———————————————————-
Ибсенизм, Шоу Бернард, Год: 1911
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Мне нет никакой надобности далеко заходить в ту область, где всякое развитие наших моральных воззрений должно первоначально казаться бессмысленным и порочным людям довольным, или даже более чем довольным ходячей моралью. Может быть вы помните вступительную главу моей ‘Квинтэссенции Ибсенизма’, где я разъяснил, почему Лондонская пресса держит себя теперь по отношению к Ибсену чрезвычайно вежливо, тогда как несколько лет тому назад, она встретила его криками возмущения. Всякий шаг впереди в области морали происходит оттого, что правильность данного понятия начинает подвергаться сомнению, и если кто-нибудь отваживается это делать, он должен быть готов к такому приему, который отличен от приема, оказываемого художнику, когда он отваживается рисовать тени лиловыми красками или же композитору, который заканчивает свою симфонию неразрешенным диссонансом. Иная вера в искусстве в худшем случае обозначается высокомерием или сумасшествием, иная вера в морали сейчас же обозначается подлостью и что еще хуже подлостью-пропагандой, которая, если бы имела успех, погубила бы общество и привела бы нас после периода упадка, подобного упадку, погубившему царственный Рим, обратно к варварскому состоянию. Ваша обязанность, перед американским обществом, милый Туккер, как философа-анархиста, состоит в уничтожении попыток задержать развитие, призывая на помощь власть государства, для подавления всех уклонений от того, что общественное мнение считает ‘справедливым’.
Я вполне могу утверждать, что вы считаете современного демократического избирателя очень скучной личностью, который очень недоверчиво относится к своим воззрениям, в области искусства и науки по который все-таки в состоянии изучить все, что сюда относится, но зато он чувствует себя вполне уверенным в вопросах справедливости и не справедливости в областях морали, политики и религии, когда он в лучшем случае в состоянии лишь предположить глубину и опасность своего незнания. К счастью эта воображаемая уверенность не ограничивается лишь консерваторами. Шелли был также вполне уверен, как и носители общественного достоинства, изгнавшие его из Оксфорда. Вполне справедливо то, что революционер, который в двадцать пять лет, стремится стереть с лица земли все наши учреждения, в сорок лет, доходит до того, что соглашается их оставить и даже, при условии некоторых реформ, которые должны их сделать современными, усиленно цепляется за них. Но он не ждет терпеливо примирения. Он выражает громко и непочтительно свое юношеское недовольство мудростью своих предков и формулирует свою ересь в исповедание веры. Он требует уничтожения брака, государства, церкви, он проповедует божественность любви и геройство человека, верящего в самого себя и отваживающегося делать то, что он хочет, он презирает рабство долга и дисциплины, которое под старость ничего не оставляет после себя кроме злобы на добродетельно проведенную юность. Он вновь узнает свое евангелие в тех выражениях, которые Нордау цитирует из Брандеса: ‘Исполнять веления своих чувств, значит обладать характером. Кто идет за своими страстями, тот представляет собой индивидуальность’! Я с своей стороны не боюсь этого учения, будет ли оно выражено в той форме: как у Брандеса, или же в более старой форме: ‘Кто несправедлив, пусть будет несправедлив, кто пошл, пусть будет пошлым, кто честен, пусть будет честным, и кто свят пусть будет святым-‘! Но Нордау выражает свое отвращение к Брандесу всеми выражениями, какими он только располагает: ‘Распутство, разврат, испорченность, прикрывающаяся современностью, животные инстинкты, maitre de plaisir, анархист, одержимый самолюбием’ и фразами, подобными следующей:
‘Вполне понятно, что воспитатель, превращающий классную комнату, в трактир и в бордель, имеет успех и толпу приверженцев. Конечно, он подвергается опасности, быть убитым родителями, когда они узнают, чему он учит их детей, но его ученики навряд ли будут жаловаться и будут прилежно посещать класс такого приятного учителя. Это и есть объяснение того влияния, которое Брандес приобрел на юношество своей страны, влияния, которое его произведение с их отсутствием мысли и бесконечной болтовней безусловно никогда бы ему не создали’.
Чтобы оценить эту болтовню, вы должны знать, что за пей следует еще нападение па Ибсена за его ‘Учение о наследственном грехе’. Но что значило бы это место, которое я только что цитировал без учения о наследственном грехе, как естественной предпосылки? Если ‘сердце человека прежде всего коварно и отчаянно порочно’, тогда, действительно, человек, покоряющийся своим страстям, но крайней мере, негодяй, и его учителя должны были бы быть убиты его родителями. Но что было бы, если бы юноша, беспомощно подпадающий под власть своих страстей, находил бы, что честность, самоуважение, презрение к жестокости и несправедливости, что желание быть пригодным, здоровым и работоспособным являются главными страстями: по истине чрезмерность в этом так опасна для юношества, что мудрость старших должна сказать юношам: ‘Не будьте слишком честны, почему вы хотите погубить себя?’
Я уверен, милый Туккер, что ваши друзья очень часто повторяли то же самое на своем родном языке, когда они упрекали вас за ваш анархизм, который противится не только Богу, но и мудрости конгресса Соединенных Штатов. Люди, уверяющие, что они господствуют над своими страстями и регулирующие свое поведение соответственно удобному им толкованию Библии, или же что еще хуже, соответственно их способности находит основательные причины (как будто бы нельзя найти наилучшие причины для какого угодно образа действия, начиная с метания бомб и вивисекции и кончая мученичеством), — такие люди очень редко нуждаются в предостережении, быть слишком честными, так как их внимание фактически часто нуждается в довольно сильном толчке по противоположному направлению.
Страсть — это пар для машины религиозной и моральной системы. Если она недоброжелательна, то и религия не доброжелательна и основывается на человеческих жертвах, аде, злобе и мести. Нельзя читать произведения Браунинга ‘Калибан на Сетебосе‘ или ‘Естественная богословия на острове‘, не допустив, что все наши религии созданы таким же образом, как создает Калибан свою, и что различие между Калибаном и Просперо заключается не в том, что Просперо умертвляет в себе свои страсти, тогда как Калибан уступает им, а в том, что Просперо одержим более святыми страстями, чем Калибан. Абстрактные принципы поведения на практике совершенно уничтожаются, потому что доброта, верность и справедливость не являются долгом, покоящемся на абстрактных лежащих вне человека принципах, а лишь человеческими страстями, которые в свое время боролись с более высокими и более низкими страстями. Если бы молодая женщина в настроении сильной реакции против проповедей о долге, самопожертвовании и тому подобном, заявила бы мне, что она решилась, не бороться более со своими инстинктами и не губить своей жизни из послушания каким-то пустым фразам, то я сказал бы ей: ‘Во всяком случае сделайте то, что вы желаете. Попробуйте, как скверны вы можете быть, это совершенно такой же опыт, как если бы вы испытали, насколько вы можете быть добродетельны. В худшем случае вы увидите, что за существо вы на самом деле. А в лучшем случае вы, дав действительно искренно и не смущаясь, волю своим страстям, подвергнете их такой строгой дисциплине, которую ваши так называемые друзья, которые вполне отдаются механической привычке моды, не выдержали бы ни одного дня’. И в действительности нам нередко приходилось видеть эту комедию ‘эмансипировавшихся’ молодых энтузиасток, которые отказываются от долга, религии, условностей и родительского авторитета, чтобы первый раз в жизни пасть под тяжестью долга, ответственности и жертвы, от которых спустя несколько лет, когда воодушевление уляжется, они очень охотно отказываются, возвращаясь к сравнительно свободной жизни обыкновенной почитаемой дамы—модницы.
Источник текста: Шоу Бернард. Полное собрание сочинений. Том 5: Очерки. Перевод М. Г. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1911. — С. 182—189.