Идеализм и реализм в области права, Ткачев Петр Никитич, Год: 1866 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Ткачев П. H. Сочинения. В 2-х т. Т. 1.

М., ‘Мысль’, 1975. (АН СССР. Ин-т философии. Филос. наследие).

ИДЕАЛИЗМ И РЕАЛИЗМ В ОБЛАСТИ ПРАВА

Забудем же фразы, которым нас с детства
Друзья и враги научили,
Забудем тот лживый язык, на котором
Так бойко они говорили…
Омулевский

Для более удобного штудирования тех двуногих существ, которые называются людьми, их обыкновенно разделяют на различные виды, подвиды, разряды, категории и т. п., сообразуясь либо с местом их жительства, либо с физическими и физиологическими свойствами их природы, либо с их нравственными и умственными качествами.

Которое из этих подразделений сподручнее для естествоиспытателя, физиолога, анатома, я здесь не буду говорить, несомненно только, что для философа, моралиста, юриста, правонаблюдателя, беллетриста и поэта, несомненно, вернее такое подразделение, при котором люди классифицируются сообразно каким-нибудь отличительным нравственным или умственным чертам их характера. Зная, к какой категории людей принадлежит данный человек по складу своего ума или по своим нравственным принципам, мы не запинаясь можем рассказать, как он будет думать, говорить и поступать в тех или других условиях, в том или другом случае своей жизни. Но, зная только, к какой расе, какому возрасту или какому полу он принадлежит, мы не будем еще иметь этой счастливой возможности пророчить и предвидеть будущее. Негр, мулат и европеец при известных условиях могут говорить и действовать совершенно одинаково, мало того, при известных условиях свободный европеец может думать и поступать, как негр-невольник, а негр-невольник — как свободный европеец. Еще менее важно и существенно различие, делаемое иногда между так называемыми отцами и детьми. Недавнее прошлое доказало нам, как дважды два четыре, что отцы могут думать по-детски, а дети — по-отцовски. Разве г. Дм. Аверкиев по складу своего ума (предполагая, что он у него есть) не принадлежит к отцам и даже прадедам? А между тем по летам он еще юноша. Неужели автор ‘белой арапии’ может быть отнесен по своим тенденциям к разряду отцов, хотя, с точки зрения естествоиспытателя, несомненно, что он отец¹. И таких примеров можно было бы набрать бесчисленное множество.

Еще менее существенно различие по полу: особенно с тех пор как женщины, к великому огорчению Николая Соловьева, стали стричь себе волосы^1а, их часто даже по наружному виду нельзя бывает отличить от мужчин, а уж по мыслям и поступкам — и подавно. Прежде, в то далекое прежде, когда. Дмитрий Аверкиев бегал еще в коротенькой рубашечке и не мудрствуя лукаво долбил по незабвенной истории Ишимовой о подвигах своего тезки Дмитрия Донского и о Мамаевом побоище², когда Николай Соловьев был еще юн, а Иван Тургенев писал стихами, а не прозой, когда Михаил Катков толковал о Гегеле и трансцендентализме, а не о Польше и сепаратизме, когда Лонгинов писал свои ‘Пропилеи’, а не сикофанство-вал³,— тогда, в это счастливое время всеобщего мира и благоденствия, тогда действительно достаточно было сказать, к какому полу принадлежит человек, чтобы сейчас же можно было определить, как он будет себя вести в семье, в обществе, на гулянье. Если он принадлежит к полу женскому, то в семье он будет держать себя прилично и добропорядочно, во всем будет слушаться маменьку и ничем не будет огорчать папеньку, с низшим будет обходиться кротко, со старшими почтительно, работать будет только то и только столько, сколько прикажет маменька, не будет шляться по публичным лекциям, не будет носить очков, мимо университета будет проходить с потупленными глазками, в мужчине будет видеть не студента, агитатора, либерала, консерватора, нигилиста, а только жениха. На гуляньях, в театрах и других общественных местах будет появляться только под прикрытием маменьки, папеньки или надежной компаньонки, всегда будет одета прилично и в белых перчатках, никогда не будет громко аплодировать, а тем более шикать. ‘Жизнь за царя’ будет предпочитать ‘Карлу Смелому’⁴ и по улицам никогда не станет ходить одна. В обществе всегда будет сидеть подле маменьки или в кругу своих сверстниц, предаваться невинным удовольствиям вроде игры в фанты, ‘кошки-мышки’ и т. п. Ничего, кроме французских романов, читать не будет, не будет водить знакомства со студентами и употреблять горячительные напитки, за исключением, разумеется, кофе. Теперь же совсем не то. Теперь женщины не только стригут себе волосы наподобие мужчин, не только носят очки и ходят на всевозможные лекции, на которые их только пускают, но даже, даже бывают в… маскараде, сам Николай Соловьев это видел и в свое время печатно заявил публике об этом грустном, хотя и несомненном, факте⁵. Есть даже женщины, которые пьют вино со студентами,— о позор! О tempora, о mores!^б Мало того, в семейном быту кротость и почтительность давно уже перестали служить характеристической чертой женского поведения. Женщина буйствует в семье не менее мужчины: дочери покидают матерей, не повинуются отцам, сестры вступают в союз с братьями и вместе с ними пытаются найти где-нибудь самостоятельный труд. Одним словом, в настоящее время трудно отыскать существенное различие в поведении особей двух различных полов. Следовательно, различие по полу не может иметь никакой серьезной важности ни для философа, моралиста, ни для юриста, ни для кого, за исключением, может быть, естествоиспытателя, физиолога или анатома.

