спорить, так как он считал, что он прав. А Фернанда, по-видимому, была настроена воинственно.

Он смотрел на Сенту иными глазами, глазами человека, присматривающегося к привлекающей его женщине, и в нем росло любопытство узнать ее. Сначала он думал, вернее, предполагал, не является ли ее чувство к нему обычным увлечением совсем молоденькой девушки пожилым человеком, увлечением, созданным трепетом, возбуждением, тоской и желанием показаться взрослой. Но постепенно, день за днем, он убеждался в том, что в Сенте есть какой-то источник силы и храбрости. Именно этими свойствами своей природы она притягивала к себе.

Не отрывая глаз от сонного моря цвета сапфира, он стал позади Фернанды и вдруг сказал:

— Фернанда, помоги мне! Я знаю, что ты имеешь большое влияние на Сенту.

Фернанда ответила ему:

— Я не буду противиться событиям, но я не уверена, что брак с Сентой будет удачным для тебя.

— Она ведь нравится тебе, Фернанда?

— О, да, я люблю ее, но ее жизнь не соприкасается с моей. Представь ее себе в Вене или в Дорнене, в твоей семье…

— Я это делаю — и это самая приятная игра для моего воображения.

— Безнадежно пробовать помочь тебе. Никто в мире не бывает так слеп к требованиям света, как влюбленный светский человек! Но любишь ли ты действительно?

— Хочешь ли ты быть хорошим товарищем и по-настоящему помочь мне? — ответил ей Макс вопросом на вопрос. — Попробуй победить семейную оппозицию, если она возникнет.

Он опустился на стул рядом с Фернандой и положил ей руки на колени.

— Фернанда!.. Ничто не поможет. Я не хочу бороться с этим, верней, я не могу. Я люблю Сенту. Мне даже кажется, что я полюбил ее, когда впервые увидел, хотя, быть может, это и глупо звучит. Вчера я просто-напросто приревновал ее к одному из молодых парней из Мевика. Не пригласила ли ты нарочно всех этих юнцов? Да? Ты это сделала? Я и не думал. Меня приводило в бешенство их присутствие, их смех и то, что Сента — в их обществе. Я готов был на все, лишь бы только Сента не была с ними. И не собираюсь подвергаться таким сильным переживаниям еще раз. Я хотел сказать тебе, — он сжал ее руки в своих, — пожелай мне счастья!..

Фернанда повернула голову и, посмотрев на него, поняла, что он счастлив.

— Готова исполнить твою просьбу, дорогой, и пожелать тебе счастья — навсегда.

*** * ***

Сента решила прекратить считать розы на обоях, к чему она прибегала в бессонные ночи как к средству, чтобы уснуть и тем избежать темных кругов под глазами. К сожалению, это средство перестало помогать, и мысли о Максе Вандорнене становились непобедимыми.

У нее создалась привычка, лежа на спине и положив руки под голову, перебирать в памяти мельчайшие подробности предыдущего дня, чтобы вновь пережить всю сладость этих часов. Так же нужным считала она запомнить, что нравилось и что было неприятно Максу. В этом сказывались молодость и уменье Сенты схватывать на лету все его вкусы.

Пробило шесть. Джорджи в пижаме лимонного цвета вошла в комнату Сенты. В Рильте она была единственной соотечественницей Сенты, она поступила в пансион позже нее, была родом из Глоссестершайра и постоянно много говорила о лошадях. Джорджи была маленького роста, очень живая и остроумная. В первую же неделю своего пребывания в школе она сказала Сенте, что та ‘лучше других’. Ее смешило, что Сента обожает графиню Фернанду.

Ей страшно понравилась карточка Сильвестра, брата Сенты. ‘Обожаю мужчин’, — заявила она. Ее интерес к тому, что она назвала ‘австрийской историей’, был неослабным. Она мгновенно почувствовала тут романтическую подкладку и с первого взгляда определила по Вандорнену, что Сента влюбилась в Макса.

— Так случилось бы со всякой девушкой, запертой в этой дыре, Кроме того, он чертовски интересный.

Сента почти ничего не говорила ей о Максе. В первый же момент она все свои даже несерьезные мысли о нем заперла в сокровищницу своего сердца. Джорджи ужасно болтлива — она способна обсуждать то, о чем и слова не хотелось бы слышать из уст кого бы то ни было.

Сейчас, сидя на кровати у Сенты, Джорджи болтала ногами и тараторила:

— Знаешь, ты из-за этой истории похудела. Как романтично! Но почему ты не подвигаешься вперед? Уверяю тебя, Сента, ты преступно медлительна. Ведь это страшно опасный гандикап [особый вид скачек]. Будь я на твоем месте — в первый же день растрепала бы его усы, вечером поцеловала его и вернулась бы домой спокойной за исход дела. Он одновременно напоминает героя оперетки и старинного феодала.

Она подняла ногу и со всех сторон стала любоваться ею.

— У меня красивые ноги.

Потом, вернувшись к прежней теме, продолжала:

— Как ты думаешь, какой вид у Макса утром, когда он просыпается? Мне всегда кажется, что вид мужчины в постели должен ужасно разочаровывать, то есть, я хочу сказать, когда женщина не причесана — это ничего, но растрепанный мужчина, вероятно, отвратителен. Однажды я была сильно влюблена в одного мальчика. Но только до тех пор, пока не увидела его после купания. Когда он появился из воды, то выглядел, как мокрая курица. С этого момента он больше для меня не существовал. Одно счастье, что Макс стрижется ежиком и так низко, что сквозь волосы видна розовая кожа. По-моему, Макс очень интересный мужчина.

И она убежала, шлепая утренними туфлями. Сента тоже начала вставать.

Спускаясь по лестнице, она подумала о том, как быстро она переросла интересы школьной жизни, как несколько недель стерли в ней детские навыки и вкусы и сделали ее взрослой. Здесь жизнь для нее была нереальной, настоящей была та, которую она проводила в обществе Макса. Не могло быть такой силы воображения, которая позволила бы ей представить себе конец этих счастливых часов. Она должна была пробыть в Рильте еще два месяца. Макс обещал обязательно вернуться из Киля.

День утреннего визита Джорджи был четвергом, свободным днем для Сенты. Условились поехать на пикник в Зондербург.

Сента сидела рядом с Фернандой, Макс — против них. Он был в элегантном костюме и фетровой шляпе, низко надвинутой на лоб для защиты от солнца.

Июньский день был прекрасен. Полураспустившаяся жимолость пламенела на фоне ясного неба, как маленькие зажженные свечки.

Фернанда всю дорогу молчала. Сенте казалось, что она в скверном настроении. Макс тоже почти не разговаривал. Накануне у него опять был серьезный разговор с Фернандой. Она сама вернулась к теме их первой беседы, была очень резка и холодна. Потерпев поражение и оставив Фернанду не убежденной, несмотря на все свои доводы, Макс был зол и вместе с тем в угнетенном настроении, как бывает со всяким, кому приходится испытывать подобные переживания.

Намерение Макса жениться на Сенте становилось все более и более серьезным. Он не хотел, чтобы эта любовь осталась только романом, он хотел дать Сенте свое имя.

Из-под полей своей шляпы он не спускал с нее глаз. Действительно, она была молода, даже слишком молода для него.

Они посмотрели друг на друга. Под пристальным взглядом Макса лицо Сенты покрылось ярким румянцем до корней волос.

Глядя на нее, он чувствовал, что Сента рождена для любви.

Прелестным, неизъяснимо сладостным было ощущение, что любую минуту она готова откликнуться на его любовный призыв, как тонко настроенный инструмент.

Макс сказал себе: ‘Сегодня вечером!’

Если он вообще задумывался когда-либо раньше о браке, то всегда считал, что до тридцатилетнего возраста не стоит лишать себя свободы.

Теперь он надеялся, что ему удастся жениться не позже, чем через месяц — в июле.

В нем росло волнение, он отбросил печальную мысль и возбужденный и радостный стал болтать с Фернандой.

Она осознавала, что в ней говорит зависть, хотя она никогда не собиралась быть женой Макса и очень любила Сенту.

Великолепие летнего дня казалось Фернанде насмешкой над ней. Случайно замеченные взгляды ее спутников больно кольнули сердце.

‘Дойти до того, чтобы так терять самообладание!’

В ‘Апенраде’ они пили чай, сидя в большом старом саду отеля под яблонями.

— Мне страшно нравится жизнь за границей и иностранный язык, — сказала Сента. — Все так интересно, так волнует, все — даже непонятные слова.

Лукаво поглядывая на Макса, Фернанда спросила:

— Хотели бы вы навсегда остаться за границей? Например, выйти замуж за иностранца?

— Это совет или предупреждение? — осторожно спросил Макс.

— Ни то, ни другое, — с улыбкой ответила Фернанда. — Я просто хочу прервать наше молчание.

Она чувствовала себя утомленной присутствием влюбленных и многозначительным молчанием. ‘Как скучны любящие люди’, — сердито думала она. Достаточно вспомнить успехи Макса, беспрерывной нитью сопутствующие ему с момента, когда он восемнадцатилетним юношей начал свою светскую карьеру. Ей самой известны три, нет, четыре его романа. ‘Это ненадолго, — говорила себе Фернанда. — Да и как может быть иначе? У Сенты, наверное, будут дети, и этим кончится их роман. Макс, преданный, слишком даже преданный, прекрасный муж, но не любовник более, вернется к своим прежним привычкам и увлечениям и на этом оборвется эта глава его жизни’.

Макс обратился к Фернанде:

— Мисс Гордон хотела бы осмотреть замок.

— Хорошо. Пойдите с ней, а я останусь в авто.

Она простилась с ними, улыбаясь, закурила папиросу и продолжала свои размышления над будущим, казавшимся ей неизбежным.

Макс и Сента вместе пошли во двор замка Зондербург. Замок был построен квадратом, и его толстые мрачные стены носили следы бесчисленных сражений между датчанами и немцами.

Макс указал на одну из бойниц.

— Это место в течение семи столетий буквально заливалось целыми потоками крови.

Сента посмотрела, но не на это место, а на его мускулистые сильные руки, на одном из пальцев которых было кольцо с печаткой.

Она сказала мечтательно:

— Какими отдаленными кажутся теперь войны.

— Надеюсь, — ответил серьезным голосом Макс. — Хотя мне кажется, что военное дело — мое призвание. Глядя теперь на эти стены, уснувшие в солнечном блеске и спокойствии, и вспоминая, что было время, когда здесь происходили самые ужасные события, невольно возникает мысль: за что человечество страдает?

Когда он замолчал, то спокойствие, о котором он говорил, показалось ясно ощутимым.

Макс не предполагал, что здесь в этот момент он будет просить Сенту стать его женой. Но вопреки своей воле, он взял ее руки в свои, крепко сжал их и дрожащим голосом сказал:

— Я люблю вас.

Кровь бросилась ему в голову.

Он не мог расслышать ее ответа, но увидел, как двигались ее губы и скорее почувствовал, будто она сказала: ‘Поцелуй меня’.

Он привлек ее к себе, наклонился и нежно поцеловал ее рот. Они долго стояли, держась за руки, не говоря ни слова.

Макс был бледен как мел. Его охватило волнение, до сих пор неизведанное им. Только теперь, в эти мгновения, он ясно понял, как сильна, как бесконечна его любовь к Сенте.

Почти резко, с блестящими глазами и чуть дрожащими губами, он спросил:

— Действительно ли вы меня любите?

Впиваясь в него глазами, Сента ответила:

— Я полюбила вас с первой минуты нашей встречи, неделю тому назад.

Он покачал головой. Сента, думая, что он сомневается, храбро продолжала:

— Нет, правда, я вас люблю. Знаете ли вы, о чем я думала перед тем, как вы меня поцеловали и сказали мне о своей любви: шум волн напомнил мне тот первый день, когда мы встретились… Моя любовь к вам была так сильна, что я задыхалась и мне казалось, что волны шумят надо мной и поглощают меня. Так сильна была моя любовь.

— Сента! — его голос дошел почти до шепота. Она почувствовала, как он дрожит. Он страстно привлек ее к себе. Она увидела, как закрылись его глаза, и услышала шепот:

— Смею ли я? Я должен!

И он поцеловал ее, вкладывая в поцелуи почти отчаяние любви.

Макс и Сента были одни во дворе старого замка. Чайки кричали над ними, мелькая серебряными бликами на фоне голубого неба.

— Весь мир кружится передо мной, — прошептала Сента, когда губы их разомкнулись. Этим поцелуем была запечатлена помолвка.

— О, Макс…

Глядя на ее бледное лицо, ему казалось, что она сейчас упадет в обморок, но Сента рассмеялась и вдруг показалась ему маленьким лукавым чертенком.

— Нет, я не упаду.

Они вместе подошли к каменной ограде и сели, держась за руки.

Делая вид, что он очень серьезен, Макс обратился к ней:

— Сента, вы, вероятно, одна из тех женщин, которых можно целовать только очень осторожно.

Сента покраснела и прошептала:

— Мне нравилось это обморочное состояние. Оно было так божественно.

— Как вы, Сента, смотрите на меня, — сказал Макс, глядя ей в глаза.

Она посмотрела на него.

— Меня страшно волнует, когда я на вас смотрю — захватывает дыхание и мое сердце плачет.

— Вы слишком чудесны, чтобы быть настоящим человеком.

— Но я — человек.

— В том-то и чудо, наполняющее меня счастьем.

— Неужели я действительно даю вас счастье, столько счастья?

— Хотите, чтобы я опять заставил вас почувствовать мир, кружащимся перед вами, чтобы доказать вам это?

— О, да!

Смеясь, он поцеловал ее.

Но смех замер на его губах, так как в его объятиях трепетала страсть молодости, единственно чистая, единственная, вполне истинная страсть в мире.

Глядя на Сенту, на ее изменившееся и сияющее лицо, он сказал:

— Всю свою жизнь я буду помнить этот час и это место.

Сента сжала его руку.

— Макс, когда я буду старой, действительно старой, через десятки лет, мое сердце будет шептать мне об этом чудном часе. В нем всегда запечатлеется картина этих мест и вечно я буду слышать шум волн и крик чаек, и ваш голос, говорящий мне: ‘Я люблю вас’.

Они оба сильно вздрогнули, когда их окликнула Фернанда.

— Ну что? Уже конец, надеюсь? Нам пора. Я никогда не видела более выразительных спин.

Макс повернулся к ней и засмеялся:

— Алло, дорогая, ты угадала. Я принимаю поздравления. Сента согласна быть моей женой.

Он встретился со взглядом Фернанды ясными, счастливыми глазами, потом поднялся и, отвесив Сенте полупочтительный поклон, официальным голосом обратился к ней:

— Разрешите, миледи, — поднял ее, поцеловал и, держа в своих объятиях, перепрыгнул через низкую каменную ограду и усадил в авто.

Глава III

Когда была получена поздравительная телеграмма от Сильвестра, Макс и Сента, сидя в Фридевальде, заговорили о нем. За старыми соснами, далеко внизу, лежало сонное море, греясь под мягкими лучами заходящего солнца.

Макс спросил:

— Похож ли он на вас? — Он поцеловал локон над ее виском.

— Нет, не очень, — ответила Сента, закрывая глаза. — Сильвестр страшно высокий, такой же высокий, как вы, но более худой. Похож на большого датчанина. У него тонкий и острый ум.

— Он должен обязательно приехать на нашу свадьбу, — сказал Макс. — Боюсь, что нам придется подвергнуться большой церемонии. Как бы я хотел, чтобы мы просто пошли и повенчались, вы стали бы моей женой навсегда, I и больше ничего.

— Я тоже, — серьезно ответила Сента.

Взяв его голову в свои руки, она глубоко заглянула ему в глаза.

— Макс, я сделаю все, о чем бы вы меня ни попросили!

*** * ***

С момента, когда начали съезжаться родственники Макса, жизнь сильно усложнилась. Первой приехала его сестра Рене. Цвет ее волос был такой светлый, что отливал серебром, и все в Рене было бледным, как лунный свет: улыбка, голубые глаза, ее кожа — все это отсвечивало серебром. Она была очень элегантна. Муж ее вечно молчал. Сенте понравился Павел, грузный, смуглый мужчина с приятным голосом. С Сентой он был мил, как старый дядя.

В разговоре с Фернандой Рене спросила:

— Как ты могла допустить подобную вещь? Конечно, она прелестна, то есть я хочу сказать, что она не пищит, не топает ногами, не кусает ногтей, но она так же похожа на женщину, достойную Макса, как…

— Ну, как? — резко спросила ее Фернанда, принимая во внимание, что Рене очень глупа. — Продолжай, дорогая. Все, что ты говоришь, очень интересно и я хотела бы знать, что ты этим хочешь сказать.

— Ты знаешь что. Просто я думаю, что Сента совершенно не подходит Максу. Она беби.

— Она вырастет, когда выйдет замуж, — спокойно возразила Фернанда.

Сента чувствовала, что Нико, ее старшая сестра, была бы в прекрасных отношениях с Рене. Сама она очень часто ссорилась с Нико, потому что та находила ее слишком ‘молодой и скучной’.

Рене приехала из Мариенбада, куда она ездила, чтобы похудеть.

Со всех сторон съезжались родственники Макса. По-видимому, их было у него бесчисленное количество. Больше всех Сенте понравилась тетя Доната, которая просто в один прекрасный день пешком вошла во двор с сигарой во рту. На ней был охотничий костюм и мужская шляпа.

Фернанда сказала Сенте:

— Тетя Доната — заблудшая овца в нашей семье.

Макс рассказал Сенте правду относительно этой оригинальной личности. В молодости тетя Доната, самая красивая из трех сестер, была помолвлена с Карлом Вальницем. Они безумно любили друг друга и великолепно подходили друг к другу, составляя прекрасную пару. Оба были молоды, красивы, богаты. Имение Вальницей было рядом с майоратом Хальтенбург. Однажды в праздник, когда в доме никого не было, какой-то полусумасшедший поляк, забредший в замок с тем, чтобы что-нибудь стянуть, увидел молодую графиню Донату. Он бросился на нее, насильно овладел ею и унес в свою лачугу. Отец Донаты убил его. Вальниц остался на всю жизнь холостяком. В течение пятидесяти лет он жил недалеко от того маленького домика, в котором поселилась Доната, одна со своей служанкой. Она редко приходила в замок Рильт.

Увидев Сенту, она обратилась к ней:

— Поцелуй меня, моя дорогая. — Сента исполнила ее просьбу и с этой минуты полюбила тетю Донату.

Она часто ходила в маленький домик тети Донаты, наполненный книгами, ароматом русской кожи, яблок и засушенных цветов.

Тетя Доната очень любила Макса и с искренностью, свойственной ей одной, однажды сказала Сенте:

— Детка, наш Макс — славный парень, достойный своей семьи. У вас будет прелестное потомство.

В эту минуту в комнату вошел Макс. Он весело спросил тетю:

— Вы философствуете?

Тетя Доната серьезно посмотрела на него:

— Мы говорим о будущем.

*** * ***

Самой страшной из всех для Сенты была мать Макса, заехавшая в Рильт по дороге из Стокгольма. Как Рене и Макс, она была высокого роста, и, как они, очень элегантна. Она подарила Сенте нитку жемчуга, красивое старинное кружево, но не сказала ни одного ласкового слова. Фрау Вандорнен не осудила выбора Макса, но и не одобрила его. Она должна была остаться до дня свадьбы, назначенной на конец июля.

Приезд Гизля Сальма, прибывшего из Копенгагена на гоночном автомобиле и в самом веселом расположении духа, явился облегчением для всех. Веселые манеры и жизнерадостное поведение этого полурусского, полуавстрийского отпрыска семьи были приятны всем. Он сразу поцеловал Сенту.

— Вы не можете себе представить, как сильно мне хотелось поцеловать вас еще год тому назад, тогда в поезде. Видите, как хорошо я вас помню.

В кругу семьи он яркими красками нарисовал встречу с Сентой.

— То был единственный раз в моей жизни, когда путешествие по железной дороге показалось мне приятным. Я с трудом расстался с ней в Амстердаме.

Наедине с Максом, глядя на него синими любящими глазами, он более спокойно сказал:

— Ты сделал довольно хорошее дело, не правда ли?

Макс согласился.

— У меня большой опыт в наблюдении над людьми, — сказал Гизль. — Проведя несколько дней с Сентой в поезде, я больше не мог ее забыть.

Затем он стал задавать ему чисто ребяческие вопросы:

— Ты влюбился в нее сразу, да? Какая у нее семья?

— Ее мать — историк, есть еще младший брат, сестра двадцати двух лет и, кажется, какая-то старая-престарая тетка. Кстати, Гизль, кем был Уильтсир? Эта тетка — его вдова.

— Я знал его лично, — ответил Гизль. — Я был в Берлине, когда он был там послом. Значит, твоя маленькая Сента будет к тому же богата?

Вечером Гизль устроил танцы и заставил всех надеть фантастические костюмы. Он много танцевал с Сентой. Танцуя с ней, он шепнул:

— Не жалеете ли вы, что не встретили меня первого?

Он находил Сенту очаровательной, и поэтическая струнка, сильно в нем развитая, была еще более возбуждена ее романом с Максом. Гизль заставлял Фернанду петь самые сентиментальные и страстные романсы и присоединялся к ней. Получались очень красивые и эффектные дуэты. Сенте он очень нравился.

В этот вечер Гизль был немного навеселе, сам разливал шведский пунш и сказал о себе: ‘Я выпил порядочно’. Выйдя с Сентой на террасу, Гизль сказал ей:

— Я на вашем месте не откладывал бы свадьбы, сахарный вы мой ягненочек.

Хотя его лицо смеялось, голос был очень печален.

— Но ведь мы будем венчаться 22-го, через две недели.

— А вы настаивайте и передвиньте число, — продолжал Гизль, — только никому не говорите, что это посоветовал вам я.

Сента рассмеялась:

— Гизль, не будьте таким смешным и таинственным. Скажите мне почему?

Он покачал головой:

— Не могу, — и прибавил, — если что-нибудь должно случиться, то почему не ускорить этого.

— Ускорить что? — спросил Макс, тоже вышедший на террасу с Фернандой.

Гизль ответил угрюмо:

— Я советую Сенте как можно скорее венчаться.

Макс рассмеялся, шепнул что-то Фернанде и увел Сенту от Гизля. Фернанда пригласила Гизля танцевать.

Нежно прижав к себе Сенту и целуя ее волосы, Макс шепнул ей на ушко:

— Кажется, Гизль сильно пьян.

Сента вздохнула с облегчением:

— Так вот в чем дело. Знаете, что мне говорил Гизль? Он настаивал на том, чтобы мы скорее поженились.

— Он хитрый парень, — сказал небрежно Макс.

Сента воскликнула:

— Как будто что-либо может нас остановить!

— Ничто не может и не должно, — ответил Макс, нежно глядя на нее.

У Сенты вырвался вздох облегчения.

Глава IV

Сильвестр выскочил из авто, влетел в лифт, уронил две книжки, поднял их и наскочил на худенькую, довольно красивую, но неаккуратно одетую леди, сказавшую: ‘Дарлинг!’ Это была его мать. Он был без шляпы, но все-таки низко поклонился ей. Она рассмеялась. Сильвестр взял ее под руку.

— Не уходи, пожалуйста. Вернемся выпить чашку чаю. Мне не мешает что-нибудь поесть, предположим тоаст с маслом, сардинки, безразлично какие, и пару кексов.

Очень нежным и приятным голосом его мать нерешительно ответила:

— Да, конечно, но могу ли я… Я протелефонировала… но… Конечно, я могу пойти в другой раз, хотя все это страшно таинственно. Дело в том, что тетя Мери прислала записку: не могу ли я к ней позвонить. Силь, дарлинг, мы должны обзавестись телефоном. Он так необходим в современной жизни. Но плата вперед кажется мне ужасной несправедливостью. А ведь несправедливость — явление, менее всего терпимое человечеством. Я позвонила тете Мери. Она спросила меня, не получала ли я чего-нибудь от Сенты. Кажется, уже больше недели нет писем? Она сказал мне: ‘Тогда вы должны приехать ко мне к чаю’. А я никогда не нахожу, что сказать, когда получаю внезапное приглашение. Поэтому я согласилась.

— Ну, и ничего подобного не будет, — решительно заметил Сильвестр, не отпуская ее. — Блудный сын вернулся домой, и ты должна с ним остаться и пить чай, и больше ничего. Идем!

Они пошли по лестнице, весело болтая и много смеясь. В семье Гордонов любили посмеяться. Для Сенты и Сильвестра их мать была всегда неисчерпаемым источником веселья. Ее нерешительность веселила их даже в тех случаях, когда раздражала. Сента утверждала: ‘С мамой никогда не скучно’. Сильвестр и она серьезно обсуждали этот вопрос. Это происходило потому, что изменчивость настроения Клое зависело от малейшего повода. Она могла уклониться от темы разговора какой-нибудь совершенно неподходящей шуткой и, наоборот, могла стать сразу страшно серьезной, в то время как ее собеседник был настроен шутливо. Ее туалеты были всегда источником горя и неприятностей. Ее вещи всегда были очень скромны, но неоспорим был тот факт, что они всегда ужасно выглядели.

Неопределенная, странная, неряшливая, с мягким голосом и до крайности неэгоистичная, с карими глазами, прямыми, очень красивыми бровями и изумительными руками, за которыми она никогда не ухаживала, она была историком. Ей не было двадцати лет, когда она вышла замуж.

Старшая дочь, Нико, двадцати одного года, очень элегантная, была личным секретарем у глубокоуважаемого мистера Гуго Лортона. Нико редко возвращалась в дом Кемпден-Хилль. Все интересы ее жизни были сосредоточены на том, чтобы беспрерывно развлекаться. Умение Сильвестра и их матери довольствоваться малым доводило ее до самых горячих упреков.

— Сильвестр, ради всего святого, пойми, что внешность имеет значение. Мама, скажи ему об этом! — И, конечно, для нее было ужасно услышать в ответ насмешливые слова матери:

— О, дарлинг, мне кажется, что Сильвестр прелестен.

Нико, которая взывала к небесным силам, с презрением бросала:

— Сильвестр — прелестен!

Еще более выводили ее из себя глупые комментарии матери:

— Дарлинг, я знаю, что в действительности он не красив, но мне так приятно думать, что он красив.

Бальзамом для тщеславной Нико явился отъезд Сенты в один из самых фешенебельных пансионов Европы. Приятно было говорить: ‘Моя младшая сестра в Рильте’.

— А это благодаря тому, что Сента так любит новизну, — обычно с удовольствием говорил Сильвестр и по желанию публики рассказывал всю историю этого события. Между отдельными раскатами смеха он говорил:

— У меня была великолепная шляпа! Сента теперь в прекрасном месте! Все это божественно!

Самыми глупыми словами он рассказывал, как Сента заинтересовалась небольшим холлом, через который они прошли однажды в апрельский вечер.

— Представьте себе такой небольшой холл. Сента туда вошла, хотя я ее предупреждал, что там, наверное, скверно пахнет. А ведь вы знаете, как она ненавидит скверные запахи. Но все-таки она вошла, и не успели мы оглянуться, как какая-то девушка вскочила и начала рассказывать нам подробности своей жизни. Я чувствовал, что Сента не должна была слушать такие слова и собирался ее оттуда утащить, как вдруг увидел, что Сента — подумайте, наша Сента — с увлечением слушает рассказ этой маленькой леди о довольно двусмысленных вещах. По-видимому, рассказ прелестной леди произвел на Сенту большое впечатление и, несмотря на все усилия, я не мог заставить ее об этом забыть. Только когда Сента вполне насладилась, она соизволила уйти. Когда я стал ее в этом упрекать, она мне просто ответила: ‘Не будем об этом говорить. Это было выше моих сил. Я была вынуждена слушать’. Когда я заметил, что она не слышит самое себя, она почувствовала себя огорченной за ту девушку. В то время матери не было дома. Она читала лекции в Чельтенхеме. Я отправил Сенту к тете Мери, а тетя спровадила ее в Германию. Вот каковы последствия темперамента Сенты.

— В свое время я была атеисткой и страстной католичкой, но все это в возрасте 16 лет. Не забывай, дарлинг, что разнообразие — истинная соль жизни.

Но тетя Мери, хотя и улыбнулась и воскликнула: ‘Прелестно’, все же настаивала на плане с пансионом. Она даже упомянула слово: ‘Истерия’. Клое Гордон, выведенная этим из себя, мягко ответила ей:

— Мне кажется, что вы смешиваете жаждущий разнообразия темперамент молодости с чем-то значительно более мрачным.

Минуту спустя она уже горячо спорила о связи между религией и страстью, получившей такое яркое выражение в крестовых походах и инквизиции. Вся жизнь ее была в занятиях историей. У нее были даже две ученые степени. Трое ее пансионеров тоже были очень академичны, за исключением одного, которого Сильвестр назвал ‘датчанином с лицом сороки’. Это был молодой человек, носящий прелестное имя Акселя Борга, изучивший в Лондоне английский язык и банковое дело. Сильвестр еще прибавлял: ‘У него нет никаких навыков человеческого общества’, намекая этим на враждебное отношение мистера Борга к такому незначительному предмету, как зубочистка.

— Дарлинг, он приобретет их, — отвечала ему мать с той благосклонной прямолинейностью, которая всегда отличала ее, если тема разговора касалась пансионеров. — Тимофей Дин и сэр Поль, которых ты действительно уважаешь, Силь, тоже станут приличными. Я приняла к нам Акселя Борга, потому что об этом меня просил сэр Поль.

Это было так похоже на мать. Она совершенно не могла быть нелюбезной. Даже когда она хотела, чтобы вымыли лестницу, она спрашивала: ‘Не имеете ли вы чего-нибудь против?’

— Ты не должна обращать внимания, если кто-либо имеет что-нибудь против, дарлинг, — сказал ей как-то Сильвестр.

И мать с увлечением, как всегда, подхватив новую тему, ответила:

— Я не придаю этому значения, дружок, но, как говорит Фома Кемпийский, ‘Незаметные вещи — незаметны, но вежливость, проявленная в незаметных вещах, бесконечно полезна’.

Сильвестр собирался стать дипломатом, если ему удастся окончить школу и если матери при помощи Г. А. удастся оплатить эту карьеру.

Г. А., то есть тетя Мери, была звездой на семейном небосклоне. Она была женой посла, и хотя прожила с ним недолго, все же сохранила свое положение в дипломатическом корпусе и очень часто бывала в большом старинном доме на Портленд-Плесе. Г. А. была родственницей отца и гордостью Нико.

Нико почти впала в истерику, когда узнала что Сента недовольна своим пребыванием в Рильте и хочет вернуться домой. Она сразу полетела на Портленд-Плес и умоляла тетю Мери быть стойкой. Леди Мери послала за миссис Гордон и, действительно, оказалась ‘очень стойкой’. Она сказала:

— Крайне необходимо, дорогая Клое, чтобы Сента осталась в Рильте.

— Но если она там несчастлива, — возразил мать Сенты. Брови ее поднялись так же, как у Сенты, образуя складку отчаяния над глазами. — Для молодости так ужасно чувствовать себя несчастной.

— Может быть, это и ужасно, но молодость никогда не бывает действительно несчастна. Быть может, она чувствует себя нехорошо, ей скучно там, но вот и все, — решительно сказала леди Мери. — Сенте необходимо быть в школе, где она отшлифует свои манеры. Мне кажется, моя дорогая, что вы должны с этим согласиться.

— Думаю, что наиболее разумная часть моего ‘я’ согласится с вами, — абстрактно ответила Клое. Потом она добавила: — Но думаю, что другая часть, более сентиментальная, чувствует себя огорченной. Ведь, должно быть, ужасно ненавидеть все там, где приходится жить, не правда ли? Сента не может есть их странную пищу.

— Пища у немцев всегда прекрасная, — утверждала леди Мери.

Клое сказала своим приятным, нежным голосом:

— Конечно, я тоже не люблю жирного и никогда не любила. Но я сочувствую Сенте в ее ненависти к кислым, фруктовым и другим странным супам.

Когда леди Мери говорила о Клое своей племяннице со стороны мужа, она смеясь называла ее: ‘Милое неблагоразумие’. Но бывают моменты, и сейчас был именно такой, когда она чувствовала, что это качество ее только раздражает. Она не вполне могла порицать своего племянника за то, что он был такого же мнения о Клое. Крайне нерешительная, терпимая сверх меры, ученая и вместе с тем — проще малого ребенка, Клое была неоспоримо очаровательна. Ее равнодушие к тому, что в жизни для людей является неоценимым, — к положению, деньгам и славе — было врожденным. Она так мало ‘предпочитала’. Она просто все принимала с легким сердцем, отличаясь прелестными манерами и тонкой вежливостью.

Быть может, из всех людей леди Мери искренне любила только Сенту и Сильвестра. Но Клое она восхищалась. Леди Мери понимала, что в годы, когда дети были еще беби, Клое всегда обходилась без всякой помощи. Потом она сделалась лектором и прекрасно управляла своими знаменитыми меблированными комнатами, душой которых была Сара, бывшая няня детей. Сара всегда командовала в семье и продолжала это делать до сих пор.

Когда Сильвестр добился права поступления в Харроу, впервые леди Мери увидела Клое в отчаянии. Только тогда она поняла, как страстно эта мать любит своего сына. Леди Мери спрашивала сама себя: ‘Неизвестно, является ли отсутствие чувства ответственности у Клое врожденным, или это поза?’

Леди Мери чувствовала, что в Кемпден-Хилле жизнь была скудной… Правда, прекрасные меблированные комнаты приносили хороший доход, но, по-видимому, этим ограничивались все средства. А ведь плата за правоучение является в наши дни большим разорением. Леди Мери всегда хотела сделать что-нибудь существенное для Клое и страстно ухватилась за возможность устроить судьбу Сенты.

А теперь Клое очень неблагоразумно, совсем неделикатно хотела позволить девушке вернуться домой только потому, что та ей написала о своей тоске по дому. ‘Не могу понять, о чем она тоскует?’ — спрашивала себя леди Мери, проявляя ненужную сухость.

Леди Мери чувствовала, что в вопросе о пребывании Сенты в школе, налаженном с таким трудом и денежными затратами, она должна быть непоколебима. Поэтому она спокойно сказала:

— Дорогая Клое, я была бы очень благодарна, если бы вы мне дали слово не поддерживать Сенту в этом ее настроении. Уверяю вас, оно пройдет.

Клое задумчиво ответила:

— У молодости так мало времени быть счастливой.

— Молодость недисциплинированна, — возразила леди Мери. — Именно для того, чтобы развить в Сенте дисциплину и умение разбираться в жизни, она была послана в Рильт.

— Да, конечно, я знаю, — серьезно заметила Клое. — Но, дорогая, считаете ли вы, что перемена так важна для молодежи? Вы ведь хотите этим сказать, что школьная дисциплина научит Сенту чувствовать себя удовлетворенной более, чем если бы она оставалась дома. А я не совсем в этом уверена. Не является ли свободный молодой дух в человеке наиболее восприимчивым?

Леди Мери подавила в себе возглас раздражения и холодно ответила:

— Дорогая, Сенте придется жить в обыкновенном обществе. Надеюсь, что она рано и хорошо выйдет замуж. Для этого она должна научиться сдерживать себя и не быть экспансивной.

— Но, может быть, Сента вовсе не думает о хорошем замужестве, — терпеливо возразила ее мать.

