ИБРАГИМЪ МИХЕЛЬ.
ИБРАГИМЪ МИХЕЛЬ.
(Изъ жизни въ палестинскихъ колоніяхъ.)
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
Ибрагим-Михель, Кармен Лазарь Осипович, Год: 1908
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Старъ Муамедъ, очень старъ. Въ послдній Рамазанъ ему стукнуло 70 лтъ. Къ тому одинъ глазъ у него не зрячій, онъ весь затекъ блымъ.
Имущества у него никакого. Это ли имущество — гнилая абайя, единственная до пятъ блая холщевая рубаха, лубрикъ {Глиняный кувшинъ.}, набутъ {Толстая дубинка.}, старый самодльный револьверъ, стрляющій на пять шаговъ, трубка и шибаба, на которой, кстати, наигрывать онъ большой мастеръ?
Нтъ у него и жены. Да ея никогда у него не было. Не всмъ суждено имть жену. Жена вдь такая роскошь. За самую плохую подавай 10—15 наполеоновъ. А бдному феллаху гд достать такую сумму? Такъ и остался на всю жизнь Муамедъ одинокимъ.
Вначал онъ батрачилъ, работалъ на боярахъ {Апельсинные сады.} у богатыхъ эффенди, копалъ ямы для ‘оранжей’, поливалъ ихъ, тесалъ камни, былъ мукеромъ {Погонщикъ ословъ.}, водоносомъ и, когда вошелъ въ лта, сдлался никудышнымъ.
Плохо пришлось бы ему, если бы не ‘эти’ пришельцы, что поселились въ трехъ часахъ отъ Бней-Брака — деревни ихъ — и купили кусокъ земли у султана.
На деревн толкуютъ, что они — ягуды, ягуды-москоби {Русскіе евреи.} и намрены поселиться здсь навсегда. Толкуютъ еще, что они явились съ цлью отобрать въ будущемъ страну у феллаховъ, страну, нкогда принадлежавшую ихъ праотцамъ, и это вызываетъ раздраженіе и ропотъ во всей округ.
Но какое ему, Муамеду, до всего этого дло? Онъ ‘ими’ доволенъ, очень доволенъ.
Они пригрли его, поручили ему свой скотъ.
Скота у нихъ немного — видно бдны они очень,— пять-шесть коровъ, столько же лошадей, два мула, одинъ верблюдъ, дюжина овецъ и три козы.
Каждый день, чуть свтъ, когда лежитъ еще повсюду жирная роса и Іудейскія горы сладко потягиваются подъ одяломъ изъ блднющихъ ночныхъ тней, онъ уходитъ со скотомъ въ степь, къ рк, къ Одж, и къ вечеру гонитъ ихъ назадъ. Трудъ не Богъ всть какой. И за этотъ трудъ онъ получаетъ наполеонъ въ годъ — шутка, цлый наполеонъ!— муку на хлбъ и овощей, томатовъ и луку.
Мало того, ему дали подпаска. Подпаску 12 лтъ и зовутъ его Абрамомъ.
Онъ шустрый, смлый и смышленый мальчишка, сынъ одного пришельца — Михеля Шапиро, и Муамедъ очень доволенъ имъ. Онъ любитъ его и балуетъ, какъ родного.
Яркое, колючее солнце. Степь.
Въ воздух какъ бы плавится блый металлъ. Онъ, видимо для глазъ, плыветъ, колеблется, застилаетъ горизонтъ, и все въ немъ кажется воздушнымъ, томнымъ, расплывчатымъ — и Іудейскія горы, и караванъ верблюдовъ, что срой гусеницей съ неслышнымъ звономъ ползетъ по пригорку, и эта сиротливая, тонкая, граціозная пальма, по которой груститъ такъ на ‘свер дикомъ’ сосна.
Май мсяцъ. Самый нестерпимый въ Палестин.
Степь совершенно гладкая, каменистая. Кой-гд лишь по краямъ протоптанныхъ блыхъ дорожекъ сухими зелеными пучками темнетъ трава и колючки.
Изрдка по ней пройдутъ кучкой или гуськомъ феллахи въ длинныхъ блыхъ рубахахъ и полосатыхъ абайяхъ, и черными точками вкраплются въ нестерпимый блескъ солнечнаго дня ихъ коричневыя лица.
Тамъ, гд начинается пригорокъ, копается кто-то. Еврейскій піонеръ.
Онъ разрыхляетъ почву и расчищаетъ ее для потомства, новаго, сильнаго, гордаго.
Полдень скоро. Солнце слпитъ глаза, обжигаетъ затылокъ, спину. Но онъ не бросаетъ работы.
Молодое, безусое лицо. Засученные до локтей рукава синей рубашки, рваныя брюки, тяжелыя арабскія ботинки, широкая солома на голов и короткій ‘пешъ’ въ рукахъ.
Видно, какъ онъ то откинется назадъ всмъ тломъ, то рванется впередъ.
— Рразъ! Рразъ!
Пешъ удивительно похожъ на гигантскій зубъ-рзецъ, и онъ, какъ зубъ, съ остервенніемъ вгрызается глубоко въ землю. Онъ откусываетъ кусокъ за кускомъ каменистаго пласта, пудовые куски, и кажется, что вмст съ нимъ вгрызается въ землю и піонеръ, и грызетъ не пешъ, а онъ самъ.
Онъ работаетъ невдалек отъ колоніи. Вотъ она! Пять-шесть жалкихъ, досчатыхъ домишекъ, чахлое деревцо… У одного брошенъ плугъ…
Колонія называется ‘Петахъ-Тикве’ — ‘Врата надежды’. Кто знаетъ? Быть можетъ, надежда не обманетъ колонистовъ? Колонія вдь только въ зародыш…
Дальше — Оджа. Красавица Оджа. Она течетъ по сосдству.
Словно солнечный лучъ упалъ на землю, изогнулся въ дугу и то сверкнетъ, то пропадетъ въ зелени травы.
Въ одномъ мст надъ ркою, низко, какъ на плечо возлюбленной, склонилось старое рожковое дерево и что-то лепечетъ ей тысячами зеленыхъ языковъ своей пышной, густой короны.
Въ тни его у воды сидятъ Муамедъ и Абрамъ. Скотъ гд-то далеко. Онъ маячитъ въ долин срымъ, бурымъ, желтымъ и черными пятнышками.
Муамедъ мастеритъ ножомъ изъ тростника шибабу, и Абрамъ слдитъ за каждымъ движеніемъ его быстрыми и блестящими глазами. Абрамъ — въ короткой курточк и англійской шапочк.
— Готово!
Старикъ приложилъ шибабу ко рту и извлекъ нсколько звуковъ, похожихъ на звуки гармоники.
— Дай, дай!— весь затрепеталъ Абрамъ.— Вдь она моя?! Ты общалъ!
— Да, да!— усмхнулся старикъ.
Абрамъ вырвалъ изъ его рукъ шибабу, задудилъ въ нее и завертлся на одной ног.
Муамедъ поднесъ теперь ладонь къ здоровому глазу и тревожно спросилъ:
— Не зашелъ ли скотъ слишкомъ далеко?
— Нтъ, Мухамедъ.
— Мухамедъ, Мухамедъ!— передразнилъ его старикъ.— Ахъ, ты! Когда, наконецъ, научишься говорить правильно по-арабски? Не Мухамедъ, а Муамедъ!… Говори горломъ!
— Муамедъ!— повторилъ Абрамъ, сокращая до боли мускулы гортани.
— Такъ!… Скажи теперь ‘хабиби’.
— Хейбиби.
— Опять?… Т-съ!— старикъ прислушался.— Караванъ идетъ?
— Да.
— Не съ арбузами ли?
— Съ арбузами.
— Хорошо.
Когда караванъ поравнялся съ ними, старикъ досталъ изъ-за дерева ведерко и спросилъ вожатаго, пожилого феллаха, сидвшаго на первомъ верблюд:
— Рыбы не надо ли?
Въ ведерк, на дв трети наполненномъ водой, юлили серебряныя рыбки — даръ Оджи.
Вожатый кивнулъ головой и осадилъ верблюда.
Старикъ выловилъ прыгающей рукой нсколько рыбокъ и вымнялъ ихъ на два арбуза.
Караванъ двинулся дальше.
Старикъ нарзалъ на ломтики чуть-чуть розовый, незрлый арбузъ и сказалъ Абраму:
— шь.
Мальчикъ сунулъ въ карманъ шибабу.
Пополдничавъ, старикъ, кряхтя и широко звая, постелилъ свою абайю, растянулся на ней и тотчасъ же уснулъ. А Абрамъ отошелъ въ сторонку и снова взялся за свою шибабу.
Наигрывая, онъ искоса поглядывалъ на скотъ.
Многому научилъ Муамедъ Абрама. Арабскому языку, зд верхомъ, борьб, плаванію и многимъ другимъ мудростямъ.
По милости его, Абрамъ въ совершенств владлъ дубинкой, стрлялъ изъ ружья и табаньджи, вылъ шакаломъ, узнавалъ время по солнцу, отличалъ одну отъ другой звзды и турецкія монеты, артистически срывалъ плодъ сабры, ловко вываливалъ его въ песку, чтобы очистить отъ тысячъ мелкихъ незамтныхъ колючекъ, всасывающихся въ тло, и такъ же ловко снималъ съ него шкурку.
Старикъ иногда для наглядности боролся съ нимъ, и можно было видть, какъ по земл, подъ деревомъ, у края сверкающей рки катаются, обнявшись, два тла — одно старческое, другое молодое, почти ребенка.
Несмотря на свою дряхлость, старикъ постоянно клалъ его на лопатки.
— Вотъ какъ надо бороться,— говаривалъ онъ хвастливо и тяжело сопя.— Учись! Я хочу, чтобы ты былъ силачомъ. Слышишь?
— Слышу!— Абрамъ вспыхивалъ и вздрагивалъ сладкой дрожью.
Силачомъ! Какъ бы онъ хотлъ быть имъ! Ему тогда ничто не страшно было бы! Ни зми, ползающія по колоніи, ни шакалы…
— Муамедъ! Можно придти къ теб сегодня ночевать?— спросилъ онъ какъ-то, когда они гнали скотъ съ поля.
— Если ‘абу’ разршитъ.
— Разршитъ, разршитъ! Я знаю!
Абрамъ помчался впередъ въ колонію.
Въ одномъ изъ досчатыхъ домиковъ, за столомъ, сидли отецъ и братья.
Бдный отецъ! Онъ былъ такъ блденъ, скученъ. Братья мрачные.
Плохо вознаграждала ихъ трудъ земля.
Печальная улыбка скользнула по лицу отца при вид любимца.
— Папа!
— Что?— спросилъ онъ, гладя его волосы и нжно цлуя въ лобъ.
— Я хочу сегодня ночевать у Муамеда.
— Что-жъ, ночуй…
Муамедъ жилъ въ полуверст отъ колоніи, въ шалаш.
Четыре короткихъ кола, дв-три охапки сухихъ виноградныхъ лозъ и травы вмсто крыши, громадный глиняный черный кувшинъ съ синеватымъ отливомъ, прислоненный къ одному колу, вотъ все, что изображаетъ его шалашъ.
Старикъ ждалъ Абрама. Онъ приготовилъ плетенку со свжей, только что сорванной и выкатанной въ песк, саброй.
Было темно. Степь вся заплыла мракомъ и была похожа на арабку, закутанную въ свою черную чадру и примостившуюся на корточкахъ гд-нибудь на палуб парохода или въ углу мечети.
Сквозь мракъ просвчивали — одинъ бисеръ звздъ и убогіе огоньки колоніи.
— Садись!— сказалъ Муамедъ Абраму, когда тотъ пришелъ, и указалъ на цыновку передъ шалашомъ.
Абрамъ слъ.
Муамедъ досталъ изъ плетенки зеленый плодъ съ розоватымъ оттнкомъ и черными пупырышками, обрзалъ его вверху и внизу, сдлалъ потомъ вертикальный надрзъ, извлекъ, какъ изъ одяльца, изъ мягкой шкурки сладкую мякоть и передалъ ее мальчику.
Тотъ въ два пріема проглотилъ пріятно таящую во рту мякоть.
За первымъ послдовалъ второй, третій. Старикъ безъ конца методично чистилъ сабру и передавалъ ее Абраму. Изрдка онъ отправлялъ сабру въ свой беззубый, шамкающій ротъ.
Онъ сидлъ близко къ Абраму, и странно бллъ въ темнот его незрячій глазъ. Какъ слюда.
— Муамедъ!— не утерплъ Абрамъ.— Отчего глазъ у тебя такой блый?
— Оттого, что мы, феллахи, не умемъ беречь ихъ. Лучшій даръ неба, свтъ, мы превращаемъ въ тьму. Вотъ теб мой совтъ, да и всмъ вамъ — ‘ягуды’, думающимъ оссть въ нашей стран: держите въ чистот глаза, ибо пыль нашей страны ядовита. Въ ней замшаны колючки сабры и изъ-за нея феллахи слпнутъ, какъ совы.
Въ нсколькихъ шагахъ что-то вдругъ блеснуло, будто кто-то просыпалъ горячіе угольки, и послышался дтскій плачъ.
— Шакалы,— сказалъ Муамедъ.
— Я боюсь,— прошепталъ Абрамъ, прижимаясь къ нему.
— Глупый, а еще хочешь быть джедой! Возьми набутъ и швырни въ нихъ! Живо!
Абрамъ поднялъ съ земли набутъ, несмло шагнулъ впередъ и швырнулъ его въ сторону. Огоньки моментально разсыпались.
— Такъ! Молодчина!
Польщенный похвалой, мальчикъ снова опустился на цыновку.
Муамедъ завелъ теперь одну изъ своихъ пространныхъ и занимательныхъ сказокъ. Онъ зналъ ихъ много, и въ каждой непремнно фигурировалъ какой-нибудь джеда-силачъ.
Большинство героевъ его были бедуины. Они нападали на купеческіе караваны паломниковъ по дорог въ Мекку, сосдніе таборы, уводили скотъ, дорогихъ арабскихъ скакуновъ, смуглыхъ и красивыхъ, какъ звздная ночь, двушекъ.
Абрамъ слушалъ его молча съ широко раскрытымъ ртомъ и глазами. Онъ не пропускалъ ни одной мелочи. И вмст съ нимъ, казалось, слушаетъ, тсно придвинувшись, степь.
Огоньки въ колоніи давно погасли.
Густой мракъ внизу пронизала вдругъ алмазной стрлой звзда. Она сверкнула, разбилась о что-то на полпути къ земл, точно наскочила на гигантскую скалу, разбилась на мелкія брызги и стерлась съ черной доски ночи, какъ мловой знакъ.
— Мн холодно,— прошепталъ Абрамъ.
— Э!… Да ты дрожишь! Не хватилъ ли лишней порціи воды? Какъ бы у тебя лихорадки не было!
Муамедъ озабоченно скинулъ съ себя толстую, дырявую абайю и дважды завернулъ въ нее Абрама.
— Тепло?
— Да,— отвтилъ Абрамъ, счастливо улыбаясь.
— Слушай же!
Муамедъ закурилъ трубку и продолжалъ прерванную сказку.
Въ колоніи — молотьба и вс на джорн {Токъ.}. Мужчины, женщины, дти.
Вс принимаютъ участіе въ молотьб.
Смхъ, остроты, веселые возгласы. Работа кипитъ.
На широкой, очищенной отъ сорныхъ травъ, блой площадк, съ которой видны на большомъ пространств поля, бояры, перекрещивающіяся дорожки и арабскія деревушки, насыпаны нсколько круговъ изъ налитыхъ колосьевъ. По нимъ, какъ по арен, вокругъ, ходятъ тсно, ребромъ къ ребру, понукаемые криками — коровы, лошади, мулы, ослики, овцы, весь скотъ колоніи. Молотятъ по арабскому способу.
Абрамъ тоже на джорн.
Онъ измнилъ Муамеду и весь день носится въ золотистомъ облак пшеничной пыли, пронизанномъ солнечными лучами, какъ въ ореол, по одному изъ вымолоченныхъ круговъ на арабской соломорзк — квадратной узкой доск съ зубьями внизу.
Въ соломорзку впряжена пара рослыхъ рыжихъ лошадей съ бубенцами.
— Нор! Нор!
Онъ описываетъ круги, какъ вихрь.
Ноги его какъ бы вросли въ доску, тонкая, стройная фигурка нсколько наклонена вбокъ, соломенная шляпа съхала на затылокъ, и въ вытянутой рук его хлопаетъ и стрляетъ длинный бичъ. Онъ напоминаетъ тріумфатора.
Желтыя гривы мелькаютъ въ глазахъ ребятъ.
Соломорзка то ныряетъ съ шипніемъ въ солом, то взлетаетъ и скользитъ по верху, какъ по льду.
Духъ захватываетъ отъ этой бшеной скачки.
Онъ счастливъ. Онъ весь слился съ лошадьми, джорномъ, солнцемъ, голубымъ небомъ, птицами…
Раздолье!…
Молотьба окончена, и снова Абрамъ сидитъ со своимъ старымъ другомъ надъ свтлой Оджей подъ рожковымъ деревомъ.
Утромъ, когда они удили рыбу, къ нимъ подъхалъ высокій мрачный бедуинъ на запыленной лошади. Онъ съ головой былъ закутанъ въ блую абайю и похожъ сзади на куль съ мукой.
— Селямъ!
Бедуинъ выдернулъ ногу изъ стремени, слзъ не торопясь съ лошади и попросилъ воды. Муамедъ указалъ на лубрикъ.
Бедуинъ нагнулся за нимъ, опрокинулъ его надъ широко-раскрытымъ ртомъ и долго не отрывался отъ него. Утоливъ жажду, онъ опустился на землю, поджалъ подъ собой ноги, сдвинулъ на затылокъ свой головной уборъ и досталъ изъ-подъ абайи коричневой рукой янтарныя четки.
Абрамъ увидалъ длинные черные волосы, такую же бороду и два огненныхъ глаза. Онъ вспомнилъ объ одномъ джед, о которомъ разсказывалъ Муамедъ, и ему показалось, что бедуинъ этотъ и есть тотъ самый джеда.
— Откуда?— спросилъ Муамедъ.
— Изъ Гааза,— лниво протянулъ тотъ.
— Куда?
— Въ Іерусалимъ… Къ Дамасскимъ воротамъ… Ты кто?
— Пастухъ здшней колоніи. А этотъ — подпасокъ.
Абрамъ зардлся. Бедуинъ посмотрлъ на него и ласково улыбнулся.
— Нравится теб онъ?— спросилъ Муамедъ.
— Очень. Три года смотрть на него мало. Ты! Милый! Изъ ружья стрляешь?
— О, да!— бойко отвтилъ Абрамъ.
— Покажи?
Онъ снялъ со спины винтовку и передалъ ее ему.
Абрамъ взялъ ее въ руки и вытянулъ вровень съ плечомъ. Винтовка была нсколько тяжела для него и дрожала въ его рук.
— Вонъ въ этотъ столбъ.
Абрамъ прищурилъ глазъ и долго цлился. Наконецъ, спустилъ курокъ. Столбъ закачался.
Бедуинъ захлопалъ въ ладоши.
— А здить умешь?
— О, да!— и онъ метнулъ глазами въ привязанную къ дереву лошадь.
— Ишь, какъ глаза горятъ!— засмялся бедуинъ.— Совсмъ джеда! Скажи, хотлъ бы имть много денегъ?
— О, да!
— Что бы ты сдлалъ съ ними?— сталъ разспрашивать его бедуинъ.
— Купилъ бы лошадь.
— Еще что?
— Ружье.
— Еще?
— Кинжалъ.
— Браво!… Три вещи необходимы джед — лошадь, ружье, кинжалъ. Нужна еще жена. Красивая, съ большими темными глазами и длинными косами въ монетахъ. Монеты звенятъ… Какъ ручеекъ… Только теб знать объ этомъ еще рано,— и бедуинъ беззвучно засмялся.
Онъ посидлъ еще немного, выкурилъ трубку, затмъ поднялся и бросилъ небрежно:
— Массаламе!
— Массаламе!
Онъ поудобне услся въ мягкомъ сдл, закутался попрежнему въ свою блую абайю и похалъ прочь.
Абрамъ долго смотрлъ ему вслдъ съ завистью.
Въ колоніи большой переполохъ.
Раненымъ голубемъ, жалобно такъ, стонетъ на верхушк невысокой мачты колоколъ, и на площади передъ нимъ собираются кучками колонисты. Вс вооружены чмъ попало.
Вышелъ споръ съ арабами сосдней деревни изъ-за земли.
Арабы съ утра грозили расправой. И вотъ они тянутся къ колоніи по серебряной дорожк, межъ вчно зеленыхъ сабръ, подъ яркимъ солнцемъ шумной горланяющей толпой съ ружьями и набутами.
Кто-то поскакалъ въ ближайшую колонію за помощью. Но пока онъ скачетъ, арабы влились чернымъ потокомъ въ колонію, разсыпались по узенькимъ улицамъ ея, какъ черные демоны, выбили стекла въ одномъ домик, избили старика…
Какъ затравленный волченокъ, мечется по колоніи Абрамъ. Онъ сжимаетъ въ безсиліи дтскіе кулаки и клянется отомстить, когда сдлается джедой…
Абрамъ — красивый, стройный юноша.
У него есть лошадь, ружье.
По цлымъ днямъ онъ носится по степи. детъ въ Гаазъ, Цватъ. Участвуетъ въ скачкахъ на берегу, въ Яфф.
Если бы Муамедъ могъ видть его?! Какой улыбкой освтилось бы его доброе, смуглое, одноглазое лицо?! Но его давно нтъ въ живыхъ. Нтъ въ живыхъ и отца…
Ночь. Мрачно въ степи. Тихо.
Только далеко, гд залегли фантастическія дюны, плыветъ мелодичный звонъ колокольцевъ. Должно быть, идутъ верблюды.
Вдоль капризно-извилистой дорожки, въ трав крадутся три тни. Абрамъ — онъ сидитъ въ лошади — и молодой арабъ-пастухъ изъ колоніи. Они крадутся къ карантинному посту, отмченному двумя огоньками. Какъ два изумруда вкраплены эти огоньки въ тьму ночи.
Вонъ, справа, еще два такихъ же изумруда.
Въ Тиверіи скарлатина, и повсюду въ Іуде разставлены карантинные посты.
Сегодня случилась непріятность. Когда пастухъ гналъ скотъ въ колонію, жандармы придрались къ нему. Заявили, что онъ переступилъ черту карантина и забрали весь скотъ, 200 штукъ.
Колонисты телеграфировали полиціи — въ Сарай, Сарай не отвтилъ. Тогда Абрамъ вызвался вернуть скотъ.
Удастся ли ему?…
Огоньки все ближе и ближе. Они горятъ въ палаткахъ. Оттуда льется пніе и звонъ бубенъ.
Жандармы забавляются, а скотъ мирно дремлетъ въ сторонк.
— Разднься!— командуетъ Абрамъ пастуху.
Тотъ послушно сбрасываетъ съ себя абайю.
— До единой ниточки!… Такъ!… Теперь подползи къ стаду и свистни! Затмъ бги, что есть мочи, въ колонію!
Пастухъ киваетъ головой и ложится. Голое, сильное и гибкое тло его коричневой змей ползетъ въ трав.
Абрамъ тмъ временемъ зазжаетъ въ тылъ къ стаду на своей кобыл.
Проходитъ длинная, длинная минута. Слышенъ одинъ звонъ бубенъ и пніе жандармовъ.
Вдругъ — рзкій свистъ.
Пастухъ выпрямляется, какъ пружина, и бросается впередъ, а за нимъ, узнавъ его свистъ, стадо. Какъ стрла, летитъ, освобожденный отъ платья, пастухъ по направленію къ колоніи, а Абрамъ мчится во весь опоръ сзади и подгоняетъ стадо…
— Что это?! Что случилось?!
Изъ палатокъ бгутъ съ огнемъ жандармы. Бубны брошены посреди палатки. Блдныя лица.
— Гд скотъ?!
Пока сдлаютъ лошадей, скотъ уже въ колоніи…
Двойное торжество у Абрама.
Окна домика его особняка свтятся веселымъ свтомъ, масса гостей, вино, музыка.
Въ числ гостей — два шейха изъ ближайшихъ деревень и нсколько наздниковъ-бедуиновъ. Они пріхали изъ Заіорданья на торжество къ Абраму.
Онъ женится и празднуетъ переходъ въ турецкое подданство.
Отнын онъ не Абрамъ Михелевъ Шапиро, а просто:
— Ибрагимъ Михель…
Подъ окномъ весь вечеръ гремятъ выстрлы и звучатъ псни.
Стрляютъ изъ ружей и поютъ молодые рабочіе.
Праздникъ ‘Рубинъ’.
Шумно и необычайно весело въ Яфф.
Черезъ городъ, на поклоненіе дорогому праху Рубина или Рувима — старшаго сына Якова, похороненнаго въ трехъ верстахъ отъ Яффы, у рчки, названной его именемъ, тянутся тысячи арабовъ, бедуины и феллахи на дорогихъ лошадяхъ, осликахъ и верблюдахъ, убранныхъ коврами, шелковыми тканями и разноцвтными бусами.
Идутъ и идутъ за 100 верстъ цлыми деревнями съ красными и блыми знаменами.
Впереди каждой деревни выступаетъ ‘шейхъ-иль-шебахъ’ — староста молодежи, а за нимъ — вся остальная молодежь, старики, молодыя женщины и дти въ лучшихъ нарядахъ. На ходу пляшутъ, поютъ, палятъ изъ ружей, бросаютъ вверхъ и ловятъ сабли.
А тамъ, на лугу, по обимъ сторонамъ рчонки — уже море народу, море алыхъ тканей, розовыхъ, фіолетовыхъ, желтыхъ и палевыхъ чалмъ, кефій, по которымъ какъ бы ходятъ блыя волны-палатки.
Второй день праздника {Длится два мсяца.}.
Пахнетъ жаренымъ. Тутъ и тамъ жарятъ на вертел барановъ и пекутъ въ круглыхъ земляныхъ печахъ хлбъ.
Продавцы лимонада, фигъ, кокосовъ, сабры, финиковъ, гранатовъ, мороженаго, печеной кукурузы и соленыхъ арбузныхъ смячекъ.
Ревутъ ослики, трубятъ верблюды, ржутъ лошади, трещатъ трещетки, звенятъ бубны, пищатъ зурнабы и шибабы, щелкаютъ смячки и горохомъ сыплется гортанная арабская рчь.
Одни борются, другіе фехтуютъ короткими мечами, подставляя подъ удары желзный щитъ, третьи слушаютъ слпца-сказочника изъ Багдада.
Гд-то дыбится лошадь. Она повисла высоко въ прозрачномъ воздух тонкими передними ногами, болтаетъ ими и звонко ржетъ, кусая удила и поблескивая на солнц, какъ серебро, чернымъ атласомъ своей шерсти. Кто-то, бедуинъ, высокій и весь въ бломъ, сильно тянетъ ее книзу за поводья могучими, мускулистыми руками.
У голубого шелковаго шатра, на ковр, на видномъ мст возсдаетъ каймаканъ {Вице-губернаторъ.}, окруженный свитой.
Открытые экипажи и ландо съ европейскими дамами въ роскошныхъ туалетахъ — женами консуловъ и туристками. Изящные турецкіе офицеры, кавасы, эффенди, англійскіе моряки съ военнаго крейсера, стоящаго на Яффскомъ рейд.
У всхъ — бинокли. Они обращены въ ту сторону, гд скачки. Скачки — въ конц поля.
Состязаются боле 2,000 наздниковъ на лучшихъ арабскихъ коняхъ.
Оттуда плыветъ гулъ, какъ отъ ударовъ въ набатъ.
Гулъ все растетъ, крпнетъ.
Скачки закончены, и ведутъ побдителя.
Вонъ катится, невидимая въ облак пыли, густая, пестрая толпа.
Впереди — молодыя женщины и двушки-бедуинки. Звеня золотыми, серебряными и мдными монетами, вплетенными въ длинныя, черныя косы, стеклянными кораллами и браслетами и металлическими цпочками, поютъ:
‘Ты моя лошадь, нтъ теб равной. Сегодня твой побдный день. Твое геройство замтили враги. Твоя храбрость показала, кто я’.
Такая же густая толпа катится имъ навстрчу.
— Кто онъ?! Кто онъ?!— виситъ въ воздух.
— Ибрагимъ Михель!— несется въ отвтъ.
И вся площадь тысячами голосовъ подхватываетъ:
— Ибрагимъ Михель! Ибрагимъ Михель!…
‘Петахъ-Тикве’ сейчасъ — самая большая, пышная, многолюдная колонія.
Красивыя, длинныя улицы, двухъэтажные и трехъэтажные домики, и вся она какъ бы утонула въ боярахъ.
Весной, когда бояры цвтутъ и наливаются апельсины, отъ нихъ на версту плывутъ ароматы.
‘Петахъ-Тикве’ гордится своими боярами. Но больше — Ибрагимомъ Михелемъ.
— Джеда!— отзываются о немъ арабы.
Завидная слава у Ибрагима. Вся Гаазская область гремитъ о немъ.
Гремитъ онъ и въ Заіордань, и въ Галлиле, и Іуде. Его знаютъ въ Яфф, Іерусалим, Раммле, Лид, Хеврон, Схем, Бейрут, даже въ Дамаск.
Гордый бедуинъ при встрч съ нимъ почтительно склоняетъ копье и сворачиваетъ въ сторону, а арабскія дтишки цлуютъ ему Руки.
Ибрагимъ Михель больше арабъ, чмъ еврей. Онъ говоритъ великолпно по-арабски, великолпно здитъ верхомъ, мтко стрляетъ изъ револьвера и винтовки, водитъ дружбу съ шейхами и пользуется большимъ почетомъ среди феллаховъ и бедуиновъ. Когда въ сосдней арабской деревушк свадьба, раммазанъ, обрзаніе, или иное торжество, приглашаютъ Ибрагимъ Михеля, какъ почетнаго гостя.
Недавно даже ради него отложили на другой день свадьбу, такъ какъ она совпала какъ разъ съ ‘девятое аба’ {День плача по разрушенномъ храм.}.
— Простите! Сегодня у меня постъ! Не могу!
Нердко можно видть и у него какого-нибудь престарлаго шейха въ зеленой чалм съ сыномъ или эффенди, для которыхъ онъ закалываетъ лучшаго барана, собственноручно варитъ кофе и раздуваетъ угольки наргуле.
Къ Ибрагиму Михелю ходятъ не только въ гости, такъ, праздно, но и за совтомъ. Иногда предпочитаютъ его шейху.
Въ дом у него, на стн въ гостиной, висятъ старинныя арабскія ружья, пудовые ятаганы, револьверы и кинжалы съ серебряной насчкой,— подарки разныхъ шейховъ, и полный, слегка поношенный бедуинскій нарядъ, а въ конюшн стоитъ превосходная черная кобыла.
Ибрагимъ Михель часто наряжается бедуиномъ. Это когда онъ детъ на свадьбу или по важному длу въ сосдній бедуинскій таборъ.
Выздъ его тогда изъ колоніи чрезвычайно торжественъ. Вся колонія сбгается посмотрть на своего любимца.