Вследствие всех этих в высшей степени прискорбных обстоятельств род человеческий некоторые мыслители разделяют, сообразуясь с какими-нибудь нравственными или умственными свойствами людей. Так, например, великий мыслитель Иван Тургенев разделил как-то всех людей на Гамлетов и Дон-Кихотов⁷, с легкой руки того же мыслителя род человеческий разделили впоследствии на нигилистов-детей и не нигилистов-отцов. Обе эти классификации были бы недурны, если бы они не были неполны и неопределенны. Беда в том, что есть очень много людей не Гамлетов, т. е. не флегматиков, и не Дон-Кихотов, т. е. не сангвиников, в большинстве случаев оба этих темперамента соединяются вместе и представляют тогда какую-то помесь, не похожую ни на сангвинизм, ни на флегматизм. Слово же ‘нигилизм’, как все теперь знают, до крайности неопределенно, им нередко выражаются самые разнообразные и часто самые противоречивые понятия, начиная от катковского понятия ‘жуликов’ и ‘мазуриков’ и кончая Вяземского понятия о растрепанном агитаторе

В рубище Дантона и Марата⁸.

Следовательно, слово ‘нигилизм’ не может вызвать в нас никакого определенного представления, оно лишено всякого определенного, нередко даже человеческого смысла,— отсюда классификация людей на нигилистов и не нигилистов никуда не годится. Гораздо лучше и несравненно полнее другая, более старинная классификация людей на идеалистов и реалистов. Хотя, и она имеет свои неудобства и свои недостатки, но все же она во всех отношениях удовлетворительнее двух первых. Понятия идеализма и реализма имеют определенный, всем известный, положительный смысл, они вызывают в нас довольно ясные и определенные представления об общем характере поведения тех лиц, к которым мы применяем названия идеалистов и реалистов. Реалист как в науке, так и в практической жизни берет факты действительной жизни как они есть, не украшая и не размалевывая их вымыслами собственной фантазии, в науке — он из них строит свои принципы, выводит законы, в жизни — он приспособляется к ним, стараясь изменить их и обратить их в свою пользу. Но никогда и нигде он не покидает почвы фактов, никогда и нигде не дает вам своей фантазии, не подчиняет ей своего разума, не раболепствует ни перед какими человеческими вымыслами, не преклоняется ни перед какими богами и кумирами человеческого невежества и трусости.

Идеалист, напротив, никогда не берет фактов в их настоящем, неподкрашенпом виде, он всегда смотрит на них сквозь призму какого-нибудь идеальчика, вбитого ему в голову воспитанием или добытого им собственным умишком. Потому действительность представляется ему искаженной и обезображенной вымыслами его необузданной фантазии. Идеалиста можно сравнить с человеком, у которого испорчено зрение, испорчено таким образом, что все предметы, находящиеся у него перед глазами, он видит вверх ногами или — чтобы взять пример, ближе идущий к делу,— погруженными в какой-то чудный н таинственный эфир, распространяющий повсюду блеск и благовоние. Как ни ужасна была бы подобная иллюзия зрения, но все же она никогда не могла принести в практической жизни той массы зла, которую приносят идеадиетические иллюзии ума. Они примиряют его с окружающей его обстановкой, они утешают его несбыточными надеждами, они заставляют его черное называть белым, добро — злом, справедливое — несправедливым. Они останавливают прогресс человеческих знаний, отнимая от человека возможность выводить правильные законы и устанавливать верные принципы, они увековечивают произведенные глупости и трусости и возводят рутину в принцип.

