Идеализм и материализм в истории, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ (*).

(*) См. ‘Отеч. Записки’ 1863 года, No 5-й.

Статья вторая и послдняя.

tudes sur l’histoire de l’humanit, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catolicisme. Bruxelles. 1857).— Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.

При первомъ сравненіи книги Лорана съ книгою Бокля, мы замчаемъ черту внутренняго сходства и внутренняго различія той и другой. Сходство заключается въ томъ, что оба автора, въ своемъ стремленіи изложить исторію систематически, ограничиваются только такъ называемой исторіей цивилизаціи, внутренней, бытовой исторіей, оставляя въ сторон вншніе политическіе факты. Дйствительно, удовлетворить требованіямъ, заявленнымъ, напримръ, Боклемъ, можно только въ томъ случа, если мы разъ навсегда, ясно и опредленно, разграничимъ эти дв области исторической науки и перестанемъ смшивать внутреннюю, полную смысла жизнь народа, съ вншними, часто случайными, проявленіями ея. Мы должны дать себ строгій отчетъ въ томъ, что во всякомъ исторически сложившемся обществ дйствуютъ дв параллельныя силы, изъ которыхъ одна управляетъ политической и гражданской жизнью общества, а другая проявляется въ его нравственной, интеллектуальной дятельности. Об эти силы работаютъ параллельно и согласно во всякомъ самобытно развивающемся обществ, между ними существуетъ извстная взаимная солидарность, надъ разъясненіемъ которой много, но до сихъ поръ почти безуспшно, трудилась историческая наука. Разумется, степень напряженія этихъ силъ не иметъ опредленной нормы, потому что постоянно равномрное дйствіе ихъ обусловливало бы безвыходный застой въ обществ и исключало бы возможность всякаго историческаго развитія. Сложный организмъ общества и постоянная самодятельность его различныхъ элементовъ не допускаютъ продолжительнаго застоя, оттого политическія и умственныя силы, управляющія жизнью общества, подвержены безпрерывному колебанію въ степени ихъ напряженія, и еслибъ мы захотли выразиться абстрактно, то сказали бы, что это колебаніе и составляетъ предметъ исторической науки. При этомъ само-собою разумется, что исторія не можетъ слдить за напряженіемъ указанныхъ нами силъ въ его отвлеченномъ значеніи, она иметъ дло только съ тми явленіями политической, соціальной и умственной жизни общества, въ которыхъ проявляется это напряженіе. Что касается до самыхъ явленій, въ которыхъ наблюдаемъ мы дйствіе историческихъ силъ, то группировка ихъ на вншнія и внутреннія, на видимыя и скрытныя, на матеріальныя и интеллектуальныя, не представляетъ никакой трудности: это сдлалъ еще Гизо въ своей извстной ‘Исторіи цивилизаціи Въ Европ’, это можетъ сдлать всякій изъ насъ, кто только потрудится внимательне взглянуть на исторію. Со времени выхода въ свтъ только-что названной книги Гизо, никто не сомнвается въ томъ, что эти внутренніе, нематеріальные факты народной жизни столько же (если не боле), какъ и вншніе, входятъ въ область исторіи и имютъ право быть предметомъ разсказа, описанія. Слдовательно, никто не можетъ упрекнуть Бокля за то, что онъ только исторію цивилизаціи, а не исторію вообще избралъ матеріаломъ для своей системы, напротивъ, ниже мы увидимъ, что въ этомъ выбор руководило имъ тонкое и врное пониманіе исторической науки, ея задачи и средствъ.

Различіе между книгами Лорана и Бокля, кром того, что одна изъ нихъ принадлежитъ перу идеалиста, а другая перу матеріалиста {Здсь мы должны сдлать важную оговорку. Слова: ‘идеализмъ’ и ‘матеріализмъ’, поставленныя въ заголовк нашего труда, и такъ часто повторяемыя нами, мы понимаемъ далеко не въ томъ смысл, какой усвоенъ имъ въ философіи и естествознаніи. Съ точки зрнія натуралиста, взгляды Бокля, напримръ, не могутъ быть названы строго-матеріалистическими уже но тому самому, что Бокль съ содроганіемъ говоритъ о Гольбах и Гельвеціус. Мы называемъ систему Бокля матеріалистическою только въ томъ смысл, что она, признавая независимое, органическое саморазвитіе человчества, устраняетъ доктрину о руководящемъ промысл, и такимъ образомъ противополагается историческому идеализму. Очень можетъ быть, что принятые нами термины неврны, неловки, но мы не могли придумать взамнъ ихъ боле удачныхъ выраженій.}, заключается въ томъ, что Бокль написалъ только введеніе, да и то неоконченное, т. е. теоретическое изложеніе своей теоріи, а Лоранъ провелъ свою идею чрезъ вс замчательнйшія фазы историческаго развитія человчества. При такомъ неравенств условій, Лоранъ съ перваго взгляда много выигрываетъ въ глазахъ читателя. Его система не есть что-то отвлеченное, теоретическое, непровренное опытомъ, она является не въ голыхъ формулахъ, а возстаетъ передъ нашими глазами въ выпуклыхъ образахъ, какъ нчто неразрывно связанное съ самымъ фактомъ. Бокль, напротивъ, не усплъ приложить къ длу свой методъ и свою систему, они передаются имъ теоретически, и еслибъ не яркая свжесть изложенія, еслибъ не манера аргументировать каждый умозрительный выводъ живыми историческими фактами, то успхъ книги Бокля былъ бы весьма сомнителенъ, потому что отвлеченныя теоріи давно уже упали въ цн у современныхъ читателей. Эта недоконченность, неполнота книги Бокля лишаетъ насъ права обращаться къ ней съ тми строгими требованіями, какія мы заявили относительно книги Лорана. Мы можемъ указать только на методъ, предложенный англійскимъ историкомъ, и посмотрть, на сколько справедливы возраженія, противъ него сдланныя.

Здсь намъ приходится снова сдлать отступленіе.

