Идиллия, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1876

Картинки общественной жизни
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ X.
Картинки общественной жизни. Письма знатнаго иностранца.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1888.

Идиллія.

I.

Благодаря пониженнымъ тарифамъ и свойственному русскимъ людямъ легкомыслію, я возымлъ довольно смлую мысль — насладиться лтомъ провинціальною идилліей.
Въ самомъ дл, казалось весьма соблазнительнымъ, вмсто того, чтобы совершить обычное переселеніе въ петербургскія окрестности съ ихъ коварно прикрытыми зеленью болотами, холодомъ и сыростью и видть на вокзал, на музык, въ парк,— словомъ, на каждомъ шагу,— все ту же петербургскую публику — чинно-скучающихъ дачницъ и ошаллыхъ дачныхъ мужей — махнуть куда-нибудь подальше отъ Петербурга, въ тепло, на благодатный югъ.
Но, разумется, не въ излюбленныя и достаточно уже загаженныя соотечественниками мста, не въ Крымъ и не на Кавказъ, эти Мекку и Медину богатыхъ дебелыхъ купчихъ, зрлыхъ генеральшъ съ пошаливающими нервами и туго набитымъ кошелькомъ, и всевозможныхъ ‘Мимочекъ’.
Какая тамъ можетъ быть идиллія?
Во-первыхъ, тамъ васъ оберутъ, какъ липку, аборигены-разбойники уже за то, что вы пріхали и не нашли даже примитивныхъ удобствъ, какія найдете въ любой швейцарской деревн, если вы не въ состояніи платить баснословныхъ цнъ.
А во-вторыхъ, уже одно непрерывное созерцаніе и этихъ кутящихъ представителей и представительницъ нашей чумазой, мало воспитанной буржуазіи, бросающихъ на показъ бшеныя деньги (‘мы-де при своемъ капитал!’) и потому нагло-самодовольныхъ и торжествующихъ, и этихъ ‘друзей человчества’, курортныхъ юркихъ докторовъ, ‘обхаживающихъ’ богатыхъ паціентовъ съ уловками татей, и этихъ молодцоватыхъ, рослыхъ, здоровенныхъ татаръ-проводниковъ въ расшитыхъ золотомъ курткахъ, съ мясистыми, красивыми и тупыми лицами и нагло-вызывающими взглядами на улыбающихся дамъ,— одно ужь это способно отравить всякія прелести Крыма и Кавказа и возмутить невозмутимйшаго человка.
Разсчитывая на идиллію, я имлъ въ виду глухія мста, какую-нибудь захолустную, патріархальную ‘дыру’, врод, той, гд жили Аанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна,— ‘дыру’, еще не тронутую своеобразною отечественною цивилизаціей,— гд благораствореніе воздуховъ, обиліе плодовъ земныхъ, тишина и дешевизна, гд не знаютъ ни ‘брянскихъ’, ни ‘Нобеля’, ни абиссинскаго ордена ‘Печати Соломона’ и гд, если только врить публицистамъ Гражданина и Московскихъ Вдомостей, бьется истинный пульсъ русской жизни и водится не совсмъ еще испорченный земствомъ и судами обыватель — трезвенный, трудолюбивый, скромный и не вороватый, не зараженный ядомъ суемудрія, незнающій ни мыла, ни книгъ, ни газетъ и денно и нощно благословляющій свое мирное и благоденственное житіе и своихъ попечительныхъ начальниковъ, хотя бы они время отъ времени и прописывали, въ вид предупредительныхъ мръ, отеческое наказаніе.
Нтъ сомннія въ томъ, что названные публицисты тенденціозно преувеличиваютъ добродтели обитателей глухихъ мстъ и ихъ благоденствіе и, по всей вроятности, приписываютъ начальникамъ собственныя свои вожделнія къ отеческимъ наказаніямъ, но, во всякомъ случа, любопытно было заглянуть въ одинъ изъ такихъ аркадскихъ уголковъ.
Но, главное, вонъ изъ Петербурга, и чмъ дальше, тмъ лучше.
Не подумайте, что я заклятый врагъ Петербурга въ род москвичей. Напротивъ, я очень люблю Петербургъ. Что тамъ ни говори, а онъ, все-таки, самый культурный городъ въ Россіи.
Не желая обременять читателя перечисленіемъ культурныхъ преимуществъ Петербурга, замчу только, что въ немъ и квартиры со всми удобствами, и чистыя улицы аккуратно поливаются, и дворники сообразительные, и мостовыя хоть и оставляютъ желать многаго, но, все-таки, не грозятъ поврежденію вашихъ внутренностей, и въ дум можно говорить противъ городского головы, не рискуя навлечь на себя подозрніе въ антиправительственномъ образ мыслей даже со стороны князя Мещерскаго, и въ нсколькихъ десяткахъ журналовъ и газетъ можно, безъ всякой опаски, раскатывать на вс корки иностранныхъ министровъ и воздавать должное почтеннымъ отечественнымъ дятелямъ и даже печатать ихъ портреты, и городовые не только образцово-вжливые, но и настолько проницательные, что зря за шиворотъ не хватаютъ и въ участки не ввергаютъ, а если бы, паче чаянія, и случилась такая прискорбная ошибка (въ семь не безъ урода), то можете быть уврены, что никакого недоразумнія не произойдетъ, ибо тамъ знаютъ законы, объясняющіе, что не вс граждане пользуются правомъ быть высченными, въ различныхъ учрежденіяхъ, куда вы попадете по длу или за справкой и гд увидите нынче людей, изнемогающихъ въ усердіи и разрывающихся отъ обилія длъ (прошли, какъ видно, старинные счастливые дни Аранніуеца!), васъ примутъ вжливо, выслушаютъ внимательно, пообщаютъ сдлать все возможное по закону и, при случа, предложатъ даже папироску, чтобы вы не подумали, что теперь человкъ 20 числа въ Петербург недоступенъ, какъ въ былыя времена.
Все это такъ, и, тмъ не мене, несмотря на свою несомннную культурность, Петербургъ дйствуетъ на нервы. Не самъ по себ, конечно, а, главнымъ образомъ, новйшимъ складомъ жизни, духомъ и нравами его обитателей, кичившихся — и давно ли?— что они единственные врные стражи окна въ Европу, прорубленнаго Петромъ.
Другія времена, другіе люди, другія псни!
Теперь общественно-бытовая жизнь Петербурга отличается отъ другихъ городовъ разв тмъ, что ршительне бьетъ въ глаза низменностью и даже отсутствіемъ какихъ бы то ни было интересовъ, кром личныхъ, самодовольною пошлостью и своихъ вкусовъ, и своихъ развлеченій, и тою безпринципностью на почв безшабашнаго дешеваго скептицизма, которая въ послднее время съ наглымъ апломбомъ не стсняется заявлять о себ, какъ объ единственномъ здравомъ руководящемъ принцип для всякаго мало-мальски смтливаго человка при всякихъ обстоятельствахъ. При этомъ она еще обосновывается якобы научными данными, доказывающими, что человкъ, прежде всего, животное, и примрами изъ древней, средней и новой исторіи. Изъ этихъ примровъ вамъ объяснятъ не безъ игривой развязности, что, собственно говоря, понятія о долг, объ альтруизм, о стыд и совсти являются боле или мене нелпыми ‘фикціями’, отжившими свой вкъ и выдуманными разными моралистами для устрашенія фефелъ и ротозевъ, какъ чортъ выдуманъ для острастки пошаливающихъ купчихъ проблематическихъ лтъ. Гд она, эта хваленая на вс лады совсть и почему она до сихъ поръ не только не торжествуетъ, а ходитъ отрепанная, оплеванная, побираючись, и отъ которой вс сторонятся, точно отъ прокаженной? Вдь значительная, если не большая, часть біографій разныхъ знаменитыхъ историческихъ героевъ, лучшимъ обращикомъ которыхъ является ‘геніальный’ Наполеонъ, тмъ и отличается, что въ этихъ біографіяхъ нтъ и помина о стыд и совсти, а, напротивъ, изобиліе данныхъ безстыдства, эгоизма, наглости и жестокостей, и, тмъ не мене, такимъ смльчакамъ и ставятся памятники благодарнымъ потомствомъ тхъ самыхъ людей, которыхъ ‘герой’ приносилъ въ жертву своего честолюбія, расходуя человческими жизнями съ небрежною расточительностью, съ легкимъ сердцемъ какого-нибудь дикаго короля ашантіевъ. А стыдливые — и много ли ихъ бываетъ?— въ то время охали, да ахали и гнили въ тюрьмахъ… благодарю покорно!
Приведутъ вамъ не мене вразумительные примры и изъ современной жизни и укажутъ на нкоторыя біографіи современниковъ, на нашихъ глазахъ достигшихъ богатства, значенія и извстности,— не на т, разумется, біографіи, которыя печатаются иногда въ иллюстраціяхъ при портретахъ, а на подлинныя и всмъ хорошо извстныя, и не безъ торжества замтятъ, что и эти біографіи далеко не блещутъ добродтелями, перечисленіемъ которыхъ, по старой привычк, еще уснащены прописи, а напоминаютъ скоре похожденія Рокамболя, Ваньки-Канна и, въ лучшемъ случа, героя мопасановскаго романа Bel ami.
И, однако, вс считаютъ за честь пожать руку — красную, ожирвшую, волосатую руку — этого самаго ‘нашего извстнаго, уважаемаго и просвщеннаго общественнаго дятеля, предсдателя разныхъ акціонерныхъ обществъ, щедраго благотворителя и мецената’, который только благодаря смлой воровской ловкости и нкоторой спутанности въ юридическихъ понятіяхъ о грабеж законномъ, т.-е. не предусмотрнномъ уложеніемъ о наказаніяхъ, и грабеж беззаконномъ,— занимаетъ видное и почетное положеніе въ обществ, иметъ бухарскую звзду и только что получилъ ‘Печать Соломона’, интервьируется репортерами и задаетъ лукулловскіе обды и фестивали, собирающіе избранное общество, вмсто того, чтобы, по принципамъ стыда и совсти, быть въ отдаленнйшихъ мстахъ Сибири съ бубновымъ тузомъ на спин.
Кто откажется прогуляться подъ ручку съ Ноздревымъ-внукомъ, этимъ великолпнымъ молодымъ человкомъ, подающимъ надежды сцапать милліонъ отъ своей ‘старушки’ и затмъ жениться на какой-нибудь изъ обнищалыхъ двицъ, происходящей отъ Рюриковичей? Напротивъ, везд его принимаютъ, онъ блестящій женихъ и, разумется, не виноватъ, что, не имя большого наслдства,— ддушка, вдь, былъ порядочный кутила,— пристроился къ старушк. И эта профессія, если откинуть предразсудки, не хуже другихъ.
А этотъ, тотъ, другой, третій, четвертый, пятый, десятый… разв перечислишь всхъ, біографіи которыхъ такъ же темпы, какъ осенняя ночь, и которые, однако, преподаютъ всмъ правила житейской мудрости и считаютъ себя въ нкоторомъ род столпами отечества?
Чмъ же я-то хуже другихъ? На какомъ основаніи я, кончившій съ золотою медалью курсъ наукъ и жившій впроголодь все время ученія, обязанъ прозябать въ качеств какого-нибудь мелкаго чиновника или учителя, имя въ боковомъ карман стыдъ и совсть, когда другіе, именно потому, что въ карман ничего не имютъ, кром бумажника, или имютъ этой совсти и стыда въ микроскопическомъ количеств, достигаютъ всхъ благъ земныхъ, не особенно думая ни о благахъ небесныхъ, ни о мнніи потомства, еслибъ на таковое даже и разсчитывали.
Пусть себ отдаленное потомство читаетъ въ Русской Старин всякія поношенія — наплевать! А некрологъ, все-таки, будетъ боле или мене восторженный. Не станетъ же наша пресса къ тому времени похожей на американскую. Это дудки! И, слдовательно, супруга и дти, читая мои некрологи въ газетахъ, будутъ только умиляться, что я съумлъ быть ‘честнйшимъ дятелемъ’ и, въ то же время, не имя за душой ни алтына, наградилъ ихъ милліоннымъ наслдствомъ.
Въ такомъ род, съ боле или мене откровеннымъ цинизмомъ, теперь высказывается, нисколько не стсняясь, боле смлый и безстыжій человкъ самаго послдняго фасона. Мене смлый не кидаетъ вамъ въ глаза своей откровенной этики, но лишь дйствуетъ по ней. А тотъ, нершительный, слабый и безхарактерный россіянинъ, который составляетъ большинство, тотъ, лицемрно вздыхая и указывая меланхолическимъ взглядомъ на нсколькихъ прелестныхъ малютокъ,— именемъ которыхъ, кстати замтить, какихъ только пакостей ни длаютъ!— покорно идетъ за господствующимъ въ данную минуту настроеніемъ и съ тою же легкостью слагаетъ сегодня то, чему съ такою же легкостью вчера поклонялся.

II.