К удовольствию, однако, реалистов и к великому прискорбию Николая Страхова купно с Юркевичем всякий беспристрастный человек сознается, что в настоящее время идеализм все более и более загоняется на задний двор, а реализм выдвигается все вперед и вперед. Я думаю, этого не станет оспаривать даже г. Владиславлев⁹. Идеализм изгоняется почти из всех сфер человеческого знания, его изгнали из обширной области естествознания, его почти изгнали из паук исторических, его силятся изгнать из паук экономических. Только в одной сфере человеческой мысли идеализм и до сих пор царит так же единодержавно и нераздельно, как и в самые темные века средневековой схоластики. Нападать на него в этой сфере никто не думал, а кто и думал, тот терпел обыкновенно полное фиаско, причина этого прискорбного обстоятельства лежала отчасти в самом нападении: оно никогда не велось систематически, смело и последовательно, нападающие сами как бы боялись своего успеха, оттого их попытки и не привели ни к какому должному результату. Ниже мы рассмотрим эти попытки подробнее.

Между тем идеализм в этой именно сфере человеческой мысли приносит всего более зла и всего более вреда в практической жизни. Для практической жизни никакой идеализм не может быть вреднее.

Догадываешься ли ты, читатель, о какой сфере я здесь говорю? Я говорю об идеализме в сфере права, об идеализме в правовых отношениях человека к человеку. Я говорю, что идеализм в сфере этих отношений вреднее, чем во всякой другой сфере, в доказательство я приведу пример. Чтобы не идти за ним далеко и в то же время чтобы не перейти за пределы ‘должного благоразумия’, я напомню тебе, читатель, историю о ‘высокомерном Пафнутьеве’ и его практической тетушке Татьяне Юрьевне {См. рассказ г. Щедрина ‘Завещание [моим] детям’, помещенный в январской книжке ‘Современника’ за нынешний год.}.

Высокоумный Пафнутьев был страшный идеалист в области права, он верил, глубоко и сильно верил в свои какие-то права, он любил о них красноречиво распространяться и защищал их с необыкновенным жаром и запальчивостью. Но трудно, однако, защищать такую вещь, которой на самом деле даже и не существует. Несмотря на свою горячность и на все свое красноречие, Пафнутьев должен был поступать и устраивать свою жизнь не но внушениям своих якобы прав, а по внушениям высшего начальства. Приказало начальство поставить на крышу дома кадку с водой — и должен был поставить. Приказало начальство снять в поле картофель вместо ржи и пшеницы — и должен был снять картофель, хоть и страдали от того священные права собственности.

Татьяна Юрьевна была женщиной совершенно иного закала: она не верила ни в какие идеальные права и считала правом только реальную возможность удовлетворять своим потребностям. Оттого она всегда выигрывала и водила за нос начальство. Начальство прикажет поставить на крышу кадку с водой — Татьяна Юрьевна не протестует против права начальства приказывать и не противопоставляет ему свои собственные права, она просто искусно обойдет вопрос о праве и станет действовать просто так, как будто никаких прав нигде не существует, а существуют все только якобы права, она приноровится к обстоятельствам, выждет время — ив копце концов все-таки поставит на своем. На ее доме не будет кадки с водой, ее поля будут по-прежнему засеваться хлебом, а не картофелем.

Так Татьяна Юрьевна, по-вашему, реалист? — спросит меня высокоумный Пафнутьев. Да, высокоумпый Пафнутьев, я скажу тебе, к твоему торжеству, что считаю Татьяну Юрьевну таким же реалистом, каким тебя — идеалистом. Ее реализм не достигает только ясного сознания и некоторой отвлеченности, он уже слишком практичен и потому слишком узок и жалок. Я сомневаюсь, чтобы она так же сильно отрицала право в принципе, как отрицала его на практике. Итак, прибавьте к реализму Татьяны Юрьевны небольшую дозу сознательности и поставьте на ее место организм сильный, энергический, мужественный, и тогда вы увидите, что из этого может выйти и как отнесется такой организм к порядку, где не существует никакого права, а существует только якобы право.