Леди Мери чувствовала, что она готова побить Клое.

— Я уверена, что если Сента сейчас вернется домой и ей будет разрешено жить по ее усмотрению, у нее будет глупый, неприятный вид. А в этой школе, под хорошим умелым руководством, Сента приобретет известный лоск и хорошие манеры.

Клое согласилась, выпила с ней чашку чая, нежно попрощалась и покинула Портленд-Плес, не решив, послать ли сейчас телеграмму Сенте со словами: ‘Дарлинг, возвращайся, если хочешь’, или написать ей длинное письмо.

Наличие только одного шиллинга в портмоне заставило ее отвергнуть план с телеграммой, и Клое вспомнила, что надо попросить у Сары немного денег. В доме Гордонов Сара была основой жизни, ее руководящей звездой, министром финансов, кухаркой, администратором и утешителем. Она начала свою службу в Клое в день рождения Сильвестра и в самые трогательные минуты своей жизни разрешала Клое оказывать мелкие услуги. В конце каждой недели Клое честно отдавала Саре все доходы от пансиона, и та управляла всем хозяйством.

Когда она прибыла домой, было уже четверть девятого. Она спокойно вошла. На столе в вестибюле было письмо от Сенты.

За ужином она прочла письмо. Сара стояла рядом с ней, ожидая хороших новостей.

‘Дарлинг мама… — о, Сара, она чудненькая… Вчера мы катались на лодке. Были на небольшом островке. Прогулка была божественная’…

— Как странно: она каталась на лодке. Вероятно, с ними был кто-нибудь, кто мог их спасти в случае несчастья.

‘…Во вторник у нас был один норвежец, который играл нам в течение полутора часов. Он замечательно играл, хотя было немного скучно слушать Бетховена и Грига. Но когда он играл Дебюсси, было изумительно. Две дамы, из которых одна живет во дворце, а другая занимается благотворительностью, дивно пели. Не могу тебе передать, как это было чудесно. Ее голос, мама, волнует до глубины души. Я чувствовала, что в состоянии плакать. Я всю ночь не спала, и мне все слышалось это пение. Одна из певиц — графиня Фернанда, очень элегантна, от нее всегда удивительно пахнет, знаешь, такой аромат, который напоминает цветы и страшно возбуждает. Конечно, здесь все девушки ее обожают. Уверяю тебя, что здесь прекрасно, и я чудесно провожу время. Дом очень красиво расположен, окружен старыми буковыми деревьями, спускающимися густой аллеей к морю. Дорогая, мне некогда больше писать. Целую тебя и Сару.

Сента’.

— Ну, значит, все хорошо. Не нужно о ней беспокоиться.

Как всегда, слова Сары были полны мудрости. Со времени прошлого письма, полученного в сентябре, ни в одном из своих писем Сента никогда не говорила о тоске по дому. Наоборот, она проявляла удивительное равнодушие, вообще, к жизни своей родной семьи. И вот теперь, глядя, как Сильвестр жадно поглощал бутерброды с мясом, запивая их бренди, закусывая все это пудингом, Клое с удовольствием думала о том, что, вероятно, Г. А. хочет с ней говорить о разрешении Сенте еще дольше оставаться в Германии. Она понимала, что ей придется согласиться, хотя ей безумно хотелось опять увидеть Сенту.

Сильвестру нравилась эта мысль:

— Пусть она останется там до конца года, еще каких-нибудь шесть недель — и потом она уже будет с тобой. К тому времени она совершенно превратится в немку.

— Г. А. страшно великодушна и хочет помочь и тебе.

Сильвестр быстро посмотрел на нее.

— Как я был бы счастлив, если бы нам не нужно было помогать. Как только я смогу, я добьюсь этого.

Клое была бесконечно тронута. Такие минуты, такие слова облегчают жизнь…

Сильвестр продолжал:

— Эти проклятые пансионеры!

— О, дарлинг, ведь ты их почти не видишь. Они мало бывают дома.

— Да, но лучше, чтобы мы были одни в нем. Скажи, мама, разве отец тебе ничего не оставил?

Клое перевела взгляд и покраснела. Сильвестру стало неловко. Он нежно сказал ей:

— Дарлинг, мне страшно неприятно… не отвечай мне. Это ужасно грубо с моей стороны спрашивать тебя.

Мать повернулась к нему, и в глазах ее была детская просьба о снисхождении. Понизив голос, она сказала ему:

— Дарлинг, мне кажется, что я должна сказать тебе всю правду. Я раньше никогда тебе об этом не говорила, вероятно, просто потому, что не считала это полезным для тебя. Никто не знает, кроме Г. А. и меня, что твой отец не умер. Ах, как глупо, то есть я хочу сказать, что он не умер тогда, когда вы были детьми, как вы всегда это предполагали. Он просто бросил меня, ушел.

— Бросил, ушел, — повторил Сильвестр с выражением дикого ужаса на лице и желания уловить смысл этих слов, — Но, мама…

— Я скажу тебе все, Сильвестр. Видишь ли, твой отец и я… Он был значительно старше меня и вскоре ему все надоело. Родились вы, он жаловался и искренне ненавидел семейную жизнь. Собственно говоря, так же, как и я. Но я люблю детей. Я отдавала вам все мое время. Средства наши были ограничены. Сара не могла со всем справиться. Кроме того, мне это доставляло удовольствие. Мы тогда жили в Пиннере. Часто Сара и я ходили гулять с Нико и тобой (Сенты еще тогда не было на свете) далеко за город и проводили там целые дни для того, чтобы не возиться дома с кухней. Когда готовишь, делается страшно жарко. Еда пахнет и это ужасно неприятно. То было прелестной весной, цвели миндальные деревья, и нам было страшно приятно быть на лоне природы. Твой отец большую часть времени проводил в городе. Он не мог видеть, как сушится детское белье. Но что же делать. Ведь нужно его где-нибудь сушить, уже не говоря о том, что воздух, вообще, очень здоров. Затем родилась Сента. По-видимому, это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Виктора, твоего отца. Он сказал мне, что уезжает на короткое время погостить в Норфолк, и уехал. Быть может, он действительно туда поехал, но больше не возвращался. Два месяца спустя я получила с Явы письмо, в котором твой отец писал, что покинул меня навсегда. Он послал мне все, что мог. В то время Сента была при смерти. У меня не было времени ему отвечать. Этим все кончилось. Он больше никогда не писал.

Во время ее рассказа Сильвестр поднялся и отошел к окну. Когда она окончила, он опять подошел к ней и стал на колени. Сильвестр хотел что-то сказать. Лицо его было страшно взволновано, и в тот момент, когда он уже собирался заговорить, мать закрыла ему рот рукой. Глядя на него своей ясной и прелестной улыбкой, она сказала:

— Сядем в автобус, поедем в Портленд-Плес и услышим, что скажет нам Г. А. Потом пойдем в кино, в Павильон.

Она отняла свою руку от его рта.

— Я в одну минуту буду готова, дарлинг, только надену новую шляпу.

Глава V

На Портленд-Плесе Г. А. встретила их с ‘кисло-сладкой улыбкой’, как выразился Сильвестр, входя со своей матерью в большую старомодную гостиную. Леди Мери Уильтсир, несмотря на свой пожилой возраст, была одета по моде. Платье ее было очень шикарно. Обилие колец и нитка жемчуга свидетельствовали о ее желании показать свое богатство.

Входя, Клое сказала ей:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, не вставайте.

Г. А. ответила:

— Вы и Сильвестр должны сесть поближе ко мне.

Затем, осчастливив их несколькими кисло-сладкими улыбками, она сказала:

— Милые, у меня есть для вас необыкновенная новость, касающаяся маленькой Сенты.

Но в эту минуту Сильвестр, угадав, что она собирается сказать, воскликнул:

— Не помолвлена ли она?

Улыбка леди Мери застыла. Сильвестр самым наглым образом лишил ее возможности быть единственной вестницей такой чудесной новости.

— Да, это так. Необыкновенный роман. Вандорнены — очень богатая семья и, что еще более важно, очень благородного происхождения. Они…

— Да, но, — прервала ее Клое. — Ведь этого нельзя позволить. Это глупо, это почти преступно… Я… она… Сента еще беби…

— Через два месяца Сенте будет восемнадцать лет, — мягко, но решительно ответила леди Мери, — и брак, дающий ей возможность вступить в семью, подобную Вандорненам, ни в коем случае не может быть преступным, моя дорогая Клое.

— О да, я знаю. Но все это ужасно! Ведь Сента еще слишком молода, чтобы выйти замуж.

Сильвестр с любопытством спросил:

— А сколько лет ему?

— Графу Вандорнену тридцать лет.

Сильвестр вскрикнул:

— О ужас!

Леди Мери, готовая сражаться, подняла свою худую руку:

— Позвольте мне вам все объяснить. Я получила прелестное письмо от начальницы пансиона и очень милые строчки от графини Фернанды Сальм-Хальтенбург, что с ее стороны очень мило. Вероятно, письмо Сенты и графа Вандорнена в пути. Они пишут, что Сента очень влюблена в графа Вандорнена, и они решили повенчаться в конце этого месяца. Графиня Фернанда пишет, что вся семья настаивает на том, чтобы свадьба была только там, и нет причин, препятствующих этому.

— Нет причин? Их даже очень много.

— Может быть, вы мне укажете хоть одну.

Бедная Клое растерянно глядела то на Сильвестра, то на леди Мери.

— Брак — это ведь ужасная вещь. Создается безвыходное положение, во всяком случае для первых нескольких лет. В эти первые годы, если ваш брак несчастлив, вы теряете все. Вы утрачиваете то, что никогда не сможете вернуть, даже если потом вы вернете себе спокойствие и свободу. Утрачивается вера в красоту, во всепрощение и в возможность жить с людьми. Ничто не может восстановить эти утраты. Ничто… — В голосе и в глазах ее были слезы.

Сильвестр встал, подошел и обнял ее одной рукой. Она прислонилась к нему головой и прошептала:

— А ведь мы так приятно провели время за чаем.

Поднятием бровей леди Мери выразила свое сочувствие страданиям человеческой души и действительно очень мягко сказала:

— Да, Клое, вы совершенно правы в том, что говорите. Жизнь, действительно, полна трагичных и печальных вещей. Но в случае, о котором мы говорим, мы не имеем никаких оснований думать, что Сента будет несчастна.

— Я ни о чем еще не думала. У меня нет еще никаких планов. Я просто рассчитывала, что Сента приедет и будет счастлива, — ответила Клое почти вызывающе.

— Ах, как это непрактично, — улыбнулась леди Мери.

Клое улучила минуту, чтобы поговорить с Сильвестром наедине. Глядя в его смешное, милое, детское лицо, она сказала:

— Дорогой Сильвестр, право, ужасно странно все это. Сента любит Вандорнена, он ее… Попробуй утешить твою бедную мамочку.

Сильвестр взволнованно сказал:

— Конечно, мамочка, не волнуйся, все будет в порядке. Г. А. настаивает только потому, что все еще помнит о наших скверных обстоятельствах.

Они вместе вышли. На улице Сильвестр взял ее под руку.

— Если тебе все равно, то мне кажется, дарлинг, мы не пойдем в кино. У меня было бы ощущение, будто мы на похоронах. Понимаешь ли ты меня?

Сильвестр рассмеялся:

— Дарлинг, но ведь это помолвка.

Но Клое не хотела ни развлечений, ни утешений.

Сильвестр попробовал убедить ее:

— Но ведь вероятнее всего, ты и сама хотела бы, чтобы Сента вышла замуж. Для нее это самое лучшее. Что же бы она делала? Нико стремится вырваться из дома. А ты всегда говорила, что была бы рада, если бы…

— Да, но все это теперь совсем иначе. Сента — беби… Этот мужчина — иностранец, значительно старше ее… Она будет жить за границей.

— Да, мама, но мы не можем вечно гулять в Риджент-парке, даже если Сента останется навсегда за границей. Идем домой!

В автобусе они все время молчали. Приехав, застали письмо от Сенты.

Схватив его, Клое побежала сообщить новость Саре.

— Вот оно что! — воскликнула Сара, услышав эту новость.

Клое читала письмо с жадностью. До Сильвестра и Сары долетали только отрывки.

— Сента говорит, что она никогда не думала, что такое счастье мыслимо. Он страшно мил. Вот любительский снимок с него.

Все трое изучали маленькую фотографию, на которой Макс был в костюме для верховой езды.

Сильвестр сказал:

— А я тебе говорю, он очень шикарный. Он совсем не выглядит старым. Вообще, нельзя определить сколько ему лет.

Клое продолжала читать письмо Сенты: ‘Мы повенчаемся здесь, потому что здесь мы узнали друг друга’… Она прервала чтение и отсутствующим голосом сказала:

— Сента хочет, чтобы мы послали ей срочной почтой все ее фотографии, так как Макс, или как его там зовут, должен уехать на неделю в Киль и она хочет, чтобы он взял с собой одну из ее карточек.

Сара хладнокровно заметила:

— Вам нужна чашка чаю, вот что вам нужно.

В дверях она столкнулась с Нико, возбужденной и радостной, которая на лету поцеловала Клое.

— Мама, как это все чудесно! Тетя Мери мне телефонировала! Подумай, Сента и такой замечательный брак! Ах, вот письмо от нее…

Она схватила письмо Сенты и с удовольствием разглядывала карточку Макса.

— Он чудный, прелестный. Как бы я хотела, чтобы меня послали в Рильт!

Она села на тахту, поджав под себя одну ногу и качая другой. Она была так прелестна, что напоминала фарфоровую дрезденскую статуэтку. У нее был изумительный цвет лица, тонкие черты, прелестные голубые глаза с очень длинными темными ресницами и вьющиеся волосы почти золотистого оттенка.

— Ах, мама. Ведь мы все туда поедем. Это будет замечательно. Может быть, у Макса есть еще интересные братья.

Сильвестр сказал:

— Как для тебя все просто. Твоя душа настроена только на внешние проявления. Не правда ли?

— А если бы твоя душа, — возразила Нико, — была настроена на более простые вещи в виде шнурков для ботинок и хорошего ухода за ногтями, это было бы недурно. Неплохо было бы также, если бы твой галстук был на месте. Это значительно улучшило бы твой внешний вид, мой дорогой.

Клое прервала их:

— Милые дети, какое значение имеют все эти пустяки. Кто будет знать через сто лет о том, завязывал ли Силь свой галстук вокруг шеи или носил его в виде браслета? Ведь самое главное в жизни — это понимать истинную сущность вещей.

— Да, мама, — сухо подтвердила Нико, — вот именно потому-то я и советую Сильвестру попробовать быть аккуратным. Вероятно, он только сегодня неаккуратен, и хотя его внешность не имеет никакого значения и будет совершенно забыта через сто лет, все же, если через полчаса кто-нибудь заметит его порванный галстук и грязные ногти, это будет довольно неприятно.

Решительная, самоуверенная и элегантная, она поднялась и сказала:

— Я должна бежать, я не буду дома обедать. До свидания, дарлинг.

Сильвестр проводил ее до дверей, подождал, пока она спустилась с лестницы, и крикнул вслед:

— Смотри, не переоценивай самое себя! У тебя в чулке дырка величиной с тарелку! До свидания!

Глава VI

В день своего отъезда в Киль Макс послал Сенте букет темно-красных роз с небольшой запиской: ‘Partir, c’est mourir un peu’. Это было первое ее любовное письмо. Идя в Фридевальд, она взяла его с собой. Это было единственное ее убежище от любопытствующих членов семьи Макса, от их бесконечных расспросов и тяжелой церемонии чаепития. В лесу она легла на мягкий ковер из сосновых игл и бесконечное число раз перечитывала маленькое любовное письмо. ‘Разлука — это смерть’, — это правда.

Серьезными глазами глядела она на видневшийся сквозь деревья кусочек моря. Сегодня утром в прекрасном настроении Макс уехал на чудесном маленьком золотисто-белом пароходе, направляясь к югу, в Эккернфорд, где она также когда-то бывала. Каким странным казалось теперь, что было такое время, когда Макс для нее не существовал, что только несколько дней тому назад она была бы весела оттого, что сегодня четверг и весь пансион поедет в Хонау или Колунд, и вопросом дня было бы — приедет ли к ним Фернанда, споет ли она. Все вышло теперь из круга ее интересов. Ослепительное сияние, исходившее от ее любви к Максу, поглотило все остальное, бывшее прежде таким близким и дорогим. Скоро, через две недели и два дня, она повенчается с ним в маленькой часовне около замка, омываемой водами озера. Там Макс и она станут на колени, получат благословение, поклянутся любить и уважать друг друга… Двое людей… Когда они поднимутся на ноги, они будут одним существом, соединенным навеки. Сента спрятала лицо, закрыла его руками. Ей казалось, что счастье не может быть таким огромным.

Зачем Макс уехал? Ведь он все это мог бы сделать в будущем году, когда и она смогла бы поехать с ним. Но он уехал, потому что ему нужно было быть сегодня в два часа у кого-то на завтраке.

Уехал по морю, искрящемуся бриллиантами и сапфирами под ярко-голубым небом цвета бирюзы. Но вся эта красота не стоит улыбки его чудных голубых глаз. Четыре дня — четыре вечности. Странно, что для нее не имело значения, приедет ли на свадьбу кто-нибудь из ее родных. Если приедет — тем лучше. Она как будто совершенно оторвалась от своей семьи, от своего родного дома и всех прежних интересов. Она думала, что она уже совершенно не англичанка в душе и перестанет быть фактически таковой через две недели…

‘Я хотела бы уснуть и проснуться только тогда, когда приедет Макс’, — думала она. Но ведь она может написать ему! Сента побежала домой и начала писать.

‘Всего только шесть часов тому назад вы уехали, а мне кажется, что прошла вечность. Вы говорили мне, что когда я буду вам писать, то должна рассказывать все, что происходит со мной. Все сводится к тому, что я не могу жить без вас, только потому, что вас нет со мной. Возле меня лежат ваши розы. Помните ли вы, как вы мне подарили чудную красную розу в тот день, когда мы были в Хольнице, и как мы оба ее целовали. Даже те, которые вы мне сегодня прислали, не кажутся мне такими красивыми. О, Макс, как бесполезны слова, как бессмысленны они! Одним прикосновением к вам я сказала бы, дорогой, больше, чем исписав целые горы бумаги. Передайте мою любовь всем моим любимым местечкам: 1) тому чудесному за ушком, ощущение которого бросает меня в дрожь, 2) дорогой белой полоске, виднеющейся над вашим высоким воротником, когда вы склоняете голову, чтобы закурить папиросу. Помните, что я — лепесток вашего сердца, теперь и навеки, и что моя любовь к вам — беспредельна’.

Макс ответил:

‘Милый, незабвенный лепесток моего сердца, любовь моя! Через два дня мы встретимся. Приезжайте мне навстречу в Фленцбург, и мы вместе вернемся домой. Дорогая, попросите Иоахима взять закрытый ‘Мерседес’. В этом году здесь страшно интересно. Очень много военных и политических деятелей. В моих мыслях вы — неотступно, в моем сердце — навсегда.

Ваш Макс’.

В четверг, в день возвращения Макса, был дождь. Сента страшно волновалась и вместе с тем трепетала от радости. Она не смела взглянуть на Макса. Сидя в авто, он прошептал:

— Посмотрите на меня.

Мгновенно промелькнуло лицо с выражением ожидания на нем, затем объятия и — он стал целовать ее, проявляя почти страсть дикаря. Среди поцелуев он бросал какие-то слова, которых Сента почти не слышала.

— …Никогда не брошу вас… Если бы мы встретились год тому назад…

Она освободила свои руки:

— В чем дело?

Ее полный ужаса голос изменил настроение Макса. Его лицо потеряло свое напряженное выражение, глаза улыбнулись, и нормальным нежным голосом он сказал:

— Вот видите, во что превращает меня разлука с вами.

Сента попробовала рассмеяться, но вместо этого расплакалась. Макс, улыбаясь, осторожно стал дразнить ее:

— Хороший способ приветствовать мой приезд.

Сента, закрыв свое лицо, покачала головой.

— Вы были совсем другим. Вы не так любили меня перед отъездом.

Макс поднял ее голову.

— Я люблю вас еще больше. В этом разница, беби, вы испортите мне мой костюм. Он будет совершенно мокрым.

Но Сента ничего не хотела слушать и только с отчаянием повторяла:

— Почему вы были совсем другим?

Максу удалось поднять ее лицо, его холодные и суровые губы страстно ее целовали. Он прошептал:

— Маленькая девочка не должна задавать так много вопросов.

На террасе их ожидала Фернанда. Она заговорила с Максом по-итальянски. Никто из них не улыбался. Разговор их был короткий и отрывистый. Сента отошла к каменной балюстраде и облокотилась на нее. Фернанда позвала ее.

— Простите меня. Я хотела только спросить Макса о некоторых семейных делах.

В великолепном новом костюме вышел Фриц и обратился к Максу:

— Я был в той комнате и слышал ваш разговор по-итальянски. Это невозможно.

— Будем надеяться, — сказал Макс.

Когда позже Сента пошла с Максом в Фридевальд, она сказала:

— Я хотела бы знать, что от меня скрывают.

Макс, не отвечая ей, продолжал прогулку, положив руку Сенты в карман своей куртки. В Фридевальде он бросил свою сигару и с тем же отчаянием любви обнял Сенту. Спустились сумерки. По деревьям пробегал холодный ветер. Макс снял свою куртку и закутал в нее Сенту. С легким вздохом она сказала:

— О, дарлинг. Как приятно! Она еще теплая.

Она посмотрела в его угрюмое и бледное лицо. Он пристально глядел на море.

— Опять вы меня покинули, опять вы мысленно далеки от меня, Макс.

Она притянула к себе его голову, и ее ясные и нежные глаза глубоко заглянули в его…

— Макс, если что-нибудь случилось, пожалуйста, скажите мне. Прошу вас.

Он кивнул ей и очень спокойно сказал:

— Есть слух о войне между Австрией и Сербией в связи с покушением на эрцгерцога. В обеих странах большое озлобление и волнение. Быть может, все это кончится ничем.

— И вам, конечно, придется пойти?

— О да!

Тогда она схватила его руки обеими руками, стала на колени и, близко прижавшись к нему, сказала с отчаянием в голосе:

— Макс, женитесь на мне теперь, то есть я хочу сказать, давайте сейчас же повенчаемся.

— Вчера я отдал нужные распоряжения, — ответил Макс.

Они долго сидели, тесно обнявшись, и вздрогнули, когда раздался резкий звук сирены с морской станции Мёвик. Она находилась далеко внизу. Верхушки башен этого маленького городка ясно вырисовывались на чистом небосклоне. Сирена опять заревела.

— Пойдемте, — сказал Макс. Он помог Сенте встать и взял ее за руку.

Глава VII

Спустя три дня пришла телеграмма. К свадьбе еще ничего не было готово. Макс сказал:

— У меня есть время до 12 часов ночи, — и обратился к Сенте: — Наденьте пальто и поедем куда-нибудь.

Когда они вышли из комнаты, он сказал Фернанде:

— Никто ничего не знает. Фалькен сказал мне в Киле, что, может быть, все это рассеется. Что бы ни случилось, позаботься о Сенте. Если можно будет венчаться, я протелеграфирую, и тогда Сента должна будет сейчас же приехать ко мне. Если нельзя будет, то придется подождать.

Сента вернулась.

— Мы возьмем открытое авто и поедем к морю. Может быть, в Зондербург?

Горячее солнце светило сквозь дымку. Было очень жарко. Макс долго молчал. Потом сказал Сенте:

— Обнимите меня.

Сента прижалась к его плечу, вложила свою руку в рукав пальто и почувствовала теплоту сильной руки.

— Где бы я ни был, я буду помнить эту минуту, — сказал он.

Они поехали дальше в Зондербург. Когда они вошли во двор старого замка, уже спустилась ночь. Взяв из авто подушку и положив ее на низкую каменную ограду, Макс сказал Сенте:

— Сядьте здесь, — и сам сел рядом с ней.

Потом заговорил:

— В течение последних дней мы, собственно говоря, мало разговаривали. Вы сами правильно тогда написали, что слова не имеют значения. Но теперь, когда мне придется вас покинуть, мы должны поговорить друг с другом. Сента, если я казался беспричинно счастливым, это не значило, что в глубине моей души не было глубокого чувства. С самого начала я боялся любить вас. Мне хотелось любить вас только легко и поверхностно. Но потом я убедился, что не в силах. Что-то в вас страстно призывало меня к себе. Впервые в жизни я почувствовал, что мне необходим друг, что мне необходим кто-то. Вы были этим другом. Вы мне всегда нужны. Я не могу без вас жить.

Она решительно ответила:

— О, Макс, я не представляю себе жизни без вас. Даже в течение тех четырех дней, когда вас, не было, только часть моего ‘я’ смеялась, дышала и двигалась, а та часть, которая принадлежит вам, — только она имеет значение — была с вами, в вашем сердце, в вашей душе. Я вечно буду вас так любить.

Макс упал на колени и закрыл руками свое лицо.

— Если мы не сможем сейчас повенчаться, вы подождете, пока я освобожусь, и приедете ко мне куда бы то ни было. Фернанда вам поможет. Я просил ее об этом. Она обещала.

— Мне никто не нужен. Я приеду. Клянусь.

Она прижалась лицом к его щеке и нежно ласкала его трепещущими пальцами, быстро проводя ими по его густым волосам, которые она так любила.

Наступило глубокое молчание. Они сидели, прижавшись друг к другу.

Макс тихо сказал:

— Становится поздно.

Они оба поднялись.

Почти неслышным шепотом он проговорил:

— Здесь, где мы впервые полюбили друг друга…

Под его поцелуем Сента почти потеряла сознание.

Глава VIII

Во дворце жизнь менялась ежечасно, почти ежесекундно: люди, разговоры, атмосфера. Уехал Гизль, веселый, сдержанный и совершенно другой. Кончался июль. Макс был где-то в Венгрии, откуда ежедневно телеграфировал Сенте. Его сестра и мать уехали в свое имение Дорнен и оттуда написали Сенте любезное письмо. 24-го Макс приехал на автомобиле. Пробыв в пути трое суток беспрерывно, он выглядел серым от усталости. Он вошел в дом без доклада и быстро поздоровался с Фернандой. Она сейчас же вышла, оставив его с Сентой. Прошло несколько долгих минут. Они молчали. Макс погладил ее волосы, затем сказал:

— Война, и мы не можем повенчаться. Я, кажется, перевернул все силы неба и ада, пробовал все устроить, но есть осложнения. Меня не пускают. — Его усталое лицо подергивалось. — Сядем, как мы когда-то сидели, на старый диван.

Он сел в свой любимый уголок, и Сента лежала в его объятиях. Вернулась Фернанда, неся для Макса сендвичи, бренди и содовую воду.

Она спросила Макса:

— На сколько тебя отпустили?

— До двух часов ночи. — Было уже восемь.

— Пока мы будем обедать, — сказала Фернанда, — ты сможешь принять ванну и переодеться, а потом Сента и ты отдельно пообедаете.

Машинально улыбнувшись, Макс сказал:

— Ты ангел доброты.

Короткими отрывистыми фразами он говорил с Сентой, прижавшись щекой к ее щеке, крепко обняв ее.

— Дарлинг, вы должны поехать домой. Я приехал, чтобы все это устроить. Я, конечно, буду вам писать, где бы я ни был. Я считаю, что война продлится недолго. Как только все кончится, я приеду к вам, и мы повенчаемся в Лондоне. Я хотел бы, чтобы вы, вернувшись в Англию, повидались с одним моим другом. Он живет в Люисхеме. Его зовут отец Дальзель. Скажите ему, что он нас должен повенчать. Дарлинг, есть ли у вас достаточно денег? Я привез с собой столько, сколько мог, немецкими деньгами на случай, если…

— На случай чего? — шепнула Сента.

— Есть слухи, что Германия тоже примет участие в войне. Так ли это — никто не может предугадать. Но вы, дорогая, не должны здесь оставаться. Отчасти из-за этого я приехал. Фернанда знает…

Сента закрыла ему рот рукой. Он сильно волновался. Она прижалась своими холодными губами к нему и сказала:

— Макс, ничто не имеет значения, кроме опасности, угрожающей вам. О, мой дорогой, моя любовь. — Слезы брызнули из ее глаз и залили его лицо. — Макс, если вас убьют, я буду желать себе смерти.

С глазами, полными горя, он ответил:

— Если бы меня убили, это было бы не самое ужасное, что могло бы случиться с нами.

Сента не вполне поняла его:

— Разве мне не все равно, вернетесь ли вы слепым или хромым, лишь бы это были вы.

Делая странное ударение на словах, Макс сказал:

— Ничто не может нас разлучить, ничто. Помните об этом, Сента, и твердо верьте.

*** * ***

Когда он спустился после обеда, вид у него был все еще усталый, но более свежий. Больше уже ему и Сенте не пришлось быть одним. Графиня Генриетта, Фриц, Альберт Гунтер и остальные не отпускали их от себя. Но все-таки Сенте удалось улучить минуту и поговорить с Максом. Макс пробовал говорить на разные темы, рассказывая Сенте различные случаи из военной жизни и о своих солдатах.

— Когда-нибудь вы увидите их, дарлинг.

Но вдруг все это оборвалось. Усилия быть храбрым ни к чему не привели, и вновь они возвратились к песне своей любви.

Сента говорила:

— Небо, деревья ко всему безразличны. Они остаются навсегда… Ничто не причиняет им страданий… О, Макс!

Макс пробовал ее утешить, но она продолжала плакать, полная отчаяния, как слабое дитя. Он чувствовал, как сильно бьется ее сердце.

— Сента, — он заставил ее поднять голову. Ему не хотелось терять ни одного мгновения, не видя ее лица. — Расстегните мне воротник, он только мешает.

Сента почувствовала, как на его шее пульсирует жилка.

— Найдите маленькую цепочку и вытяните ее. — На цепочке висело обручальное кольцо.

— Я хочу, чтобы вы, дарлинг, носили его, пока мы не встретимся, так как я носил его всю эту неделю. — Он надел ей цепочку с кольцом, чтобы оно своим прикосновением напоминало Сенте о нем.

Послышался шум авто. Макс сказал:

— Я должен ехать.

Он взял Сенту за плечи и посмотрел ей в лицо.

— Вы — единственная, которую я когда-либо любил. Ничто не может нас разлучить, если мы достаточно любим друг друга. — Затем он страстно поцеловал ее в губы. — Для нас нет слова ‘Прощай!’

Глава IX

В день отъезда Сенты в Англию Германия объявила России войну, и на глазах Сенты страна была захвачена необычным настроением. Навстречу ее поезду пролетали бесконечные эшелоны с открытыми вагонами, наполненными молодыми людьми. Все они громко пели, смеялись и были дико возбуждены. Всюду были цветы. Даже на паровозах. Женщина, сидевшая с Сентой в купе, возбужденно воскликнула: ‘Какие чудесные дни мы переживаем! Чудесные дни!’

Голландия по сравнению с Германией казалась страшно скучной. В Фолькстоне лил дождь.

Сента телеграфировала о своем приезде. Мать и Сильвестр выехали встречать ее на вокзал ‘Виктория’. Клое плакала. Сильвестр чувствовал себя взрослым. Родной дом выглядел странным и каким-то непонятным.

— Я страшно устала, — сказала Сента.

— Дарлинг, ты должна лечь в постель.

Она пообедала в постели. Сара специально приготовила ее любимые кушанья по случаю ее возвращения. Клое весело сказала:

— Это — вкусные английские блюда, они тебе, наверное, очень понравятся после всех тех смешных кушаний, которые тебе приходилось там есть.

— Все это очень вкусно, — ответила Сента.

Наконец ее оставили одну. Она встала и взяла с туалетного столика фотографию Макса. Война непроницаемым туманом отрезала их друг от друга. Жизнь здесь, дома, казалась миражем. Внезапно вошла Нико, прелестная в платье из белого и светло-зеленого шелка.

— Я поспешила домой, чтобы повидаться с тобой. Как поживаешь, дарлинг? А теперь расскажи мне все о Максе Вандорнене. Как ужасно, что венчание пришлось отложить. Что будет делать Макс на этой глупой войне?

— Максу пришлось пойти со своим полком. Он любит военное дело.

— Да, конечно, но мне всегда казалось, что военные люди не заняты настоящим делом.

— Такие, как Макс — да.

Нико смеялась:

— Не вздумала ли ты обидеться? Ты говоришь так, как будто твой драгоценный Макс — какое-то божество или что-то в этом роде.

— У тебя нет его большой фотографии?

— Есть небольшая.

От быстрых глаз Нико не ускользнуло обручальное кольцо Сенты.

— Ого, какое красивое! Оно, вероятно, стоит тысячи… И жемчуг тоже? Он сделал тебе чудные подарки.

— Жемчуг подарила мне графиня Вандорнен.

— Какая она?

— О, она неприступная. Я ей не понравилась.

— Конечно, ведь ты иностранка.

— Вероятно, я навсегда останусь ей чуждой.

Нико спросила:

— Как ты думаешь, будет война между Англией и Австрией?

Отвернувшись от туалетного столика, она посмотрела на Сенту.

— О нет, почему же может быть война? Нико, неужели ты считаешь ее возможной?

— Помнишь Нину? У нее есть кузен. Его зовут Роди Фолиат. Он занимает большой пост в Министерстве иностранных дел и говорит, что это — давно решенное дело. Мы объявим войну Германии и тогда будем, естественно, в состоянии войны с Австрией. Сента, будь храброй. Война продлится недолго. Вероятно, тебе придется венчаться дома.

— Надеюсь, нет.

— Хотя свадьба и была бы в Портленд-Плесе, но мне хотелось бы поехать в Германию и посмотреть этот старый замок и большой дворец и встретиться со всеми друзьями и родными Макса.

Она закурила папиросу.

Слабым голосом Сента сказала ей:

— Я ужасно устала, Нико. Путешествие было тяжелым и утомительным.

Когда она вышла, Сента вытащила из-под подушки фотографии Макса. На завтра была назначена ее свадьба. Теперь она здесь, в Лондоне, а он… Где он? Где-то в Венгрии. Сента пробовала представить себе его там. Она еще не знала его военным. Спускались сумерки. Сквозь окна доносился бой часов. Где-то в квартире был слышен смех Сильвестра.

Сента забылась тяжелым, усталым сном…

Глава X

Когда Англия объявила войну Германии, первое, что Сильвестр сказала Сенте, было:

— Хорошо, что ты не вышла замуж за эту свинью.

Он был страшно возбужден. Через секунду обнял Сенту и раскаялся в своих словах.

— Мне очень жалко и все такое. Было очень скверно с моей стороны сказать тебе такую штуку. Но все-таки, это был бы глупый шаг — выйти замуж за немца.

Сента, вспыхнув, сказала:

— Макс — австриец.

— Ну, это почти то же самое. Они ведь говорят на одном и том же отвратительном языке и, вообще, мы с ними в состоянии войны. Это было бы ужасно: ты — жена врага.

Вошла Клое.

— Сильвестр, — спокойно сказала она ему. Ее обычный нежный голос был строгим и сердитым.

Сента крикнула:

— Он — грубиян! — и вышла из комнаты.

Клое посмотрела на сына:

— Сента права. Как тебе не стыдно?

Сильвестр быстро заговорил:

— Англия воюет с Германией и Австрией. Я пойду на фронт в первую же минуту, как только смогу. Мама, не спорь. Каким же я был бы солдатом, если бы любил наших врагов.

Клое возразила:

— Какой любящей женщиной была бы Сента, если бы она отказалась от своей любви. Сильвестр, ты только что поступил подло, и мне кажется, что тебе будет трудно залечить рану, нанесенную Сенте.

В глубине души Сильвестр сам раскаивался и стыдился боли, причиненной сестре. Он понимал, что должен был сдержать себя.

В течение первых недель Сента ходила как тень. Энергия, проявляемая окружающими, была ей тягостна. Почти все пансионеры были уже на войне, за исключением Акселя Борга, датчанина. Клое неотступно следила за Сентой, хотя сама была очень занята. Нико занялась шитьем и где-то кому-то помогала готовить посылки для солдат. Только Сенте нечего было делать. Она была в полном отчаянии. До войны Сента никогда не задумывалась о патриотизме. Это понятие для нее было связано с национальным гимном и прочими смешными вещами. Война никогда не казалась ей страшной. Однажды, сидя в кино, Сента почувствовала, в чем правда, когда на экране показали пущенный ко дну английский броненосец. Зрители умолкли, и в сердце Сенты проснулось что-то, бывшее до сих пор безмолвным. Вернувшись домой, она была в совершенно другом настроении и даже радовалась этому, так как оно заставляло ее забыть личное горе. Перемена настроения приятно совпала с получением первого письма от Макса. Оно было послано в Данию. Оттуда вернулось и в Англии было вскрыто цензурой. Написанное по-английски, оно было очень коротким.

‘Дарлинг, я знаю, что вы благополучно прибыли домой. Я очень рад. Пусть ничто вас не огорчает. Моя любовь теперь навсегда с вами. Не знаю почему, но я сегодня вспоминаю об одном дне в Хольнице, — может быть, потому, что тогда был тоже вторник. Мой привет сиреневому платью. Когда наденете его, вспомните обо мне.

Ваш Макс’.

Сиреневое платье Сенты было любимым платьем Макса.

Глава XI

К великому огорчению Сильвестра, он оказался слишком близоруким, и его не хотели принять в полк Лондонских шотландцев. Но вдруг однажды он подъехал к дому на мотоциклете и ввалился в квартиру с криком:

— Я принят в отряд мотоциклистов!

Теперь он был важный мистер Сильвестр Гордон из технических войск, изучавший пулеметное дело. Он спрашивал Сенту:

— Неужели ты ничего не будешь делать?

Был уже ноябрь — отвратительный, холодный, сырой. Сента получила еще одно письмо от Макса:

‘Моя маленькая, любимая. Как бы я хотел получить от вас весточку. Я уверен, что вы писали и что только по случайности ваши письма не дошли до меня. Как будет прекрасно, когда все это кончится, — мы встретимся и сможем повенчаться. Я живу только надеждой на этот час. Здесь страшно холодно… (кусок был оторван цензурой). Моя любимая, я всегда с вами’.

Сильвестр продолжал настаивать:

— Тебе должно быть ужасно тяжело ничего не делать и постоянно скучать.

Этот разговор был прерван приходом невысокого старого джентльмена с выцветшими усами, в монокле, в довольно поношенном темно-синем костюме. Позади него стояла бледная как мел Сара. Сильвестр удивленно переводил взгляд с нее на неизвестного.

Сара с трудом проговорила:

— Это ваш отец, — и смущенно прибавила, — это — Сильвестр, сэр, это — мисс Сента.

Сильвестр страшно покраснел. Сента широко раскрыла глаза.

— Да, да. Мм…

Он подошел к пораженному Сильвестру и пожал ему руку, потом повернулся к Сенте и наклонился, чтобы поцеловать ее. Сента стойко перенесла фамильярное приветствие. Виктор Гордон откашлялся, улыбнулся, поправил монокль и спокойным деловым тоном спросил:

— Вероятно, вашей матери нет дома?

Посмотрев на своего единственного сына, он сказал:

— Я вижу, что ты пошел на помощь родине.

Сильвестр опять покраснел и затем сказал, предполагая, что в голосе его достаточно решимости:

— Простите меня, если я скажу, что ваш приход требует некоторых объяснений.

— Да, да, естественно, я не могу претендовать на то, чтобы вы меня узнали. Одна Нико может меня помнить. Я приехал из Австралии. Призыв дорогой родины оказался слишком сильным. Каждый жаждет помочь — и вот я вернулся домой.

Он подошел к звонку и позвонил. Когда все еще бледная Сара вошла в комнату, он хладнокровно сказал:

— Принесите, пожалуйста, бутылку виски и содовой воды.

Виски и Клое появились в комнате одновременно. В момент, когда вошла мать, Сильвестр сделал инстинктивное движение, как бы желая подойти и обнять ее. У нее был странный, хотя и достойный вид, она нервно проводила рукой по волосам.

— Итак, ты вернулся, — сказала она свойственным ей неуверенным голосом.

— Да, странник вернулся, — улыбаясь, ответил супруг, подошел и поцеловал ее. — Дорогая, вы не изменились. — Он похлопал ее по плечу и, ласково кивнув ей, обратил все свое внимание на виски.

Сента и Сильвестр с удивлением смотрели на мать. Она холодно встретила их взгляд. В ее глазах уже не было обычного выражения теплоты. На глазах у них Клое становилась чужим, незнакомым ни им, ни самой себе, человеком.

В течение двух-трех часов Виктор Гордон совершенно освоился и заставил называть себя ‘отцом’. Он до ужаса напоминал те клише, в которых патриотизм доведен до крайней степени. Его патриотизм был оскорбителен. Строгим голосом он обратился к Сильвестру.

— Скоро ты увидишь, как твой старый отец пойдет в поход вместе с лучшими сынами своей родины. Какое значение может иметь возраст, когда она призывает.

Сильвестр, глядя на него с отвращением, думал: ‘Какой фарисей!’

Задолго до окончания вечера содержимое бутылки было доведено Виктором Гордоном до одной трети, и он совершенно размяк.

Когда сэр Поль Тренд вернулся из Вульвича после утомительного дня лабораторной работы, он встретил его подобострастно. Тренд жил у Клое в течение последних десяти лет. Это был один из тех худых, близоруких, непривлекательных мужчин, которые поглощены своим делом и все чувства которых сосредоточены на их призвании. Тренд поселился в Кемпден-Хилле, потому что Тимофей Дин, лучший его друг, математик, в студенческие годы познакомился и полюбил Клое. Когда Дин вскоре после Тренда вошел в гостиную Гордонов, он был встречен главой дома так же, как и Тренд. Но Дин, в противоположность своему другу, не настолько устал, чтобы не проявить некоторого интереса к вновь пришедшему. Он холодно посмотрел на Гордона и отрывистым голосом спросил:

— Простите, но кто вы?

С трудом найдя свой монокль, Гордон ответил:

— Всего только хозяин дома, дорогой сэр.

В эту минуту с блестящими глазами, чуть дрожа, вошла Клое. За ней — Сента и Сильвестр. Обед прошел уныло. Гордон беспрерывно болтал, вмешивался во все разговоры и говорил:

— Я иду на фронт, чтобы меня не смели называть дезертиром.

Сильвестр выразил мнение всех присутствующих, спросив:

— При чем тут это слово?

Клое с отчаянием перебила их.

— Не перейдем ли мы все вместе в гостиную?

Всегда по вечерам мужчины оставались с ней и детьми и продолжали беседу или составляли партию в бридж. Но в этот вечер джентльмены извинились и сбежали в свои комнаты или, вернее говоря, в комнату Тимофея. Тренд угрюмо сказал:

— Мы не сможем здесь больше оставаться.

Тимофей воинственно ответил:

— А я останусь.

Позже он вернулся в гостиную и слушал, как Гордон развивал свою точку зрения об Австралии.

Сильвестр, выведенный из себя, встал, чтобы сказать: ‘Спокойной ночи’. Отец чуть не довел его до бешенства, когда сказал, хлопая его по плечу:

— Твой папаша гордится тобой.

Он пробормотал что-то бессвязное.

Клое пошла вслед за Сильвестром в его комнату. Он стал у окна и резко заговорил с ней:

— Знаешь, мама, мы этого не можем выносить. Я уйду. Он доведет меня до отчаяния.

Мать стояла молча. Она не произносила ни слова, только держала его за руки. Когда Сильвестр услышал ее учащенное дыхание, в нем заговорило желание утешить ее, и он почувствовал себя побежденным.

— Мама, — он привлек ее к кровати и сел там рядом с ней, обняв обеими руками. — Мама, о, он так ужасен! Появиться так внезапно только потому, что это ему нравится. Ввалиться в чужой дом, навязать свою особу тебе, не послав ни одного гроша в течение стольких лет, хладнокровно бросить свою жену в то время, когда ей было так плохо… Мы не должны этого терпеть! Мы не должны терпеть его!

— Мы ничего не можем сделать, — холодно ответила Клое.

— Неужели ты хочешь сказать, что позволишь ему остаться?

— Я не нахожу выхода.

— Но ведь это абсурд. Я никогда не слышал о подобной слабости. Этот пьяница, пропитанный виски, сваливается на голову, спокойно устраивается у нас, а ты, проработав всю жизнь на нас и неся бремя стольких лет, не получив никогда от него ни одного пенни, ты говоришь, что ничего не можешь сделать, чтобы от него избавиться. Черт побери!..

Клое поднялась. Она выглядела очень хрупкой и бесконечно утомленной.

— Дарлинг, я сделаю все, что смогу. Только не настаивай сегодня.

— Боюсь, что если не настаивать, то ты не сумеешь противостоять, даже если это будет необходимо.

Открылась дверь. Вошел отец.

— У меня нет колодки для башмаков. Всегда имей такие штуки для башмаков, мальчик мой. Если можешь, дай мне одну из твоих колодок.

Он порылся в шкафу Сильвестра и, держа левую колодку, взял Клое за руку.

— А теперь идем спать.

Глава XII

Чтобы не видеть скорбных глаз Клое, леди Мери добилась в управлении цензуры места для Виктора Гордона. Он с кислой улыбкой сказал:

— За отсутствием лучшего, пусть будет эта служба.

Служа в цензуре, Виктор Гордон узнал о существовании Макса и о его письмах от Нолли Прайс. Ему никто ничего не рассказывал о помолвке Сенты. Она просила мать, Сильвестра и Нико ничего ему об этом не говорить. Нико со свойственной ей беспечностью заметила:

— Она, вероятно, стесняется.

Никто из них никогда не говорил с Сентой о Максе. Работая в каком-то подведомственном леди Мери учреждении кем-то вроде упаковщицы перевязочного материала, Сента слишком утомлялась, чтобы вести какие-нибудь разговоры. Вдруг все всплыло. Нолли Прайс, заинтригованная письмом Макса, подошла к письменному столу Виктора и спросила:

— Скажите, Виктор, что это такое?

Гордон взял письмо с собой, едва сдерживая кипевшее в нем бешенство. Этот случай был прекрасным предлогом для проявления патриотических чувств. Чем больше он кричал, тем больше его переполняло чувство удовлетворения. В заключение он стал так размахивать этим письмом перед лицом Сенты, что она в отчаянии крикнула:

— Отдайте его мне!

— Ничего подобного я не сделаю. Начнем с того…

— Мне безразлично, что вы собираетесь делать. Это мое письмо, и вы не имеете никакого права на него.

— Я имею право, если это вызывается твоими интересами. Мне совершенно ясно, что тебя нужно защитить от…

В поисках своей фуражки влетел Сильвестр. Сента ухватилась за него:

— У отца письмо Макса ко мне. Он получил его в управлении цензуры.

Сильвестр дернул головой. Его лицо приняло сердитое выражение. Он угрюмо сказал отцу:

— Письмо, адресованное Сенте, не принадлежит вам.

Виктор поднял руку:

— Сын мой…

Тогда Сильвестр вспыхнул:

— К черту ‘сын мой’! Я не сомневаюсь, что вы мой отец, но у меня нет к вам абсолютно никаких сыновних чувств! Отдайте Сенте ее письмо.

Он подошел к Виктору и стал около него. Его шесть футов роста возвышались над щупленькой фигуркой Виктора. Протянув руку, он сказал ему:

— Отдайте.

Жестом отвратительного жестокого ребенка Виктор бросил письмо в камин. Из горла Сенты вырвался полузаглушенный рыданиями крик. Сильвестр с бешенством крикнул, наклонив свою голову до уровня лица Виктора:

— Я готов свернуть вам голову. — Круто повернувшись, он схватил Сенту за руки. — Идем, нам здесь нечего делать.

Вместе, спотыкаясь, они с трудом добрались до столовой. Сильвестр заговорил обрывающимся голосом:

— Тебе лучше отсюда уйти совсем. Я выступаю шестого. Сегодня утром получил назначение. Жизнь в этом доме мне нестерпима. Мать, по-видимому, совершенно изменилась. Если ей угодно сохранять здесь это чучело, пусть она это делает. Но я ухожу. Отец Мекина работает по организации автомобильного отряда. Кажется, я могу в нем устроиться. Может быть, ты помнишь Мекина? Он учился когда-то со мной в школе. Во время твоего пребывания в Германии он сюда приходил.

Шел сильный апрельский дождь, нагонявший тоску.

Упорное молчание Сенты тяготило Сильвестра. Он грубо спросил ее:

— Ну, что же?

— Да, я уйду куда-нибудь. Я не умею управлять автомобилем, но постараюсь научиться.

Сильвестр проворчал:

— Вырвись из этой проклятой дыры куда-нибудь.

— Покинуть мать подло…

— Я ненавижу отца!

В дверях раздался голос Клое, спросившей с напускной веселостью:

— Кто кого ненавидит, мой пылкий друг?

Сильвестр встал и, перестав владеть собой, выпалил:

— Я говорил Сенте о моей ненависти к Виктору, и это чистая правда. С тех пор, как он здесь, дом перестал быть домом. А ты не хочешь выбросить его. Вот почему я ухожу, и Сента тоже.

Клое все время продолжала стоять на пороге. Она только что вернулась после тяжелого трудового дня беспрерывных лекций и выглядела еще более утомленной, еще более хрупкой, чем обычно. Шляпа ее была мокрая. Все на ней было кое-как. Со свойственной ей бесстрастной и бессвязной манерой она начала говорить.

— Конечно, всякая слабость раздражает. Слабость, связанная с алкоголизмом, может довести до сумасшествия. С этим я согласна. Но оба эти явления почти всегда неразрывно связаны. Я… я…

Сильвестр резко перебил ее:

— Ни я, ни Сента не возмущены слабостью или алкоголизмом. Но дело в том, что Виктор только что вернулся с письмом для Сенты от Макса. Только его подлая, отвратительная, тупая голова знает, каким образом он его раздобыл. Короче говоря, он его принес и пристал к Сенте, применяя обычные свои выражения о ‘враге нашей страны’, ‘о шпионстве гуннов’ и прочее. В общем, он произнес целую лекцию о родине и о всех ее испытаниях. Я привожу только самые блестящие выдержки из этого спича. В то же время Сента, бедное дитя, пробовала заставить его вернуть ей письмо. Когда я входил в комнату, он как раз бросал его в камин. Мы терпели беспрерывную, бессмысленную болтовню, мы терпели его неумение сохранять приличие в пьяном виде, мы вообще терпели его все время, но это было последней каплей. Сегодня я получил свои документы. Я устроил все так, чтобы быть отосланным с первым же отрядом, а Сента поедет в Абервиль в автомобильный отряд.

Озлобленные, но вместе с тем печальные, его глаза пристально смотрели на мать. Совсем изменившимся голосом он вдруг воскликнул:

— Когда я вспоминаю, как год тому назад… Мы все были вместе…

Клое подняла руку, попробовала заговорить, качнула головой, повернулась и исчезла. Сента побежала следом в ее комнату, в которой вещи Виктора занимали теперь самое видное место.

Эта комната была всегда довольно приятной. В ней было много света и воздуха. До приезда Виктора она производила впечатление холодной оторванности от всех ненужных мелочей жизни и всего того, что может помешать сосредоточению в себе. Теперь на спинке стула висело пальто Виктора. Из разорванного желтого кулька высыпались папиросы. Над кроватью были развешены картины патриотического содержания.

Войдя в комнату, Клое бросила свой портфель на кровать. Сента застала ее в застывшей позе.

— Мама.

Клое машинально ответила:

— Да, дарлинг.

Сента крепко обняла ее.

— Мама, что же это такое? Что случилось… Я хочу сказать… — затем через секунду она холодно прибавила:

— Отец.

Тогда Клое резко повернулась и с видом загнанного животного сказала ей:

— Ты думаешь, я не знаю, что вы оба чувствуете, ты и Сильвестр, и все вы, вообще, даже Поль Тренд и Тимофей. Ты думаешь, что я тоже не вспоминаю о том, что было год тому назад? — Она по-детски рассмеялась. — Это ведь единственное мое утешение — жить в прошлом. Ты думаешь, я не пробовала заставить твоего отца покинуть нас, упросить его жить где угодно, только не здесь! Я предлагала ему почти все, что у меня есть, но он не хочет уходить. Если у тебя и у Сильвестра ощущение, что вам кто-то мешает, — каково же мне? Что я должна переживать? Я объясню тебе. Когда я просыпаюсь утром, у меня такое ощущение, как будто я нахожусь меж двух мечей. Мне кажется, что если я быстро повернусь, то один из них меня обязательно ранит: или ты и Сильвестр, воплощенные в одном из них, или ваш отец, который является другим мечом. Но если я буду очень, очень осторожно двигаться, то меня только царапнут тут или там, и раны не будут такими неизлечимыми.

— О, мама… — жалобно сказала Сента.

Клое тем же спокойным, холодным голосом продолжала:

— Я знала, что вы рано или поздно уйдете.

Сента возбужденно спросила:

— Но как я могу остаться? Я предполагаю, что ты… все вы действительно думаете, что я забыла Макса, что из-за войны я перестала думать о нем. Я постоянно жду и надеюсь получить от него письмо. Каждую ночь я думаю: еще день прошел, может быть, завтра. И вот это то, что делает теперь жизнь здесь невыносимой.

Клое вся в слезах обняла ее.

— Бедное мое беби, моя девочка, моя дорогая.

Сента плакала и сквозь ее слезы Клое слышала отдельные полузаглушенные слова:

— …Так ужасно один день любить его, а на следующий день ненавидеть свою любовь к нему… но только потому, что на фронте случилось что-нибудь ужасное… Ужасы… Если пробуешь им не верить, то заставляет чувство привязанности к родине… Душа разрывается, когда приходится слышать об этом, читать бюллетени, видеть раненых… Все это не может вычеркнуть из моей души Рильт. Даже те ужасные вещи, которые говорят о немцах, не могут заставить меня забыть людей, которые были добры ко мне и среди которых я была счастлива. Что же мне делать! Я чувствую, что мне нет места нигде…

Клое нежно сказала:

— Может быть, дарлинг, война скоро окончится, а ты так молода…

Дрожа, Сента ответила ей:

— Теперь я уже не молода.

Глава XIII

Джорджи вышла из палатки. Была зима, выпал первый снег. И без того унылый ландшафт был еще более серым и скучным. Где-то вдали гудел аэроплан. Воздух сотрясался от тяжких раскатов дальнобойных орудий.

Джорджи подняла воротник своего кожаного пальто, зажгла папиросу и, тихо насвистывая, прислушалась. Она думала о том, что когда приедет Сента, вероятно, с ней будет и Билль. ‘Привезет ли Сента карбюратор? Если нет — будет безобразие. Но…’ Спускались сумерки. В большой соседней землянке шотландские девушки напевали какую-то жалобную песенку. Джорджи услышала звук машины и вскоре увидела неясные очертания какого-то большого пятна, двигавшегося в темноте.

Раздался голос Билля: ‘Мы получили’ Он выскочил из автомобиля. Худой, некрасивый, в американской форме. Сента была на полголовы выше его и выглядела, как его младший брат, в мужском пальто, бриджах и автомобильной фуражке.

Землянка, в которой она жила вместе с Джорджи и ее кузиной по имени Стелла Дарк, была разделена на две части. Одна предназначалась для сна и купания, другая служила жилой комнатой. Железная печка, всегда пахнущая краской, обогревала обе половины землянки. Когда Сента вошла, печка была раскалена, кипел чайник. Джорджи пригласила: ‘Заходите’. Сента сняла большое пальто и фуражку.

Она спросила:

— А где наша Звездочка? — Так звали кузину Стеллу.

Даже голос Сенты изменился, стал более солидным.

— Где-то между нами и Кале, в объятиях Роди Ланкастера.

Билль свистнул.

Джорджи сказала:

— Какой вы чопорный, Билль!

— А вы — нет, — сухо возразил он.

Волнуясь, он посмотрел на Сенту.

— Вы знаете, Роди очень хороший парень, но он…

Джорджи перебила:

— Прекрасное животное, и не пробуйте его защищать.

— Мы знаем, что предстоит Звездочке.

— Война во многом изменила людей, — вздохнул Билль, — но особенно отразилась на девушках.

— Ничего подобного, — возразила Джорджи, — ничего не изменила. Только раньше девушки и мужчины так близко не соприкасались.

Кто-то постучал. Она крикнула: ‘Войдите’. Когда в дверях появилась высокая женщина в темной форме, она вскочила на ноги.

— О, Нонна, как чудесно.

В ответ на возглас леди Форей: ‘А, капитан Педж!’ Билль отвесил низкий поклон.

Леди Форей спросила:

— А где Звездочка?

— В Абервиле. Поехала за припасами.

Никто не упомянул имени Роди Ланкастера. Все знали точку зрения леди Форей на дружбу между молодыми мужчинами и женщинами, находящимися под ее наблюдением, как организатора и главы этого отдельного автомобильного отряда, прикрепленного к госпиталю.

Она холодно сказала:

— Если бы мы не были отдельным автомобильным отрядом, то, подчиняясь общим правилам, не имели бы права ездить в гости. Но в данном случае пользоваться привилегиями и создавать какие-то законы специально для себя я считаю немного недостойным нас.

Джорджи думала, как было бы чудесно, если бы Стелла вернулась одна.

В течение полутора лет она с Сентой работала в этом отряде. Сента исполняла различные поручения. Джорджи работала в продовольственной части. Это была для них очень тяжелая школа, последствием которой была их прекрасная служба теперь под руководством леди Форей.

Внезапно Джорджи воскликнула:

— А, вот и Звездочка, — и пошла к дверям.

Выскочив из автомобиля, которым она управляла, Звездочка переступала с ноги на ногу, чтобы размять кости после долгой езды. Со смехом прислушивалась она к тому, что говорил ей спутник. Джорджи окликнула их:

— Алло, — и шепотом прибавила, — Нонна.

Преувеличенно громко мужчина сказал:

— А, прекрасно.

Джорджи подумала: ‘Дурак’.

Невольно сознавая, что эта пара была прекрасна, она вошла в палатку вслед за Звездочкой и Роди. Звездочка была прелестной — хрупкая, золотистая, с розовым цветом лица, с глазами цвета лазури. Она была оживлена и радостна. Жизнь, казалось, окружала ее ярким солнечным лучом. Даже форма делала ее еще более женственной. Нельзя было не заметить, насколько Роди Ланкастер обожал ее. Он был одним из тех тяжеловесных типов, для которых как бы создана военная форма. Над низким лбом были зачесаны густые волосы с проседью.

Леди Форей холодно кивнула ему. Она встала, отдав некоторые распоряжения Звездочке, Джорджи и Сенте. Затем, попрощавшись, прибавила:

— Думаю, молодые люди, что с вас достаточно одного визита в неделю. Спокойной ночи.

Не успела за ней закрыться дверь, как Роди громко рассмеялся.

Сента подумала: ‘Только Роди может так смеяться’.

Со свойственным ему неясным произношением, он сказал:

— О, черт подери, отпустила порцию.

— Пожалуй, она права, — сказал Билль, с обожанием глядя на Джорджи. — Ах, как бы я хотел, чтобы кончилась эта война.

— Для того, чтобы приходить, когда вам угодно, альтруист вы такой? — нежно спросила Джорджи.

Раздался голос Звездочки, стоящей у окна:

— Как вы думаете, будет ли сегодня ночной налет? Страшно светло.

— Да, но вместе с тем туманно, — сказал Роди. Подойдя к окну, он нежно обнял ее и шепнул: — Стелла, приедете ли вы завтра к нам в город? Подождите меня в авто за большой почтой. Как только освобожусь, я к вам прибегу.

Она посмотрела на него большими красивыми глазами. Он еще ближе привлек ее к себе и почувствовал ее учащенное дыхание.

— Скажите, что вы согласны. На будущей неделе я выступаю, Звездочка.

— Хорошо.

— Идем, Ланкастер, — позвал Билль.

Они вместе вышли. Звездочка крепко держала Роди за руку. Джорджи в дверях повернулась к Сенте:

— Это дитя — безумное.

Закрыв за ними дверь, она завела граммофон. Стоя возле него, она сказала:

— Я чувствую, что совершенно изменилась. Когда-то я была так уверена во всем. Теперь у меня этой уверенности нет. Например, в случае со Звездочкой. Ее следовало бы подтянуть. Но скажи, кто из нас имеет право прикоснуться к чужой жизни? А счастье так кратко. Если жизнь дана человеку не для того, чтобы быть счастливым, то на кой же черт она!

Услышав шаги, она с коротким смехом продолжала:

— Ведь все это я говорю только потому, что считаю любовь Звездочки к Роди не совсем разумной. У него совершенно иные взгляды и убеждения.

Шаги удалились.

— Мне казалось, что это она. Не находишь ли ты подозрительным, что Роди всегда очень элегантно одет, даже, пожалуй, слишком элегантно. Не думаю, чтобы он увлекался Звездочкой, если бы она была обыкновенной крестьянской девушкой. Я уверена, что сердце Роди согревает только ее титул.

Сента тоже засмеялась.

— Ты, наверное, во многом права. Но мне кажется, Звездочка тоже не так глупа.

— Она не глупа. Но она влюблена, — вскрикнула Джорджи. — В таких случаях ведь все глупеют. Когда я вспоминаю о тебе и Максе… — она остановилась и сильно покраснела. Затем спокойно спросила:

— Сента, имеешь ли ты известия о нем?

— Нет, вот уже два года.

Джорджи с любопытством спросила:

— Твое увлечение им уже прошло?

— Не знаю. Когда в прошлом году мне приходилось тяжело работать, я так сильно уставала, что не могла думать абсолютно ни о чем. Теперь я иногда предаюсь воспоминаниям, и мне так это тяжело.

— Но ведь ты не можешь, вероятно, представить себя женой австрийца после всех этих ужасов, если вообще они когда-нибудь прекратятся?

Сента медленно повторила:

— Женой? — и пожала плечами. — Ты думаешь, можно знать, что будет с нами после войны? Иногда я прихожу к заключению, что счастье исчезло навсегда. Подумай, мы были когда-то в Рильте, ты и я. Мы любили все немецкое. Ведь все это было, а теперь кажется таким нереальным, как будто оно никогда не существовало.

— Вот почему многие из нас здесь влюбляются и ищут возможности ощущать что-нибудь ‘реальное’, — задумчиво сказала Джорджи. — Но возвратимся к нашему разговору о Звездочке. Где она сейчас?

— С ней Билль.

— Ну, Билль! — выпалила Джорджи. — Они освободились от Билля в первую же минуту, как если бы он был ненужной вещью. Сам Билль всегда так боится кому бы то ни было помешать, что достаточно Звездочке попросить его идти впереди них, и он побежит домой с быстротой охотничьей собаки.

— Ты, по-видимому, считаешь, что теперь такое рыцарство — редкость.

— О, да! Такие люди, как Билль, встречаются довольно редко, — потом менее уверенно добавила: — я все-таки хотела бы, чтобы Звездочка уже была дома.

Раздался телефонный звонок. Голос Билля ответил Джорджи:

— Роди получил приказ выступать на заре. Я узнал об этом раньше его. Может быть, вы подготовите к этому Звездочку.

— Где Звездочка? — спросила Джорджи.

— Он повез ее домой полчаса тому назад. Узнав эту новость, я вам позвонил.

— Хорошо, спасибо, — кратко ответила Джорджи.

Она повесила трубку, подошла к дверям и открыла их.

— Никого не видно.

Она сразу подумала, что раньше двенадцати никто и не появится, и сердито захлопнула дверь.

— Кажется, в восемь часов у Нонны должен собраться кое-кто. Пойдем!

— Нет, я не пойду. У меня есть еще работа.

— Ты замерзнешь.

— Нет, не замерзну. Я могу работать в перчатках.

Сента решила, что в мастерской не очень холодно, зажгла папиросу и приступила к работе на станке.

Вдруг открылась дверь, и в комнату вошла Звездочка. Она схватила Сенту за руку.

— Сента, милая, помоги мне один только раз. Нонна способна отослать меня домой. Скажи, что меня вызвали по телефону, если кто-нибудь спросит. Скажи, что меня вызвали из автомобильного отряда. Нонна ведь не захочет ссориться с начальством.

Сента посмотрела на лицо молодой девушки, поднятое к ней. Мокрые пряди вьющихся золотистых волос прилипли к вискам Звездочки.

— Куда ты идешь? — спросила Сента.

— Куда-нибудь, с Роди… Он должен на заре выступать. Быть может, он никогда не вернется… Сента, теперь нет больше ни старых законов, ни прежних строгих правил. До войны были какие-то законы. Теперь их нет. Нужно брать от жизни то, что она дает.

Глаза ее были полны слез.

— Сента, дарлинг, ты знаешь, что это такое. Ты когда-то тоже любила. Помоги мне, Сента… — она жала руку Сенты. — Чему ты улыбаешься? Тут не над чем смеяться.

— Я не смеюсь, я даже не улыбаюсь. Но говорить о любви вот так, как ты, в этой отвратительной землянке под завывание ветра… Подумай, месяц тому назад ты была безумно влюблена в Чарльза Тревора.

— Я тогда еще не знала Роди.

Сента строго продолжала:

— Но ведь ты бы его не знала и теперь, если бы Чарльз не был ранен и не уехал домой. А вот Чарльз тебя очень любил. Роди тебе не предан. Джорджи совершенно права.

Звездочка полузаглушенно засмеялась и круто повернулась на каблуках.

— Ну, что ж. Вот увидите, я все это переживу. Даже если вы все отвернетесь от меня.

Захлопнув дверь, она ушла.

Сента с минуту колебалась. Затем побежала вслед и окликнула ее по имени. Никто не отозвался. Только слышен был слабый отзвук уходящей вдаль мотоциклетки. Сента вздрогнула и пошла в землянку, медленно обходя застывшие кочки грязи. Джорджи не было. Ее волнение за Звездочку все более усиливалось.

— Проклятая война, — сказала она.

Глава XIV

В апреле Сента уехала. Лондон был еще более удручающим, чем Абевиль. Дома Виктор продолжал раздражать всех окружающих. К моменту ее приезда он был помешан на том, чтобы сокращать порции еды. Но только для других. Сам же он прибегал к самым низким средствам, чтобы получить немного больше сахара, масла и мяса. Клое стала вегетарианкой. Сенте она казалась еще более оторванной от мелочей жизни. Изменились даже ее манеры и разговор. Она говорила теперь только односложно. У нее было большое горе. Сильвестра эвакуировали из Месопотамии, и от него приходило очень мало известий. Во время пребывания Сенты в Лондоне он вернулся. Они не виделись два года. Желтолицый, желтобородый викинг со смеющимися огромными голубыми глазами оказался Сильвестром, но не тем Сильвестром, которого она когда-то знала, а совершенно иным. Сплошная масса бинтов делала его беспомощным ребенком.

Первое же его слово уничтожило расстояние, созданное между ними годами разлуки.

— Алло, ты выросла!

Никто из них не говорил о войне. Напротив, все разговоры велись о домашних делах.

— Единственное, что мне ясно, — говорил Сильвестр, — что когда кончится война, я не вернусь домой. Тебе двадцать два, мне почти двадцать три. Для Оксфорда я слишком стар, даже если бы я страстно хотел наверстать потерянное время. Но у меня этого желания нет. Ведь все теперь имеет так мало значения. Мне предлагают место в нефтяном деле. Зачем же возвращаться к старому? А ты, Сента, что думаешь делать?

Она подняла брови.

— Не знаю, — созналась она.

— Я думаю… не знаю… ты… австриец… как?

— Я не имею известий от Макса уже более двух лет.

— Мало ли что могло случиться…

Сильвестр сказал:

— Но ведь ты же не могла бы теперь быть его женой?

Как будто не слыша этого вопроса, Сента продолжала:

— В будущий вторник Нико выходит замуж. Я ради этого взяла отпуск. Она выходит замуж за какого-то важного человека.

— Я уверен, что у него большие деньги.

— Да, очень большие. Он до войны был богатым человеком, а теперь еще богаче. Свадьба будет очень шикарная, в соборе Бредфорда. Я уверена, что Нико придумала эту церемонию только для того, чтобы это стоило больших денег и потому, что этого желает Альберт.

— Я возьму мать с собой. Живя с этим проклятым Виктором, она постепенно чахнет.

— Алло, Мики, — окликнул он какого-то мужчину, проезжавшего по коридору в механическом кресле.

Мики остановился.

— Не хочешь ли ты познакомиться с сестрой? Сента, это Мики Торрес.

Торрес подъехал к ним. Он протянул руку и улыбнулся, обнаруживая прекрасные зубы. Улыбка осветила его некрасивое лицо и быстрые карие глаза с золотистыми точками.

Он сказал Сенте:

— Гордон говорил мне о вас без конца.

На вид ему можно было дать не более двадцати двух лет, фактически ему было тридцать четыре. Больничный халат скрывал его фигуру.

Он остановился около кровати Сильвестра. Голос его был слегка хриплый.

— Мики — изумительный человек. Я должен тебе все о нем рассказать. Он — самый настоящий коренной ирландец. Когда началась война, он спокойно занимался каким-то прозаическим делом и имел небольшой доход. Ему не разрешили записаться в добровольцы, как ирландцу. Затем арестовали и только благодаря своему кузену Маунтхевену, который имеет какие-то связи, его отправили во Францию. Там он вступил в ряды французских войск, так как его мать — француженка. Когда его инкогнито раскрылось, Мики уехал в Афины, где встретился с каким-то парнем, который контрабандой перевез его в Месопотамию. После многих и бесконечных приключений и сражений он оказался выбитым из рядов окончательно. У него нет части правой руки и что-то неладное с ногой. Мики еще не знает, что будет делать дальше. Он до того необыкновенный человек, что с ним никогда не может быть скучно.

Сильвестр все еще увлекался героями. Мики Торрес был для него одним из них. Все его лицо сияло, когда он о нем говорил. Сенту это забавляло. В течение двух лет, проведенных ею во Франции, она встречала многих мужчин. Все они более или менее были сделаны из такого же героического материала, как и друг Сильвестра.

Сента попрощалась, так как ей нужно было поспеть к вечернему поезду в город. Врач Сильвестра пришел на обход палаты раньше, чем обычно. Внизу, в саду, идя по направлению к главным воротам, она услышала, что кто-то ее окликнул и, обернувшись, увидела Мики Торреса, с невероятной скоростью ехавшего ей навстречу.

— Не могли бы вы оказать мне колоссальную услугу, и, будучи в Сити, прислать мне кое-что из веселой метрополии?

— Конечно, с удовольствием, — быстро ответила Сента.

— Благодарю вас. Вот небольшой список книг. Если бы вы были так добры зайти к Хатчарду и сказать там, что эти книги для меня. Они их тогда прямо сюда пришлют. Если такой список послать по почте, то никто не обратит на него внимания, тогда как принесенный вами, он моментально будет исполнен.

— Я пойду туда завтра утром.

Он долго смотрел вслед Сенте, быстро удалявшейся по длинной аллее. В узкой темно-синей юбке от костюма она выглядела очень молодой и стройной. В ее волосах играл отблеск солнца. Когда она проходила через главные ворота, Торрес еще раз увидел, как мелькнул ее синий костюм, и приветствовал ее рукой. Еще долго сидел он на том же самом месте, глядя вперед невидящими глазами, с печальным лицом, положив свои длинные руки на ручки кресла.

Глава XV

Нико откровенно заявляла:

— Я никогда не думала выходить замуж за одного из военных героев. Не хочу сегодня быть замужем, а завтра вдовой. Мне нужен в супруги кто-нибудь, кто бы меня защищал.

— И был бы молчалив, — перебила ее Сента, глядя прямо на Виктора.

— Это мне безразлично, — продолжала Нико, не обращая внимания на то, что не касалось непосредственно ее особы. — Но он должен быть солидным человеком, если тебе понятно, что я этим хочу сказать.

Клое комментировала:

— Конечно, Альберт вполне этому соответствует. Он как будто чересчур важен, но, возможно, что в своем деле он на месте. Думаю, что его не волнует вопрос о пищевых рационах.

Нико безразличным взглядом окинула мать:

— Я хочу устроить свою жизнь. Альберт говорит, что подарит мне дом.

Поневоле возвращаясь к мысли о Звездочке, Сента спросила:

— Любишь ли ты его хоть немного?

Нико возмущенно ответила:

— Ну, конечно. Мне очень нравится Альберт. Он — сама нежность.

— Да, но ты ведь не выходишь замуж ради одной нежности.

— Если человек благоразумен, — возразила Нико, — он так и поступает. Уверяю тебя, что если бы в браках было больше нежности и меньше напыщенных романов, было бы гораздо больше счастливых.

— Ты убийственно разумна, — ответила Сента.

Они вчетвером ехали в одном из роскошных автомобилей Альберта на север Англии. Теперь уже у Нико были манеры важной дамы.

— Дорогая мама, ты должна сесть сюда.

Клое поблагодарила ее. Виктор сел около шофера.

Сента, видя, как Виктор беспрерывно жестикулирует, и понимая, что он ведет бесконечные разговоры, почувствовала страшную жалость к матери, вынужденной постоянно жить с этим человеком. Какой это, должно быть, ужас. Она посмотрела на Клое. Та откинулась назад, закрыв глаза. Каждая ее черта выражала чувство облегчения. Ее очаровательные, нежные руки спокойно лежали на коленях. Вся ее тонкая, хрупкая фигура была погружена в спокойствие отдыха. Ведь она хоть на минуту освободилась от Виктора. Сента думала: ‘Какова будет жизнь, когда Сильвестр и я снова вернемся домой, когда все будет позади?’

Бредфорд оказался довольно угрюмым городом. Зато сэр Альберт был воплощением света, гостеприимства, цветов и сердечных речей. С минуты приезда Гордонов все свое время, кроме необходимого для туалета и сна, он проводил с ними. Сэр Альберт приготовил для Гордонов целую анфиладу комнат в отеле и наполнил их цветами, сладостями, журналами, сигарами. Он был живым доказательством поговорки: седина в бороду, бес в ребро. Ему было пятьдесят четыре, а Нико двадцать пять, но он был убежден в ее любви к нему. Сенте все это казалось трагикомичным. Альберт ей нравился. Он так сиял от самодовольства и искренне желал, чтобы все разделяли его счастье. Он сказал Сенте:

— Я говорил моей милой девочке, что устрою все, что нужно для вашего брата. Сильвестр может принять участие в моем деле, а потом выдвинется. Я тоже начал с малого, а посмотрите на меня теперь.

Сента предполагала, что церемония венчания не взволнует ее, а наоборот, заставит только смеяться. К своему ужасу она убедилась, что вид собора, цветов, преклоненных людей и вся церемония вообще страшно ее взволновали. Все окружающее исчезло, и ей казалось, что все совершавшееся здесь происходит с ней и Максом. Это она и он стоят на коленях среди золотисто-пурпурных роз в маленькой часовне над озером, в котором отражалась красота этого дивного дня.

Виктор быстро опьянел. Клое, растерянная и взволнованная, старалась быть как можно более любезной со всеми. Виктор был почти без чувств, когда они подъехали к вокзалу. Не успел отойти поезд, как он захрапел. Сента подошла к Клое и, взяв ее за руку, сказала:

— Мама, мы обязательно должны что-то придумать.

Тонкая интуиция Клое подсказала ей.

— Что вы с Сильвестром думаете предпринять?

— Конечно, мы хотели бы вернуться домой.

— Но… — перебила ее Клое со странной горечью.

Когда они вернулись домой, Сара взяла на себя заботу о Викторе. С трудом его удалось уложить в постель. После этого Сара пришла в комнату Сенты.

— Дорогая Сара, мне ничего не нужно.

— Зато я хочу поговорить с тобой, — возразила Сара.

Собравшись с мыслями, она сказала:

— Я много раз слышала, что ты и Сильвестр предполагаете жить самостоятельной жизнью. А что, если вы попытаетесь изменить свой план и пожить немного для кого-нибудь другого, например, для своей матери?

— Но почему мать не бросает отца!

— Почему ты не прекратишь войну, — возразила ей Сара. — Ведь есть же вещи, которые никто не может сделать, и то же самое в отношении мужчины, с которым ты связана законом. Законы для чего-то написаны. Не так легко получить развод. Но послушай меня. Уверяю тебя, что твоя мать выбивается из сил, и ты обязана не только отдавать все свое время общественным делам, но и подумать о своей семье.

Когда два дня спустя Сента обнимала мать на прощание, она сказала:

— Дарлинг, я вернусь домой!

*** * ***

Переезд во Францию и возвращение в привычную обстановку вызвали у Сенты чувство облегчения. Даже больной вид Звездочки и ее странное молчание не очень огорчили Сенту. Джорджи бесконечно радовалась ее возвращению. Спускались ранние сумерки, окутанные сиренево-голубой дымкой.

— Я так много хочу рассказать тебе. Прежде всего то, что Билль и я — мы любим друг друга. Он был ранен в плечо. Я вчера его навестила. Ты знаешь, Сента, когда я увидела его в постели, такого худого, всего забинтованного, — мое сердце было очень тронуто. Он показался мне похожим на золотую искорку. Короче говоря, мы объяснились. Я страшно счастлива. Вот тебе одна новость. Другая ужасна. Ты заметила, как скверно выглядит Звездочка? Сента, я очень боюсь за нее. В тот день, когда ты уехала, она получила письмо от Роди. Я не знаю, что он писал, но, мне кажется, он женат. С тех пор Звездочка все более и более тает. Я хочу с ней поговорить. Она не хочет ничем поделиться со мной. Может быть, я сама испортила наши отношения тем, что вначале была с ней резка. Я говорила с Нонной. Но я не знаю, сумеет ли она что-нибудь сделать. Звездочка не хочет отсюда уезжать. Я пойду в госпиталь. Мне нужно там поработать в холодильнике, а ты возвращайся и постарайся выпытать у Звездочки все, что сможешь.

Вернувшись, Сента застала Звездочку на кровати с папиросой во рту. На полу около нее было много окурков. Равнодушным голосом Звездочка спросила:

— Джорджи прислала тебя, чтобы утешить страждущую?

— Разве ты страждущая? — спросила Сента.

— И обманутая, моя дорогая. Перед тобой одна из заклейменных женщин, обычно украшающих скамьи подсудимых. — Она рассмеялась далеко не веселым смехом и продолжала глядеть на Сенту. — Почему ты не применяешь ко мне ни одного из обычных утешений.

Она вызывающе встретила взгляд Сенты. В ее красивых несчастных глазах нежность ребенка смешалась со страданиями женщины.

В одну секунду Сента оказалась рядом и крепко обняла ее:

— О, дарлинг!

Она почувствовала, как содрогнулось тело Звездочки. Голос ее почти неслышно прошептал:

— О, Сента, как ужасно. Он сказал мне об этом потому, что узнала его жена. Он не смеет просить развода. У него нет ни одного пенни собственных денег. Все ее. Он даже не может вернуться ко мне, хотя бы на один час, прежде чем отправиться в Верден. Нонна хочет, чтобы я поехала домой. Здесь очень скверно, но подумать о возвращении в семью, вспомнить мать, которая будет ежеминутно и ежечасно сочувствовать мне, — невозможно. О, Сента, если бы война была только борьбой, если бы это был единственный ее стимул. Но нет, она выбила всех нас из колеи.

Она подняла лицо, и в ее глазах был дикий ужас.

— Ты помнишь тот последний вечер? О, не покидай меня, держи меня крепко, обними меня…

— Я не покину тебя, дарлинг, — сказала Сента. — Послушай, Звездочка, я понимаю все, что ты говоришь. Ты права, любовь к Максу была моим щитом перед лицом ужасов войны. Поэтому я сохранила свое душевное равновесие. Но ты не должна впадать в отчаяние. Горе пройдет. Все проходит, даже когда думаешь, что это немыслимо. Все проходит…

— Да, но не в том дело. Я ищу выход, — хриплым голосом сказала Звездочка.

Вошла Джорджи, насвистывая и с папиросой во рту, веселая, как всегда.

— А что слышно насчет обеда? Нужно об этом позаботиться. Говорят, что ночью будет налет. Я хотела бы раньше как следует покушать.

Звездочка встала и помогла приготовить тоасты, пока Сента сварила сосиски в томатном соусе.

Совершенно внезапно начался налет аэропланов. В одну минуту погасили свет, притушили печку. Сента стояла у окна и наблюдала. Шум был ужасающий. Из второй комнаты Джорджи кричала:

— Идите обе сюда. Сента, принеси папиросы.

Сента посмотрела на Звездочку. Та была в спальне, она стояла на коленях у кровати.

Джорджи позвала опять:

— Поспеши с папиросами. Здесь невозможно выдержать от запаха карбида. Не рассыпал ли его кто-нибудь?

Сента продолжала стоять.

— Сента, дарлинг, я через минуту приду.

Джорджи зажгла папиросу и спокойно сказала:

— Кажется, приближаются.

Когда раздался первый взрыв, Сента и Джорджи подскочили.

— Куда-то ударило, — сказала Джорджи.

В минутном затишье был ясно слышен звук разорвавшейся шрапнели.

— Где Звездочка? Я пойду посмотрю, — сказала Сента и выбежала из мастерской.

Землянка была пуста, дверь — раскрыта настежь. Ветер выдувал остатки пепла из печки. Поблизости никого не было видно, никаких признаков живых существ. Сента не могла разыскать ее и поэтому вернулась обратно.

Джорджи сердито сказала ей в ответ на ее взволнованное замечание:

— О, какая глупая девочка. Если она считает, что это исчезновение — протест против жестокой судьбы, то она еще более глупа, чем я предполагала.

Ей пришлось прервать разговор, так как Сента не могла ее расслышать. Когда канонада на время затихла, она вновь заговорила:

— Уверена, что наши сосиски уже совершенно холодные.

Хотя Сента засмеялась, но ее мысли неотступно были со Звездочкой. Она близко присела к Джорджи, не сознавая, насколько взволнована, все время думая о том, где же Звездочка, что с ней, где она спряталась. Наступила тишина. Налет был отбит. Безмолвие было, как затишье перед грозой. Сента с трудом встала.

— Пойдем обратно в землянку.

Там все было покрыто пылью, грязью, пол взорван. Всюду была солома, камни, земля. За полчаса перед землянкой выросла целая гора. Кое-где вдали мелькали огоньки, указывавшие на работу Красного Креста.

— Идем, может быть, мы что-нибудь узнаем, — посоветовала Джорджи.

Воздух был наполнен газами, выедавшими глаза. Когда они вышли, Сента оглянулась, и ее внимание привлекло какое-то белое пятно около землянки. На земле лежала Звездочка. Лицо ее, неподвижное и маленькое, было обращено к небу. Тихим шепотом Джорджи сказала:

— Шрапнель.

Сента стала на колени около Звездочки. Незаметно спрятав что-то в карман пальто, она сказала:

— Внесем ее.

Они положили Звездочку на кровать. Джорджи минуту постояла около нее, затем на цыпочках вышла, прислонила лицо к косяку двери и беззвучно заплакала. Сента осталась у постели. Нежными движениями притрагивалась она к чудесным мягким волосам Звездочки, к длинным ресницам, оттенявшим ее щеки, к прелестному лицу. Казалось, что Звездочка сейчас улыбнется. Сента вынула из своего кармана маленький револьвер, разрядила его и положила на то место, где его постоянно хранила Звездочка.

Такова война…

Глава XVI

— Как жалко, что мы не остались. Какое чудесное лето наступило, — говорила Джорджи, сидя в поезде Красного Креста.

У нее и Сенты была сильная инфлуэнца, и их отправили домой.

По возвращении Сенты в Англию, у нее был рецидив, а в сентябре — воспаление легких. Когда осенью трубачи, наконец, возвестили о перемирии, она все еще была бледной и слабой. Малейший пустяк вызывал у нее слезы. Она жила одна в своей комнате. Неделю тому назад вернулся Сильвестр, тоже очень слабый и раздражительный.

Кончилась война, кончились четыре года непостижимых и безумных ужасов. Прислушиваясь к звону колоколов, Сента горестно рыдала…

Вошла Клое. Взволнованная, она склонилась над дочерью, поцеловала ее и сказала:

— Дарлинг, тебе нужно пить горячее молоко, — и убежала из комнаты.

Внизу Виктор громко распевал английский гимн, разнообразя его напевами марсельезы и отрывками, которые он запомнил из бельгийского национального гимна.

Вернулась Клое со стаканом горячего молока. Она погладила Сенту по волосам.

— Ну, дарлинг, все кончилось.

Сента думала: ‘Это никогда не кончится’.

В окно врывался гул радостной толпы, наполнявшей улицы. Шел мелкий дождь. Сенте казалось, что он моросит в ее собственном сердце. Она старалась приободриться.

— Это глупо, — говорила она, — давать волю своим нервам.

Джорджи телефонировала:

— Мы должны отпраздновать перемирие. Идем куда-нибудь. Захвати с собой Сильвестра.

Сильвестр сейчас же согласился. Ему страшно нравилась Джорджи, ее дом на Брютон-стрит и тон веселья, доминировавший там. Войдя к Сенте в комнату, он стал причесываться. Глядя на него, Сента подумала: ‘Какой Сильвестр интересный мужчина. И неудивительно. За четыре года он мог, конечно, измениться к лучшему’.

— Сента, пойдем тоже с нами, — сказал он ей, отвернувшись от зеркала. Положив ей руки на плечи, он спросил: — Какой смысл тебе так горевать?

Чувствуя, что слезы снова подступают, она сказала:

— Я понимаю, что нет смысла, но чувствую себя еще очень слабой. Пойди ты один.

Она услышала, как он веселым голосом позвал такси и уехал. Вскоре улицы погрузились в тишину.

В комнату вошла Клое:

— Сента, зашел добрый приятель Сильвестра. Я часто слышала его имя. Майкл Торрес. Он хотел повидать Сильвестра, но когда я сказала ему, что Сильвестра нет дома, он спросил, нельзя ли повидать тебя.

Сента спросила:

— Как ты думаешь, может быть, мистер Торрес поднимется ко мне?

— Хорошо, я принесу сандвичей и сладостей.

Слегка прихрамывая и мило улыбаясь, вошел Майкл Торрес. Сенту немного удивило, что он был такого высокого роста. Последний раз, когда она его видела, он был совершенно другим, а сегодня выглядел очень элегантным.

— Итак, мы опять встретились с вами, — сказал Торрес, пожимая руку Сенты.

— Сильвестр, вероятно, сегодня пошел праздновать?

— Да, он у одной из моих приятельниц, Джорджи Корнуоль.

— О, я ее знаю. Мой кузен Маунтхевен — ее знакомый.

Внимательно присмотревшись к Сенте, он сказал:

— Вы все еще выглядите довольно слабой. Мне кажется, что вы серьезно болели.

— Нет, всего только инфлуэнцой. Но эта болезнь оставила после себя невероятную слабость. Когда вы вошли, я думала о том, что мне делать.

— Все так изменилось. У кого есть свободное время, тот должен над этим задуматься, — ответил Торрес. — Меня интересует журналистика. Писали ли вы когда-нибудь?

— Никогда.

— Почему бы вам не попробовать? Мне всегда казалось, что многие могли бы писать, если бы только захотели заставить себя.

— А мне кажется, что к этому я тоже неспособна.

— А вы попробуйте. Быть может, что-нибудь получится. Сначала я писал небольшие специальные речи и маленькие статейки для моего начальства и для прочих ‘великих людей’. Но теперь думаю сам заняться беллетристикой. Ведь, в конце концов, в моей жизни было больше событий, чем во всех тех книгах, которые я когда-либо читал.

— Расскажите мне хотя бы одно ваше приключение, — попросила Сента.

Когда Клое вошла, неся поднос с кексом и виски, он вскочил и весело обратился к ней:

— Я убеждал мисс Гордон стать достойной подражательницей Жорж Санд.

Клое засмеялась.

— Но каким же образом? — Слушая, как Торрес развивал свою теорию о писателях, она присела на маленькую старую кушетку, внимательно глядя на него.

— Приходите ко мне в контору. Обещаете? — прощаясь, сказал он Сенте, — я, к сожалению, не могу дольше оставаться, так как приглашен в несколько мест праздновать перемирие.

Но, выйдя из Кемпден-Хилля, он даже не подумал позвать такси, пока не дошел до Кенсингтон-Хайстрит. С трудом пробравшись сквозь толпу, циркулировавшую вокруг Гайд-парка, он продолжал свой путь по спокойным улицам Мейфера.

Как странно — он в Лондоне. Войны больше нет, но также нет и будущего. Конечно, он устроится опять в журнале. Ведь Маунтхевен так мил к нему и так о нем заботится. Мики вспомнил о своих родителях, которые жили в Индии и там умерли, когда ему было пятнадцать лет. Он учился тогда в школе в Англии. Год спустя он ее покинул и в качестве юнги устроился на пароходе, идущем в Индию. Год пребывания на море убедил его, что моряком нужно быть по призванию. Тогда впервые он встретился с Чарльзом Маунтхевеном.

Мики решил, что вряд ли в этот вечер они встретятся. Он ясно представлял себе, как Чарльз увлекся всеобщей радостью и от души веселился. Война для него была не чем иным, как новым видом спорта. Но он был храбрым человеком и прекрасным солдатом. Ему, как и многим другим, вероятно, будет недоставать войны. Он долго будет отвыкать от всех ее ужасов, связанных с ней лишений, неудобств и бессонных ночей. С радостью он будет вспоминать совместную жизнь с людьми, делившими с ним все эти тяготы, для которых перемирие не было праздником.

Войдя в дом, Мики думал о том, что даст человечеству перемирие. Его охватило ощущение одиночества. Он подумал, не является ли это следствием дождя, из-за которого сильно болела его рана в ноге. Усевшись в гостиной у камина, он выпил виски с содовой водой и задумался. Его мысли перешли к Сенте Гордон. Мики вспомнил, как ему было приятно получить в Хаслере книги, высланные Сентой по его просьбе от Хатчарда без всякой записки. Сильвестр рассказал ему довольно любопытную историю своей сестры.

— Подумай, она была безумно влюблена в австрийца, должна уже была венчаться, как вдруг разразилась война. Ей это было очень тяжело.

Мики подумал, что это действительно должно было быть ужасно, но ведь она так молода! Мики не знал, что война многих заставила забыть прошлую любовь. Устав физически, он лег спать. Через несколько часов, когда Чарльз вернулся домой, он его разбудил. Войдя в комнату Мики, он сказал:

— Никому не следует спать. Живешь и умираешь только один раз. Сейчас довольно поздно: половина восьмого. Может быть, хочешь покататься? Только не забудь, что надо одеться.

Весь туалет Чарльза состоял из цилиндра, кашне и зонтика. Слуга, вошедший с подносом, на котором был кофе, отвлек его мысли. Присев на кровать Мики, Чарльз пил чашку за чашкой крепкий кофе, сдвинув назад цилиндр. Лицо его было серьезным. Печальным голосом он сказал:

— Ну, вот и кончилась война. Впереди — пустая жизнь. Делать нечего. Я не знаю, что со всеми нами будет.

Тогда Мики просто посоветовал ему пойти спать. Чарльз согласился, что это прекрасная мысль. Низко поклонившись Мики, он вышел. Мики, увидев серый день и почувствовав в своем больном теле отвратительную погоду и прежние боли, встал поздно. Затем пошел на Флит-стрит. Чарльз унаследовал вместе со всеми своими богатствами долю в одном издательском деле. Во время войны это дело сильно разрослось, и Чарльзу пришла блестящая идея устроить в нем Мики. Уже дважды Мики встречался с мистером Холдоном, главным редактором, но до сих пор еще не был в конторе. Уингард показался ему отвратительным местом, но в комнате мистера Холдона приветливо горел камин, всюду были разбросаны книги, приятно пахло сигарой, и сам мистер Холдон показался Мики очень симпатичным. Он любезно информировал его обо всем, что интересовало Мики, и предложил ему работать в новом журнале.

— Я дам вам двух хороших помощников, мистера Уотера и мистера Кена.

Все модернистские идеи Мики были уже заранее обсуждены. Как выражался сам Мики, хотя он не может внести свою долю в дело деньгами, зато у него есть ‘воззрения’. Приезжая во время войны в отпуск, он работал над идеей нового вида журнала и считал, что самым лучшим его вариантом будет сборник французских, итальянских и скандинавских авторов. Холдон с ним согласился. Они решили, что сначала гонорар авторов будет небольшой и что тираж увеличится, если осторожно подходить к делу. У Холдона были свои собственные планы для расширения этого журнала в случае успеха. Он дал понять Торресу, что у него есть блестящие проекты на дальнейшее. Он предусмотрительно говорил ему:

— Только не берите слишком большого размаха.

Именно об этом журнале думал Мики, когда предлагал Сенте начать писать. Он знал, что она прекрасно владеет итальянским, французским и немецким языками. У него была оригинальная мысль привлечь кого-нибудь, кто не был бы писателем по профессии и у кого поэтому была бы свежесть выражений, своеобразие мыслей и хороший перевод. Первый день, проведенный в редакции, ясно показал ему полное незнание этого дела.

Мистер Уотер и мистер Кен были совершенно различными молодыми людьми. Уотер был бледный, с отпечатком изысканности оксфордских молодых денди. В частной жизни он был поэтом. На его мечтательные глаза спускались живописные локоны, и речь его была очень резкой, с претензией на оригинальность.

Кен был очень образцовым, добросовестным работником. Он прекрасно знал издательское дело. Это был человек маленького роста, с веселыми глазами. Его речь носила оттенок жаргона, и он был чересчур самоуверенным.

Когда его товарищи ушли завтракать, Мики продолжал работать и, постепенно приходя к заключению, что эта контора будет его спасением, утешался мыслью, что имеет место, куда можно будет прийти посидеть, подумать. Возвращаясь домой в сумерках и глядя на пробегающие мимо автобуса огни, Мики чувствовал огромную благодарность к Чарльзу. Когда он выходил из автобуса на Болтон-стрит, проходивший мимо Сильвестр окликнул его. Бледный после весело проведенной ночи, он с радостной улыбкой сказал:

— Как я доволен, что встретил тебя.

— Пойдем вместе обедать, — предложил Мики.

— С удовольствием, — согласился Сильвестр. — Позже пойду к Корнуолям. Пойдем со мной. Джорджи просила привести с собой кого-нибудь из товарищей.

Вместе они пошли к Мики. Тот переоделся. Представил Сильвестра Чарльзу. Граммофон наигрывал модный танец. Сильвестр сказал:

— Любимый танец моей сестры.

Войдя в этот момент в комнату, Мики спросил:

— Разве Сента танцует?

Чарльз Маунтхевен повторил:

— Сента? Что это за имя? Я никогда не слышал подобного.

Сильвестр рассмеялся.

— Сента родилась накануне Рождества, и мать не могла придумать более соответствующего имени.

Чарльзу очень понравился Сильвестр. Он дружелюбно сказал ему:

— Приходите ко мне 29-го, потанцевать вместе с вашей сестрой. Я пришлю вам приглашение.

За обедом Сильвестр растерянно сказал:

— Хотел бы я знать, что мне делать. Не хочу оставаться в Англии. Меня обещали принять в нефтяное дело, но оно расстроилось. Дома не могу оставаться. Не знаю, как Сента выносит это.

Мики прервал его:

— Выпей рюмку вина.

Сердитыми глазами Сильвестр посмотрел на него.

— Ты свободный, у тебя есть дело и, может быть, если бы твой старик был жив, он был бы тебе хорошим отцом.

Он встал.

— Идем. Я обещал Сенте зайти за ней.

В Кемпден-Хилль они ехали молча. Мики вошел вместе с Сильвестром и был представлен Виктору, занимавшему, как всегда, господствующее положение у теплого камина.

— Приветствую воина, друга моего сына. Уверен, что вы идете кутить. Ну, что ж, молодежь должна веселиться.

Мики почувствовал, как он тоже начинает раздражаться, а Виктор все продолжал болтать до бесконечности.

Когда вошла Клое и со свойственным ей очарованием поздоровалась с ним, Мики стало бесконечно жаль ее: ‘Такая милая, такая нежная, неопределенная, нерешительная, хрупкая — и всю жизнь она должна терпеть около себя этого отвратительного болтуна’.

Клое спросила Мики:

— Действительно ли вы считаете, что Сента могла бы писать, мистер Торрес?

Мики с удовольствием заговорил с ней. Их беседа сразу стала очень оживленной. Клое, обнаруживая большую эрудицию, блестяще критиковала Мопассана, Бальзака, Стриндберга и Бьернсона.

— Я скверно знаю итальянский и немецкий языки, но Сента очень любит их и прекрасно знает.

Сента, Сильвестр и Мики вместе вышли из дому и сели в такси. Сидя рядом с Сентой и видя ее только время от времени в скользящих мимо окон такси отблесках света, Мики чувствовал ее приятную стройность. Глядя на ее тонкие руки, сжимающие высокий меховой воротник пальто, он сказал:

— Вы обязательно должны начать работать и писать.

— Скажите, что мне нужно делать?

— Найдите какие-нибудь французские, итальянские и скандинавские рассказы и переводите их.

Сента живо спросила:

— В вашей конторе?

— Если вам угодно, — неуверенно ответил Мики, не зная, есть ли в редакции подходящая для нее комната.

— Я предпочла бы работать у вас.

— Отлично, мы с вами обо всем условимся.

Они вместе вошли в большой дом Корнуолей, насыщенный звуками музыки и смехом веселящихся людей. Джорджи в ярко-красном шифоновом платье с не менее яркими губами и сильно напудренным лицом приветствовала Сенту.

— Пойдем ко мне на минуту, прежде чем ты будешь танцевать.

Она закрыла дверь своей спальни. Джорджи вытянула смятую бумажку и протянула ее Сенте.

— Разверни и прочти.

Это было официальное сообщение о смерти Билли, убитого во время перелета в день перемирия. С сильным сердцебиением Сента пробовала заговорить, но, посмотрев на Джорджи, не в состоянии была произнести ни слова.

Взяв из рук Сенты телеграмму, Джорджи сказала:

— Об этом не знает никто. Вообще, о Билле никто ничего не знает. Мы все сохраняли в секрете. Для нас наша любовь была слишком важна, нам казалось, что так мы больше принадлежим друг другу. Сента, ты помнишь Звездочку? — сильно сжав руки Сенты, спросила она. — Мы относились к ней весьма надменно и скрывали в душе свое мнение о ней. Какими же мы были глупыми! У Звездочки, по крайней мере, было о чем вспомнить. Нам же не о чем вспоминать. Билль лежит глубоко в той самой земле, которую мы топчем своими ногами. А Макс Вандорнен! Ты даже не знаешь, умер ли он или жив.

Сента заключила Джорджи в свои объятия. Она была такая маленькая, такая невесомая, что ее можно было легко взять на руки. Крепко обнявшись, они лежали на кровати.

Тем же монотонным голосом Джорджи продолжала:

— Я никому ничего не могу сказать. Всякое сочувствие было бы мне невыносимо. Какое оно может иметь значение? Кто задумывается над тем, что кто-то убит? Даже сейчас, во время мира, сказать, что любимого тобой человека убили, значит, рассмешить людей.

Глядя на Джорджи, сжавшуюся в комочек, и на ее жалостно дрожавший рот, Сента, казалось, смотрела в свое собственное прошлое. Оброненная ею фраза: ‘У него была привычка, целуя меня, смеяться’, вернула ее в Рильт, в то отдаленное лето, когда Макс тоже смеялся среди поцелуев. В этот час тоски и печали у нее было физическое ощущение близости Макса, его жестких усов, прикасающихся к ее губам, приятного запаха его волос и кожи, его страсти, нежной и в то же время безумной, зажигающей дикое пламя в ее собственном сердце. Прошло все это, прошло…

Джорджи перестала плакать, встала и начала пудриться.

— Не говори никому. Я тоже не скажу.

Но первая фраза, которую Сента услышала от Мики, была:

— Пойдемте в кабинет. Я знаю, здесь есть такая тихая комната. Пойдемте, посидим, выкурим папиросу и будем танцевать.

Сента покачала головой. Затем внезапно слова сами полились из ее уст.

— Воспоминания… Их нельзя избежать, лишь на время можно забыть. Человеку кажется, что он спрятал их глубоко-глубоко. Но они ждут только подходящей минуты, в конце концов освобождаются и заполняют человека целиком. Кто-то потерял возлюбленного. Его убили после перемирия. Не ужасная ли это ирония? Услышав о такой большой любви, я тоже вернулась к своему прошлому. Может быть, вы не знаете, что я была невестой, как раз накануне войны должна была венчаться. Он был австриец. Его звали Макс Вандорнен. Он был значительно старше меня, светский, поживший уже человек и представлялся мне полуреальным, полуромантическим героем. Все эти переживания были сплошной песнью любви, такой, о которой можно только читать в романах, не веря ей. Но я переживала это, то есть я хочу сказать, мы переживали. Мы испытали два месяца невыразимого блаженства.

Но больше у нее не было сил продолжать. Что-то сжало ей горло. Она видела, как будто бы она действительно могла это увидеть, как Макс шел навстречу ей среди высоких сосен и сладко нашептывал: ‘Где ты, лепесток моего сердца?’

В комнату вошли. Мики молчаливо предложил ей руку и вернулся с ней в гостиную. Джорджи смеялась и танцевала. Чарльз Маунтхевен окликнул Мики:

— Алло!

Веселым и очень любезным тоном он обратился к Сенте:

— Только что с вашим братом мы говорили о вас. Сильвестр мне вас указал. Разрешите представиться.

Не успел Мики что-либо сказать, как Чарльз увлек Сенту танцевать.

Глава XVII

Лежа без сна под утро, в часы, когда человека охватывает отчаяние, Сента думала о том, что она никогда реально не представляла себе возможности вновь увидеть Макса. До сих пор война разделяла их больше, чем то расстояние, которое между ними было, чем смог бы сделать это разрыв их отношений. Оба они не могли писать друг другу. Теперь это стало возможным.

Но страшно было начать письмо к человеку, родина которого была совершенно разрушена страной его возлюбленной. Писать ему в такое время, когда чувства отдельных существ потеряли всякое значение? Переживания отдельных личностей напоминали оторванные друг от друга плоты, бросаемые по воле волн во время бури, сметающей все на своем пути.

Но чувства, былые чувства не остыли — душа Сенты все еще горела и трепетала при одном воспоминании о прошлом.

Как много нужно было выразить и как мало можно было сказать!

Вошел бледный Сильвестр, нервными движениями запахивая свой халат.

— У меня адская головная боль. Не могла бы ты приготовить мне чашку чаю?

Сента зажгла газ. Сильвестр вдруг спросил ее:

— Что случилось с Джорджи? Она ужасно скверно выглядит.

— Умер Билль. Он убит вчера.

— Кто этот Билль?

— Американец, авиатор. Джорджи и он были большими друзьями.

Сильвестр, кушая печенье, воскликнул:

— Теперь мне ясно! Сента, скажи мне, как ты думаешь, могла бы Джорджи меня полюбить?

— Она любила Билля.

— Ну, так что же из этого? Многие девушки переживали подобное за время войны. Мне она безумно нравится. Если бы только у меня было какое-нибудь дело…

Сильвестр поднялся и стал ходить по комнате. Он увидел конверт, адресованный Сентой к Фернанде.

— Скажи, неужели ты вздумала писать в Германию? Черт побери, но ведь это неэтично с твоей стороны.

— Это не так неэтично, как твое бессердечное замечание по поводу понесенной Джорджи утраты, — вспыхнув, бросила Сента.

— Это совершенно иное. Год за годом, день за днем мне приходилось слышать о гибели товарищей, случай с другом Джорджи — один из многих. Но сесть писать в Германию — после всего…

— Единственное, чему научила тебя война, это терпимости в отношении всего, связанного с твоей священной особой, и дикому непониманию переживаний всех остальных людей, — сердито возразила Сента.

— Ты не много найдешь людей, взгляды которых вообще, а особенно в отношении Германии отличались бы от моих, поэтому я не стесняюсь тебе их высказывать. По-моему, ты сумасшедшая в твоем упорном увлечении этим австрийцем. Будь ты разумнее, ты обратила бы свое внимание лучше на Торреса, он такой приличный малый… — Сильвестр вдруг оборвал свою речь, сжав обеими руками голову, — ох, какая безумная мигрень!

Увидев, что Сильвестр почти плачет от боли, Сента в одну минуту забыла свое озлобление и раздражение.

Она знала по опыту, как скверно переносят физические страдания самые крепкие мужчины. При помощи чая, аспирина и массажа ей удалось успокоить Сильвестра. Уложив его, она с жалостью взглянула на его лицо. Опущенные углы рта придавали ему детски-юное выражение. Возвращаясь к себе в комнату, Сента столкнулась с Клое в стареньком кимоно. Ее высоко поднятые брови образовали такую знакомую складку отчаяния.

— Дарлинг, мне показалось, что я слышу ваши голоса.

— У Сильвестра сильно разболелась голова, я только что уложила его.

Откуда-то раздался голос Виктора:

— В чем дело? Что за безобразие! Будить весь дом из-за чашки чаю. Черт побери…

Затем вдруг наступила резкая тишина, показавшаяся Сенте подозрительной. Она на цыпочках прошла мимо Клое и вошла в свою комнату как раз в ту минуту, когда Виктор положил обратно на стол ее письмо к Фернанде.

Никто из нас не выглядит приятно ранним утром. Но пожилой, сильно поживший мужчина, который к тому же совершает подлый поступок, еще более отвратителен в этот ранний час.

Не дав ей заговорить первой, Виктор стал кричать своим противным высоким голосом, стуча кулаком по письму:

— Если бы передо мной не лежало это письмо, как очевидное доказательство, я не счел бы возможным существование такой низости. Ты, дитя твоей матери и мое, таких лояльных людей, несмотря на все наши человеческие слабости, ты смеешь взывать к человеколюбию врагов, придумавших газовые бомбы, Готский календарь…

Сента перебила его:

— Избавьте меня от списка технических достижений ‘наших врагов’, — и взяв письмо, стала около Виктора с пылающим от гнева и возмущения лицом.

— Как вы смели читать чужое письмо?

— Мой долг отца… — с пафосом заговорил Виктор.

— По-видимому, родители считают, что в круг их обязанностей входит выслеживать своих детей и радоваться этой своей блестящей деятельности, — опять прервала Сента красноречие Гордона. — Такие как вы, наверное, так думают. Последнее мое письмо, которое вы прочли из чувства долга, заставило меня пойти на фронт. Сегодняшний ваш поступок вынуждает меня уйти из дому навсегда.

Только теперь она заметила Клое, стоявшую в дверях.

— Как ты могла терпеть это! — страстно крикнула она. — Быть женой такой гнили, такой мерзости! Какое счастье, что я навсегда освобожусь от всего этого!

Глава XVIII

— Сколько я буду получать? — спрашивала Сента у Мики.

— Три фунта в неделю и некоторую точно фиксированную сумму за каждый перевод.

— Можете считать меня вашим коллегой, — не задумываясь, ответила Сента и поехала к Джорджи.

— Ты хотела бы нанять где-нибудь квартиру и жить вместе со мной?

С обычной своей беспечностью Джорджи согласилась. Под ее милыми глазами были темные круги — отблески печали. Затем прибавила:

— Готова на все ради перемены. А ты?

Подумав минуту, Сента сказала:

— Я предполагала — на Флит-стрит, если мы сумеем найти там что-нибудь подходящее.

Джорджи понравился этот план, и им удалось найти три комнаты над товарным складом Лодгейт Сиркус.

Джорджи взяла на себя роль декоратора, применяясь к царившему тогда увлечению футуризмом и прочими крайними течениями в искусстве.

Одна комната была отделана в виде гроба с черными стенами, потолком и полом. Две другие напоминали сон, могущий присниться сумасшедшему или как бы предназначались для выступлений ‘Летучей Мыши’.

В день переезда Сента начала свою литературную работу. Мистер Уотер ушел из дела. Ведение журнала не требовало особенно квалифицированного работника, и Мики предложил мистеру Хольдону Сенту в качестве помощницы по делопроизводству.

К этому времени Мики уже освоил это дело, и оно ему очень нравилось. В редакции у него была небольшая комната с окнами во двор, в соседней комнате работала Сента.

К концу месяца гости и приемы Джорджи поглотили большую часть денег Сенты. Чтобы поддержать бюджет, она предложила написать какую-нибудь не узкоспециальную статью для одного из журналов на Флит-стрит. С этого началась ее литературная карьера — как говорил впоследствии Мики.

Раньше Сенте не приходило в голову, что писательство такое же дело, как и всякая иная профессия. Сента поняла, что за исключением тех случаев, когда она является плодом гения или большого таланта, литература — не что иное, как специальность, дающая путем упорной и тяжелой работы средства к существованию.

Конечно, были такие люди, для которых творчество — высшее достижение, но Сента убедилась, что они никогда не были из числа тех настойчивых пилигримов литературных походов, которым приходится с трудом зарабатывать на каждую почтовую марку, наклеиваемую ими на свое письмо в редакцию с просьбой об авансе.

Она часто говорила об этом с Хольдоном. Он был бесконечно оптимистичен и терпелив в отношении работавших у него литераторов и нянчился с ними, как с детьми.

Хольдон говорил, что ни один издатель не может быть уверен в успехе книги — для них не существует одного общего штампа.

— Нельзя принимать вкус публики за ставку ва-банк, играя в азартную игру ведения издательского дела. Многие уже на этом погорели.

— Значит, я могу надеяться, — сказала Сента в ответ на слова Хольдона.

— Почему вы не напишете какой-нибудь роман? — спросил он ее. — У вас уже есть достаточный опыт в литературной работе.

— В нашей квартире? — она рассмеялась. — Приходите сегодня вечером, у нас как всегда будут гости, и вы увидите, в каких условиях я живу. Приходите.

Когда Хольдон пришел, квартира была переполнена гостями. Комната-гроб уже была переделана. Джорджи превратила ее в золотистую шкатулку, на фоне которой прелестно выделялось небольшое цветущее сливовое дерево, посаженное в кадку.

Всюду: на столах, буфете и окнах стояли сифоны и бутылки с пивом, виски и бренди.

Сента окликнула Хольдона:

— Как поживаете? Вы, наверное, знакомы с большинством из присутствующих. Налейте себе, пожалуйста, сами чего-нибудь и выпейте.

С трудом протиснувшись через маленькую гостиную, она со смехом протянула ему бокал.

Впервые видя Сенту в вечернем платье, Хольдон подумал: ‘Какой у нее удивительный цвет лица, красивая фигура! Вся она — прелестна. Маунтхевен, наверное, такого же мнения’.

С прямолинейностью капризного ребенка Чарльз никогда ничего не скрывал. Эта черта была чуть ли не единственной его добродетелью. Не покидая Сенты ни на минуту, он предложил ей:

— Поедемте кататься. Сегодня чудесный вечер. За городом мы окунемся в аромат весны.

Сента оживленно ответила:

— О, с удовольствием, но не сейчас. Я должна сначала исполнить свои обязанности хозяйки и позаботиться о том, чтобы мои гости не скучали.

Все еще сидя на полу около граммофона, Мики наблюдал за ними, не отрывая глаз. Сотни раз он спрашивал себя — любит он Сенту или нет. Ответить на этот вопрос он не мог. Как будто война совершенно уничтожила способность остро чувствовать. Это было не физическое недомогание, а просто душевная усталость. Иногда он считал, что причиной этого была его глупая вера в существование идеальной любви, пережившая все ужасы прошедших лет.

‘Идеальная любовь — нет, мой милый, не с такой парой штанов, как у тебя’.

Чарльз со своей жизнерадостностью, любовью к веселью, способностью ни над чем не задумываться, наслаждался жизнью. А он, вечно вопрошающий, грызущий самого себя и сомневающийся, проходил мимо всех благ земного шара, не имея храбрости считать себя достойным поцелуя.

‘Комплексующее ничтожество’ — называл себя Мики, применяя это, входящее тогда в моду, американское выражение.

Джорджи подошла к Мики.

— Отчего такой бледный и скучный, достопочтенный святой Майкель?

Несмотря на большое количество выпитого вина, она не опьянела. Только тон ее был более легкомысленным, чем обычно.

— Пойдемте в наши итальянские висячие сады.

Они вышли на плоскую крышу. Впереди них, закрывая звезды своей черной массой, вырисовывался собор Св. Павла. Влево сверкала река, на которой огни пароходов и лодок светились, как золотые и пурпурные цветы.

— Как здесь хорошо и тихо, — воскликнула Джорджи. — Чего ради человек должен продолжать жить, если кончилось его счастье. Таких как я — легионы. Помните эту строчку из стихотворения о мертвецах: ‘И ряд за рядом строятся они, молодые, красивые, храбрые’. Это применимо также и к нам, оставшимся здесь. Нас тоже, молодых, красивых и храбрых — нескончаемые ряды. Мы тоже были там, отдавая лучшую часть нас самих, а ныне мы здесь, в этом проклятом мире, уже не помнящем ни о чем. Кто счастлив среди тех, что сейчас веселятся в наших маленьких комнатах? Кто из них смертельно ранен в душе и все еще вынужден жить? Мне часто хочется быть старой, чтобы не переживать больше этих страданий…

Мики спросил:

— Джорджи, скажите, сколько вам лет — двадцать два, двадцать три?..

Схватив его за руку, она стала размахивать ею в такт своим словам.

— К людям, любившим во время войны, неприменимы слова утешений: успокойтесь, успокойтесь, вы молоды и вновь полюбите. Можно еще раз увлечься кем-нибудь и тешить себя мыслью, что достиг желанного, но никогда нельзя вновь пережить то, что дала первая любовь.

Полная отчаяния, она плакала.

— О, Мики, Мики, я так желаю Билля. Его желает лучшая часть моего сердца… Что облегчит мою печаль, в ком найду я утешение?..

Она прижималась к нему, цепляясь за него, как обломившаяся лиана. Снизу доносились звуки граммофона, наигрывавшего романс ‘Шепот’, и молодой сильный голос Сильвестра, исполнявшего его.

*** * ***

— Готовы? — спросил Чарльз и пошел вперед позвать авто. Сента быстро спускалась по лестнице. Увидев сначала только ее серебристые туфельки, он тихо сказал:

— Как будто звездочки танцуют по ступенькам.

— О, Чарльз, вы говорите чудесные вещи.

— Это ничто в сравнении с тем, что я мог бы сказать вам…

Большое авто, управляемое Чарльзом, бесшумно пролетало по опустевшим улицам, как ночная бабочка.

Чарльз, держа одну руку Сенты, нежно произнес:

— Вы — дарлинг, что согласились поехать!

— Но поездка так чудесна, она как, как… не знаю даже с чем сравнить.

Сента откинула голову и с наслаждением ощущала ветер, пробегавший по ее волосам, освежая лицо и шею, и мечтательно думала о том, что он напоминает ей приятное прикосновение чьей-то руки.

Однажды в такую же чудесную ночь она каталась с Максом, прислонившись к его плечу и чувствуя каждое его движение. С чисто физической болью ее сердце сжалось от рыданий: ‘Быть вновь любимой — так любимой’.

Ни Фернанда, ни Макс не ответили на ее письмо, а между тем уже полгода, как окончилась война.

Голос Чарльза вернул ее к действительности. Прижавшись к ее оголенной руке, он воскликнул:

— Как приятна прохлада вашего тела!

Чарльз остановил машину под распустившимся большим кустом сирени. Освещенные луной цветы отливали серебром. Не отрывая глаз от Сенты, он стал целовать ее руку от кисти до плеча.

‘Макс тоже так целовал… он долго прижимался губами к тому месту около локтя, которое он называл ‘моя ямочка’…’

Впервые за много лет в Сенте вновь заговорила страсть. Чарльз это почувствовал.

Учащенно дыша, он привлек Сенту, покорную и трепещущую, в свои объятия, его рот коснулся ее, ей казалось, что это губы Макса, такие чудесно-прохладные, такие волнующе-дерзкие.

Легкими долгими поцелуями он продолжал ее ласкать. Сента слышала сильное биение своего сердца и внезапно, повинуясь инстинкту, парализовавшему ее волю, она тоже стала целовать его. В страсти ее поцелуев было еще что-то, она даже не понимала, что это было — не то задушенное озлобление против бессмысленной пустоты ее жизни, не то голод по трепету и ощущениям, спавшим в ней и ждавшим своего часа.

Молодость мстила за годы войны…

У Чарльза было врожденное умение быть нежным и чутким любовником. Он никогда не смел мечтать о том, чтобы Сента откликнулась на его страсть, интуиция рыцарства и понимания души женщины заставили его сдержать свои порывы и ласки…

Даже при слабом свете луны на бледном лице Сенты была видна усталость.

На обратном пути она полулежала, прислонившись к нему. Чарльзу казалось, что она задремала. Но Сента не спала, хотя глаза ее были закрыты.

Она не спала, потому что в ней все трепетало, разбуженные желания, рожденные многие годы тому назад любовью Макса, взывали к ней, требуя их удовлетворения, уменьшения их пламени, застывшего под пеплом войны и вновь разгоревшегося.

Что бы ни случилось в будущем, этот час, когда Чарльз пробудил в ней страсть и образ Макса, останется навсегда незабываемым.

Она не любила Чарльза, многое в нем было враждебно и чуждо ей: его внутреннее самодовольство, его бессердечие, правда, не жестокое, его откровенное презрение, всегда напоминавшее о том, что он считает женщин недостойными верности.

А ведь она, Сента, отвечая на его страсть, поощряет его, становясь равной тем женщинам, легкие победы над которыми питают его легкомысленное отношение к ним.

В тот самый момент, когда они подъехали к дому, из темных ворот вынырнул Мики.

— А, Чарльз, алло!

Чарльз весело ответил:

— Ты как раз вовремя вышел нас встретить.

Прощаясь с Сентой, он спросил:

— Вы можете освободиться завтра днем, чтобы позавтракать со мной? Можно за вами заехать?

Спустя мгновение он уехал. Никто из гостей еще не уходил. Сильвестр, слишком много уделявший внимания разным напиткам и принявший их слишком большое количество, ссорился с Джорджи.

С отчаянием она крикнула:

— О, Сента, заставь его уйти домой!

Сенте удалось успокоить и уговорить брата уйти, спотыкаясь, он пошел вниз по лестнице.

Когда Хольдон прощался с Сентой, он сказал ей:

— Почему бы вам не написать романа о жизни современной молодежи, о ее образе мыслей, о господствующем в ней легкомыслии и оторванности ее от нравственных устоев? Это — современная тема, навеянная войной. Книги, описывающие войну и все ее последствия, будут теперь иметь большой успех. Подумайте над этим.

Скоро разошлись и остальные гости, так как Джорджи довольно откровенно заявила им:

— Убирайтесь, милые мои, уже пора. Три часа ночи, и я смертельно хочу спать.

Когда дверь закрылась за последней парой, они с Сентой навели порядок, открыли окна, чтобы проветрить прокуренные комнаты. Занималась заря, небо посветлело.

Нетерпеливо расчесывая волосы, Джорджи спросила:

— Мне кажется, было весело. А по-твоему как? Куда ты исчезла? Деревенский простор, чары весны, страстные поцелуи Чарльза — такова была программа?

Сенте пришлось, смеясь, сознаться, что Джорджи права — программа действительно была такова.

— Я не влюблена в Чарльза. Я позволила ему целовать себя только потому, что он напомнил мне Макса. Во всяком случае в одном я уверена: жить без привязанности я дольше не могу, и я возьму от Чарльза столько утешения, облегчения, назови его как хочешь, сколько смогу в его чувстве ко мне — можешь тоже определять его каким угодно названием: влюбленностью, любовью или просто страстью.

Глава XIX

Мики вошел в гостиную вместе с Чарльзом. Это была очень уютная комната, в ней было много красивых вещей, хорошие картины украшали стены, пол был покрыт мягкими коврами. На маленьком столике были приготовлены сандвичи и напитки. Налив себе стопку виски с содовой водой, Чарльз, кушая сандвичи, заметил, что вечеринка была довольно веселой.

Мики угрюмо сказал:

— Тебя не было там почти все время.

— Да, не было, — ответил Чарльз, глаза которого еще сохраняли отблеск воспоминаний.

Мики нервно ходил по комнате. Зажег одну папиросу, бросил ее, потом, закурив другую, выпалил:

— Чарльз, собираешься ли ты жениться на Сенте?

Чарльз остолбенел. Затем, продолжая кушать, спокойно посмотрел на Мики.

— Почему ты спрашиваешь?

— Из любопытства.

— Довольно скверного тона, — сухо прибавил Чарльз.

Мики, машинально разглядывавший какую-то книгу на столе, покраснел. Подняв голову, он встретился взглядом с Чарльзом.

— Я это заслужил. Я не был с тобой откровенен. Мной руководило не любопытство — не знаю точно что. Но, встречаясь так часто с Сентой, я ее хорошо узнал, может быть, только некоторые черты ее характера. И если ты, если — о, черт побери! если ты думаешь только поиграть и причинить ей страдания — то это будет ужасно. Вот и все. Ты можешь меня не выгонять из твоего дома — я сам ухожу. Уже давно я считаю себя не вправе продолжать вести такую роскошную жизнь за твой счет.

— Подожди, подожди, — сказал Чарльз, — конечно, если ты чувствуешь, что должен уйти от меня — уходи, но я всегда буду считать мой дом твоим домом. — Он сел в глубокое кресло. — Ты говоришь, что не любишь Сенту? Вполне ли ты в этом уверен? Если нет, то какого черта ты ревнуешь ее ко мне? А ведь с твоей стороны это не что иное, как ревность.

— Нет, — взволнованным голосом, почти крича, бросил Мики, — я не ревную ее к тебе, я только страдаю от мысли, что ей может угрожать несчастье.

Печальными глазами он глядел на красивое, спокойное лицо Чарльза.

— Всеми силами души хотел бы я знать, что я чувствую или что чувство, переживаемое мной и так захватившее меня, — настоящее.

Он встал, подошел к Мики и ласково положил ему руку на плечо.

— Ты слишком серьезно относишься ко всему. Не делай этого, заставь себя быть более легкомысленным. Попроси у Хольдона неделю отпуска, возьми одну из машин и поезжай куда-нибудь, к морю или в горы, куда хочешь. Тебе необходимо отдохнуть.

Мики запротестовал:

— Чарльз, ты слишком внимателен ко мне. Мне очень неприятна моя резкость. В конце концов никто не может изменить или повлиять на жизнь другого человека, особенно когда это касается его наслаждения.

Кивнув на прощание головой, он пошел в свои комнаты.

Рассеянно собирая свои вещи и укладывая их, он думал: ‘Итак, Чарльз не собирается жениться на Сенте… Почему?’

Глава XX

Как легко можно дать себя унести страсти и увлечению, особенно когда они приятны и заманчивы.

Чарльз и Сента встретились на следующий день, как было условлено. Завтрак прошел очень весело, шуткам и смеху не было конца. Потом Чарльз отвез Сенту обратно в контору.

— Поедем сегодня вечером в дансинг?

— С радостью.

Недолго пробыв в дансинге, они вышли оттуда на Берклей-сквер. Там ожидало авто, унесшее их из душных раскаленных улиц города-великана к волшебно-зеленому лугу — свидетелю их первых ласк.

Что можно сказать о летней страсти двух сердец? Почти ничего… Она волшебна, неуловима, трепетна, как лунный луч или сверкание звезд. Быть может, многое на земле лучше, важнее и ценнее, но ничто не бывает так незабываемо.

Через несколько месяцев после той вечеринки, когда Чарльз впервые поехал с Сентой к ‘их очаровательному лугу’, мысли его оказались на перекрестке стольких путей, что он не знал, вехи которого из них указывают ему правильное направление.

Как всегда он был совершенно искренен с самим собой, не прятался мысленно от сознания, что он желает Сенту, но стыдился этого. Нечто в ней — молодость, очарование личности или что-то иное удерживало его в последнюю минуту.

Главное, о чем Чарльз беспрестанно спрашивал себя: будут ли они счастливы, если поженятся? Надолго ли это?

Или лучше прямо спросить Сенту? Немного грубо, но зато лучший выход из положения.

Он понимал, что она тоже не любит его, об этом ясно говорила страсть ее поцелуев. Если они поженятся, увлечение пройдет, и через несколько недель все-все между ними будет кончено.

Чарльз нисколько не был склонен жениться только для того, чтобы создать повод к разводу. Ему казалось правильным жениться лет в сорок, создать в лице своего сына достойного преемника своего состояния. Мысль о браке с женщиной военной или послевоенной формации была ему отвратительна.

Сента была очаровательна, была достойна нежнейшей и самой пылкой страсти, — но…

Самым ужасным было то, что образ Сенты неотступно преследовал его, так что он не мог жить, долго не видя ее.

Сказать ли ей об этом? Однажды она смеясь говорила: ‘Я ни за что не могла бы выйти за вас замуж’. И он, также в шутку, ответил ей: ‘Подождите, увидим’.

Это было в тот день, когда он повез ее в свое имение Маунтхевен. Живописно расположенная усадьба понравилась ей. После поездки туда она была очень мила, но несколько по-другому.

Он ведь не знал, что тенистый парк и старый дом вернули Сенту к воспоминаниям о Рильте, и что в тот вечер он почти не существовал для нее, заслоненный образом Макса…

*** * ***

Джорджи смело проводила свои желания в жизнь. По ее просьбе ее родные устроили Сильвестра в каком-то страховом деле.

У Сильвестра не было никакого желания зарыться в деревенской глуши: по правде говоря, он вообще не стремился к какой бы то ни было работе.

До сих пор ему хватало того, что давали родные или друзья, но эти ресурсы иссякли. Он был страстно увлечен Джорджи, хотел на ней жениться и считал, что ему должны помочь устроиться.

Давая взаймы брату пять фунтов, Сента с печалью думала: ‘И это тот Сильвестр, который так блестяще окончил школу и мечтал о большой дипломатической карьере!’

Тетя Мери, разоренная налогами, превратившаяся за годы военных лишений и тревог совсем в старуху, жила в скромной квартире в Брайтоне, надеясь там, в тиши, спокойно дожить остаток своих дней. Рассчитывать на ее поддержку теперь уже не приходилось. Сента советовала Сильвестру серьезно взяться за работу и начать нормальную жизнь.

— Я устроюсь с Джорджи. Мы нашли очаровательную квартиру недалеко от Найтсбриджа.

— По средствам ли это тебе?

— Конечно, нет, но квартира как раз такая, какая нам нужна. Кто-нибудь выручит — или я выиграю на скачках, или что-нибудь в этом роде.

Вся его жизнь была основана на таких ‘что-нибудь’ или ‘кто-либо’.

Сильвестр искренне хотел работать, но был лентяем и любил веселиться.

Джорджи знала о ‘припадках’, которые бывали у Сильвестра и пагубно влияли на его нервную систему.

— Вероятно, я должен сообщить об этом маме? — нерешительно спросил он Сенту.

— О, Силь, конечно! Ты ведь знаешь, что сообщение о твоей женитьбе на Джорджи, которую мама очень любит, доставит ей удовольствие.

Они отправились в Кемпден-Хилль, где не были оба со времени ссоры с Виктором.

Дом был окрашен в новый цвет и выглядел очень приветливо. Сара, открывшая им, приветствовала их радостной улыбкой.

Возвращение в родной дом после довольно продолжительного времени, естественно, вызвало в них обоих некоторое чувство смущения.

— Мама дома?

— Она вернется к чаю, — ответила Сара, — сегодня ведь вторник.

Оба успели уже забыть, что по вторникам у матери была дополнительная лекция.

Они вошли в гостиную: там все было таким же старомодным: и мебель, и чехлы на спинках кресел, и старенькое пианино.

— Та же комната и все же как будто другая, — заметил Сильвестр.

Так же естественно, как если бы он никогда не покидал этого дома, он подошел к лестнице, ведущей в кухню, и попросил Сару принести чай.

Вернувшись на цыпочках в комнату, он шепотом сказал Сенте:

— Какое счастье, никаких признаков Виктора.

Вошла Сара, неся чай и домашнее печенье. Сильвестр кончил пить третью чашку чая, когда открылась дверь и вошла Клое.

Она знала о том, что они пришли, и на ее лице было радостное выражение. Обычно бледная, сейчас она была румяная и возбужденная.

Сильвестр и Сента вскрикнули: ‘Мама!’

Усевшись с ней на диване, они сразу оживленно заговорили. Со свойственной Сильвестру откровенностью он довольно нетактично сказал:

— Как приятно, что ‘сейчас’ похоже на прежние времена.

Пока Сента и Сильвестр рассказывали о своей жизни, Клое молчала. На последнее восклицание Сильвестра она заметила:

— Сейчас, действительно, так, как в прежние старые дни. — Затем, как бы желая сделать сообщение как можно более кратким, прибавила:

— Виктор, ваш отец, покинул меня, а также и пансионеры. — Спокойно улыбнувшись, она продолжала ласковым голосом: — Поэтому вы можете легко себе представить, как приятно мне было услышать от Сары, что вы оба пришли ко мне.

Сента, никогда не плачущая, едва сдерживала слезы. В первую же минуту, когда заговорила мать, она почувствовала в ней всю ту храбрость и самопожертвование, которые свойственны только материнской любви. Клое не писала им ни слова, ни одного звука, чтобы вернуть их к себе и все им объяснить. Но в тот момент, когда они вернулись в родной дом, она напряженно слушала их и делилась с ними своей радостью видеть их и счастьем вновь испытывать материнскую любовь.

Затем Клое им рассказала:

— Хотя я даже не знаю, как ее зовут, не то Бренд, не то Спрендвель, какая-то женщина, которую ваш отец знал еще в Австралии или Яве, или где-то в тех странах, где он бывал, по-видимому, его прежнее увлечение — вернулась, думая предъявить на него какие-то свои права. Я сразу согласилась с ней и даже не сердилась на Виктора. Но все оказалось таким невероятно простым, таким до ужаса несложным. Не долго думая, Виктор ушел с ней. Единственно приятным было то, что он искренне этому был рад. Его уход совпал с моментом отъезда Павла Трента и Тимофея. Вот почему дом пустой. Не будет ли это хорошим предзнаменованием, как вы думаете?

Сента ответила:

— Я буду жить дома и стану твоим пансионером. Сейчас я уже достаточно зарабатываю, и у меня много денег. Я собираюсь написать большой роман.

Сильвестр заявил:

— Мы должны отпраздновать такой великий день, обязательно должны. Я пойду за Джорджи, а Сента может пригласить Чарльза.

— Где же милый мистер Торрес? — спросила Клое.

— Я приведу Мики, — ответила Сента.

Условились, что зайдут за Клое часов в девять.

— Так поздно? — оживленно спросила она.

— Так рано, — ответил Сильвестр смеясь.

Когда они ушли, она долго еще прислушивалась, стоя у открытого окна, к отзвукам их шагов на улице. Потом села на старый диван и задумалась. Сильвестр, Сента — ее дети… Как странно они выражаются — ‘Мы должны отпраздновать’, ‘Я буду жить дома’, ‘Буду твоим пансионером’. Ее душа затрепетала от охватившего ее чувства печали и любви.

Чувствуют ли когда-либо дети, какие цепи привязывают к ним мать, искренне любящую детей настоящей любовью? Сознают ли они вообще существование такой связи? Не является ли их первый вылет из родного гнезда началом конца?

Смеясь сама над собой, Клое вспомнила легенду об отце и блудном сыне. Теперешнее поколение не знает таких случаев. Теперь, если молодежь считает себя достойной вернуться в отчий дом, то лишь для того, чтобы пригласить родителей в дансинг, но Сента действительно хочет вернуться домой и жить с ней. Как это будет чудесно! А вдруг она передумает? Боясь капризов жестокой судьбы, Клое вскочила и попросила Сару прибрать комнату Сенты и привести ее в порядок.

Потом она пошла переодеться. Ее единственное вечернее платье было сшито еще до начала войны. Глядя на себя в зеркало, на свое худое измученное лицо, она смеялась над собой и над своей быстро наступившей старостью. Но как хорошо, что она худая, что она не похожа на тех матерей, которые шокируют своих дочерей невероятной толщиной.

— Дарлинг, ты страшно элегантен, — сказала мать Сильвестру, видя его впервые за много лет так хорошо одетым. Он казался даже более взрослым. Хотя Сильвестр не мог сказать того же о туалете матери, все же, когда они сели в авто, он нежно обнял ее.

В своем незнании ночной клубной жизни она была очаровательна. Все ее удивляло и восхищало. Клое сказала, что этот вечер напоминает выезды на балы в годы молодости.

Сента условилась с Клое, что переедет к ней на следующий день. Расставшись с ней в ту же ночь, она телефонировала Чарльзу, прося его прийти к ней в клуб. Немного позже он явился.

— Хотите танцевать? — спросил он Сенту. В тот момент, когда она ощутила его объятия, Сента закрыла глаза, боясь трепета страсти. ‘Завтра все будет кончено, но эти несколько часов…’

Было уже почти два часа, когда они выехали из Лондона за город. В воздухе чувствовалось приближение грозы, и аромат свежескошенного сена был одуряющим, как крепкие духи.

Доехав до своего любимого луга, они остановились. Чарльз спросил:

— Почему вы меня вызвали, говоря, что должны сказать что-то важное. В чем дело, дарлинг?

Повернувшись к нему лицом, она сказала:

— Чарльз, так больше продолжаться не может.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мы с вами отлично понимаем, что такие отношения, как наши, в действительной жизни не могут существовать ни в коем случае, они не могут продолжаться у людей, каждый из которых живет и трепещет. Вы — живой человек, и та часть моего ‘я’, которую я желала бы не чувствовать, слишком жива во мне. Мы напоминаем тех людей юга Франции, которые часами купаются, зная, что это им сильно повредит, но продолжают это делать только потому, что так им нравится. Мы с вами любим друг друга настолько, чтобы доставить себе наслаждение. Вам кажется, что я не знаю, не понимаю многого из того, что вы чувствуете, вы думаете, Чарльз, дорогой, что я также не знаю, что вы не задумываетесь над тем, чем все это кончится… Я знаю, вы в глубине ваших мыслей ни одну минуту не думаете обо мне скверно. Но я не хотела бы дожить до того момента, когда вы сочтете себя обманутым. Ведь я знаю, чем это всегда заканчивается — все мы знаем это. Если бы вы меня любили так, как я это понимаю, вы захотели бы иметь меня своей женой. Нет, нет, не говорите, дорогой Чарльз, я не хочу, чтобы вы на мне женились. Если бы у вас было это желание, мне не пришлось бы об этом говорить самой. Я не из тех, которые так легко отдаются. Иной раз среди наших поцелуев мне кажется, что я такова… Но сегодня после обеда я пережила нечто, что заставило меня понять это. Я не могу вам сказать, что именно я пережила, я не могу сама себе уяснить, что это такое, но последствием всего этого было следующее. Я чувствую, что я должна развивать свою душевную жизнь, что если бы я принадлежала вам, то возненавидела бы и вас и себя, какая бы страсть меня ни охватила, после разрыва наших отношений эта ненависть неминуема. Вы тоже впоследствии проклинали бы меня.

В наступившем глубоком молчании Сента слышала учащенное биение своего сердца.

Спокойным голосом Чарльз, наконец, спросил:

— Вы давно об этом думаете?

— Нет, недавно.

Он был уже иным, и голос его был не тот, и этот другой резко и больно отозвался в душе Сенты. Чарльз уйдет, и вместе с ним уйдет многое, что делало жизнь такой приятной и легкой, многое, напоминавшее ей то, что она некогда так любила.

Облокотившись на авто, Чарльз нежно обнял Сенту. Она почувствовала его дыхание и трепет, охвативший его.

— Разве время, нами пережитое, скверно? — шепнул он. — Сента, скажите, почему нам не жить так, как мы хотим? Я вас люблю, вы любите меня… Если бы вы не задумывались, вы больше любили бы меня. Что плохого в любви, если она никому не причиняет боли. Ни вы, ни я — мы не хотим связывать друг друга. Конечно, вы правы: мы должны предоставить все естественному ходу событий, но ведь это не повод к тому, чтобы…

— Нет, нет, перестаньте! — воскликнула Сента. — Разве вы не понимаете. Для меня не имеет значения возможность причинить боль кому бы то ни было, даже заставить страдать самое себя. Но, Чарльз, если бы мы потеряли головы от любви, если бы мы могли откровенно сознаться, что для нас ничто больше не существует в нашей действительности, тогда я вам не задумываясь сказала бы ‘да’. Но мы оба не таковы, мы не умираем с голоду, мы не жаждем напиться, мы только лакомки, которых соблазняет новое блюдо. Если бы я принадлежала вам, то это лишило бы меня последней защиты перед возможностью быть охваченной призраками молодости, может быть, отблесками воспоминаний…

Чарльз задумчиво ответил:

— Я вас понимаю. Во многом из того, что вы сказали, вы правы…

Минуту помолчав, они сели в авто. Чарльз повернул рычаг машины.

Сента схватила его за рукав и неуверенным голосом сказала:

— Может быть, если бы мы даже поженились, финал был бы один и тот же, и этот конец был бы ужасен.

Улыбка, появившаяся на лице Чарльза, была незаметна в темноте. Он тихо ответил:

— Может быть, вы правы.

Когда они стали прощаться и он почувствовал, что это были последние поцелуи, последние прикосновения, ему захотелось крикнуть:

‘Мы оба безумны, мы позволили каким-то глупым нервам быть сильнее нас. Бросим все это, станьте моей женой и мы будем счастливы!’

Но вместо этого он только сказал:

— Итак, прощайте, дорогая.

Сента крепко держала его за руку — еще минута, и он уйдет, в последний раз она услышит шум отъезжающего авто. На завтра не будет планов приятного времяпрепровождения, не будет страстного любовника, предлагающего веселье и радость души и дающего ей такое трепетное, неизъяснимо сладостное волнение.

Склонившись к ее руке, он поцеловал ее и скрылся.

Глава XXI

Когда Чарльз уехал, Сента одна вернулась на такси в Кемпден-Хилль. Она всю ночь думала о только что сказанных словах…

Она вспомнила свою жизнь с Джорджи и маленькую квартирку, которую страсть ее подруги к переменам превращала чуть ли не каждую неделю в совершенно иную. Не проходило дня, чтобы одна из комнат не перекрашивалась, постоянно можно было наткнуться на банку с красками.

Джорджи жаловалась:

— Мне кажется, что только огромный зал какого-нибудь клуба мог бы удовлетворить мои художественные наклонности.

И все же Джорджи возлагала большие надежды на ту квартирку, которую она наняла с Сильвестром.

Довольно откровенно она объяснила свое отношение к Сильвестру.

— Не беспокойся, Сента, Сильвестр будет молодцом. Он страшно влюблен в меня и так молод, что никогда не будет знать, насколько я старше его. Я не могу продолжать жить дома, Сильвестр тоже любит свободу, приключения, перемены. Он — милый, но слабовольный мальчик. Мне кажется, что я сумею повлиять на него, и что он может создать что-либо хорошее. Сильвестр должен перестать вечно волноваться из-за неудовлетворенных аппетитов. О, я уверена, что наш брак будет прекрасен. Я постараюсь дать ему всю ту необходимую поддержку, без которой он не может ничего добиться.

В тот же вечер Клое расспрашивала дома Сенту о Сильвестре и Джорджи.

— Скажи, дарлинг, разве Сильвестр может оплатить и содержать ту дорогую квартиру, которую он нанял?

— Нет, — ответила Сента, — родные Джорджи дают ей 25 фунтов в месяц. Сильвестр будет иметь своих 20 и, кроме того, доход с трехсот, которые он имеет в год. Но в начале они будут жить с продажи своих свадебных подарков, проводить как можно больше времени у своих друзей. В общем, я уверена, что они будут очень счастливы.

Клое возразила:

— Но ведь это звучит легкомысленно.

— Нет, мама, это не так, — довольно нетерпеливо ответила Сента, — большинство молодых пар в таких же условиях, и никого это не трогает.

В конце недели Сильвестр и Джорджи записались в соответствующем бюро, напомнившем Клое ту больницу, где она только что была по делу.

Позже, в ресторане на Берклей-сквер, был завтрак. Сильвестр и Джорджи должны были остаться на ночь в городе и на следующий день уехать в Париж. Джорджи откровенно заявила: ‘Хочу выспаться’.

Было уже поздно, около двух часов, когда они выпроводили последних гостей и остались наедине.

Сильвестр освободил ее от облака шифона и шелка, которое называется теперь платьем. Она упала в его объятия, тесно к нему прижавшись.

‘Какие силы неба и ада заставили меня совершить этот ужасный поступок, связать себя на всю жизнь с этим мальчиком?’ — пронеслось в ее голове.

В ее груди билось его сердце, его дыхание было учащенным, жадные и нежные губы ласкали ее волосы и шею…

Усилием воли она заставила себя поднять к нему свое лицо и с чарующей улыбкой сказала:

— Поцелуй меня, дарлинг, наконец-то мы одни.

Глава XXII

В середине июля стало совершенно очевидным, что журнал Мики не оправдает расходов. Меняли стиль, меняли обложку, но ничто не помогало. Журнал умирал.

Однажды в конце июля, набравшись храбрости, Мики вошел в кабинет Хольдона. Как всегда безупречно одетый, несмотря на жару, Хольдон встретил его со своей обычной вежливой манерой.

Мики сказал ему:

— Я сдаюсь.

Протянув ему портсигар, Хольдон спросил:

— Не хотите ли закурить и пойти со мной позавтракать к Гарику?

— Благодарю вас, — ответил Мики.

Вернувшись к себе в кабинет, он прислушивался к шуму, долетавшему со двора, и жалел, что не родился в какой-нибудь провинциальной глуши. У него не было ни малейшего представления о том, что делать дальше.

Одно только было ему ясно, что он не может продолжать брать деньги у Чарльза для дела, совершенно не оправдывающего затраченных на него усилий, времени и капитала.

Составив прекрасное меню завтрака, Хольдон за рыбой спросил:

— Ну, в чем же дело?

Мики рассказал ему обо всем подробно.

— Хорошо, что же вы предполагаете делать дальше?

— Не знаю, знаю только, что хочу работать.

С жалостью и восхищением человека, у которого есть десятитысячный годовой доход и полное знание своего дела, Хольдон смотрел на человека, у которого всего этого не было.

— Мне 28 лет, у меня есть пятьсот фунтов сбережений, считая и мое жалованье, вот и все, — сказал Мики.

Откинувшись на стуле, улыбаясь, он выглядел значительно моложе своих лет. Рассеянным тоном он прибавил:

— Я, кажется, смогу пока прожить на это.

Хольдону стало ясно, что Мики не хочет никаких предложений по поводу работы, чувствуя себя виновником неурядиц в делах. Это было вполне естественно.

— Я отдал в печать книгу Сенты, очень хороший роман. Во всяком случае вы совершенно правильно указали ей ее настоящее призвание. Если для вас журнал оказался гибельным, то для нее он был началом карьеры.

— Вы хотите этим сказать, что Сента написала роман, который будет иметь успех?

— Она написала хорошую вещь, мы сумеем на ней заработать.

— Знает ли она об этом?

— Еще нет, — с улыбкой ответил Хольдон, — пойдите сообщите ей и приходите ко мне вместе с Сентой. Вы можете сегодня после обеда не возвращаться в бюро. Боюсь, что вам придется все-таки поработать еще месяц, если только вы не пожелаете передать Фишеру руководство журналом.

— Нет, вы ошибаетесь. Я именно Фишеру хочу передать дело, чтобы иметь возможность поскорее уйти.

— Это значит, что вы потеряете месячное жалование.

— Это значит, что я хочу как можно скорее начать по-настоящему работать.

Они расстались. У дверей дома Сильвестра и Джорджи стоял красный автомобиль, на котором яркими золотыми буквами было написано: ‘Дарлинг’. Из-за решетки сада раздался голос Сильвестра.

— Вижу, ты обзавелся авто, — заметил Мики.

Сильвестр сердито ответил:

— О, черт, я хотел бы избавиться от этой проклятой штуки, только не могу, так как должен еще большую часть денег.

Оказалось, что Сента, Джорджи и Сильвестр, собирались ехать в какую-то деревню, где некто, кого даже не все они знали, пригласил их провести несколько дней.

— В городе так отвратительно — совсем нет воздуха, поедем с нами, — предложил Сильвестр.

Мики рассмеялся и пошел искать Сенту.

— Поздравляю вас, Хольдон поручил мне передать вам, что успех вашей книги обеспечен.

— О, Мики, — она схватила его за рукав и с сильным волнением, краснея, бледнея, сбиваясь и путая слова, воскликнула, — неужели это правда, не есть ли это только любезность с его стороны, может быть, он меня хочет утешить? Передайте мне его слова точно.

Мики исполнил ее просьбу.

— О, Мики, подумайте, ведь это только начало. Если бы не вы, я никогда бы ничего не написала. Теперь я с вами согласна, что, действительно, большинство людей могли бы писать, если бы их к тому поощряли.

— Да нет, что вы, — полусердито, полусмеясь, сказал Мики.

— Да, но ведь если бы вы и Хольдон не настаивали и не помогали мне, я сама никогда не написала бы книги, никогда в жизни!

Милое худощавое лицо его покраснело.

— Ну, глупости.

— Но это так!

Мики старался в смехе скрыть свое смущение и радость за нее.

— Как заглавие книги? Каково содержание?

— Книга называется ‘Все о нас’ и рисует именно действительность и всех нас: вас, меня, Сильвестра, Чарльза.

— О милом Чарльзе можно написать много книг.

Мики рассмеялся и покраснел. Он чувствовал, что это замечание довольно скверного тона.

— Я хочу посвятить книгу ‘Все о нас’ вам, — заметила Сента.

Не успел Мики ответить, как вошла Джорджи.

Сента сейчас же поделилась с ней новостью.

Джорджи была очень рада и насмешливо спросила:

— Сможешь ли ты переносить присутствие обыкновенных, непричастных к литературе, смертных и разрешишь ли нам поехать вместе с тобой в Бошем? Мики, поезжайте с нами тоже.

Мики согласился, так как он давно нигде не был за городом. Но когда выразил желание несколько изменить маршрут для того, чтобы заехать к себе домой и взять хотя бы зубную щетку и пижаму, Джорджи запротестовала:

— Глупости, Сильвестр вам что-нибудь одолжит.

Сильвестр использовал пребывание Мики, чтобы заставить ‘Дарлинг’ двинуться с места. Познания Майкла, достигнутые им в автомобильном деле во время его пребывания в Индии, всеми тепло приветствовались. Сильвестр громогласно заявил:

— Ты должен стать механиком.

Сначала ‘Дарлинг’ очень упорствовала и не хотела двигаться.

Сидя рядом с Сентой среди нагроможденных вокруг них чемоданов, любуясь ее оживлением и весельем, Мики не сопротивлялся больше силе своего увлечения.

Незнакомец, к которому ехали, оказался артистом по имени Октавиус Лег.

Когда они приехали в Бошем, его там не было.

— Хорошо, что есть хотя бы его дом, — сказал Сильвестр.

Он влез через окно, широко раскрыл дверь и тоном гостеприимного хозяина попросил своих спутников чувствовать себя как дома.

Вскоре каждый занялся делом. Сента и Мики убирали комнаты, Джорджи пошла делать закупки, Сильвестр затопил плиту.

Мистер Лег, несомненно, обладал хорошим вкусом и создал из трех маленьких коттеджей прелестный дом.

Сильвестр весело объявил:

— Море доходит почти до сада, — а затем продолжал информировать, — Октавиус очень богат, его отец имеет фабрику бумаги.

На следующее утро все вместе купались, весело провели время за завтраком, затем легли спать. Вечером, лежа опять на лужайке, чувствуя благотворное влияние дней, проведенных вдали от городской суеты, каждый из них думал — как чудесна жизнь! Даже Джорджи казалась не такой нервной и была более мягка в своем обращении с Сильвестром, нуждающимся в ласковом слове.

Шли дни, а прелестный и невидимый Октавиус все еще не появлялся.

Сента в тысячный раз раздумывала над тем, какое значение будет иметь для нее начало ее литературной карьеры. Даст ли книга возможность утолить ее сердечный голод и успокоит ли она ее? Быть может, если книга окажется хорошей и принесет ей достаточно денег, она сможет поехать путешествовать. Из Рильта все еще не было никаких известий и, вероятно, никогда больше не будет.

‘Ничто не разлучит нас!..’

Во время войны Сента часто говорила себе:

‘Если Англия будет побеждена, я не могу вернуться, но если будет поражена Германия, тогда я стану женой Макса’. Теперь же ясно понимая, что все кончено, она заставляла себя забыть обо всем и стойко относиться к ударам судьбы.

Она сидела на лужайке, на траве. У ее ног присел Мики. Не вполне владея своим голосом, но прямо глядя Сенте в глаза, он сказал:

— Сента, я вас безумно люблю. Не говорите — я знаю, что вы не можете меня любить, но я буду вас так сильно обожать, что вы не сможете не ответить мне на мое чувство… У меня почти нет денег, но сегодня утром я нашел себе дело. Знаете ли вы тот гараж, который находится в конце деревни? Его хозяину я предложил свои услуги в качестве механика и часть своего капитала на восстановление дела. Он согласился. Мне кажется, что такое дело может здесь иметь будущее, особенно, если вложить в него немного денег. Я понимаю, что эта работа не интересная, но все же она избавит меня от безделья и от необходимости жить на чужой счет. Я ожил в тот день, когда пришел сообщить вам о вашей книге. С тех пор я все более и более оживаю.

Он проговорил все это, нерешительно улыбаясь, а затем вдруг положил ей руки на колени и спросил:

— Сента, неужели вы меня не хотите понять?

Сента смотрела на него сквозь слезы.

Что ответить ей, только что думавшей и вспоминавшей блаженные дни своего счастья с Максом?

— Я понимаю вас, — сказала она, — я прекрасно понимаю вашу мысль об умерших чувствах, она является связующим звеном между нами. Мики, пусть время продолжает свое великое дело, может быть, оно все залечит… Я не хочу вас терять. Если бы вы могли предоставить все времени…

— Хорошо, — прервал ее Мики, с нежной улыбкой глядя на нее, — пусть время идет, а мы будем работать.

Затем серьезным и бодрым голосом он добавил:

— А мои мысли и все порывы будут сосредоточены только на одном желании — заставить вас полюбить меня.

Почти с отчаянием Сента воскликнула:

— Как бы я этого желала!

Тогда Мики стал на колени, крепко обнял ее и, не стыдясь и не смущаясь, поцеловал в губы.

Сильвестр окликнул их из дома.

Мики, стоя на корточках с блестящими глазами, наивно спросил Сенту:

— Можно ли это часто делать?

— О нет, — пробуя рассмеяться, ответила Сента.

— Но вы не знаете, как такие желания все более и более овладевают человеком.

Совсем по-мальчишески он сказал:

— Какая вы бесчувственная. Вы меня бесконечно волнуете, я хотел бы, чтобы то же было и с вами.

— Мики, дарлинг, я вас очень люблю.

Услышав милые слова, он сильно покраснел.

— Вы увидите, Сента, когда-нибудь вы меня полюбите.

Она хотела ему сказать:

‘Заставьте меня’, но…

На лужайку пришел Сильвестр. Он был в скверном настроении, зевал, вид у него был унылый, время от времени он содрогался от озноба.

Он почти плакал.

С неизменной папиросой во рту подошла Джорджи, заведя ручной граммофон, который она принесла с собой, она села и, бесстрастная и таинственная, слушала его игру.

Сильвестр непрерывно барабанил пальцами по стулу.

— Какой ужас, вечно жить на глазах друг у друга. Все те же лица, голоса, звуки, танцы, смех…

Джорджи с озлоблением прервала его:

— Но зато большинство из нас скрывает свои слезы и свою слабость.

Сента встала. Ей было стыдно за Сильвестра и за его резкость. Джорджи, не глядя на нее и не поднимая глаз, сказала:

— Не уходи, поверь мне, что Сильвестр сказал это без всякого злого умысла.

Вмиг Сильвестр опустился на колени перед ней, спрятав лицо в складках ее платья.

— Я подлый человек, вот что, подлый… Я тебя люблю… Ты единственная…

Джорджи подняла лицо и виновато улыбнулась Сенте и Мики.

Глава XXIII

В последний день пребывания у моря на их горизонте появился Октавиус, прелестный молодой человек, который значительно пополнил запасы кладовой.

Мики был оставлен в гараже, где должен был работать. Сильвестр обещал прислать все его вещи. Последнее воспоминание Сенты о Мики было связано с его фигурой, облаченной в ослепительно-новый халат. Он наливал масло в машины и весь был погружен в это важное дело.

— Не думаю, чтобы все это было так приятно и просто, когда начнутся ноябрьские дожди и грязь.

Погруженная в свои собственные мысли, Сента, почти не слушавшая того, что говорил Сильвестр, не согласилась с ним. Она от души желала Мики успеха, ведь он был таким способным человеком!

— Мики мог бы избрать что-нибудь более интересное, — довольно едко продолжал Сильвестр.

— Перестань умалять достоинства Мики, он, по крайней мере, работает, — сказала Джорджи.

Они молча доехали до города. Сента должна была жить в квартире Сильвестра и Джорджи около Найтсбриджа, так как Клое не было в Лондоне.

Когда они поднимались по лестнице, у Сильвестра вдруг переменилось настроение. Смеясь, он вбежал в гостиную, завел граммофон и, схватив вошедшую Джорджи в объятия, начал с ней танцевать тустеп, смешливым голосом спрашивая:

— Чья ты, беби?

Джорджи подняла лицо и также смеясь ответила:

— Твоя.

Глядя на них, Сента решила, что они вполне счастливы.

Однажды после ужина Сента легла на кушетку. Уютно устроившись и поджав под себя ноги, она закурила папиросу.

— Мама, Мики хочет на мне жениться.

Несмотря на всю свою кажущуюся беспечность и оторванность от житейской действительности, Клое со страстной серьезностью относилась ко всему, что касалось ее детей. Она была из тех матерей, которые вкладывают лучшую часть жизни и душу в своих детей и только ими живут. Она нежно спросила Сенту:

— Любишь ли ты его?

— Да, но я люблю его не так как хотела бы. Я привыкла к нему, и это очень тягостно.

— Но ведь это неминуемо после брака, дарлинг.

— Я тоже так считаю, но все мы стараемся об этом не думать. Брак — ужасная вещь. Примером является твое замужество.

Клое улыбнулась:

— Видишь ли, дарлинг, считать мой брак с твоим отцом примером для вполне правильного суждения о браке вообще так же разумно, как если бы из обыкновенных щипцов для завивки волос сделать пропеллер для аэроплана. В мои годы у девушек не было большого выбора, не было собственных суждений и еще меньше личной свободы. Мы просто выходили замуж.

— Но, мама, скажи, неужели ты даже в самом начале не любила отца?

— Я дважды встретилась с Виктором, он сделал мне предложение. Я над этим посмеялась и больше о нем не думала. В то время я была влюблена в молодого ирландца с изумительными ресницами и темпераментом, соответствующим чертам его лица. На следующий день после сделанного мне предложения твой дедушка сказал мне:

— Молодой Гордон хочет жениться на тебе. Я считаю его очень подходящим, он из хорошей семьи, я знал его отца. Поэтому думаю, моя девочка, что у нас не будет лишних разговоров на эту тему. Я надеюсь и считаю, что ты будешь очень счастлива.

Всю ночь я проплакала, но этим все и кончилось.

Поженились, мне было только двадцать лет.

Когда родилась Нико, началось охлаждение твоего отца ко мне. Оно росло по мере того, как родились ты и Сильвестр.

Вот, дарлинг, вся история моего брака.

Клое села на диван, обняв Сенту, она нежно гладила ее волосы.

— Дарлинг, ты живешь в другое время, ты имеешь свое мнение.

— Мне кажется, что ты смешиваешь дружбу мужчины и женщины с развратом. Именно то, что они заранее обо всем говорят друг с другом, свидетельствует о серьезном отношении к браку и их старании избежать всего, что может угрожать его прочности. Только откровенность…

Спустя мгновение, она совершенно неожиданно прибавила:

— Из всех людей, которых я встречала за последнее время, Мики Торрес кажется мне единственным, у кого есть романтическая жилка.

Глава XXIV

Когда Сара ввела Чарльза в гостиную, там никого не было. Он сел и начал терпеливо ждать. Он вооружился терпением в ожидании, пока Сента даст свое согласие.

Вошла Сента, в руках у нее был букет прекрасных хризантем.

Чарльз поднялся навстречу Сенте, приветствуя ее:

— Наконец-то!

Он обладал приятным даром создавать всюду, где бы он ни был, атмосферу веселья и уюта. Сента сама удивилась охватившему ее чувству радости при виде Чарльза. Внешний вид его был все так же привлекателен.

— Рады ли вы видеть меня?

— Очень.

— Помните ли вы наш последний безнравственный разговор? — И более серьезным тоном продолжал: — Сента, дарлинг, я знаю, что был отвратителен. Когда я вспоминаю тот вечер, мне не верится, что я мог позволить себе говорить вам такие слова.

Привычным ему жестом раздражения он стал приглаживать волосы.

— Сента, скажите по правде, что вы тогда думали?

— Я знала, что вы не из тех людей, которые женятся, мое тщеславие было оскорблено. Я не хочу, чтобы вы считали меня человеком мелкого пошиба.

— Сента, дарлинг, после того разговора я уехал в Испанию. Путешествие отрезвило меня. Тогда я начал серьезно задумываться. Чувствуя вас вблизи себя, я не мог спокойно думать, но там мне стало совестно и понятно, насколько я был груб. Сента, будьте моей женой, мы будем счастливы. Я не могу сказать вам, насколько чувствую себя одиноким без вас, насколько моя душа стремится к вам. Дарлинг, милая, дорогая, будьте моей женой, быть может, наш союз окажется прочным!

Сенте странно было видеть Чарльза покорным и унижающимся.

— О, дарлинг, я не знаю…

— Я буду ждать, сколько вы захотите, позвольте мне это.

Он поцеловал ее, но в поцелуе не было ни чувственности, ни страсти.

Они не заметили, как вошла Клое и зажгла свет. Когда она заговорила, Чарльз вскочил. Он очень понравился Клое. Вносимый им приятный тон волновал Сенту больше, чем его поцелуи, показывая ей, как легко он переходит от одного настроения к другому и как быстро воспринимает малейшее переживание. Жизнь для Чарльза была не тяжким бременем, а легкой прогулкой с самыми приятными ощущениями. Глядя на него, элегантного, жизнерадостного, с приятными манерами, Сента спрашивала себя:

‘Быть может, он и прав, и мне следует быть его женой. Когда я выйду за него замуж, моя жизнь будет очень легкой и приятной’.

Они вместе пообедали в ресторане и весело провели вечер, а когда возвращались в Кемпден-Хилль, то все в жизни казалось таким ясным, понятным и несложным. Чарльз спросил:

— А где Мики?

Сента рассказала о Мики.

Чарльз предложил поехать к Мики, чтобы обрадовать его неожиданным приятным сюрпризом. Сента сомневалась, согласиться ли ей, так как она не хотела встречаться с Мики в обществе Чарльза, внешний вид которого являлся таким резким контрастом милому труженику. Чарльз продолжал ее весело уговаривать:

— Поездка туда прекрасно заполнит наш день, а вечером мы пойдем в оперетту.

Ему не приходило в голову, что Сента может не согласиться. Условившись заехать за ней на следующий день в 12 часов, он на прощание поцеловал ее, предварительно спросив: ‘Можно?’

Лежа в постели, Сента задумалась над предложением Чарльза. Выйти за него замуж… Быть его женой… Не значит ли это перестать испытывать ту страсть, которая является единственным, связующим их, звеном? Почему все так быстро кончается? Что будет делать Сента, если не выйдет за него замуж? Ведь Мики она тоже не любит, может быть, потому, что он никогда не заставлял ее любить себя. Он казался ей каким-то невидимым, неощутимым призраком.

*** * ***

На следующий день Чарльз заехал в условленный час, и они отправились к Мики.

Была прекрасная тихая погода.

— Думали ли вы о нашем разговоре?

— Я не спала всю ночь.

Чарльз обнял ее одной рукой.

— Какая вы худенькая! — В голосе его была нотка собственника.

Возлюбленного, умолявшего ее вчера у горевшего камина, больше не было. Его заменил прежний самодовольный Чарльз, весь облик которого говорил о его уверенности, что ‘все будет в порядке’.

— Беби, зажгите мне папиросу и расскажите, какие у вас новости?

Чарльз был из тех людей, которым постоянно нужны ‘новости’, что-нибудь, что могло бы развлечь их мысли, не требуя усилий.

Сента сказала, что у нее нет никаких новостей, так как знала, что его совершенно не интересуют ни ее работа, ни ее книга. Чарльз откровенно признавался в своем полном невежестве в литературных вопросах.

— По-видимому, Сильвестр и Джорджи хорошо живут, — заметил он, — они избрали правильный путь. Все мы должны жить так, как они — не думая о будущем.

Он загляделся на Сенту и не заметил проходившего мимо стада овец. Ему надо было выбирать между необходимостью задавить несколько штук скота или наскочить на каменный забор. Он предпочел последнее. Сента так сильно ушибла голову, что потеряла сознание. Придя в себя, она увидела склонившееся над нею пепельно-серое лицо Чарльза. С его бледных уст лились потоки бессвязных слов, выражающих отчаяние, любовь, ужас и злобу на самого себя. Слабо улыбнувшись, она сказала:

— Не волнуйтесь, я невредима.

Со слезами на глазах он взял ее на руки и понес в соседний маленький коттедж, где перевязал ей голову. Он все время дрожал.

— Я телефонировал, чтобы нам прислали автомобиль. Оставлю свой роллс-ройс здесь, за ним приедет шофер. Я отвезу вас прямо домой.

Но, когда, полчаса спустя, приехал автомобиль, они оба уже успокоились, и Сента сказала:

— Поедем дальше.

Чарльз не решался.

— Нет, поедем, — настаивала Сента, — мы уже телеграфировали Мики, и он будет волноваться, если мы не приедем.

Чарльз был бесконечно нежен, и в его голосе чувствовалась искренняя любовь, когда он говорил:

— Только тогда, когда я вас поднял и подумал, что вы умерли, я почувствовал, насколько вы мне дороги.

Мики, прекрасно одетый, с любезной улыбкой на лице приветствовал их. Увидев же бледную Сенту в объятиях Чарльза, он перестал улыбаться и взволнованно спросил:

— В чем дело?

— Несчастный случай, — коротко ответил Чарльз, — ничего серьезного, Сента только ослабла от удара и волнения.

Их голоса вернули Сенту к действительности.

— О, Мики!

Он очень осторожно и трогательно помог ей выйти из авто.

— Клянусь, что я совершенно невредима.

Чарльз разговаривал с шофером. Мики все еще поддерживал Сенту. Она рассказала о том, что Чарльз хотел вернуться назад, но она настояла на продолжении поездки.

— Вы — чудненькая, ангел, — целуя ее руку, ответил Мики. Его лицо опять было радостным, — Сента, вы знаете, мое дело идет прекрасно. Гараж начинает оправдывать расходы, Я собираюсь переехать в соседний городок, чтобы взять на себя маленькое дело одного разорившегося механика, и все предсказывают мне успех. Оттуда будет ближе к Лондону.

Затем он прервал самого себя и перестал рассказывать о своей жизни.

— Какой я дурак! Сента, дарлинг, извините, скажите, что с книгой?

— Она выйдет на следующей неделе. Вы должны приехать отпраздновать с нами ее выход в свет.

— Конечно, я скорее пропущу собственную свадьбу, но не забуду этого дня. — Повернувшись к Чарльзу, он сказал: — Пойди, посмотри мой гараж. Сента и я должны серьезно поговорить.

Мики увлек ее в маленький садик за гаражом, в котором росли довольно жалкие хризантемы.

— Если бы вы знали, какая вы чудная, нет никого прекраснее вас. Сента, мне так хотелось, хотя бы на мгновение, увидеть вас, посмотреть на ваши волосы, на ваш очаровательный подбородок, на ямочки, которые появляются при вашей улыбке, проникающей в глубину души… Мне не хватает слов для выражения всего того, что клокочет во мне… Я думаю, вы сами это понимаете… Сента, неужели вы никогда не согласитесь…

Чарльз с сердитым видом вошел в садик.

— Чего ради вы держите Сенту в этой сырости?

— Не хотите ли перейти ко мне в комнаты? — спросил Мики. — Я приготовил чай.

Все молча направились в коттедж и вошли во владения Мики. Комнаты были маленькие, бедно обставленные, но уютные и теплые. Мики приготовил чай с таким обильным угощением, что оно могло бы удовлетворить проголодавшихся на экскурсии школьников.

Обиженным голосом Чарльз заметил:

— Вы никогда не рассказывали мне о том, что скоро должен выйти ваш роман.

— Вы никогда не спрашивали меня об этом.

— Не мешает быть более внимательным к вашей утренней газете, дорогой сэр, — едко сказал Мики. Он заставил себя быть веселым, но это ему плохо удавалось.

Постепенно настроение все более и более ухудшалось. Сента была очень утомлена, Чарльз казался раздраженным. Мики вспомнились летние экскурсии вместе с Сильвестром и Джорджи, их ссоры, которые так часто портили настроение окружающим.

— Пора возвращаться, — сказал Чарльз.

— Мы ведь хотели предложить Мики поехать с нами обедать, — заметила Сента.

— После этого случая вы должны вернуться домой, — решительно возразил Мики. В его глазах ясно можно было прочесть желание не расставаться с Сентой. — Найдете ли вы возможным, чтобы я присоединился к вам, может быть, Сента отдохнет на обратном пути, и мы вместе весело проведем вечер.

Чарльз что-то пробормотал в ответ. Сента воскликнула:

— О, да, Мики!

В его вздохе ясно чувствовалась радость:

— С июля я нигде не был, а теперь уже конец августа.

Когда они вернулись в Кемпден-Хилль, Клое настаивала на том, чтобы Мики остался на несколько дней в городе. Чарльз раздраженно сказал:

— Ничего подобного, ты не должен беспокоить миссис Гордон. Ты вернешься ко мне.

Мики улыбаясь сказал:

— Благодарю вас всех, я отлично знаю, когда мне нужно отсюда убраться.

Клое с неослабным интересом выслушала его рассказы о жизни гаража и его работе. Мики казался ей молодым, стремительным и жаждущим жизни.

Неожиданно пришел усталый и измученный Сильвестр. Бросившись в кресло, он воскликнул:

— Все кончено, Джорджи меня покинула.

Все это происходило в спальне Клое, куда пришла Сента. Тем же сердитым голосом он продолжал:

— Вчера вечером это было решено. Джорджи ушла с Кливом.

— Клив, — повторила Сента, стараясь припомнить, кто из молодых людей, наполнявших их дом, носил такое имя. Клое молчала, невидящими глазами глядя на ковер. Ее лицо было серым от волнения.

— Мы все втроем обсудили это, — продолжал Сильвестр.

Клое шепнула:

— Как, ты говорил с этим человеком?

— Но разве он в этом виноват больше, чем я или Джорджи. Что же ей делать, если она не любит меня.

— Она никогда тебя не любила, — перебила его Клое с горечью в голосе.

— Очень мило с твоей стороны говорить мне подобные вещи.

Клое поднялась и положила руку на плечо Сильвестра.

— Ради всего святого, пойди и приведи обратно свою жену, где бы она ни была. Не доводи меня до того, чтобы я презирала тебя так же, как и ее.

Сильвестр посмотрел на мать. В ее глазах было больше страдания, чем в его собственном взгляде. ‘Она отвернется от меня’, — подумал Сильвестр при виде ее дрожащих рук и скорбного лица.

— Мама, неужели ты не понимаешь, что в наши дни люди не мстят за оскорбления. Я хотел бы убить этого Клива, но это не заставит Джорджи разлюбить его.

— Любовь — оскорбление! — с острой насмешкой воскликнула Клое. — Никто из вас не знает истинного значения этих чувств, не знает, что значит брак, — в ней бушевал гнев.

— Сильвестр, я не могу оставаться с тобой, мне очень жаль, но я просто не в состоянии.

Не зная ничего, вошел Мики, веселый, довольный, спокойный. Ему обо всем рассказали.

— Когда? — спросил он с удивлением.

— Вчера вечером.

— Где теперь Джорджи?

— Вероятно, укладывается.

Взяв Сильвестра за руку, он сказал:

— Иди и заставь ее передумать.

Сильвестр сердито вырвался от него.

— Не будь дураком. Разве я могу это сделать.

Взгляд Мики был очень строг.

— Желаешь ли ты Джорджи вообще, или ты тоже уже пресыщен ею? Не лги, не притворяйся.

— Я пресыщен ее капризами.

— Я понимаю, что Джорджи то же может сказать о тебе. Как зовут того человека? Клив? О, черт побери!

Повернувшись к Сильвестру, он сказал:

— Она уходит с Кливом только потому, что в тот момент он был с ней. Единственно, что ей нужно, это удрать от тебя. Но ты не должен допустить ее до этого шага. Вернись и скажи ей, что ты моментально уезжаешь куда-нибудь за границу. Я дам тебе немного денег, у меня сейчас есть. Ты увидишь, что Джорджи согласится и будет продолжать сохранять тебе верность.

Сильвестр упорно не соглашался.

— Она сказала мне, что любит Клива.

Сбегая с лестницы, Мики вскрикнул:

— Дурак ты, никому нежелательно впутываться в неприятности, если их можно избежать.

Квартира на Найтсбридже больше чем когда бы то ни было напоминала декорацию к русскому балету. Все было в полном беспорядке. Среди разбросанных вещей сидела Джорджи и курила. Она сказала:

— Милый мой, вы напрасно беспокоились, все кончено.

Посмотрев на нее, он решил, что она сильно взволнованна всем происшедшим.

— Ясно, что вы только что виделись с Сильвестром, и конечно, как всякий посторонний человек, считаете, что можете убедить кого-нибудь из нас, а, может быть, даже и обоих, — продолжала говорить Джорджи, — но, друг Мики, на этот раз вы абсолютно ошибаетесь. Оба мы — и Сильвестр, и я хотим быть свободными. Для меня безразлично — разведется он или, может быть, нет. Я согласна и на развод.

Мики спросил:

— Скажите, Джорджи, любите ли вы кого-нибудь?

— Зачем вы задаете мне этот вопрос?

— Если вы влюблены, не будете ли вы так же скоро пресыщены им?

Джорджи засмеялась:

— Нет, человек не может добровольно согласиться дважды в жизни переносить такие неприятности, во всяком случае я не такова.

— Скажите, Джорджи, если бы Сильвестр уехал в Америку, куда Чарльз Маунтхевен мог бы помочь ему переправиться, и вы, таким образом, стали бы свободны, устроит ли это вас? Сможете ли вы жить так, как захотите вы?

Глядя на ее милое, несчастное, измученное лицо, Мики чувствовал, как его охватывает дикая злоба:

— Черт побери вас и все ваши воззрения. Почему вам не попробовать жить просто по-человечески, вместо того, чтобы осквернять все то, с чем вы соприкасаетесь в жизни. Все вы и ваши друзья обсуждаете брак, как будто это кинокартина. Вы копаетесь в нем, вы дробите его на такие мелкие куски, что в конце концов сами устаете и во что бы то ни стало хотите освободиться. Если бы вы хотели бросить Сильвестра действительно потому, что он вас покинул, все это имело бы совершенно другой вид, но уйти и бросить мужа только потому, что он вам надоел, зная, что ваш любовник тоже надоест вам очень быстро, — это недостойно вас, все это только поступок бреттера и человека, лишенного всяких нравственных понятий.

Нервным голосом, сдерживая себя, Джорджи сказала:

— Благодарю вас, Мики, а теперь после того, как вы, по-видимому, доставили себе большое удовольствие, может быть, вы будете так добры и пойдете домой.

— Я не пойду, пока вы не передумаете. Джорджи, милая, я знаю, что вы бесконечно горевали, потеряв Билли, но будьте человечны и вспомните, что Сильвестру вы дали только худшую часть самой себя. Вы ведь это даже не скрывали, вы сами говорили мне, что Сильвестр для вас только наркоз. Значит, его нужно бросить только потому, что прекратилось действие наркоза? Сильвестр слабый, ничтожный, но он вас любит и согласен уйти и не возвращаться к вам до тех пор, пока вы его не позовете. Вспомните, что вы все же принадлежите друг другу, подумайте, что у вас, наверное, были сладкие мгновения, о которых вы оба не можете забыть.

Джорджи крикнула:

— Перестаньте, уходите, оставьте меня в покое, зачем вы сюда пришли, что вам нужно от меня? Надеюсь, что вы не хотите считать себя спасителем, сошедшим на землю для бедных грешников.

Она плакала, и ее лицо напоминало беспомощное дитя, у которого отняли последнюю любимую игрушку. Нежно обняв ее, Мики вытирал ее глаза. Несколько минут спустя он сказал:

— Мне кажется, что в характере Клива не больше твердости, чем у Сильвестра. Он один из тех, кто рассказывает о величайших подвигах, совершенных во время войны, а я считаю, что такие рассказы всегда являются скверной чертой.

Когда Джорджи слабо улыбнулась, Мики почувствовал, что дело налаживается.

— Вы ужасны, вы такой хороший с вашим желанием утешить, — сквозь слезы проговорила она и затем, совершенно успокоившись, сказала:

— Мики, ну хорошо, я скажу вам, в чем дело. Я не рождена для того, чтобы утешать плачущих и слабых мужчин. Сильвестр истеричен, его припадки меня раздражают. Может быть, Сильвестр не виноват, но и я не виновата. Ему, вероятно, нужен просто физический отдых, пойдите к нему и скажите, что я его люблю, но скажите именно этими словами, благородный носитель мира, скажите, чтобы он ушел и что я ему напишу. Я сама тоже куда-нибудь уеду, таким образом мы отдохнем друг от друга. Может быть, Сента согласится поехать со мной. Сегодня ко мне придет сестра Чарльза, моя кузина, и разделит со мной одиночество, пока я соберусь.

Когда Мики ехал обратно в такси, у него было чувство удовлетворения от благополучно завершенных переговоров.

Его сильно поразило, когда, войдя в квартиру, он услышал голос Чарльза, напевающего вместе с Сентой и Сильвестром довольно веселую песенку.

— Какие новости? — спросил Сильвестр.

— Джорджи принимает план об отъезде в Америку и считает его наиболее удачным.

Чарльз удивился:

— В чем дело, я не понимаю.

— Дело в том, что Сильвестр пришел с известием, что Джорджи покинула его, а я теперь пришел сообщить, что она остается его женой.

Пропев еще одну песенку, Сильвестр вышел из комнаты. Лежа на кровати в своей бывшей детской, он старался заглушить рыдания и, крепко стиснув руки, шептал: ‘О, Джорджи, Джорджи’. В его голове все перепуталось: и порицание матери, и озлобление Джорджи против него, и все то, что оба они делали в последнее время: резкая смена настроений, весь их брак, проведенный в ненависти, забытье, любовном экстазе и скуке.

Ни один вечер не был проведен ими наедине. Казалось, что в них нет никакой опоры, что они не могут жить, не находясь непрерывно в движении.

Но ведь они переживали также и изумительные минуты, увы, эти минуты были очень редки.

Звук захлопнувшейся вдали двери заставил его очнуться. Он встал и подошел к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. Как он ужасно выглядит — измученное лицо, худой, бледный, отвратительный. Привычным движением пригладив волосы и поправив галстук, он вышел из комнаты и спустился вниз. Никого не встретив, Сильвестр вышел из дому и позвал такси, думая, что Джорджи уже нет дома — он не желал встретить ее там.

Но в первый же момент возвращения домой он почувствовал привычный ему запах ее духов. Все ее вещи были на месте, и возможность видеть, чувствовать и касаться того, что принадлежало ей, его возлюбленной Джорджи, сжимало горло рыданиями. Беспорядочно бросая в чемодан рубашки, башмаки, бритвенный прибор, пижамы, он быстро закончил свои сборы. Вошла Джорджи. Сильвестр, наклонившись над чемоданом, посмотрел на нее с милой привлекательной улыбкой:

— Мики мне обо всем сказал.

— И ты уезжаешь?

Он кивнул головой.

— Маунтхевен мне очень помог, послезавтра я уезжаю в Нью-Йорк.

Также отрывисто она спросила его:

— На год?!

— Понимаю.

Он смотрел на ее стройную фигурку, на ее своеобразные манеры. Сколько бы они ни ссорились и ни обвиняли друг друга, его любовь к ней — неизменна.

Джорджи спросила открыто, глядя на него:

— Хочешь ли ты, чтобы я приехала к тебе… позже?

Не имея сил говорить, он кивнул головой.

— Сильвестр, — сказала она, — я очень устала. Думаю несколько дней провести в постели. Но все же постараюсь приехать к отходу парохода.

Глава XXV

Благодаря энергии Хольдона, хорошо составленным объявлениям и популярности его имени в книжном мире, книга Сенты сразу приобрела большую известность.

В день сообщения о выходе романа Хольдон устроил обед, на который пригласил Сенту, Клое, Джорджи, Мики и Маунтхевена.

На этом обеде единственным плохо настроенным его участником был Чарльз. Он не доверял тем женщинам, которые заняты самостоятельной работой, и чувствовал, что литературная карьера Сенты будет ему сильным соперником.

Думая о будущем, он допускал возможность для Сенты заниматься литературным трудом, но только для приятного времяпрепровождения. Считая ее красивой и интересной женщиной, он отвергал возможность для нее сидеть, непрерывно склонившись над скучной и будничной работой.

‘Я желаю ее и, будь что будет, она станет моей’, — говорил себе Чарльз.

Глядя на эту пару, Хольдон думал: ‘Полагаю, что теперь, когда Сента приобрела некоторую известность в литературном мире, она выйдет замуж за Маунтхевена, начнет светский образ жизни и этим закончится ее литературная карьера. Следующим празднеством будет их венчание’. Любуясь танцующими Сентой и Чарльзом, он поделился этими мыслями с Мики. Мики воскликнул:

— Вряд ли!

При этом он подумал: ‘О нет, ни в коем случае. Пока я жив, этому не бывать. Будь я проклят, если Чарльз женится на Сенте’!

Чувствуя, что он не в состоянии больше выслушивать спокойные рассуждения Хольдона о книгах, людях, событиях, он извинился и вышел из ресторана.

Шел дождь, дул сильный ветер, воздух был насыщен запахом прибитой пыли, бензина и испарениями асфальта. Мики пересек улицу и вошел в Беклей-сквер.

‘Чарльз сумеет дать Сенте все, что угодно, а я, что дам ей я? Жизнь в гараже! Прекрасная альтернатива, прекрасное предложение! Ведь Хольдон предсказывает Сенте блестящую будущность, а он в этих вопросах достаточно компетентен. Я знаю также, что, выйдя замуж за Чарльза, она через год или два превратится в заурядную светскую даму. Это будет неминуемо. Все условия жизни, а главным образом, деньги приведут ее к такому шаблону. Как бы я ни старался развивать гараж, у меня еще много лет не будет капитала. Мой заработок даст нам возможность покрывать расходы только в скромных размерах необходимого минимума. О, черт, приятная перспектива! Книга Сенты даст ей несколько сот фунтов. Своими небольшими статьями она порядочно зарабатывает, теперь же, приобретя некоторую известность, она будет иметь еще больше работы’.

С первых дней своей сознательной жизни Мики была ненавистна мысль стать мужем богатой жены.

Рассерженный собственными рассуждениями обо всех этих противных мелочах, портящих отношения людей, он прервал нить своих рассуждений и решил вернуться в ресторан.

Когда он вошел в зал, почувствовал устремленный на него взгляд Сенты. Улыбаясь, она указала ему на стул около себя:

— Где вы были вот уже более получаса? Я заметила ваше исчезновение.

— Я бродил в сквере, не переставая думать о вас.

— О, Мики, не будьте сегодня сердитым, не поддавайтесь скверному настроению и радуйтесь моему успеху.

Мгновенно его лицо изменилось. Он сказал:

— Я бесконечно рад за вас, Сента. Мне стыдно, что я внес ноту угрюмости в вашу радость, но, право, это не вызвано отсутствием интереса к вашему успеху. Хольдон сказал кое-что, что сильно мне не понравилось.

— О чем он с вами говорил? Касается ли это моей книги? — спросила Сента.

— О, нет, Хольдон говорил о вас и о Чарльзе. Сента, правда ли это? Действительно ли вы хотите стать его женой?

Он не отрывал своих глаз, приблизившись к ней почти вплотную.

— Дарлинг, не выходите замуж за Чарльза. Дайте мне возможность доказать вам, что я приложу все усилия, все старания сделать вашу жизнь хорошей. Я много думал о том, что у вас есть деньги, а у меня их нет. Наверное, вы в ближайшем будущем составите себе порядочный капитал, так как, несомненно, завоюете публику. Ваша только что вышедшая книга — изумительна, вы сумеете создать еще лучшие, и деньги посыпятся. Но сколько бы я ни работал, я не смогу сколотить себе капитал такими же быстрыми темпами. Я создам вам условия в доме, где все будет так спокойно, так тихо, и ничто не помешает вам творить. Сента, не противьтесь. О, какое проклятие, что мы здесь, в этом ярко освещенном зале, где все нас могут видеть и где я не могу даже взять вас за руку. Будьте доброй и пойдемте потанцуем.

Не успела Сента оглянуться, как он увлек ее из зала. Он набросил на нее пальто, и они вышли из ресторана.

— Но, Мики, вы простудитесь.

— Нет, ничего. Десять минут тому назад я здесь бродил такой угрюмый и печальный, а теперь вы возле меня. Сента, почему вы не говорите ни да, ни нет? Скажите Чарльзу ‘нет’, а мне дайте свое согласие. — Его голос дошел почти до шепота. — Дарлинг, я обожаю вас, я не могу без вас жить. Чарльз не будет таким верным, обожающим вас мужем, как я. Сначала он будет султаном, затем станет подозревать вас и, наконец, перейдет на тон собственника, под своими внешне любезными манерами он скрывает душевную пустоту.

— Вы думаете, что с Чарльзом мне все это угрожает?

— Да, я в этом убежден.

— Считаете ли вы, что если я выйду за него замуж, то не смогу работать?

— Он будет вас поощрять писать только для развлечения, и, вероятнее всего, вы никогда больше не напишете хорошей книги.

Сента смеялась и сердилась, так как не могла не согласиться со словами Мики, зная по опыту отношение Чарльза к самостоятельному труду женщины.

— Вы тоже, вероятно, не хотели бы, чтобы я работала? — спросила она Мики.

— Даже желая дать жене хорошее материальное положение, я не счел бы себя вправе лишать вас, Сента, возможности претворять ваш талант в те прекрасные произведения, которые удовлетворят ваши духовные потребности и заполнят жизнь так, как вам этого хотелось бы, — серьезно ответил Мики.

Они быстро шли по скверу.

— Поэтому не лишайте меня надежды. Я буду тем спутником вашей жизни, который облегчит вам борьбу за существование и всецело посвятит себя вам.

— Я не выйду замуж за Чарльза, — ответила Сента и впервые сама себе созналась, что она действительно не думала совершать этого шага.

С глубоким вздохом облегчения, еще сильнее прижавшись к ней и взяв ее под руку, Мики сказал:

— Вот теперь мы можем вернуться.

Возвращаясь домой с Сентой, Клое сказала:

— Дарлинг, вечер был прекрасный.

Сента согласилась, все еще радуясь, что этот день отметил великое событие в ее жизни. Душа ее ликовала еще и потому, что она окончательно решила освободиться от Чарльза и начать ту истинную трудовую жизнь, которую так очаровательно нарисовал ей Мики. Мысль о нем и его образ все больше и больше становился ей близким. Внутреннее чувство подсказывало Сенте, что в ней совершается какой-то неуловимый перелом ощущений и мыслей, связанных с Мики. Она принадлежала к числу тех женщин, которые хотят любви мужчин только для того, чтобы быть любимыми.

Глава XXVI

Предвосхищая все ожидания Хольдонг и самые смелые мечты Сенты, книга хорошо расходилась. Этот роман был не выдающимся, не великим произведением, но хорошо написан и довольно интересен по содержанию.

Хольдон предсказывал Сенте определенный круг читателей, который будет постепенно расширяться и обеспечит ей хороший доход. Возбуждение от успеха возрождало жизнерадостность Сенты. В ней вновь возникла вера в то, что счастье разрушит преграду, созданную природой за годы страданий.

Мики вернулся к своей работе в гараже. Он ежедневно писал, иногда неожиданно приезжал поздно вечером в город, тогда они вместе катались.

Чарльз все это время не требовал ответа, и Сенте начинало даже казаться, что он перестал о ней думать.

Однажды Сента получила от него письмо, в котором он сообщал о несчастном случае, происшедшем с ним на охоте, и просил приехать навестить его. Она была огорчена, но вместе с тем обрадовалась возможности окончательно с ним объясниться.

Так как путешествие было продолжительным, то она имела достаточно времени, чтобы обдумать свое положение. При мысли о предстоящем объяснении с Чарльзом она начинала нервничать.

Ее немного сердил и Мики, который так прямо настаивал на том или ином ответе.

Маунтхевен — прекрасное имение с красивым старым домом, построенным, по-видимому, людьми, которые любили это место и приложили много усилий, чтобы украсить его.

Одетый в довольно экзотический халат, Чарльз полусидел в постели, поддерживаемый горой подушек. Похудевший после перенесенной болезни, он выглядел значительно моложе своих лет. Когда Сента вошла, он покраснел.

— Вы доставили мне большое удовольствие, согласившись приехать, это чрезвычайно мило.

Сиделка, находившаяся при нем, пробормотала что-то о легкой утомляемости мистера Маунтхевена. Чарльз сказал:

— Мисс Гордон явится тем укрепляющим средством, которое мне необходимо.

Слабость его, по-видимому, была еще значительной. Он откинулся на подушки, продолжая держать руку Сенты.

— Не отнимайте вашу руку, мне так приятно.

Затем, помолчав минуту, сказал:

— Я много думал о нас с вами, лежа здесь в постели, и постепенно пришел к тому убеждению, что вы, дарлинг, должны согласиться стать моей женой.

— Вы стали сентиментальны, Чарльз. Я приписываю это вашему нездоровью, — ответила Сента и начала нервно ходить по комнате. Затем она остановилась у камина и закурила папиросу.

— Нет, вы не правы, я совершенно не сентиментален и серьезно об этом думал, так как времени-то у меня ведь было достаточно. Как странно, когда человек сильно переживает, он не может спокойно думать, и это, по-видимому, имеет большое значение. Когда летом я был так сильно увлечен вами, я был безумцем, и сам все испортил. Ведь вы тогда, наверное, вышли бы за меня замуж, не правда ли?

Взгляд его голубых глаз был направлен прямо на Сенту.

— Да, возможно, что тогда я дала бы вам согласие. Но когда мне пришлось в течение нескольких недель спокойно лежать здесь, мои мысли стали совершенно ясными и вернули меня к реальной действительности.

— Сента, скажите, когда вы станете моей женой?

У Сенты уже не было никакого выхода, никакой возможности уклониться от прямого ответа.

— О, милый Чарльз, я никогда не буду вашей женой.

Его брови страдальчески поднялись.

— Почему?

— Я не люблю вас.

— Но ведь вы любили меня до нашего глупого разговора. Сента, неужели вы окончательно отвергаете меня, неужели?

Глаза его засверкали, и одним резким движением он приподнялся.

— Может быть, вы любите кого-нибудь?

— Нет, — с плачем ответила Сента. — Единственная причина, Чарльз, это мое нежелание выходить замуж.

— Вы можете еще подождать. — Чарльз, как типично светский человек, прибавил: — Сейчас конец охотничьего сезона. До начала весеннего, когда мы могли бы повенчаться, — еще целых полгода. За этот долгий промежуток времени вы могли бы подумать.

— Чарльз, все это вы говорите напрасно. Тяжело то, что вы больны, и я должна вам именно теперь отказать, но все же я не могу быть вашей женой, не могу сказать вам почему, каким образом очарование этого лета исчезло. Для меня оно безвозвратно умерло… Я не могу дать вам своего согласия.

— Но это очарование должно вернуться, если бы вы только разрешили, если бы вы дали мне возможность доказать вам, как я вас люблю… как я вас люблю!

Глаза Чарльза с мольбой глядели на нее, как бы говоря: ‘Подойдите ко мне’.

Сента помимо своей воли приблизилась к его постели. Он схватил ее за руки и, с силой притянув к себе, заставил склониться над ним.

— Я не могу поверить, что вы перестали думать обо мне, что вы забыли те чудные мгновения, которые мы вместе с вами переживали летом.

Сента хотела вырваться, но он крепко держал ее.

— Перестаньте, — шепнула она.

— Я оскорбил ваше самолюбие? Вот почему вы не хотите дать свое согласие. Я сделаю все, что вам угодно. Неужели вы не понимаете, что я бесконечно желаю вас… желаю вас…

Стыд и гнев залили румянцем ее лицо. Сента наконец освободилась.

— Я не желаю вас и никогда не буду желать. Я ухожу. Прощайте, — тихо, но ясно сказала она.

Выбежав в галерею, Сента остановилась, ее грудь разрывалась от сердцебиения, она не в силах была дышать.

Она бесшумно сбежала в холл. Не видя ни слуг, спешивших ей навстречу, ни окружающей обстановки, она, как молния, выскочила из дома, со вздохом облегчения покинув его. У роллс-ройса стоял шофер.

— Пожалуйста, отвезите меня обратно в город.

Глава XXVII

Компаньоном Мики был довольно симпатичный малый. В его взгляде на жизнь было то, что мы называем ‘тонкостью’. Сид владел неисчерпаемым лексиконом ругательств и возбуждал этим постоянное любопытство Мики. Но это не мешало ему быть очень хорошим товарищем. Сид чувствовал к Мики большую благодарность за вложенные в дело пятьсот фунтов, которые сделали для него то же, что пища делает для умирающего от голода человека. Его внешность была довольно привлекательна: маленького роста, с удивительно ясными карими глазами, с длинными, как у девушки, густыми ресницами, С 17 до 27-летнего возраста он был банковским клерком. Затем его призвали на войну, которую он полюбил просто как интересное занятие. Все, связанное с ней, — лишения, раны, газы, бомбы, отмораживание рук и ног — все это было перенесено им с величайшей стойкостью и не мешало при воспоминаниях о войне говорить Мики с сияющим лицом:

— Какая чудесная была война, необыкновенно интересный спорт!

Как понимал Мики, с момента вступления в войска Сид совершенно изменился. Он сам о себе говорил: ‘Я ожил’. Он был одним из тех людей, которые не отдавали себе отчета в том, что они находятся в клетке. Когда же клетка раскрылась, Сид предпочел умереть, чем вновь очутиться в ней.

— Я хотел поехать за границу попутешествовать, но у меня нет возможности. Кроме того, война оставила мне воспоминание о себе в виде больного легкого.

В один из тех мрачных дней, которые когда-то предсказывал Сильвестр, Мики спрашивал Сида:

— Станем ли мы с вами когда-нибудь богатыми людьми?

С постоянной папиросой во рту, не отрываясь от своей работы, Сид ответил:

— Ничего, не волнуйтесь, через десять лет все будет в порядке.

— Десять лет? Неужели вы хотите сказать, что раньше этого срока мы не будем иметь настоящих больших доходов?

— А разве у нас недостаточно? Ведь мы хорошо живем, не правда ли? — спросил Сид.

— Да, пожалуй, — хмуро согласился Мики.

Сидя на поломанном колесе, он смотрел на дождь, льющий беспрерывными потоками.

— Столько месяцев быть вблизи Сенты и не догадываться о своей любви к ней!

Позевывая от скуки, он встал. Сид посмотрел на него.

— Так как сегодня, по-видимому, никто не захочет нанять этот автомобиль, имея такую же возможность сделать это гораздо ближе, я предлагаю вам поехать в Лондон, хотите?

— Не знаю, может быть.

— На вашем месте я сделал бы это.

— Что сделал бы? — спросил Мики.

— Поехал бы развлечься. Слушайте, поезжайте, предложите ей где-нибудь пообедать, и когда вы вернетесь, ваше настроение опять будет хорошим.

Проходивший почтальон вручил Мики два письма, из которых одно оказалось каким-то счетом, который он бросил на пол. Сид заметил:

— Спокойствие, спокойствие, молодой человек. — Но минуту спустя, глядя на дико пляшущую перед ним фигуру, он решил, что Мики сошел с ума. Глаза Мики сверкали. Из его уст раздавались какие-то бессвязные звуки, слова и целые фразы. Когда, наконец, Сиду удалось уловить слово ‘авто’, он сказал ‘да’ и прибавил: ‘Возьмите его’, стараясь говорить с ним так осторожно, как говорят с сумасшедшим или малым ребенком. Мики перестал прыгать и, размахивая письмом перед лицом Сида, смеялся до тех пор, пока тот, наконец, не подбежал к нему и не вырвал письмо из его рук. Прочитав письмо несколько раз, Сид возвратил его Мики. Лицо Сида расплылось в улыбку, растянувшую его рот до ушей. Он посмотрел на Мики, как смотрят на божество. Мики когда-то настоял на покупке другого гаража. Сид боялся покупать такой большой участок земли, теперь же общество железных дорог собиралось построить в этом месте новую ветку, и они должны были получить отступную плату в десятикратном размере. Таким образом им удастся оплатить аренду и все то, что необходимо, чтобы, соединив оба гаража, превратить их дело в крупное предприятие.

За секунду Мики оказался в своей комнате, написал ответ и вернулся вниз.

— Я захвачу его в город, — коротко бросил он, — приготовьте авто, пока я оденусь.

Он горел от нетерпения скорее быть в дороге, скорее оказаться в Лондоне.

Какое счастье — дождь такой сильный, что дороги достаточно пустынны для всякого желающего ехать с максимальной скоростью. Проезжаемые им окрестные городки и деревни мелькали мимо, как черные точки.

Сара открыла Мики дверь.

— Она дома, одна? — спросил Мики.

Небо было благосклонно: Сента совершенно одна сидела в гостиной у камина в удобном кресле, откинув голову на подушки. Она не слышала, как Мики открыл и закрыл дверь, и, прежде чем она успела понять, кто вошел, он уже был перед ней на коленях, обхватив ее обеими руками. Его молодое, полное страсти лицо, сохранявшее еще запах ветра и дождя, бивших в открытые окна автомобиля, было так близко прижато к лицу Сенты, что когда он говорил, его дыхание пробегало между ее раскрытых губ.

— Сента, очаровательная, возлюбленная, вы можете продолжать писать ваши чудные книги и делать все, что вам угодно, но только вы будете моей. Вы должны… я буду любить вас каждым дыханием. Я научу вас любить, если вы скажете, что не умеете, — губы его почти касались ее губ. — Но, Сента, вы умеете, вы умеете… — шептал он и она чувствовала, как его холодные пальцы заставляли ее голову все больше и больше склоняться к нему.

— Вы должны… — и губы их слились.

Он целовал ее до тех пор, пока весь мир не был охвачен пламенем, и только они одни, уста к устам, существовали во вселенной.

Ей казалось, что голос Мики раздался где-то вдали.

— О, Сента, неужели?

Она не могла говорить. Почти скрыв свое лицо у него на плече, она лежала в его объятиях, Мики нежно откинул ее голову и посмотрел на бледное лицо, яркие губы которого носили следы его победы. Он весь был полон страсти и желания, чувствуя в своих объятиях любимую. Маленькие прелестные груди трепетали под натянутым шелком платья.

— Мы можем пожениться завтра, когда хотите, завтра будет чудесно, вы моя навсегда, я ваш… Сента, скажите хоть одно слово, я должен слышать ваш голос. — Она сделала легкое движение, но он не отпускал ее. Тогда она широко раскрыла глаза и нежно улыбнулась ему.

— Кажется… я люблю вас.

— Кажется? — дрожащими пальцами он обводил контуры ее лица, каждая черта которого казалась ему необыкновенным чудом.

— Тогда я хочу научить вас говорить мне — ‘Я вас люблю’.

С той страстной близостью, которая умеет быть грубой и вместе с тем бесконечно нежной, он привлек ее еще ближе к себе.

— О, Сента, вам только кажется? Неужели вы не понимаете, не чувствуете, что значит любить, что значит обменяться со своим возлюбленным словами страсти, захватывающей дыхание? Скажите — только вы, я и зимний вечер об этом услышит. Я сохраню тайну в моей душе, и никто об этом не узнает. Но я не в силах не слышать вашего голоса.

Сента с трудом шептала о чем-то, о невозможности говорить, и вновь эти ненасытные обожающие губы прижались к ее устам, ласкали ее шею, лицо, щеки, лоб, желая впитать все ее очарование. Измученная его страстью и любовью и ощущая трепет каждого его нерва, Сента чувствовала, что она действительно любит Мики, что не только его обожание охватило ее, но что она действительно любит этого нового, властного Мики, молодость его чувства и силу его экстаза. Его молодость взывала к ней, будила ее.

В их сердцах, погребенных под пеплом военных страданий, вновь зацветала весна.

— Я не хочу успокоиться, я не хочу ждать! Но, дарлинг, я хочу вам сказать кое-что, о чем вы сами меня просили…

— Я слышал об этом от вашего сердца — оно мне это сказало.

Несколько мгновений он простоял у ее ног, успокоенный нежными прикосновениями ее рук.

— Мы поженимся, как только сможем. Мы будем представлять благородное зрелище двух молодых существ, каждый из которых занят своим делом. Надеюсь, миссис Торрес, вы не перестанете работать и писать, надеюсь, вы не дадите хозяйственным заботам заглушить в вас чудесный поэтический дар? А мистер Торрес будет продолжать плавать в различных маслах, набивать себе шишки, испытывая разные машины, и пахнуть парафином, как это было до сих пор. Не правда ли, чудесная картина полного семейного благополучия? — Он умолк. Сента смеялась, и вновь охваченный страстью, он шептал:

— Неужели правда, о дорогая, неужели?

— Посмотрите на меня, — сказала Сента.

Он поднял голову и увидел в ее глазах нежность и в отблеске своей страсти ее любовь к нему.

— Вы довольны?

— Доволен и счастлив сверх меры, — ответил Мики, вновь положив голову в ее мягкие объятия.

Возвращаясь домой под все еще льющим дождем, он распевал громким голосом, не имея сил сдержать радость души. Хотя он был один, он разговаривал и делился с единственными своими спутниками — ветром, дождем и тучами рассказами о поцелуях и объятиях его возлюбленной, его прекраснейшей Сенты. Он был так неопытен в сладостных вопросах любви.

Вернувшись, он как можно скорее поставил машину на место и на цыпочках побежал к себе в спальню, не желая говорить после блаженных минут ни с Сидом, ни вообще с кем бы то ни было.

Какой Сид милый парень. В комнате ярко горел камин, со стола приветливо глядели бутылка виски, белая булка и ломоть хорошего сыра.

Мики чувствовал себя безумно уставшим физически, но будучи уже в постели, не мог уснуть. Ему все еще слышался голос Сенты, говорившей: ‘Посмотрите на меня’. Ему казалось, что ее густые и мягкие волосы, так сладко пахнувшие, прикасались к его щеке, что ее губы протягивались навстречу ему, ища его поцелуев.

Глава XXVIII

Они решили нанять дом на полпути между гаражом и городом, так, чтобы Сента могла туда приезжать, а он мог бы бывать в городе. Сид говорил:

— Я боялся, что вы захотите жить здесь, а ведь я понимаю, какое у нас ужасное жилье. И, вообще, неудобно жить там, где такое шумное дело.

Мики было, собственно говоря, безразлично, но Сента с удовольствием выслушивала советы Сида, который ей очень нравился. Она находила его смешным, не современным человеком и говорила, что о нем стоит написать книгу.

Обычно она приезжала в гараж в авто ‘Дарлинг’, взятом теперь Мики и Сидом, и уезжала с Мики по окончании его дневной работы на экскурсии в окрестные леса, если не шел дождь.

Дни были окутаны сладким туманом. Мики с радостью совершал многочисленные рейсы в автомобиле и делился с Сентой неиссякаемыми планами.

— Очаровательная, я вам скажу, что мы выедем за город только в конце весны, чтобы вам не было так скучно. До тех пор мы найдем себе квартиру на Барнес-стрит: это по дороге ко мне, и я смогу возвращаться домой каждый вечер. Я приобрету себе мотоциклет и таким образом буду преодолевать расстояние за 35 минут.

Джорджи рассердилась, услышав об этом плане:

— Неужели вы думаете, что ваша поездка в течение 35 минут на мотоциклете будет приятна Сенте? Не будьте идиотом, Мики, не представляйте себе все в таком розовом свете. Наймите квартиру в городе, как все нормальные люди, и совершайте ваши путешествия человеческим способом, то есть в поезде.

Джорджи выглядела более худой, чем когда-либо. Ее волосы, остриженные по-мальчишески, придавали ей беспомощно молодой вид. Чувство Клива, по-видимому, не встречало поощрения с ее стороны. Совершенно естественным, спокойным тоном она говорила о Сильвестре и о том, насколько понравился ему Нью-Йорк и его новая работа. Никто не знал, переписываются они или нет. Джорджи говорила Сенте:

— Атмосфера в Кемпден-Хилле очень скучная, как это всегда бывает, когда в доме влюбленные.

Глядя, как Сента с каждым днем все более и более расцветала, она думала: ‘Неужели она совершенно забыла, или она, может быть, не любила Макса по-настоящему? А может быть, просто время берет свое? Ведь в конце концов уже больше пяти лет. Пять лет! Если бы кто-нибудь в 1914 году сказал ей и Сенте о пяти годах жизненного пути, они не могли бы охватить такого неисчислимого количества времени. Ведь они обе тогда были еще в школе. Теперь она была замужем и полувдовой. Сента после своего полувдовьего состояния собиралась выходить замуж’.

— Все происшедшее с нами довольно странно, — говорила она Чарльзу. После своего выздоровления он приехал в город, так как в имении было скучно и неуютно.

— Не находите ли вы, что Сента очаровательна в своей любви? — наивно спросила Джорджи Чарльза и с чувством удовлетворения отметила: ‘Ага, на этот раз, мой милый Чарльз, вы задеты!’

Глаза Чарльза стали довольно мрачными, но он спокойно ответил:

— Говорят, что ничто так не украшает женщину, как любовь.

Джорджи была настолько в отчаянии от своих собственных любовных переживаний, что вид счастья других людей приводил ее в бешенство.

Когда Джорджи и Чарльз сели за столик в ресторане, оказалось, что их соседями были Сента и Мики. Едва Чарльз увидел Сенту, в его сердце что-то оборвалось. Джорджи была права: Сента, действительно, напоминала собой цветок, распустившийся под лучами солнца. Мики тоже казался каким-то иным: вид его был более изящен, улыбка — еще более приятна, и весь он выглядел значительно моложе. Сента и Мики с удовольствием приветствовали вошедших. В то время как Чарльз здоровался с Сентой и держал ее руку, он вспоминал о былых днях.

— Присоединяйтесь к нам, — предложил Чарльз.

— Нет, ничего подобного, вдвоем приятнее, чем вчетвером, — смеясь ответил Мики.

— Очень своеобразное рассуждение, — с улыбкой сказал Чарльз. — Смотри, Мики, пока ты обзаведешься своим очагом, то растратишь всю свою любовь.

— Не беспокойся, — оборвал его Мики, — у меня ее большой запас, а вот ты увидишь, как я умею быть уступчивым. Если Сента хочет икры, я не заставлю ее кушать какое-нибудь старомодное блюдо.

И, обернувшись к Сенте, спросил:

— Дарлинг, хотите коктейль, икры, фазана, знаете, такого, которого подают под стеклянным колпаком. Хотите? Отлично, закажем. Сента, как вы очаровательны! Я хотел бы смотреть только на вас.

Было довольно поздно, и Чарльз предложил поехать в какой-нибудь ночной клуб. Отвергая роскошный роллс-ройс Чарльза, Мики поехал с Сентой в своем авто.

— Вы устали, дорогая?

Сента ответила:

— Ничуть.

В ночном клубе они встретили Нико и Альберта. Сента не видела Нико в течение многих месяцев, а Мики — никогда. Нико была все та же. Альберт еще более пополнел. Мики шепотом спросил Сенту:

— Супруг? Ах какой он толстый!

Сента рассмеялась.

— Нет, ничего, он хороший. Нико знала к чему стремится, когда выходила за него замуж. Она чувствует себя очень счастливой.

— Какие женщины странные, — сказал Мики, — как можно быть женой такого толстяка?

— Дорогой мой, не забудьте, что это ваш будущий шурин, — напомнила Сента.

Нико наблюдала за Мики.

— У него, вероятно, нет ни одного пенни, — сказала она Альберту.

— Милая, во всяком случае он выглядит очень влюбленным, — сентиментально ответил Альберт.

Хотя Альберт надоедал ей своей сентиментальностью и слащавостью, все же Нико не была несчастной, только бедность и отсутствие роскоши могли бы создать в ней чувство неудовлетворенности. Прелестная Нико, сверкающая бриллиантами, была именно тем, к чему он стремился — страстью его жизни.

В ночном клубе в этот вечер Нико чувствовала, что она может не стыдиться своего семейства. Сильвестр женился хорошо, и если даже его брак был временно расторгнут, то он не сопровождался никакими скандалами.

Альберту Мики очень понравился, и он пригласил его с Сентой приехать к ним.

— Это очень любезно с вашей стороны, сэр, — тепло ответил ему Мики, — позже с удовольствием воспользуемся вашим предложением.

Когда же он вновь танцевал с Сентой, то сказал:

— Если бы я очутился в доме толстяка, я сошел бы с ума. Подумайте — одна только еда, сколько пришлось бы там кушать!

— Вы правы, — ответила Сента.

Нико, закутанная в шиншиллу, уходила. Альберт, моргнув глазом Мики, сказал:

— Ничего нет на свете лучше постели.

Как всегда, Клое еще не спала в ожидании Сенты и Мики. Клое призналась, что она начинала уже дремать, но заставила себя не спать и поэтому взялась за чтение газеты. Мики предложил: ‘Устроим чай’. Ему очень нравилась Клое и неопределенность и несвязность ее мыслей, облеченных в нежные и приятные формы. В разговоре они упомянули о Нико и Альберте. Мики окрестил его ‘толстым бредфордским мальчиком’.

— Неужели он еще полнее, чем был? — спросила Клое.

Мики, шутливо преувеличивая, описал его полноту. Клое, заканчивая четвертую чашку чая, сказала:

— Мне кажется, что Альберт милый и добродушный человек, а ведь это очень важно в жизни, особенно в браке. Как выглядит Нико?

— Сверкание бриллиантов и обилие дорогих мехов не дают ее рассмотреть.

Они продолжали говорить о Нико и Альберте. Клое так мило его описывала, что Мики стал ей угрожать немедленно написать о нем большую поэму.

Было уже поздно. Заключив Сенту в объятия, Мики крепко поцеловал ее и пожелал спокойной ночи.

Глава XXIX

Жизнь складывалась прекрасно. В своем поздравлении Хольдон написал Сенте, что книга расходится хорошо. В газетах стали появляться портреты Сенты. На одном из них она узнала себя юной девушкой — этот снимок был сделан задолго до войны. На другом снимке она была изображена в форменной одежде. ‘Мисс Сента Гордон, племянница леди Мери Уильтсир, прикомандированная к госпиталю леди Форей’, — прочла Сента и вспомнила, что этот снимок был сделан однажды в марте 1917 года недалеко от Булони.

Сента стала вспоминать войну, бывших там с ней друзей — Джорджи, Звездочку, Билля, Чарльза Тревора. Ей вспомнилось, как однажды, когда она привезла с собой лук, мясо и яйца, был устроен банкет. Неделю спустя Чарльз был убит. Затем погибла Звездочка и Билль. Воспоминания охватили ее волной холода. Она старалась освободиться от этого чувства, но призраки прошлого не покидали ее, душа замирала.

Сента решила поехать к Мики и поговорить с ним, чтобы освободиться от этого охватившего ее ужаса. В одном гараже, где она знала, что ей предоставят авто, она решила нанять машину и управлять сама.

В пути, вынужденная сосредоточить свои мысли на управлении машиной, она чувствовала себя лучше и с каждой милей, уходившей вдаль, настроение ее улучшалось. Как Мики будет удивлен! Она ясно представляла себе его лицо, его улыбку и рядом с ним скромного Сида, также с улыбкой приветствующего ее.

Вдали вырисовывался гараж. О, счастье, Мики один! Сента подала сигнал, он обернулся, предполагая, что это один из клиентов, и спокойно ожидал, не узнав ни ее, ни автомобиля. Когда же он, наконец, узнал ее фигуру и лицо, то совершенно преобразился, подбежал и помог ей выйти из авто.

— Дарлинг, приехать в такую погоду и в такой день, когда я совершенно свободен, ведь это божественно, — смеясь и чуть не плача от счастья, воскликнул он, жадно целуя Сенту.

У него была маленькая скромная комната: узкая кровать вроде походной была покрыта вязаным одеялом из красной шерсти.

Мики снял с Сенты пальто и черный бархатный берет. Она начала рассказывать ему о причине своего приезда:

— Ужасные призраки, видения чуть не овладели мной. Я знала, что только с вами буду чувствовать себя спокойной. О, Мики, почему нам пришлось пережить все эти ужасы? Почему я должна чувствовать холод от этих воспоминаний, отнимающих у меня все тепло моей теперешней жизни?

— Ничто в мире не может вас отнять у меня, — сказал Мики, — верите ли вы этому?

— О, да, верю, но призраки сильнее меня…

Он крепко и нежно обнял ее и начал успокаивать, стараясь заставить ее улыбнуться.

— Беби, вы, кажется, очень нервны?

— Вы находите? — спросила Сента, улыбаясь.

— Слушайте, Сента, мы должны пожениться. Я не могу допустить, чтобы вы приезжали сюда в этот холод каждый раз, когда у вас будет скверное настроение. Кроме того, вообще, мы достаточно долго ждем. Мне это время уже кажется вечностью.

Она во всем соглашалась. Мики даже казалось, что она слишком легко с ним соглашается. Ему не совсем было ясно, что случилось.

Ловкими движениями он приготовлял бутерброды, предлагая Сенте обратить внимание на качество варенья, которое он сохраняет только для своей дарлинг.

— Я прибавлю в весе, если буду столько есть.

— Тем лучше для меня… — блаженно улыбаясь, ответил он.

В комнате стало почти темно, только большие керосиновые фонари перед гаражом бросали в нее свой отблеск.

— Что с вами случилось, как все это началось? — спросил Мики.

Он укачивал Сенту в своих объятиях, как маленькое дитя, пока она шепотом все рассказывала ему. Он также шепотом говорил ей слова утешения.

— Дарлинг, мир принадлежит нам. Пусть это станет нашим глубоким убеждением, тогда все будет хорошо. Мы любим друг друга, наша любовь — наша защита. Помните об этом, проникнитесь этим убеждением и вам будет хорошо.

— О, Мики, мне кажется, что вы меня любите больше всего на свете.

— Да, я люблю вас и вы любимы мной больше, чем кто-либо в мире. Может быть, это звучит пошло, но истинный смысл этих слов глубок. Я уверен, что бы ни случилось, что бы вы ни сделали, ничто не сможет заставить меня разлюбить вас.

Когда Сента собиралась уезжать, Мики настаивал на том, чтобы проводить ее.

— Неужели вы можете предполагать, что я позволю вам ехать одной, чтобы вновь печаль овладела вами и вызвала в вас тяжелые воспоминания…

По дороге в город они остановились у маленького кафе, где Мики заставил Сенту выпить небольшую рюмку рома.

— Это — прекрасное средство, чтобы сохранить тепло.

Сента задремала, а когда они приехали в Кемпден-Хилль, Клое с радостью встретила их. Приятно было вернуться в атмосферу тепла, уюта, света и застать готовый обед.

Мики рано уехал, счастливый тем, что Сента опять спокойна. Он просил Клое уговорить ее пораньше лечь спать, так как она немного утомлена и нервничает.

Клое покорно согласилась с необходимостью следовать его советам и пообещала сделать все как можно лучше. Она сама приготовила постель Сенте, положила туда грелку, повесила ночную сорочку на стул возле камина, чтобы согреть ее.

Сара приготовила горячую ванну. Сента испытывала истинное наслаждение, лежа в горячей душистой воде. Сидя в ванной комнате, она услышала звонок почтальона и через открытую дверь спросила Сару:

— Есть что-нибудь для меня?

— Одно письмо, я положу его тебе на туалетный столик, — ответила Сара.

— Спасибо, — весело крикнула Сента.

Любовно разглядывая себя в зеркало, Сента тщательно вытиралась. Потом она причесывалась. Накинув халат, она продолжала свой туалет. Приведя себя в полный порядок, надушившись, чувствуя себя чистой и спокойной, Сента решила лечь спать.

Готовая уже потушить свет, она вспомнила о письме. Когда она подошла к туалетному столу и увидела конверт, в сердце ее что-то оборвалось… Печать, незнакомый почерк… С трудом опираясь о стол, почти ничего не видя от черного тумана, застилавшего ей глаза, Сента усилием воли заставила себя взять письмо. То был ответ Макса.

Глава XXX

Сента вернулась к камину. Только в этот вторник Макс получил записку, вложенную в письмо Фернанды, и немедленно ответил Сенте.

‘Дарлинг, я вам пишу’, — как странно он выражается по-английски!

Вследствие оккупации Рильта датскими моряками письмо было переадресовано и обошло половину Европы. Затем оно вернулось в Рильт спустя год. Несмотря на отсутствие Фернанды, он вскрыл его и в своем письме к Сенте извинялся, — ‘Но, дорогая, это был ваш почерк’. Письмо его было очень кратким:

. . . . . ‘вы говорите,

что хотели бы меня видеть, и я не могу не воспользоваться вашим предложением, хотя, может быть, не должен бы этого делать. На следующей неделе я буду в Амстердаме. Могли бы вы приехать туда, в отель ‘Нидерланды’? Мне не верится в возможность вновь увидеть вас. Всеми силами своей души я буду с нетерпением ожидать вашего ответа’.

Теперь ей стали понятны призраки и мысли, приведшие ее сегодня к такому мрачному настроению. Теперь она поняла, почему Мики говорил: ‘Мы любим друг друга, и наша любовь — наша защита’. Интуиция Мики правильно подсказала ему его фразу о защите. Если бы это письмо пришло месяц тому назад, то все было бы совершенно по-другому.

О, эти недели, месяцы, годы, когда она так горела и тосковала, так страстно желала услышать хотя бы слово любви от Макса, так жаждала хотя бы одного его прикосновения! Затем, прочтя в газетах очередную клевету на родину своего возлюбленного, она презирала себя за память о Максе и вновь впадала в отчаяние.

Он откликнулся на ее призыв, он ждал ответа ‘всеми силами своей души’. Он так часто применял это выражение ‘всеми силами души… я целую вас всеми силами души’. Как странно, что некоторые выражения, которым люди придают особое значение, так крепко запечатлеваются в памяти. Эти слова приобретают неотразимую власть над человеком. Такие незначительные, такие небольшие слова — они становятся могущественными.

Как будто стоя перед судилищем и как бы отвечая строгому судье, она взволнованно размышляла: ‘Как я могу не повидаться с человеком, любовь которого озаряла мои лучшие юные годы, согревая их теплотой своих чувств? Могу ли я ответить Максу холодным равнодушием только потому, что я боюсь нарушить свой собственный покой? Если я не поеду, то меня сожжет стыд. Что бы мне ни говорили, о чем бы меня ни просили, я поеду’.

Трудно было представить себе Макса после стольких лет разлуки. Теперь, шесть лет спустя, она призвана к ответу за мимолетное счастье нескольких месяцев. Почему любовь не остается неизменной, почему она не может оставаться такой же сильной и верной до конца жизни?

Минуту Сента раздумывала о возможности уклониться от ответа. Эта мысль являлась, может быть, таким же спасением, как соломинка для утопающего. Она могла бы послать Максу телеграмму. Могла бы отложить свою поездку… может быть, это даже исход, но вместе с тем она все время понимала, что не сделает ничего подобного, что поедет, так как иначе будет более несчастной, чем даже теперь.

Мысли ее вернулись к Мики, к необходимости объяснить ему все. Но что она может ему сказать? Угроза всему ее будущему окутала ее непроницаемым мраком. Она встретится с Максом, но не будет ли это началом жизни, полной страданий? Она также с ужасом думала о той Сенте, которая когда-то трепетала и горела в объятиях Макса, жаждала его любви больше всего на свете, а теперь стала вероотступницей, забывшей эту любовь и подарившей ее другому.

Переживания последних дней, нежная страсть Мики сегодня никогда не смогут затемнить воспоминаний того золотого лета.

Занималась заря, поздняя заря серого осеннего утра. Сента лежала так же неподвижно, как и в течение всей ночи, проведенной без сна.

Когда вошла Сара, неся теплую воду для умывания и чай, и увидела лицо Сенты, она повернулась и побежала в комнату Клое.

— У Сенты, кажется, грипп или что-то в этом роде.

Клое поспешила в комнату Сенты.

Нежный звук ее голоса вернул Сенту к сознанию.

— У дарлинг голова болит, жар? Сейчас я тебе измерю температуру. Попробуй напиться чаю, теплый напиток будет приятен.

Она бесшумно стала убирать в комнате.

— Мама! — крик ее был полон отчаяния.

Клое мгновенно обернулась, подошла к кровати и, закутав Сенту одеялом, обняла ее.

— Дарлинг, не раскрывайся, а то ты еще больше простудишься.

Тем же высоким напряженным голосом Сента сказала:

— Я не больна. Год тому назад я написала Максу, вчера вечером он ответил. Он только теперь получил письмо… хочет видеть меня. Он предложил мне приехать повидаться с ним. На этой неделе он будет в Голландии…

Клое была поражена. Ей не все было понятно в том, что говорила Сента. Она чувствовала, что это какой-то вздор. Но вместе с тем материнское сердце подсказывало ей, что Сента сильно страдает. Она нежно притянула Сенту к себе.

— Дарлинг, не волнуйся так, успокойся. Что же пишет Макс еще?

Сента повернулась лицом к матери. Она повторила:

— Он пишет, что будет в Голландии и что ждет меня там со всем нетерпением своей души.

— Это звучит очень трогательно, — деланно равнодушным голосом сказала Клое. — Естественно, что Макс ни о чем не знает. Ты должна написать ему и обо всем рассказать.

Сента освободилась из ее объятий и встала.

— Мама, подожди минутку, я оденусь, тогда мы поговорим, так будет лучше.

По лицу Клое пробежала тень страдания, брови ее поднялись над глазами.

— Дарлинг, ты действительно чувствуешь себя здоровой?

— О да, совершенно! Я быстро оденусь.

Сента первой спустилась в столовую. Ровным голосом она сказала:

— Не знаю, насколько сейчас уже налажено сообщение. Если мне удастся получить паспорт и билет, я выеду сегодня вечером.

Щеки Клое покрылись легким румянцем.

— Но неужели ты согласишься выйти замуж за Макса Вандорнена?

— Если он будет настаивать, — ответила Сента.

— После всего… — в голосе Клое зазвучало негодование, — после всего… ты должна быть верной Мики, не согласна ли ты с этим?

— Я писала Максу, — решительно возразила Сента, — я просила его встретиться со мной. Он согласен. После всего того, что было между нами, неужели ты думаешь, что я могу уклониться, неужели ты считаешь, что отказать ему в этом было бы достойно порядочного честного человека?

— Мне кажется, что правильнее было бы, не откладывая, написать Максу и честно рассказать ему обо всем. Год — большой промежуток времени.

— Я не могу этого сделать, — сказала Сента, — я хочу этим сказать, что я не ‘не могу’, а не хочу. Я знаю, что если бы я ему отказала и продолжала бы свою обычную жизнь, я забыла бы об этом. Но рано или поздно я заклеймила бы себя презрением, и это презрение было бы тем скрытым ядом, который постепенно разрушил бы все мое счастье и всю мою любовь к Мики.

Клое смотрела на нее с удивлением.

— Ты смотришь, Сента, на этот важный момент, как всякое молодое существо. Тебя привлекает мысль о самопожертвовании, но это ценно только в известные минуты. Ты встретишь Макса Вандорнена. Это будет теза, какова же будет антитеза?

— Если Макс захочет жениться на мне, я соглашусь, — почти шепотом ответила Сента.

— Любя Мики? — опять покраснев, спросила Клое.

— Когда-то я любила Макса, даже теперь я не могу об этом забыть. Я не могу чувствовать равнодушие и быть холодной к человеку, научившему меня чувству любви.

— Значит, ты не любишь Мики? — упорно продолжала спрашивать Клое.

— Я люблю его больше всех на свете.

Клое встала.

— Уже поздно, я должна идти на лекции.

Сента схватила ее за руку.

— Мама, неужели ты не понимаешь? Если бы не война, все говорило бы в пользу Макса, но ведь он ответил мне, я не могу бросить ему в лицо равнодушие и холодный ответ. Какая-то частица моего ‘я’ еще принадлежит ему, в глубине души я благодарна за все те сладкие минуты, которые он мне подарил.

— Я отказываюсь тебя переубедить, — покорным голосом сказала Клое, — я с тобой отчасти согласна, дарлинг, но вся моя душа на стороне Мики.

Она вышла, и Сента увидела, как быстро Клое шла по улице, спеша к автобусу.

Сента телеграфировала Мики, прося его приехать ближайшим поездом. Затем она оделась и поехала к датскому консулу и в германское посольство. Закончив все эти дела, Сента послала телеграмму Максу: ‘Вторник приезжаю Нидерланды’.

Когда она возвратилась домой, в гостиной ее ожидал радостный Мики.

— Дарлинг телеграфировала мне, желая сказать, что нашла квартиру?

Она уклонилась от его поцелуев.

— О, Мики!

Он побледнел, увидев страдальческое выражение ее глаз.

— Дарлинг, что случилось?

— Макс Вандорнен ответил на письмо, которое я послала ему год тому назад, предлагая ему встретиться со мной. Макс пишет, что едет в Голландию, в Амстердам, и просит меня… приехать туда повидаться с ним.

Вандорнен представлялся Мики настолько нереальным, что даже сейчас сказанное Сентой было ему непонятно. Мики ответил:

— Но ведь вы не можете. Вы должны ему написать и подробно и откровенно рассказать.

Он пытался ее обнять.

— Это вас взволновало, любимая, успокойтесь, послушайте, мы сейчас…

У Сенты было такое ощущение, как будто густой туман окутал ее мозг.

— Я еду в Амстердам повидаться с Максом. Если он все еще желает, чтобы я стала его женой, я соглашусь.

Отвернувшись от Мики, она склонила голову на грудь, а затем посмотрела на него и ей показалось, что он готов ее ударить. На его бледном лице выделялись серые глаза, потемневшие от гнева. Он сделал конвульсивное движение, подавшись вперед, но затем откинулся. Горячая любовь к Сенте заставила его понять то, что оставалось непонятным для Клое, его любовь осветила его мысль. Мики понял, что хотела сказать Сента, и его любящее сердце почувствовало всю горечь переживаемого ею момента. Спустя минуту он сказал:

— Да, дарлинг, вы должны ехать, я вас понимаю.

В мозгу его стучала мысль: ‘Отпусти ее с миром — это единственный выход для тебя, единственное твое спасение, принеси эту жертву’.

У него вырвались горькие слова:

— Довольно скверно то, что с моими сибаритскими вкусами я должен буду надеть на себя вериги, потому что вы считаете их приятными для себя.

В нем клокотали одновременно ревность, злоба, жалость и нежность.

Угрюмый и печальный он сопровождал Сенту в течение всего дня по всевозможным учреждениям, разговаривая на самые будничные темы. Они боялись затронуть хотя бы одним намеком то, что жгло их сердца.

Когда они вернулись домой, Сента сейчас же пошла к себе приготовиться в дорогу. Клое приветствовала Мики, с жалостью посмотрев на него.

Мики сказал ей:

— Не думайте, что я действительно такой дурак, каким вам кажусь. Вероятно, вы думаете, что я согласен на все, что я похож на тех людей, которые подставляют то одну щеку, то другую под удары судьбы и при этом еще благодарят. Если я буду протестовать и задерживать Сенту — это ни к чему не приведет. Если же она все это проделает, то, наверное, возвратится. Я буду ее ожидать. Вот и все.

В это время в гостиную вернулась Сента, одетая в зимнее пальто и черный бархатный берет, из-под которого выбивались ее золотистые волосы. Увидев ее в таком костюме, Мики вспомнил, как много раз он снимал этот берет, бросал его в глубину авто, чтобы скорее поцеловать ее.

Вокзальная суета отвлекла их мысли.

— Сейчас подойдет поезд, — печально проговорил Мики. Сента кивнула головой. Последние несколько минут были для них обоих полны отчаяния.

— С этого самого дебаркадера обычно уходили поезда с возвращавшимися на войну из отпуска, помните? — сказал Мики.

Решительным движением Мики вошел в вагон, обнял Сенту, страстно прижал ее к себе, поцеловал и, ничего не говоря, ушел.

Она долго смотрела ему вслед, как бы желая запомнить каждую черту, каждую линию его высокой фигуры.

Глава XXXI

Ночь была холодная, в каюте стояла стужа. Переезд через канал был ужасен. Сента чувствовала себя отвратительно. Когда подъехали к Флешингу, стал падать снег. В Голландии поезда не отапливались и шли невероятно медленно. Только поздним вечером экспресс прибыл в Амстердам.

Сердцебиение разрывало грудь Сенты, и тысячи ощущений охватили ее с такой силой, что она даже не могла разобраться в них — волнение это или страх, жалость к себе или к Максу. Его нигде не было. Сидя в такси, везущем ее по мрачным улицам северной Венеции, глядя на отражения фонарей в черных водах канала, она старалась разобраться в себе и успокоиться.

Отель, где Сента заказала себе комнату, произвел на нее хорошее впечатление. Войдя в холл, Сента снова глазами стала искать Макса, все еще не видя никаких его признаков. Управляющий проводил Сенту в комнату, приготовленную для нее.

— Приехал ли граф Вандорнен?

— Все еще нет. Граф телеграфировал о своем приезде сегодня утром, но миледи не должна забывать, что железнодорожное сообщение еще не налажено. Мы все еще чувствуем последствия войны — отсутствие угля и недостаточное количество персонала.

Приняв ванну и переодевшись, Сента спустилась вниз пообедать.

Уже девять часов, а Макса все еще нет. Впервые с момента получения от него письма Сента улыбнулась, почувствовав иронию своего положения. Как бы в ответ на ее улыбку ей принесли телеграмму Макса:

‘Задержался, если можете, прошу приехать в Ольден-Цааль. Макс’.

Где же был это самый Ольден-Цааль? Швейцар сказал ей, что это небольшой городок на северной границе, и что туда ежедневно отходит поезд в шесть часов утра и прибывает в час дня. Сента попросила швейцара:

— Пожалуйста, телеграфируйте: ‘Приеду час дня. Сента’ и адресуйте телеграмму графу Максимилиану Вандорнену.

Она не спала почти всю ночь, так как шум на амстердамских улицах не прекращался до зари.

Когда она ехала на вокзал, было очень холодно, мороз щипал ей лицо. Но картина занимающейся зари, когда яркие звезды сверкали в сапфировом небе, золотя тысячами искр снежный покров, устлавший дома и все вокруг, привлекла все ее внимание.

По-видимому, никто не ехал в Ольден-Цааль, так как Сента оказалась одна в вагоне поезда, который не отапливался и полз как черепаха.

Она не заметила, как поезд подошел к Ольден-Цаалю. Сойдя со ступенек высокого вагона, Сента оглянулась в надежде увидеть Макса. Его опять не было. Наконец, глаза ее остановились на одном из окон вокзального зала, сквозь стекла которого она увидела Макса, по крайней мере, так ей показалось. Сента быстро пошла по направлению к турникету. И минуту спустя возле нее был Макс. Это действительно он стоял у окна. Сняв шляпу, склонив голову, Макс поцеловал руку Сенты.

Все казалось ей таким нереальным, таким призрачным: неужели это Макс? Этот высокий, невероятно худой человек с сильно поседевшими волосами и пепельно-серым лицом?.. Медленно и осторожно подбирая английские слова, он сказал:

— Я заказал для вас комнату в отеле. Не хотите ли пройтись туда пешком, расстояние небольшое, или вы предпочитаете поехать?

— Нет, пойдемте пешком, — ответила Сента.

Когда они вышли из вокзала, Сента поняла, что составляло такую разницу в Максе. Он был совершенно иначе одет. Она помнила его всегда элегантным, в самых разнообразных и модных костюмах. Теперь же на нем было какое-то странное, доверху застегнутое старое выцветшее пальто, башмаки его носили на себе следы острой нужды. Как же могла она забыть, что для него теперь все изменилось — Австрии не существует. Тогда ее охватило внезапное чувство жалости, слезы полились из ее глаз, и инстинктивно она взяла Макса под руку. От этого прикосновения его лицо покраснело, он посмотрел на ее руку, сжал ее и сдавленным голосом неслышно произнес одно слово: ‘Ты’. Никакие пламенные речи, никакие просьбы не могли бы тронуть душу Сенты так глубоко, как один этот нежный звук.

Идя рядом по снегу, она не переставала плакать. Слезы заливали ее лицо. Желая скрыть их, она кашлянула. Макс посмотрел на нее, остановился и стал нежно вытирать ей глаза. Его лицо оставалось суровым, но взгляд сверкал и был полон любви и печали.

В отеле, лучшем в этом городе, — как объяснил Макс, — было, к счастью, тепло. Естественно, как ребенок, Сента сказала:

— Я так голодна.

Макс улыбнулся, проводил ее в комнату, а затем побежал вниз заказать еду.

Сента подумала: ‘Макс не страшный, он только другой, такой чужой, и английский язык его так странен, почти непонятен’.

К завтраку, являющемуся в этом отеле обедом, подали три мясных блюда.

Макс сказал:

— Фернанда шлет вам свой сердечный привет.

— Как она поживает?

— Хорошо, но вы, вероятно, найдете ее изменившейся.

Разговор не вязался, трудно было найти общие темы. Сента сказала что-то о количестве мяса и масла. Макса удивило, что в Англии все еще существует карточная система. Разговор вновь оборвался, так как всякий раз они наталкивались на то, о чем невозможно было говорить. Когда пили кофе, наступили ранние сумерки.

Единственный зал гостиницы был наполнен купцами и деловыми людьми, все они курили крепкий табак, воздух был тяжелый. Будучи завсегдатаями этого ресторана, присутствующие вели себя непринужденно, громко смеялись, разговаривали, шутили. Один из них каждые несколько минут вставал, бросал монету в автоматическое пианино и с увлечением насвистывал в такт музыке.

Сента с отчаянием думала: ‘Неужели придется опять гулять, чтобы поговорить’. Макс сказал:

— Я познакомился с местным пастором — он очень милый человек. Когда я рассказал ему о цели моего приезда сюда, он любезно предложил воспользоваться его гостиной, чтобы мы с вами могли спокойно поговорить. Наше знакомство произошло, собственно говоря, потому, что он заступился за меня вчера, когда у меня были неприятности.

Его разговор по-английски становился все более плавным.

— Слишком холодно для прогулки, — заметил Макс, когда они шли в пасторат. В квартире пастора чувствовался характерный для голландских домов запах тушеной капусты, всюду преследовавший Сенту. Приятно было войти в гостиную — уютную комнату с мягкими креслами и жарко натопленной печью. Симпатичный пастор понравился Сенте, только, вероятно, благодаря чуждому ей голландскому языку, он казался несколько смешным. Макс прекрасно говорил по-голландски. С душевной болью и иронией Сента думала: ‘Неужели здесь мы обменяемся поцелуем и постараемся вновь обрести друг друга? А ведь когда-то хижина лесного сторожа казалась бы мне раем’.

— Теперь мы можем поговорить, — сказал Макс и предложил ей папиросу, вынув незнакомый простой портсигар.

— Где ваш прежний портсигар? — спросила Сента.

— Кто его знает, — ответил он улыбнувшись.

Устроившись в уютных креслах, Макс предложил:

— Никакие слова не могут выразить то чувство благодарности, которое я испытываю к вам, Сента, пожелавшей приехать ко мне. Когда в течение нескольких минут после получения вашего письма я ответил на него и бросил в почтовый ящик, то говорил себе: ‘Ты неправильно поступаешь, у тебя нет никакого права просить Сенту приехать повидаться’. Теперь я очень беден, у меня ничего нет, быть может, когда-нибудь мне вернут часть моего богатства — я не знаю. Когда я просил вас быть моей женой, я мог дать вам очень многое, сейчас — почти ничего.

Сента ответила ему:

— Деньги никогда не имели для меня значения. В те времена из нас двух я была бедна, но вы никогда не придавали этому значения.

Макс прошептал:

— Любовь любит давать, — и затем громким голосом продолжал. — Побудем несколько дней вместе, тогда я попрошу вас дать мне ответ. Согласны ли вы? Легче ли будет вам прийти к какому-нибудь решению, побыв со мной некоторое время?

— Вы правы, давайте попробуем, — мягко ответила Сента.

При этих словах его лицо осветилось нежной улыбкой, а в голосе зазвучали прежние нотки:

— Маленькая моя, если бы вы только знали… ведь впервые за много лет, за все эти годы я отдыхаю. А годы были тяжелые…

— О, Макс, Макс! — с плачем воскликнула Сента и хотела обнять его, но не решилась.

Он продолжал говорить:

— Не захотели бы вы поехать в Рильт — отсюда не очень далеко. Там только Фернанда, при ней старый Генрих и больше нет никого. Может быть, там…

— Да, поедемте в Рильт, — ответила Сента, подумав при этом, что в Рильте не придется сталкиваться с грубой повседневностью и реальными мелочами в виде чужих гостиных и прокуренных ресторанов. Там легче будет говорить, и красота природы и дивных мест поможет им вернуться к прежним чувствам и мыслям.

— Если мы завтра утром выедем, то приедем в Рильт вечером. Днем у нас будет остановка в Гамбурге.

— Поедем сегодня вечером, если можно, — сказала Сента.

Макс испытывающе посмотрел на нее.

— Сента, вы в пути три дня и, наверное, устали, может быть… — он не мог найти подходящих английских слов, и Сента прервала его:

— Макс, говорите по-немецки, я еще не забыла его.

Он покраснел от удовольствия.

— Вы говорите это просто из вежливости. Я не знал, захотите ли вы говорить на этом языке.

Заговорив на своем родном немецком языке, он с каждой минутой становился все более и более непринужденным.

— Если я найду отдельное купе в поезде, уходящем через полчаса, поедете ли вы, дарлинг? Немыслимо оставаться здесь в этом городе, таком унылом и пропитанном запахом капусты.

Сента согласилась.

В поезде они пообедали, шутили, смеялись. Макс сел на тот же диван, на котором сидела Сента и сказал:

— Прислонитесь ко мне, положите голову на мое плечо и постарайтесь уснуть. У вас под глазами такие глубокие тени.

Закрыв глаза, Сента вспоминала прежние их поездки шесть лет тому назад, когда он тоже, бывало, так говорил и она, послушно закрыв глаза, отвечала:

‘Как чудно спать, тесно прижавшись к вам, я не усну, так как ничего не может быть прекраснее, чем чувствовать вас вблизи себя’.

‘Какая неизъяснимая слабость чувствовать ее объятия и ласки!’ Макс, боясь потревожить сон Сенты, сидел, не двигаясь, все время думая о ней.

В поезде было очень холодно, стекла окон не все были целы. Он вынул из чемодана все, что у него было теплого, и укрыл ноги Сенты, стараясь их согреть.

Какое красивое лицо, нет никого прекраснее ее. Ни одна женщина не может так привлекать, как Сента. Ее окружает аромат, давно забытый им среди ужасов войны и бедствий послевоенного времени. Ему приятно было видеть ее стройные ноги в шелковых чулках, вдыхать аромат ее духов.

По приезде в Гамбург они решили остановиться в знакомом им обоим отеле ‘Четыре времени года’, зная, что там им дадут хорошие комнаты, где они не будут чувствовать холода и недостатка в еде. Почти на руках Макс вынес Сенту из вагона. Был уже час ночи. По-прежнему было холодно. Когда Макс с трудом привел сонную Сенту в ее номер, он заказал стакан горячего молока. Ему ответили, что молока нет, можно только дать горячее какао на воде.

Остальную часть дороги в Рильт Сента дремала, прислонившись к Максу.

— Вот мы и приехали, — сказал Макс, помогая Сенте выйти из вагона и взяв чемоданы, — пойдемте пешком — это нас согреет.

Проходя по парку, Сента всюду видела надписи: продано, продано…

У входа их ожидала Фернанда.

— Я вышла к вам навстречу, как только услышала гудок прибывшего поезда, — крепко обнимая Сенту, сказала она. — Я живу в моей прежней комнате. Пойдемте туда, там приготовлен кофе. Вы телефонировали, что завтракали в Фленсбурге, и я знала точно час вашего прибытия. Какое тяжелое путешествие вы, вероятно, совершили!

Сента поднялась по знакомой каменной винтовой лестнице. Очаровательный голос Фернанды напомнил ей прежнее время. Комната, в которую они вошли, была все та же и вместе с тем совершенно другая. И Фернанда была все та же, но чувствовалась в ней какая-то резкая перемена. Когда Сента присмотрелась к ней, она поняла, в чем заключается перемена. Фернанда выглядела значительно старше своих лет. У нее был такой же бледный и серый цвет кожи, как и у Макса. Общее выражение их лиц носило следы какой-то отчужденности и омертвелости. Фернанда была очень худой. На ней было одно из тех платьев, которое Сента знала еще раньше. В камине горел огонь. Они пили кофе, шутили, смеялись. В атмосфере домашнего уюта, в знакомой обстановке растворялось ощущение отчужденности, и настроение становилось менее напряженным.

Фернанда спросила ее:

— Скажите, Сента., в Англии тоже все так с ума сходят по старинным вещам, как у нас?

Сента не могла дать ей точного ответа, так как ничего не знала об этом.

Фернанда объяснила, что страсть к старинным вещам уничтожает их ценность и не дает возможности продавать их.

— А ведь мы живем продажей вещей, — добавила она.

Они стали играть в бридж и все время в разговоре старались избегать тех тем, которые могли бы навести их на воспоминания о войне.

— Спойте, — попросила Сента. Фернанда с горечью ответила:

— О нет, ни за что! После той грубой пищи, которую приходится есть последние два года, я не решаюсь петь.

Старый Генрих подал ужин, состоявший из супа, черного хлеба и гороха. Фернанда объяснила, что горох является постоянным блюдом. При этом Сента вспомнила напеваемую Сидом песенку о горохе. В ее ушах звучал голос Клое: ‘Какова же будет антитеза?’

*** * ***

Прошло два дня. Макс и она все еще не объяснились, не обменялись ни одним поцелуем и ни о чем еще не говорили. Совершенно неожиданно в конце второго вечера Фернанда предложила спеть:

— Я попробую, мне кажется, что смогу, — и заиграла аккомпанемент к ‘Посвящению’. При первых же звуках песни слезы застлали глаза Сенты, мешая ей смотреть на Макса и Фернанду. Эти звуки вызвали воспоминания о бывшей здесь когда-то красивой жизни, милых людях, страстном возлюбленном, о безоблачном счастье, пережитом ею в этих местах. Сента понимала, что все это ушло навеки… Закончив ‘Посвящение’, Фернанда сказала:

— Не так плохо, могло быть хуже, — и продолжала петь, переходя от одного романса к другому, забыв о присутствующих. Когда она обернулась, то увидела страдальческие лица Сенты и Макса, не глядевших друг на друга. Не говоря ни слова, она вышла из комнаты.

Не успела за ней закрыться дверь, как Макс опустился перед Сентой на колени и, взяв ее руки, привлек к себе:

— Мы должны объясниться, пение Фернанды нам помогло. Сента, почему вы так меня боитесь? Я все тот же. Скажите мне, я должен знать это — любите ли вы кого-нибудь. Ведь это было бы так естественно… В течение стольких лет я был оторван от вас… Я ждал от вас каких-либо известий, одного словечка, которое дало бы мне понять, что ваш прежний Макс существует для вас. Вот почему я молчал, не забывая о том, что вы еще так молоды и что жизнь может заставить вас забыть меня, мимолетного спутника ваших беспечных юных дней, промелькнувших как сон и не оставивших, быть может, никаких следов в вашей душе. Но вы написали… Тогда во мне возродилась надежда, страстное желание, тоска души, неизвестная мне и забытая мной в течение всех этих лет… Скажите, есть ли кто-нибудь, кого вы любите там, в Англии, на родине? Есть кто-нибудь?

Впервые за все эти дни Сента почувствовала знакомого ей, милого, близкого Макса. Она сказала:

— Нет, никого нет! — и спрятала свое лицо на груди Макса, прижавшись к нему. Обняв Сенту, он неотрывно глядел на нее глубоким взглядом. Макс чувствовал, как сердце его бьется в унисон с ее сердцем. Склонившись к Сенте, он поцеловал ее. Затем они сели на диван, и Макс заговорил о будущем, гладя ее руки и мягкие пряди душистых волос.

— Мне, наверное, отдадут часть моего имущества. Мы сможем позже жить в Дорнене… Мне обещают хорошую службу в Вене… любимая, я еще не так беден и смогу дать вам все, что нужно.

Испуганная выражением его глаз, Сента попросила:

— Поцелуйте меня. Почему ваш взгляд такой чужой, такой бесконечно печальный. Почему это теперь, когда все так хорошо?

Он целовал ее, вкладывая в свои поцелуи всю страсть желаний. Она старалась отвечать ему тем же, но каждым своим нервом Макс понимал, что она только старается, что ее душа далеко от него…

*** * ***

Наутро Фернанда с газетой в руках встретила Макса и сообщила ему о том, что в Германии готовится всеобщая забастовка, и Сента должна будет немедленно уехать. Прочитав газету, он так дико рассмеялся, что Фернанда со страхом посмотрела на него.

— Подумай. Фернанда, ведь Сента может оказаться отрезанной от своих родных — она не должна оставаться. Мало ли что может случиться с ее родными, мало ли что произойдет в Германии. Сенту нужно сейчас же отправить домой.

Он подошел и постучал в дверь комнаты Септы.

— Сента, я должен с вами спешно поговорить.

Она открыла ему дверь, одетая в утренний халат, продолжая причесываться. Комната была полна очаровательного уюта, который распространяет вокруг себя всякая красивая женщина, совершающая свой туалет. Сердце Макса сжалось от боли. Стоя в дверях, он быстро сказал:

— Вчера вечером нам казалось, что мы уже все решили, и что наша жизнь вновь налажена. Но судьба еще раз зло посмеялась над нами. Мы накануне каких-то великих событий. Железнодорожное сообщение сегодня вечером прекратится по всей Германии. Сента, нельзя закрывать глаза на будущее. Вы должны ехать в Англию, а я должен идти туда, куда меня призывает долг перед родиной. Мне кажется, что война раз и навсегда велела любви уйти из моей жизни. Мы не сможем видеться, и кто его знает, что случится с нами, со мной… Я поступил подло, позволив вам приехать сюда и прося вас вчера быть моей женой. Я не имел права этого делать. Единственное, чем я могу искупить свою вину перед вами, это охранять вашу жизнь до последней минуты вашего пребывания здесь и благополучно доставить вас до границы.

Обуреваемая самыми разнообразными чувствами, мыслями и подозрениями, Сента подошла к Максу и, строго глядя в его лицо, спросила:

— Макс, вы не лжете?

— Нет.

— Тогда помогите мне уехать.

*** * ***

Поезд, в котором должны были ехать Сента и Макс, был настолько переполнен, что ей стало ясно, как необходима была ей помощь Макса. Несмотря на холодную погоду, в вагоне было нестерпимо жарко от большого количества народа. До последней минуты Сента и Макс не имели возможности сказать друг другу наедине двух слов и даже как следует попрощаться. Когда они проезжали Ольден-Цааль, маленький городок был неузнаваем. Люди и авто двигались беспрерывным потоком, вокзал был буквально запружен толпой.

Поезд Сенты стоял на одном пути, рядом стоял поезд, в котором Макс должен был возвратиться в Рильт. Первой должна была уехать Сента. Макс стоял около нее, держа ее за руки. Она беспомощно рыдала. Он прошептал:

— Мой милый маленький гренадер.

Затем заключил ее в свои объятия и поставил на ступеньку вагона, уже приходившего в движение.

— Поцелуй меня, — сказал Макс.

Она поцеловала, и его лицо залили слезы… Сента ничего не видела, также рыдая.

Макс исчез в водовороте людей и жизни.

*** * ***

Клое прочла: ‘Возвращаюсь’. Она передала телеграмму Мики и продолжала свой обычный трудовой день, но мысли ее не отрывались от Сенты.

Поездка казалась Сенте кошмарным сновидением.

В Фолькстоне она машинально пробежала по дебаркадеру, слыша выкрики газетчиков: ‘Экстренный выпуск! Революция в Германии. Последние новости’!

Вдруг ее остановил Мики. Она с удивлением посмотрела на него.

— Я безумно волновался… — сказал он.

Мики проводил ее сквозь толпу, ввел в вагон и усадил, сняв с нее берет.

Постепенно к Сенте начало возвращаться ощущение действительности — ее Мики был с ней.

Они были одни в вагоне. Мики обнял ее и, склонив свое лицо к ее страдальческому личику, сказал:

— Откройте глаза.

Сента открыла свои печальные глаза.

— С вами только я.

— Только вы? — слабая улыбка озарила ее лицо. — О, Мики! Макс отказал мне… вы единственный…

Тесно прижавшись к Мики, она прошептала:

— Не говори ничего… люби меня, дорогой…

—————————————————————

Печатается по изданию: Оливия Уэдсли. ‘Сердце жаждет любви’ (книгоиздательство ‘Общедоступная библиотека’, Рига, 1930).

Оливия УэдслиИгра с огнем

Глава I

Глава II

* * *

Глава III

* * *

* * *

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

* * *

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

* * *

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

* * *

Глава XIX

Глава XX

* * *

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

* * *

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

* * *

* * *

* * *

* * *

Читайте также:

Оливия Уэдсли
Игра с огнем

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***