Извстно, что сфера наблюденія, доступная исторической наук, заключается въ извстномъ количеств фактовъ, которые, какъ мы видли, могутъ быть или вншніе, видимые, матеріальные, или внутренніе, скрытые, духовные, но которые въ томъ и другомъ случа сохраняютъ за собою характеръ и природу фактовъ. Изъ самаго опредленія: ‘историческая наука’ мы можемъ уже заключить, что она, эта наука, наблюдая рядъ входящихъ въ ея область фактовъ, иметъ своею задачею уловить и объяснить ихъ внутреннюю связь и значеніе, открыть высшій порядокъ, обнаруживающійся въ послдовательномъ ряду ихъ, найдти общіе неизмнные законы, по которымъ они группируются другъ подл друга. Такова, дйствительно, задача каждой науки, достигшей извстной степени зрлости: каждая отрасль человческаго знанія тогда только получаетъ чисто-научное, философское значеніе, когда она успваетъ отъ массы разрозненныхъ и изолированныхъ фактовъ возвыситься до системы, до цлостнаго и освщеннаго извстной идеей представленія. Но даже помимо этого вывода, къ которому мы приходимъ a priori, самый опытъ убждаетъ насъ, что отрицать извстный логическій порядокъ въ масс историческихъ фактовъ невозможно безъ сильнаго и ршительнаго предубжденія. Наблюдая рядъ историческихъ данныхъ въ томъ вид, въ какомъ передаетъ ихъ намъ, на основаніи прочтенныхъ лтописныхъ свидтельствъ, наша собственная память, мы невольно, безсознательно ощущаемъ, какъ въ ум нашемъ, независимо отъ насъ самихъ, возникаетъ боле или мене опредленная идея, около которой концентрируется рядъ обозрваемыхъ нами явленій. Въ человческой мысли есть неодолимое стремленіе находить во всемъ, если не систематическую связь и послдовательность, то логическое основаніе, разумную необходимость, какъ бы ни казались намъ съ перваго взгляда разнообразными и изолированными факты, представляющіеся нашему наблюденію, мы тотчасъ усиливаемся привести ихъ въ извстную систему, подчинить ихъ извстнымъ законамъ. Эта система, эти законы, не могутъ я не должны быть абсолютными, они необходимо должны допускать разнообразныя исключенія, уклоненія, они должны дать извстное мсто случаю, механическому сцпленію различныхъ силъ и обстоятельствъ, но въ итог, группа фактовъ, образующихъ въ наук массу сыраго матеріала, должна быть систематизирована въ той степени, чтобы самыя исключенія изъ правилъ объяснялись тми же общими логическими законами. Здсь естественно рождается вопросъ: если въ мысли человческой мы замчаемъ стремленіе подводить вс наблюдаемыя ею явленія подъ извстные законы, искать въ нихъ связи, системы и послдовательности, то не есть ли это стремленіе вредный инстинктъ, мшающій правильному взгляду на вещи — инстинктъ, которому, слдовательно, мы должны всми силами противодйствовать? Не есть ли это одна изъ тхъ слабостей человческой природы, которыя развиваются вслдствіе болзненнаго направленія, принимаемаго нашимъ умственнымъ организмомъ, и которыя наводятъ на ложный путь нашу умственную дятельность? Вопросъ этотъ первые предложили матеріалисты, и они же первые отвтили на него утвердительно, первоначальная же идея этого вопроса проявилась еще тогда, когда, собственно говоря, не различались идеализмъ и матеріализмъ въ философіи. Такъ, напримръ, Бэконъ, мыслитель XVI вка, въ одномъ своемъ трактат говоритъ слдующее: ‘Умъ человческій, но собственному существу своему, предполагаетъ въ вещахъ гораздо боле порядка и тожества, нежели сколько дйствительно въ нихъ находитъ, и тогда какъ въ природ много одиночнаго, много исполненнаго различій, умъ воображаетъ себ сходства, соотвтствія и соотношенія тамъ, гд ихъ вовсе не существуетъ’. Очень понятно, какой смыслъ имютъ эти слова въ устахъ Бэкона: они относятся непосредственно и исключительно къ міру физическому, и направлены противъ господствовавшаго въ то время схоластическаго метода, послдователи котораго думали однимъ напряженіямъ мысли, одною силою умозаключенія, постигнуть законы физической природы. Бэконъ, вооружаясь противъ стремленія систематизировать и отожествлять въ интерес голыхъ формулъ, добытыхъ а priori, то, въ чемъ опытъ обнаруживаетъ присутствіе различныхъ силъ, дйствующихъ, если можно такъ выразиться, по индивидуальнымъ и независимымъ одинъ отъ другаго законамъ — вооружаясь противъ всего этого, Бэконъ, очевидно, вовсе не имлъ въ виду отрасли соціальныхъ или гуманныхъ знаній, въ противномъ случа, онъ не удовольствовался бы простымъ и какъ будто мимоходомъ брошеннымъ замчаніемъ, которое мы выписали, а объяснилъ бы свою мысль несравненно подробне и опредленне. Въ послднее время, когда матеріалистическое направленіе ясне обозначилось въ наук, когда въ естествознаніи лозунгомъ матеріалистовъ сдлалось отрицаніе всякой системы, всякой предопредленности въ мір физическихъ явленій, тогда указанный нами вопросъ получилъ широкое значеніе въ наук, и рамки его значительно раздвинулись. О томъ, какую важность иметъ этотъ вопросъ для матеріалистовъ, и какъ они къ нему относятся, сообразить очень не трудно. Признавая автономію и объективность вещества и слдуя закону консеквентности, они расширяютъ рамки своего воззрнія, и отъ частной химической доктрины восходятъ до цльнаго и систематическаго міросозерцанія, въ которомъ природа представляется лабораторіей производительныхъ силъ, дйствующихъ объективно и независимо, по естественнымъ законамъ, безъ вмшательства всякой руководящей и предопредляющей идеи. Понятно само собою, что такое воззрніе, исходящее изъ отрицанія всякой системы и преднамренности въ мір физическихъ явленій, должно враждебно относиться къ тмъ пріемамъ и принципамъ, съ которыми приступаютъ идеалисты къ построенію своего собственнаго міросозерцанія. Матеріалисты борятся противъ стремленія идеалистовъ открыть и объяснить цлесообразность естественныхъ явленій, и называютъ нелпой метафорой всякую идею этой цлесообразности, физическія силы, говорятъ они, дйствуютъ сами по себ, автономически, и всякое стремленіе найдти въ ихъ дятельности руководящую идею есть слдствіе нашей привычки говорить метафорами. Это самое ученіе матеріалисты стараются перенести и въ область соціальныхъ наукъ, разсуждая такимъ образомъ: нравственная и общественная жизнь человка будто бы подчиняется тмъ же условіямъ, по какимъ совершаются отправленія его тлеснаго организма, все, чего требуютъ его естественныя нужды, совершается по этому требованію, все же прочее есть дло чистой случайности, механическаго сцпленія обстоятельствъ. Какъ въ мір физическомъ, такъ и въ мір нравственномъ, политическомъ, нтъ никакой цлесообразности и системы, если же мы находимъ въ немъ то и другое, то это есть слдствіе нашей привычки спрашивать на каждомъ шагу: отчего? и для чего? (вмсто: какъ?) Въ человческомъ ум, говорятъ матеріалисты, заключается стремленіе систематизировать все, что представляется его наблюденію, и это стремленіе, этотъ опасный инстинктъ, служитъ однимъ изъ главнйшихъ препятствій къ правильному пониманію физическихъ и нравственныхъ’ явленій. Повинуясь этому инстинкту, мы строимъ въ своемъ ум различныя ипотезы, теоріи, системы, и прилагаемъ ихъ и къ царству природы, и къ организму человческихъ обществъ, разнородныя и независимыя явленія мы связываемъ силлогизмами, вносимъ синтезъ, аналогіи и вс ухищренія человческой логики туда, гд должно царить одно экспериментальное знаніе, единственно ведущее къ цли. Отъ этой важной ошибки, говорятъ матеріалисты, одинаково страдаютъ и естественныя, и соціальныя науки. Подобно тому, какъ идеалисты-зоологи строятъ животное царство по іерархической лстниц и навязываютъ природ различные тандансы къ разнообразію, экономіи и т. п., такъ точно и идеалисты-историки группируютъ историческіе факты въ строгой послдовательности и съ высшими тандансами къ миру, ассоціаціи, непрерывному прогресу, и проч. Идеалисты-зоологи находятъ присутствіе высшей идеи въ томъ, что природа дала одному животному острые зубы, но тупые когти, а другому, наоборотъ, плохіе зубы, но за то преострые когти, идеалисты-историки видятъ особенное назначеніе въ томъ, что греки были великіе художники, но посредственные юристы, а римляне, наоборотъ, великіе юристы, но плохіе художники.

Таковы воззрнія матеріалистовъ, начинающія проникать въ историческую науку. Нельзя не согласиться, что относительно историковъ-идеалистовъ, вносящихъ, подобно Лорану, теологическій методъ въ науку, эти воззрнія могутъ быть названы нелишенными значенія, какъ полезная реакція со стороны матеріалистической оппозиціи. Но мы увидимъ ниже, что можетъ существовать философія исторіи и вн теологическаго метода, что можно быть историкомъ-матеріалистомъ, не отрицая идеи и послдовательности въ ход историческихъ явленій, что, оставляя въ сторон вопросъ о промысл вмст съ доктринами св. Августина и Боссюэта, можно осязать въ исторіи присутствіе законовъ, коренящихся въ самомъ организм общества, и направляющихъ извстнымъ образомъ теченіе народной жизни. Мы убдимся въ этомъ наглядно и какъ бы мимоходомъ, не прибгая къ систематическимъ возраженіямъ противъ ученья матеріалистовъ, потому что вопросъ этотъ только одною стороною входитъ въ область соціальныхъ наукъ, и слдовательно не отъ историковъ и не отъ публицистовъ надо ждать его абсолютнаго ршенія.

Несравненно важне для насъ другое возраженіе противъ философіи исторіи, сходное съ тмъ, на какое упираются матеріалисты, но предлагаемое со стороны самихъ историковъ. Извстно, что въ исторической литератур существуете школа такъ называемыхъ разсказчиковъ, которые отрицаютъ законность всякой исторической системы, всякаго философскаго анализа историческихъ явленій, и требуютъ отъ исторіи только объективнаго воспроизведенія факта. Если принять за представителя этой школы барона Баранта, извстнаго автора ‘Исторіи бургундскихъ герцоговъ’, то къ числу характеристическихъ признаковъ, отличающихъ эту школу, надо будетъ прибавить еще отрицаніе серьзной критики и поврки внутренняго содержанія историческихъ документовъ. Барантъ (и его послдователи, во глав которыхъ стоитъ теперь Амедей Тьерри, извстный своими монографіями но средневковой исторіи) думаетъ, что историкъ, чтобъ не впасть въ непростительныя ошибки, не долженъ смотрть скептически на лтописныя свидтельства, онъ обязанъ воспроизводить извстное событіе, лицо или эпоху такъ, какъ они отпечатллись въ сказаніяхъ современниковъ: иначе, историческій колоритъ будетъ невренъ. Очевидно, что предлагая такое мнніе, почтенный академикъ смшала, дв совершенно разнородныя вещи: характера, эпохи и характера, исторіографіи за, эту эпоху. Было бы въ высшей степени ошибочно думать, что мемуары современниковъ вполн врно отражаютъ въ себ вс индивидуальныя черты своего времени, напротивъ, можно сказать утвердительно, что историкъ ни въ какомъ случа не долженъ смотрть на какое либо событіе или эпоху глазами очевидцевъ. Въ наше время эта истина такъ ясна и очевидна, что мы не ршаемся даже и аргументировать ее: насъ могли бы обвинить въ полномъ неуваженіи къ читателямъ, еслибъ мы вздумали доказывать имъ, что критика письменныхъ и монументальныхъ источниковъ есть именно та почва, на которой держится за, наше время историческая наука. Мы не ршаемся на это тмъ боле, что даже послдователи Баранта давно уже оставили его узкій и въ высшей степени ложный взгляда, на историческую критику: они удержали только его мнніе объ обязанности историка быть въ своихъ изслдованіяхъ совершено объективнымъ, безъискусственнымъ, воспроизводить только событія въ живой и врной картин, удерживаясь отъ всякаго вторженія въ область философіи и исторической систематики. Мы не можемъ не признать, что это мнніе иметъ въ настоящее время очень значительное число послдователей, что даже едва ли не на его сторон ршительный перевсъ среди различныхъ историческихъ направленій. Мы не можемъ отрицать также, что это ученіе иметъ свои хорошія стороны, хотя основаніе его совершенно ложно. Съ нимъ могутъ согласиться только т, которые неправильно понимаютъ философскую часть исторіи. Послдователи объективной школы, или, точне, школы разсказчиковъ, говорятъ обыкновенно: зачмъ насиловать факты и подводить ихъ подъ искусственныя теоріи, уродовать прямое значеніе событій ради какой-то системы, высиженной a priori? Не лучше ли обратиться къ дйствительности и изобразить ее такъ, какъ она есть или была на самомъ дл? Совершенно справедливо, но зачмъ эти слова: насиловать, уродовать, искусственный, a priori? Пусть попробуютъ обойдтись безъ этихъ терминовъ, и вс подобныя фразы останутся безъ смысла, все ученіе разсказчиковъ иметъ только полемическое значеніе, и съ нимъ, какъ мы сказали, можетъ согласиться только тотъ, кто не понимаетъ другаго ученія, противъ котораго вы ратуете. Насиловать факты, конечно, очень дурно, но разв нельзя обойдтись безъ насилія, чтобъ объяснить ихъ? Разсказчики говорятъ, что не должно отъискивать глубокой внутренней связи событій, но если эта связь существуетъ, если она такъ очевидна, что ее противъ воли понимаютъ даже противники системы? Разсказывать фактъ за фактомъ, не объясняя ихъ внутренней связи, все-равно, что перечислять колеса и винты какой нибудь машины, не указывая ихъ мста и назначенія: одинаково скучно и одинаково безполезно. Конечно, самый лучшій историкъ — тотъ, который уметъ передавать событія такимъ образомъ, что изъ самаго разсказа его, помимо всякихъ объясненій, становится понятною внутренняя жизнь и значеніе эпохи, но вдь такой талантъ не всякому дается, и гд одинъ можетъ высказать свою идею только искусною группировкою фактовъ, тамъ для другаго требуется нсколько страницъ отвлеченнаго содержанія. Сравнивъ обоихъ историковъ, мы скажемъ, конечно, что первый изъ нихъ даровите втораго, но что оба они одинаково добросовстно, хотя неодинаково талантливо, выполняютъ свое дло.