Однако, продолжает мой высокоумный Пафнутьев, если Татьяна Юрьевна и ее отношения к праву вообще приближаются к идеалу реализма, то недалеко же ушел ваш реалист от катковского ‘жулика’ и ‘мазурика’. Ведь этак, пожалуй, лондонский горатер¹⁰ и есть тип настоящего реалиста.

О, высокоумный Пафнутьев, ты столько же высокоумен, сколько проницателен! Торжествуй! Ты вполне понял идеал реалиста, и ты можешь утешаться этим пониманием до последних страничек настоящей статьи. Только на последних страничках я покажу тебе, как разумно твое понимание и как тонка твоя проницательность.

Теперь же я хочу потолковать с тобой о твоих собственных принципах, я хочу доказать тебе, что твои принципы противоречат действительности, что твои теории ни на чем не основаны, что твои положения построены не на несомненных фактах, а на глупых вымыслах твоей же собственной глупой фантазии. Предпринимаю я эту работу единственно из жалости к тебе или, правильнее, к вам (потому что их очень много), высокоумные Пафнутьевы. Вы несчастны, вы страдаете. Ваша тетушка Татьяна Юрьевна гораздо вас счастливее: у нее поля засеяны хлебом, а у вас картофелем, у нее не стоит на крыше дома кадка с водой, а у вас стоит. А почему это? Потому что она смотрит на право реальнее вас. Усвойте себе ее точку зрения, и вы достигнете счастья, которым она наслаждается. Рационализируйте эту точку зрения, осветите ее каким-нибудь общим ясно понятным принципом, и вы будете счастливее даже вашей практической тетушки, вы сделаетесь настоящим реалистом. Но против этого возмущаются все ваши старые, с детства вами усвоенные теории. Вы стоите за предания своих отцов, хоть вы и считаете себя высокоумными. Посмотрим же, насколько есть смысла в ваших теориях, насколько разумны те предания, к которым вы апеллируете.

Будьте тверды и мужественны и поддержите свою репутацию насчет высокоумия. Вопрос, о котором пойдет здесь речь, имеет для вас, как видите, важное практическое значение. Без этого мы и не стали бы его подымать и попусту беспокоить и вас и себя.

Мы переходим теперь в область теорий и принципов. Перед нами стоят уже не высокоумные Пафнутьевы, а глубокомысленные философы, глубокомысленные юристы, глубокомысленные публицисты. В сущности это все те же Пафнутьевы, только клички даны им другие, потому хоть мы и будем относиться к ним со всем подобающим почтением, однако читатель не должен забывать, с кем мы имеем дело.

В основе всех умозрений всех этих философствующих, юриспрудентствующих и публицизирующих Пафнутьевых лежит представление о праве как о какой-то идеальной потенции, в силу которой человек должен иметь то и то, пользоваться тем и тем, хотя на самом деле он ничего этого не имеет и ничем этим не пользуется. Эту идеальную потенцию, не имеющую часто никакого реального осуществления, одни из них выводят из самой природы человека, другие — из свободной воли, третьи ищут оснований для нее в ‘общественном договоре’, четвертые — на небесах и т. д. Все эти теории мы рассмотрим ниже, здесь мы хотим заняться совершенно другим вопросом, мы хотим проследить генетическое развитие этого понятия об идеальной потенции, мы хотим показать нашим не-философствующим, не-юриспрудентствующим, не-публицизирующим Пафнутьевым, каким образом, при каких экономических условиях возникало это понятие в голове их философствующих, юриспрудентствующих и публицизирующих собратий. Нет действия без причины, не могло же упасть это понятие прямо с неба, безо всякого желания на это земных существ. А если было такое желание, то чем оно вызывалось?

Прежде всего: всегда ли, у всех ли народов, во все ли века существовало понятие о праве как о какой-то идеальной потенции?

Начнем с веков и народов древнейших.

Обращаемся к Востоку.

На Востоке, как известно, не существовало ни таких юристов, ни таких философов, в сочинениях которых мы могли бы найти прямой ответ на занимающий нас вопрос. На Востоке юридические отношения не возводились в особую науку, понятие о праве никогда не составляло содержание никакой философии, да и вообще философия не занималась там общественными вопросами, а более сосредоточивалась на созерцании божества и разрешении различных теологических вопросов и сомнений. Потому, если мы хотим знать, как смотрели на право восточные народы, мы должны обратиться к практике и из практических отношений человека к человеку, народа к народу, из действовавшего международного и государственного права выводить заключение о правовых понятиях Востока.

