ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ.
ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ.
Статья первая.
В. Авсенко.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1863
Идеализм и материализм в истории, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1863
Время на прочтение: 33 минут(ы)
tudes sur l’Histoire de l’Humanit, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catholicisme. Bruxelles. 1857).— Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.
Въ лиц Томаса Бокля, такъ неожиданно застигнутаго смертью при самомъ почти начал его исполинскаго труда, историческая наука понесла невознаградимую потерю. Несомннно, что ни одинъ историкъ не обладалъ такимъ оригинальнымъ умомъ и такою колоссальною начитанностью. Очень можетъ быть, что законы науки, которые отыскивалъ Вопль, не были бы имъ найдены, что при этомъ исканіи онъ уклонился бы отъ прямаго пути, и принялъ бы ложь за истину, но дло не въ результат, а въ иде, положенной въ основаніе труда, въ пріемахъ, вносимымъ въ науку, въ требованіяхъ, заявленныхъ относительно ея. Въ такихъ трудахъ, какъ ‘Исторія цивилизаціи Англіи’, Томаса Бокля, введеніе, когда даже предисловіе, часто бываетъ важне самаго текста. Здсь новизна и оригинальность выражаются не въ книг, а въ программ ея. Частные выводы, критическая разработка деталей, не въ состояніи уравновсить метода и системы. Сущность науки заключается въ ея схем.
Установивъ подобную точку зрнія, мы надемся, что читателей не удивятъ имена Лорана и Бокля, сопоставленныя въ заглавіи нашего труда. Правда, между этими писателями, съ перваго взгляда, замчается много существенныхъ отличій. Одинъ формулируетъ только то, что выработано его предшественниками, и не претендуетъ на широкія нововведенія, другой неутомимо — ищетъ новаго и предаетъ осужденію все старое. Одинъ — степенный, добросовстный контролеръ, кропотливо роющійся въ архивахъ, повряющій работы предшественниковъ и приводящій ихъ къ систем и единству, другой — смлый реформаторъ, стремящійся проложить новые пути исторической наук. Одинъ вращается въ ограниченной сфер политическаго анализа, другой вводитъ исторію въ широкую область естествознанія. Одинъ, въ послдовательномъ ход исторической жизни, признаетъ руководящую идею промысла, другой ищетъ объясненія историческихъ явленій въ естественныхъ свойствахъ человческаго и общественнаго организма. Различій много, но сходства еще боле. Сходство заключается въ единств воззрнія на историческій матеріалъ, въ отрицаніи самостоятельнаго, подавляющаго значенія факта, въ стремленіи дать преобладаніе иде, систем. Отъ голыхъ формулъ, отъ мелкихъ, изолированныхъ данныхъ, оба автора силятся возвыситься до идеи, до системы, до философскаго построенія, однимъ словомъ — до того, что можетъ быть названо наукою въ строгомъ смысл. Вотъ почему ршились мы сопоставить эти два имени — Лорана и Бокля — рядомъ, несмотря на то, что произведенія ихъ, съ перваго взгляда, имютъ очень мало сходнаго. Этимъ объясняется также, почему мы выбрали ихъ предметомъ журнальной статьи: еслибъ они трактовали о факт, еслибъ они бросали только новый свтъ на какой нибудь отдльный моментъ исторіи, мы, можетъ быть, прошли бы ихъ молчаніемъ, потому что всякаго рода спеціальность ума интересуетъ ту часть публики, которой преимущественно служитъ журнальная пресса, но оба наши автора — одинъ невольно, другой сознательно — силятся провести реформу въ наук, дать иное направленіе цлой отрасли человческиххъ знаній, и потому ихъ труды должны обратить особенное вниманіе.
Кто всматривался въ современное движеніе цивилизаціи и прислушивался къ требованіямъ общественнаго мннія по вопросу о народномъ воспитаніи за послднее десятилтіе, тотъ не могъ не замтитаодного, рзко выдающагося, многознаменательнаго факта, способнаго вызвать на самыя разнообразныя и противорчащія одно другому размышленія. Этотъ фактъ заключается въ подавляющемъ преобладаніи естественно-историческихъ наукъ надъ всми прочими отраслями человческаго знанія — преобладаніи, грозящемъ поглотить современенъ весь циклъ наукъ математическихъ, теологическихъ, лингвистическихъ, и ограничить всю сферу умственной дятельности науками историческими, политическими и естественными — изученіемъ человка, общества и природы, то-есть реальной дйствительности {Говоримъ реальной, потому что есть и нереальная дйствительность, наприм., математическая истина.}.
Этотъ фактъ неоспоримъ, онъ бросается въ глаза самому поверхностному наблюдателю. Статистика русскихъ и западныхъ университетовъ показываетъ, въ какой непомрной прогресіи возрастаетъ съ каждымъ годомъ число слушателей на естественномъ факультет, и если т же статистическія данныя противорчатъ, повидимому, нашей мысли о преобладаніи историческихъ наукъ, потому что слушатели словеснаго факультета все боле и боле рдютъ, то это происходитъ, кажется, оттого, что въ систем ныншняго университетскаго образованія исторія связана съ науками лингвистическими, съ которыми она, на самомъ дл, иметъ очень мало общаго. Если мы обратимся къ библіографіи, то придемъ къ тмъ же самымъ выводамъ. Разверните любой нумеръ какого нибудь библіографическаго журнала — васъ поразитъ огромный списокъ книгъ по естествовднію, исторіи, политической экономіи, историко-политическая и естественная литература непомрно разрастается на нашихъ глазахъ, въ ущербъ литератур, другихъ наукъ.
Какъ же должны мы отнестись къ этому факту? Сожалть намъ или радоваться? Каждый думаетъ объ этомъ по-своему, и примиренія, повидимому, надо ждать еще въ далекомъ будущемъ. Крайніе идеалисты и романтики видятъ въ преобладаніи естествознанія признакъ неизбжнаго паденія общества, которому будто бы грозитъ опасность погрязнуть въ матеріализм и утратить вс нравственные инстинкты человческой природы, они боятся, чтобъ общество не отказалось отъ духовной жизни, чтобъ оно не обратилось къ паганизму, къ культу вещества. Они забываютъ, что человческій организмъ немыслимъ безъ присутствія духовнаго начала, и въ какомъ-то непонятномъ страх смотрятъ на дло подъ сильно увеличеннымъ угломъ зрнія. Въ исторіи они видятъ только критицизмъ Штрауха, въ философіи — реализмъ Фейербаха, въ политической экономіи — стремленіе свести человческую дятельность съ высоты нравственныхъ побужденій на интересы промышленнаго эгоизма, понятно, что они не могутъ примириться съ современнымъ движеніемъ, и враждебно относятся къ нему. Матеріалисты, напротивъ, видятъ въ этомъ движеніи залогъ будущихъ успховъ человческой мысли и врнйшее ручательство въ томъ, что наша умственная дятельность направилась по прямой и торной дорог.
Кто же нравъ, кто виноватъ?
Мы не беремъ на себя смлости ршать этотъ гамлетовскій вопросъ ХІX-го вка, для насъ это было бы тмъ боле затруднительно, что мы не раздляемъ ни заблужденій матеріалистовъ, ни крайнихъ увлеченій ультра-идеалистовъ. Мы можемъ сказать только, что, по нашему крайнему разумнію, нтъ причины сожалть о господств естественно-историческихъ наукъ въ сфер ныншней умственной дятельности.. Мы видимъ въ этомъ только фактъ, имющій свое историческое оправданіе и объясненіе. Было время, когда человчество сидло за математическими выкладками, измряло планетные радіусы и вычисляло кульминаціи, среди этихъ странствованій въ заоблачныхъ сферахъ, ученые забывали и самихъ себя, и окружавшую ихъ природу. Было время обширныхъ теологическихъ трактатовъ и шумныхъ богословскихъ диспутовъ, было время кропотливыхъ филологическихъ изысканій и скромной лингвистической полемики. Было время, когда мы могли съ изумительной точностью высчитать часъ солнечнаго и луннаго затмнія, опредлить значеніе богословскаго термина, лингвистическаго свойства того или другаго слова, звука, а между тмъ не понимали минувшей судьбы человчества, не знали той почвы, на которой совершалось и совершается многостороннее развитіе органической жизни. Въ XVI, въ XVII вк, это ненормальное отношеніе науки къ жизни имло свое историческое оправданіе: тогда мысль человческая не была сама въ себ свободна, и науку нельзя было уложить въ стройный, самостоятельный организмъ. Толчокъ, данный переворотомъ XVI-го вка, очень скоро высказалъ свою крайнюю несостоятельность: время, послдовавшее за реформаціей, было самымъ глухимъ и безплоднымъ временемъ, по крайней мр для той страны, которой принадлежитъ иниціатива и первенствующая роль въ исторіи религіознаго переворота. Не только въ Германіи, этой классической стран абстрактной мысли, но даже во Франціи и въ Англіи, впродолженіе всего XVII-го и XVIIІ-го столтія, въ наук господствовало отвлеченное, нео-схоластическое направленіе. Это было время ученаго идеализма, эпоха расцвта математическихъ наукъ и возрожденной алхиміи. Ньютонъ царилъ въ конц XVII-го и въ начал XVIIІ-го вка, точно такъ же, какъ царили Нибуръ и Гумбольдтъ въ первой половин ныншняго столтія. Вмст съ Коперникомъ и Галилеемъ, онъ намчалъ новые пути математической наук и повершалъ старые, онъ давалъ направленіе человческой мысли и, наводя ее на алгебраическіе знаки и законы небесной механики, говорилъ ей: ‘здсь твоя область, здсь ты должна быть законодательницей’. Абсолютно, онъ былъ неправъ, но относительно, въ словахъ его заключалась великая истина. Умъ человческій въ XVII вк не усплъ еще разорвать своихъ связей съ средневковою эпохою, жизнь, зачинавшаася повсемстно, была еще въ броженіи, и спутанныя, невыяснившіяся стремленія общества отталкивали отъ себя пытливые порывы мысли, потому что они, эти стремленія, казались современникамъ слишкомъ пустыми, незначащими и безплодными. Общественная среда была слишкомъ узка и бдна, чтобъ приковать къ себ философствующій умъ человка,— правительственный абсолютизмъ удалялъ отъ соціальной дятельности людей, стоявшихъ впереди по своимъ научнымъ стремленіямъ. Наука, какъ мы сказали, была несвободна сама въ себ, и не могла быть систематизирована въ стройный, самостоятельный организмъ, нельзя еще было разсуждать о томъ, что дйствительно, а что недйствительно, и поневол приходилось браться за то, что само шло подъ руку. Оттого, разливъ математическихъ наукъ въ XVII вк не зналъ предловъ: вся дятельность ума человческаго обратилась въ небесныя сферы, къ алгебраическому анализу, вн законовъ тяготнія, вн синусовъ и косинусовъ, не было пищи для мысли и творчества. Но передовые умы эпохи заране еще произнесли свое осужденіе этому наплыву точныхъ наукъ, этому болзнному разладу мысли съ живою дйствительностью. Бэконъ Веруламскій еще въ XVI вк произнесъ свой строгій, но едва-ли не справедливый приговоръ одной изъ разработаннйшихъ отраслей математики, астрономіи. ‘Наука о небесныхъ тлахъ (говоритъ великій философъ) очень несовершенна. Она приноситъ людямъ нчто въ род той жертвы, какую Прометей нкогда принесъ Юпитеру: онъ пожертвовалъ ему бычачью рожу, набитую соломою, вмсто быка. Такъ и съ астрономами, когда они толкуютъ о числ, движеніи, положеніи небесныхъ тлъ. Небесный сводъ, для нихъ — бычачья шкура: во внутренность явленій они не проникаютъ.’. Это — вншнее, механическое изученіе природы, на которое нападаетъ Бэконъ, въ XVII и частью въ XVIII вк господствовало повсемстно. Въ лиц Ньютона оно нашло своего величайшаго представителя, но Ньютонъ же нанесъ и ршительный, смертельный ударъ своей систем и своей наук: надо было только довести математическое построеніе вселенной до высшей степени теоретическаго совершенства, чтобы разомъ высказалась вся его несостоятельность. ‘Механическое разсматриваніе природы — говоритъ одинъ писатель — несмотря на колоссальный успхъ ньютоновской теоріи, не могло удержаться, первый сильный протеста, противъ исключительно-механическаго воззрнія раздался въ химическихъ лабораторіямъ. Химія осталась врне бэконовской метод, нежели вс отрасли естественныхъ наукъ, эмпирія царила въ ней, это правда, по она оставалась почти во всемъ свободною отъ разсудочныхъ теорій и насильственныхъ притсненій предмета: химія добросовстно склонялась передъ признанною ею объективностью вещества и его свойствъ. Но протестъ, боле мощный, раздался съ другой стороны. Лейбницъ, тоже великій математикъ, по и великій мыслитель съ тмъ вмст, поднялся противъ исключительнаго механико-матеріалистическаго воззрнія. ‘Въ Лейбниц — говоритъ черезъ нсколько строкъ тотъ же авторъ — мы встрчаемъ перваго идеалиста, въ которомъ что-то близкое, родственное, современное намъ. Суровость среднихъ вковъ и протестантское натянутое безстрастіе отражаются еще яркими чертами и на угрюмомъ Декарт, и на неприступно-гордомъ въ нравственной чистот своей Спиноз, въ которомъ осталось много еврейской исключительности и много католическаго аскетизма. Лейбницъ — человкъ, почти совсмъ очистившійся отъ среднихъ вковъ: все знаетъ, все любитъ, всему сочувствуетъ, на все раскрытъ, со всми знакомъ въ Европ, со всми переписывается, въ немъ нтъ сацердотальной важности схоластиковъ, читая его, чувствуете, что наступаетъ день съ своими дйствительными заботами, при которомъ забудутся грзы и сновиднія, чувствуете, что полно глядть въ телескопъ — пора взять увеличительное стекло, полно толковать объ одной субстанціи — пора поговорить о многомъ множеств монадъ’. Въ этихъ немногихъ словахъ заключается вся исторія европейской мысли отъ Бэкона до Канта. Механическое разсматриваніе природы не выдержало напора идеализма, потому что въ этомъ идеализм заключалась великая сила, которой не знали математики: сила жизненной, общечеловческой идеи, пробудившей политическіе и соціальные инстинкты въ обществ XVIIІ-го вка. Точныя науки отошли на второй планъ, на первый выдвинулась философія въ ея обширнйшемъ значеніи.
Въ первое время, надо замтить, эта философія еще мало жила дйствительной жизнью: въ ней господствовало то же отвлеченное направленіе, т же діалектическіе пріемы, которые выработали математическія науки {Мы говоримъ, конечно, не о французской философіи XVIIІ-го вка: ее мы предпочли оставить въ сторон, такъ-какъ она важна боле но примненіямъ въ политической и соціальной сред, чмъ по своему чисто-научному значенію.}. Въ научной сфер обнаруживались уже симптомы приближавшагося кризиса, готовился уже великій переворотъ въ области знанія и мышленія, но общество жило еще стариною, потому что наука, сама по себ, безсильна измнить обычное теченіе жизни. Нужны были сильные политическіе перевороты, нужна была сильная ломка въ соціальной сфер, чтобъ совершить коренныя преобразованія въ самомъ обществ, чтобъ, повести его другою дорогой. Ударъ послдовалъ со стороны Франціи.
Кризисъ 1789 года впервые пробудилъ европейскій міръ отъ тяжелой дремоты. Въ общественной сред произошло сильное потрясеніе, накопившіеся вками, и долго пребывавшіе въ состояніи броженія вопросы, разршились оглушительнымъ взрывомъ, и все старое зданіе, подточенное тысячелтней плесенью, не удержалось на своихъ феодальныхъ стнахъ, въ которыхъ философія ХІІІ-го вка пробила уже широкія бреши. Мииье очень врно опредлилъ значеніе первой французской революціи, сказавъ, что она открываетъ собою эру новыхъ обществъ подобныхъ тому, какъ англійская революція открыла эру новыхъ правительствъ. Дйствительно, переворотъ, произведенный событіями 1789 года въ политической жизни Европы, далеко не иметъ того историческаго значенія, какое имютъ измненія, внесенныя этими событіями въ нравственный и соціальный бытъ западнаго общества. Эти измненія заключаются главнйшимъ образомъ въ расширеніи соціальной среды, въ пробужденіи политическихъ инстинктовъ и общечеловческихъ идей. Революція 1789 г. свела человческую мысль изъ надзвздныхъ міровъ въ самую среду общественной жизни, открыла новую, безъизвстную до той поры, область научнаго вднія — область политики, исторіи, антропологіи. Пока общество спало, пока не существовало широкой политической дятельности и опредленныхъ соціальныхъ интересовъ, до тхъ поръ, понятно само собою, не могла существовать и соціальная наука. Потребность въ изученіи чего-либо обнаруживается съ дйствительною силою только тогда, когда это ‘что-либо’ пріобртаетъ какимъ ни-будь образомъ важное политическое, экономическое, научное или художественное значеніе, такъ, напримръ, наши предки, неимвшіе причины дорожить лсами, безъ сомннія , очень удивились бы, еслибы кто нибудь сказалъ имъ, что наступитъ время, когда наука о разведеніи и сбереженіи лсовъ займетъ одно изъ самыхъ видныхъ мстъ въ кругу реальныхъ знаній. Такъ же точно и соціальная наука, или исторія въ ея обширнйшемъ значеніи, могла притянуть къ себ человческую мысль только тогда, когда самый предметъ ея — народъ, общество — вышелъ изъ пассивнаго состоянія и пріобрлъ дйствительное значеніе. Въ этомъ, по нашему мннію, заключается одинъ изъ важнйшихъ результатовъ, внесенныхъ въ жизнь цивилизованнаго міра французскою революціею: безъ нея, мы говоримъ утвердительно, политическія и соціальныя науки никогда не достигли бы той степени развитія, на какой видимъ мы ихъ теперь.
Кончая это, слишкомъ уже, можетъ быть, затянувшееся вступленіе, мы необходимо должны поставить слдующій вопросъ: если исторія пріобрла въ наше время особенное значеніе, если современный человкъ считаетъ себя вправ обратиться къ ней за ршеніемъ трудныхъ и сложныхъ соціальныхъ проблеммъ, то достаточно ли выработалась она, чтобъ удовлетворить этимъ новымъ потребностямъ, вызваннымъ событіями 1789 года и ихъ ближайшими результатами? Достаточно ли созрла она для той широкой и многотрудной задачи, къ выполненію которой призвала ее современная эпоха?
Отвчать на этотъ вопросъ, признаемся, очень трудно, трудно тмъ боле потому, что нелегко найдти извстный масштабъ,— по которому можно было бы опредлить степень развитія исторической науки. Задачи и средства исторіи еще такъ мало выяснились, что ршить утвердительно, въ какой мр удовлетворяетъ она идеалу, почти невозможно — можетъ быть, потому, что самый идеалъ этотъ не получилъ еще опредленнаго колорита. Если что особенно характеризуетъ историческую науку въ ея ныншнемъ развитіи, то это именно царствующій въ ней произволъ личныхъ воззрній и субъективной логики, недопускающій ее выяснить въ извстной степени свой методъ и свое содержаніе. Представимъ себ, что молодой адептъ исторической науки хочетъ ознакомиться съ корифеями наиболе вліятельныхъ историческихъ школъ, при первой попытк оріентироваться въ этомъ колоссальномъ лабиринт, его непремнно озадачитъ изумительная пестрота и разнообразіе методовъ, пріемовъ, тенденцій, взглядовъ, системъ, теорій, доктринъ, притязаній. Тутъ фигурируетъ передъ нимъ и Маколей съ пластическою художественностью и отсутствіемъ всякой теоріи, и Прескоттъ съ своею холодною объективностью, и Бокль съ своими статистическими пріемами, и доктринръ Гизо съ своимъ быстрымъ, блестящимъ анализомъ, и баронъ Барантъ съ своей искусственной безъискусственностью и фруассаровскимъ романтизмомъ, и Мишле съ теоріей народной автономіи и брошюрой ‘Le Peuple’, и Лабуле съ сравнительнымъ методомъ и юридической діалектикой, и Лоранъ съ теоріей провиденціальной миссіи народовъ… Обратится нашъ новичокъ къ Германіи — тамъ Ранке, Риль, Вайцъ, Риттеръ, Гпзебрехтъ, Гервинусъ, каждый съ своимъ методомъ, своей теоріей, своими тенденціями… Какъ не растеряться неопытному новичку среди этихъ пестрыхъ проявленій исторической мысли? Въ нашемъ перечн, еще Далеко неполномъ, мы говорили только о живыхъ, современныхъ намъ дятеляхъ, или объ умершихъ очень недавно, а сколько еще тхъ, которые давно уже сошли со сцены научной дятельности! Отъ Боссюэта и Іоганна фои-Миллера до Бокля и Лорана, сколько историковъ и философовъ съ большимъ или меньшимъ дарованіемъ, съ большей или меньшей самостоятельностью мысли, заявляли безконечно разнообразныя притязанія на философію исторіи, на историческую систематику! Безъ сомннія, разнообразіе личныхъ воззрніи въ научной сфер далеко не составляетъ исключительной принадлежности исторіи, а есть общее достояніе каждой науки, нескованной въ своемъ прогресивномъ развитіи, но дло въ томъ, что въ другихъ отрасляхъ человческихъ знаній подобныя воззрнія вытекаютъ одно изъ другаго и поперемнно господствуютъ въ наук, въ естествовдніи, напримръ, каждый новый взглядъ, каждая новая теорія, обнаруживаютъ шагъ впередъ, прогресъ въ наук: тамъ одинъ взглядъ, одна теорія, вытсняются другимъ взглядомъ, другой теоріей, тамъ можно измрить ростъ науки въ данную эпоху и сказать: наука остановилась вотъ на чемъ. Совсмъ другое въ исторіи. Здсь нсколько взглядовъ, нсколько теорій, часто діаметрально противоречащихъ, уживаются въ одно и то же время другъ подл друга, и уживаются такъ, что нельзя бываетъ сказать, кто кого потснилъ’ Разумется, никто не станетъ отрицать, что историческая наука, въ періодъ своего долгаго существованія, прошла очень много послдовательныхъ ступеней и успла выработать нсколько положительныхъ, неоспоримыхъ результатовъ, взгляды, господствовавшіе въ нашей наук сто лтъ назадъ, теперь уже забыты, критическіе пріемы, которыми пользовались Юмъ или Іоганнъ фон-Миллеръ, нын признаны неудовлетворительными и замнены другими, но мы говоримъ не о частныхъ историческихъ вопросахъ, даже не о тайныхъ, закулисныхъ пріемахъ науки, а о томъ общемъ, теоретическомъ систематизированіи исторіи, которое обыкновенно называютъ философіей исторіи, и въ законности существованія котораго весьма многіе сомнваются. Нигд отсутствіе строгаго научнаго метода не даетъ себя такъ осязательно чувствовать, какъ въ этой отрасли исторической науки. Здсь мы входимъ въ область безусловнаго произвола, гд предоставленъ полный простора. личнымъ воззрніямъ, ипотезамъ, притязаніямъ, гд каждый можетъ, по собственному усмотрнію, пускать въ ходя, прагматизмъ и скептицизмъ, оптимизмъ и пессимизмъ, идеализмъ и реализмъ, и гд нтъ ни прочнаго фундамента, ни крпкой путеводной нити, чтобъ хотя на чемъ нибудь утвердить свое смлое a priori. Правда, историческая критика полагаетъ иногда предлъ слишкомъ смлымъ увлеченіями, историковъ, но вдь самая эта критика всего чаще бываетъ такого свойства, что ппотеза разрушается въ ней ипотезой, личное мнніе — другимъ личнымъ мнніемъ, и т. д. Это происходитъ, можетъ быть, оттого, что до сихъ поръ историческая наука мене всякой другой допускала долговчность авторитетовъ и ихъ деспотическое вліяніе. Самые смлые и оригинальные мыслители въ области исторіи очень и очень теряли свое обаятельное значеніе. Нибуръ, котораго по справедливости называютъ творцомъ ныншней исторической науки, еще при жизни своей долженъ былъ видть, какъ падали одна за другой его блестящія ипотезы подъ ударами той самой критики, тайнымъ законамъ которой онъ научилъ современниковъ. Разсчитывать на полное признаніе своего авторитета въ ученомъ мір ни одинъ историкъ не иметъ надежнаго основанія. Да и какъ, въ самомъ дл, ршить, что такой-то теоретикъ-историкъ крпче держитъ въ своихъ рукахъ историческую истину, чмъ такой-то, что симпатіи одного законне симпатій другаго? Вамъ нравится Маколей, другому нравится Мишле, вы сочувствуете объективному и антисистематическому началу Баранта, а другой выдвигаетъ впередъ доктринра Гизо и теоретики-фаталиста Лорана. Вы склоняетесь на сторону политическаго пріема Макіавелли, а другой толкуетъ о необходимости оцнивать историческихъ дятелей по мр ихъ личныхъ нравственныхъ достоинствъ, и съ гордостью произноситъ имя Шлоссера. Вы хотите видть въ исторіи формацію государствъ, а другой ищетъ въ ней органическаго роста народовъ. Какъ же согласить эти противорчія? Гд искать истины? гд примиреніе?
Этими немногими указаніями далеко еще не исчерпываются спорные пункты въ исторіи. Вншнія противорчія, личныя убжденія и притязанія не обозначаютъ еще вполн того характера неточности и неопредленности, который мы старались подмтить въ исторической наук, существуютъ еще другіе, боле важные спорные пункты, недопускающіе исторію сдлаться наукою въ томъ смысл, въ какомъ понимаютъ это слово, напримръ, математики. Мы считаемъ необходимымъ указать на эти пункты, чтобъ потомъ врне оцнить, что сдлали для устраненія ихъ Лоранъ и Бокль.
Прежде всего намъ приходится указать на одинъ трудный, вками поднятый вопросъ — вопросъ, острымъ угломъ врзавшійся въ цлую область научнаго вднія, тяготющій надъ каждою наукою, имющею предметомъ своего изученія человка или природу — вопросъ идеализма и матеріализма. Незадолго до послдняго времени, въ эпоху, когда политическая жизнь Европы, запуганная реакціей, осла на дно, когда общество, обманутое въ своихъ стремленіяхъ, захотло сосредоточиться въ самомъ себ и внутренней, подземной работой противодйствовать начинавшемуся гніенію — въ эту эпоху въ Германіи кипла страстная борьба между поклонниками духа и защитниками вещества. Всмъ, безъ сомннія, памятно, съ какомъ взаимнымъ увлеченіемъ велась эта тяжба: противники выступили другъ противъ друга во всеоружіи, съ такими неистощимыми запасами военныхъ снарядовъ, что типографскіе станки едва поспвали за порывистыми движеніями мысли. Брошюры, памфлеты, сыпались какъ ядра. Въ напряженной борьб, противники развернули вс свои силы, вс средства, бывшія въ ихъ распоряженіи, но положительныхъ результатовъ не достигли. Наука обогатилась нсколькими новыми важными пріобртеніями, но ученый міръ попрежнему остался раздленнымъ на два враждебные лагеря, и еще съ меньшей надеждой на примиреніе, чмъ до начала борьбы.
Въ этомъ ожесточенномъ спор, историческая наука не принимала непосредственнаго участія. Оно и понятно: на степени своего ныншняго развитія, исторія вращается въ очень ограниченной сфер, и общіе міровые вопросы, вопросы, духа и вещества, не входятъ, повидимому, въ ея область. Борьбу вели только натуралисты и философы: историки стояли въ сторон, какъ-будто споръ шелъ о предмет, для’ нихъ совершенно чуждомъ. А между тмъ, въ нашей наук есть вопросы, приступая къ которымъ историкъ долженъ напередъ объявить, под какимъ знаменемъ стоитъ онъ, потому что иначе невозможно ршеніе этихъ вопросовъ. Мы укажемъ для примра только два пункта, на которыхъ встрчаются лицомъ къ лицу идеализмъ и матеріализмъ въ -исторіи. Всмъ извстно, что вопросъ о единств человческаго рода до-сихъ-поръ занимаетъ ученыхъ, и несмотря на очевидную невозможность ршить его сколько нибудь удовлетворительно при ныншнемъ состояніи антропологіи, къ нему безпрестанно обращаются на Запад. Вопросъ этотъ, по существу своему чисто-историческій, сводится на вопросъ о происхожденіи человческаго рода отъ одной пары, и потому входитъ въ область естествознанія. Мннія но этому вопросу расходятся въ двухъ направленіяхъ: идеалисты защищаютъ библейское сказаніе объ Адам и Ев, а матеріалисты отстаиваютъ придуманную ими ипотезу о перерожденіи зоологическихъ родовъ, которая, въ своихъ дальнйшихъ выводахъ, приходитъ къ происхожденію людей отъ обезьянъ, причемъ, само-собою разумется, уничтожается представленіе о первой пар. Такимъ образомъ, хотя вопросъ о единств человческаго рода перешелъ въ руки натуралистовъ, но понятно, что историкъ, съ своей стороны, не можетъ обойти его, а приступивъ къ нему, долженъ открыто объявить, слдуетъ ли онъ ипотез матеріалистовъ, или держится библейскаго сказанія, отстаиваемаго идеалистами {Желающихъ ближе познакомиться съ этимъ интереснымъ антропологическимъ вопросомъ, мы отсылаемъ къ стать Ванда: ‘lieber die Einheit des Menschengeschlecht’, помщенной во II кн. ‘Историческаго Журнала’ Зибеля (‘Historische Zeitschrift’) за 1861 годъ.}.
Второй вопросъ, на который мы хотимъ указать, относится къ исторической систематик, или философіи исторіи. Мы постараемся передать его сущность въ самыхъ краткихъ словахъ. Наблюдая рядъ общественныхъ явленій, составляющихъ содержаніе исторической науки, мы замчаемъ въ нихъ извстнаго рода послдовательность, узнаемъ въ нихъ присутствіе извстныхъ соціальныхъ и историческихъ законовъ, уклоненіе отъ которыхъ болзненно отзывается въ народномъ организм, однимъ словомъ, замчаемъ нчто, управляющее тми явленіями, изъ послдовательнаго ряда которыхъ слагается жизнь человчества. Здсь естественно рождается вопросъ: стоитъ ли это нчто вн человчества, вн видимаго чувственнаго міра, или оно заключается въ немъ самомъ, въ его собственномъ организм? Руководитъ ли прогресивнымъ ходомъ исторіи какая нибудь извн дйствующая разумная сила, или вс соціальныя явленія коренятся въ организм общества, подобно тому, какъ причины всхъ естественныхъ отправленій человка заключаются въ его собственномъ тлесномъ организм? Понятно, что этотъ важный вопросъ не можетъ быть ршенъ согласно всми историками: идеалисты непремнно должны разойтись здсь съ матеріалистами. Итакъ, вотъ еще одно противорчіе, еще одна раздльная черта въ исторической наук. И опять, здсь повторяется тотъ же исключительный фактъ, который мы старались выставить на видъ, говоря о разнообразіи системъ, методовъ и пріемовъ въ нашей паук: опять видимъ мы, что въ исторіи самые враждебные принципы уживаются рядомъ другъ подл друга, съ равными правами на гражданство. Нашихъ словъ въ этомъ случа не слдуетъ понимать въ томъ смысл, будто мы отрицаемъ соприсутствіе идеализма и матеріализма въ другихъ наукахъ, напротивъ, въ философіи и естествознаніи эти два полюса еще рзче, еще угловате выступаютъ наружу. Мы хотимъ указать только на то явленіе, что въ исторіи оба направленія, идеальное и реальное, часто очень близко соприкасаются другъ съ другомъ, что, существуя совмстно, они какъ будто не исключаютъ одно другое, и что въ исторіи какъ идеализмъ, такъ и матеріализмъ каждый въ свою очередь, часто измняетъ самому себ и вторгается въ чужую область. Искать въ этомъ факт глубокаго внутренняго значенія било бы, очевидно, излишне: причина этого явленія заключается, по нашему мннію, въ той спутанности и незрлости исторической науки, которая не дозволяетъ окончательно выясниться и обособиться двумъ главнымъ ея направленіямъ. При отсутствіи строгаго научнаго метода, при шаткости выработанныхъ наукою результатовъ, при вопіющемъ противорчіи теоретическихъ системъ и критическихъ пріемовъ, историку очень трудно со всею строгостью слдить за самимъ собою и съ фанатической нетерпимостью преслдовать извстное направленіе, инстинктивно и ненамренно измняетъ онъ иногда своему знамени, и измняетъ не потому, чтобы въ немъ явилось сознаніе ложности началъ, выработанныхъ его школою, а просто потому, что еще мало научной точности и строгихъ принциповъ вошло въ историческую науку.
Еслибъ мы стали продолжать наши указанія на отсутствіе единства и строгаго научнаго метода въ исторіи, то нашли бы еще много фактовъ, свидтельствующихъ, сколько противорчій и разнообразій занесено изъ различныхъ, иногда совершенно постороннихъ, сферъ въ нашу науку. На первомъ план стоитъ здсь расколъ въ политическихъ воззрніяхъ, разъединившій историковъ на дв главныя группы — либераловъ и легитимистовъ. Съ перваго взгляда кажется, что это явленіе вовсе не важно, что наука находится въ рукахъ писателей первой группы, а вторая представляетъ небольшой кружокъ людей отсталыхъ, съ узкими политическими взглядами, съ устарвшими замашками и претензіями — людей, потерявшихъ всякое довріе большинства, и потому непользующихся широкимъ нравственнымъ вліяніемъ. Все это отчасти справедливо, потому что численное превосходство, дйствительно, окажется на сторон либеральной партіи, если, мы исключимъ легіонъ французскихъ и итальянскихъ аббатовъ, изъ которыхъ каждый, однакоже, считаетъ своею обязанностью пустить въ свтъ хоть одно историческое сочиненіе. Но не надо забывать, что въ нашу печальную эпоху, изъ лагеря либераловъ безпрестанно выбываютъ перебжчики, и что въ числ этихъ перебжчиковъ мы нердко встрчаемъ писателей первокласснаго дарованія. Недавно еще, Европа была сильно скандализирована появленіемъ ‘Англійской исторіи’ Леопольда Ранке, въ которой почтенный авторъ, патріархъ нмецкой исторической литературы, неожиданно выступилъ самымъ узкимъ легитимистомъ и бросилъ уличной грязью въ людей имя которыхъ донын съ уваженіемъ и признательностію произноситъ каждый честный англичанинъ. Не слдуетъ забывать притомъ, что либеральная партія считаетъ въ своихъ рядахъ довольно ограниченное число дйствительно талантливыхъ и полезныхъ дятелей: если у нея есть Маколей и Гервинусъ, идеалы честныхъ и даровитыхъ историковъ-гражданъ, то есть у нея и другіе историки, подъ пустозвонкими фразами которыхъ всякій безъ труда различитъ слды недобросовстнаго диллетантизма. Такіе писатели обыкновенно бьютъ на эффектъ, потому что возбудить къ своему труду серьзное вниманіе они неспособны, всякая историческая монографія обращается въ ихъ рукахъ въ памфлетъ не потому, чтобъ въ груди ихъ кипло слишкомъ бурное чувство свободы, и не потому, чтобъ слишкомъ плотно охватывала ихъ современная жизнь со всми ея страстями и интересами, а просто по той причин, что написать памфлетъ и легко, и выгодно, а для серьзнаго труда необходимы трудолюбіе и основательная подготовка.
Указавъ на различіе историческихъ системъ и методовъ, на разъединеніе, внесенное въ историческую науку споромъ идеалистовъ и матеріалистовъ, на расколъ въ политическихъ убжденіяхъ, мы должны сказать еще нсколько словъ о противорчіяхъ въ воззрніи на нкоторые частные историческіе вопросы, и тогда, обрисовавъ такимъ образомъ современное состояніе историческихъ знаній, мы будемъ въ силахъ врне оцнить токовое движеніе въ наук, провозвстникомъ котораго мы назвали Томаса Бокля.
Во всей исторіи трудно найдти хоть одинъ фактъ, хоть одно явленіе, во взгляд на которое вс партіи и вс школы были бы согласны. Каждый историкъ, если только онъ не лишенъ нкоторой самостоятельности мысли, относится къ извстному событію или извстной исторической личности особеннымъ образомъ, съ своей исключительной точки зрнія. Но это разнообразіе личныхъ воззрній не всегда носитъ на себ характеръ чего-то произвольнаго: оно часто обусловливается самымъ разнообразіемъ тхъ направленій, которымъ слдуютъ историки. Часто достаточно бываетъ назвать только школу, къ которой принадлежитъ, извстный авторъ, чтобъ заране опредлить, какъ смотритъ онъ на то или другое событіе. Легитимистъ, напримръ, не можетъ смотрть на французскую революцію тми глазами, какими смотритъ на нее писатель либеральной партіи, и оба они отнесутся къ ней не такъ, какъ отнесся бы доктринръ или парламентаристъ. Нельзя не видть, что это тупое преслдованіе какого нибудь извстнаго направленія, какихъ нибудь извстныхъ политическихъ убжденій, сильно сковываетъ прогресивное движеніе науки: иногда самый талантливый и оригинальный мыслитель, изъ боязни прослыть ренегатомъ, принуждаетъ себя отвчать на вс историческіе вопросы по заученной программ , и отвчать далеко не всегда искренно. Да и не одни только частные историческіе вопросы, цлые періоды всемірной исторіи мняли иногда свой колоритъ и свое содержаніе по причинамъ, почти независвшимъ отъ исторической науки. Возьмемъ для примра средніе вка. Въ XVIII столтіи на нихъ смотрли, какъ на эпоху безусловнаго варварства, зврства и невжества. ‘Нарисуйте — говоритъ Вольтеръ — пустыню, въ которой волки, тигры и лисицы терзаютъ разрозненныя и робкія стада, и это будетъ картина Европы впродолженіе столькихъ вковъ.’ Кондорсе выражался о средневковой эпох не мене рзко: ‘Европа — говорилъ онъ — поставленная въ тиски между духовной тиранніей и военнымъ деспотизмомъ, въ крови и слезахъ ожидаетъ минуты, когда новые свточи возродятъ ее къ свобод, человчности и добродтелямъ.’ Гд источникъ этого воззрнія?— ужь никакъ не въ исторической наук. Такой взглядъ на средневковую эпоху былъ обусловленъ движеніемъ философіи, направленіемъ общественнаго мннія, требованіями общественной жизни, наконецъ, самимъ XVIII вкомъ, но никакъ не самой исторической наукой. Философы XVIII вка ратовали противъ авторитетовъ, а эти авторитеты созданы средневковыми народами, они ратовали противъ существующаго порядка, а этотъ существующій порядокъ былъ завщанъ средними вками, какъ же должны были они смотрть на средневковую эпоху? Отвтъ самъ собою вытекаетъ изъ вопроса. Въ XIX вк настаетъ иной порядокъ вещей. Революція разрушительнымъ ураганомъ пронеслась по Европ и покрыла ее развалинами. Авторитеты были сломаны, политическая логика опрокинута , ходячія идеи опошлились, настала реакція, обнаружилось стремленіе уйдти отъ современнаго хаотическаго броженія всхъ общественныхъ стихій въ глубину прошедшаго, того прошедшаго , когда надъ міромъ свтило солнце въ лиц папы и мсяцъ въ лиц императора, когда слабая голова находила подпорки въ авторитетахъ, когда жилось, повидимому, такъ легко, потому что не надо было ни мыслить, ни томиться въ мучительномъ сомнніи. Явился романтизмъ съ его туманною далью, съ его стремленіемъ къ чему-то неизвданному, съ его пестрою, причудливой фантасмагоріей. Средневковая эпоха облеклась въ радужныя краски, ее одну признали законнымъ источникомъ вдохновенія… Опять спросимъ мы: принимала ли хотя какое нибудь участіе въ этомъ переворот сама историческая наука?
Но не одна рыцарская врность своему знамени, не одни извн наложенные путы стсняютъ свободное движеніе исторической мысли.
И въ прошедшей, и въ современной жизни народовъ, есть много трудныхъ проблеммъ, съ которыми не въ силахъ совладать историческая наука. Не говоря уже о томъ, что къ историку можно отнестись съ чисто-казуистическими вопросами, напримръ съ слдующимъ: какъ должно смотрть на Магомета — порицать ли его за то, что онъ внесъ въ міръ смерть, фанатизмъ и разрушеніе, или оправдывать его за то, что онъ вызвалъ цлые народы къ исторической жизни?— не говоря уже о подобныхъ вопросахъ, какъ неимющихъ серьзнаго значенія, историкъ найдетъ въ своей наук много неразршимыхъ проблеммъ, много гордіевыхъ узловъ, передъ которыми онъ вынужденъ будетъ смиренно опустить руки и сознаться въ своемъ безсиліи. Кто разберетъ паутину, которою покрыла физіологія древнйшій періодъ до-исторической жизни? Кто отвтитъ намъ на мучительный вопросъ: почему одни народы какъ будто отъ колыбели призваны къ политическому бытію и цивилизаціи, между тмъ, какъ подъ роскошнымъ солнцемъ Востока и Юга цлыя расы впродолженіе тысячелтій томятся, по выраженію Грановскаго, подъ гнтомъ историческаго безсилія? Кто ршитъ вопросъ объ исчезновеніи народностей, богато-одаренныхъ задатками первобытной цивилизаціи — напримръ, народности кельтической? Кто разъяснитъ вопросъ о политической и нравственной смерти народовъ — той смерти, какою умерли греки и римляне? Или навсегда останутся въ исторіи страницы страстнаго, но ничего не поясняющаго, лиризма? А между тмъ, съ каждымъ годомъ поднимаются новые вопросы, которые задваютъ колесо науки въ своемъ вчномъ вращеніи, и со всхъ сторонъ обступаютъ историка… Тутъ открываютъ слды племенъ, пятнадцать тысячъ лтъ тому назадъ исчезнувшихъ съ лица земли и незамченныхъ исторіей, тамъ, изъ-подъ песчаныхъ слоевъ, нанесенныхъ вками, выступаютъ памятники давно погибшей цивилизаціи, тамъ создаются новыя науки — физіологія общества и народо-психологія, молодые отпрыски исторіи. Какъ отнестись къ этимъ новымъ явленіямъ, гд взять силы, чтобъ разработать ихъ и усвоить наук?
Прежде, чмъ обратиться къ ршенію этого вопроса, подведемъ итогъ всему сказанному выше. Мы обозрли въ краткомъ очерк современное состояніе исторической науки, или, говоря точне, указали на явленія, вносящія разъединеніе и сбивчивость въ область историческаго изслдованія и на причины, недопускающія исторію сформулироваться въ строго-научный организмъ, подобный организму такъ называемыхъ точныхъ наукъ. Мы-видли, что отсутствіе единства, подмченное нами въ исторической наук, въ значительной степени обязано своимъ существованіемъ тому обстоятельству, что въ область исторіи вошло много чуждыхъ, постороннихъ элементовъ, занесенныхъ изъ другихъ отраслей человческихъ знаній, мы указали на родившіяся вслдствіе этого противорчія во взглядахъ и врованіяхъ, исповдуемыхъ представителями различныхъ историческихъ школъ, мы намекнули, наконецъ, на существованіе нкоторыхъ важныхъ историческихъ и антропологическихъ проблеммъ, удовлетворительное ршеніе которыхъ мы признали невозможнымъ при ныншнемъ состояніи исторической науки. Вс наши указанія сводятся къ одному: въ исторіи замчается отсутствіе строгаго философскаго метода и опредленности въ границахъ ея области, то-есть твердо обозначенныхъ размровъ ея содержанія. Устранить этотъ существенный недостатокъ можно двумя путями: или провести чрезъ вс событія исторической жизни одну руководящую, освщающую идею — идею до того абсолютную, истинную, непреложную, чтобъ она исключала всякую возможность существованія другой подобной идеи, или найдти какой нибудь тоже абсолютный критеріумъ, который моя,по было бы прикидывать ко всмъ явленіямъ исторической жизни и, опираясь на немъ, какъ на чемъ-то неизмнномъ, вчномъ, оцнивать все преходящее, случайное, нормальное и анормальное. Въ своемъ отзыв о книг Бойля мы должны будемъ сказать нсколько словъ объ этомъ абсолютномъ критеріум, отъискать который старается англійскій историкъ, теперь же, намреваясь обозрть систему Лорана, мы считаемъ нужнымъ разсмотрть сначала, какимъ образомъ пытались до него освтить массу историческихъ фактовъ извстной идеей, или, говоря проще, объединить и систематизировать эти факты. Повторимъ съ этою цлью ‘то, что сказали мы немного выше. Наблюдая рядъ общественныхъ явленій, составляющихъ содержаніе исторической науки, мы замчаемъ въ нихъ извстнаго рода послдовательность, узнаемъ въ нихъ присутствіе извстныхъ соціальныхъ и историческихъ законовъ, уклоненіе отъ которыхъ болзненно отзывается въ народномъ организм — однимъ словомъ, замчаемъ нчто, управляющее тми явленіями, изъ послдовательнаго ряда которыхъ слагается жизнь человчества. Отъ того, какимъ образомъ взглянемъ мы на это нчто, зависитъ характеръ той самой идеи, которую мы кладемъ краеугольнымъ камнемъ нашей исторической концепціи. Если мы дадимъ этому нчто сверхъестественную сущность, если мы поставимъ его вн исторической сцены, вн міровыхъ законовъ, тогда вс явленія народной жизни получатъ самое простое и, говоря въ научномъ смысл, самое дтское объясненіе. Извстно, что существуетъ экономическая школа, выводящая вс законы промышленной дятельности изъ афоризмовъ въ род слдующихъ: ‘на человчеств лежитъ проклятіе труда’, ‘провидніе опредлило бдному работать на богатаго’, и такъ дале. Такъ точно существуютъ историки, объясняющіе вс историческія явленія непосредственно волею небесъ. Въ древнемъ мір, этотъ теологическій методъ былъ въ большомъ ходу, и его нельзя объяснить однимъ благочестіемъ или наклонностью къ суеврію, фактъ предопредленія, идея проклятія или избранія, до того сжились съ понятіями древняго человка, до того были ему понутру, что онъ безразлично вносилъ ихъ и въ религіозныя врованія, и въ научныя убжденія, и въ художественные инстинкты. Софоклъ построилъ на иде проклятія свои лучшія трагедіи, евреи искали объясненія чудесныхъ судебъ своихъ въ факт избранія, они же, вмст съ греками и римлянами, видли во всхъ покоренныхъ ими народахъ проклятое племя, сказаніе о Хам, сын Ноевомъ, обрекаетъ проклятію цлую расу, цлую втвь человчества. Изъ этихъ-то представленій выработалась теологическая концепція всемірной исторіи, которая, начавшись грандіозной эпопеей библейскаго міросозерцанія, впослдствіи дошла до узко-католической доктрины Боссюэта.
Понятно, само собою, что подобная концепція не могла удержаться въ наук посл того, какъ исчезли или ослабли элементы, служившіе ей источникомъ, она не могла удержаться и потому, что принципъ, на который она опирается, парализируетъ науку, отрицая критику и изслдованіе. Теологическій методъ исключаетъ участіе мысли въ научной дятельности, и потому онъ долженъ былъ пасть вслдъ за тмъ, какъ критическая мысль пріобрла господство въ умственной сфер. Міросозерцаніе древняго человка потеряло свой авторитетъ, и на мст его явилось нсколько новыхъ концепцій, родственныхъ съ нимъ но происхожденію и иде, но уже съ большими уступками духу времени и прогрессу науки. Явились фатализмъ и оптимизмъ, которые, во взаимномъ соединеніи, въ свою очередь произвели новую систему, такъ называемый провиденціализмъ. Творецъ этой системы — Лоранъ, къ которому мы теперь и приступимъ.
Первые три тома ‘Этюдовъ’ Лорана, появившіеся двнадцать лтъ тому назадъ (подъ заглавіемъ: Histoire du droit des gens et des relations internationales), произвели громадное впечатлніе на весь читающій міръ..То была эпоха страшнаго упадка всхъ нравственныхъ силъ западнаго общества, деморализованнаго неудачнымъ исходомъ переворотовъ 1848 года — эпоха, когда лучшіе, проницательнйшіе умы Европы пришли къ полному разочарованію въ своихъ собственныхъ силахъ, когда въ литератур и въ жизни воцарился мертвенный застой, когда была поколеблена вра въ прогресъ — тотъ самый прогресъ, о которомъ такъ недавно и съ такимъ блестящимъ успхомъ училъ Гегель… Отовсюду слышны были малодушныя, тоскливыя жалобы безвыходнаго отчаянія, стованія о томъ, что человчество неспособно осуществить свои завтныя мечтанія, что оно недостойно той свободы, къ которой такъ долго и такъ упорно стремится впродолженіе тысячелтій… И вотъ, въ эту эпоху всеобщей деморализаціи, является человкъ, который, самъ пострадавъ въ революціонномъ кризис, съ улыбкой примиренія смотритъ на прошедшее и говоритъ людямъ 48-го года: ‘Не тревожьтесь! Все, что потеряли вы въ эту эпоху, воздастся вамъ сторицею. Минуетъ буря, тучи разсятся, выглянетъ солнце, и повсюду заблещетъ новая жизнь, боле свтлая, боле радостная, чмъ та, о которой вы сожалете. Настанутъ счастливые дни, когда люди соединятся въ одно великое семейство, когда не будетъ ни войнъ, ни раздоровъ, ни вражды, ни зависти, когда въ мір будетъ царствовать истина, любовь и свобода. Не смущайтесь о превратностяхъ человческаго счастья, знайте, что длами людскими управляетъ провидніе, и помните, что золотой вкъ не позади насъ, а впереди’.
Появленіе четвертаго тома сочиненія Лорана, послдовавшее черезъ значительный промежутокъ времени посл выхода трехъ первыхъ томовъ (и уже подъ измненнымъ заглавіемъ: tudes sur l’histoire de l’humanit), произвело еще боле шуму въ Бельгіи. Въ этомъ четвертомъ том (le Christianisme), содержаніе котораго составляетъ историко-богословскій трактатъ о христіанств, авторъ принялъ, какъ нчто доказанное и абсолютное, результаты, выработанные тюбингенской исторической школой (Бауръ и Штраусъ), и тмъ естественно возстановилъ противъ себячклерщшлыіую партію, въ то время очень сильную въ Бельгіи. ‘Появленіе четвертаго тома моихъ ‘Этюдовъ’ — говоритъ Лоранъ въ предисловіи къ пятому тому — подняло важный вопросъ о прав профессоровъ печатать свои труды религіознаго содержанія. Гентскій еннскопъ потребовалъ моей отставки, а министръ внутреннихъ длъ нсколько разъ объявлялъ во время пренія объ адрес 1856 года, что еслибъ моя книга явилась посл его октябрьскаго циркуляра, то онъ принялъ бы противъ меня строгія мры. Въ виду этихъ угрозъ, я счелъ нужнымъ поспшить изданіемъ пятаго тома, не изъ удальства, а для поддержанія своего права, и если онъ является уже посл паденія католическаго министерства, то это произошло по причинамъ, независвшимъ отъ моей воли. Читатели едва ли поврятъ — продолжаетъ Лоранъ — что я лишь съ большимъ я трудомъ могъ найдти въ Гент, второмъ город королевства, типографію, которая взялась бы напечатать этотъ томъ, они съ трудомъ поврятъ, что я не нашелъ книгопродавца, который осмлился бы выставить на немъ свое имя’ (и дйствительно, на пятомъ том ‘Этюдовъ’ Лорана, тамъ, гд обыкновенно обозначается имя книгопродавца-издателя, выставлено: Gand, chez l’auteur).
Послушаемъ теперь, какъ самъ авторъ объясняетъ причины, побудившія его приняться за ‘Исторію человчества’, и идею, съ которой приступилъ онъ къ этому труду.
‘Авторъ этой книги — говоритъ Лоранъ въ предисловіи къ первому тому ‘Этюдовъ’ — впродолженіе нсколькихъ лтъ юридически не имлъ отечества. Но ему не надо было долгихъ размышленій, чтобъ убдиться, что человкъ не можетъ быть чужестранцемъ на земл, на которой поселилъ его Богъ. Это противорчіе между нравомъ и фактомъ навело его мысль на прошедшія и будущія судьбы человчества. Почему жители одной страны — чужеземцы въ другой? Почему міръ раздленъ на враждебныя національности? Почему т, которыхъ природа родила братьями, становятся врагами, какъ скоро какой нибудь рубежъ раздляетъ ихъ? Не наступитъ ли время, когда родъ человческій составитъ одно великое семейство? Моя книга служитъ отвтомъ на эти вопросы.
‘Исторія иметъ свои законы, какъ и разумъ, какъ и природа физическая. Эта истина, неизвстная древнимъ, есть одно изъ драгоцннйшихъ открытіи, новой философіи. Народы идутъ къ предопредленной участи, по закону прогреса. Есть принципъ, управляющій всмъ мірозданіемъ — единство въ разнообразіи, гармонія, начинаютъ предвидть возможность примненія этого закона къ человческому роду. Люди суть члены великаго тла, человчества. Человчество иметъ свое назначеніе, которое должно быть одно и то же для всхъ разумныхъ существъ. Такъ-какъ цль его — единство, солидарность, то и человческое общество должно прійдти къ организаціи единой, солидарной, которая позволила бы ему выполнить свое назначеніе. Но въ человчеств есть также элементъ разнородности — націи. Націи не суть произвольный и измнчивый продуктъ обстоятельствъ времени и мста, он имютъ свой источникъ въ Бог (?), какъ и индивидуумы, каждая изъ нихъ иметъ свою роль въ задач, выпавшей на долю рода человческаго. Первоначально, народы организуются въ дух исключительности, сосредоточиваясь въ самихъ себ, чтобъ развиться съ большею энергіею, изолированность или воина служатъ въ теченіе столтій закономъ ихъ существованія. Процесъ формаціи народовъ еще неконченъ, когда они (то-есть народы) окончательно сложатся, враждебныя отношенія между ними уступятъ мсто гармоніи, національности не исчезнутъ, а устроятся мирнымъ образомъ.
‘Доказать изъ исторіи, что человчество шествуетъ къ миру и союзности (association) — составляетъ задачу нашихъ изслдованій. Когда мы покажемъ, что отъ возникновенія первыхъ обществъ до нашихъ дней существуетъ постоянный прогресъ къ единству, что враждебные элементы все слабютъ, между тмъ, какъ мирные все возрастаютъ съ неодолимою силою, тогда кто усомнится, что предназначеніе рода человческаго — мирная ассоціація?’ (T. I. Prface, р. V-VI).
Такъ-какъ въ этихъ словахъ заключается объясненіе той идеи, которую Лоранъ положилъ краеугольнымъ камнемъ своей исторической концепціи, то, чтобъ не прерывать логической связи нашего очерка, мы дополнимъ этотъ небольшой отрывокъ указаніями на боле частныя воззрнія автора, и разсмотримъ заразъ полученное такимъ образомъ полное изложеніе системы провиденціализма. Мы постараемся говорить словами самого автора, выбирая изъ его ученія преимущественно т пункты, которые выражены имъ съ особенною опредлительностью.
Поставивъ исходною точкою своей системы участіе промысла въ судьбахъ человчества, Лоранъ говоритъ: ‘Провидніе опредлило каждой націи, каждой исторической личности, каждому вліятельному событію, извстную роль, извстную провиденціальную миссію. Въ частностяхъ, эти роли или эти предназначенія различны, но вс они имютъ одну конечную цль — привести родъ человческій къ единству, къ мирной ассоціаціи. Такъ-какъ цль, достигнуть которой предопредлено человчеству, намчена впереди, въ далекомъ будущемъ, то изъ этого слдуетъ, что исторія ведетъ отъ худшаго къ лучшему, отъ разрозненности къ единству, отъ вражды къ миру, отъ рабства къ свобод. Такимъ образомъ, исторія воплощаетъ въ себ идею прогреса, непрерывнаго поступанія впередъ, которое исключаетъ всякую непослдовательность, всякіе скачки и перерывы. Все, что ни совершается въ мір, совершается по вол провиднія и иметъ свое, или тайное, или видимое, но строго и непреложно опредленное назначеніе, ни человкъ, ни нація не могутъ отречься отъ выпавшей на ихъ долю задачи, потому что эта задача предназначается божественнымъ промысломъ. Если мы встрчаемъ иногда въ исторіи уклоненія отъ такъ называемой ‘провиденціальной миссіи’, если мы подмчаемъ въ нкоторыхъ явленіяхъ исторической жизни народовъ болзненную дисгармонію съ стройнымъ міровымъ порядкомъ, то эти уклоненія, эта дисгармонія только видимыя, въ сущности же, ничто въ мір ни на волосъ не отступаетъ отъ пути, предназначеннаго промысломъ. Абсолютнаго зла не существуетъ, зло есть только временное, случайное качество какого-либо историческаго явленія, въ результатахъ же своихъ, оно неизбжно приводитъ къ абсолютному благу. Такимъ образомъ, все человчество шествуетъ, подъ знаменемъ прогреса, къ уготованной ему участи — свобод, братству и единству. Каждое историческое явленіе, какъ бы ни казалось оно нелогичнымъ, ненормальнымъ, какъ бы ни нарушало оно, повидимому, строгости исторической эпопеи, въ дйствительности есть не что иное, какъ необходимое звно въ сложной цпи событій. Переходъ отъ одного явленія къ другому незамтенъ, во всемъ царствуетъ порядокъ, система и послдовательность’.
Такова, въ краткомъ очерк, система провиденціализма, предложенная Лораномъ. Поверхностнаго взгляда на нее вполн достаточно, чтобъ убдиться, что она обязана своимъ существованіемъ двумъ другимъ системамъ, о которыхъ мы упомянули выше — фаталистической и оптимистической. Предопредленность каждаго историческаго явленія и неизмнный прогресъ въ послдовательномъ ряду ихъ — вотъ два главные пункта, служащіе исходными точками ученія Лорана, вс остальные догматы его не имютъ самостоятельнаго значенія и, очевидно, являются только изъ потребности быть консеквентнымъ въ своихъ выводахъ. Если Лоранъ однажды принялъ, что все длается по вол провиднія, и длается къ лучшему, то само собою разумется, что онъ долженъ былъ принять также и догматы объ отсутствіи абсолютнаго зла въ исторіи, о порядк и послдовательности историческихъ явленій, о несостоятельности всхъ попытокъ измнить предопредленную свыше судьбу человчества (или, какъ выражались фаталисты сороковыхъ годовъ, поворотитъ разумный ходъ исторіи), и такъ дале. Но нельзя незамтить, что Лоранъ, гоняясь за видимой консеквентностью своей философіи, внесъ въ нее одно непримиримое противорчіе, парализующее его систему въ самомъ ея источник. Противорчіе это заключается въ слдующемъ: авторъ принимаетъ безусловно, что все въ мір совершается по вол провиднія, что человкъ (ergo) несвободенъ въ своихъ дйствіяхъ, и въ то же время неоднократно говоритъ, что онъ пишетъ философію исторіи. Какимъ же образомъ согласить это? Вдь философія можетъ имть дло только съ тмъ, что доступно человческому анализу, что живетъ самостоятельною органическою жизнью, а не съ простымъ механизмомъ, служащимъ слпымъ орудіемъ въ рукахъ силы, стоящей вн данной сферы наблюденія. Какимъ образомъ можетъ Лоранъ анализировать историческія явленія, доискиваться въ нихъ внутренняго содержанія, изслдовать ихъ причины, свойства, результаты, когда онъ знаетъ, что вс они суть продуктъ воли существа, имющаго свое личное, отдльное бытіе? Поступая такимъ образомъ, онъ, очевидно, пишетъ трактатъ не объ исторіи, а о провидніи, онъ изслдуетъ не судьбы человчества, а волю и намренія промысла. Правда, эта воля и эти намренія выражаются въ историческихъ явленіяхъ, но, вдь, въ такомъ случа, сами эти явленія не имютъ самостоятельнаго значенія,— и изученіе ихъ можетъ пригодиться только на то, чтобъ ближе ознакомиться съ сущностью провиднія. Въ такомъ случа, исторія перестаетъ быть независимой наукой и нисходитъ на степень вспомогательной отрасли богословія, то-есть на ту степень, на какой она стояла въ понятіяхъ: писателей древности. Лоранъ самъ сознаетъ существованіе этой бреши въ его систем, сознаетъ необходимость наполнить ее чмъ нибудь, и вноситъ въ свою книгу одинъ замчательный параграфъ, въ которомъ старается примирить ученіе о промысл съ ученіемъ о свободной вол человка. Мы приведемъ здсь это мсто, потому что оно лучше всего можетъ показать, до какой степени самъ авторъ не въ силахъ освободиться отъ опутавшихъ его противорчій.
‘Древніе — говоритъ Лоранъ — смотрли на величіе и паденіе царствъ, какъ на дло рока, самые боги ихъ были подчинены неумолимой судьб, какъ же могли они признать свободу въ развитіи человческихъ обществъ? Христіанство ввело въ исторію провидніе, но догматъ о вмшательств Бога въ судьбы народовъ не ршаетъ еще грозной проблеммы которую древность, приписывавшая все роковому, слпому закону, признала неразршимою. Если Богъ управляетъ ходомъ длъ человческихъ, что должно статься съ свободою, съ нравственною отвтственностію? Божественная воля не опредляетъ ли непреложно событія? и если все совершающееся необходимо, неизбжно, то каково же въ такомъ случа назначеніе человчества?
‘Народы управляются тми же законами, какъ и индивидуумы, разсматриваемая философіей исторіи проблемма о примиреніи догмата о промысл съ свободною дятельностью народовъ есть только королларій богословской проблеммы о свобод и благодати. Человкъ свободенъ, но нтъ ли какого нибудь отношенія между нимъ и его Творцомъ? и какова сущность этого отношенія? Непрерывное дйствіе Бога на человка, называемое благодатью, не уничтожаетъ ли свободы? Эти высокіе вопросы занимали всю жизнь одного изъ величайшихъ мыслителей христіанства. Мы изложили въ своемъ мст доктрину св. Августна: онъ признаетъ свободу, но у него она поглощается божественною волею. Церковь не высказалась о примиреніи свободы съ благодатью, но ея догматы клонятся къ тому, чтобъ возвысить дятельность Бога въ ущербъ, дятельности человка. Точно такъ же и философія исторіи, задуманная съ христіанской точки зрнія, уничтожаетъ свободу народовъ предъ всемогуществомъ божественнаго вмшательства: въ Всемірной Исторіи Боссюэта человческая свобода играетъ еще меньшую роль, чмъ въ систем св. Августина. Боссюэтъ превосходно изображаетъ роль провиднія въ исторіи, но восторгаясь мыслью о всемогуществ божіемъ, онъ забываетъ человка, или, говоря врне, не забываетъ, а хочетъ его унизить, уничтожить: Богъ длаетъ все, человкъ же всегда служитъ лишь орудіемъ его непроницаемыхъ намреній. Какимъ образомъ этотъ могущественный геній (sic) могъ въ такой мр не признать одного изъ самыхъ существенныхъ элементовъ человческой природы, свободы? Предназначеніе каждой отдльной личности, такъ же какъ и цлыхъ народовъ есть прогресъ человчества, а свобода есть первое условіе для развитія человческихъ способностей. Человкъ и народы должны быть убждены, что ими не владетъ никакая роковая сила, что они сами устраиваютъ свою участь, что отъ нихъ зависитъ ее улучшить и прогресивно идти къ цли своего назначенія.
‘Но безусловна ли свобода народовъ? Человкъ, съ самаго своего рожденія, подчиняется сил вншнихъ обстоятельствъ, которыя ограничиваютъ его свободу, опредляя боле или мене его врованія, чувствованія и идеи. Справедливое въ отношеніи личностей, справедливо и въ отношеніи народовъ. Монтескь, а за нимъ Гердеръ, уяснили вліяніе климата и вхъ физическихъ причинъ на народный характеръ, формы правленія, религію и просвщеніе. По мннію нмецкаго философа, роль человка и народовъ опредляется ихъ организаціею и организаціею міра вншняго, но онъ не отрицаетъ Бога, потому что провидніе начертало отъ самаго начала міра судьбы рода человческаго и поставила каждую личность, каждый народъ на то мсто и въ ту эпоху, гд они должны выполнить свое назначеніе. ‘Мы непремнно то, чмъ мы можемъ быть, принимая во вниманіе время, мсто и обстоятельства, среди которыхъ мы живемъ.’ Вліяніе природы на человка и народы неопровержимо, но историческую систему, основанную исключительно на этомъ факт, но справедливости обвиняютъ въ фатализм: если природа управляетъ человкомъ и народами, если она опредляетъ путь, которому они должны слдовать въ теченіе вковъ, въ такомъ случа свобода не существуетъ.
‘Мы думаемъ, что человкъ сохраняетъ свою свободу и передъ лицомъ природы. То, что кажется наиболе роковымъ въ его развитіи, обстоятельства, въ которыя ставитъ его Богъ при самомъ его рожденіи, есть также результатъ его свободы, потому что эта власть, которую иметъ надъ нимъ окружающая среда, эти условія, при которыхъ онъ вступаетъ въ свтъ, суть также слдствія того употребленія, какое сдлалъ онъ изъ своей свободы въ предшествовавшей жизни. Эти причины могутъ имть вліяніе лишь на его личное свободное развитіе, но будущее его зависитъ отъ него, онъ самъ создаетъ свою судьбу. Провидніе помогаетъ человку и народамъ въ этомъ тяжеломъ труд, человкъ находится въ союз съ Богомъ не только въ минуту созданія, но и впродолженіе всего своего безконечнаго существованія. Непрерывное дйствіе Бога на человка — благодать, непрерывное дйствіе его на человчество — промыслъ (gouvernement providentiel). Помощь божія никогда не оставляетъ человка, даже виновнаго. Судьбы народовъ находятся также въ рук божіей, и человчество погибло бы, еслибъ Богъ хотя на минуту отъ него отвратился. У отдльной личности, вмшательство провиднія обнаруживается въ тайникахъ ея совсти, у народовъ, оно видно въ исторіи. Особенно въ великихъ переворотахъ, измняющихъ судьбы человческаго рода, божественное вліяніе обнаруживается во всей своей сил, спасая возобновляя міръ. Таково, напримръ, было вторженіе варваровъ: и христіане, и философы увидли перстъ божій въ этомъ нашествіи’ (Т. V, р. 4—7).
Что сказать объ этомъ длинномъ разсужденіи? Что такое этотъ поворотъ съ философіи исторіи на доктрину св. Августина, и съ доктрины Августина на вліяніе природы? Понятно каждому, что здсь дло вовсе не въ вліяніи климатическихъ и другихъ условій, а въ философской формул, въ которой авторъ долженъ былъ выразить перспективу своей исторической концепціи. Но эта концепція страдаетъ нестройностію, и авторъ, желая чмъ нибудь замаскировать ея несостоятельность, нашелъ средство сложить вину на теологію, говоря: проблемма объ отношеніи промысла къ независимой дятельности человка есть не что иное, какъ проблемма св. Августина о благодати и свободной вол, а такъ-какъ эта послдняя проблемма неразршима, то и о первой отъ меня нельзя требовать категорическаго отвта. Силлогизмъ, какъ видите, совершенно правильный, по онъ очень мало подвигаетъ впередъ вопросъ, такъ робко поднятый Лораномъ.
Вотъ все, что мы находимъ нужнымъ сказать о той абсолютной иде, которую положилъ Лоранъ въ основаніе своей ‘Исторіи человчества’. Посмотримъ теперь, какимъ образомъ провелъ онъ ее въ обозрніи главныхъ эпохъ исторической жизни народовъ, какимъ образомъ нанизалъ онъ на нее историческіе факты и данныя, однимъ словомъ, какимъ образомъ построилъ онъ свою систему.
Въ предисловіи къ первому тому своихъ ‘Этюдовъ’, авторъ въ слдующихъ краткихъ словахъ обозрваетъ идею всемірной исторіи, и вмст планъ своего сочиненія:
‘Теократическія государства первыя появляются на исторической сцен. Индія, Египетъ, Іудея живутъ, повидимому, изолированно, но эта изолированность не мшаетъ общенію догматовъ, доктринъ. Расы воинственныя призваны смшивать народы, создавать національности и подготовлять ихъ будущую ассоціацію. Ассиріане и персы основываютъ необъятныя, но быстро преходящія царства, когда они хотятъ перейдти за предлы Азіи, западный геній останавливаетъ ихъ и заступаетъ ихъ мсто. Финикіане первые принимаются за торговлю, назначеніе которой — соединять народы. Греки среди человчества — народъ-зачинатель (peuple initiateur), они цивилизуютъ своихъ побдителей, слдомъ за легіонами, эллинская культура овладваетъ міромъ, она и теперь господствуетъ надъ умами. Всемірная монархія римлянъ не есть та форма, въ которой должно осуществиться единство, владычество римлянъ есть только трудъ приготовительный, приговоръ надъ нимъ произнесенъ явленіемъ христіанства.
‘Рабство подточило древность. Истощенный физически и нравственно, міръ принимаетъ новую жизнь со вторженіемъ варваровъ и христіанствомъ. Единство существуетъ въ зародыш въ христіанскомъ догмат, но одна религія не въ силахъ осуществить его въ гражданскомъ мір. Идея всемірной монархіи пережила паденіе Рима: о-бокъ съ папствомъ возвышается имперія. Одинъ Богъ, одинъ папа, одинъ императоръ — вотъ высшее выраженіе единства, понятаго христіанскимъ обществомъ.
‘Но единство среднихъ вковъ есть только видимое: правительственная власть раздроблена до безконечности: связей феодализма недостаточно для соединеній этихъ враждебныхъ элементовъ. Отдльныя государства освобождаются изъ-подъ власти имперіи, раздленіе обнаруживается даже въ ндрахъ самаго христіанства. Но въ этой анархіи скрывается приготовительный трудъ будущаго единства — образованіе (formation) національностей.
‘Философія подготовляетъ революцію, которая общаетъ миръ и открываетъ новую эру. Утописты, вдохновленные этимъ смлымъ порывомъ, возвщаютъ ассоціацію народовъ. Эта утопія есть идеалъ который осуществится медленнымъ, но постояннымъ прогресомъ столтій’ (T. I. Prface, р. VI — VII).
Изъ этого небольшаго отрывка читатели могутъ видть, какъ консеквентенъ Лоранъ въ своей исторической систематик, и какъ легко достается ему эта консеквентность. Въ самомъ дл: положивъ въ основаніе своей системы два тезиса — о вмшательств провиднія въ судьбы человчества и о непрерывномъ прогресс, и обозначивъ, сверхъ того, конечную цль, къ которой стремится человчество, автора, уже безъ всякаго труда можетъ добывать изъ этихъ основныхъ положеній матеріалъ для невыходящей изъ границъ консеквентности оцнки каждой исторической эпохой и каждаго историческаго дятеля. Какъ доктринръ, онъ не стсняется несостоятельностію фактической части своего труда (въ особенности, эта несостоятельность видна въ трехъ первыхъ томахъ, посвященныхъ исторіи древняго міра), ему надо только провести, во что бы то ни стало, свою идею, свое profession de foi, и онъ дйствительно проводитъ его съ блистательною послдовательностію. Ни разу, въ восьми объемистыхъ томахъ своего произведенія, не отступаетъ онъ ни на шагъ отъ высказанной однажды идеи, вс событія, вс дятели исторической сцены оцниваются имъ но однажды принятому, предвзятому критеріуму. Врный своей основной иде, онъ не видитъ скачковъ и перерывовъ въ исторіи, для него не существуетъ въ ней ничего абсолютно новаго, все есть слдствіе предъидущаго и все, въ свою очередь, подготовляетъ будущее. Въ широко-развитой, разносторонней цивилизаціи древняго міра, Лоранъ не видитъ ничего, что могло бы имть самостоятельное значеніе: вся древность, по его мннію, есть только подготовленіе человчества къ принятію христіанства. Христіанство также, по мннію бельгійскаго историка, не есть что-либо абсолютное, конечное: оно только подготовляетъ философію — не ныншнюю, а какую-то будущую, которая явится современемъ, а покамстъ находится въ состояніи проблемматическомъ. Эта загадочная философія тоже не иметъ въ себ ничего самостоятельнаго, безотносительнаго, она явится только за тмъ, чтобъ проложить дорогу къ осуществленію завтнаго идеала, въ достиженіи котораго заключается, по мннію автора, назначеніе человческаго рода — идеала единства, мира, свободы и союзности. Вотъ этотъ-то отдаленный идеалъ и представляетъ абсолютное въ исторіи, потому что онъ иметъ уже не историческое, а дйствительное, вчное значеніе.
Впрочемъ, признавая за каждою данною эпохою только относительное, временное значеніе, проводя чрезъ вс фазы исторической жизни человчества идею непрерывнаго, неотразимаго прогреса, Лоранъ не отказывается отъ историческихъ аналогій (хотя самое слово аналогія, разъ допущенное въ систему провиденціализма, уничтожаетъ ее въ самомъ источник) и любитъ иногда провести параллель между различными эпохами всемірной исторіи. ‘Нсколько разъ уже — говоритъ онъ въ одномъ мст — замчали сходство между нашей эпохой и римскимъ обществомъ временъ имперіи. Отсутствіе религіи, господствующей надъ сердцами и, вслдствіе этого, распаденіе соціальныхъ связей, личность знаетъ только себя, свои страсти, свое благополучіе, а это благополучіе состоитъ лишь въ удовлетвореніи физическихъ аппетитовъ. Римское общество забывало жизнь среди удовольствій, чтобъ предаваться имъ безъ помхи, оно отказалось, отъ своихъ правъ и вручило ихъ кесарямъ. Имперію не возмущали боле волненія свободы, миръ и тишина царствовали въ ней. Миръ зловщій! тишина боле смертоносная, чмъ междоусобныя войны. Ища только удовольствій подъ покойною опекою деспотизма, народы такъ унизились, такъ развратились, что въ нихъ не осталось уже ни одного жизненнаго элемента. Девятнадцатый вкъ не узнатъ ли свой образъ въ этой картин?’ (T. V, р. 11)
Нтъ, не узнатъ, и не можетъ узнавать. Всякая аналогія между современнымъ, обществомъ и римскимъ временъ имперіи — нелпая историческая натяжка, противъ которой возстаетъ каждый-параграфъ ново-европейскихъ конституцій, каждая статья нашихъ законодательныхъ кодексовъ, каждая новая станица, выходящая изъ-подъ типографскаго пресса. Пессимисты и клерикалы могутъ кричать о нравственномъ разложеніи, о матеріализм и эгоизм современнаго общества, могутъ возставать противъ эманципаціи личности, противъ критическаго направленія науки, противъ развитія экономическихъ интересовъ, противъ чего имъ угодно: кто понимаетъ источникъ глубокой нравственной порчи, разъдавшей организмъ древне-римскаго общества, тотъ знаетъ, какъ отвчать на вс эти возгласы. Древній міръ жилъ жизнью государственной, древнее государство было основано на рабств, а рабство, какъ говоритъ самъ Лоранъ, подточило древность. Современная цивилизація, современное право не признаютъ рабства, слдовательно, надо найти какой нибудь другой разрушительный элементъ въ обществ XIX вка, чтобы выдержать аналогію его съ римскимъ. Отчего же не указываютъ этого элемента Лоранъ и его школа?
Итакъ, мы разсмотрли замчательную книгу Лорана со стороны общей идеи, положенной имъ въ основаніе его исторической системы, и со стороны самой системы, построенной на этой иде. Мы видли, что исходными точками системы Лорана служатъ два тсно-связанные между собою и вытекающіе одинъ изъ другаго догмата, проведенные имъ съ строгою, хотя и насильственною, консеквентностію. Догматы эти — провидніе, управляющее судьбами человчества, и непрерывный прогресъ въ исторіи. Система, построенная Лораномъ, вся основана на приложеніи этихъ двухъ догматовъ къ послдовательному ряду фактовъ, изъ которыхъ сложилась жизнь человчества. Что же такое эта система? Насколько ршаетъ она вопросы, намченные нами въ начал нашей статьи?
Отвчать на это, кажется, очень нетрудно. Лоранъ дйствительно далъ намъ строгую историческую систему, дйствительно построилъ исторію на точномъ, неизмняемомъ и неподверженномъ никакимъ случайностямъ основаніи, дйствительно указалъ намъ критеріумъ, при помощи котораго мы смло можемъ подступать ко всякому историческому явленію, но эта система, это основаніе, этотъ критеріумъ — условны, или, лучше сказать,— произвольны. Лоранъ внесъ только теологическій методъ въ исторію — вотъ и все. Подобно тому, какъ экономисты богословской школы формулируютъ всю политическую экономію въ общеизвстной фраз: ‘Господь въ гнв своемъ — изрекъ на родъ человческій проклятіе труда’ — такъ точно Лоранъ ршаетъ вс историческіе и соціальные вопросы словами: ‘Провидніе ведетъ родъ человческій по пути прогреса, мира и ассоціаціи.’ Изъ нашихъ словъ вовсе не слдуетъ заключать, будто мы отрицаемъ идею Промысла и прогреса въ исторіи, мы нападаемъ только на тотъ утрированный колоритъ, подъ которымъ провелъ Лоранъ эту идею черезъ рядъ историческихъ фактовъ. Утрировка всегда вредитъ длу, которое она призвана защитить и возвысить, такъ точно и въ настоящемъ случа. Еслибъ насъ не стсняла необходимость ограничить нашу статью самыми скромными размрами, мы могли бы показать, къ какимъ поразительнымъ натяжкамъ привело Лорана стремленіе найдти, во что бы то ни стало, выраженіе для своей идеи въ самомъ’, микрокопическомъ и историческомъ факт. Эти указанія были бы тмъ поучительне, что упрекъ въ утрировк, въ натяжкахъ, едва ли не въ равной степени относится и къ Боклю, какъ и ко всякому автору, въ ученую дятельность котораго замшалась самостоятельность воззрнія и profession de foi. Но самое назначеніе нашей статьи не дозволяетъ намъ вдаваться въ педантическій анализъ всхъ деталей разбираемой нами системы, мы, по необходимости, должны ограничиться только указаніемъ, въ какой мр эта система, какъ послднее слово историческаго идеализма, удовлетворяетъ требованіямъ современной науки. Чтобъ ближе придти къ этой цли, мы попытаемся объяснить идею, или принципъ, положенный Боклемъ въ основаніе его собственной концепціи, и сопоставивъ его съ тмъ, что непосредственно вытекаетъ изъ разбора книги Лорана, взвсить относительную важность обихъ системъ. Этимъ путемъ мы лучше уяснимъ и самый вопросъ о строго-научномъ метод въ исторіи, и то, на сколько каждый изъ разбираемыхъ нами авторовъ содйствовалъ къ отъисканію и практическому примненію этого метода.