Намъ кажется, что школа разсказчиковъ явилась какъ необходимая реакція противъ того абстрактнаго, чисто умозрительнаго направленія, которое пыталась принять историческая наука нсколько десятковъ лтъ тому назадъ. Въ первой четверти ныншняго столтія, произошелъ, какъ извстно, чрезвычайно важный переворотъ въ европейской наук: философія, бывшая до того времени чмъ-то въ. род status in statu въ умственной сфер, начала, мало-по-малу, не утрачивая еще своего независимаго характера, вторгаться въ область другихъ отраслей человческаго знанія. Это произошло отъ двухъ причинъ: съ одной стороны, поколебался авторитетъ философіи, то-есть авторитетъ цльныхъ философскихъ системъ, а съ другой, выработка философскихъ пріемовъ, или философской техники, сильно подвинулась впередъ, такъ что можно было ясно различать методъ отъ цльнаго систематическаго построенія. Отсюда очень понятно, что науки, стоявшія до того времени въ сторон отъ философіи, захотли воспользоваться выработаннымъ ею методомъ и приложить его къ собранному ими матеріалу. Это примненіе началъ философіи къ различнымъ отраслямъ человческаго знанія есть одно изъ драгоцннйшихъ завоеваній европейской мысли, и можетъ войдти въ число характеристическихъ отличій новаго времени. Давно уже было замчено, что въ послдніе сорокъ или пятьдесятъ лтъ наука шагнула неизмримо дале, чмъ во вс предшествовавшія тысячелтія, и этимъ, безспорно, мы обязаны именно приложенію началъ философіи къ тому богатому, но невоздланному матеріалу, который удалось скопить въ различныхъ сферахъ научнаго вднія. Естествознаніе, напримръ, до начала ныншняго столтія едва ли заслуживало названіе науки: оно существовало въ вид громадной массы неразработанныхъ фактовъ, вполн оправдывало наивное названіе ‘естественной исторіи’, какимъ и окрестили его во времена Плинія, но какъ скоро натуралистамъ пришла въ голову счастливая мысль приложить методъ, выработанный философіей, къ богатому капиталу, накопленному ихъ предшественниками, естественныя науки выдвинулись на первый планъ и стали даже науками по преимуществу (во французскомъ язык, напримръ, слово ‘science’ въ тсномъ смысл означаетъ только естествознаніе). На ряду съ другими, и историческая наука поддалась тогда общему умственному движенію. Историки очень рано почувствовали, что разсказывать просто-за-просто событія, дянія минувшихъ дней, не только безполезно, но даже, въ нкоторомъ смысл, обидно: что за балагурство такое? къ чему эта нескончаемая перефразировка лтописей, пересыпанная цвтами собственнаго краснорчія? Такое праздное препровожденіе времени не походитъ ли на ремесло сказочниковъ, которыхъ средневковые бароны призывали къ себ на сонъ грядущій? Подобные вопросы очень и очень рано начали тревожить совсть историковъ. Въ исторіи мы съ незапамятныхъ временъ находимъ существованіе особаго отдла, котораго нтъ ни въ какой другой наук, и который можно озаглавить такъ: ‘доказательства пользы и годности исторіи’. Въ самомъ дл, замчательный фактъ: вс старинные историки, въ предисловіи къ своимъ трудамъ, считаютъ долгомъ извиниться передъ читателями въ томъ, что они безпокоютъ ихъ для такаго вздорнаго дла. Прочтите первыя главы любаго лтописца — везд встртите усилія доказать, что историки не совсмъ еще пропащіе люди. Нельзя даже не удивляться изобртательности, съ какою старинные историки старались найдти нравственное оправданіе своимъ занятіямъ, каждый поступалъ здсь сообразно своему, складу ума и своимъ личнымъ наклонностямъ. Люди набожные говорили, что изъ исторіи познаются воля и промыслъ божіи, люди благочестивые и добродтельные увряли, что исторія учитъ блаженному житію, преподавая примры высокой нравственности и показывая, какъ наказывается порокъ и награждается добродтель, люди съ политическимъ складомъ ума завряли, что исторія есть наставница народовъ и сокровищница государственной мудрости, наконецъ, тонкіе дипломаты, воспитанные въ остроумныхъ правилахъ XVII вка, говорили, что ихъ долгъ прославить подвиги мудрыхъ правителей, подъ кроткою державою которыхъ мирно протекало ихъ земное существованіе. Вс, словно сговорясь, сознавали безполезность исторіи и силились хотя чмъ нибудь замаскировать свое неблаговидное скоморошество. И они были правы, бдные историки стараго времени! Умъ человческій отказывается изобрсть что нибудь, боле вздорное и безполезное, чмъ ихъ многотомныя произведенія. Они стали полезны только тогда, когда къ нимъ подступили люди, вооруженные всми средствами современной науки. Голая историческая номенклатура, какъ и всякая другая, можетъ имть смыслъ только тогда, когда рядомъ съ нею стоитъ система, научная группировка фактовъ, сама но себ, она не иметъ ни значенія, ни назначенія. Историки поняли это очень хорошо и, за неимніемъ этой трудно-достающейся системы, старались, какъ мы сейчасъ видли, найдти какое бы то ни было логическое оправданіе своей безполезной дятельности. Но вс эти оправданія очень мало цнились самими историками, и когда сильное философское движеніе охватило вс умы въ конц прошлаго столтія, они послдовали за общимъ увлеченіемъ, въ надежд поставить свою науку на такую ногу, чтобъ имъ уже не совстно было признавать себя ея адептами. Попытка оказалась довольно удачною: историки-философы, въ род Герена, Гердера, Шлегеля, съумли приложить -философскій методъ къ масс историческихъ фактовъ, указать общіе, неизмняемые законы, управляющіе ходомъ историческихъ явленій, оріентироваться въ лабиринт разнородныхъ историческихъ данныхъ и осмыслить ихъ, насколько позволяли имъ это ихъ скудныя средства. Разумется, въ трудахъ этихъ историковъ, впервые взглянувшихъ на свою науку, какъ на нчто органическое, нельзя не встртить грубыхъ ошибокъ, ложныхъ воззрній, спорныхъ ипотезъ, но дло не въ частныхъ результатахъ^ добытыхъ тмъ или другимъ писателемъ, а въ томъ новомъ направленіи, которое внесли они въ историческую пауку и которымъ они опредлили ея дальнйшее развитіе. Какъ бы ни были парадоксальны въ частностяхъ воззрнія Герена, Гердера и Фридриха Шлегеля, значеніе ихъ заключается въ томъ, что они первые указали на ту тсную, органическую связь исторіи и философіи, которая въ послднее время такъ блистательно разъяснена Куно-Фишеромъ. Ршительный переворотъ былъ произведенъ въ исторической наук: масса мертвыхъ фактовъ заговорила языкомъ мысли, освтилась идеей, приняла живую, осмысленную физіономію. Указана была органическая связь событій, выдвинулись на свтъ неизмняемые, естественные законы, вліяющіе на историческое развитіе народовъ. Человкъ, нація, перестали быть для историка изолированными единицами, брошенными въ міръ безъ всякой связи съ окружающими ихъ фактами и явленіями. Гердеръ, располагая богатымъ запасомъ свдній въ естествознаніи, исторіи и филологіи, и вооруженный философскимъ анализомъ, сказалъ свою знаменитую фразу, бывшую послднимъ результатомъ всего тогдашняго философскаго движенія: ‘мы непремнно то, чмъ мы можемъ быть (замтьте: можемъ, а не должны), судя по условіямъ, среди которыхъ мы живемъ’. Еслибъ эти слова были единственнымъ результатомъ всей ученой дятельности Гердера, то и тогда ихъ было бы достаточно, чтобъ обезсмертить его имя, но великій философъ пошелъ дале: онъ указалъ на зависимость историческихъ явленій въ жизни какого нибудь народа отъ мстныхъ условій климата, почвы, физическихъ явленій природы, близости или отдаленности моря, очертанія береговъ, топографической физіономіи страны, словомъ, всхъ тхъ физическихъ условій, историческое значеніе которыхъ въ послднее время такъ блистательно разъяснено Карломъ Гиттеромъ. Геренъ пытался, хотя далеко не такъ удачно, какъ его великій соотечественникъ, опредлить задачи философіи исторіи и указать методъ, которому она должна слдовать. Фридрихъ Шлегель, съ свойственной ему восторженностью взгляда, попытался, хотя тоже не вполн удачно, освтить одной руководящей идеей всю совокупность историческихъ явленій. Толчокъ, данный этими тремя мыслителями, сообщился цлому ряду писателей и опредлилъ на нсколько десятковъ лтъ господствующее направленіе въ наук. Рефлекція, разъ внесенная въ исторію, продолжала въ ней дйствовать, и скоро привела къ крайностямъ. Историки такъ увлеклись философскимъ движеніемъ, сообщеннымъ ихъ наук, что для абстрактной идеи совершенно пожертвовали фактомъ. Уже итальянецъ Вико и французъ Гизо успли утрировать философское направленіе исторіи и довести до крайности историческую рефлекцію: первый, въ своей надлавшей много шуму ‘Новой наук’, довелъ до крайностей политическій пріемъ Макіавелли и исказилъ значеніе историческаго факта, опредливъ ему слишкомъ второстепенную роль въ наук, второй, въ своей извстной ‘Исторіи цивилизаціи въ Европ’, очень врно опредляя взаимное отношеніе факта и системы, на дл самъ далъ подавляющее значеніе послдней, и ради отвлеченной доктрины пожертвовалъ реальнымъ фактомъ. Послдователи этихъ писателей, популяризируя ихъ методъ и пріемы, еще боле ихъ утрировали, такъ что скоро вся историческая наука приняла чисто умозрительное направленіе. Кто просто и безъискусственно передавалъ факты, тотъ считался отсталымъ писателемъ, и имя его произносилось съ насмшкою, вс ударились въ философію, стали подводить историческія событія подъ такъ называемые ‘высшіе взгляды’, и на этихъ взглядахъ строить ‘высшій историческій порядокъ’. Реакція сдлалась необходимою — и вотъ чмъ объясняется громадный успхъ, сопровождавшій появленіе школы разсказчиковъ. Такіе писатели, какъ баронъ Барантъ, братья Тьерри, Прескоттъ и, отчасти, Маколей, ратуя противъ доведеннаго до крайности умозрительнаго направленія исторіи и обладая, вмст съ тмъ, замчательнымъ художественнымъ талантомъ, легко могли привлечь на свою сторону читателей и сдлать свою школу на нкоторое время господствующею. Легіонъ французскихъ писателей, слдуя ихъ примру, но не имя ни ихъ таланта, ни ихъ глубокой и добросовстной эрудиціи, воспользовались поворотомъ общественнаго мннія и принялись за выгодное ремесло разсказчиковъ. Ихъ легкія, красиво изданныя и, въ извстной степени, увлекательно написанныя произведенія, стали быстро расходиться по рукамъ обширнаго кружка читателей, и не мало содйствовали тому, что бельлетристическій характеръ историческихъ трудовъ вошелъ на нкоторое время во всеобщую моду. Читатели, безъ сомннія, помнятъ то время, когда въ высшей степени бездарныя произведенія какого нибудь Капфига находили огромный сбытъ и почитались образцомъ историческаго изложенія. Что касается до насъ, то мы видимъ въ успх этой школы поворотъ назадъ, ко временамъ Фруассара и Бурхарда (писателя временъ возрожденія, оставившаго въ высшей степени скандалзную хронику о первосвященств Александра VI), когда романическое, увлекательное изложеніе фактовъ считалось единственной задачей и заслугой историка. Указывать въ наше время на дальнйшіе недостатки и несообразности этой школы было бы, кажется, излишне, мы остановились на ней такъ долго только для того, чтобъ пояснить ея значеніе въ наук, какъ реакціи противъ исключительно-умозрительнаго направленія, и теперь прямо переходимъ дале, къ новому возраженію, выставляемому противниками исторической систематики и философіи исторіи.