В международных отношениях преобладало праве сильнейшего, или, проще говоря, сила считалась правом. Победивший, т. е. оказавшийся сильнейшим, делался полным господином побежденного. После того как побежденный потерял свою силу, он не смел заявлять никаких притязаний ни на какие права, бессильный считался бесправным. ‘То, что в древности,— говорит Лоран (‘Etudes sur l’histoire de l’humanitИ’, par Laurent. Orient, deux edit, p. 9¹¹), — называлось правом войны, можно выразить знаменитым восклицанием галльского вождя: ‘Горе побежденным’. Всеми было признано за безусловный закон, что победитель имеет безграничную власть над личностью врага. Объявление войны было смертным приговором для целого населения. Дело истребления не ограничивалось полем битвы, оно распространялось и на города, целые нации погибали’ {См. об этом также у Лерминье: ‘Philosophie de droit’, II, у Reynaud, в ‘EncyclopИdie Nouvelle’¹² t. IV, p. 49 и cл.}.

Это же понятие о силе как о праве преобладало и во всем строе их общественного быта и в их религиозных представлениях. По религиозным понятиям людей легче всего можно судить о тех качествах, которые считаются людьми данной эпохи за лучшие и достойнейшие. Если богам приписывается главным образом физическая сила и богатырство,— значит физическая сила и богатырство составляют нечто такое, что всеми уважается и почитается, чего все желают, т. е. что дает вес и значение, богатство и власть здесь, на земле, что регулирует земные отношения человека к человеку, что составляет право. Боги древних народов Востока все отличаются силой и богатырством. Из трех главнейших богов Индии (Брама, Вишну и Сива) один имеет своей специальной задачей все разрушать и уничтожать, другой, хотя и назывался богом мира (Вишну), но ему приносят, однако, кровавые жертвы, и его земные похождения показывают, что у этого бога была такая силища, которую не могли одолеть никакие гиганты и никакие великаны, населявшие, по представлению индийцев, и землю и небеса. Вишну приписывают 21 воплощение, но главнейших полагается только девять, и почти каждое воплощение ознаменовывалось блистательной победой над каким-нибудь гигантом или великаном.

Индийские боги сходили на землю не для того, чтобы возвестить людям проповедь любви и мира, не для того, чтобы учить и наставлять их, а для того только, чтобы выказать перед ними свою удивительную силу. Вишну первый раз воплотился для того, чтобы убить гиганта Канагакша, который похитил у Брамы четыре Веды. Вишну распорол ему брюхо и вынул оттуда три книги, четвертая уже переварилась в желудке прожорливого великана (см. подробное описание этого случая у Джонса: ‘On the hronology of the Hindus’, т. IV¹³). Второй раз Вишну воплотился ради следующего случая. Боги и гиганты вздумали перенести гору Меру (Северный полюс) в Млечное море для того, чтобы достать оттуда амурдон (амброзию). Они опоясали ее змеею Адисемен (бесконечная вечность) и стали дергать змею попеременно, один за хвост, другой за голову, и вертели таким образом гору для того, чтобы превратить Млечное море в масло, вертели они ее с такой силой, что змея не выдержала, тело ее затрепетало, свист тысячи пастей потряс Вселенную, поток пламени исторгнулся из глаз ее и из тысячи языков полился такой ужасный яд, что боги и гиганты перепугались и разбежались кто куда мог. Один Вишну не сробел: он обмазался ядом, отчего тело его посипело, воодушевил богов, и они снова принялись за работу, которую и окончили с успехом через тысячу лет. В третий раз Вишну воплотился для поборония гиганта Эренякшасена, в четвертый — Эраньена, в пятый — для смирения гордости гиганта Балли, в шестой — для умерщвления гиганта Равона и т. д. и т. д. Одним словом, главнейшим и наиболее выдающимся качеством Вишну — бога мира и порядка — была необыкновенная физическая силища, о боге разрушения Сиве и говорить нечего, силой и только силой отличалось большинство богов индийской мифологии, гиганты и исполины встречаются в ней в таком множестве, что можно подумать, что весь социальный строй Индии основывался на гигантстве и исполинстве.