И некуда дваться отъ этой безшабашной легкости и безпринципности жизни. Такъ-таки некуда, хотя бы вы и не принимали въ ней непосредственнаго участія и хоронились въ своей мурь.
Она, все-таки, преслдуетъ васъ и нагло лзетъ въ глаза, издваясь надъ тми, кто еще въ это безстыжее время не потерялъ стыдливости и иметъ кое-какіе предразсудки. Она играетъ доминирующую роль и торжествуетъ. Она на улиц въ этой нервной, суетливой сутолок, на гуляньяхъ, на всхъ публичныхъ сборищахъ, въ современныхъ пьесахъ, въ масс пошлой беллетристики, въ декадентскихъ стихахъ, въ адвокатскихъ рчахъ, въ газетахъ, порой даже на каедр. Вы ее видите въ этихъ, словно бы выкроенныхъ по одному шаблону, самодовольно-внушительныхъ, серьезно-почтительныхъ или уныло-меланхолическихъ (глядя по положенію и окладу), блдно-желтыхъ лицахъ людей двадцатаго числа, слышите въ разговорахъ старцевъ, пожилыхъ и молодыхъ людей и даже юношей и двъ, въ этихъ, ежедневно, мняющихся, боле или мене неврныхъ слухахъ и сплетняхъ о ‘новыхъ вяніяхъ’, о назначеніяхъ, о томъ, кто кому ‘подложилъ или подложитъ свинью’. Она въ искательныхъ подлыхъ улыбкахъ мужчинъ и въ кокетливо-вызывающихъ взглядахъ женъ, радющихъ за мужей, въ этомъ повальномъ, характерномъ, какъ знаменіе времени, стремленіи интеллигентныхъ барышень въ пвицы или въ актрисы, такомъ же интензивномъ, какимъ было въ шестидесятыхъ годахъ стремленіе къ высшему образованію, къ идейному длу.
Посмотрите, сколько развелось за послднее время музыкальныхъ школъ, драматическихъ курсовъ и профессоровъ пнія, ставящихъ, поправляющихъ голоса и даже выучивающихъ пть безголосыхъ. И вс эти школы переполнены, вс эти профессора заняты съ утра до вечера такъ, что можно думать, будто Россія, главнымъ образомъ, нуждается въ пвицахъ и актрисахъ. Нтъ ни одной квартиры въ Петербург, гд не обрталась бы будущая Патти или Лукка, Дузе или Сарра Бернаръ, поощряемая маменьками, папеньками и разными профессорами пнія и драматическаго искусства, которымъ, конечно, на руку эта эпидемическая зараза, приносящая имъ обильную жатву. И вс эти будущія Патти и Сарры Бернаръ, болзненно-самолюбивыя, тщеславныя и воображающія себя талантами, благодаря тому, что на журъ-фиксахъ, когда они терзаютъ уши подневольныхъ слушателей, имъ аплодируютъ, говорятъ комплименты и предрекаютъ великіе успхи,— вс он, окончивъ ученье, горько разочаровываются и обвиняютъ театральное начальство въ интригахъ за то, что всей этой несмтной толп безголосыхъ пвицъ и бездарныхъ актрисъ ршительно нтъ мста на сценахъ, и безъ того переполненныхъ далеко не выдающимися артистками, какъ ни многочисленны въ наши дни разсадники будущихъ Патти.
Рядомъ съ проявленіемъ этой безпринципности васъ положительно угнетаетъ и та наглая увренность, съ какою говорятъ о томъ, что Россія первая страна въ мір, и нтъ ей другой подобной страны, и это мднолобое пренебреженіе къ иностраннымъ державамъ, съ подмигиваньемъ на тамошнія злоупотребленія, которыя, благодаря шуму, поднятому и въ палатахъ, и въ газетахъ, становятся извстными и возбуждаютъ взрывъ народнаго негодованія. ‘Вотъ хваленые порядки! Вотъ вамъ Европа!’ — торжествующе заявляетъ вамъ ликующій россіянинъ, забывая, что вс эти европейскія ‘Панамы’, по крайней мр, раскрыты, преданы полной и широкой гласности и суду, тогда какъ такія же ‘Панамы’ могутъ водиться и у насъ, хотя и не всегда попадаютъ на судъ и длаются извстными большой публик. А что ‘Панамы’ водились, то довольно лишь вспомнить знаменитое, оффиціально подтвержденное, расхищеніе башкирскихъ земель, бывшее лтъ двадцать тому назадъ, или хотя бы безчисленные, такъ называемые, интендантскіе процессы посл послдней турецкой войны, обнаружившіе на суд такое повальное и грандіозное хищеніе, которое, пожалуй, заткнетъ за поясъ и ‘Панаму’. Въ ‘Панам’ грабили публику, а у насъ — солдатъ во время войны.
Но ликующій россіянинъ какъ будто забылъ все это. Онъ продолжаетъ костить Европу и приходитъ въ восторженное настроеніе и по случаю прізда и отъзда абиссинцевъ, и по случаю дипломатическаго пораженія японцевъ, и по поводу газетныхъ проектовъ о скорйшемъ изгнаніи ‘жида’ и усмиреніи ‘чухны’, и по поводу появленія новой опереточной пвицы. Эти ликованія ршительно длаются нестерпимыми, какъ нестерпимы разговоры послднихъ дней насчетъ акцій ‘брянскихъ’, ‘рыбинско-бологовскихъ’, ‘нефтяныхъ’,— разговоры, которые вы слышите теперь на улиц, въ театр, въ ресторанахъ, въ гостиныхъ и которые свидтельствуютъ о биржевой зараз, нашедшей, благодаря жизни, лишенной всякаго общественнаго смысла, благодарную почву и охватившей ршительно вс классы петербургскаго общества.
Играютъ на бирж вс, у кого есть какія-нибудь деньги: и представители знати, и свтскія дамы, и крупные чиновники или, для предусмотрительности, ихъ жены, и мелкая чиновничья сошка, и адвокаты, и актеры, и журналисты, и студенты, и веселыя двицы, и проблематическія вдовы. Всмъ хочется поскоре нажить, благо это кажется такимъ легкимъ дломъ — купилъ бумагу и жди ея повышенія. Вс точно обезумли въ этой погон за быстрымъ обогащеніемъ, неизвстно на чей счетъ и не видя, конечно, ничего безнравственнаго въ этомъ… Стоитъ теперь зайти въ какой-нибудь банкъ, чтобъ увидть уголокъ Бедлама въ этой толп играющей публики, пришедшей посовтоваться, какія бумаги покупать, какія продавать,— однимъ словомъ, какъ безъ всякаго труда и въ самое кратчайшее время обогатиться. И публика, жадная и глупая, думающая, что играть на бирж такъ же просто, какъ играть въ дурачки, и что это какая-то безпроигрышная лотерея, въ которой вс выигрываютъ,— съ благоговйнымъ вниманіемъ выслушиваетъ и хозяевъ, и конторщиковъ банкирскихъ конторъ, которые съ дловитымъ видомъ знатоковъ дла даютъ совты своимъ кліентамъ.
Вы только посмотрите на выраженіе лицъ этихъ игроковъ изъ публики. Сколько въ нихъ алчности, едва скрываемой подъ личиной улыбки, сколько льстивости, заискиванія къ этимъ совтчикамъ. Биржевики, ‘зайцы’, дльцы теперь ршительно въ мод въ качеств экспертовъ, юрисконсультовъ, свдущихъ людей. Съ ними ищутъ знакомства, дамы съ ними кокетничаютъ, надясь получить цнное указаніе на то, что купить. Но еще пріятне знакомство съ людьми, близко стоящими къ финансамъ и находящимися въ курс дла всей этой биржевой махинаціи. Тамъ знаютъ, гд раки зимуютъ. Какой-нибудь чиновникъ, сообщившій во-время, что такое-то предпріятіе разршено, можетъ, по настоящимъ временамъ, быть встникомъ цлаго состоянія.
И кого только ни увидите вы въ банкирскихъ конторахъ! Он теперь модныя мста, ‘rendez-vous’ знакомыхъ игроковъ, по крайней мр, тмъ, которые не ршаются сами безъ совта другихъ писать или телефонировать: ‘купите такія-то или такія-то бумаги’. Тутъ и старички генералы, военные и статскіе, тутъ и старушки, и молодыя дамы, и офицеры, и ученые…
— И вы, ваше превосходительство, поигрываете?— спрашивалъ я одного знакомаго, почтеннаго генерала, встртивъ его въ контор Юнкера, куда я зашелъ за полученіемъ перевода — гонорара изъ Москвы.
— Какъ же, какъ же!… Играю помаленьку. Нельзя же, вс играютъ. А семья у меня большая, а жалованье не Богъ знаетъ какое… Ну, и надо поправлять длишки.
— И поправляете?
— Пока не смю жаловаться, тысченку нажилъ!— весело говоритъ старикъ.
У всхъ радостныя лица, вс какъ будто нажили или предвкушаютъ удовольствіе нажить. У всхъ разгораются страсти и текутъ слюнки, по мр того, какъ становится извстнымъ, что такой-то въ недлю нажилъ 20.000, такой-то 50.000.
Тутъ же въ контор называютъ имя одного господина, прежняго профессіональнаго юриста, а нынче директора одного частнаго банка, который въ послднее время выигралъ биржевою игрой двсти тысячъ, и, замтьте, почти не имя денегъ, а пользуясь кредитомъ и разными свдніями того же банка.
Вс завидуютъ этому счастливцу и никто, разумется, не находитъ ничего предосудительнаго въ томъ, что человкъ, близко стоящій къ банку и имющій точныя свднія о паденіи или подъем бумагъ, играетъ, собственно говоря, въ безпроигрышную игру.
Вынь изъ бумажника у соннаго человка — воръ и скамья подсудимыхъ, а въ данномъ, едва ли не аналогичномъ, случа — умница, заслуживающій зависти и восхищенія.
Быть такимъ умницей, найти, благодаря связямъ и знакомствамъ, средство играть наврняка, то-есть попросту вытаскивать деньги изъ чужихъ кармановъ, составляетъ желаніе каждаго. Что же тутъ дурного?
Въ этой бшеной погон за наживой безъ всякаго труда, охватившей не одно только, такъ сказать, охвостье интеллигенціи, но и самую интеллигенцію, ршительно потеряно всякое чувство примитивной этики и стыда, общество точно одичало и, охваченное нравственною гангреной, указывающею на разложеніе, словно бы не сознаетъ этого.
Съ этой точки зрнія эта биржевая горячка крайне характерна, какъ знаменіе времени… Думала ли играть на бирж интеллигенція шестидесятыхъ годовъ?
Можно себ только представить, какой вопль и скрежетъ зубовный поднимутъ вс эти многочисленныя, якобы невинныя жертвы, которыя, не имя возможности играть наврняка, играли на авось, руководствуясь лишь алчностью и невжествомъ, когда они въ одно прекрасное утро узнаютъ, что, вмсто удвоеннаго и утроеннаго капитала, они лишены всхъ своихъ капиталовъ и сбереженій, которые, само собою разумется, очутятся въ карманахъ профессіональныхъ биржевиковъ, какъ только имъ будетъ угодно разыграть послдній актъ этой биржевой траги-комедіи.
Это будетъ достойнымъ наказаніемъ современной безпринципности. И чмъ сильне она будетъ наказана, тмъ лучше.
Нтъ сомннія, что, въ случа краха, раздадутся жалобы и сожалнія на то, что городовые не защитили безпомощную публику. Если бы своевременно у банкирскихъ конторъ стояли городовые съ инструкціями не допускать публику до биржевой игры и, въ случа сопротивленія, тащить въ участокъ, ничего бы этого не случилось. Денежки были бы цлы, и благополучный россіянинъ, удержанный отъ увлеченія способомъ исключительно естественнымъ и во вкус истинно-русскихъ людей, наслаждался бы, попрежнему, ликующій и торжествующій, своею безшабашною, безпринципною жизнью, вмсто того, чтобы впасть въ уныніе и благимъ матомъ закричать ‘караулъ!’
Но пока еще разыгрывается второй актъ. Пока еще лукавые режиссеры биржевой фееріи находятъ удобнымъ гнать въ гору не только цнныя и малоцнныя бумаги, но даже и макулатуру, отпечатанную заново и обозначающую разныя разоренныя и даже никому невдомыя, едва ли существующія предпріятія.
И зараза распространяется все сильне и сильне, захватывая все большее и большее число охотниковъ на рубль нажить тысячу. Примръ интеллигенціи заразилъ и низшіе классы населенія, и не дале какъ весной швейцаръ нашего дома, Викентій, отставной унтеръ-офицеръ изъ литвиновъ, человкъ весьма прижимистый и, какъ онъ самъ выражается, ‘аккуратный вокругъ себя’, однажды пришелъ ко мн нсколько взволнованный и напряженный и говоритъ:
— Я къ вамъ посовтоваться.
— Въ чемъ дло, Викентій?
Викентій, какъ ‘аккуратный вокругъ себя’ человкъ, оглянулся и, понижая свой голосъ до конфиденціальнаго шепота, объяснилъ, что за пять лтъ, что живетъ въ швейцарахъ, онъ скопилъ пятьсотъ рублей, и лежатъ эти пятьсотъ рублей въ сберегательной касс и приносятъ очень мало процента.
— А люди говорятъ, что теперь довольно даже глупо деньгамъ такъ зря лежать!— заключилъ Викентій.
— Что жъ, вы хотите кому-нибудь дать деньги на проценты?— спросилъ я, не догадываясь, къ чему онъ клонитъ рчь.
Но швейцаръ энергично протестовалъ. Онъ, слава Богу, не дуракъ, чтобы польститься на проценты и потерять капиталъ. Онъ никому денегъ не дастъ. Слыхалъ онъ, какъ пропадаютъ деньги.
— А я вотъ пришелъ спросить насчетъ акціевъ. Какія, значитъ, лучше купить, чтобъ потомъ продать и нажить деньги.
Оказывалось, Викентій собирался тоже играть на бирж.
— Но откуда вамъ это пришло въ голову?
— Слава Богу, я тоже газету читаю,— обидчиво замтилъ Викентій.— Да и люди говорили. Вотъ у насъ въ дом живетъ генералъ Ерихонскій, такъ онъ на этомъ самомъ двадцать тысячъ въ одну недлю нажилъ. И камердинеръ его тоже тысячу рублей… и всего только, говоритъ, сто рублей истратилъ… На бирж, значитъ, игралъ вмст съ бариномъ.
— А если проиграете и потеряете вс свои деньги?
Викентій, очевидно, неимвшій никакого понятія ни о бирж, ни о биржевой игр, выразилъ на своемъ лиц недовріе.
— Зачмъ потерять? Это дло врное, только знать, что купить. Вотъ и околоточный нашъ тоже нажилъ… Вс вокругъ наживаютъ. Зачмъ же я одинъ буду дуракомъ? Ужъ вы, сдлайте одолженіе, посовтуйте насчетъ акціевъ.
Напрасно я совтовалъ ему оставаться въ дуракахъ и держать деньги въ сберегательной касс. Онъ не внялъ моимъ совтамъ и черезъ недлю радостно сообщилъ, что, по совту камердинера генерала, купилъ на пятьсотъ рублей ‘брянскихъ’, и торжествующе прибавилъ, что он подымаются.
Съ тхъ поръ я часто заставалъ Викентія въ швейцарской, жадно читавшаго биржевую хронику, и каждый разъ онъ съ радостью говорилъ:
— Поднимаются. А вьт вотъ не совтовали. Теперь, если продать бумаги, двсти рублей лишковъ будетъ.
— Такъ что жъ вы не продаете?
— Еще поднимутся… И въ газетахъ пишутъ, и люди говорятъ… Такъ зачмъ же я буду такой дуракъ, что продамъ?— отвчалъ Викентій, и прежнее добродушное лицо приняло алчное выраженіе, и въ глазахъ блестлъ огонекъ.
Нтъ, положительно надо было бжать изъ Петербурга и отдохнуть отъ зрлища этого Бедлама въ какой-нибудь далекой глуши!

III.

Оставалось выбрать глухое мсто, такое, однако же, чтобъ оно было не очень далеко отъ желзной дороги, чтобы письма доходили до него не слишкомъ медленно и чтобъ былъ врачъ на случай болзни кого-либо изъ семьи.
Развернули карту Россійской имперіи. Глухихъ мстъ оказалось видимо невидимо въ разныхъ южныхъ губерніяхъ, но какое выбрать — вотъ вопросъ, осложненный еще другимъ: какъ бы не попасть въ дифтеритную полосу, а такихъ полосъ много на благодатномъ юг.
По счастью, явился одинъ пріятель и разршилъ недоумніе. Оказалось, что въ одной ‘настоящей дыр’ живутъ его знакомые. Немедленно же были посланы письма за справками. Справки оказались самыя благопріятныя,— увы,— я не сообразилъ тогда, что он давались двумя милйшими и добрйшими въ подлунной барынями, умвшими находить въ каждомъ человк симпатичныя черты,— дыра весьма недурная, сады, дв рки. Сообщеніе удобное: до Кіева по желзной дорог, а отъ Кіева на пароход. Домъ въ 6 комнатъ съ мебелью и посудой — 25 руб. въ мсяцъ. При дом садъ. Жизнь тихая, мирная. Хозяйка дома — единственная генеральша въ маленькомъ городк — ангелъ. Дешевизна поразительная: цыпленокъ 8 коп., утка 15, зелень почти даромъ и все въ такомъ род.
Думать было нечего. Предвкушая идиллію, настоящую идиллію глухихъ мстъ, я телеграфировалъ, что беру домикъ ангела-генеральши, и черезъ недлю отправилъ семью.
Первыя письма оттуда хотя и были восторженны отъ тепла, отъ чудныхъ южныхъ ночей, акацій и соловьевъ, но объ ангельскомъ чин хозяйки умалчивали и какъ будто бы не давали представленія о полной идилліи. Вдобавокъ, оказалось, что дохать до дыры было можно въ двое съ половиною сутокъ, а письма и газеты путешествовали по четыре. Денежныя же письма и по десяти сутокъ.
Наконецъ, я и самъ похалъ вкусить идилліи.

IV.

Когда пробилъ третій звонокъ и послдняго пассажира затиснули въ переполненный вагонъ прямого сообщенія и сказали ему: ‘Сиди здсь и терзайся безъ пересадки двое съ половиною сутокъ!’, господа путешественники начали обнаруживать совсмъ несвойственный русскому обывателю мятежный духъ, увеличивающійся по мр того, какъ затекали ноги, становилось душне и нельзя было принять удобнаго положенія для того, чтобы вздремнуть.
Въ маленькомъ отдленіи насъ полный комплектъ — шесть человкъ и, къ общему неудовольствію, все боле или мене плотныхъ. Только одинъ строгаго вида старикъ былъ худъ, какъ спичка, и прямъ, какъ сосна.
Уже посл третьяго звонка и на ходу позда кондукторъ вводитъ къ намъ седьмого пассажира, сверхкомплектнаго, и, проговоривъ въ вид утшенія: ‘они только до Пскова’,— благоразумно исчезаетъ.
Сверхкомплектный, чувствуя на себ недоброжелательные взгляды всхъ шести человкъ, садится съ края и занимаетъ самое крошечное мстечко, только бы на него не сердились. ‘Онъ, ей-Богу, не виноватъ!’ — говоритъ его нсколько сконфуженное лицо.
И, обращаясь къ сосду, глаза котораго кажутся злыми мене другихъ, онъ говоритъ:
— Я только до Пскова.
— Но, вдь, это, кажется, вагонъ прямого сообщенія?— не безъ внушительности замчаетъ сосдъ.
— Нтъ мстъ.
Сперва вс оглядываютъ другъ друга съ тмъ инстинктомъ недоброжелательства, съ какимъ встрчаются дв незнакомыя собаки.
Вс молчатъ и видимо сердятся, стараясь уссться поудобне.
Мой vis—vis — плотный, солиднаго вида господинъ лтъ подъ сорокъ. Онъ въ новой темносрой пар и въ шелковой дорожной шапочк. Судя по бритымъ губамъ, рыжеватымъ англійскимъ бачкамъ и устало-озабоченному, нелишенному нкоторой внушительности, выраженію помятаго, истомленнаго лица, это чиновникъ, въ род начальника отдленія, служащій, вроятномъ одномъ изъ тхъ вдомствъ, гд вс чиновники, если врить газетамъ, работаютъ по восемнадцати часовъ въ сутки и переутомляются вмст съ начальствомъ.
Изъ разговоровъ его на платформ съ провожавшею его женой, полною блондинкой, красной, какъ піонъ, отъ туго затянутаго корсета, я, между прочимъ, узнаю, что онъ детъ отдохнуть и полчиться на три мсяца: сперва задетъ въ Кіевъ, оттуда въ Одессу и потомъ на Кавказъ попить эссентука.
Онъ первый поднимаетъ знамя мятежа и восклицаетъ:
— Ну, и порядки у насъ на желзныхъ дорогахъ, нечего сказать! Пор-ря-дки!
Охваченный мятежнымъ духомъ, онъ забываетъ, что еще часъ тому назадъ уврялъ жену, мечтавшую прокатиться въ Швейцарію, пока онъ будетъ на Кавказ, что за границей путешествовать и скверно, и дорого, а жить среди этихъ обиралъ и вовсе отвратительно, не то, что у насъ, дома, гд, по крайней мр, люди еще Бога не забыли!.. А тамъ, въ Европ…
— Да ты, Соня, разв не читала сегодня статьи собственнаго парижскаго корреспондента? Онъ, Соня, всегда основательно пишетъ. Не даромъ недавно Почетнаго Легіона получилъ!
И онъ посовтовалъ супруг прочесть эту статью, въ которой ‘собственный корреспондентъ’ и, вмст съ тмъ, одинъ изъ тхъ оплакивающихъ прошлыя заблужденія свои и откровенно называющихъ себя ‘мерзавцами своей жизни’ литераторовъ, которые завелись въ послднее время въ журналистик, съ пной у рта оповщалъ читателей о томъ, какъ его обсчитали въ Женев, и, на этомъ основаніи, обозвалъ весь швейцарскій народъ поголовно ворами, грабителями и разбойниками, прибавляя ко всему этому, что у такихъ подлецовъ не было, да и не могло быть Вильгельма Теля,— они его выдумали,—а вотъ у французовъ была настоящая Орлеанская два, какъ у насъ былъ настоящій Иванъ Сусанинъ, и потому французы великодушны и мы добродтельны.
Этотъ пассажиръ съ рыжими бачками забываетъ все, что говорилъ и онъ самъ и любимый имъ ‘собственный корреспондентъ’.
Испытывая теперь своими боками неудобства путешествія, онъ начинаетъ на чемъ свтъ стоитъ бранить желзно-дорожные порядки въ отечеств, противупоставляя имъ европейскіе — о, дерзкій статскій совтникъ!— (онъ уже отрекомендовался намъ) осмливается даже желать предержащимъ желзно-дорожнымъ властямъ такихъ же египетскихъ казней, какія испытываетъ самъ, да еще за свои же кровныя денежки. Онъ даже не получилъ воспособленія по случаю болзни. О, у нихъ въ вдомств на этотъ счетъ строго! Экономія и бережливость, бережливость и экономія! Вотъ если бы командировка…
И, возбуждая общее сочувствіе товарищей по несчастію, онъ горячится, волнуется и продолжаетъ развивать мятежныя мысли такого рода:
— Пусть бы главный желзно-дорожный инспекторъ г. Ивановъ-Мясодовъ, или его помощники, что ли, провели трое сутокъ въ подобныхъ клткахъ, а? Пусть бы они, по примру добродтельнаго Гарунъ-аль-Рашида или умнаго губернатора въ Перикол, снявъ свои форменныя одежды и облачившись въ статскія, прохались инкогнито, чтобы посмотрть, каково порядочнымъ людямъ находиться въ положеніи астраханскихъ селедокъ. Виноватъ-съ. Я васъ толкнулъ!— обращается ораторъ ко мн.
— Сдлайте одолженіе.
Вс мы, конечно, соглашаемся, что придуманная статскимъ совтникомъ мра не лишена остроумія. Кто-то вставляетъ замчаніе, что тогда высшее начальство знало бы, по крайней мр, что творится.
— Но газеты переполнены воплями пассажировъ!.. Каждый день почти появляются письма въ редакцію!— замчаетъ осторожно сверхкомплектный пассажиръ безъ мста.
Хранившій досел молчаніе длинный и худой, какъ спичка, старикъ въ очкахъ, сквозь которыя глядятъ небольшіе, острые и холодные глаза, вытягиваетъ губу, что придаетъ его блдножелтому, нсколько птичьему лицу, опушенному сдою подстриженною бородкой, выраженіе глубочайшаго презрнія, и выговариваетъ, цдя слова:
— Серьезный государственный человкъ не долженъ обращать вниманія на то, что пишутъ въ газетахъ. Мало ли что пишутъ и могутъ написать. Правда тамъ перепутывается съ неправдой… и вообще, что это за источникъ свдній эти газеты? Есть средство боле дйствительное: послать довреннаго чиновника. Онъ разслдуетъ, донесетъ и тогда только главное начальство приметъ мры.
И этотъ внушительный тонъ, и это презрніе къ газетамъ, и этотъ строгій видъ вселили во мн мысль, что пассажиръ-старикъ, по крайней мр, тайный совтникъ въ отставк, когда-нибудь да управлявшій чмъ-нибудь и, вроятно, обиженный газетами еще въ т далекія времена, когда он могли обижать тайныхъ совтниковъ.
Ему, видимо, было непривычно и неудобно сидть не въ отдльномъ купэ, а въ общемъ, да еще полномъ, отдленіи, тмъ боле, что онъ помстился у дверей, и его длинныя ноги то и дло должны были поджиматься, когда пассажиры выходили на площадку покурить. Старикъ не выносилъ дыма и протестовалъ противъ куренія,— отдленіе было для некурящихъ.
Но старикъ переносилъ свой ‘жребій’ съ молчаливымъ достоинствомъ человка, понимающаго превратность судебъ. Проговоривъ свою тираду, онъ развернулъ Московскія Вдомости и углубился въ газету.
Но ни главнаго инспектора, ни кого-либо изъ его помощниковъ, которымъ можно было бы предложить проектъ мятежнаго статскаго совтника, налицо не оказывалось. По всей вроятности, они, несмотря на поздній часъ, сидли въ своихъ канцеляріяхъ, занятые высшими соображеніями насчетъ тхъ же неблагодарныхъ пассажировъ, и вычисляли, какое потребно пространство на каждаго, чтобы доставлять его живымъ до мста назначенія, впредь до увеличенія подвижного состава. А можетъ быть, кто-нибудь изъ нихъ, инспектируя линію, спалъ себ въ этомъ же позд въ отдльномъ купэ или въ директорскомъ вагон, предпочитая наслаждаться, а не страдать, такъ какъ страданіе вовсе не входитъ въ его служебныя обязанности и исключительно предоставлено пассажиру.
Какъ бы то ни было, а возмутившемуся путешественнику остается только изливать свое негодованіе на кондукторахъ да на начальникахъ станцій или писать обличительныя замтки въ жалобныхъ книгахъ.
И онъ обрушивается на этихъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, считая и ихъ виновными и за тсноту, и за неудобство, и, главное, за то, что съ нимъ обращаются съ патріархальною безцеремонностью, которую, положимъ, онъ самъ очень цнитъ, какъ національную особенность, но только не на желзной дорог, и не за свои деньги, и не на собственныхъ бокахъ.
Гд ужь тутъ, въ раздраженіи, углубляться въ корень вещей? Гд ужь тутъ соображать о томъ, что безцеремонность на желзныхъ дорогахъ съ публикой не есть что-либо исключительное? Напротивъ, управленія лселзныхъ дорогъ еще отвчаютъ на печатныя письма, разъясняютъ и успокоиваютъ публику хотя бы тмъ, что оповщаютъ ее о сдланныхъ младшимъ агентамъ выговорахъ. И само вдомство не усматриваетъ въ печатныхъ пассажирскихъ ‘вопляхъ’ чего-нибудь злонамреннаго, подрывающаго престижъ власти, и ‘вопли’ эти свободно доходятъ до публики, тогда какъ другіе несравненно боле отчаянные вопли прорываются только черезъ двери суда.
Если же, несмотря на все это, отношеніе къ пассажиру и особенно къ пассажиру третьяго класса оставляетъ желать весьма многаго, то и въ подобномъ отношеніи, опять-таки, сказывается одна изъ чертъ нашей самобытной этики, являющейся основой всего строя общественной жизни. И ни мелкая сошка, ни управляющіе и инспектора, ни высшее начальство не столь виноваты, сколько это кажется ошаллому пассажиру. По крайней мр, нисколько не боле этой вдругъ обидвшейся на безцеремонность публики, которая на разные лады кричитъ о несомннномъ превосходств передъ всми другими современныхъ русскихъ идеаловъ, въ числ которыхъ безцеремонность къ ближнимъ несомннно играетъ первенствующее значеніе.
Но пассажиру не до философскихъ обобщеній, къ тому же и не особенно любимыхъ въ наши времена, когда надо приспособляться къ господствующему общественному настроенію, а не философствовать, рискуя получить отъ перваго встрчнаго ‘дурака’.,
И онъ, завидвъ оберъ-кондуктора, вопіетъ:
— Кондукторъ! Что это у васъ за безобразіе?
Такъ какъ мсто дйствія — отдленіе перваго класса и въ числ дйствующихъ лицъ — кто ихъ знаетъ?— могутъ быть и генералы, то оберъ-кондукторъ, галантно приложивъ руку къ шапк, съ вжливымъ недоумніемъ спрашиваетъ:
— Какія безобразія?
— Какъ какія? Отчего не прицпили еще вагона?
— Полагается всего одинъ вагонъ прямого сообщенія.
— Но почему полагается? А если пассажировъ больше, чмъ мстъ въ вагон?
— Это ужъ не наше дло, господинъ. Такое распоряженіе.
— Весьма глупое распоряженіе. Тутъ задохнешься отъ жары, а вы толкуете: ‘распоряженіе!’
— Въ отдленіи шесть мстъ и шесть пассажировъ.
— Зачмъ вы лжете? Тутъ насъ семь!
— Они только до Пскова. Но если они васъ стсняютъ…
Сверхкомплектный пассажиръ, предвидящій новыя скитанія по вагонамъ, все-таки ршительно заявляетъ намреніе не стснять и уйти. Никто не удерживаетъ его отъ такого намренія, хотя, должно быть, вс удивляются его самоотверженію быть бродягой за свои деньги. Но оберъ-кондукторъ проситъ повременить пятнадцать минутъ, до слдующей станціи.
— Тамъ я васъ пересажу, господинъ. Я найду вамъ мсто.
Съ этими словами оберъ-кондукторъ хочетъ улизнуть.
— Еще бы не хотть! Довольно онъ наслышался за одинъ-другой часъ ядовитыхъ замчаній и сердитыхъ окриковъ. Ахъ, эти курьерскіе позда! Сколько хлопотъ теперь съ пассажирами перваго и второго классовъ, при удешевленномъ тариф, когда всхъ точно прорвало и вс похали! То ли дло пассажиры третьяго класса. Ихъ хоть подъ скамейки запихай,— ничего, довольны и не пикнутъ! Понимаютъ, что не я виноватъ, что мстъ нтъ.
Такъ потомъ жаловался мн оберъ-кондукторъ, изливая свою душу.
— Постойте, кондукторъ! Куда вы?
— Что вамъ еще угодно?— нетерпливо спрашиваетъ оберъ-кондукторъ.
— Вдь, тутъ нестерпимо сидть, понимаете вы это? Дамское отдленіе свободно. Посадите двоихъ изъ насъ въ дамское купэ.
— Какъ же можно-съ? Оно для дамъ.
— Но, вдь, дамъ нтъ?
— Могутъ гд-нибудь на станціи ссть.
— Тогда мы уйдемъ.
— Извините, господинъ, я не имю права. Вотъ прідемъ въ Лугу,— не угодно ли будетъ обратиться къ начальнику станціи.
— Это чортъ знаетъ что такое! А другое купэ, рядомъ?
— Оно занято-съ.
— Кмъ занято?
— Тамъ генералъ Быстрый сидятъ!— значительно произноситъ оберъ-кондукторъ, понижая голосъ, вроятно, въ знакъ почтенія къ генералу Быстрому.
Эта фамилія производитъ чарующее впечатлніе на мятежнаго статскаго совтника,— настолько чарующее, что онъ на мгновеніе затихъ и замллъ, не смя и мысленно даже протестовать противъ того, что генералъ Быстрый одинъ занимаетъ шесть мстъ. По выраженію лица статскаго совтника видно, что онъ вполн убжденъ, что тайный совтникъ Быстрый могъ бы занимать цлый вагонъ, а не то, что шесть мстъ,— вдь онъ слишкомъ видное лицо, этотъ тайный совтникъ Быстрый. Еще недавно былъ помщенъ его портретъ и краткая біографія въ субботнемъ приложеніи къ одной газет. Совсмъ еще молодой на видъ человкъ, а того и гляди, не сегодня-завтра, займетъ высокій постъ. Какъ же ему не занимать отдльнаго купэ?
При имени Быстраго, худощаваго старика передергиваетъ точно отъ электрическаго тока. Но онъ тотчасъ же овладваетъ собой и, подавляя завистливый вздохъ, спрашиваетъ у оберъ-кондуктора:
— Куда детъ тайный совтникъ Быстрый?
— До станціи Борковичи.
— А-а-а!— многознаменательно мычитъ старикъ.
На остальныхъ пассажировъ имя генерала Быстраго не производитъ особенно-подавляющаго впечатлнія, хотя и вызываетъ нкоторое оживленіе на лицахъ, а красивый молодой брюнетъ, сидвшій у окна, рыхлый толстякъ съ большою выхоленною, надушенною бородой, въ куцомъ вестон, слегка накрахмаленной батистовой сорочк и въ перчаткахъ,— не то помщикъ, не то заводчикъ, не то адвокатъ, не разберешь,— тотъ даже иронически усмхается и, насмшливо щуря черезъ пенснэ въ золотой оправ свои черные, небольшіе плутоватые глаза, кидаетъ кондуктору крикливымъ веселымъ теноркомъ:
— Генералъ Быстрый за все купэ заплатилъ, что ли?
— У нихъ одинъ билетъ, но только въ Петербург было распоряженіе отвести имъ цлое отдленіе.
— Превосходно! Значитъ, вашъ генералъ Быстрый можетъ, какъ персонажъ Островскаго, одинъ хать въ двухъ каретахъ, а мы, поэтому, обязаны вариться въ собственномъ соку? Такъ, что ли, господинъ оберъ-кондукторъ?
— Это не наше дло, господинъ.
— Вполн врю, что не ваше, а вашего милаго начальства!— смется толстякъ.— Кто у васъ управляющій дорогой?
Оберъ-кондукторъ называетъ фамилію.
— Очень хорошо. Благодарю васъ.
И вслдъ за этими словами, внезапно раздражаясь, вдругъ выпаливаетъ:
— Экое свинство! Экая Азія!
Ни игривое замчаніе толстяка о двухъ каретахъ, ни это желчное восклицаніе объ Азіи,— тогда какъ мы хали по Европ,—не только не возбуждаютъ въ большинств присутствующихъ ни малйшаго сочувствія, а, напротивъ, вызываютъ видимое неодобреніе.
Худой старикъ бросаетъ на дерзкаго пассажира быстрый, строгій взглядъ изъ-подъ очковъ. Замлвшій статскій совтникъ и одинъ блобрысый молодой человкъ въ форменной судебной тужурк, храня ледяное молчаніе, устремляютъ глаза долу, точно имъ стыдно смотрть на человка, который вслухъ говоритъ неприличныя вещи.
Только довольно страннаго вида пассажиръ, неопредлимой профессіи, очень плохо одтый пожилой господинъ съ засдавшими длинными кудреватыми волосами, выбивавшимися изъ-подъ потертой мягкой шляпенки, дремавшій съ отхода позда, внезапно открываетъ заспанные глаза и произноситъ: ‘Совершенно справедливо изволили замтить. Вопіющее свинство!’ Но за то генералу Бглстрому удобне спать въ Азіи, чмъ въ Европ!— прибавляетъ онъ со смхомъ и, снова откидываясь назадъ, закрываетъ глаза.
Толстякъ улыбается. Бродитъ сочувственная улыбка и на лиц пассажира до Пскова. За то старикъ брезгливо пожимаетъ плечами. ‘Дескать, чортъ знаетъ съ кмъ приходится хать! ‘
Кондукторъ, между тмъ, исчезъ, и статскій совтникъ выходитъ въ коридоръ, очевидно, озаренный какою-то мыслью.
Выхожу и я подышать воздухомъ у окна.
Раздается свистокъ, возвщающій приближеніе къ станціи, и въ дверяхъ вагона появляется оберъ-кондукторъ. При вид безпокойнаго пассажира, онъ хочетъ поворотить назадъ, по сторожившій его статскій совтникъ уже машетъ ему рукой и на лиц его, вмсто прежняго негодующаго выраженія, появляется заискивающая улыбка.
— Послушайте, кондукторъ,— говоритъ онъ ласковымъ конфиденціальнымъ тономъ, совсмъ не похожимъ на прежній вызывающій тонъ мятежника,— если бы вы какъ-нибудь устроили меня и стараго господина въ дамскомъ отдленіи, а? Мы поблагодаримъ васъ за это… понимаете?— прибавилъ онъ, значительно подмигивая глазомъ для вящаго пониманія.
Но оберъ-кондукторъ оказывается неподкупенъ.
Цифра ‘три’, которой нсколько разъ ласкаетъ слухъ кондуктора нжный шепотъ статскаго совтника, такъ же мало дйствуетъ на соблазняемаго, какъ, вроятно, мало подйствовала бы цифра ‘три’, конечно, тысячи, на демона-соблазнителя, служащаго въ вдомств, гд, кром экономіи и бережливости и неусыпнаго бднія, циркулярно предписано и безкорыстіе въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ: ‘Не потерплю!’
Несмотря на свое горячее сочувствіе къ добродтели, особенно отечественной, мятежный статскій совтникъ непріятно изумленъ. Онъ недоврчиво взглядываетъ на посдвшаго оберъ-кондуктора и не безъ горькаго чувства накидываетъ еще рублишко.
— Никакъ невозможно, господинъ! Вотъ разв посл того, какъ контроль пройдетъ!— какъ бы невзначай бросаетъ оберъ-кондукторъ, проходя дальше.
Ахъ. этотъ контроль!
Оказывается, что онъ не только бичуетъ ‘маленькихъ воришекъ для поученія большихъ’, но даже отодвигаетъ на нкоторое время возможность выспаться порядочному человку въ дамскомъ купэ. Не даромъ же онъ такъ ненавистенъ и князю Мещерскому.
Читатель помнитъ, вроятно, эту весеннюю исторію, окончившуюся оффиціознымъ разоблаченіемъ причинъ внезапнаго негодованія князя на контроль и обвиненія контрольнаго вдомства чуть ли не въ неблагонамренности? Вдь все дло-то загорлось изъ за того, что князь Мещерскій, урвавшій, во время управленія министерствомъ путей сообщенія г. Кривошеина, подрядъ на печатаніе желзно-дорожныхъ бланковъ по такимъ ‘истинно-русскимъ’ цнамъ, что даже опытные контролеры, видавшіе виды, ахнули, захотлъ продолжать въ томъ же род и дале. Но бдительное око контроля помшало, когда на то пришла пора, и показало, какъ истинно-русскій человкъ обдлывалъ свои длишки.
Не знаю, продолжаетъ ли печатать князь Мещерскій бланки по тмъ же патріотическимъ цнамъ, но знаю, что между Лугой и Псковомъ мятежный статскій совтникъ ушелъ изъ нашего отдленія и, растянувшись въ дамскомъ купэ (контроль уже прошелъ!), прекратилъ мятежъ и снова сталъ вполн благонамреннымъ человкомъ.
Но пока контроль не проходилъ, онъ все еще бунтовалъ, хотя и полегче.
Долго крпился худой старикъ и молчалъ, но чмъ ближе надвигалась ночь и чмъ боле клонило его ко сну, тмъ мрачне и мрачне становилось его лицо. Онъ пробовалъ заснуть, прислушивался съ завистью къ храпвшему во всю ивановскую ‘неприличному’ пассажиру, но сонъ бжалъ его глазъ.
Наконецъ, и онъ забунтовалъ, открывшись предварительно статскому совтнику въ томъ, что онъ тайный совтникъ въ отставк Охвостьевъ, словно бы для того, чтобы показать, что онъ бунтуетъ благонамренно.
Признаюсь, я съ особеннымъ любопытствомъ взглянулъ на новаго мятежника, потому что слышалъ о немъ кое-что и зналъ, что о немъ въ свое время производилось нсколько длъ въ первомъ департамент сената по жалобамъ евреевъ на такъ называемыя ‘недоразумнія’ относительно примненія тлесныхъ наказаній въ т времена, когда эти ‘недоразумнія’ повторялись весьма часто и заставляли господъ сенаторовъ разводить руками и настойчиво требовать соблюденія закона. Припомнилъ я, что Охвостьевъ, наконецъ, былъ отставленъ отъ службы, такъ какъ одно ‘недоразумніе’ кончилось не совсмъ обыкновенно, и въ это-то время въ газетахъ появились кое-какія корреспонденціи, вроятно, и озлобившія его на всю прессу.
Его превосходительство, между тмъ, говорилъ, обращаясь къ статскому совтнику, о томъ, что пора, наконецъ, прекратить эти безобразія и дать какія-нибудь гарантіи (такъ-таки и сказалъ: ‘гарантіи’) пассажирамъ перваго и второго классовъ въ томъ, что ихъ не будутъ такъ стснять…
— Въ самомъ дл, я покупаю билетъ и разсчитываю, что могу хоть ночью протянуть ноги, а между тмъ ваше законное право нарушается самымъ возмутительнымъ образомъ.
— Именно: возмутительнымъ образомъ, ваше превосходительство.
— Кажется, не трудно было бы прибавить вагоновъ для удобства публики… Надо же принять во вниманіе, что среди этой публики могутъ быть лица, заслуживающія, по крайней мр, боле заботливаго отношенія по своимъ лтамъ и по своему положенію… Я вотъ никакъ не могу заснуть.
— И я никакъ не могу, ваше превосходительство!
— А они будто этого не понимаютъ! Сажаютъ насъ въ вагоны, точно пассажировъ третьяго класса… Тмъ ничего, они привыкли и не могутъ быть требовательны. Какой-нибудь пархатый жидъ, тотъ можетъ спать и подъ скамейкой, каналья,— продолжаетъ мятежный генералъ, видимо, не забывшій еще своей ненависти къ ‘жидамъ’, изъ-за которыхъ онъ пострадалъ,— а, вдь, у насъ есть извстныя культурныя привычки…
— Быть можетъ, ваше превосходительство,— утшаетъ старика статскій совтникъ,— намъ возможно будетъ перессть въ дамское купэ и заснуть. Оберъ-кондукторъ общалъ.
— Эти бестіи только общаютъ.
— Нтъ, онъ, кажется, сдержитъ общаніе. Вотъ толькоконтроль пройдетъ.
— Очень буду радъ… очень буду радъ, а то весьма здсь скверно… И вдобавокъ этотъ неприличный господинъ, который такъ ужасно храпитъ!— прибавляетъ, понижая голосъ, его превосходительство.
Но ‘неприличный’ господинъ ужъ нсколько времени не храплъ и, какъ оказалось, слышалъ кое-что изъ разговора его превосходительства.
И онъ намренно громко говоритъ, обращаясь къ молодому толстяку:
— Изволили слышать о новомъ проект желзно-дорожнаго управленія?
— О какомъ такомъ?
— Весьма интересномъ. Съ будущаго года въ вагоны будутъ садить пассажировъ по чинамъ: будутъ генеральскіе вагоны, затмъ штабъ-офицерскіе, оберъ-офицерскіе и для разночинцевъ… Предъявили паспортъ и — садитесь. Не правда ли, весьма остроумно?
Толстякъ смется. Тайный совтникъ злобно сверкаетъ глазами и, сожаля въ душ, что не можетъ приказать отодрать ‘неприличнаго’ пассажира, какъ ‘жида’, умолкаетъ и закрываетъ глаза.
— Станція Луга! Поздъ стоитъ 10 минутъ!— кричатъ кондуктора.
Вс выходятъ въ буфетъ и, возвратившись, стараются заснуть, но напрасно. Одинъ только ‘неприличный’ пассажиръ дремлетъ.
— А генералъ Быстрый спитъ себ на шести мстахъ!— говоритъ толстякъ и смется.
— На то онъ и Быстрый!— откликнулся ‘неприличный’ пассажиръ.
— Экое свинство!
— А вы еще ему удивляетесь, молодой человкъ!
Наконецъ, контроль появился, осмотрлъ билеты и ушелъ, а черезъ нсколько минутъ изъ нашего отдленія ушли два главные мятежника.
Насъ осталось четверо я мы, довольные, собираемся серьезно заснуть, протянувъ ноги.
Мятежъ пока окончился.

V.

На слдующее утро вс мои спутники, выспавшись боле или мене хорошо, уже не имли вида людей недовольныхъ существующими порядками на желзныхъ дорогахъ. Напротивъ, вс, казалось, были вполн ими довольны.
Статскій совтникъ, объявившій, что онъ отлично выспался въ дамскомъ купэ, былъ веселъ, даже игривъ и болтливъ, но уже въ самомъ благонамренномъ дух. Онъ, между прочимъ, говорилъ, обращаясь то къ тайному совтнику, то къ пассажиру въ судебной тужурк, то ко мн, какъ у нихъ въ министерств вырабатываютъ реформу за реформой, словно пекутъ блины, и какъ нын много работы чинамъ ихъ вдомства. Онъ конфиденціально сообщилъ, что очень скоро произойдутъ перемны въ административныхъ сферахъ и что наврное всмъ, неимющимъ пока формы, дадутъ форму, не исключая и фельдшерицъ, и сельскихъ учительницъ. Это подниметъ ихъ духъ. А то, согласитесь, человкъ безъ формы… какъ-то неудобно, особенно въ провинціи.
Молодой брюнетъ-толстякъ боле не вспоминалъ ни объ Азіи, ни о свинств и съ видимымъ наслажденіемъ читалъ Les demies-vierges. ‘Неприличный’ пассажиръ, оказавшійся при свт утра старымъ господиномъ съ умнымъ и саркастическимъ лицомъ, не бросалъ ядовитыхъ замчаній но адресу тайнаго совтника, хотя и иронически на него взглядывалъ по временамъ, даже пассажиръ въ судебной тужурк, все время старавшійся быть серьезнымъ и степеннымъ, открылся, что онъ назначенъ товарищемъ прокурора, и весь вспыхнулъ, вроятно, отъ удовольствія, что онъ, столь молодой, и уже можетъ законопачивать боле или мене неосторожныхъ людей въ отдаленныя мста и въ арестантскія роты.
Одного только стараго тайнаго совтника не смягчило ни это славное іюньское утро, ни временное пребываніе въ отдльномъ купэ. Онъ былъ молчаливо и озлобленно угрюмъ, словно бы дла о немъ въ первомъ департамент сената не были давнымъ давно прикончены и весьма для него благополучно.
Быть можетъ, и даже наврное, его огорчилъ необыкновенно веселый и нсколько вызывающій видъ представительнаго, моложаваго и свжаго, какъ огурчикъ, человка данной минуты, тайнаго совтника Быстраго, котораго онъ только что встртилъ въ коридор, и который напомнилъ ему о тхъ временахъ, когда и онъ былъ ‘аркадскимъ принцемъ’ и такъ высоко приподнялъ знамя ‘сильной власти’, понимаемой имъ какъ отрицаніе всякихъ законовъ, что, вмсто признательности, получилъ отставку.
Какъ бы то ни было, но старикъ былъ мраченъ, какъ туча.
Я съ особеннымъ любопытствомъ взглядывалъ на него, тмъ боле, что наканун, когда онъ ушелъ въ отдльное купэ, ядовитый старикъ пассажиръ — земецъ въ тхъ палестинахъ, гд, много лтъ тому назадъ, свирпствовалъ тайный совтникъ, разсказалъ намъ на сонъ грядущій не мало о немъ исторій.
Этотъ разсказъ былъ длинною эпопеей о безчисленныхъ ‘недоразумніяхъ’ съ евреями. Впрочемъ, и лица другихъ вроисповданій не оставлялись при случа безъ отеческаго вниманія. Однимъ словомъ, тайный совтникъ наводилъ такую панику, что граждане при вид его прятались по домамъ, трепеща за цлость своихъ спинъ. Представителей земства, городского самоуправленія и чиновъ судебнаго вдомства онъ считалъ первыми крамольниками, писалъ въ Гражданин проекты, чтобы всхъ ихъ упразднить, и сообщалъ куда слдуетъ объ ихъ неблагонадежности.
— То-есть, я вамъ скажу, это такой баши-бузукъ былъ, что и описать невозможно. ‘Отпороть’ — было любимымъ его словомъ… Можно ли, нельзя ли — ‘выпороть!’ — и длу шабашъ.
Короче, подробности, передаваемыя земцемъ, можно было бы принять за сказку, еслибъ ее слушалъ какой-нибудь иностранецъ.
— Но какъ же его не привлекли, однако, къ отвтственности за превышеніе власти?— спросилъ возмутившійся пассажиръ въ судебной тужурк.
Земецъ взглянулъ на юнаго товарища прокурора тмъ удивленнымъ взглядомъ, какимъ могутъ смотрть люди на человка, сказавшаго невозможную глупость.
— Слдовало бы отдать его подъ судъ!— строго произнесъ прокурорскій надзоръ.
— Неужели?— иронически воскликнулъ старый земецъ.
— А то какъ же? Я полагаю, что это ясно, какъ Божій день.
— Не смю съ вами спорить, но въ т времена, о которыхъ я говорю, точка зрнія на подсудность, вроятно, нсколько разнилась отъ вашей. У васъ, въ школ, не разъясняли, конечно, этого вопроса теоретически, разсчитывая, конечно, что практика жизни дополнитъ и разъяснитъ все, что нужно. А одинъ почтенный администраторъ и, вдобавокъ, юристъ разъяснилъ мн однажды этотъ вопросъ и даже весьма остроумно.
— Какимъ образомъ? Это интересно,— спросилъ я.
— А вотъ какимъ. Онъ говорилъ, правда, посл обда въ честь какого-то юбиляра, что нельзя приравнивать нарушителя закона обыкновеннаго смертнаго къ таковому же нарушителю необыкновенному смертному. Если за кражу, да еще со взломомъ, какого-нибудь мднаго чайника Васькой Непомнящимъ, его, голубчика, отправятъ въ арестантскія роты, то отъ этого, кром торжества правосудія, ничего не произойдетъ, но если привлечь къ суду человка, облеченнаго полномочіями, за то, что онъ, предположимъ, даже нарушилъ законъ, отодравши, какъ Сидорову козу, того, кого драть не приличествуетъ, или, допустимъ, имлъ недоразумнія съ казенными деньгами, то отъ этого произойдутъ явленія прискорбныя съ государственной точки зрнія. Легкомысленная публика, привыкшая чтить и видть однихъ добродтельныхъ начальниковъ, изъ-за одного нсдобродтелыіаго можетъ разочароваться въ добродтели вообще. Къ чему же лишать публику доврія къ властямъ? Не лучше ли лицъ, превысившихъ свои полномочія, глядя по чину и званію, отстранять безъ шума? Кого уволить, кого причислить, кого назначить въ совтъ, какъ пострадавшее за нарушеніе законовъ лицо, которое можетъ, въ огражденіе ихъ, при случа замолвить вское слово, кого, наконецъ, ужъ очень безстьшаго, снарядить за границу, чтобъ не смлъ показывать глазъ. Такимъ манеромъ и дло исправлено — неблагонамренный удаленъ, и довріе не поколеблено, и престижъ власти не нарушенъ. А для удовлетворенія циническихъ чувствъ общества всегда найдутся становые и исправники, которые время отъ времени попадаютъ подъ судъ и даютъ пищу для ума и сердца. Прокуроры говорятъ горячія рчи, а господа газетчики пишутъ, какіе бываютъ дурные исправники и какъ ихъ наказываетъ за то правосудіе.
— Теперь ничего подобнаго не можетъ быть!— горячо произнесъ молодой прокуроръ.
Никто не возражалъ. Всмъ хотлось спать.

VI.

Поздъ приближался къ Вилейк. Вс мои спутники стали собираться и вышли въ Вилейк, чтобы продолжать дальнйшій путь по либаво-роменской желзной дорог, а не по полсской.
Отъ Вильны, въ теченіе нсколькихъ часовъ, мы хали только вдвоемъ съ однимъ пассажиромъ, свшимъ на этой станціи.
Это былъ худощавый, невысокій господинъ, очень скромнаго, даже пришибленнаго вида, видимо, не особенно заботившійся о костюм, старенькомъ и потертомъ, съ очень симпатичнымъ интеллигентнымъ лицомъ, блднымъ и изнуреннымъ.
Онъ услся въ уголъ и молчалъ. Вдругъ черезъ открытыя двери отдленія долетлъ къ намъ громкій, рзкій женскій голосъ:
— Я не позволю!.. Какъ вы смете?.. Я вамъ покажу!..
Оказалось, что это бушевала дама, свшая въ отдленіе перваго класса съ билетомъ второго.
— Но, сударыня…
— Вонъ! Я буду жаловаться министру. Тамъ нтъ мстъ.
— Есть мста, сударыня… Я васъ посажу… Не угодно ли итти?
— Вы еще смете грубить? Я жена полковника… грубіянъ этакій!
Такъ съ барыней ничего и не подлали. Она завоевала себ мсто въ первомъ класс.
— Однако, бойкая барыня,— проговорилъ я, обращаясь къ спутнику.
— Удивительно бойкая!— отвчалъ онъ, словно бы изумленный чужою бойкостью, и испуганно прибавилъ:— Какъ ей не досталось!
Слово за слово, мы разговорились.
Оказалось, что онъ учитель гимназіи въ одномъ изъ самыхъ захолустныхъ губернскихъ городовъ и учительствуетъ въ той гимназіи двадцать три года, пріхавши на мсто молодымъ человкомъ. Воспользовавшись вакаціями, онъ отправился путешествовать и теперь направлялся на югъ, посмотрть Крымъ и Кавказъ.
— Хотлось провтриться, а то въ провинціи, да еще учителю, очень, знаете ли, подчасъ тяжело… Я одинокій!— прибавилъ онъ, какъ бы въ поясненіе, и улыбнулся тою доброю, нсколько застнчивою улыбкой, озарившею его некрасивое лицо, которое говорило, что врно гимназисты не очень боятся педагога, не потерявшаго способности такъ улыбаться.
Вроятно, мимолетность встрчи расположила этого на видъ боязливаго человка къ откровенности или, быть можетъ, ему просто захотлось облегчить свою душу передъ человкомъ, да еще литераторомъ, въ которомъ онъ надялся встртить сочувствіе,— кто знаетъ? Но только онъ въ скоромъ времени нервно и порывисто сталъ разсказывать о томъ, каково быть учителемъ въ захолустьи.
О, это была одна изъ тхъ не эффектныхъ, но потрясающихъ драмъ исключительно русскаго характера, въ которыхъ вся жизнь человка отзывчиваго, живого и честнаго сводится къ непрерывному трепету за свое существованіе. Быть можетъ, и даже наврное, этотъ трепетъ и былъ нсколько преувеличенъ излишнею боязливостью потерять мсто и остаться безъ куска хлба, но, тмъ не мене, этотъ трепетъ имлъ свое основаніе въ той воистину ужасающей сред педагоговъ-чиновниковъ, въ которой пришлось работать моему спутнику.
Онъ ни на кого не жаловался, никого не обвинялъ, а только разсказывалъ, и потому разсказывалъ, что тамъ, на мст, въ своемъ захолусть, онъ ни съ кмъ изъ своихъ товарищей не откровенничалъ, хотя со всми былъ въ недурныхъ отношеніяхъ, и прямо сторонился изъ боязни, какъ бы чего не вышло. А выйти могло,— онъ это видлъ по примрамъ. Директоръ, поощрявшій наушничество и среди учителей, и среди гимназистовъ, требованіе показной религіозности, лицемріе и обезличеніе,— какъ тутъ не заикнуться въ себя и не трепетать обыкновенному среднему человку, настолько порядочному, чтобы самому не купаться въ грязи, и настолько боязливому, чтобы не осмлиться подчеркнуть свое несочувствіе хотя бы скромнымъ протестомъ?
— Да, знаете ли, тяжеленько!— промолвилъ мой спутникъ, окончивъ свой разсказъ.— Многіе спиваются!… А я и пить не могу, не выношу вина!— прибавилъ онъ.
Въ Борковичахъ къ намъ подслъ, пассажиръ, и боязливый учитель уже боле не разсказывалъ. За то въ томъ же род повелъ разсказъ другой пассажиръ — земскій врачъ, объяснявшій, почему его не утверждаютъ въ должности. Это тоже была характерная исторійка, заставившая врача похать въ Кіевъ, объясняться съ высшимъ начальствомъ о томъ, что онъ чистъ, какъ голубь, въ смысл благонамренности, и иметъ даже удостовреніе о томъ отъ учрежденія, которому спеціально это извстно. Что же касается того обстоятельства, что онъ, бывши гимназистомъ 5 класса, попалъ въ такъ называемую ‘исторію’, то и эта прикосновенность къ ‘исторіи’ объяснена тмъ же учрежденіемъ, какъ прискорбная ошибка, нисколько не компрометирующая молодого врача.
— И, тмъ не мене, мн, все-таки, длаютъ затрудненія!— прибавилъ молодой человкъ.
— Почему?
— Почему? Да, кажется, просто потому, что исправнику очень хочется устроить брата своей жены. Онъ и затялъ всю эту исторію о моей неблагонадежности. Поди теперь хлопочи… объясняй свою невинность и пакость исправника. Его даже и за клевету привлечь къ суду нельзя. Все сдлано конфиденціально.
— А вашему конкуренту извстно, какими путями добиваются его назначенія?
— Еще бы не извстно!
— И ничего… не стыдится?
— Онъ не изъ стыдливыхъ. Онъ недавно въ доказательство полной своей пригодности представилъ во врачебную губернскую управу…. какъ вы думаете, чью рекомендацію? И не догадаетесь!
— А чью?
— Игуменьи одного женскаго монастыря. Положимъ, она женщина очень почтенная, но какое же отношеніе она иметъ къ медицин?
— Ловокъ!— замтилъ кто-то.
— Да, кром того, напечаталъ въ мстной газет обстоятельный отчетъ о томъ, какъ излчился отъ катарра желудка прикосновеніемъ въ теченіе десяти дней къ веригамъ нкоего великаго старца. Мой коллега изъ молодыхъ, да ранній!— прибавилъ, смясь, тридцати-пяти лтній врачъ, возстановляющій свою невинность, по ошибк заподозрнной еще въ отроческіе годы.
У насъ, впрочемъ, издавна любятъ ‘чудесное’. Вотъ и теперь объявилась въ Москв вдьма. По крайней мр, добрые москвичи, пришедшіе помолиться у часовни, приняли одну сердобольную женщину, которая дала какому-то мальчику яблоко, за вдьму. Доказательства вс были налицо. Какъ только что мальчикъ сълъ яблоко, съ нимъ сдлался припадокъ падучей болзни, которою онъ страдалъ.
И какъ только какая-то женщина сообщила свои подозрнія о томъ, что тутъ вдьма, какъ черезъ нсколько минутъ уже толпа была возбуждена. Кто-то крикнулъ, ‘бей!’ — и первый ударилъ, и вслдъ за нимъ вся толпа бросилась бить вдьму. И, конечно, бдной женщин бы не жить, еслибъ не выручилъ ее какой-то господинъ, оказавшійся, на счастье, полицейскимъ сыщикомъ. Онъ показалъ свой билетъ и, заручившись содйствіемъ полиціи, отвезъ полумертвую женщину въ больницу.
Разумется, вс возмутились. Въ конц девятнадцатаго столтія и вдругъ… вдьма! Какая бы то ни была Москва, а все же блокаменная — и москвичамъ стало совстно. Только Московскія Вдомости да Гражданинъ нашли, что избіеніе женщины свидтельствуетъ о стойкости религіознаго чувства. Какое отношеніе иметъ религіозное чувство съ желаніемъ прикончить ‘вдьму’, подите спросите у г. Петровскаго и князя Мещерскаго.
За то другія газеты справедливо пришли въ ужасъ отъ этого изуврства толпы въ столичномъ город, на людномъ мст. Но кто же виноватъ, какъ не мы сами, что до сихъ поръ безпробудный мракъ невжества охватываетъ громадную часть населенія? Идите, судите эту толпу. Но хватитъ ли у кого мужества, несмотря на все ея зврство, осудить ее?
Разговоры, подобные тмъ, которые я слышалъ отъ трепещущаго учителя и врача, отыскивающаго свою невинность, были нердки. Не бойтесь, почтенный мой спутникъ, я такъ исказилъ и вашу наружность, и вашу рчь, и въ такихъ общихъ чертахъ, не приводя фактовъ, описалъ ту ужасающую атмосферу, въ которой вы сумли еще не задохнуться и быть любимымъ учителемъ своихъ учениковъ, я такъ тщательно скрылъ мсто вашего служенія, что ни директоръ, ни ваши соглядатайствующіе коллеги не догадаются, о комъ идетъ рчь. Да и зачмъ имъ догадываться? Не они же одни, въ самомъ дл, виноваты, что условія жизни вырабатываютъ и такихъ педагоговъ, и такихъ врачей, и такихъ журналистовъ.

VII.

Замчательно, что во всхъ этихъ разсказахъ, которыхъ я достаточно-таки наслушался отъ обитателей глухихъ мстъ и дорогой, и въ той самой ‘дыр’, гд я мнилъ найти идиллію, господствовала одна тема. Тема эта — полное одиночество и безпомощность въ провинціи человка, который не живетъ, какъ вс, не открываетъ кабаковъ или не занимается торговлей и промышленностью (хотя и эти жалуются), и боле чмъ унизительная зависимость отъ перваго встрчнаго, которому почему-либо не понравится ваша, хотя бы самая скромная, маленькая дятельность, не похожая на обычную дятельность большинства.
Не одно только мстное начальство — исправникъ и земскій начальникъ, не одинъ только становой, урядникъ или волостной старшина и писарь, но даже посторонній первый ‘прохвостъ’ можетъ причинить вамъ столько непріятностей, что не оберетесь. Господствующее общественное настроеніе въ такихъ глухихъ мстахъ еще ощутительне, и борьба съ разными препятствіями за право жить не такъ, какъ вс, мелочне, и унизительне, и трудне. Или думай какъ вс, или уходи отсюда! Фактовъ такого отношенія не мало сообщается въ газетныхъ корреспонденціяхъ. Достаточно будетъ вспомнить лишь одинъ, и весьма характерный: это — удаленіе одного врача изъ писарскаго земства за то, что онъ, въ качеств свидтеля по длу исправника Иванова, присужденнаго прошлою весной саратовскою судебною палатой къ тюремному заключенію на 10 мсяцевъ, съ лишеніемъ нкоторыхъ правъ, за варварскія истязанія крестьянъ при взысканіи недоимокъ,— показалъ не въ пользу обвиняемаго. Какъ видите, сочувствіе земской управы оказалось на сторон истязателя.
Надо пожить хоть немного въ провинціи, чтобы ршительно ничему не удивляться. Т подчасъ изумительныя исторіи, которыя, порой, черезъ судебную залу вырываются на свтъ Божій и попадаютъ на страницы газетъ въ вид судебныхъ отчетовъ, приподнимаютъ лишь незначительные уголки общей картины нашихъ нравовъ, хотя и ужасающіе по мрачному своему колориту. Оно и понятно. Въ суды, большею частью, попадаютъ трагическія дла, а разныя, не столь кричащія, дла остаются неизвстными. Не станетъ же всякій, незаконно высченный или избитый, мужикъ жаловаться на земскаго начальника или на другого какого-нибудь чина. Надо что-нибудь ужъ очень серьезное, въ смысл членовредительства, чтобы явилась жалоба со стороны того самаго ‘мужика’, выносливость и терпніе котораго ставится ‘патріотами своего отечества’, какъ одна изъ главнйшихъ доблестей національнаго характера.
Въ послднее время что-то очень часто въ судахъ разбираются дла, свидтельствующія о жестокости нашихъ нравовъ.
Читатели Русской Мысли помнятъ, конечно, и о ‘бойн’, по выраженію г. прокурора, происходившей въ одномъ изъ тюремныхъ замковъ,— ‘бойн’, окончившейся нсколькими человческими жертвами, и объ истязаніяхъ при взысканіи недоимокъ, и объ убитыхъ и искалченныхъ въ сумасшедшихъ домахъ, и о многихъ подобныхъ же фактахъ, имвшихъ мсто въ провинціальныхъ палестинахъ и вызывавшихъ горячія, полныя паоса, рчи гг. прокуроровъ. Конечно, правосудіе сдлало свое дло: виновные понесли кару, быть можетъ, большую, чмъ слдовало, если взглянуть на непосредственныхъ виновныхъ, какъ на людей невжественныхъ и не привыкшихъ къ пониманію законовъ, и умющихъ только усердствовать, иногда даже слишкомъ, искренно желая угодить начальству. Предписано: ‘взыскать недоимки’ — и иной исправникъ готовъ перервать горло всякому недоимщику… чтобы только исполнить приказаніе точно, быстро и рачительно.
Но отъ того, что нсколько непосредственныхъ виновниковъ отправятся въ тюрьмы, нравы еще не смягчатся, и положеніе людей, зависимыхъ отъ слишкомъ дятельныхъ и исполнительныхъ агентовъ, едва ли измнится.
На дняхъ въ газетахъ появился судебный отчетъ по длу ‘о примненіи чинами сельской полиціи Ржицкаго узда, Витебской губ., пытокъ при допросахъ по уголовнымъ дламъ’.
Пытки въ конц девятнадцатаго вка, и, притомъ, какъ оказывается, практиковавшіяся подсудимымъ урядникомъ, въ компаніи другихъ сельскихъ чиновъ, не годъ, не два, а цлыхъ 15 лтъ, такъ что населеніе было въ такой паник, что не смло и жаловаться.
Ужасъ охватываетъ человка при чтеніи коротенькаго судебнаго отчета,— коротенькаго, ибо, вдь, это дло считается газетами не ‘громкимъ’ дломъ, врод дла Палемъ, когда газеты, кром отчета, помщали еще отдльныя замтки ‘изъ залы суда’,— ужасъ и стыдъ. Я не стану передавать содержаніе дла,— это сдлаетъ, конечно, мой собратъ, авторъ Очерковъ провинціальной жизни,— но я позволю себ обратить вниманіе читателя только на характерныя подробности о доктор, объ исправник и становомъ.
Докторъ, свидтельствовавшій при предварительномъ дознаніи трупъ умершаго отъ пытокъ мальчика, подвшенный потомъ на дерево, чтобы возможно было предположить самоубійство, призналъ многочисленныя полосы и синеву на тл ‘трупными пятнами’, а рану на голов — происшедшею отъ удара о дерево при самоповшеніи. Только потомъ, когда дло разбиралось на суд, г. Елизаровъ,— этотъ врачъ, хотвшій прикрыть злодйство,— объявилъ, что онъ ошибся, длая первое заключеніе.
Хороша ошибка!
Не мене любопытно еще и слдующее обстоятельство. Исправникъ (фамиліи его нтъ въ отчет), которому было поручено прокурорскимъ надзоромъ произвести новое дознаніе въ виду того, что первое, произведенное становымъ приставомъ Пьянковымъ при участіи узднаго врача Елизарова и утверждавшее фактъ самоповшенія, показалось прокурорсколу надзору недостаточнымъ, тоже не могъ ничего открыть. Преступленіе обнаружилось только благодаря настойчивости прокурорскаго надзора, поручившаго произвести новое дознаніе (третье) жандармскому офицеру, г. Жданъ-Пушкину.
‘Да, жестокіе у насъ, сударь, нравы!’ — могъ бы сказать и теперь, какъ говорилъ много лтъ назадъ Кулибинъ въ Гроз Островскаго, и едва ли правъ товарищъ прокурора судебной палаты, обвинявшій подсудимыхъ, сказавъ, что дло это ‘безпримрное’.
У насъ не только къ такимъ процессамъ равнодушны, но, пожалуй, немногіе ихъ читаютъ, тмъ боле, что наши газетчики не обращаютъ вниманія на нихъ читателей хотя бы двумя-тремя строчками.

VIII.

Въ послдніе годы особенно часто рекомендуютъ интеллигенціи хать въ деревню и тамъ заниматься хорошими длами: открывать школы, помогать добрыми совтами народу и все въ такомъ род… Въ современныхъ повстяхъ и романахъ,— по крайней мр, такихъ, въ которыхъ не описывается на вс лады одинъ адюльтеръ,— разочарованный герой обязательно детъ воспрять духомъ въ деревню, а героиня, благородство которой хочетъ показать авторъ, посл разочарованія въ муж, укравшемъ на другой же день посл свадьбы все серебро, полученное въ приданое, непремнно посылается авторомъ опять-таки въ деревню или открывать школу, или поступать въ сидлки къ больнымъ. Современные драматурги тоже изрдка прибгаютъ къ такимъ совтамъ, благо на то ихъ княжая воля. Хочешь — сошли въ деревню, хочешь — выдай героиню замужъ за одного изъ тхъ французскихъ маркизовъ, которые публикуются въ газетахъ,— отъ этого, все равно, глупость и бездарность современныхъ пьесъ не измнятся.
Многіе изъ молодыхъ людей, ищущихъ выхода изъ того мрака жизни, который они чувствуютъ вокругъ себя, и не умющихъ но примру своихъ сверстниковъ приспособляться къ дйствительности, и дутъ въ деревню, самоотверженно гибнутъ тамъ въ холерные годы и самоотверженно работаютъ во время голода. Но не ежегодно, не всегда же бываетъ холера и такой голодъ, какъ въ недавнее время. Тогда они, эти люди, ищущіе какого-нибудь дла, стараются по возможности найти его по своему вкусу, но вс эти дла — и, замтьте, самыя обыкновенныя, врод обученія грамот или объясненія крестьянамъ ихъ правъ и обязанностей — такъ же не тверды, какъ домъ, построенный на песк. Какой-нибудь первый кулакъ-проходимецъ, какой-нибудь урядникъ, имющій претензіи на государственныя соображенія, и… узжайте скорй изъ деревни, бросивши дло.
Припомните недавнюю исторію г-жи Штевенъ. Она длала доброе дло, заводила школы, собирала на нихъ пожертвованія отъ добрыхъ людей и вся отдалась этому длу, какъ вдругъ… одному земскому начальнику дятельность г-жи Штевенъ показалась вредной. Поднимается дло. Хотя вице-губернаторъ, командированный на мсто для разслдованія этого дла, и нашелъ дятельность г-жи Штевенъ весьма полезною, хотя земскій начальникъ и получилъ отъ губернатора выговоръ, тмъ не мене, г-ж Штевенъ распоряженіемъ мстнаго епархіальнаго начальства воспрещено открывать школы.
Вмст съ рекомендаціями хать ‘длать дла’ въ деревн у насъ въ послдніе годы вообще усиленно проповдуются ‘маленькія дла’, какъ панацея для медленнаго, но врнаго достиженія всеобщаго благополучія.
Я, разумется, не стану отрицать относительную полезность всхъ этихъ маленькихъ длъ, на которыя набросилась съ такимъ рвеніемъ извстная часть, конечно, лучшаго общества, но когда меня станутъ уврять, да еще съ самодовольнымъ апломбомъ, что нсколько заведенныхъ школъ или пріютъ на семь малютокъ, или домъ призрнія двадцати нищихъ есть тотъ идеалъ полезной дятельности, благодаря которой все исправится, то я сочту такихъ самодовольныхъ филантроповъ, готовыхъ выденное яйцо возвести въ перлъ созданія, за большихъ, хотя и добродтельныхъ болвановъ, забывающихъ, что нсколько школъ тамъ, гд требуются ихъ многія тысячи, забота о нсколькихъ малюткахъ, когда сотни тысячъ ихъ гибнутъ въ курныхъ избахъ, и въ подвигахъ призрнія двадцати нищихъ, когда тысячи ихъ погибаютъ въ пьянств и разврат,— что все это такъ же мало можетъ измнить условія жизни, какъ мало вычерпнетъ ковшикъ воды изъ океана, и что не маленькими, хотя и полезными, длами длается исторія, а тми широкими идеями и тми носителями ихъ, которые современниками считаются нердко безумцами.
И литература наша, въ особенности беллетристика, тоже особенно полюбила въ послднее время разныхъ добродтельныхъ героевъ, длающихъ маленькія дла, и старается возбудить къ нимъ (и не безъ успха) сочувствіе читателя.
Въ прежнее время — дурно или хорошо, бездарно или талантливо — а беллетристика выводила героевъ, которые мечтали о благополучіи всхъ, непремнно всхъ, на меньшее герой никакъ не соглашался,— а теперь напротивъ: герои вполн довольны (и съ ними, конечно, ихъ авторы), если они заведутъ сыроварню, или устроятъ больницу, или построятъ узкоколейную дорогу, или, наконецъ, поселятся въ деревн и станутъ учить мужика не пьянствовать, или устроятъ продажу народныхъ книгъ.
И, что всего при этомъ интересне, что вс эти герои удивительно легко достигаютъ цлей: и сыроварни устраиваютъ, и больницы, и книги продаютъ полезныя, и мужиковъ просвщаютъ, и ни одинъ урядникъ не ставитъ имъ препонъ… Напротивъ, и самъ онъ, въ конц-концовъ, проникается добродтелью героя и кончаетъ тмъ, что перестаетъ пить и носить съ собою нагайку, а по вечерамъ читаетъ съ восторгомъ изданія ‘Посредника’.

IX.

Поздъ подходилъ къ Кіеву. Распростившись съ трепещущимъ учителемъ и съ врачомъ, возстановляющимъ свою невинность, и полселавъ имъ отъ души всякихъ успховъ, я прямо съ желзной дороги похалъ на пароходъ, который долженъ былъ привести меня къ желанной ‘идилліи’.
По дорог я захалъ на телеграфъ, и тамъ ужь началась ‘идиллія’.
Въ комнат дожидался какой-то мужикъ съ телеграммой. Сталъ и я. Господа телеграфисты въ это время мирно бесдовали, обращая на насъ двоихъ такъ же мало вниманія, какъ много мы обращали на нихъ.
Прошло такъ нсколько минутъ. Я нарочно молчалъ, выжидая, когда окончится бесда телеграфистовъ. Но терпніе мое истощилось и я просилъ принять телеграмму. Тогда только телеграфистъ взглянулъ на меня, и такъ враждебно, точно я нанесъ ему кровную обиду, желая обогатить телеграфное вдомство на 65 к., и протянулъ руку за депешей.
— Тутъ раньше дожидаются. Примите по очереди депешу,— проговорилъ я.
Къ выраженію враждебности въ лиц телеграфнаго чиновника прибавилось еще выраженіе такого дикаго изумленія, точно онъ видлъ передъ собою человка, только что вырвавшагося изъ сумасшедшаго дома.
— Онъ подождетъ!— сказалъ недоумвающій телеграфистъ.
— Я подожду,— покорно произнесъ мужикъ.
Пароходъ Днпровскаго общества оказался довольно грязнымъ, какъ и слдовало ожидать, но я охотно вврилъ свою жизнь капитану, увренный, что здсь, при всемъ его желаніи, потонуть невозможно. Берега близки и мстами рка такъ мелка, что мы то и дло притыкались къ мели.
Къ полуночи, посл семичасового плаванія, я уже былъ въ обтованной земл и дышалъ чуднымъ воздухомъ прелестной іюльской ночи.

X.

Представьте себ большую, утонувшую въ пескахъ деревню въ нсколько улицъ,— конечно, не мощенныхъ и безъ тротуаровъ, но за то кое-гд обсаженныхъ деревьями,— съ рядомъ маленькихъ убогихъ блыхъ хатокъ, среди которыхъ попадаются боле или мене приличные домики съ садиками, гд листва красиваго пирамиднаго тополя, акаціи, липы и разныхъ фруктовыхъ деревьевъ пріятно ласкаетъ глазъ,— представьте, говорю, деревню съ полицейской каланчей, надъ которой вьются ласточки и стрижи, съ нсколькими церквами, лавками, скучившимися на одномъ изъ грязныхъ пустырей, нсколько дерзко именуемыхъ площадями, и единственнымъ большимъ зданіемъ казарменнаго вида на вызд, являющимся украшеніемъ всякаго захолустнаго городка, въ которомъ есть острогъ,— и вы, при нкоторомъ воображеніи, будете имть представленіе о той ‘дыр’, гд до шести тысячъ человкъ наслаждаются ‘идилліей’ глухихъ мстъ.
Добрая половина ихъ — евреи, такъ какъ городокъ находится въ черт ихъ осдлости, и они могутъ тамъ ломать свои изобртательныя головы надъ вопросомъ: какъ не умереть съ голоду и чмъ заниматься въ этомъ городк, гд нтъ ни промышленности, ни торговли, ни состоятельныхъ людей, а только обыватели и нсколько начальствующихъ лицъ, оберегающихъ спокойствіе и правильное поступленіе платежей.
Для меня до сихъ поръ является загадкой, какъ существуютъ эти люди, и какъ они еще не умираютъ съ голода въ своихъ, такъ называемыхъ, ‘чертахъ осдлости’. По совсти говоря, надо еще удивляться, что при томъ положеніи затравленныхъ зайцевъ, въ которое поставило ихъ человконенавистничество, они ухитряются еще жить и даже не нищенствовать,— нищій еврей рдкость — хотя и пребываютъ въ нищет. Они обнаруживаютъ воистину геройскую энергію и остроумную находчивость въ стремленіи заработать себ хоть скудный кусокъ хлба и, право, еще мало эксплоатируютъ невжество и ротозйство туземца, невольно побуждаемые къ такой эксплуатаціи безвыходностью своего положенія. Куда меньше нашего отечественнаго ‘кулака’, который наровитъ сразу содрать чужую шкуру, не довольствуясь малымъ, а еврей, напротивъ, довольствуется несравненно меньшимъ, и если сдираетъ шкуру, то съ большимъ умомъ и тактомъ и, главное, не сразу, а постепенно, имя въ виду дать ей нарости. Не даромъ мужики хохлы уживаются съ ‘жидомъ’.
Еслибъ вс эти газетные юдофобы, изводящіе ‘жида’, пожили въ какомъ-нибудь городк въ черт осдлости, они, быть можетъ, поняли бы, какъ жестока и безсмысленна эта травля евреевъ, какъ народности, и увидали бы, въ какой ужасающей нищет живетъ большинство ихъ, благодаря именно ихъ подневольной скученности. Они поняли бы, что вс эти Ротшильды, Блейхредеры, Поляковы, Гинсбурги и тому подобные мастера гешефтовъ и милліонеры составляютъ ничтожнйшую кучку богачей среди многомилліонной голытьбы, которая, несмотря на прославленное, будто бы, кровопійство, все-таки, остается голытьбой.
Передъ окномъ домика, въ которомъ я жилъ, съ ранняго утра, т.-е. съ пяти часовъ въ базарные дни, часто проходила одна старая еврейка, на которую я невольно обратилъ вниманіе. Она, кажется, рыскала по городу во всякое время дня, несмотря на палящій зной, и возвращалась уже подъ вечеръ домой усталая, изнеможенная.
Эта была факторша.
Какъ и чмъ ухитрялась она ‘факторствовать’ въ захолустной дыр, я недоумвалъ, пока однажды, и очень скоро посл моего прізда, она не остановилась около палисадника и, увидавъ меня, не проговорила нсколько конфиденціальнымъ тономъ и съ самымъ таинственнымъ выраженіемъ на своемъ поблекшемъ, но когда-то, должно быть, красивомъ лиц:
— А знаете ли, что я вамъ осмлюсь сказать, превосходительный панъ, или, извините, може, графъ или князь?— прибавила она въ вид вопроса, который, по ея мннію, могъ только расположить меня въ ея пользу.
— А что вы скажете?
— Вы любите, конечно, дикую птицу… Напримръ, если бекасъ или дикая утка.
— Очень люблю.
Факторша закивала быстро головой.
— То-то я и подумала: нехай я буду дура, если панъ не любитъ дикой птицы. Вс благородные паны любятъ дикую птицу, и вы въ Петербург привыкли кушать все самой лучшее… А здсь какіе же паны?… Пхе!
И факторша сдлала изъ своей подвижной физіономіи такую гримасу презрнія къ здшнимъ панамъ, точно она сама всю жизнь свою только и имла сношенія съ одними титулованными особами.
И посл этого, подмигнувъ глазомъ, прибавила:
— Такъ я могу доставить вамъ дикую птицу.
— Разв она есть на базар? Кухарка ходила и говорила, что никакой дичи тамъ нтъ.
— Ваша Акцына не набрехала пану… На базар нтъ, а я достану… Я приведу вамъ человка съ дикой птицей.
— А что вы возьмете за комиссію?— спросилъ я.
— Что дадите.
— Однако.
— По пятаку отъ птицы не будетъ много?
И въ испуганномъ выраженіи ея большихъ усталыхъ глазъ и въ тон ея голоса чувствовался страхъ, что она запросила много, и она тотчасъ же, еще не услыхавъ моего отвта, поспшила сказать:
— Если панъ думаетъ, что это дорого, такъ я и за три копейки услужу пану. Далеко до человка бжать!— прибавила она въ вид извиненія.
Черезъ нсколько времени она привела человка, и я купилъ у него дичь.
Съ тхъ поръ факторша не переставала оказывать разныя услуги: доставала откуда-то первую ягоду и первые фрукты, пока они еще не появлялись на базар, и брала за комиссію самую ничтожную плату.
Она бгала, такимъ образомъ, съ ранняго утра до вечера, покупала на базар, по порученію лнивыхъ хозяекъ, разную провизію, доставляла прислугу, находила прачекъ и т. п.
Я познакомился ближе съ ея положеніемъ и оказалось, что это въ нкоторомъ род героическая женщина. Она посл смерти мужа осталась одна съ большой семьей на рукахъ и содержала всю семью. Факторствомъ своимъ, бгая каждый день до изнеможенія, она зарабатывала много-много двадцать копеекъ въ день и на эти деньги должна была одть, обуть и накормить пять человкъ дтей. Я былъ у нея на квартир и видлъ, въ какой нищет живетъ ея семья. Факторша не врала. Она была единственной кормилицей, и чего это ей стоило!
Но она рдко жаловалась и проявляла изумительную энергію.
Разумется, вс ремесленники въ городк были евреи, они же и возили кладь съ парохода въ городъ и рдкихъ пассажировъ на своихъ телгахъ, единственномъ экипаж въ захолустномъ городк. Но это были, такъ сказать, избранники. Чмъ существовали остальные,— повторяю, для меня загадка, какъ, полагаю, и для тхъ, кто кричитъ:
— Ату жида! Ату его!

XI.

Съ высоты голубого безоблачнаго неба высоко поднявшееся, уже палящее солнце безстрастно смотритъ на маленькій городокъ. Посл восьми часовъ, когда окончился базаръ и скотъ давно уже выгнанъ на пастьбу, городъ словно вымеръ. Съ десяти часовъ, когда чиновники уже сидятъ въ мстахъ своего заключенія, на улицахъ ни души. Только на опустлой базарной площади дремлютъ дв-три торговки-еврейки съ булками и съ смечками, вотще ожидая запоздавшаго покупателя. Продетъ по глубокому песку телга, около которой ходко шагаетъ меланхолическій хохолъ,— и опять мертвая тишина, прерываемая, по временамъ, говоромъ или смхомъ, вырывающимся изъ открытыхъ оконъ разныхъ учрежденій и словно бы напоминающимъ, что предержащія власти не дремлютъ, а бдятъ, исписывая вороха бумаги, едва ли къ чему-либо нужной, по крайней мр, въ такомъ громадномъ количеств для такого ничтожнаго городка и для такого мирнаго узда. Впрочемъ, онъ богатъ легендами о тхъ временахъ,— отдаленныхъ, конечно,— когда губернское начальство объявляло уздъ мятежнымъ, вело долгую войну съ земствомъ и для усмиренія смирнйшихъ хохловъ перепороло цлыхъ дв деревни. Память объ этой порк хранится до сихъ поръ населеніемъ, и одинъ старый хохолъ-мужикъ, привозившій намъ дрова и въ свое время потерпвшій, на мой вопросъ о томъ, правда ли, что всю ихъ деревню перепороли, лаконически замтилъ, что ‘дюже пороли’.
— А за что?— полюбопытствовалъ я.
— А Богъ его знае!— съ самымъ искреннимъ добродушіемъ отвтилъ хохолъ.
О нкоторыхъ легендахъ, этихъ неизмнныхъ дополненіяхъ къ сухимъ оффиціальнымъ рапортамъ, хранящимся въ архивахъ или, въ нкоторыхъ случаяхъ, и къ устнымъ преданіямъ,— легендахъ, которыя разсказываются во всхъ захолустьяхъ со всми подробностями будто бы истинныхъ происшествій,— я разскажу въ свое время, а пока еще нсколько словъ о городк, гд все дышетъ идилліей въ самомъ отечественномъ вкус.
Если вы не встртите на улиц людей, за то свиней — сколько угодно. Это больше всего встрчающіяся на улицахъ живыя существа. Он гуляютъ, бесдуютъ между собой, пользуются безмятежнымъ сномъ посреди улицъ и вообще, кажется, одн изъ всего числа обитателей живутъ кое-какою общественною жизнью.
Довольно благодушныя на видъ, он, тмъ не мене, обнаруживаютъ иногда довольно подлыя черты своего характера и, пользуясь людскою небрежностью, производятъ въ стогнахъ захолустій т же опустошенія, что и тигры въ индйскихъ.
По крайней мр, одна женщина-врачъ разсказывала мн, что въ одномъ изъ такихъ же благословенныхъ городковъ, какъ нашъ, свинья зала ребенка, лежавшаго въ люльк, и что было нсколько подобныхъ случаевъ.
Свиньи, подающія дтей! Это ли еще не идиллія?
Тмъ не мене, въ первое время мн было, все-таки, посл Петербурга пріятно захолустье. И воздухъ чудный, и виды прелестные, и эта тишина вокругъ, и никакихъ волнующихъ разговоровъ. Да и не съ кмъ ихъ вести, потому что никто особенно не интересуется ни ими, ни толками о петербургскихъ вяніяхъ, интересуясь гораздо боле вяніями губернскаго города и даже пищевареніемъ исправника и земскаго начальника и питая свою умственную любознательность, главнымъ образомъ, чтеніемъ иллюстрированныхъ журналовъ.
Милъ былъ мн и этотъ, кажется, единственный на весь городъ почталіонъ, опаздывающій разносить почту, которая и безъ того безбожно опаздывала, вслдствіе какихъ-то непонятныхъ для простого смертнаго распоряженій губернскаго почтоваго начальства, благодаря коимъ почта прибывала сперва въ губернскій городъ и уже на лошадяхъ развозилась по городамъ. Такимъ образомъ, человку возможно было дохать изъ Петербурга до нашего городка въ двое сутокъ съ половиной, а письмо путешествовало трое или четверо, а денежное даже и девять сутокъ. Почему человкъ путешествуетъ скоре письма, подите спросите у почтоваго начальства? Врне всего, что оно и само не знаетъ почему, и такъ какъ никто изъ захолустныхъ обитателей не жалуется на медленность доставки корреспонденціи, то и начальство не безпокоитъ себя ршеніемъ вышеприведенной загадки.
Надо было видть добродушное изумленіе почталіона, когда я выказывалъ нетерпніе и жаловался на. позднее полученіе газетъ. Но онъ былъ добродушенъ и милъ, какъ рдко бываютъ люди, носящіе форму, и, конечно, и не догадывался, сколь важенъ онъ былъ въ моихъ глазахъ. Онъ тотчасъ же согласился, даже безъ общанія мзды, приносить газеты и корреспонденцію пораньше, выражая увренность, основанную, разумется, на опыт, въ томъ, что для другихъ безразлично, когда принесутъ газету.
Пріятенъ былъ взору моему и представитель низшей полицейской власти въ ‘мстахъ идилліи’, этотъ чумазый, невзрачный городовой, изрдка откуда-то вдругъ появлявшійся на улиц и нисколько не похожій на представительныхъ, щеголеватыхъ и внушительныхъ петербургскихъ городовыхъ. Я видлъ городового въ единственномъ экземпляр и неизвстно зачмъ появлявшагося на пустынныхъ улицахъ. Казалось, онъ и самъ недоумвалъ, сплевывая шелуху, что ему длать среди полнаго благочинія, мертвящей тишины и полнаго отсутствія человческаго лица, которое можно было, хотя бы въ видахъ развлеченія, искровянить и затмъ отвести въ участокъ для составленія протокола объ обскорбленіи полицейскаго чина при исполненіи имъ обязанностей.
Но городовой захолустья и не ищетъ даже глазами, кого бы ‘тащить’, и видя, что все вокругъ благополучно, такъ же быстро куда-то исчезаетъ, какъ и появляется.
Но за то высшія полицейскія власти уже не т, что были встарину… Нтъ прежней патріархальности во вкус гоголевскаго городничаго, но нтъ, впрочемъ, и того архаровскаго вида, которымъ любятъ щеголять исправники въ тхъ губерніяхъ, гд начальники особенно любятъ мннія газеты Гражданинъ.
Исправникъ въ моей ‘дыр’, какъ говоритъ обыватель, ‘ничего себ’, человкъ, съ которымъ жить можно и который даже и изъ еврея не сдлалъ оброчной статьи, а ужъ что, казалось бы, легче и какъ это удобно, про то знаютъ не одни только исправники въ черт еврейской осдлости, но и боле видные чины, особенно въ тхъ мстахъ, гд евреямъ жить нельзя. Онъ иметъ довольно добродушный видъ, однако не лишенный нкотораго намека на то, что если начальство предпишетъ, то онъ, несмотря на свой добродушный видъ, очень даже быстро можетъ показать, гд квартируетъ ‘Кузькина мать’, и даже ссть на коня для усмиренія неимущихъ недоимщиковъ.
Но пока начальство молчитъ, и отъ него до нкоторой степени дышетъ идилліей.
За то хозяйка наша далеко не идиллическая дама и словно бы является диссонансомъ среди общей гармоніи, хотя съ ея тонкихъ, нжно улыбающихся губъ только и слетаютъ самыя ласкательныя существительныя и прилагательныя. Тмъ не мене, разныя ‘сердыньки’, ‘миленькія’, ‘голубушки’, ‘ненаглядныя’ и ‘восхитительныя’, которыя хозяйка произноситъ такимъ сладкимъ и убдительнымъ голосомъ, какимъ только говорятъ шельмоватые слдователи, общая за полное признаніе попавшагося въ его руки рай въ небесахъ и умалчивая объ арестантскихъ ротахъ на земл,— вс эти, говорю, ласкательныя и уменьшительныя нисколько не оставятъ васъ въ заблужденіи, уже посл первыхъ двухъ дней обмна любезностей, съ кмъ вы имете дло.
Нечего и говорить, что, вмсто шести комнатъ общанныхъ, мы получили четыре и за пятую приплатили, вмсто общанной посуды пришлось покупать свою и т. п.
За то и Карпо, и Акцына, и Марья, и старикъ Кирилло, жившій въ сара изъ милости, до нкоторой степени олицетворяли собою идиллію глухихъ мстъ.
Особенно были хороши и маленькій, пригожій двадцатилтій Карпо, умный, лукавый и плутоватый подъ видомъ простодушія, и замчательно хорошенькая Акцына, восемнадцатилтняя двушка съ изящной, точно выточенной фигуркой, стройная, граціозная, съ маленькими красивыми и грязными руками и такими же прелестными и столь же грязными босыми ногами.
И, притомъ, какое выраженіе глазъ, нжное и ангельское, и что за голосъ! Пвучій такой, вкрадчивый, ласковый.
Но за то и сколько лукавства и лживости оказалось у этихъ милыхъ молодыхъ хохловъ при боле близкомъ знакомств, и какое воистину идиллическое невжество.
Разумется, слишкомъ легкомысленно по нсколькимъ образчикамъ судить обо всхъ, но встрчавшіеся мн хохлы при ближайшемъ знакомств съ ними въ захолустномъ городк поражали своею косностью. Они, правда, культурне великороссовъ: нравы у нихъ мягче, отношеніе къ женщин лучше, но за то по развитію, такъ сказать, по умственности, куда ниже великороссовъ.
Грамотныхъ я очень мало встрчалъ, а весь кругозоръ ихъ недалекъ отъ кругозора дикихъ.
По крайней мр, ни одинъ изъ знакомыхъ мн хохловъ не зналъ, что есть кром Россіи какія-нибудь другія страны и народы. Французы, англичане, нмцы были для нихъ невдомыми словами.
Несмотря на дешевизну поросятъ, утокъ и цыплятъ и на обиліе всякой зелени, ли мы, конечно, отвратительно, такъ какъ наша красавица Акцына не умла готовить, ршительно не внимала совтамъ и вдобавокъ была лнива и грязна.
Но приходилось терпть. Ея поклонникъ Карпо былъ опытный дипломатъ и никого не пускалъ къ намъ въ кухарки.

XII.

Чудный вечеръ юга, съ бархатистымъ куполомъ неба, съ котораго ласково мигаютъ звзды и томно смотритъ луна, заливая серебристымъ своимъ свтомъ и блыя хатки, и тополи и густую листву садовъ. Что-то дйствительно чарующее, волшебное, напоминающее Ночь на Днпр Куинджи.
Въ эти часы улицы нашего городка оживляются. Разодтыя барышни и барыни съ молодыми кавалерами гуляютъ, направляясь къ пароходной пристани. А боле солидная интеллигенція ожесточенно дуется въ карты въ общественномъ собраніи.
Въ этотъ чудный вечеръ у насъ въ саду сидитъ гость туземецъ, и тихимъ, мягкимъ голосомъ, словно бы боясь потревожить тишину этого волшебнаго вечера, какъ Баянъ, разсказываетъ разныя исторіи, которыя казались бы невроятными сказками, еслибъ ихъ слушалъ иностранецъ, он показались бы нсколько сказочными даже и соотечественнику, еслибъ ихъ разсказывалъ не почтенный старикъ, пользующійся общимъ уваженіемъ, и еслибъ въ этихъ исторіяхъ не звучали т знакомые мотивы сказочнаго характера, которыми вообще отличаются наши воспоминанія.
Старый чиновникъ, всю свою жизнь трусившій всего, чего только можетъ трусить человкъ, имющій жену и нсколько человкъ дтей и благополучно дотрепетавшій до чина надворнаго совтника и до отставки съ мундиромъ и пенсіономъ, разсказывалъ о тхъ временахъ, когда, по удачному выраженію одного изъ нашихъ журналистовъ, ‘русское самосознаніе окончательно созрло и русскіе поняли, что они первый народъ въ мір’.
Онъ разсказывалъ и объ усобицахъ въ этомъ узд при начальник, который издалъ руководство, ‘какъ усмирять быстро бунты, не прибгая къ огнестрльному оружію’, и о томъ, какъ, бывало, взыскивались недоимки, и о томъ, какъ издано было постановленіе мстнаго начальства о ‘неношеніи пейсовъ’, и о томъ, какъ сіе постановленіе было прибыточно для боле или мене находчивыхъ людей, но интересне всего былъ разсказъ его о томъ, какъ однажды его напугалъ одинъ исправникъ въ пьяномъ вид, да такъ напугалъ, что бда.
— Это было не въ этихъ палестинахъ, а въ другихъ, недалеко отсюда. И былъ тогда у насъ, изволите знать, очень буйственный, если можно такъ выразиться, человкъ — исправникъ и самаго что ни на есть опрометчиваго характера,— говорилъ низенькимъ своимъ теноркомъ отставной чиновникъ. Слетлъ онъ въ нашъ городокъ внезапно, словно коршунъ. Кто онъ, откуда онъ — никто не зналъ, знали только, что изъ Петербурга, и слухи ходили, будто онъ былъ изъ юнкеровъ, безо всякаго образованія, что битъ былъ за шулерство, и подъ билліардами лазилъ, и въ пьяномъ вид за рубль всякую гадость пилъ, словомъ испыталъ всякія превратности судьбы, но за то былъ человкъ самаго ршительнаго характера. А въ т далекія времена, изволите знать, ршительность была въ большой мод, и ршительный человкъ могъ даже сдлать хорошую карьеру. Только не бойся Сената. Сенатъ — сенатомъ, а тамъ посл разберутъ-съ!— засмялся разсказчикъ и даже, какъ мн показалось, не безъ нкотораго ехидства по адресу правительствующаго сената.— Хорошо-съ. Свалился онъ къ намъ и закурилъ, что называется… Сейчасъ же это всхъ становыхъ созвалъ и объявилъ, что всякая власть отъ Бога и должна быть сильная, и такъ какъ онъ тоже власть, то, слдовательно, и онъ въ нкоторомъ род повелитель, а потому, говоритъ, прошу помнить и принять къ руководству. И мужлановъ, говоритъ, оповстите, что я человкъ ршительный. И дйствительно, въ нетрезвомъ вид онъ отдавалъ самыя ршительныя приказанія. А выпить онъ любилъ и посл завтрака находился всегда въ приподнятомъ настроеніи. Панику онъ навелъ на городъ, изволите знать, значительную, особенно на евреевъ, да и другіе его побаивались. Признаюсь, и я боялся.
— А вы то за что?
— Вообще… Мало ли что могъ выдумать такой человкъ по тмъ временамъ?… Однако, знакомство водилъ… такъ, визитами мнялись. Хорошо-съ. Однажды были его именины. Нельзя было не пойти. Пошелъ, поздравилъ, а у него пиръ горой… весь городъ собрался, и самъ онъ уже этакъ на второмъ взвод. Ну, разумется, пришлось остаться на цлый день,— не отпускалъ. Вс, признаться, перепились, а хозяинъ ужъ совсмъ пьяный. Со всми цлуется и всмъ говоритъ, что онъ человкъ ршительный и крамолы не потерпитъ. И вотъ въ этотъ-то моментъ обращается ко мн и, смясь, говоритъ: ‘А ты, говоритъ, акцизный, либералъ, и меня, кажется, не очень-то одобряешь’. Я туда, сюда, отшучиваюсь, а онъ все больше на меня напираетъ. ‘Либералъ да либералъ!’ И вдругъ какъ выпалитъ: ‘А знаешь, говоритъ, что я съ тобою, Петръ Иванычъ, могу сдлать?’ — ‘Не за что, отвчаю.— ‘Найдемъ!’ говоритъ. И вдругъ какъ крикнетъ громовымъ голосомъ: ‘Эй Ивановъ!’ Пришелъ городовой. Онъ къ нему: ‘Слышалъ ты, говоритъ, какъ акцизный надзиратель позволялъ себ неодобрительно отзываться о предержащихъ властяхъ?’ — Точно такъ, вашескобродіе!— гаркнулъ въ отвтъ солдатъ. Вс хохочутъ, смется и исправникъ и велитъ позвать другого городового. Пришелъ. Онъ опять спрашиваетъ: ‘едоровъ! Показывай по чистой совсти, слышалъ ты, какъ акцизный надзиратель говорилъ о потрясеніи основъ?’
— Точно такъ… Слышалъ, вашескобродіе!— гаркнулъ въ отвтъ и другой городовой.
— Опять вс хохочутъ, а у меня, признаться, и весь хмель прошелъ… А онъ, исправникъ-то, кричитъ: ‘Ну, что говоритъ, не бойсь испугался… Понялъ теперь, что я могу съ тобой сдлать?… Тамъ посл доказывай свою невинность, а мста-то лишишься!…’ И опять заливается хохотомъ… Гогочетъ… И вс гогочутъ… А я себ думаю: какъ бы мн скоре уйти… Струсилъ, очень даже струсилъ… Изволите знать: шутка, положимъ, а кто его знаетъ?… Слишкомъ ужъ человкъ-то онъ ршительный былъ… И успокоился я только тогда, когда онъ цловаться ползъ и сказалъ, что очень меня любитъ, хотя я и либералъ. Посл этого мы съ нимъ на ‘ты’ выпили… Однако я очень его боялся.
— Да, вдь, онъ шутилъ. Не могъ же онъ, въ самомъ дл, вамъ серьезно напакостить?
— Вы думаете? И какъ еще могъ… Вскор посл того онъ одну учительницу просто-таки погубилъ!…— проговорилъ старикъ.— Такъ-таки и погубилъ!… Понравилась она ему, изволите знать, онъ и начни за ней ухаживать… Но такъ какъ ничего изъ этого не вышло, и она его обругала, то онъ въ злости и продлалъ съ ней штуку врод какъ со мной… Только съ ней уже не въ шутку… Да-съ… Вотъ какіе иногда бываютъ ршительные люди въ глухихъ мстахъ.
— И долго былъ у васъ этотъ негодяй?— спросилъ я.
— Года три, можно сказать, свирпствовалъ… Наконецъ его убрали. Ужъ очень онъ много смлости показывалъ… Да-съ. Какъ поживешь въ глухихъ мстахъ, такъ чего-чего не насмотришься… Вамъ вотъ, прізжему, все здсь кажется идилліей въ нкоторомъ род, а пожили бы вы здсь,— такъ увидали бы, какова эта идиллія!— заключилъ старикъ.
А ночь была прелестная и, казалось, вовсе не соотвтствовала такимъ воспоминаніямъ.
Въ конц августа мы ухали изъ нашей ‘дыры’, далеко не удовлетворенные тою ‘идилліей’, которую такъ настойниво искали въ глухихъ мстахъ.
Да и гд найдешь ее по ныншнимъ временамъ!

XIII.

Давнымъ-давно извстно, что русскій человкъ, не достигшій еще генеральскаго чина, существо весьма робкое, особенно въ публичныхъ мстахъ, гд есть всегда городовые, и въ разныхъ учрежденіяхъ, гд сидятъ люди въ форм.
Подобную робость вы можете видть и на почт, и въ государственномъ банк, и на станціяхъ желзныхъ дорогъ, и въ разныхъ канцеляріяхъ. Каждый хорошо знаетъ, что какой-нибудь банковскій, почтовый или иной чиновникъ, при желаніи, можетъ измотать ваши нервы въ конецъ, продержавъ васъ долгія томительныя минуты въ ожиданіи справки или придравшись къ неясно написанной будто бы телеграмм или просто къ клякс на заказномъ письм. Я не преувеличиваю. Такой случай былъ и недавно въ одномъ почтовомъ петербургскомъ отдленіи,— я не назову, конечно, какомъ, чтобы не вызвать непріятностей на голову не по разуму усердной и довольно безтолковой дамы-чиновницы. Вроятно ее образумятъ и безъ меня. Она дйствительно не приняла у одной скромной дамы заказного письма въ виду того, что на немъ была клякса, и дама покорно исполнила желаніе почтовой чиновницы, выйдя переписывать адресъ. А клякса-то была маленькая и не мшала разобрать адреса, но чиновница была большая… прихотница, выражаясь деликатно, и привыкла, въ публик видть въ нкоторомъ род своихъ подначальныхъ.
И сама публика считаетъ себя врод крпостныхъ того самаго агента, съ которымъ въ данную минуту иметъ дло, и который можетъ ее огорчить или обрадовать, глядя по состоянію его пищеваренія или тсноты сапога при мозоляхъ,— и глядитъ на агента умоляющими глазами: дескать, отпусти, Христа ради, скорй,— и невыразимо счастлива, если ее не обругаютъ, а вжливо спросятъ: ‘что угодно?’ — если не заставятъ томиться въ ожиданіи справки или если скоро исполнятъ то дло, ради котораго къ чиновнику пришли.
Вроятно, вслдствіе такихъ, давно установившихся, отношеній, всякій протестъ или даже просто голосъ, не имющій въ себ ничего просительнаго, огорошиваетъ чиновника и заставляетъ его думать, что вы по меньшей мр генералъ. И чмъ внушительне вы говорите, да если притомъ неособенно стсняясь въ выраженіяхъ, тмъ боле мелкій правительственный агентъ приметъ васъ за генерала да еще важнаго и можетъ самъ изъ ‘генерала’ преобразиться въ мелюзгу.
Подобный пріемъ употребилъ одинъ случайный нашъ спутникъ изъ Кіева, когда въ Курск, гд была пересадка, не оказалось въ вагон второго класса мстъ. Тамъ шла драка, буквально драка, между носильщиками изъ-за мстъ, и попытка проникнуть туда и занять мста могла грозить большими непріятностями. Когда же драка окончилась, вс мста, были заняты, и наша семья, состоящая изъ пяти душъ, вмст съ спутникомъ и грудой багажа, представляла собою ошаллыхъ пассажировъ, внезапно очутившихся на необитаемомъ остров.
Никакія просьбы, обращенныя къ оберъ-кондуктору, не помогали. Онъ пожималъ плечами, общалъ устроить и исчезалъ.
А между тмъ ужъ пробилъ второй звонокъ.
— Подождите… Я устрою. У насъ будутъ отличныя мста!— вдругъ воскликнулъ спутникъ, внезапно озаренный какою-то мыслью.
И вслдъ за этими словами крикнулъ, во всю силу своихъ здоровыхъ легкихъ:
— Гд начальникъ станціи? Послать сюда начальника станціи!
Этотъ внушительный окрикъ произвелъ свое дйствіе. Не прошло и минуты, какъ подошелъ начальникъ станціи, и нашъ спутникъ,— кстати сказать, плотный господинъ среднихъ лтъ и съ такимъ брюшкомъ, что по наружности его можно было принять даже за важнаго генерала,— съ мста въ карьеръ обрушился на него и притомъ въ самомъ дл сталъ кричать, какъ настоящій генералъ:
— Это чортъ знаетъ что у васъ длается… безобразіе-съ!… Мстъ нтъ, и никто не желаетъ насъ посадить. Полюбуйтесь… Насъ шесть человкъ… Не угодно ли насъ немедленно посадить, а не то я немедленно буду телеграфировать князю Хилкову… Это, наконецъ, невозможно!
Начальникъ станціи засуетился и самъ сталъ обходить вагоны. Оказалось, что и въ I класс все было полно.
— Что же, будутъ мста?— не унимался нашъ спутникъ.
— Вы видите сами, что ихъ нтъ.
— Прикажите прицпить вагонъ! Кто у васъ управляющій дорогой?… Я о немъ сообщу князю Хилкову при свиданіи.
— Сейчасъ прицпятъ вагонъ, не извольте безпокоиться!— почти докладывалъ начальникъ станціи, приложивъ руку къ козырьку.
— Ну, то-то. Благодарю васъ. Вы избавили меня отъ непріятности жаловаться министру… Лишній вагонъ необходимъ!… Давно слдовало бы его прицпить!
— Я полагалъ, что будутъ мста.
— Вы полагали, а между тмъ… Имю честь кланяться!… Пойдемте, господа!
И нашъ спутникъ, позвавъ насъ, милостиво протянулъ руку начальнику станціи, который почтительно пожалъ ее, вроятно и до сихъ поръ думая, что жалъ руку какого-нибудь вліятельнаго петербургскаго чиновника, а не скромнаго помощника булгалтера въ какомъ-то частномъ управленіи, какимъ въ дйствительности былъ находчивый нашъ спутникъ.
Когда мы сидли въ пустомъ почти вагон, я спросилъ:
— Вы дйствительно знакомы съ министромъ?
— Такъ же, какъ и съ абиссинскимъ негусомъ!— разсмялся спутникъ.
— Однако, вы хорошо разыграли генерала.
— Я всегда прибгаю къ такимъ пріемамъ. Иначе, вдь, у насъ ничего не добьешься… Только и слушаютъ тхъ, кто прикрикнетъ. Такая ужъ россійская привычка!… Недавно вотъ тоже халъ я на Кавказъ и тоже добился мста для одного семейства… Тоже накричалъ, да еще какъ! А когда спросили мою фамилію, я назвался графомъ Монте-Кристо!— смялся самозванецъ.
— И что же?
— Понятно что… внушилъ къ своей особ большое почтеніе. Кондукторы сіятельствомъ называли.
Спасибо ‘графу Монте-Кристо’,— мы ночью выспались и дохали до Москвы превосходно, пользуясь особеннымъ покровительствомъ оберъ-кондуктора, который нсколько разъ освдомлялся: хорошо ли намъ.
О, еслибъ онъ зналъ, кто такой этотъ ‘графъ Монте-Кристо!’
Станюкович Константин Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Современные Гарун-аль-Рашиды — Подрядные дела на Кавказе.- Тайны подрядчиков.- ‘Шалости’ полиции, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1879
  2. Злобы дня и Рыковский крах, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1881
  3. Недоставленные письма, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1877
  4. Хищения, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1877
  5. Из дневника неунывающего россиянина, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1877
  6. Картинки общественной жизни, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1879
  7. Дело Юханцева, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1876
  8. Берлинский трактат.- Добровольный флот.- Экскурсия в провинцию, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1878
Электронная библиотека