Возраженіе это заключается въ слдующемъ: историки, трактующіе о вчныхъ, неизмняемыхъ законахъ, тяготющихъ надъ развитіемъ человческихъ обществъ, смотрятъ на человка, какъ на что-то неодушевленное, механически дйствующее и несвободное. Нравственное чувство, говорятъ противники системы, возмущается при вид того грубаго цинизма, съ какимъ историки философской школы смотрятъ на человка и его дятельность. Они хотятъ регламентировать его волю, его дйствія, хотятъ измрить и вычислить его чувства, стремленія, желанія, изобразить цифрами его нравственность, его душевные порывы, однимъ словомъ, вс самыя нжныя, самыя священныя стороны его природы. Какой нибудь Бокль, продолжаютъ они, съ самымъ оскорбительнымъ цинизмомъ выводитъ ариметическую пропорцію преступленій, ежегодно совершаемыхъ въ Англіи, сравниваетъ эту пропорцію съ суммою фактовъ, выражающихъ случаи разсянности, забывчивости, и такъ дале. Не святотатство ли это? восклицаютъ противники историческихъ законовъ. Не заключается ли въ этомъ матеріалистическомъ воззрніи отрицаніе нравственной отвтственности, которой мы имемъ право требовать отъ человка? Если, какъ вы говорите, число преступленій, ежегодно совершаемыхъ въ извстной мстности, подлежитъ неизмняемымъ статистическимъ законамъ, то какое право имли бы мы посл того наказывать преступниковъ? И что такое, наконецъ, вся ваша система, какъ не ученіе фаталистовъ, самое мрачное и зловщее изъ всхъ ученій?

Мы полагаемъ, что вс эти возраженія, въ которыхъ не трудно различить отголоски недавней борьбы идеалистовъ и матеріалистовъ, неизбжно падутъ сами собою, если мы уяснимъ себ одинъ очень важный философскій вопросъ: о различіи и взаимномъ соотношеніи человка и народа въ исторіи, или, другими словами: что должны мы понимать подъ исторіей — науку о человк, или науку о человчеств?

Вопросъ этотъ иметъ несравненно большую важность въ исторіи, чмъ кажется съ перваго взгляда, съ ршеніемъ его связана участь всхъ тхъ историковъ, которые, подобно Боклю, ищутъ общихъ историческихъ законовъ въ законахъ психологическихъ и антропологическихъ, и которые, слдовательно, отожествляютъ понятіе о человческомъ дух, какъ достояніи индивидуума, съ понятіемъ о дух народномъ, или дух человчества (то-есть человчества историческаго). Психологія разсматриваетъ человческій духъ, какъ нчто, обнаруживающееся въ различныхъ проявленіяхъ мысли, чувства, воли, желанія, итакъ дале, для нея нтъ индивидуумовъ, нтъ собственныхъ, именъ — она относится къ человку, какъ къ зоологическому роду homo, и разсматриваетъ его духовную организацію, какъ нчто общее, родовое, а не личное, видовое. Въ исторіи, этотъ вопросъ ставится иначе. Исторія не можетъ довольствоваться однимъ психологическимъ анализомъ человческаго духа: для нея это недостаточно, ея вднію подлежитъ еще нчто другое, несравненно боле разнообразное и важное — именно, т многоразличныя формы цивилизаціи (мы принимаемъ это слово въ самомъ обширномъ значеніи), въ которыхъ мы наблюдаемъ дятельность человческаго духа. Само собою разумется, что психологическіе законы не могутъ быть оставлены историками совершенно безъ вниманія, о ни могутъ пролить много свта на т историческіе вопросы, въ которыхъ первая роль принадлежитъ личному элементу, но однако же, одинъ психологическій анализъ не въ состояніи осилить громаднаго матеріала, разработываемаго исторической наукой. Какъ бы ни велико было значеніе личности въ исторіи, мы знаемъ, что она все-таки подчиняется условіямъ той среды, въ которой она дйствуетъ, или, другими словами, духъ человческій, духъ отдльнаго лица, находится въ самой строгой зависимости отъ духа народнаго. Этотъ послдній, трудно-уловимый, ускользающій отъ изслдованія, народный духъ, есть именно тотъ объектъ, къ совершенному познанію котораго должна стремиться исторія. Что объектъ этотъ не мечта, не рефлекція, что онъ иметъ дйствительное существованіе, объ этомъ излишне было бы распространяться въ наше время. Мы думаемъ, поэтому, что противники Бокля нравы, порицая его за стремленіе регламентировать свободную волю человка, намъ кажется только, что въ своихъ нападеніяхъ на Бокля они направляютъ аттаку не на тотъ пунктъ, на который слдовало бы: не въ томъ вина англійскаго историка, что онъ оскорбляетъ нравственное чувство, стараясь выразить статистическими формулами самопроизвольную дятельность человка, а въ томъ, что онъ въ психологическихъ законахъ ищетъ источника законовъ историческихъ. Человкъ, конечно, свободенъ въ своихъ дйствіяхъ (и то при извстныхъ условіяхъ), но общество, народъ, не такъ подвиженъ и независимъ въ своей самодятельности. Имъ не можетъ управлять личная воля или случайность, его настоящая дятельность опредляется цлымъ рядомъ предшествовавшихъ событій. Если понимать подъ исторіей одинъ перечень вншнихъ явленій, тогда, разумется, мы на каждомъ шагу будемъ встрчаться съ произволомъ, насиліемъ, случайностью, тогда каждый фактъ, каждая лтописная страница, будутъ возставать противъ нашего притязанія регламентировать извстными законами историческое развитіе народовъ. Дипломатія, политика, династическіе счеты правителей, мирный или враждебный характеръ международныхъ отношеній, все это часто носитъ на себ характеръ чего-то произвольнаго и случайнаго, чего-то такого, въ чемъ трудно и даже невозможно прослдить дйствіе вчныхъ, неизмняемыхъ органическихъ законовъ. Но исторія иметъ дло не съ одними вншними фактами: въ ея область входятъ факты внутренніе, не матеріальные, которые не зависятъ отъ личнаго произвола того или другаго историческаго дятеля, а, напротивъ, являются автономически, или вслдствіе неодолимой силы обстоятельствъ, и, какъ это часто мы видимъ въ исторіи, выдерживаютъ упорную, всегда побдоносную борьбу съ личными человческими стремленіями. Сколько разъ случалось, что правители, сознавая, что событія начинаютъ слагаться такимъ образомъ, что грозятъ ихъ личнымъ интересамъ, или тому порядку вещей, поддержаніе котораго они находили необходимымъ, употребляли вс усилія, чтобы остановить враждебное имъ движеніе, но иногда результатомъ ихъ попытокъ было то, что потокъ времени бралъ свое, вопреки политическимъ ихъ разсчетамъ {Но вмст съ тмъ мы часто видимъ въ исторіи, какъ сильная воля отдльныхъ личностей задерживала или давала иное направленіе развитію народа. Исторія до сихъ поръ не разъяснила, при какихъ условіяхъ возможно торжество личности, и при какихъ условіяхъ попытки ея безуспшны. Прим. Ред.}. Бывали и обратныя явленія: случалось, что государственные люди, опередившіе свой народъ, пытались ускорить медленный процесъ цивилизаціи и вносили въ народную жизнь новые, чуждые ей до той поры элементы, но плодомъ всхъ ихъ усилій были — или полная безуспшность предпріятія, при чемъ сами реформаторы гибли жертвою ихъ благороднаго увлеченія, или кажущійся, обманчивый успхъ, подъ радужною оболочкою котораго скрывается разрывъ народныхъ классовъ, со всми его гибельными послдствіями. Въ томъ и другомъ случа, скрытые, нематеріальные факты, изъ которыхъ слагается внутренняя жизнь народа, отстаиваютъ свое автономическое существованіе и противятся всякой попытк измнить насильственнымъ образомъ ихъ характеръ или сообщить ихъ съ другими, произвольно взятыми фактами. Совокупность всхъ подобныхъ фактовъ, названныхъ нами внутренними или нематеріальными, мы обозначаемъ обыкновенно словомъ цивилизація, слдовательно, резюмируя все сказанное выше, мы можемъ выразиться такимъ образомъ: ‘цивилизація не зависитъ отъ человческаго произвола и развивается вопреки всмъ личнымъ человческимъ стремленіямъ’ {Изъ предъидущаго нашего примчанія можно видть, въ какомъ смысл, но нашему мннію, слдуетъ ограничить мысль автора. Прим. ред.}. Если же ходъ цивилизаціи, или исторія цивилизаціи, не подчинена никакому произволу, то она должна развиваться органически, а гд есть органическая жизнь, тамъ, естественно, должны быть и извстные законы, ею управляющіе.