И действительно, в основе кастового устройства общественной жизни не может лежать никакого другого принципа, кроме принципа чистой, неподкрашенной силы. И законодатель и не думал скрывать этого факта, он не подтасовывал принципов, он не лгал и не лицемерил, он, не обинуясь, говорил, что только сила, одна сила может быть законом для людей и что эта грубая сила, проявляющаяся главным образом в уголовных функциях государства, только одна и может сдерживать их в пределах должной субординации и повиновения. Послушайте, что говорит он:

‘Наказание (т. е. грубая физическая сила) управляет людьми, наказание же и охраняет их, палач бодрствует, когда все спит, наказание есть сама справедливость, говорят мудрецы’.

‘Если бы государь безостановочно не наказывал бы всех, заслуживающих наказание, то сильные сжарили бы слабых, как жарят рыб на сковороде’.

‘Люди всех классов развратились бы, всякие общественные перегородки уничтожились бы, мир превратился бы в хаос, если бы палач перестал отправлять свою обязанность’ {Законы Ману, VII, 18, 20—24, Лоран, ‘Etudes sur l’histoire de l’humanitИ’. Orient, p. 138, 139.}.

В одной главе знаменитой Рамайаны¹⁴ (‘RБmБyana’, II глава, III т., стр. 96 и др., франц. изд. Серампора) развивается теория права как силы, совершенно тождественная с теорией Гоббеса. Без царей, т. е. без грубой материальной силы, люди не могут находиться в совместном сожительстве, сильнейший всегда будет давить и угнетать слабейшего, потому что, кроме силы, люди не имеют внутри себя никакого принципа, который мог бы регулировать их отношения, разрешать и умиротворять их несогласия и взаимные столкновения. Так, мы читаем в Рамайане:

‘В государствах, в которых нет царей, ни один человек не гарантирован в том, что он имеет, даже в своей жене, ни дети, ни жена не будут ему повиноваться, все превратится в анархию, нельзя будет распознать истины, сами брамины забудут своп обязанности и прекратят жертвоприношения, купцы не в состоянии будут ездить по большим дорогам, никто не будет мочь поручиться за свою жизнь, люди начнут пожирать друг друга, как рыбы в море, повсюду воцарится атеизм, и общество распадется’ {‘RБmБyana’, edit, de Serampore, t. Ill, p. 96 и cл.}.

Индийские священнослужители тоже не считали нужным маскировать взгляд своих богов на право. В одной громадной эпопее Багавад-Гита, эпизоде Магабарате, в которой рассказывается борьба двух племен, Куруса и Пандуса, бог говорит: ‘Я, бог разрушитель, пришел сюда, чтобы уничтожить людей. Убивай, поражай своих врагов, они уже побеждены’ {‘Bhagavad-Gita’, XI, 32—34, Лоран. ‘Etudes sur l’histoire de l’humanitИ’. Orient, p. 140—143.}. Достаточно было быть побежденным, т. е. оказаться слабейшим, чтобы потерять все человеческие права, даже право на жизнь. И эту доктрину признают и торжественно высказывают сами боги устами своих вдохновенных служителей.

Да и зачем было скрываться и лицемерить индийским брамам и кшатриям¹⁵? Материальная сила была на их стороне, следовательно, в понятии о праве как о силе и о силе как праве не могло заключаться ничего вредного и опасного для их могущества и величия. Кроме того, кастовое устройство, выливая общественную жизнь в одни вечные, неизменные формы, приковывая людей с самой колыбели к одному известному, определенному положению, делало совершенно немыслимым какой бы то ни было протест, какое бы то ни было возмущение против раз установленного порядка. Общественная иерархия была построена на прочном фундаменте и не нуждалась ни в каких посторонних подпорках. Каста служила прекрасным намордником для рабов, ни в каких других намордниках не было надобности.

Это соображение подтверждает и, с другой стороны, само подтверждается тем фактом, что буддизм не имел никакого успеха в Индии, а в Китае сделался государственной религией. Буддизм отвергал индийское понятие о праве как силе и силе как праве, он учил, что в сердце человека записан какой-то нравственный закон, который и служит основой права, он уверял, будто этот закон одинаков для всех людей, и отсюда выводит понятие о их равноправности. Таким образом, буддизм первый проложил дорогу дуалистическому воззрению на право. Право действительное, реальное, то право, которым люди пользуются в практической жизни, отделилось от права идеального, от идеальной потенции человека иметь то-то и то-то, пользоваться тем-то и тем-то. Такое раздвоение права имело вредное влияние на развитие человеческого счастья и общественного благосостояния. Чуть только господствующие классы потеряли действительную материальную силу, чуть только они увидели, что рабы их сильнее, чуть только каста разрушилась,— сейчас пустили в ход понятие об идеальных правах и, щедро расточая эти права на головы угнетенных и ограбленных, на головы задавленных бедняков, думали заставить их забыть о микроскопических размерах их реальных прав. Обман удавался, поколения росли и умирали в полной уверенности, что у них есть какие-то права, что они граждане, а в сущности они были только рабами и все их права были только якобы правами.

Заметим уже тот факт, что понятие о праве как об идеальной потенции впервые получило на Востоке право гражданства в Китае, общественный и государственный быт которого представляет весьма сложную и запутанную машинацию, во многих отношениях весьма похожую на систему европейской централизации. Точно так же и в Европе. Первоначально при первобытной культуре право понимается европейцами только как реальная возможность удовлетворять своим потребностям и человек считается правовым существом только настолько, насколько он имеет эту возможность.

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Ткачева эта неоконченная статья в печати не появилась, так как рукопись ее была у него отобрана при обыске в апреле 1866 г. (она хранится в ЦГАОР, ф. 95, он. 2, ед. хр. 89), впервые была опубликована в ‘Избранных сочинениях’ Ткачева (V, 197—207). Печатается по тексту этого издания. Статья эта писалась непосредственно в дни, предшествовавшие обыску. Это подтверждают: ссылка в тексте статьи на рассказ M. Е. Салтыкова-Щедрина ‘Завещание моим детям’, напечатанный в No 1 ‘Современника’ за 1866 г. (вышел в свет в первых числах февраля), и эпиграф из стихотворения И. В. Федорова (псевдоним — Омулевский) ‘Совет’, напечатанного в т. I сборника ‘Луч’, изданного Ткачевым в конце марта 1866 г. взамен запрещенного ‘Русского слова’.

¹ Ткачев здесь противопоставляет реакционного писателя Д. В. Аверкиева (представителя ‘отцов’), взгляды которого, по меткому выражению знавшего его П. Д. Боборыкина, представляли собой ‘смесь идеализма с разными охранительными вожделениями’ (П. Д. Боборыкин. Воспоминания, т. I. M., 1965, стр. 394), вождю молодого поколения Н. Г. Чернышевскому, имя которого нельзя было называть в печати. Ап. Григорьев в статье ‘Отживающие в литературе явления’ (‘Эпоха’, 1864, No 7) иронически назвал роман ‘Что делать?’ ‘эпопеей о белой Арапии’, чтобы показать неосуществимость идеалов Чернышевского. По цензурным соображениям это иносказательное название стало использоваться в демократической журналистике, широко им пользовался, например, Д. И. Писарев (см. Д. И. Писарев. Соч., т. 3. М., 1956, стр. 206, 482).

^1а Ткачев высмеивает следующее место из статьи ‘Об отношении естествоведения к искусству’ реакционного публициста и литературного критика Н. И. Соловьева в ‘Отечественных записках’ (1865, No 11 и 12): ‘Дифференцирование человеческой природы есть сущность полов и главная причина их обоюдного влечения. Разность в одежде, привычках и вкусах мужчины и женщины вся основывается на оригинальности их натур… С ослаблением дифференцирования полов исчезает и любовь, а остается только дружба, а иногда и того нет. Несомненно, что природа играет большую роль в этой печальной развязке, но верно также, что виноваты тут и условия общественной жизни: крайности в образовании и развитии мужчин и женщин так велики теперь, что дисгармония, от этого происходящая, стирает разности, обезличивая и тех и других… К этому же самому стремится и нигилизм, только он идет прямее, и начинает с девичьего возраста, не оставляет без внимания даже одежды и прически, чтобы сгладить все отличия полов. Между множеством привычек, распространяемых теперь во имя прогресса, бросается особенно в глаза стрижение волос — выдумка, положительно не идущая к женскому лицу’ и т. д. в том же духе (Н. Соловьев. Искусство и жизнь. Критические сочинения, ч. I. M., 1869, стр. 293—294).

² Имеется в виду полемика Д. В. Аверкиева с историком Н. И. Костомаровым, который в статье ‘Куликовская битва’ (‘Месяцеслов’ на 1864 г. СПб., изд. Академии наук) выступил против преувеличения заслуг Дмитрия Донского в освобождении Руси от татаро-монгольского ига и его личного героизма. В ходе широкой полемики в печати, вызванной этой статьей, Аверкиев в статье ‘Г. Костомаров разбивает народные кумиры’ (‘Эпоха’, 1864, No 3) и др., а также в стихотворной драме ‘Мамаево побоище’ (там же, No 10) рисовал крайне идеализировашше картины древнерусской жизни и образ Дмитрия Донского, напомнившие Ткачеву ‘Бабушкины уроки, или Русскую историю в разговорах для маленьких детей’ (1853) детской писательницы Ишимовой.

³ В 30-е годы М. Н. Катков, примыкавший к кружку Н. В. Станкевича и друживший с В. Г. Белинским и М. А. Бакуниным, вместе с последними был одним из первых пропагандистов философии Гегеля в России (см. А. П. Володин. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973, стр. 27, 242—244, 274, 279—280). Последующая эволюция привела его в стан реакции, одним из идеологов которой он стал. С 1863 г. Катков был ярым сторонником русификации Польши. ‘Пропилеи. Сборник статей по классической древности’ издавался в 1851—1856 гг., но не Лонгиновым, как ошибочно пишет Ткачев, а П. М. Леонтьевым. Ближайший единомышленник Каткова Леонтьев в ‘Русском вестнике’ и в ‘Московских ведомостях’, издаваемых ими совместно, постоянно вел полемику против материализма и нигилизма.

⁴ ‘Жизнь за царя’ — тогдашнее название оперы М. И. Глинки ‘Иван Сусанин’. ‘Карл Смелый’ — под таким названием в то время в русских театрах шла опера Россини ‘Вильгельм Телль’.

⁵ ‘Собственно в том-то и состоит весь шик маскарада, — писал Соловьев, — что женщина самых строгих правил становится наравне с женщиной без всяких правил и что с первой можно так же обращаться, как и с последней… В маскарадном кривлянии, в шике и визге разговаривающих, в чудовищных рожах и фигурах и в вакхических плясках есть что-то невероятное, фантастическое при нынешнем строе общества’ (Н. Соловьев. Искусство и жизнь.., ч. II, стр. 172—173).

⁶ ‘О времена, о нравы!’ (лат.).

⁷ В январе 1860 г. И. С. Тургенев выступил с речью ‘Гамлет и Дон-Кихот’ (опубликована в ‘Современнике’, 1860, No 1, стр. 239—258). В этих литературных героях он видел два типа людей, ‘две коренные противоположные особенности человеческой природы’: людей анализа и веры в истину, мысли и воли, эгоистов и альтруистов и т. д. Абстрактный, по преимуществу этический, характер этого противопоставления и дал повод Ткачеву иронически назвать Тургенева ‘великим мыслителем’. Ниже у Ткачева имеется в виду роман Тургенева ‘Отцы и дети’.

⁸ Слова из заключительной строки стихотворения П. А. Вяземского ‘Один из многих’ (‘Русский вестник’, 1863, No 9).

⁹ О Страхове и Юркевиче см. прим. 14—16, 18 к стр. 114, 115 наст. тома. Будущий академик и ректор Петербургского университета М. И. Владиславлев в статье ‘Современный материализм’ (‘Эпоха’, 1865, No 1), в магистерской диссертации ‘Современные направления в науке о душе’ (СПб., 1866) и в других работах нападал на материализм.

¹⁰ Горатер (от англ. gore — кровь) — кровопускатель, убийца.

¹¹ Ф. Лоран. Этюды по истории человечества. Восток. 2-е изд., стр. 9. —165.

¹² Лерминье. Философия права, II (вышла в 1831 г.), Рейно. Новая энциклопедия, т. IV, стр. 49 и cл. (‘Новая энциклопедия’ создавалась Рейно вместе с Пьером Леру).

¹³ ‘Индусская хронология’ .

¹⁴ ‘Рамаяна’ и ‘Махабхарата’ — две наиболее известные древнеиндийские эпические поэмы.

¹⁵ Брамы (брахманы) и кшатрии — правящие касты населения Древней Индии (жрецы и воины).

ИДЕАЛИЗМ И РЕАЛИЗМ В ОБЛАСТИ ПРАВА

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: