Клод Фаррер
Клод Фаррер
Идол
Идол
Перевод И. Мандельштама
Боги умерли…
Идол, Фаррер Клод, Год: 1914
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Идол, о котором идет речь, — это индусская фигурка из слоновой кости, которую мне продал когда-то один сингалец за тридцать рупий, в Монте-Лавинии на Цейлоне, на террасе знаменитой гостиницы, где едят лучшее в мире кюрри. Вещица эта представляет собою толстую женщину, которая сидит на корточках и, жестикулируя, потрясает шестью головами, сжимая их за горло своими руками. Она имеет вид своего рода Танагры [то есть вид ‘Танагрской’ статуэтки, такие высокохудожественные статуэтки из глины производили в античной Беотии в городе Танагре (отсюда название)], в азиатском вкусе — в достаточной мере устрашающей. Но я полагаю, что вы нисколько не верите в россказни о переселении душ и метампсихозах.
В таком случае, бросьте думать о моем идоле: в плоскости рациональной он не имеет никакого отношения к приключению, которое я собираюсь рассказать.
Приключение это произошло тринадцать лет тому назад, точнее говоря — в понедельник 2 марта 1903 года, в Салониках, в Македонии, в одном тупике верхнего еврейского квартала. Ни за что в жизни не предал бы я его гласности при жизни Шурах-Сунга, который был его героем наряду со мной. Но Щурах-Сунг умер до войны в своей Сахараджонпурской столице, — умер бездетным.
Стало быть, не все ли равно, хранить ли молчание или нарушить его?
Шурах-Сунг, как это знает всякий, был перед своей кончиною Рао Сахараджонпура, под суверенитетом короля Индии. Но в 1903 году он был еще только наследным принцем и в моем обществе совершал путешествие по Европе. Мы сблизились шестью годами раньше, на Цейлоне… А ведь вправду, это случилось в тот самый день, в Монте-Лавинии, когда я купил идола… За завтраком Шурах-Сунгу, имевшему изящный вид в костюме путешествующего принца и узорчатом тюрбане, не удавалось сговориться с туземными метрдотелями, растерявшимися и озадаченными.
— Рао Сахиб, — сказал я на наречии урду, — не нужен ли вам переводчик?
Он расхохотался и ответил мне по-английски:
— Разумеется, нужен! Я ведь пенджабец: я не знаю жаргона этих южных дикарей. Но, клянусь Юпитером, вы, очевидно, говорите на всех языках?
Так мы познакомились. Часом позже я купил идола. И тут уж он, в свою очередь, услужил мне своими познаниями.
— Смотри-ка! — сказал он, взглянув на фигурку, — смотри-ка! Моя бабушка!
— Ваша…?
— Конечно, сударь. Это — Кали, шестирукая богиня. А мы, рао Сахараджонпура, происходим от Кали по прямой линии. Хотя, как видите, мы дегенераты.
Он хлопнул себя, смеясь, по плечам, с которых свисали две очень мускулистые руки, но, разумеется, только две.
Это был индусский принц, каких много: воспитанник Сэндхерта, английского офицера, лакированный с ног до головы на английский образец. Вполне индус, тем не менее, вполне, но в смысле внутреннем.
К делу! 2 марта 1903 года, в восемь часов вечера, Шурах-Сунг и я вышли из своей гостиницы на Параллельной улице, в Салониках, чтобы пойти на обед к генералу, командовавшему международной жандармерией. Прибыли мы в Салоники двумя днями раньше, после того как за наш общий счет совершили экскурсию в округ Митровицы. Восстание комитаджей [вскоре после провозглашения независимости Болгарии Македония по решению Берлинского конгресса была передана Турции, что привело к восстанию, получившему в истории название восстания комитаджей, террористическая деятельность комитаджей против турецкого владычества была поддержана сначала Болгарией, а затем и Сербией] было в разгаре. Это весьма прожженные бестии, судьбу которых оплакивала Европа, когда у нее еще были слезы в запасе. Во всяком случае, мои статьи, уже появившиеся в ‘London Herald’, привели к тому, что во время этой экскурсии я получил дюжину угрожающих писем и в двух дюймах от меня просвистала ружейная пуля, пущенная из-за одного забора: комитаджи не переваривали тех истин в сыром виде, которыми я угостил их в ‘Herald’. После ружейного выстрела я предложил Шурах-Сунгу отделиться от столь опасного спутника, каким я был. Но и отчитал же он меня за это:
— За кого вы меня принимаете, душа моя? Клянусь Юпитером! Я — джентльмен, смею полагать.
Бранился он всегда по-английски, разумеется… И надо сказать, он был действительно джентльменом безупречным, англичанином, как я уже говорил, до кончиков ногтей, но индусом в душе, индусом до мозга костей.
Итак, в этот вечер мы шли рядом сначала по Параллельной улице, вымощенной широкими плитами, затем по небольшим улочкам, ползущим на верхнюю часть города, вымощенным острыми булыжниками. Вокруг было чернее чем в аду под низко нависшим небом и при полном отсутствии фонарей. Я приблизительно знал дорогу. Но люди, бывавшие в Салониках и знающие, какой это лабиринт, легко поймут, каким образом, полчаса проблуждав на ощупь и вслепую, я заблудился.
— Шурах-Сунг, — сказал я, опешив, — я совсем перестал понимать, где мы находимся. Нам, пожалуй, лучше всего вскарабкаться на верхние террасы, откуда мы увидим город.
— Что ж, давайте карабкаться, клянусь Юпитером! Досадно, что мы опоздали на обед.
И вправду нам было суждено опоздать. Когда мы пробирались наудачу по одной улочке, которая была темнее и извилистей норы крота, мне сзади был нанесен сильнейший удар по затылку, и я, не пикнув, растянулся во всю свою длину!
Пятью минутами позже я пришел в себя и сразу заметил, что все еще нахожусь на мостовой, на том же месте, но перевязан, как колбаса, и когда я открыл рот, чтобы крикнуть, огромный детина со зверским лицом болгарского типа поднес мне к горлу острие превосходно отточенного ножа. Я умолк.
Я лежал на правом боку, а мой палач сидел на корточках перед моим лицом. Таким образом, я не видел ничего, кроме свирепой морды и ножа. Да по правде сказать, мне больше ничего не нужно было видеть, я ни секунды не сомневался, что попал в руки комитаджей, и нисколько не обольщался насчет своей участи, я ускользнул от них на македонских дорогах, но тут они меня держали цепко, и мне было не ускользнуть.
Прошло четверть часа. Послышались приближающиеся шаги, и свет фонаря отразился на лезвии, все еще упиравшемся в мою шею. Чьи-то руки схватили меня и прислонили к стене. Первое, что мне бросилось тогда в глаза, — это был Шурах-Сунг, связанный, как я, и, как я, прислоненный к стенке. Он присел на корточки и — так как его индусская природа освободилась внезапно от английской оболочки, что всегда случается в минуты сильного волнения, — сидел раздвинув колени, скрестив под собой ноги, как умеют сидеть одни только азиаты, — точь-в-точь как сидит мой идол…
Я не имел времени как следует об этом поразмыслить. Человек с фонарем осветил мое лицо. А другой — их было всего не то восемь, не то десять — вгляделся в меня. Этот последний был не так грязен, как его сподвижники, и, по-видимому, больше заботился о соблюдении инкогнито: отлично прилаженная черная маска оставляла открытыми только глаза.
В продолжение одной бесконечной минуты он рассматривал меня в молчании. Затем внезапно достал из кармана два номера ‘London Herald’ и, развернув их, ткнул пальцем в мою подпись.
— Вы Гарольд Форс? — спросил он на дурном английском языке.
Я не ответил ни да, ни нет. Он заржал, этого ему было, по-видимому, достаточно. Другой негодяй подошел к нему и показал на Шурах-Сунга. Пожав плечами, он произнес несколько слов, которых я не понял, но сопровождавший их жест был ясен. К тому же для полной достоверности наш приговор был нам объявлен по-английски. Человек в маске кое-как прочитал, запинаясь:
— Болгарский комитет в Салониках приговорил вас к смерти. Вы будете казнены.
Нож продолжал мне колоть кадык. Кричать было явно бесполезно. К тому же дома, окружавшие нас, черные сверху донизу и заставленные решетками, словно крепости, устраняли всякую надежду на какую-либо помощь. Говорят, что неминуемость смерти обостряет нашу мозговую деятельность. Возможно. Я, во всяком случае, не сделал в этот миг такого наблюдения. Я ощущал скорее тупую и косную примиренность. Помню, что я почувствовал резкий холод в пояснице, затем пришла в голову мысль, что англичанину, которого убивают, как меня, надлежало бы дать убийцам урок мужества и умереть презрительно, с высоко поднятой головою. Наконец, пронеслись в мозгу какие-то толчкообразные, ничем не мотивированные и совершенно бессвязные воспоминания о вещах и людях: о моем отце, умершем в постели, о взморье в Брайтоне, о партии в покер, которую я выиграл третьего дня, и — не знаю почему — об идоле…
Еще одна последняя мысль озарила меня в ту минуту, когда две грубых руки бросили меня на колени. И мне, по-видимому, припомнилось что-то давно прочитанное, потому что так бывает обычно в книгах: я повернул голову к Шурах-Сунгу.
— Рао Сахиб, — сказал я, — простите ли вы меня за то, что я был причиною вашей смерти?
Он мне ничего не ответил. Я взглянул на него: он не лишился сознания. Я видел его глаза — черные зрачки на белом фоне, странно поблескивавшие во мраке. И услышал, как он бормочет какую-то непонятную молитву на одном из тех священных наречий Северной Индии, которые понятны одним только тамошним жрецам и царям.
Вдруг его схватили палачи. Они собирались его убить первым. Он все еще сидел на корточках, выпрямив стан, похожий, до полного тождества похожий на моего идола. Два человека держали его за плечи. Третий подошел с ножом в руке. Человек в маске, остававшийся зрителем, приблизился, чтобы лучше видеть…
И тут произошла вещь таинственная и страшная.
Два человека, державшие Шурах-Сунга, внезапно его выпустили и каждый схватился руками за собственное горло, как если бы хотел оторвать от него незримые когти. В тот же миг они закричали, но голосом уже придушенным и хриплым, перешедшим вскоре в дикое бурчание. Человек в маске и человек с ножом отбивались от такого же нападения — уместно ли тут слово нападение? — и, дергаясь, хрипели. Казалось… да… Казалось, что Шурах-Сунг своими руками задушил четырех головорезов. Но я видел, однако, видел собственными глазами его руки, его две руки, привязанные к туловищу!..
Четыре подергивающихся гримасами лица застыли, затем почернели. Четыре судорогой схваченных тела рухнули на землю всею тяжестью. Я видел, как они упали — трупами. Остальные бандиты уже задолго до этого убежали, воя от страха.
И в сверхъестественной тишине, какая вслед за этим наступила, помню, я слышал, как стучат мои собственные зубы.
Нас развязал часом позже ночной сторож. Мы были целы и невредимы. Так как нашим приятелем был генерал, командовавший международной жандармерией, то никакого следствия не было произведено: мертвецы оказались четырьмя известными комитаджами, которых разыскивала полиция.
Шурах-Сунг никогда ни одной живой душе не рассказывал об этом приключении. И если я его рассказываю вам, то потому, что Шурах-Сунг ныне умер, умер бездетным, так что род Сахараджонпурских Рао пресекся и, следовательно, не существует больше ни одного потомка Кали.
Новелла ‘Идол’ (Париж, 1917) печатается по изд.: Фаррер К. Рассказы. Пг., 1923.