Итакъ, вопросъ сводится къ тому, гд и какъ открыть органическіе законы, управляющіе историческимъ развитіемъ народовъ? И что сдлали, для открытія этихъ законовъ, Лоранъ и Бокль?

О Лоран распространяться боле нечего. Мы подробно изложили и оцнили его систему. Мы убдились, что историческій идеализмъ, которому Лоранъ, въ своихъ ‘Этюдахъ’, далъ наиболе совершенную и законченную форму, по крайней мр форму наиболе систематическую, не въ состояніи удовлетворить требованіямъ современной науки. Идеализмъ, внесенный въ область исторіи, граничитъ съ оптимизмомъ, а оптимизмъ, въ сущности, есть тотъ же фатализмъ. Что историческій идеализмъ всегда и неизбжно переходитъ въ фатализмъ, видно и изъ того, что многіе историки-идеалисты, напримръ Боссюэтъ, вовсе не будучи оптимистами, будучи даже положительно пессимистами, непремнно утверждаютъ свои историческія воззрнія на фаталистическомъ начал. Если у нихъ провидніе, вмсто того, чтобъ вести родъ человческій къ конечному благу, какъ полагаютъ оптимисты, караетъ только уклоненія отъ путей, предначертанныхъ промысломъ, то и здсь надъ судьбами человчества тяготетъ все та же роковая неотразимая сила. Эту силу, притомъ, идеалисты ставятъ вн исторической сцены, слдовательно вн сферы историческаго вднія. Такимъ образомъ, идеализмъ, допущенный въ область исторіи, отказывается отъ ршенія ея проблеммъ въ сфер самой исторіи, и переноситъ ихъ за историческія границы, онъ мертвитъ науку, отрицай критику и изслдованіе, изгоняя изъ ея области то, что составляетъ ея жизненную сущность. У идеалистовъ не можетъ быть и рчи объ органическихъ законахъ, потому что самый организмъ человчества въ ихъ представленіи является неполнымъ, несостоятельнымъ, несамодятельнымъ. Говоря о человчеств, они вовсе не видятъ въ немъ органическаго тла, въ себ самомъ заключающаго законы своего существованія, своей воли, своей дятельности, и когда ихъ спрашиваютъ, какимъ образомъ примирить зависимое бытіе человчества съ ученіемъ о свободной вол, о самостоятельномъ, органическомъ развитіи народовъ, они указываютъ на проблемму св. Августина…

Иное дло Бокль, съ его стремленіемъ въ условіяхъ народнаго быта, въ характер природы вншней и природы человческой открыть законы историческаго развитія. Здсь философія исторіи переносится на твердую научную почву. Здсь народы становятся предметомъ изслдованія сами по себ, какъ нчто органически цлое, безъ всякихъ постороннихъ тяготній. Человчество разсматривается какъ организмъ, поставленный въ извстныя условія относительно себя самого и окружающей его физической природы, и въ совокупности этихъ условій распознаются органическіе, самими этими условіями созданные законы, опредляющіе историческій ростъ народовъ. Люди и природа, природа и люди въ ихъ непрерывномъ взаимномъ соотношеніи — вотъ все, къ познанію чего стремится англійскій историкъ.

Разсмотримъ же въ краткихъ чертахъ содержаніе теоретической части труда Бокля (History of civilisation in England, by Henri Thomas Buckle, 2 vols. London. 1861).

Бокль начинаетъ рзкой и строгой критикой существующихъ методовъ историческаго изложенія. Онъ недоволенъ ныншнимъ состояніемъ науки, такъ-какъ она, по его мннію, не достигаетъ своей цли и безплодна по своимъ результатамъ. Бокль обвиняетъ исторію въ томъ, что она пренебрегаетъ пособіемъ другихъ наукъ, и такимъ образомъ умышленно ограничиваетъ свои средства, что она недостаточно стремится къ достиженію своей цли — всестороннему изображенію судебъ человчества, что историки, размнявъ свою задачу на мелочь, тратятъ дарованія и свднія на изображеніе отдльныхъ личностей или событій, и упускаютъ изъ виду грандіозный ликъ народа. Затмъ разсматриваетъ Бокль дв теоріи, положенныя въ основаніе историческаго метода: теорію свободной воли и теорію предопредленія, отвергнувъ ту и другую, какъ несостоятельныя передъ лицомъ здравой критики, онъ устанавливаетъ исходную точку своей системы. Онъ говоритъ, что человческія дйствія, не будучи ни предопредленными извн, ни подвластными чистой, неосмысленной случайности, должны быть разсматриваемы какъ результатъ взаимной дятельности двухъ агентовъ: человческаго духа, непрерывно дйствующаго и вліяющаго на природу, и природы физической, обнаруживающей такое же непрерывное воздйствіе на духъ человческій. Итакъ, по мннію Бокля, человческія дйствія, сумма которыхъ вліяетъ на ходъ народной жизни, суть результатъ взаимнодйствія двухъ силъ, стремящихся согласнымъ образомъ уравновсить другъ друга: силы человческаго духа, человческаго генія, и силы природы вншней, физической. Об эти силы Бокль разсматриваетъ въ отдльности и стремится доказать, что какъ та, такъ и другая, не подлежатъ ни случайности, ни предопредленію, а находятся въ зависимости отъ положительныхъ законовъ, психическихъ и естественныхъ. Чтобъ доказать, что дятельность человческаго духа проявляется въ тсной зависимости отъ извстныхъ психическихъ законовъ, Бокль обращается къ психологіи, производитъ въ ея области статистическія вычисленія, и результаты, добытые этимъ путемъ, пытается возвести, при помощи аналогіи, на степень общихъ историческихъ законовъ. Онъ ищетъ постоянныхъ, неподверженныхъ случайности или измняемости, явленій въ разнообразной дятельности человческаго духа, силится, при помощи статистическихъ данныхъ, регулировать внутренніе, психическіе факты, отправленія человческой совсти, различныхъ способностей человческаго духа — памяти, воли и т. н. Здсь находятъ мсто его наблюденія надъ статистикой убійствъ и другихъ преступленій, надъ случаями забывчивости при отсылк писемъ на почту, и другія подобныя наблюденія, о которыхъ мы упоминали выше. Вс они сводятся у Бокля къ тому окончательному выводу, заключающему первую главу его книги, по которому дятельность человческаго духа является результатомъ психическихъ законовъ, неформулцрованныхъ еще наукою, но сила которыхъ обнаружена съ неопровержимой очевидностью статистическими изслдованіями. Въ слдующей глав своего труда, Бокль переходитъ къ другому агенту исторіи — къ природ физической — и силится точно также доказать, что и этотъ элементъ не заключаетъ въ себ ничего произвольнаго, случайнаго или предопредленнаго, а напротивъ того, подчиненъ вчнымъ и непреложнымъ законамъ. Четыремъ физическимъ агентамъ приписываетъ Бокль преимущественное вліяніе на характеръ и судьбы народа: климату, пищ, почв и вншнему виду. Сначала, въ бгломъ очерк, основываясь на результатахъ, добытыхъ Либихомъ, Бокль обозначаетъ вліяніе, оказываемое этими агентами на образованіе и распредленіе естественныхъ народныхъ богатствъ, и затмъ переходитъ къ опредленію зависимости характера и судьбы народовъ отъ вншнихъ условій страны, служащей сценою ихъ исторической дятельности. Повторяя извстныя уже положенія Карла Риттера о вліяніи мстности на историческую жизнь народа, Бокль обогащаетъ ихъ нсколькими новыми наблюденіями. Такъ, напримръ, онъ объясняетъ, какимъ образомъ страны съ жаркимъ и сухимъ климатомъ дйствуютъ на образованіе народныхъ страстей и обусловливаютъ развитіе сангвиническаго темперамента, какимъ образомъ страны, подверженныя грознымъ явленіямъ природы, развиваютъ въ жителяхъ способность воображенія въ ущербъ другимъ способностямъ, и т. д. Бокль превосходно объясняетъ связь міровоззрнія народа съ естественными феноменами, представляющимися его наблюденію, онъ доказываетъ, что землетрясенія, вулканы и тому подобныя странныя явленія, поражая народъ религіознымъ ужасомъ, развиваютъ въ немъ наклонность къ фантастическимъ вымысламъ, къ грандіознымъ, но нелпымъ представленіямъ, опутывающимъ его стями суеврія, и какъ, съ другой стороны, эти же самыя явленія, поселяя въ жителяхъ безпокойство, неувренность въ своей безопасности, парализируютъ врожденное человку стремленіе къ политическому и матеріальному благосостоянію. Грандіозное, подавляющее величіе природы неблагопріятно дйствуетъ, по мннію Бокля, на развитіе народной цивилизаціи. Сознаніе своего безсилія предъ всемогуществомъ природы, суеврный страхъ предъ нею, порождая умственную и нравственную деморализацію, задерживаютъ развитіе духа пытливости и сомннія, который Бокль считаетъ однимъ изъ дйствительнйшихъ агентовъ человческаго прогреса. Напротивъ того, климатъ умренный и ровный, почва плодородная, но нуждающаяся въ удобреніи, обиліе питательной пищи условливаютъ, по мннію Бокля, наивысшую степень народнаго развитія. Страна, въ которой природныя препятствія легко побждаются, но въ которой, однакожь, почва ничего не даетъ даромъ, естественнымъ образомъ вызываетъ въ жителяхъ духъ изобртательности, трудолюбіе, желаніе бороться и побдить. ‘Вотъ почему (говоритъ Бокль) въ такой стран, какъ Европа, физическія условія или содйствуютъ историческому прогресу, или, по крайней мр, не оказываютъ на него пагубнаго вліянія, вотъ почему судьбы Европы зависятъ нестолько отъ условій природы физической, сколько отъ условій духовной природы ея обитателей. Итакъ (говоритъ Бокль), надо обратиться къ законамъ духовнаго развитія.’ Глава, посвященная имъ этому предмету — одна изъ самыхъ интересныхъ въ его книг. Оригинальность взгляда и рзкій, нсколько полемическій тонъ придаютъ ей особенную занимательность. Основная идея ея извстна, вроятно, уже каждому: авторъ смло доказываетъ, что прогресъ нравственный не существуетъ въ дйствительности, что сумма нравственныхъ истинъ съ древнйшихъ временъ остается неподвижною, что дйствителенъ только прогресъ умственный, непрерывно поступающій впередъ и опредляющій степень народной цивилизаціи. Эту мысль проводитъ Бокль черезъ длинный рядъ примровъ и наблюденій, направленныхъ къ тому, чтобъ доказать, что дйствіе законовъ нравственныхъ тогда только содйствуетъ прогресу, когда оно подчинено законамъ умственнымъ, наконецъ, Бокль формулируетъ свою идею слдующимъ образомъ: ‘Итакъ, если въ двухъ главнйшихъ явленіяхъ, представляемыхъ прогресомъ современнаго общества, нравственные законы постоянно и неизмнно подчинены были умственнымъ, то возникаетъ строгое предположеніе, что въ вопросахъ второстепенныхъ отношеніе между ними то же самое. Чтобъ доказать это во всей полнот, чтобъ возвести это предположеніе на степень безусловной достоврности, надо написать не введеніе въ исторію, а самую исторію. Читатель долженъ пока довольствоваться доказательствами приблизительными, полное же развитіе этой мысли необходимо оставить до слдующихъ томовъ моего труда, гд я намренъ доказать, что переходъ Европы отъ варварства къ образованности зависитъ исключительно отъ умственнаго развитія, что теперь передовыя страны, за послднія столтія, достаточно освободились отъ вліянія тхъ природныхъ дятелей, которыми въ первобытную эпоху стснялось ихъ развитіе, и что нравственныя вліянія, хотя и сильне, но они производятъ только отклоненія, и въ долгій срокъ времени одно другое уничтожаютъ, такимъ образомъ, вс измненія въ жизни образованныхъ народовъ, съ высшей точки зрнія, зависятъ отъ трехъ условій: вопервыхъ, отъ суммы познаній, которыми владютъ люди образованные, вовторыхъ, отъ направленія этихъ познаній на т или другіе предметы, и въ-третьихъ, отъ степени ихъ распространенія и свободы, предоставленной этому распространенію’ (Buckle, v. I р. 204—205). Этотъ послдній выводъ, по которому степень цивилизаціи измряется количествомъ знаній и предлами ихъ распространенія, завершаетъ историческую систему Бокля. Дв слдующія главы, посвященныя вліянію религіи, литературы и правительства на судьбы народа и краткому очерку развитія исторической науки, имютъ у Бокля значеніе боле служебное. Въ первой изъ нихъ онъ старается доказать, что зависимость прогреса отъ успховъ знанія ни мало не ослабляется вліяніемъ религіи, литературы и правительства, что эти три элемента народной жизни сами несравненно боле подчиняются ходу цивилизаціи, нежели вліяютъ на него. Въ другой глав, содержащей въ себ очеркъ постепеннаго развитія исторической науки, Бокль подтверждаетъ на этомъ частномъ примр свои прежніе выводы, онъ показываетъ, какъ историческая наука, начавшись волшебной сказкой, мало по малу достигла своего ныншняго развитія, и какъ этому прогресу историческихъ знаній содйствовали именно т обстоятельства, на которыя указывалъ Бокль еще прежде, какъ на главнйшіе агенты умственнаго прогреса. Здсь оканчивается теоретическая часть книги Бокля и начинается часть историческая, долженствующая подтвердить умозрительные выводы автора и доказать, что ходъ англійской цивилизаціи, отличающійся самобытностью и нормальностью, заслуживаатъ преимущественнаго вниманія историка.

Такова, въ сжатомъ очерк, историческая система Бокля. Нельзя не сознаться, что она пріятно поражаетъ непривычный взглядъ своей практичностью и строгой логической стройностью. Подъ перомъ искуснаго автора, разнообразные элементы и дятели исторіи такъ стройно, такъ свободно укладываются въ систему, такъ согласно дополняютъ, объясняютъ другъ друга, что его теорію съ перваго раза можно принять за chef d’oeuvre логическаго построенія. Но попробуемъ вглядться въ эту систему поближе — и мы убдимся, что она, при всхъ своихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, страдаетъ противорчіями и промахами, отъ которыхъ не избавили автора ни его свободный, оригинальный умъ, ни колоссальная начитанность.

Начнемъ съ того, что хотя теорія Бокля, повидимому, не иметъ ничего общаго съ провиденціализмомъ Лорана, что она, напротивъ, какъ будто уничтожаетъ Лорана — въ сущности она относится къ тому же разряду. И Лоранъ, и Бокль, между которыми, какъ кажется, нтъ сходства ни въ одной букв, на самомъ дл являются въ одинаковой степени и доктринрами, и фаталистами. Бокль, несмотря на свое стремленіе познать органическій ростъ человчества — доктринръ съ головы до ногъ. Его теорія носитъ на себ какой-то практическій, трезвый отпечатокъ, но все-таки это — теорія, и притомъ фаталистическая. Лоранъ подчиняетъ судьбы человчества року, провиднію, Бокль подчиняетъ ихъ почв, климату, вулканическимъ или метеорологическимъ явленіямъ, оба въ равной степени фаталисты, хотя между фатализмомъ того и другаго существуетъ капитальная разница. Лоранъ, слдуя ученію о промысл божіемъ, ставитъ регулятора человческихъ судебъ вн сцены исторической жизни, Бокль, напротивъ, полагаетъ регулирующее начало въ условіяхъ земнаго бытія — разница необъятная, и она одна, сама по себ, даетъ уже Боклю неизмримое превосходство надъ Лораномъ. Но все-таки, мы готовы отстаивать свой отзывъ. Бокль — фаталистъ, фаталистъ вслдствіе слабости къ преувеличенію. Самые блистательные свои выводы и мннія Бокль искажаетъ преувеличеніемъ, и превращаетъ ихъ въ парадоксы. Доказательствъ тому и примровъ можно найти въ его книг множество. Возьмемъ для выдержки его главу о вліяніи законовъ природы. Что можетъ быть проще и справедливе стремленія объяснить, до извстной степени, физическими условіями страны характеръ и судьбу ея обитателей? Но Бокль не хочетъ остановиться на границахъ, указанныхъ Риттеромъ, онъ тотчасъ впадаетъ въ крайность. Вмсто того, чтобъ ограничиться указаніемъ естественныхъ явленій, вліяющихъ на судьбы народа, и вникнуть поглубже въ это обстоятельство, Бокль возводитъ себя въ законодатели и утверждаетъ докторальнымъ тономъ, что нетолько вотъ такая-то и такая-то зависимость существуетъ между человкомъ и природой, но что есть, напримръ, такія мстности, гд человкъ, сообразно съ природою страны, непремнно долженъ быть или суевренъ, или несуевренъ. А между тмъ, подобный афоризмъ вопервыхъ вреденъ, потому что онъ вызываетъ къ жизни мрачную фаталистическую доктрину, а вовторыхъ ошибоченъ, и опровергается безъ большаго труда. Извстно, что самый суеврный, самый богатый всякаго рода предразсудками народъ въ настоящее время — китайцы, а Китай, по своимъ физическимъ явленіямъ, вовсе неспособенъ питать суевріе. Въ Кита природа не властвуетъ деспотически надъ людьми, не поражаетъ ихъ воображенія грозными явленіями, она представляетъ т же почти свойства, какъ и европейская, слдовательно, по теоріи Бокля, китайцы должны быть однимъ изъ передовыхъ народовъ историческаго міра. И наоборотъ: европейская почва, по словамъ самого Бокля, наимене располагаетъ къ чрезмрной дятельности воображенія, наимене питаетъ предразсудки и суеврія, а между тмъ, вдь были же средневковые германцы, кельты и славяне въ высшей степени суеврны,— вдь представляетъ же ихъ народное міросозерцаніе сплетеніе фантастическихъ, нелпыхъ грезя., обоготворявшихъ могущественныя силы природы? Эти два примра не доказываютъ ли до очевидности, что вліяніе природы есть неболе, какъ вліяніе, и что доискиваться въ немъ абсолютныхъ и непреложныхъ законовъ, значитъ жертвовать истиной ради торжества предвзятой теоріи? Бокль упустилъ изъ виду обстоятельство, которое слдуетъ назвать самымъ важнымъ въ исторіи человчества. Онъ нигд не говоритъ о причинахъ, условливающихъ отношеніе народа къ другимъ народамъ, между тмъ какъ отъ изолированности или неизолированности боле всего зависитъ судьба націй. Жизнь каждаго народа иметъ свои періоды, свои ступени развитія и прогреса. Если народъ изолированъ, эти періоды обнимаютъ большее пространство времени, и ступени развитія боле удалены одна отъ другой, если же народъ подчиненъ вліянію другихъ народовъ, другихъ цивилизаціи, онъ развивается быстре или медленне, смотря по тому, выше или ниже стоитъ цивилизація окружающая сравнительно съ его собственною. Вотъ это-то обстоятельство, сколько намъ кажется, иметъ преимущественное вліяніе на судьбы народа, и при разсмотрніи физическихъ условій мстности, слдуетъ прежде всего обратить вниманіе на то, способствуютъ или нтъ эти условія легкому сношенію народа съ сосдними племенами. Упустивъ изъ виду это обстоятельство, Бокль впалъ, по нашему мннію, въ большую ошибку.

Нельзя также не обратить вниманія на оригинальный парадоксъ, высказанный Боклемъ въ глав объ отношеніи умственнаго и нравственнаго развитія. Безспорно, что, съ нкоторыхъ точекъ зрнія, развитіе умственное, по своимъ результатамъ, иметъ боле исторической цнности, нежели развитіе нравственное, но еще справедливе было бы сказать, что какъ то, такъ и другое, въ различныя эпохи цивилизаціи, взаимно уравновшиваются и находятся въ самой тсной связи. Бокль, напротивъ, поступаетъ совершенно наоборотъ, и говоритъ, что значеніе нравственнаго прогреса ничтожно въ сравненіи съ прогресомъ умственнымъ, что перваго даже не существуетъ вовсе, что сумма нравственныхъ истинъ остается неподвижною съ древнйшихъ временъ, между тмъ, какъ предлы знаній безпрерывно расширяются. Такой взглядъ вдвойн ошибоченъ. Количества нравственныхъ истинъ, составляющихъ достояніе человчества, далеко не пребываетъ неподвижнымъ, оно увеличивается съ каждымъ новымъ поколніемъ. Христіанство, которое, конечно, даетъ воспитаніе нравственное, а не умственное, представляетъ одно изъ замчательнйшихъ всемірно-историческихъ явленій и блистательнйшимъ образомъ опровергаетъ мысль о неподвижности нравственнаго быта человчества. Истины, открытыя христіанствомъ, не были исповдуемы языческою древностью, обойдя весь историческій міръ, он совершили коренной переворотъ въ понятіяхъ, врованіяхъ, правахъ и обычаяхъ людей, подъ всми широтами и долготами земнаго шара. Да и въ послднія три-четыре столтія, начиная съ первыхъ годовъ возрожденія, новый духъ честности, благородства и гуманности могущественно ветъ отъ каждой печатной страницы и все боле и боле просвтляетъ нравственное сознаніе народовъ. Въ новой Европ, каждое историческое событіе ведетъ, въ своихъ отдаленныхъ результатахъ, къ повышенію нашего нравственнаго уровня. Даже первая французская революція, со всми ея преступленіями и ужасами, преобразовала нравственный бытъ Европы, развила духъ правды и гуманности, это замтилъ еще Токвилль, въ своихъ этюдахъ объ Америк и Франціи. Точно такъ же ошибочна и та мысль Бокля, будто нравственное развитіе не иметъ никакой исторической цнности, ее безъ труда можно опровергнуть двумя-тремя общеизвстными примрами. Древній міръ, при широкомъ умственномъ развитіи, не зналъ самыхъ основныхъ законовъ человческой нравственности, и потому его цивилизація, со многихъ точекъ зрнія достойная удивленія и подражанія, страдала болзненной односторонностью, несомннно, что эта именно односторонность, это пренебреженіе къ нравственному развитію, эта невыработанность нравственнаго сознанія, убившая духовныя силы грековъ и римлянъ и повергнувшая ихъ въ безвыходную деморализацію, была причиною гибели великаго древняго міра. Отсюда ясно, что между умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ народа существуетъ органическая связь, и первое безъ втораго безсильно для того, чтобъ доставить народу историческую долговчность. Средніе вка, напротивъ того, страдали отсутствіемъ развитія и умственнаго, и нравственнаго, потому что умственное богатство древности лежало подъ спудомъ, было мертвымъ капиталомъ, а нравственныя истины христіанства, столь же мало распространенныя въ масс, были сверхъ того парализованы стремленіями католической іерархіи, при бдности умственнаго развитія средневковыхъ народовъ, нравственныя истины были дурно понимаемы, и простой, внятный сердцу смыслъ ихъ извращался схоластическими толкованіями. Это обстоятельство также даетъ поводъ распознать тсную органическую связь между умственнымъ и нравственнымъ бытомъ народа, ибо примръ среднихъ вковъ показываетъ, что нравственное сознаніе, неосвщенное умственнымъ, слабо обнаруживается и безплодно по своимъ результатамъ {Мимоходомъ можно замтить также, что примръ среднихъ вковъ опровергаетъ другой парадоксъ Бокля: будто научныя истины, разъ провозглашенныя, никогда не теряются, но входятъ навсегда въ общественный оборотъ и содйствуютъ открытію новыхъ истинъ. Мы видимъ, напротивъ, что въ тысячелтній періодъ времени, отъ IV-го до XIV-го столтія, умственное богатство древности какъ будто не существовало для человчества и не оказывало на судьбы его никакого вліянія.. Такимъ образомъ, на мсто парадоксальныхъ выводовъ- Бокля, мы должны поставитъ другой, мене опредленный, но за то неопровержимый выводъ: что умственное и нравственное развитіе, въ равной степени способныя къ прогресу и усовершенствованію, находятся въ тсной взаимной связи, и при идеальномъ ход исторіи должны стоять на одинакихъ ступеняхъ совершенства.

Самое слабое мсто въ книг Бокля — это, безъ сомннія, его взглядъ на литературу, на ея историческую задачу и вліяніе. Нигд нтъ у него столькихъ противорчій и парадоксовъ. Начать съ того, что самое опредленіе литературы отличается у него узкою утилитарностью. Литература, по мннію Бокля, иметъ своимъ назначеніемъ искорененіе предразсудковъ. Но вдь это только отрицательное назначеніе — а гд же положительное? И не справедливе ли было бы сказать, что задача литературы — руководить народнымъ самовоспитаніемъ, прояснять народное самосознаніе? Бокль вообще какъ ‘будто враждебно смотритъ на литературу и не только отказываетъ ей въ значительномъ вліяніи на судьбы народа, но даже возводитъ на нее такія обвиненія, которыя съ перваго же раза не могутъ не поразить своею парадоксальностью. Такъ напримръ, едва ли кто согласится съ выводомъ Бокля, будто изобртеніе письма содйствовало распространенію невжества. Когда Руссо сказалъ, что науки и искусства искажаютъ человческую природу, не вс сразу поняли, что это — парадоксъ, потому что въ каждомъ парадокс, какъ бы ни противорчилъ онъ здравому смыслу, есть нкоторая частица правды, и есть, кром того, обаятельная прелесть смлости и новизны. Въ такомъ же род и парадоксъ Бокля. Читая его, можно соглашаться съ его доказательствами и придти къ опасному заблужденію, но при строгомъ анализ, становишься на настоящую точку зрнія, и заблужденіе исчезаетъ. Нтъ сомннія, что изобртеніе письма, закрпивъ народные миы, произведенія народной фантазіи, содйствовало ихъ наибольшему распространенію, но вдь эти миы, какъ бы ни противорчили они наук и здравому смыслу, впродолженіе нсколькихъ столтій питали народную фантазію, служили масс единственною умственною нищею. Лишить младенчествующій народъ этого чтенія, значило бы погрузить его въ первобытное варварство. Неужели Бокль готовъ былъ отрицать, что народныя сказки, баллады, легенды, при всемъ своемъ фантастическомъ содержаніи, воспитываютъ народныя массы, развиваютъ ихъ умъ, ихъ сознаніе? Въ такомъ случа, надо уничтожить всю самородную національную литературу и оставить одни популярные учебники. Неужели не зналъ Бокль, что черты народнаго характера, его народное самосознаніе, его національность, его патріотизмъ, его историческія преданія и воспоминанія — все это развивается и воспитывается именно благодаря самородной національной литератур? Бокль обвиняетъ литературу также и въ томъ, что она, даже въ зрлые періоды народной жизни, нердко служитъ орудіемъ суеврія и защищаетъ предразсудки. Но говорить такимъ образомъ не значитъ ли требовать правительственной регламентаціи? Разумная свобода печати, свобода прямо высказывать свои и подвергать критик чужія мннія, не есть ли единственный путь примиренія и въ литератур, и въ жизни? Бокль обвиняетъ въ другомъ мст литературу въ томъ, что она нердко подпадаетъ покровительству власти и теряетъ свой независимый характеръ, онъ указываетъ при этомъ на примръ Франціи XVII вка. Но разв Франція единственный примръ? Да и въ самой Франціи, разв покровительство, которымъ пользовалась литература въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ ныншняго столтія, лишало ее независимости? Покровительство Пудовика XIV вовсе не было покровительствомъ: это было, съ одной стороны, систематическая опека надъ литературою, а съ другой — стремленіе опредлить литературу на службу династіи. Пудовикъ XIV ласкалъ поэтовъ и художниковъ, вопервыхъ потому, что этого требовалъ созданный имъ этикетъ, а вовторыхъ потому, что поэты и художники своими дарованіями увеличивали блескъ двора и возвышали въ глазахъ народа монархическій авторитетъ. Что же касается до литературы серьзной, ученой, то о ней можно утвердительно сказать, что она не въ силахъ существовать безъ покровительства. Научные интересы еще такъ слабо развиты даже у передовыхъ народовъ Европы, что покровительство власти для нихъ необходимо. Возьмемъ для примра литературу историческую. Пертцъ, издающій свои знаменитые Monumenta Germaniae historica, разв могъ бы выполнить это полезное предпріятіе своими собственными средствами? Муратори разв могъ бы издать свои Scriptores rerum italicarum безъ содйствія просвщенныхъ вельможъ и патріотовъ? Изданія французскихъ бенедиктинцевъ, историческихъ обществъ, школы хартій, министерства народнаго просвщенія и т. п. разв осуществились бы безъ благороднаго содйствія правительства? Да и самыя эти общества, школы, семинаріи, университеты — какимъ образомъ поддерживали бы они свое существованіе безъ содйствія власти? Надо только желать, чтобъ это содйствіе было разумно, то есть чтобъ оно оказывалось въ интерес литературы, а не въ интерес правительства.

Съ этимъ преднамренно-враждебнымъ взглядомъ на литературу соединяется у Бокля желаніе, чтобъ литература стояла выше уровня, народнаго сознанія, руководила имъ и очищала его путь отъ терній, т. е. отъ предразсудковъ и ложныхъ понятій. Прекрасно, но какъ же это сдлать? Разв можно задавать литератур искусственныя цли, искусственное направленіе? Разв не сознаетъ Бокль, что литература есть явленіе органическое и развивается органически, путемъ медленнаго, историческаго прогреса, что литература, питая народный умъ сама, въ свою очередь, имъ питается? Черезъ нсколько страницъ ‘Бокль самъ себ противорчитъ, говоря, что древняя литература оказалась безполезною и пала именно вслдствіе того, что она превышала уровень умственныхъ потребностей народа. Здсь, вопервыхъ, противорчіе всему предъидущему, а вовторыхъ, ложнымъ образомъ объясненъ характеръ классической литературы. Какъ можно дойти до того, чтобъ назвать литературу Греціи и Рима безполезною? Если даже предположить, что она была безполезна для грековъ и римлянъ (что, очевидно, было бы нелпостью), то и въ такомъ случа, въ общей лстниц человческаго развитія, она образуетъ колоссальную ступень. Атомистическій взглядъ на исторію, осуждающій все, что не подходитъ подъ мрку даннаго пространства и времени, можетъ повести къ гигантскимъ заблужденіямъ.

Есть у Бокля еще и другія противорчія. Такъ, напримръ, отвергая вліяніе литературы на ходъ народной исторіи, онъ говоритъ, однакожь, что нантскій эдиктъ былъ подготовленъ произведеніями Рабле и Монтеня, преслдуя меценатство, требуя для литературы полной свободы и независимости, онъ въ то же время навязываетъ ей предвзятыя цли, желаетъ дать ей искусственное, тепличное воспитаніе. Онъ опровергаетъ мнніе, будто при высшемъ уровн цивилизаціи, способности человка становятся остре, впечатлительне, и говоритъ, что ребнокъ, рожденный въ Европ, ничмъ не превосходитъ своего сверстника, рожденнаго въ Кита, что различіе въ ихъ умственномъ и нравственномъ развитіи замчается уже поздне, и находится въ зависимости отъ уровня окружающей цивилизаціи. Но разв кто-нибудь утверждаетъ, что европеецъ превосходитъ китайца въ моментъ рожденія?

Итакъ, мы видимъ, что книга Бокля, доставившая автору такую почетную извстность и сразу поставившая его имя на степень авторитета, не чужда очень существенныхъ недостатковъ. Но, какъ мы сказали еще въ самомъ начал нашей статьи, при оцнк такихъ трудовъ, какъ трудъ Бокля, надо обращать вниманіе не столько на результаты, добытые авторомъ, не столько на частные, опредленные выводы, сколько на методъ, на тенденціи, на программу. Кто прокладываетъ новый путь въ наук, тотъ иметъ право ошибаться, оступаться, даже уклоняться въ сторону, его заслуга будетъ велика уже и въ томъ случа, если онъ успетъ указать только направленіе, по которому мы должны слдовать для открытія этого новаго пути. Становясь на такую точку зрнія, мы будемъ въ состояніи оцнить, въ чемъ заключается историческая заслуга Бокля. Мы видли, что Бокль, подобно Лорану, ищетъ силы, идеи, стихіи — назовите это какъ угодно — ищетъ чего-то такого, чмъ регулируется ходъ всемірно-исторической жизни, но мы видли также, что преслдуя одну и ту же цль, Лоранъ и Бокль во всемъ остальномъ существенно расходятся между собою. Первый называетъ этимъ регулирующимъ началомъ промыслъ божій, и, слдовательно, переноситъ его за предлы историческаго вднія, второй называетъ имъ явленія природы физической и природы человческой, и такимъ образомъ помщаетъ регулирующее начало исторіи въ самомъ объект исторіи. Въ этомъ заключается главнйшая, капитальнйшая заслуга Бокля. Какъ-скоро формулирована и доказана научнымъ образомъ плодотворная истина: ‘исторія сама себя творитъ’ (historia se ipse fecit). съ той поры передъ исторической наукой открывается обширное поприще. Сказать, что законы историческаго развитія заключаются въ ложномъ организм человческихъ обществъ, поставленномъ въ извстныя отношенія къ природ физической, значитъ открыть для исторіи возможность возвыситься на степень науки точной, не утрачивая при этомъ свода самостоятельности. Иной вопросъ — на сколько ново и оригинально направленіе, указанное Боклемъ исторической наук? Ршить это довольно трудно, потому-что языкъ исторической систематики до сихъ поръ не выработалъ себ научной опредленности, и нкоторыя употребительныя въ нашей наук выраженія до того общи и эластичны, что читатель можетъ придавать имъ какую угодно степень растяжимости. Такъ, напримръ, формула ‘исторія сама себя творитъ’, выведенная нами изъ книги Бокля, въ сущности есть формула очень старая и давно уже встрчается въ исторической литератур. Но у прежнихъ писателей, она имла совершенно иное значеніе: подъ этимъ выраженіемъ они разумли только прагматическую преемственность событій, дйствіе закона причинности въ исторіи. Противодйствуя лтописному, анналистическому направленію науки, они возводили въ принципъ преемственность, причинность историческихъ явленій, такимъ образомъ, выраженіе: ‘historia se ipse fecit’ было, собственно говоря, только формулой историческаго прагматизма. Очевидна громадная разница, отдляющая эту формулу отъ системы Бокля. Бокль не ищетъ прагматической связи событій, зависимости слдствія отъ причины, онъ полагаетъ, что это — вещи, давно извстныя и ршеныя, его поиски направлены въ другую сторону. Отправляясь отъ той основной мысли, что исторія можетъ и даже должна сдлаться наукою въ томъ смысл, какъ понимаютъ это слово, напримръ, математики, онъ старается найти основные законы, управляющіе историческою жизнью, и мы видли, что онъ находитъ эти законы въ организм человческихъ обществъ, въ условіяхъ природы человческой. Здсь естественно рождается вопросъ: на сколько ново это стремленіе, на сколько оригинальны выработанные Боклемъ результаты? Должно сознаться, что въ вопрос о новизн и оригинальности англійскій историкъ не вполн добросовстно поступаетъ съ у читателемъ. Онъ нердко выдаетъ за новость, за свою литературную собственность, такія вещи, которыя давно уже сдлались общимъ достояніемъ. Такъ, напримръ, ученіе о вліяніи природы физической на бытъ и исторію народа разработано Карломъ Риттеромъ задолго до появленія книги Бокля, между тмъ какъ послдній вовсе не упоминаетъ о великомъ географ и какъ-будто приписываетъ себ результаты его плодотворной дятельности. Кром того, многія части труда Бокля потеряли бы сгладить тотъ рзкій, утрированный колоритъ, какой сообщило имъ перо англійскаго-историка. Но надо отдать справедливость Боклю — никто такъ смло, точно и опредленно не высказывалъ до него спорныхъ положеній науки, никто не формулировалъ съ такою живописную ясностью отвлеченныхъ схемъ и королларіевъ. Подъ его перомъ философская теорія, по сущности своей привлекательная для немногихъ, получаетъ какую-то чарующую прелесть, его книга, но содержанію своему предназначенная для спеціалистовъ, можетъ служить, да, кажется, уже и служитъ, легкимъ чтеніемъ для всякаго образованнаго человка. Особенно много, какъ намъ кажется, содйствовали популярности книги Бокля главы, посвященныя историческому очерку англійской, французской, испанской и шотландской цивилизаціи. По живописности языка, по одушевленному, слегка юмористическому, чисто англійскому изложенію, эти главы навсегда останутся замчательнйшимъ памятникомъ историческаго разсказа. Мы въ особенности можемъ рекомендовать вниманію русскаго образованнаго общества очеркъ шотландской исторіи, Занимающей у Бокля вторую половину второго тома. Кром своихъ непосредственныхъ достоинствъ, этотъ трудъ иметъ для нашихъ читателей еще ту цну, что съ исторіей Шотландіи у насъ вообще очень мало знакомы, между тмъ какъ эта оригинальная страна со многихъ точекъ зрнія заслуживаетъ для насъ преимущественнаго вниманія. Правда, Бокль и въ строго-исторической части своего труда не измнилъ привычк къ преувеличенію и полемическому тому изложенія, но этотъ недостатокъ выкупается у него съ избыткомъ многими положительными достоинствами.

Этими немногими замчаніями мы заканчиваемъ нашу статью. Въ программу ея не входитъ подробный разборъ трудовъ Лорана и Бокля, задача ея состоитъ единственно въ томъ, чтобъ сопоставить воззрнія идеалистовъ и матеріалистовъ въ томъ вид, какъ они отражаются въ исторіи, и указать, чего можетъ ожидать наша наука отъ тхъ и отъ другихъ. Если намъ удалось это сдлать, то мы считаемъ свою задачу выполненною.

Скажемъ еще одно заключительное слово. Мы видли, что судьба и нашей науки долгое время колебалась между двумя противоположными воззрніями, изъ которыхъ одно упорно отстаивало самостоятельность факта, между тмъ какъ другое стремилось изъ массы фактовъ, Какъ изъ массы сыраго матеріала, извлечь философскую идею. Между послдователями этихъ противоположныхъ воззрній шелъ продолжительный споръ, долгое время задерживавшій успхи науки. Но въ наше время, историческая наука силится быть одинаково свободна отъ увлеченій той и другой партіи: ни ‘высшіе взгляды’ безъ фактовъ, ни факты безъ мысли, не подкупятъ современнаго читателя. Историкамъ нашего времени предстоитъ вызвать новые результаты изъ вковой дятельности человческой мысли и освтить — ими богатый матеріалъ, собранный ихъ трудолюбивыми предественниками. Насъ не должны смущать ошибки и промахи, въ которые впадаютъ такіе оригинальные умы, какъ Бокль: ошибки и промахи неразлучны со всякимъ начинаніемъ. Борьба партій, разногласіе воззрній не парализируютъ науку, это — роднило, въ которомъ очищается человческая мысль. И матеріалисты, и идеалисты, каковы бы ни были ихъ ошибки и заблужденія, не пройдутъ безслдными въ исторіи нашей науки: потомство безпристрастно взвситъ ихъ относительныя заслуги, но и то, что оно осудитъ, будетъ помянуто имъ съ признательностью, какъ необходимая дань человческой слабости.

В. Авсенко.

Кіевъ.

‘Отечественныя Записки’, No 8, 1863

ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ (*).

Читайте также: