I. Скамья и кафедра, Ашкинази Михаил Александрович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 66 минут(ы)

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА.
Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и К^о, Пименовская ул., собственный домъ.
1892.

I. Скамья и каедра.

Умеръ Фердинандъ Готлибычъ Рейманъ, учитель древнихъ языковъ при z—ской классической гимназіи. Умеръ, не достигши сорока лтъ и, конечно, отъ чахотки — болзнь, отъ которой не мало мретъ ученаго люда. Это былъ весьма даровитый человкъ, отличный знатокъ своего предмета. Педагогическихъ способностей у него похоже на то, что не было, да онъ, впрочемъ, на томъ и не стоялъ. Не захворай онъ чахоткой, что заставило его промнять петербургскій климатъ на боле мягкій, а вмст съ тмъ и ученое поприще на учительство, онъ сидлъ бы на насиженномъ мст, разрабатывалъ бы свою любимую науку и дошелъ бы до степеней извстныхъ — въ мір ученомъ само собой. Судьба распорядилась иначе, забросила его въ Z., воздухъ котораго, быть можетъ, и благотворно подйствовалъ бы на его больную грудь, если бы не каторжное учительство, неуклонно подтачивавшее его силы. Расходуемое имъ въ класс здоровье ни на какихъ дарахъ природы не наверстывалось, и онъ мало-по-малу разрушался.

Рейманъ съ учениками гимназіи держалъ себя какъ со студентами: читалъ имъ лекціи, а уроковъ почти не спрашивалъ, единицъ не ставилъ и, вообще, никого не наказывалъ. А ученики, непривыкшіе къ такимъ пріемамъ, отвчали ему глумленіемъ, дерзостями, полнйшимъ непослушаніемъ. Сидитъ онъ, бывало, на каедр и что-то бормочетъ себ въ носъ, опустивъ глаза и все покашливая въ платокъ. Кругомъ — сдержанный шумъ. Одинъ готовится къ слдующему уроку, другой шелеститъ газетой, иные бесдуютъ. И если очень ужь станетъ шумно, Фердинандъ Готлибычъ жалобно попроситъ перестать — не то изъ смежнаго класса учитель по давишнему пришлетъ къ нему надзирателя усмирять его учениковъ. Или, наоборотъ, въ класс у него стоитъ полная тишина, неестественная даже. Это значитъ, что изъ пятнадцати учениковъ, составляющихъ классъ, десять въ теченіе получаса одинъ за однимъ отпросились ‘на дворъ’. Отказа въ такихъ случаяхъ отъ Реймана никто не слыхалъ. Разв для очистки совсти замтитъ: ‘Хорошо, ступайте, только пришлите, пожалуйста, кого-нибудь со двора’. И читаетъ при пустыхъ скамьяхъ, и все кашляетъ да кашляетъ.

Вызывать, какъ сказано, онъ почти не вызывалъ. Если же и вызоветъ, тоже ничего опаснаго нтъ. Ученикъ едва намекнетъ, какъ онъ подхватитъ и округлитъ, и отвтъ признается удовлетворительнымъ. Въ виду этого среди учениковъ считалось верхомъ остроумія, передъ началомъ урока у Реймана, торжественно подняться съ мста и заявить: ‘Фердинандъ Готлибычъ, извините меня, пожалуйста: у меня вчера болла голова, и я не приготовилъ урока’. Рейманъ при этомъ учащенно моталъ головою въ знакъ того, что онъ извиняетъ, а ученики хихикали.

Въ младшихъ классахъ съ Рейманомъ нердко вытворяли прямо невроятныя вещи. Напримръ, ‘стирали его съ лица земли’. Длалось это такимъ образомъ. На полу выводилось мломъ его имя, отчество и фамилія. Затмъ, въ его присутствіи, одинъ изъ учениковъ становился среди класса и, провозгласивъ: ‘Стираю Фердинанда Готлибыча Реймана съ лица земли!’ стиралъ надпись подошвами.

И вмст съ тмъ глумившіеся надъ нимъ ученики очень къ нему льнули въ томъ смысл, что обращали себ на потребу его разностороннія познанія. ‘Фердинандъ Готлибовичъ, составьте французскій переводъ, составьте нмецкій переводъ, разскажите исторію’. И онъ переводилъ, разсказывалъ исторію и т. д. И все таки не могъ никакъ добиться хотя бы того, чтобы во время урока мальчики сидли на скамьяхъ, а не на подоконникахъ, не на полу и не на каедр ‘Шш! шш! шш!’ шиплъ онъ, приставивъ карандашъ къ нижней губ. Но это безпрерывное шипніе утомляло лишь его надорванную грудь, нисколько не возстановляя порядка.

Года за полтора или за два до смерти Рейманъ началъ пить. Это ускорило развязку. Въ послднее время онъ уже и покрикивалъ въ класс и злился. Ученики эти запоздалыя покрикиванья заглушали смхомъ. Долго носились въ гимназіи со словами одного ученика, который, на замчаніе Фердинанда Готлибыча: ‘Я человкъ больной и раздражительный’, сказалъ: ‘Я самъ человкъ больной и раздражительный’. Что Рейманъ тяжко боленъ, ученики объ этомъ какъ-то не догадывались, не понимали этого. Онъ, вдь, не лежалъ въ постели, не стоналъ, не было съ нимъ и припадковъ, въ род судорогъ или иныхъ наглядныхъ признаковъ страданія. Онъ только кашлялъ…

Наконецъ Фердинандъ Готлибычъ умеръ. Это случилось на четвертомъ году его пребыванія въ Z., въ середин августа, передъ самымъ началомъ ученья. Умеръ, какъ вс чахоточные, незамтно для себя, а для другихъ, особенно для учениковъ, и подавно.

Въ день его похоронъ стояла прекрасная погода. Лто склонялось уже на убыль, небо поблднло, и зелень акацій потускла. Расцвчая міръ Божій красками своего настроенія, гимназисты и въ матовой синев неба, и въ блеклости листвы подмчали то, что было имъ теперь присуще, нчто сосредоточенное, подтянувшееся. И съ насупившейся природой неразрывно переплеталось у нихъ представленіе о классной комнат со свже-выбленными, тоже какъ-бы подтянувшимися стнами, о подновленной каедр, о непочатой записной тетради. И это было пріятно, какъ пріятно, разоспавшись до истомы, броситъ опостылвшую постель.

Хоронили Фердинанда Готлибыча очень торжественно. Мужская и женская гимназіи присутствовали почти въ полномъ своемъ состав. Гробъ до самаго мста послдняго упокоенія несли учителя въ перемежку съ учениками. Произнесено было нсколько рчей, изъ коихъ рчь Владиміра Карлыча Пфафа, преподавателя древнихъ языковъ, произвела наибольшее впечатлніе. Высокій и худой, молочно-блдный и шепелявый, съ пунцовыми губами, обдававшій собесдника слюной въ вид дождика, съ тонкимъ горбатымъ носомъ и козлиной бородой,— Пфафъ, сверкая золотыми очками, краснорчиво толковалъ о назначеніи учителя, объ его труженической жизни, которой не цнитъ общество, скоре склонное видть въ этомъ страстотериц врага подростающаго поколнія, чмъ сотрудника своего по его воспитанію. Говорилъ онъ также о благотворномъ для учащихся, но губительномъ для преподавателя и незамтномъ на поверхностный взглядъ расходованіи силъ, порой сводящемъ скромнаго труженика въ раннюю могилу. И о многомъ подобномъ говорилъ еще. Въ заключеніе, обращаясь къ почившему сослуживцу, онъ произнесъ: ‘Дорогой товарищъ, да будетъ намъ примромъ твоя краткая, но чистая жизнь, твое неуклонное служеніе обществу. И если кого изъ насъ не вдохновляетъ этотъ примръ, если кто изъ насъ не горитъ рвеніемъ достичь идеала, носителемъ котораго ты являлся, пусть тотъ броситъ учительство, ибо онъ не понимаетъ его задачъ! И да будетъ для насъ на нашемъ тернистомъ пути, высшимъ, ршающимъ удовлетвореніемъ, коего не смутятъ никакія нареканія и извты,— сознаніе, что мы идемъ по твоимъ стопамъ, незабвенный нашъ товарищъ! Sit tibi terra levis!

Пфафъ расплакался. Расплакались гимназисты и особенно гимназистки. Директоръ смахнулъ слезинку. Могилу засыпали, и начальство разбрелось. А гимназисты съ гимназистками долго еще бродили по кладбищу, читая намогильныя надписи и разыскивая могилы сошедшихъ съ земнаго поприща учителей z—ской гимназіи, о которыхъ ходило не мало боле или мене невроятныхъ разсказовъ (панибратство съ учениками, заступничество за нихъ передъ высшимъ начальствомъ, слабости и чудачества и т. д.). Отыскавъ такую могилу, молодежь, умиленно настроенная, украшала ее внками. Попалась могила умершей въ прошломъ году гимназистки — и на нее возложили множество внковъ.

Гимназисты младшихъ классовъ, завдомые мучители покойнаго, узнавъ изъ рчи Пфафа, что Фердинандъ Готлибычъ учился въ двухъ русскихъ и трехъ заграничныхъ университетахъ, съ запоздалой гордостью обсуждали эту новость: вотъ, молъ, какой у нихъ былъ учитель — въ пяти университетахъ учился!

Николай Левковичъ, ученикъ седьмого класса, возвращался съ кладбища одинъ. Ему было тоскливо. Сегодня утромъ онъ заходилъ поклониться тлу Фердинанда Готлибыча, и его преслдовалъ образъ покойнаго, его ввалившаяся грудь подъ синимъ мундиромъ, черная борода, сухая какъ пакля и почернвшія изъязвленныя губы, да еще запахъ восковыхъ свчей, разлагающагося тла и затхлаго ненадваннаго мундира, долгое время првшаго гд нибудь въ сырости.

Левковичъ отправился въ садъ, куда уже высыпало много гимназистовъ и гимназистокъ. Смхъ звенлъ въ аллеяхъ сада, но ему все было невесело. Погода перемнилась. Подулъ втеръ, небо обволоклось тучами. Чахлая зелень сада, ежившаяся подъ сильнымъ втромъ, напоминала Левковичу кладбищенскій кустарникъ, выцвтшая трава обратилась въ его глазахъ въ сухую бороду Фердинанда Готлибыча, а потемнвшая рка, вмсто которой ему мерещилась какая-то бездонная пучина, говорила ему о смерти.

Въ такомъ тоскливомъ настроеніи сидлъ онъ на скамь, безучастно глядя на проходящихъ.

— Здравствуйте, Левковичъ, раздалось у него надъ ухомъ.

Его окликнулъ соученикъ его Шабловскій, всего недли дв какъ переведшійся въ z—скую гимназію изъ Хлбородской.

— Чего вы киснете! пройдемся лучше. Смянъ не хотите-ли? помянемъ покойничка.

Не дожидаясь отвта, онъ всыпалъ Левковичу въ карманъ блузы горсть подсолнечнаго смени, которую тотъ помаленьку принялся уничтожать, хотя такая ‘жратва’ и представлялась ему сейчасъ занятіемъ неумстнымъ, но ‘смячки’, право, такая отвратительная вещь, что, въ какомъ бы ты, кажется, настроеніи ни былъ, стоитъ теб сгрызть одну, такъ не успокоишься, пока не упишешь всего запаса до-чиста или не выкинешь вонъ.

— Ну, не чудакъ ли былъ покойникъ, продолжалъ Шабловскій, взялъ да и померъ! И напоролись мы на Пфафа, а какъ-то мы съ нимъ поладимъ!

— Н-да, протянулъ Левковичъ, Пфафъ — не Рейманъ: покажетъ онъ намъ, гд раки зимуютъ.

— Признаться сказать, когда я переводился изъ хлбородской гимназіи въ вашу, молвилъ Шабловскій, я не разсчитывалъ, что Фердинандъ Готлибычъ выкинетъ такое колнце — чудакъ! Вотъ-те и золотое дно! Это мн такъ вашу-то гимназію расписывали: Рейманъ, Пищиковъ… Золотое дно, какже!

— А вы, въ случа чего, назадъ въ Хлбороденъ махните, посовтовалъ Левковичъ.

— Нельзя мн назадъ, возразилъ Шабловскій, одно такое обстоятельство есть.

— Какое обстоятельство? не секретъ?

— Нисколько. Видите ли, тамошній учитель латинскаго языка, Микуличъ — мой личный врагъ. Мы съ нимъ ухаживали за одной барышней, и я имлъ большій успхъ — никакъ нельзя мн обратно: състъ меня Микуличъ, живьемъ състъ.

При этихъ словахъ Левковичъ вглядлся въ Шабловскаго, и ему представилось прыщеватое лицо, обросшее бородой чуть ли не до самыхъ вкъ, освщаемое безпокойными карими глазами и съ неуклюже наморщеннымъ лбомъ. ‘Въ этакую уродину влюбляются, мелькнуло у него, какъ же посл этого въ меня!’.

— Такъ вотъ какъ, живьемъ състъ, участливо проговорилъ онъ, въ прилив расположенія къ Шабловсксму, доставившему ему случай испытать пріятное чувство сознанія своей красоты.

— Живьемъ. Онъ поклялся, что до послдняго издыханія будетъ вредить мн всми средствами. Я это узналъ изъ врныхъ источниковъ, отъ директора — добрйшей души человкъ. Онъ-то мн и сообщилъ, что Микуличъ поклялся и прочее и посовтовалъ перевестись.

— А нельзя сказать, чтобы это было очень пріятно, просидвъ шесть лтъ въ одной гимназіи, переводиться въ другую.

— Какія шесть лтъ! что вы, батенька! Я въ хлбородской гимназіи пробылъ всего три мсяца.

— Три мсяца? изумился Левковичъ.

— Три мсяца безъ пяти дней. Въ хлбородскую гимназію я попалъ изъ блопольской.

— А зачмъ же вы изъ блопольской-то уволились?

— Не уволился, а уволенъ былъ за образъ мыслей… Задали намъ сочиненіе на тему: ‘въ чужомъ глазу сучекъ мы видимъ, въ своемъ не видимъ и бревна’. Требовалось привести примръ изъ исторіи. А я и возьми Державина. Благородныя мысли высказывалъ, а между тмъ крестьянъ прижималъ. И потомъ: ‘счастье’ писалъ черезъ ‘щ’. А директоръ у насъ былъ строгій, онъ же русскій языкъ преподавалъ — словесникъ завзятый, и передъ Державинымъ благоговлъ. ‘Вы, говоритъ, иронизируете надъ тмъ, что Державинъ писалъ ‘счастье’ черезъ ‘щ’, а я плачу по случаю того, что онъ орографіи не зналъ. Это его единственный недостатокъ, единственное пятно на этомъ солнц’… Такой чудакъ! Ну, и исключили.

— Такъ. Сколько же времени вы пробыли въ блопольской гимназіи?

— Тамъ я околачивался съ полгода. А попалъ я туда изъ вышнедольской гимназіи. Въ Вышнедольск со мною такая оказія приключилась. Спрашиваетъ меня учитель словесности Миловзоровъ: ‘Что вы читаете’? ‘Бокля’, говорю. ‘А вы бы лучше, говоритъ, Аполлона Григорьева читали’. Слышите — Аполлона Григорьева! Ха-ха-ха! И только онъ выпалилъ это — Аполлона Григорьева — я какъ расхохочусь! вдрызгъ, что называется, ноги, понимаете ли, не держатъ! Товарищи тоже давай хохотать. Миловзоровъ — какъ оплеванный… Черезъ недлю посл того дали мн выставку.

— Въ сколькихъ же гимназіяхъ вы перебывали? спросилъ Левковичъ.

— Да въ шести, отвчалъ Шабловскій, если не считать тихоструйской, гд я пробылъ всего дв недли: дичь тамъ непроходимая, не ужился.

— А сколько всхъ гимназій въ нашемъ округ?

— Десять, кажется.

— Стало быть, у васъ есть еще про запасъ цлыхъ три гимназіи, со смхомъ сказалъ Левковичъ.

— А что вы думаете, конечно есть. У меня всюду, во всхъ гимназіяхъ друзья и пріятели, и мн ничего не стоитъ справку навести, гд воздухъ почище и начальство попокладистй. Вотъ и сейчасъ мн изъ Трезвонска пишутъ, что, дескать, тамъ лафа, не житье, а малина. Въ случа чего прямо въ Трезвонскъ укачу. А жаль все таки, что Фердинандъ Готлибычъ умеръ. И угораздило же его въ самомъ дл! Не могъ протянуть еще два года, пока мы бы курса не кончили. Впрочемъ, такъ и быть, признаюсь вамъ, у меня есть крпкая надежда, что я здсь укоренюсь и при Пфаф. Удержаться же мн очень хотлось бы: всякому надостъ по гимназіямъ мыкаться, сами посудите. И знаете, какая надежда? Въ Хлбородск жилъ я на квартир у учителя гимназіи Краниха. А у этого Краниха былъ ‘Ключъ’ къ Блицкому {‘Ключъ’ къ ‘Сборнику статей для перевода съ русскаго на латинскій’ Блицкаго, составленный Блицкимъ же, продавался исключительно у составителя и притомъ единственно лишь учителямъ гимназій, предъявлявшимъ для того надлежащее удостовреніе въ своемъ званіи.}. ‘Ключъ’ этотъ я на время прикарманилъ и отдалъ списать — пятнадцать цлковыхъ за переписку заплатилъ. Не книга, а капиталъ! Захоти я списочекъ свой продать — цны ему нтъ: сто, двсти, триста рублей дадутъ, за глаза. Вотъ вы теперь и разсудите, чья возьметъ, наша или Пфафова. Допустимъ, что за устный отвтъ у меня больше двойки не будетъ: невроятно, но я нарочно беру крайній случай. Зато за extemporale не будетъ меньше четверки. Два да четыре — шесть, шесть на два — три. Чья взяла!

— Такъ то оно такъ, да слишкомъ ужь гладко у васъ какъ-то выходитъ.

— Тамъ видно будетъ.

Замолчали. Потомъ рчь зашла о каникулярныхъ работахъ. По математик надо приготовить: Рахубовскій шутить не любитъ. По греческому можно не готовить: Николай Иванычъ Пищиковъ — душа-человкъ. По латын! Еслибы Рейманъ былъ живъ, совстно было бы и думать о такихъ пустякахъ. Теперь же другой разговоръ. Да, надо приготовить и получше, чтобы но ударить лицомъ въ грязь передъ Пфафомъ. Или, пожалуй, соврать, объявить, что покойный Фердинандъ Готлибычъ по забывчивости ничего на каникулы не задалъ? Нтъ, гршно клепать на покойника.

На томъ и разошлись. Левковичъ возвращался домой часу въ девятомъ вечера. Его больше уже не преслдовалъ образъ покойнаго Реймана. Имъ владло столь хорошо извстное гимназистамъ августовское дловитое настроеніе. Онъ предвкушалъ непочатую записную тетрадь и пахнущіе лакомъ, принесенные отъ переплетчика новые, незнакомые учебники.

II.

На другой день, поутру, отчасти подъ напоромъ этого дловитаго настроенія, отчасти же изъ боязни передъ новымъ и строгимъ учителемъ Пфафомъ, Левковичъ принялся готовить каникулярную работу по латинскому языку. Задача заключалась въ томъ, чтобы изложить своими словами читавшуюся въ прошломъ учебномъ году рчь Цицерона за Т. Аппія Милана и была не изъ легкихъ для Левковича, который, какъ и вс его товарищи, на урокахъ у Фердинанда Готлибыча либо хлопалъ ушами, либо усердствовалъ надъ какимъ нибудь постороннимъ предметомъ. Попробовалъ онъ читать Цицерона въ подлинник и бросилъ, потому что это оказалось переводомъ времени. Слова извстны, а конструкція рчи неуловима, смысла не доберешься, завязнешь среди фразы и — ни туда, ни сюда. Длать нечего — возложилъ Левковичъ свои упованія на подстрочникъ. По-нмецки и по-французски онъ читалъ тоже очень плохо, такъ что для него не были доступны ни ‘Freund’s Schler bibliothek’, ни ‘Les auteurs latins expliqus par une socit de professeurs etc’.

Въ конц концовъ ему не оставалось ничего иного, какъ прибгнуть къ русскому подстрочнику, издлья нкоего Клеванова {Этотъ Клевановъ въ предисловіи къ своему переводу ‘Метаморфозъ’ Овидія говоритъ слдующее. ‘Овидій не предвидлъ, что жестокая судьба заставитъ его доживать вкъ не въ цвтущей Италіи, а на суровыхъ берегахъ Дуная и говорить: ‘Дикаремъ я тутъ, потому что никто меня не понимаетъ’. Тоже приходится и переводчику Овидія говорить: ‘Нотаріусомъ въ Серпухов!’… Не находя нигд и ни въ комъ сочувствія въ сред, гд я живу, отдыхалъ я только душою надъ великими произведеніями древнихъ, утшающими въ несправедливости, или, правильне, равнодушіи современниковъ’ (стр. XXXVIII). Серпуховскій нотаріусъ совершенно правъ, утверждая, что его никто не понимаетъ. Дйствительно, его очень трудно понять. Вотъ образчикъ его языка, извлекаемый нами наудачу изъ рчи Цицерона за Милона въ его перевод. ‘Такимъ образомъ, какъ можно доказать, что Клодій устраивалъ злой умыселъ противъ Милона? Конечно достаточно относительно столь дерзкаго, столь отвратительнаго чудовища преподать, то большая его причина, значительный поводъ, великая надежда предполагалась смертью Милона: много пользы было’. Этотъ перлъ украшаетъ 24-ую страницу. Безграмотные подстрочники Клеванова, о язык которыхъ можно себ составить опредленное понятіе по вышеприведенному образчику, въ семидесятыхъ годахъ были въ большомъ ходу среди гимназистовъ.}. Промучившись день-денской, онъ состряпалъ таки нчто, хотя принять на себя отвтственность за правильность передачи мыслей Цицерона врядъ ли ршился бы.

Шестнадцатаго августа въ гимназической церкви отслуженъ былъ молебенъ, и началось ученье.

Любо было пройтись по гимназическому помщенію: все въ немъ было съ иголочки. Стны и двери блыя, не захватанныя пальцами, половики опрятные, не набитые грязью, отхожее мсто подчищенное, безъ единой сальной надписи. Въ классахъ — ни апельсинныхъ корокъ, ни шелухи отъ смячекъ на полу, между партами. Если бы только не парты, эти долговязыя на четыре сиднья парты, неизнашивающіяся, служащія по крайней мр двадцатому поколнію — существовала бы полная благодать. О, эти парты! Сидть на нихъ — мука. Сидніе, шириною въ четверть аршина, такъ плоско, какъ больше уже немыслимо, а вмсто спинки — угловатый выступъ сосдней парты. Орудія пытки въ нкоторомъ род! Зато сколько именъ увковчено на нихъ перочиннымъ ножичкомъ, именъ, говорящихъ ученикамъ объ ихъ славныхъ предшественникахъ, сладко жившихъ, буянившихъ и вытворявшихъ съ учителями такія вещи, которыя ныншнимъ и не снятся. Въ музей бы ее, куда ни шло, на храненіе, эту историческую мебель, а не въ дло.

Въ корридор, около учительской виситъ списокъ учебниковъ, пріобртеніе которыхъ обязательно для учениковъ. Передъ этимъ спискомъ толпится народъ. Записываютъ, что до кого касается. И чмъ больше требуется книжекъ, тмъ больше, значитъ, возни съ переплетчикомъ, тмъ ученику пріятне, и тмъ отчаяннй всплачутся родители.

‘Приготовишки’ и вновь принятые ученики перваго класса бродятъ по гимназіи, знакомятся съ нею. На двор, въ одномъ изъ его закоулковъ кучка гимназистовъ распваетъ псню о томъ, какъ Феня ходила въ лсъ гулять, причемъ ей посчастливилось найти чернаго жука. Новички прислушиваются къ этой псн и запоминаютъ, чувствуя, однако, что распвать ее дома не годится. Срамныхъ словъ псни они-то, положимъ, еще не раскусили, и будь пропта ‘Феня’ просто, безъ выразительнаго жестикулятивнаго сопровожденія, она, вроятно, не произвела бы на нихъ сильнаго дйствія, но именно эти безстыжія тлодвиженія, эти свтящіеся прянымъ блескомъ глаза пвцовъ и разжигаютъ ихъ, подготовляя къ воспріятію новыхъ, пока еще не совсмъ ясныхъ для нихъ выраженій. Новичкамъ и стыдно, и пріятно при мысли, что они уже знаютъ нчто такое, въ чемъ сказывается взрослый человкъ. А черезъ недлю больше узнаютъ, потому что въ теченіе недли въ отхожемъ мст наростетъ цлая литература надписей.

Загудлъ мирно дремавшій все лто колоколъ. И не смотря на то, что онъ гудитъ точно также, какъ и въ прошломъ году, въ звукахъ его гимназистамъ слышится что-то близкое ихъ теперешнему настроенію, нчто дловитое, подтянувшееся.

Свже-испеченные ученики седьмого класса сидятъ въ новомъ помщеніи своемъ. Они имъ довольны. Во-первыхъ, расположено оно въ конц корридора, такъ что шуми и бснуйся вволю — никто не услышитъ. Во-вторыхъ, окнами глядитъ не на дворъ, а на улицу, что полезно (учитель пройдетъ — увидишь) и пріятно (скука одолетъ на урок у Пищикова — развлекайся, глядя въ окно). Наконецъ, въ-третьихъ,ивмсто каедры, состоящей изъ подмостковъ, стола и соломеннаго стула, тутъ настоящая цльная ясеневая каедра съ кожанымъ сидніемъ. Такихъ каедръ во всей гимназіи всего дв: въ седьмомъ и восьмомъ классахъ — шутка!

Размстились ученики по прошлогоднему. Карасевичъ, Хорьковъ и Шницель, сынъ преподавателя нмецкаго языка — на первой парт. Карасевичъ потому, что онъ, какъ первый ученикъ, гнушается плутнями, и, стало быть, прикрытіе изъ товарищеской спины ему безъ надобности. Хорьковъ и хотлъ бы ютиться за прикрытіемъ, да знаетъ, что все равно Николай Иванычъ Пищиковъ велитъ ему перессть поближе: за нимъ, хоть онъ и великовозрастный, нуженъ глазъ да глазъ — онъ большой руки озорникъ. Левковичъ и его пріятель Тимченко, нуждающіеся въ товарищеской спин, сидятъ на второй парт. Шабловскій, который дрожитъ за участь своего ‘Ключа’, услся на третьей парт. Рядомъ съ нимъ помстились Розенблюмъ и Мурзаковъ, тоже не радующіеся свтлому преподавательскому взгляду.

Ученики поджидаютъ ‘барабанщика’, т. е. учителя французскаго языка Альфреда Николаича Кадранъ-де-Солейля. Прозвище это получилъ онъ оттого, что ученики по его освшему правому плечу заключили, будто въ учителя онъ попалъ прямехонько изъ барабанщиковъ. Помимо того, разсказы Альфреда Николаича о Швейцаріи, откуда онъ былъ родомъ, и о воинской повинности въ этой стран тоже способствовали укрпленію за нимъ упомянутой клички. И кличка эта вполн соотвтствовала качествамъ его, какъ преподавателя.

До пятаго класса включительно ‘барабанщикъ’ изводилъ учениковъ грамматикой своего сочиненія. Его не удовлетворяли ни Ноэль съ Шапсалемъ, ни Ларуссъ, ни Фену: онъ ихъ не признавалъ. Записки по ‘собственной’ грамматик Надранъ-де-Солейля передавались изъ поколнія въ поколніе и цнились чуть ли не на всъ золота. Подлинныя записки, составленныя рукою самого ‘барабанщика’, которыя кто-то у кого-то когда-то видлъ, безслдно исчезли и ученикамъ он представлялись чмъ-то въ род подлинныхъ ‘десяти таблицъ’ или скрижалей завта. Ходившіе же по рукамъ списки изобиловали ошибками, и Кадранъ-де-Солейль причислялъ ихъ къ отреченной литератур, но это обстоятельство нисколько, впрочемъ, не понижало ихъ рыночной стоимости и ни на іоту не суживало круга требованій, какія предъявлялъ Альфредъ Николаичъ къ своимъ ученикамъ.

Съ шестого класса онъ переставалъ морить учениковъ своей миической грамматикой, успокоиваясь на той мысли, что они съ ней достаточно ознакомлены. И вотъ, между ‘барабанщикомъ’ и учениками устанавливались чрезвычайно пріятныя и гладкія отношенія, обрисовать которыя постараемся въ немногихъ строкахъ.

Пришедши въ седьмой классъ и поболтавъ о томъ, о семъ — освдомившись между прочимъ у учениковъ, какъ они провели каникулы,— Альфредъ Николаичъ сказалъ:

— Я сегодня нездоровъ (онъ считалъ себя великимъ знатокомъ русскаго языка и понималъ, что это только во французскомъ язык удареніе всегда на послднемъ слог, а въ русскомъ не всегда). Я сегодня нездоровъ, простудился на сквозномъ втру, охрипъ. Поэтому не раздражайте меня, не ерундите, думайте надъ каждымъ словомъ. Мурзаковъ, переведите намъ что-нибудь изъ Делафосса.

Мурзаковъ лниво развернулъ ‘Сборникъ статей для перевода съ русскаго на французскій’ Делафосса. Онъ зналъ, что сквозной втеръ, по милости котораго Альфредъ Николаичъ столь часто простуживается, ветъ въ помщеніи ресторана ‘Царсткое Село’, зналъ онъ также, что ‘барабанщикъ’, особенно съ продутымъ на втру горломъ, радъ-радехонекъ отложить занятія въ сторону и завязать нескончаемый приватный разговоръ — только бы предлогъ нашелся. Переводя, Мурзаковъ соображаетъ, къ чему бы половчй придраться, какъ бы навязать Альфреду Николаичу что либо родственное его мыслямъ. Попадается слово ‘разскать’. Мурзаковъ на немъ споткнулся.

— Вы не знаете, какъ перевести? неужели не знаете? изумляется ‘барабанщикъ’. Никто не знаетъ?

Молчаніе.

— Ай-ай-ай, неужели же никто не знаетъ? А помните, во второмъ класс мы переводили. ‘L’Arabe et son cheval’ изъ Марго, и тамъ встрчается это слово. Припомните, что говоритъ арабъ своей лошади. Никто не помнитъ? Боже мой, какая у васъ память — а еще молодые люди! Я старикъ, а помню. ‘Tu ne fendras plus de ton poitrail’… Fendre! вотъ!

‘Барабанщикъ’ обводитъ классъ горделивымъ взглядомъ.

— Какая у васъ блестящая память, Альфредъ Николаичъ! говоритъ Мурзаковъ.

— Нтъ, вы спросите, какая у меня была память въ молодости! Когда я жиль въ Петербургъ у графъ Шуваловъ…

Готово, пошла писать губернія. Этотъ потокъ вранья вскор, однако, остановился. Въ корридор раздался голосъ директора — того и гляди аддей Ксенофонтычъ заглянетъ въ классъ.

— Что же вы не переводите? заволновался Альфредъ Николаичъ, раздосадованный тмъ, что ему не даютъ высказаться и какъ бы придавленный наросшей, но не успвшей скатиться лавиной вранья.

Теперь берегись: чуть что не такъ, ‘барабанщикъ’ раскричится, насколько, конечно, позволитъ ему состояніе его воспаленнаго горла.

Мурзаковъ оплошалъ. Онъ не согласился съ ‘барабанщикомъ’, ршившимъ, что ‘отказанный’ значитъ не ‘завщанный’, но ‘тотъ, которому въ чемъ отказали’.

— Какъ, неужели вы думаете, что я не знаю русской грамматики! вспыхнулъ ‘барабанщикъ’. Вы думаете, что Альфредъ Николаичъ дуракъ, а вы умный — нтъ, вы дуракъ, а Альфредъ Николаичъ умный, Альфредъ Николаичъ лучше знаетъ. Ему дали орденъ, и его нельзя оскорблять!

Покипятившись, Кадранъ-де-Солейль совершенно раскисъ, голова его отяжелла, и онъ уже клюетъ носомъ. Онъ дремлетъ, время отъ времени выходя изъ забытья и вздрагивая то по причин мертвой тишины, которую нарочно подстраиваютъ ему ученики, то благодаря клокотанью въ собственномъ носу. Обведя классъ посоловлыми глазами и оправившись отъ испуга, онъ снова начинаетъ учащенно клевать носомъ.

Урокъ кончился. По уход ‘барабанщика’, Шабловскій заявилъ, что это не учитель, а кладъ. Оно положимъ, онъ не признаетъ Ноэля съ Шапсалемъ, и у него своя собственная грамматика, но это, повидимому, все таки грамматика, хотя и своеобразная. Между тмъ въ Хлбородск есть такіе учителя, у которыхъ боле чмъ своеобразная грамматика собственнаго издлія, чисто сумасшедшая. Напримръ, по мннію тамошняго словесника, средній родъ есть недоразвившійся женскій, а женскій — переродившійся средній, такъ, ‘окно’ есть недоразвившаяся ‘дверь’, а ‘чашка’ есть переродившееся ‘блюдце’, или: уменьшительное отъ ‘бочки’ — ‘ведро’, а отъ ‘бутылки’ — ‘рюмка’.

— Э, насъ этимъ не удивишь, возразилъ Тимченко. И у насъ такіе чудаки водятся. У Навратиля (Карлъ Семенычъ Навратиль — инспекторъ и преподаватель греческаго языка) собственная грамматика, да еще какая диковинная, у Пфафа тоже, кажется, своя. Да вотъ мы сами сейчасъ увидимъ.

Предстоялъ урокъ Владиміра Карлыча Пфафа.

III.

Явился Пфафъ. Классъ поднялся. Пфафъ молча отвтилъ кивкомъ, причемъ его золотые очки, какъ примерещилось многимъ, зловще засверкали, и слъ. Левковичъ, при взгляд на него, не нашелъ въ немъ сходства съ тмъ вдохновенно-умиленнымъ Пфафомъ, который изливался надъ могилой Фердинанда Готлибыча. Дловитъ, сухъ, застегнутъ на вс пуговицы, такъ сказать.

— Что вамъ задано на каникулы? прошепелявилъ онъ, орошая дождемъ слюны лежавшій передъ нимъ классный журналъ.

Ему сказали.

— Соберите тетради. Хорьковъ, потрудитесь изложить правило consecutionis temporum.

— Если въ главномъ предложеніи стоитъ главное время, неувренно молвилъ Хорьковъ, то и въ придаточномъ должно стоять главное, если же въ главномъ предложеніи стоитъ историческое время, тогда и въ придаточномъ должно стоять историческое.

— Такъ, дальше.

Хорьковъ молчитъ.

— Ну-съ, что дальше?

Молчаніе.

— Этимъ и ограничиваются вс ваши свднія о consecutione temporum? Садитесь.

Въ клточк журнала, посвященной Хорькову, выросла единица.

— Левковичъ, продолжайте.

Левковичъ промямлилъ что-то тоже безъ особенной увренности.

— Да что вы, съ ума сошли! перебилъ его Пфафъ. Кто васъ училъ?

Это ‘кто васъ училъ?’ отдалось въ ушахъ учениковъ кой-чмъ инымъ, именно, реторичоскимъ вопросомъ: ‘Какой дуракъ васъ училъ?’.

— Насъ Фердинандъ Готлибычъ училъ, брякнулъ Левковичъ.

— Фердинандъ Готлибычъ! брезгливо протянулъ Пфафъ. Впрочемъ, на мертваго отчего же не всклепать, поправился онъ. Садитесь.

Вторая единица.

— Вы, тамъ, на третьей парт, новый (Пфафъ указалъ глазами на Шабловскаго), продолжайте.

Шабловскій затрещалъ.

— Позвольте, позвольте, остановилъ его Пфафъ, что вы такое порете! Откуда вы взялись? Кто васъ училъ?

— Я изъ хлбородской гимназіи.

— Изъ хлбородской гимназіи! съ отвращеніемъ произнесъ Пфафъ, точно это была но гимназія, а какое-то непотребное мсто. Ну, и сидли бы въ хлбородской гимназіи. Рыщутъ! Чего вы сюда пожаловали? Что, вы думаете, здсь пріютъ или богадльня! Садитесь.

Третья единица.

— Мурзаковъ, продолжайте.

Мурзаковъ раскрылъ ротъ, но вмсто словъ оттуда вырвался вздохъ.

— Ну, голова! сокрушенно замтилъ Владиміръ Карлычъ, Цицеронъ не пригласилъ бы васъ къ себ въ Тускуланумъ, будьте спокойны. Рчистый человкъ, нечего сказать. Хорьковъ, ступайте, пожалуйста, въ третій классъ и приведите оттуда Хвостова: мальчикъ лтъ двнадцати, онъ вамъ всмъ тутъ объяснитъ consecutionem temporum.

Мурзаковъ вздыхаетъ, Хорьковъ неестественно улыбается.

— Нтъ, въ самомъ дл, продолжалъ Пфафъ, поставивъ четвертую единицу, неужели въ класс нтъ ни одного, кто сумлъ бы разсказать о сопsecutione temporum? Есть же у васъ тутъ первый ученикъ? Кто этотъ драгоцнный человкъ? Пусть встанетъ.

Никто не встаетъ.

— Хорьковъ, сходите за Хвостовымъ.

Всталъ Карасевичъ.

— А, вы первый ученикъ? Очень пріятно познакомиться, сказалъ Владиміръ Карлычъ, глядя на него съ холодной усмшкой. Выручите насъ, ради Бога, объясните правило послдовательности временъ, будьте благодтель.

Карасевичъ выручилъ.

— Уууфъ! Ну, господа, если вы будете всякій разъ отвчать такъ, какъ сегодня, то черезъ мсяцъ отъ меня одна тнь останется. Тимченко, разскажите, что знаете объ ut consecutivum.

Тимченко сталъ излагать, что зналъ.

— По-по-по-позвольте, что вы такое болтаете? по какой грамматик?

— По грамматик Шульца.

— Грамматика Шульца! аптекарская латынь! взвизгнулъ Пфафъ съ презрительной ужимкой. Я бы васъ попросилъ забыть, что есть на свт грамматика Шульца, которой, быть можетъ, и не слдовало бы выйти въ свтъ. Итакъ, что вы знаете объ ut consecutivum?

— Я больше ничего не знаю.

— Какъ! что вы сказали! нахалъ! Сказать учителю ‘не знаю’ — значитъ сказать ему дерзость. Ворочайте мозгами, соображайте хоть цлый часъ, но не говорите ‘не знаю’, потому что это верхъ нахальства! Кто говоритъ учителю ‘не знаю’, тотъ задираетъ его, бросаетъ ему въ лицо вызовъ. ‘Посмотримъ, дескать, какъ ты теперь извернешься, когда я не знаю’. Чтобы никакихъ ‘не знаю’ я больше не слыхалъ! Садитесь, Тимченко.

Пятая единица.

— Скоро въ чернильниц чернилъ не станетъ. Что мн съ вами длать! Въ будущее воскресенье посл обдни соберитесь сюда всмъ классомъ грамматику учить. На слдующій разъ возьмите по синтаксису изъ Кесслера о родительномъ падеж, да по этимологіи спряженія, что ли. Наврно спрягать не умете Пройтись разв? Нтъ, не стоитъ: лишній фунтъ крови испортишь себ.

Карасевичъ осклабился.

— Шевеленіе зубовъ! нахалъ! Изумляетесь, что я задалъ вамъ изъ курса перваго класса, а то разв не удивительно, что вы, ученики седьмого класса, ни бельмеса не смыслите въ латинской грамматик! Первый ученикъ — скажите пожалуйста! Вы для меня не первый ученикъ, вы вс тутъ равны на мой взглядъ.

Съ тмъ и ушелъ.

— Погоди ты у меня, я тебя обставлю! говорилъ Мурзаковъ, по уход Пфафа. Я, господа, за каникулы сдружился съ его женой — премилая женщина. Такъ вотъ, черезъ нее мы будемъ заблаговременно доставать extemporalia, оба текста и русскій, и латинскій, она подобрала ключъ къ его письменному столу.

— Стало быть, онъ не по Блицкому! жалобно воскликнулъ Шабловскій.

— Не всегда по Блицкому. Больше самъ составляетъ: переведетъ изъ какого нибудь мало-распространеннаго классика и задастъ.

— Пожалуйста, Мурзаковъ, разстарайтесь, взмолился Шабловскій.

— Разстараюсь, будьте покойны.

Пфафъ, отзвонивъ еще одинъ урокъ, отправился домой. Позавтракавъ съ своей врной женой, но ненадежной сотрудницей (она, какъ мы знаемъ, склонна была разрушать то, что созидалъ мужъ), онъ поспшилъ назадъ въ гимназію. Въ учительской онъ не засталъ никого кром Маврикія Федорыча Шницеля, преподавателя нмецкаго языка.

Это былъ никуда негодный преподаватель, своего рода ‘барабанщикъ’, но весьма хозяйственный человкъ и прекрасный семьянинъ, дтей наплодившій кашу. Какъ хозяйственный человкъ, жену свою онъ посадилъ на телеграфную станцію, самъ, кром учительства, занимался еще и огородничествомъ, а сыновей вывелъ на самую надежную и короткую дорогу — кого въ пивовары, кого въ механики. По скользкой ученой части онъ пустилъ только одного, на котораго смотрлъ какъ на ничтожество, не стоющее лучшей доли. Впрочемъ, когда его спрашивали, почему это онъ своихъ чадъ не пускаетъ въ университетъ, онъ ссылался не на несочувствіе свое къ ученой карьер, а вовсе на доктора, будто бы заявившаго ему, что изъ его дтей могутъ выйти либо здоровые дураки, либо больные умники, почему онъ, скрпя сердце, и выбралъ первое.

Въ класс Маврикій едорычъ преимущественно распространялся о своемъ огород и сын-пивовар. Изъ сужденій его по другимъ вопросамъ приведемъ лишь одно. Онъ очень уважалъ Шиллера и Гете и не одобрялъ Гейне и Верне, причемъ свое расположеніе къ первымъ и неодобреніе послднимъ выражалъ въ слдующихъ словахъ: ‘Шиллеръ-Гете — это восхитительно, Гейне-Берне — это отвратительно: онъ озмлился сравнить Германію съ пивной бочкой’. Больше онъ ничего не могъ прибавить къ этой характеристик. И о немъ намъ больше нечего сказать.

— Здравствуйте, коллега, сказалъ Пфафъ, пожимая Шницелю руку (разговоръ шелъ, конечно, по нмецки). Вы видите передъ собой, коллега, человка, достойнаго всякаго сожалнія. До чего меня сегодня измучилъ седьмой классъ — словъ нтъ! Поголовное невжество, одинъ хуже другого, распущенность безграничная. Хорошій былъ человкъ Фердинандъ Готлибычъ, но преподаватель невозможный. До того не умть поставить себя — это даже удивительно! Онъ всему заводчикъ, онъ запустилъ дло, а я отдувайся своими боками — покорнйше благодарю!

— О, это, дйствительно, очень досадно, посочувствовалъ Шницель.

— Вообразите, не говоря уже о синтаксис, ученики и спрягать-то не умютъ. А какъ я съ ними буду читать классиковъ, когда они не знаютъ грамматики!

— Ну, конечно, грамматика важная вещь — кто противъ этого станетъ спорить, началъ Шницель. Но, по совсти говоря, Владиміръ Карлычъ, мн кажется, что переводить классиковъ можно и при нетвердомъ знаніи грамматики. Наконецъ, изъ того, что ученики не знаютъ латинской грамматики, еще не слдуетъ, что они, вообще, не знаютъ грамматики. По крайней мр ученики седьмого класса превосходно знаютъ нмецкую грамматику, а это чего нибудь да стоитъ.

— Нтъ, Маврикій едорычъ, не говорите. Когда-то я самъ думалъ, что грамматика древнихъ языковъ развиваетъ ученика не больше, чмъ грамматика новыхъ языковъ. Теперь я этого не думаю. Наоборотъ, я полагаю, что никакой другой языкъ не сравнится въ этомъ смысл съ древними. Напримръ, задаете вы ученику перевести на латинскій языкъ фразу ‘домъ красивъ’. Что же, по вашему, онъ, не поворочавъ мозгами, такъ сейчасъ и брякнетъ: ‘domus pulchra est’? Какъ бы не такъ! Я въ одномъ журнал вычиталъ, въ голов у ученика произойдетъ сложнйшая работа, прежде чмъ у него составится фраза ‘domus pulchra est’. Хотите знать, какая работа? ‘Домъ’ — ‘domus’, но по-русски ‘домъ’ мужескаго рода, а по-латыни женскаго. ‘Красивъ’ —‘pulcher’, женскій родъ — ‘pulchra’. Или, быть можетъ, publiera? Нтъ, ‘pulchra’… Понимаете, какой сложный процессъ! Дале, въ русскомъ язык связка опускается, а въ латинскомъ она на лицо. Вотъ посл какой головоломной и плодотворной работы получится фраза ‘domus pulchra est’!

— Но позвольте, Владиміръ Карлычъ, почему вы думаете, что если я своему ученику задамъ перевести на нмецкій языкъ ‘домъ красивъ’, то въ его голов не произойдетъ никакой работы? Не согласенъ. ‘Домъ красивъ’, ‘domus pulchra est’, ‘das Haus ist schn’. И здсь ‘домъ’ иного рода, чмъ по-русски, и здсь связка на лицо, да еще вдобавокъ членъ, котораго въ латинскомъ язык нтъ. Нтъ, Владиміръ Карлычъ, я не приверженецъ классицизма. У кого сынъ — гимназистъ, да еще у васъ подъ началомъ… ха-ха-ха-ха!..

— Ха-ха-ха-ха! поддержалъ Владиміръ Карлычъ. Хорошо, Маврикій едорычъ, вы не приверженецъ классицизма, потому что у васъ сынъ — гимназистъ. Но вы все таки желаете, чтобы вашъ сынъ получилъ аттестатъ зрлости? Вроятно, не съ тмъ же вы его отдали въ гимназію, чтобы онъ навки застрялъ въ седьмомъ класс.

— Разумется.

— Ну, а я вамъ скажу, что ученикамъ Пищикова грозитъ эта участь.

— О-о-о! неужели!

— Какъ честный человкъ. Надо вамъ знать, что такого круглаго невжества, какое обнаруживаетъ Николай Иванычъ, я собственно еще не встрчалъ. Говоритъ, что онъ по спеціальности историкъ и греческій языкъ преподаетъ не по своей вол — но намъ-то какое же до этого дло! Учись, подготовляйся къ урокамъ или убирайся вонъ! У Карла Семеныча ученики сносно идутъ, не безъ того, конечно, чтобъ… У него, видите ли, какая-то дикая грамматика собственной фабрикаціи, ерунда непроходимая. Во всякомъ случа въ тхъ классахъ, гд Навратиль преподаетъ греческій, тамъ я съ грхомъ пополамъ справляюсь. Но съ ныншняго года мн приходится читать латинскій языкъ въ седьмомъ класс, гд греческій преподаетъ Пищиковъ. А это, я вамъ доложу, такая задача, такая задача! Мало того, что учениковъ Фердинандъ Готлибычъ распустилъ, они еще по-гречески ни бельмеса. И могу ли я въ сущности предъявлять къ нимъ строгія требованія, когда тутъ же, рядомъ со мной, Пищиковъ относится къ длу спустя рукава.

— Однако, Владиміръ Карлычъ, сколько мн помнится, вы сами два года тому назадъ на педагогическомъ совт горячо стояли за то, чтобы Николаю Иванычу былъ порученъ пятый классъ, ныншній седьмой: вдь онъ раньше выше четвертаго класса не подымался. Или вы тогда были о немъ иного мннія?

— Нтъ, я и тогда смотрлъ на него, какъ теперь, а все таки стоялъ за это. И очень понятно почему. Какой мн интересъ получать изъ рукъ Николая Иваныча невждъ, калкъ, надъ которыми бьешься, какъ каторжный, губя свое здоровье! Теперешній шестой классъ, напримръ, гд я преподаю оба языка — я его получилъ отъ Николая Иваныча, и въ какомъ вид, въ какомъ жалкомъ вид! Трудно измрить, сколько силъ и здоровья ухлопалъ я, чтобъ поставить его на ноги. Теперь вы понимаете, почему я тогда на совт стоялъ за допущеніе Пищикова къ преподаванію въ старшихъ классахъ. Кром того у меня еще одинъ разсчетъ былъ. Я надялся, Пищиковъ увидитъ, что ему подставили западню, струситъ и сбжитъ, т.-е. переведется въ другую гимназію. А онъ, повидимому, переводиться не собирается. И вотъ мы опять столкнулись: онъ въ седьмомъ класс — греческій, а я — латинскій… Положеніе! Въ конц концовъ самому придется просить о перевод — невжество выживетъ меня изъ z—ской гимназіи!

Въ учительскую вошли Пищиковъ и Навратиль.

— А, Николай Иванычъ! обрадовался ему Пфафъ. Вамъ куда? въ седьмой классъ? Не завидую. И публика же тамъ — какъ на подборъ. Увидителыю, какъ это они васъ до сихъ поръ со свту не сжили: съ третьяго класса ведете ихъ — шутка сказать!

— Притерплся, сухо молвилъ Пищиковъ, не глядя на Пфафа.

— Вамъ, вроятно, очень трудно заниматься съ ними, не унимался Владиміръ Карлычъ. Они по-латыни ни въ зубъ толкнуть, что называется и, вообще, благодаря покойному Фердинанду Готлибычу, распущены до нельзя. Трудно вамъ съ ними!

— Да ужь тамъ какъ ни на есть, увильнулъ Пищиковъ, все не глядя на Пфафа.

— Вотъ что я вамъ предложу, приставалъ тотъ, давайте, приналяжемъ на нихъ общими силами. Этакъ мы скорй цли достигнемъ. А, какъ вы на этотъ счетъ?

— Виноватъ, я спшу, мн некогда, пробормоталъ Пищиковъ.

Прихвативъ журналъ, онъ поспшно вышелъ изъ учительской.

Когда за нимъ захлопнулась дверь, Шницель, который во время этого разговора неопредленно улыбался, разразился хохотомъ. Пфафъ подхватилъ. А Навратиль, что-то строчившій въ углу за письменнымъ столомъ, поглядлъ на нихъ своими выцвтшими, ничего не выражающими глазами и опять углубился въ свою работу.

IV.

Ученикамъ Пищикова очень тепло за нимъ жилось. Хорошими учениками считались у него т, которые преуспвали у прочихъ преподавателей, а плохими т, которые у прочихъ преподавателей не преуспвали. Малаго росту, брюхастый, съ одутловатымъ лицомъ и сонными глазами, зазнамый лежебока и трусливый невжда, онъ на томъ и не стоялъ, чтобъ непремнно своими руками сортировать учениковъ и вчно въ этомъ смысл плелся въ хвост за кмъ либо изъ своихъ боле независимыхъ товарищей.

Дурныхъ учениковъ онъ вызывалъ, или ‘тягалъ’, какъ выражаются въ z—ской гимназіи, ежедневно, спрашивалъ ихъ по грамматик и задавалъ имъ писать на доск переводы съ русскаго. Хорошихъ же учениковъ по грамматик никогда не спрашивалъ. Они выправляли классныя письменныя упражненія своихъ мало успвающихъ товарищей — больше съ нихъ ничего не требовалось, потому что ихъ познанія по грамматик сомннію не подлежали. Зато хорошіе ученики переводили новенькое съ греческаго, а съ плохихъ новенькаго не спрашивалось. Благодаря всему этому хорошіе ученики у Николая Иваныча сладко почивали на лаврахъ, а дурные, хоть онъ ихъ ежедневно безпокоилъ, тоже чувствовали себя сносно, такъ какъ свыкались съ этимъ безпокойствомъ, не представлявшимъ въ сущности ничего опаснаго. Опасность исходила не отъ Пищикова, который, такъ сказать, ‘лъ глазами начальство’, т.-е. приноравливался къ Навратилю и Пфафу, а отъ этихъ послднихъ, и пока т не свирпствовали, онъ держалъ себя тише воды и ниже травы.

Въ седьмомъ класс у Николая Иваныча нтъ ни одного ученика ‘на двойку’, и это потому, что такого знака не существовало у Реймана. Теперешній седьмой классъ Пищиковъ ведетъ четыре года — съ третьяго класса. Въ тогдашнемъ третьемъ класс латинскій языкъ преподавалъ нкій Бартоличъ. Этотъ господинъ тоже нкоторымъ образомъ повліялъ на Николая Иваныча въ знакомомъ намъ смысл, и слды этого вліянія живы до сихъ поръ. Такъ ли, иначе ли, при томъ или иномъ постороннемъ воздйствіи, но уже чуть ли не въ третьемъ класс обозначились т хорошіе и дурные ученики, которые признаются Пищиковымъ таковыми и посейчасъ.

Съ шестого класса, когда должно приступать къ обстоятельному изученію греческаго синтаксиса, Николай Иванычъ грамматику вовсе упразднялъ. Проходить синтаксисъ онъ считалъ лишнимъ, потому что, какъ нердко срывалось у него съ языка, ‘греческій языкъ — не то, что латинскій: просторъ любитъ и рвется вонъ изъ колодокъ синтаксиса’. На этомъ-то основаніи онъ и отрицалъ синтаксисъ греческаго языка, не врилъ въ святость его законовъ.

Улизнувъ изъ учительской, гд онъ неожиданно попалъ въ передлку, Николай Иванычъ погулялъ до звонка по корридору, а затмъ уныло поплелся въ седьмой классъ. Взобравшись на каедру, онъ первымъ долгомъ принялся пыхтть и надувать свои отвислыя щеки. Потомъ произнесъ:

— Ну-съ, господа, что мы сегодня будемъ длать? Геродотомъ обзавелись?

— Нтъ еще.

— Такъ обзаведитесь скоре. Переводить мы будемъ третью книгу.

— Нтъ, Николай Иванычъ, зачмъ третью, не лучше ли первую?

— Первую нельзя, учебныя программы рекомендуютъ третью.

— Вотъ еще — программы! Стоитъ ли обращать на нихъ вниманіе! Нтъ, мы третью переводить не станемъ.

Разговоръ этотъ собственно означалъ, что у учениковъ нтъ подстрочника третьей книги, а есть подстрочникъ первой. У Николая Иваныча тоже не было подстрочника третьей книги, и ему тоже ужасно не хотлось читать ее. Онъ помнитъ, какая безтолочь водворилась въ прошломъ году, когда онъ читалъ съ учениками ‘Анабазисъ’ Арріана. За отсутствіемъ подстрочника, ученики переводили, какъ Богъ на душу положитъ, околесицу несли убійственную, а учитель слушалъ, но не могъ, по случаю того же отсутствія подстрочника, выручить ихъ изъ бды. Въ конц концовъ постыдно сложили руки передъ Арріаномъ, бросили чтеніе на пятой или шестой страниц.

— Посмотримъ, какъ вы не станете третью книгу переводить, слабо возразилъ Николай Иванычъ.

И ученики сейчасъ поняли, что онъ сдается, ‘дрефитъ’ на ихъ язык.

— А пока судъ да дло, продолжалъ Пищиковъ, будемъ переводить съ русскаго. Хорьковъ-господинъ, вы, кажется, желаете выйти къ доск?

— Особеннаго желанія не чувствую, молвилъ Хорьковъ, ‘плохой’ ученикъ, ежедневно ‘тягаемый’.

— Особеннаго желанія и не требуется, была бы хоть какая нибудь охота, замтилъ Пищиковъ.

Смхъ.

— Николай Иванычъ, я Фарника {‘Сборникъ статей для перевода съ русскаго на греческій’, составленный Фарникомъ.} съ собой не прихватилъ, сказалъ Хорьковъ.

— Пустое, у сосда попросите — дастъ.

— Да ни у кого нтъ Фарника.

— Ничего, я вамъ продиктую.

Хорьковъ вышелъ къ доск. Пищиковъ, немного попыхтвъ, началъ такимъ образомъ:

— Киръ, взошедши на ту высокую гору, увидлъ греческое войско, состоявшее изъ 1000 тяжело-вооруженныхъ и 2000 легко-вооруженныхъ, при которомъ находилось 200 головъ чернаго вьючнаго скота, шедшее ему на встрчу, чтобы, сразившись съ нимъ и побдивъ его, заслужить безсмертную славу, которая манила грековъ, которые, будучи народомъ высокомрнымъ…

Въ необъятномъ період, продиктованномъ Николаемъ Иванычемъ, было много которыхъ и мало смыслу. Да онъ о смысл и не хлопоталъ. Все дло заключалось въ томъ, чтобы на протяженіи десяти или пятнадцати строчекъ натыкать побольше грамматическихъ закорючекъ. (Кстати, приведемъ еще одну презабавную фразу въ этомъ род изъ обихода Пищикова, съ закорючками на звательный падежъ: ‘О, Сократъ! о, Агезилай! о, Архимедъ! о, Александръ! о, Гермесъ! о, гражданинъ! о, воинъ!— я уважаю васъ’).

— Шницель-господинъ, потрудитесь перевести изъ Фарника статейку на страниц 125-ой. (Пищиковъ не фамилію пристегивалъ къ ‘господину’, а ‘господина’ къ фамиліи, вслдствіе чего этимъ словамъ обращенія, въ комбинаціи, принятой Пищиковымъ, сообщался оттнокъ мягкости, котораго лишено обычное ихъ сочетаніе).

Онъ далъ Шницелю своего Фарника. Тотъ принялся переводить. Попадается слово ‘говоришь’.

— Ну, какъ будетъ второе лицо отъ ?

— ? сказалъ Шницель.

— Ай-ай-ай, какъ вамъ не совстно! А ну-ка, проспрягайте .

— Право, Николай Иванычъ, второе лицо такъ рдко употребляется, что его можно и не знать. Все больше косвенная рчь, а прямая — когда-когда, лишнее загроможденіе памяти, а третье лицо я знаю: .

Сочувственный смхъ.

Дальше встрчается синтаксическая закорючка. Шницель прикидывается, будто онъ не знаетъ, какое наклоненіе поставить, сослагательное или желательное, точно Николаемъ Иванычемъ разъ навсегда не ршено, что греческій языкъ просторъ любитъ, чмъ предоставленъ ученикамъ широкій просторъ употреблять, какое вздумается, наклоненіе.

— Какое наклоненіе? переспрашиваетъ Пищиковъ. Можно сослагательное, можно и желательное, а всего лучше изъявительное. (Лично Николай Иванычъ чувствовалъ пристрастіе къ этому послднему мене затйливому наклоненію).

Этотъ упрощенный синтаксисъ ученикамъ какъ нельзя боле по шерстк. И лишь для смха иной вдругъ заартачится и станетъ доказывать, что надо поставить не изъявительное, а, положимъ, сослагательное, непремнно сослагательное. Такъ именно на сей разъ и поступилъ Шницель.

— А я думаю, что здсь правильнй будетъ сослагательное, сказалъ онъ.

— Нтъ, отвергнулъ Пищиковъ, тутъ фактъ, а коли фактъ, значитъ изъявительное.

— Гд же вы тутъ видите фактъ? Тутъ не фактъ, а возможность, твердилъ Шницель.

Николай Иванычъ надулъ щеки.

— По контексту рчи видно, что здсь фактъ, отрзалъ онъ.

Этимъ контекстомъ рчи, неизвстно что обозначающимъ, но внушительно звучащимъ, Николай Иванычъ въ подобныхъ случаяхъ всегда затыкаетъ ротъ назойливому ученику, спасая такимъ родомъ свое достоинство.

Хорьковъ отъ доски вернулся на свое мсто — тотъ самый Хорьковъ, которому, по причин его безпокойнаго нрава, приказано Пищиковымъ возсдать на виду на первой парт. Хорькову не сидится. Ему страхъ какъ хочется полюбоваться на полученную имъ сегодня у Пфафа единицу. И вотъ онъ, взявъ ручку, внезапно подходитъ къ каедр и обмакиваетъ перо въ находящуюся на ней чернильницу, при чемъ успваетъ запустить взглядъ, ‘зыркнутъ’ въ журналъ. Свъ на скамью, Хорьковъ прошепталъ что-то своему сосду Карасевичу. А Николаю Иванычу уже вообразилось, будто Хорьковъ подходилъ за тмъ, чтобъ подглядть, что это у него за книжка изъ-подъ журнала торчитъ и передаетъ Карасевичу свои наблюденія. Книжка же какъ на грхъ была щекотливаго содержанія — Ксенофонтъ, раскрытый на томъ мст, откуда Фарникъ позаимствовалъ статейку, которую переводилъ Шницель.

— Экій вы, Хорьковъ-господинъ, болтунишка, укоризненно замтилъ Пищиковъ, чуть что увидитъ и давай разносить по всему свту.

— Нтъ, Николай Иванычъ, я не про то, я совсмъ про другое, успокаиваетъ его Хорьковъ. Вотъ увидишь, онъ разозлился и сейчасъ меня снова потянетъ, шепчетъ онъ вслдъ затмъ Карасевичу,

— Ну, вы тамъ уже угадывать пустились, осадилъ его Пищиковъ, переведите лучше что-нибудь изъ Фарника.

Зачмъ же однако Хорьковъ подходилъ къ каедр? Пищиковъ заглянулъ въ журналъ и тутъ-то увидлъ понаставленныя Пфафомъ единицы.

— Левковичъ-господинъ, единицу получили! Ай, ай, ай, какъ это вы угораздились!

Левковичъ считался у него хорошимъ ученикомъ и поэтому за вс четыре года ни разу не былъ спрошенъ имъ по грамматик.

— За одно слово, брякнулъ Левковичъ и едва при этомъ не покраснлъ: гимназистъ никогда, вдь, не скажетъ, что ему поставили единицу за незнаніе, но всегда — ‘за одно слово’.— Не я одинъ, поправился онъ, сами видите, а на міру и смерть красна.

— Такъ-то оно такъ, тмъ не мене одначе… Переводите, Хорьковъ-господинъ.

Хорькову было, разумется, трудне переводить, чмъ Николаю Иванычу: у него не лежало текста передъ глазами.

— Ай, ай, ай, какой срамъ! какъ я скверно перевожу! какихъ я пустяковъ не знаю! бормочетъ Хорьковъ.

— Дйствительно срамъ, сочувственно поддакиваетъ Пищиковъ.

Урокъ кончился. Николай Иванычъ уходитъ въ великомъ смущеніи: четыре единицы отъ щедротъ Пфафа, изъ которыхъ дв достались лучшимъ его ученикамъ Левковичу и Тимченку! Бда!

Вернувшись изъ гимназіи домой, Левковичъ первымъ долгомъ умылся, ‘смылъ гимназическую грязь’, какъ онъ выражался. Но, не смотря на вс усилія, не сумлъ вмст съ этой грязью стряхнуть съ себя тягостное впечатлніе, произведенное на него единицей. Ему было совстно — передъ самимъ собой совстно. Домашніе — что! Они не вмшиваются въ его дла и ужъ, конечно, не обратятъ вниманія на такіе пустяки, какъ на то — единица ли у него въ дневник или тройка. Отецъ даже никогда и не подписываетъ его дневника, это вдаетъ сестра Варвара Егоровна, а не то и самъ Левковичъ подмахнетъ за отца. Да, ему передъ самимъ собой совстно, а еще больше — обидно. Онъ, вдь, не ребенокъ, ему, слава Богу, семнадцать лтъ, и онъ съ третьяго класса единицъ и не нюхивалъ. Наконецъ, онъ чрезвычайно развитой и способный молодой человкъ, подающій надежды, будущее свтило естествознанія, быть можетъ, во всякомъ случа — человкъ, знающій себ цну. А ужь человку, знающему себ цну, совсмъ не пристало получать единицы и выслушивать отъ Пфафа замчанія, въ род: ‘что у васъ на плечахъ!’ или ‘чмъ у васъ голова набита! ‘ Обидно!

Будущее свтило естествознанія — это требуетъ поясненія.

Когда въ Левкович и его закадычномъ пріятел Тимченк проснулась жажда знанія, пріятели отъ романовъ, которыми они столько времени упивались, повернули къ изученію иностранныхъ языковъ, какъ къ средству добыванія высшей премудрости. Плнительный Эмаръ посрлъ въ глазахъ нашихъ неразлучныхъ сверстниковъ. Прошла блаженная пора, когда, вернувшись изъ гимназіи домой и примостившись съ Эмаромъ, гд душ сидится, они забывали, къ досад всей родни, объ обд, объ ча и о прочемъ на свт, и заговаривали ей зубы тмъ, что, дескать, повсти Эмара сильны не вымысломъ, а поучительной бытовой стороной. Но изворачивались, надо прибавить, безъ особеннаго успха. Въ семь у того и у другого книга была не въ чести, ни Пушкина, здсь ни водилось, ни Гоголя, хотя и тутъ, и тамъ насчитывалось нсколько учащихся и кончившихъ ученье. Не встртишь больше у пріятелей на стол ни Воскресенскаго рядышкомъ съ Тургеневымъ, ни Вельтмана бокъ-о-бокъ съ Достоевскимъ. Имъ теперь и вообще-то не до романовъ, а что до безразборчиваго глотанія всякой дребедени, такъ они и подавно выше этого.

На ‘Войн и мир’ Левковичъ окончательно убдился, что охота къ чтенію романовъ въ немъ изсякла до дна, и что душ его потребна иная пища — принявшись за романъ Толстого, онъ не смогъ перевалить черезъ первую главу, такая тоска взяла!

Не бросая учиться иностраннымъ языкамъ, пріятели повернули къ философіи. Хватаются за ‘Исторію философіи’ Льюиса, возятся надъ ней недли дв, три. Отвлеченныя понятія имъ не по плечу, и они стараются переводить ихъ соотвтственными понятіями, почерпнутыми изъ міра вещественнаго, что не такъ-то легко дается. Иной разъ, вотъ-вотъ, на кончик языка вертится меткое житейское слово, отъ котораго прольется свтъ на выспренній терминъ, вертится, но не срывается, и они падаютъ духомъ, какъ какой нибудь чахоточный, который кашляетъ, но откашляться не въ силахъ. Философія элеатовъ, Гераклита, Анаксагора — все это смшивается у нихъ въ какое-то гнусное, неудобоусвояемое крошево. Нечего длать, бросаютъ они философію и берутся за ‘Логику’ Милля, надясь найти здсь ‘теорію философіи’. Должна же быть такая наука! Есть же теорія словесности, изученіе которой предшествуетъ изученію исторіи литературы. Но и логику постигла та же участь, что и философію. Вмсто чего-либо положительнаго пріятели обогатились лишь недоумніями. Что длать? кому врить? пиагорейцамъ ли? элеатамъ? И кому врятъ Милль съ Льюисомъ?

А жажда знанія разгорается сильнй и сильнй. Обжегшись на попытк постичь начало всхъ началъ, разочаровавшись въ философіи, друзья готовы помириться на постиженіи ближайшихъ причинъ повседневныхъ явленій и склоняются въ сторону естествознанія. На популярныхъ научныхъ статьяхъ старыхъ журналовъ они, наконецъ, отдохнули душой посл мертвечины, какой имъ показалась философія. Все ясно, не надъ чмъ корпть. Вопросы о древности человка, о самопроизвольномъ зарожденіи, объ естественномъ подбор — какъ все это занимательно и доступно! Еще нсколько десятковъ такихъ статей, и друзьямъ, кажется, ‘будетъ ясна звздная книга, и съ ними заговоритъ морская волна’. Съ какимъ горделивымъ удовлетвореніемъ, утоливъ жажду знанія, станутъ они тогда взирать на Божій міръ! И они проникаются убжденіемъ, что въ нихъ таятся глубокія способности къ изученію естественныхъ наукъ. Къ тому-жъ естествознаніе — предметъ довольно легкій, не то, что философія, вещь тяжеловсная и совершенно произвольная. ‘Философія сама да приложится!’ радостно повторили будущія свтила естествознанія, поймавъ гд-то эти слова. Друзья брезгали гимназическимъ ученьемъ, поглощавшимъ у нихъ время, которое они иначе могли бы посвятить обогащенію своего ума подлинной, неказенной ученостью. Они рвались на волю и грезили о томъ, какъ, отбывъ свой срокъ въ гимназіи, вступятъ, наконецъ, въ жизнь и упьются живой водой изъ источника вольнаго знанія. Любовь къ точнымъ наукамъ стояла въ нихъ на такой высот, что воду пріятели называли не иначе какъ ашъ, два о, а вмсто того, чтобы говорить ‘много разъ’, говорили энъ плюсъ единица разъ. Имъ рисовалась лабораторія со сводчатымъ потолкомъ, колбы, реторты, змевики…

И вдругъ: ‘чмъ у васъ голова набита!’

Пообдавъ, Левковичъ подслъ съ книжкой къ окну и задумался. Ему припомнилось поступленіе его въ гимназію и первые года гимназической учебы. Въ первомъ класс арнометику преподавалъ Касаткинъ, отличнйшій человкъ и чистйшій невжда. Латинскій преподавалъ Бартоличъ, австрійскій славянинъ на итальянской подкладк, человкъ невжественный и безъ царя въ голов, шалавый, что называется. Черезъ всякіе десять словъ — corpo di Bacco! или corpo di Dio! Оретъ, стучитъ кулакомъ, потому что его не понимаютъ, и потому что онъ самъ не понимаетъ, чего хочетъ. Случалось, онъ задавалъ самые несообразные вопросы, такого, напримръ, рода: ‘Эй вы, тамъ, на послдней скамейк, сбоку, скажите мн то, чего на прошлой недл Петровъ не зналъ, а едоровъ зналъ?’ Конечно, такіе вопросы оставались безъ отвта, а Бартоличъ поролъ горячку и испещрялъ въ классномъ журнал единицами графу ‘вниманія’.

Левковичъ учится порядочно. Онъ шестой по успхамъ и безъ особенныхъ усилій держится на этой высот, вознесенный на нее своими учителями — знающими и невжественными.

Касаткинъ — невжда осторожный, Бартоличъ — невжда неосторожный. Невжественные учителя, вообще, длятся на осторожныхъ и неосторожныхъ. У осторожнаго невжды способъ преподаванія весьма незатйливъ. Излюбленныя правила, излюбленный ходъ ршенія задачъ, излюбленные вопросы, иначе говоря, коньки. Ученику нечего шевелить мозгами, додумываться самому, когда все предусмотрно и предуказано. Неосторожный же невжда, вмсто того, чтобъ преспокойно гарцовать на вызженныхъ конькахъ, скрывая такимъ манеромъ свое невжество,— нтъ, нтъ, да и ринется, стремя голову, въ непролазныя дебри школьной премудрости — ученикамъ на горе, а себ на стыдъ и на досаду. Съ осторожными невждами ладить можно и приспособиться къ нимъ — задача не большого ума. Но съ неосторожными — бда, пока они не угомонятся, строго очертивъ для насущнаго обихода извстный кругъ вопросовъ, задачъ и т. п. Иные, впрочемъ, умютъ толковать съ неосторожными невждами такъ, чтобъ имъ казалось, будто они вовсе не невжды, иначе говоря, умютъ утишать угрызенія ихъ невжества, почему и настраиваютъ ихъ въ свою пользу.

Что Левковичъ ладилъ съ Касаткинымъ — въ этомъ нтъ ничего мудренаго. Касаткинъ — невжда осторожный, это разъ. Притомъ Левковичъ у него и началъ, а не достался ему отъ другого учителя, такъ что ему не надо было переучивать Левковича, вытравлять изъ его памяти чужую ему, учителю, незнакомую и опасную для его спокойствія выучку и прививать свою куцую методу, на которой для него свтъ клиномъ сошелся,— каковая операція могла очень гибельно отразиться на бокахъ Левковича. Но Бартоличъ? Бартоличъ — невжда неосторожный. Врядъ-ли Левковичъ умлъ заговаривать угрызенія его невжества. Нтъ, онъ слишкомъ простъ для того, слишкомъ запуганъ школьной учебой (что все-таки не мшаетъ ему головой выше стоять своихъ товарищей: гимназическое развитіе — одно, а вольное — дло иное). Но зато же онъ и не принадлежалъ къ числу его лучшихъ учениковъ. Три, три съ плюсомъ — больше ему отъ этого австрійскаго славянина на итальянской подкладк не перепадало. Въ третьемъ класс съ середины учебнаго года ему, впрочемъ, повезло. Онъ выручилъ Бартолича, который съ полчаса потлъ надъ тмъ, какъ бы это поудачнй перевести на русскій языкъ выраженіе ‘homines veteres’. ‘Старые люди’, ‘древніе люди’ — все не то, не вяжется какъ-то со смысломъ фразы. Ему хотлось чего-либо сочнаго и притомъ чисто русскаго. Перетормошилъ классъ съ вершинъ и до низовъ — тоже никакого толку. ‘Люди стараго закала’, оснило вдругъ Левковича. ‘Вотъ, вотъ именно — ‘люди стараго закала’! просмаковалъ Бартоличъ. Онъ чуть Левковичу въ ножки не поклонился и заставилъ учениковъ одного за другимъ повторять: ‘люди стараго закала’. Съ тхъ поръ онъ просто благоговлъ передъ Левковичемъ и спускалъ ему многое. Не одну двойку отвратило отъ его головы воспоминаніе о ‘людяхъ стараго закала’.

Въ четвертомъ класс произошла смна учителей, а съ нею — неизбжная смна руководствъ, правилъ, вопросовъ, коньковъ, куцыхъ методъ, короче говоря,— смна весьма гибельно отзывающаяся на несообразительныхъ и запуганныхъ ученикахъ. Касаткину наслдовалъ Иванъ Иванычъ Рахубовскій, Бартоличу — Рейманъ и т. д. Къ новому учителю русскаго языка Левковичъ приспособлялся не долго. Къ Рахубовскому — долгонько: три четверти. За четвертую четверть онъ наконецъ получилъ тройку. Дали ему переэкзаменовку, онъ ее выдержалъ, и все пошло какъ по маслу. Къ Фердинанду Готлибычу приспособляться было нечего. Въ пятомъ и шестомъ класс Левковичъ благоденствовалъ. Со смертью Реймана, благоденствію этому насталъ, повидимому, конецъ. Поладитъ ли онъ съ Пфафомъ? Пфафъ — невжда неосторожный, по всему видать. Суметъ ли Левковичъ заговаривать угрызенія его невжества? А Пищиковъ? При Фердинанд Готлибыч и даже при Бартолич это былъ золото, а не человкъ. Теперь же… Теперь онъ потруситъ вслдъ за Пфафомъ — ужъ это врно.

Въ конц-концовъ положеніе не изъ числа завидныхъ.

VI.

Шабловскій, получивъ единицу у Пфафа, ожидалъ таковой отъ Рахубовскаго. Ждать ему пришлось долго, цлый мсяцъ. Наконецъ онъ таки дождался — не единицы, правда — Рахубовскій единицъ не ставилъ — а двойки.

Рахубовскій — личность въ своемъ род весьма примчательная, заслуживающая нсколькихъ страницъ.

Это человкъ невжественный, а главное — тугосоображающій и притомъ осторожный до трусости. Всякій неожиданный вопросъ, даже самый вздорный, огорашиваетъ его, повергаетъ въ неловкое положеніе, потому что онъ чувствуетъ себя господиномъ въ тсномъ лишь кругу задачъ, вопросовъ и пр., отмежеванномъ для повседневнаго употребленія, а сочинить, соврать — пороху не хватаетъ.

Ученики Ивана Иваныча при тхъ же условіяхъ теряются не мене своего наставника. Левковичъ, напримръ, во всякомъ вопрос изъ области математики, который ему предложитъ не Рахубовскій, а кто другой, слышитъ заднюю мысль: ему мерещится, что дло вовсе не такъ просто, какъ кажется, и что его раба Божьяго хотятъ поддть. Такимъ родомъ съ нимъ случается, что на обыкновенную задачу онъ обрушивается тройнымъ правиломъ. И какъ бы въ соотвтствіе этому, ученики осторожныхъ невждъ, вступивъ въ жизнь, на обыкновенныя задачи, задаваемыя ею, тоже подчасъ замахиваются тройнымъ правиломъ, надъ гимназическими прорухами иной и въ вкъ не восторжествуетъ.

Рахубовскій — мученикъ. Чтобы отбить у воспитанниковъ охоту къ неумстнымъ вопросамъ, онъ старается нагнать на нихъ страху, съ каковыми стараніями вчно на ножахъ его природное добродушіе. Въ класс онъ не только не смется, но даже не улыбается, никогда ни глядитъ на учениковъ и никогда не садится: стоитъ или ходитъ. Въ томъ, что онъ стоялъ или ходилъ, а не сидлъ, непонятнаго нтъ ничего. Если онъ изгналъ улыбку съ лица, какъ признакъ слабости, то онъ долженъ былъ упразднить и сиднье, которое тоже слабость сравнительно съ хожденіемъ или стояніемъ. Поставленный въ исключительныя условія, принужденный вчно держаться на-сторож, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, не попасть въ ловушку,— этотъ мученикъ отвергалъ какъ слабость самые повидимому естественные поступки и дйствія. Ныншній седьмой классъ помнитъ, впрочемъ, и до конца дней своихъ не забудетъ, что Иванъ Иванычъ однажды фыркнулъ и однажды прислъ, да и то посадила его, какъ объясняли шутники, занывшая мозоль. А фыркнулъ онъ по такому случаю. Его, видите ли, поразило замчаніе одного ученика, что вершина башни движется скорй основанія. ‘Такъ почему же у васъ тогда голова не слетитъ съ плечъ’! возразилъ онъ и сотрясъ застоявшійся, насыщенный скукою воздухъ класса считанными двумя-тремя короткими смшками — больше онъ себ не разршилъ.

Какъ и всякій трусливый невжда, Рахубовскій — букводъ. И букводство нердко приводитъ его, математика, къ отрицанію математической аксіомы, гласящей, что кратчайшее разстояніе между двумя точками есть прямая. Начиная съ пятаго класса, онъ допекаетъ учениковъ геометрическими задачами на вычисленіе съ огромными числовыми данными, да еще при этомъ требуетъ, чтобы, до вывода окончательной формулы, числа не подставлялись, и никакихъ сокращеній не вводилось. Это требованіе, въ связи съ ни съ чмъ не сообразной величиной числовыхъ данныхъ, усложняло, разумется, механическую сторону работы, но никоимъ образомъ не умственную. Ршать самодльныя задачи Ивана Иваныча, которыя онъ извлекалъ изъ своей неистощимой записной книжки — о ней рчь будетъ ниже — понятно ничего не стоило, но пользы отъ этого скучнаго механическаго труда было не больше, если не меньше, чмъ отъ зубренія голой грамматики. Задачъ на построеніе Иванъ Иванычъ не задавалъ. Тутъ никакой тропинки не проторишь, тутъ — что ни задача — изволь мозгами поворочать. Нечего, быть можетъ, и добавлять, что не вс ученики приготовляли задачи, задаваемыя Рахубовскимъ на домъ. Отдувались за всхъ двое, трое, а остальные списывали.

Заботясь всего боле о своихъ удобствахъ, Рахубовскій на объясненіе урока тратитъ цлый часъ (академическій). Вызубритъ у себя на дому съ разсчетомъ, чтобы на часъ времени хватило и откатаетъ: этакъ ему гораздо удобнй, чмъ готовиться по мелочамъ. Однажды случилось ему въ класс увлечься и отбарабанить вызубренное въ 35—40 минутъ. Ждетъ звонка, и нтъ его. Походилъ, походилъ, разсердился и ушелъ: о чемъ бы онъ сталъ толковать съ учениками! Ученику на отвтъ кладется тоже цлый часъ — гд же ему пересказать въ меньшій срокъ то, на изложеніе чего у преподавателя уходитъ такая уйма времени. Благодаря такимъ порядкамъ никто изъ учениковъ обыкновенно не отвчаетъ Ивану Иванычу боле раза въ четверть по каждому отдлу математики: времени, извольте видть, не хватаетъ у него вызывать чаще. Затмъ, въ то время какъ Спасскій (другой учитель математики) успваетъ пройти, что требуется по программамъ, до конца года, Иванъ Иванычъ вчно плетется позади программъ и лишь къ концу года ‘съ опозданіемъ’ нагоняетъ ихъ. А не то, такъ-таки и не ухитрится нагнать и уже въ слдующемъ году наверстываетъ недочеты предыдущаго.

Классный письменный отвтъ бываетъ (по каждому отдлу математики) всего на всего разъ въ четверть. Обставляется онъ очень торжественно. Явившись въ классъ, Рахубовскій первымъ долгомъ расписывается на особыхъ листахъ, предназначенныхъ для письменной работы — это затмъ, чтобы ученикъ не могъ подсунуть ему вмсто первоначальнаго своего произведенія позднйшее, списанное, быть можетъ, воровскимъ манеромъ у товарища. А чтобъ ученики, вообще, не могли списывать другъ у друга или, лучше сказать, чтобы мало-успвающіе не могли ничмъ позаимствоваться у преуспвающихъ, онъ размщаетъ однихъ по правую сторону, а другихъ по лвую. Наконецъ, чтобы ученики не имли возможности пользоваться какими-либо недозволенными пособіями, онъ становится и стоитъ цлый часъ, какъ столбъ, подл партъ, сбоку. Отсюда ему видно все, что на нихъ длается: лежитъ ли у ученика на колняхъ книжка, и куда устремленъ его взглядъ, прямо или вкось, въ сторону чужого листочка.

Четвертная отмтка выводилась Рахубовскимъ на основаніи двухъ, много трехъ отмтокъ: одной или двухъ за устный отвтъ и одной за классный письменный. Домашнія же письменныя работы на четвертную отмтку вліянія не оказывали. Иванъ Иванычъ ежедневно уносилъ къ себ и приносилъ обратно цлыя груды тетрадокъ съ домашними работами, которыя врядъ-ли и просматривалъ (потому что зачастую пропускалъ грубйшія ошибки), хотя и расчеркивался подъ каждой изъ нихъ самымъ старательнымъ образомъ. Упростивъ и облегчивъ такимъ образомъ преподавательскія задачи, Рахубовскій для вывода четвертной отмтки находилъ среднее пропорціональное изъ полученныхъ ученикомъ балловъ. Такъ, если ученикъ получитъ у него сперва 2, потомъ 3, потомъ 4, онъ выставитъ ему не 4, но (2 + 3 + 4): 3, т.-е. 3.

Рахубовскій обожалъ отмтку, благоговлъ передъ нею, да. иначе и быть не могло. Дльный и знающій преподаватель, надо полагать, обнаруживалъ бы свои познанія непосредственно, не прибгая къ оттненію ихъ на-право и на-лво разсыпаемыми двойками, которыя обозначали бы, что онъ знаетъ на пятерку. Его познанія не подлежали бы оцнк по систем балловъ, и онъ не ставилъ бы себя въ этомъ смысл на одну доску съ учениками и не являлъ бы собой, такъ сказать, ‘почетнаго перваго ученика’. Дльный преподаватель постарался бы сблизиться со своими воспитанниками на какой-нибудь другой почв. И разъ онъ приспособлялся бы къ нимъ, а не ихъ подъ себя гнулъ, ему не хватало бы и 12-ти балловъ, такъ что пришлось бы, можетъ быть, и вовсе рукой махнуть на систему отмтокъ. Невжественный же Рахубовскій прикрашивалъ свои скудныя познанія, залпляя ученикамъ двойки и жертвуя имъ точно изъ милости тройки, а себя, очевидно, пріурочивая къ четверк. Не гнушаясь оцнкой своего умственнаго достоянія по систем балловъ, Иванъ Иванычъ-то какъ-бы и изображалъ собой ‘почетнаго перваго ученика’. Пятерку онъ вычеркивалъ изъ системы, въ виду того, что ‘на пятерку одинъ Господь Богъ знаетъ’ — его подлинныя слова. Затмъ, такъ какъ онъ подгонялъ учениковъ подъ себя, твердою рукою влача ихъ по кочкамъ, по которымъ самъ дошелъ до столповъ своей учености, ему много было и пяти балловъ. И дйствительно, ни пятерки, на которую ‘одинъ Господь Богъ знаетъ’, ни единицы онъ не употреблялъ. Но зато же безъ трехъ мертвыхъ знаковъ ему прямо дохнуть нельзя было.

Изъ трехъ расхожихъ отмтокъ Ивана Иваныча въ журнал чаще всего встрчались 2 и 3. На 4 его не легко было подвинуть Все равно какъ нкоторые люди, не слишкомъ увренные въ своихъ достоинствахъ или, скорй, въ ихъ очевидности для другихъ, скупятся на похвалу, потому что это, по ихъ понятіямъ, соединено съ собственнымъ уничиженіемъ,— такъ точно Рахубовскій скупился на лишній баллъ, опасаясь тмъ умалить себя. Шутка сказать — четверкой онъ прировнялъ бы ученика къ себ! Оттого-то и не легко было исторгнуть ее у него. Неизмнно чувствуя склонность убавить ученику отмтку, онъ строго разграничивалъ 2+ отъ 3— и 3+ отъ 4—. Бывало, глядитъ ученикъ, видитъ — Рахубовскій выставилъ ему 2+, а мстечко-то подскоблено. Всматривается пристальнй и видитъ подъ 2+ слды ране красовавшихся 3—. Оснила, стало быть, Рахубовскаго благодать, и соскоблилъ онъ преувеличенную отмтку 3—, воздвигнувъ на ея могил боле скромное 2+. Отсюда прямо вытекаетъ, что, выводя четвертныя отмтки посредствомъ нахожденія средней пропорціональной величины, онъ обуздывалъ тмъ свою склонность къ убавленію балловъ, значитъ вступалъ въ союзъ съ вншней цифирной справедливостью. Вкусъ къ справедливости не совсмъ, видно, въ немъ притупился.

Культъ отмтки, которому онъ былъ приверженъ, сказывался еще и въ слдующемъ. У него, какъ мы уже упоминали, имлась записная книжка, ветхая-преветхая и до того засаленная, что изъ нея, по вычисленіямъ остряковъ, можно было выварить пудъ сала. Книжка эта служила ему, между прочимъ, карманнымъ журналомъ, содержаніе коего было ‘покрыто мракомъ неизвстности’. Здсь-то онъ первоначально выставлялъ отмтки и отсюда переносилъ ихъ въ классный журналъ. Вызывалъ онъ учениковъ, тоже глядя въ этотъ потаенный журналъ, а не въ классный. Одному смльчаку-гимназисту удалось ‘зыркнуть’ въ завтную книжечку Рахубовскаго, и его глазамъ представилось зрлище какихъ-то крестиковъ, кружечковъ, завитушекъ, словомъ — непостижимая для обыкновеннаго смертнаго кабалистика.

Подобно другимъ букводамъ и невждамъ, Рахубовскій отрицалъ всхъ прочихъ преподавателей математики на свт и вс прочіе учебники кром принятыхъ имъ. Если бы нашелся среди учениковъ смльчакъ, который вздумалъ бы заданный Иваномъ Иванычемъ урокъ изложить не по Буссе, а, положимъ, по Давидову, Иванъ Иванычъ наврно былъ бы по этому случаю пораженъ апоплексическимъ ударомъ. Но подобнаго смльчака и не выискивалось. Одно лишь предположеніе въ этомъ род вызывало въ ученикахъ взрывъ смха и оживленную работу воображенія, рисовавшаго имъ остолбенвшаго Рахубовскаго. И право, тотъ полный холоднаго негодованія взглядъ, которымъ онъ пронизывалъ дерзкаго ученика, покушавшагося, хотя бы на одну пядь, своротить въ сторону съ намченнаго имъ пути, оправдывалъ рисовавшуюся въ воображеніи учениковъ картину. И то сказать, какую отмтку выставилъ бы Иванъ Иванычъ нашему воображаемому смльчаку, если бы выслушалъ его до конца? Пятерку? Но на пятерку ‘одинъ Господь Богъ знаетъ’. Четверку? Но на четверку знаютъ Буссе и Рахубовскій. Потребовалось бы создать новую систему балловъ примнительно къ даннымъ обстоятельствамъ.

Отрицаніе прочихъ преподавателей просвчивало въ томъ, напримръ, что, при повтореніи съ учениками седьмого класса ариметики, Рахубовскій начиналъ съ азовъ, съ опредленія того, что называется простымъ числомъ, точно учитель, преподавшій въ свое время теперешнему седьмому классу начатки ариметики, не зналъ или не умлъ изложить, что ‘простымъ числомъ называется число, длящееся безъ остатка на самого себя и на единицу’ — драгоцнное свдніе, заключающееся вмст съ другими не мене цнными въ знаменитой записной книжк Ивана Иваныча, откуда добро это извлекалось имъ по чайной ложк на Божій свтъ и благоговйно воспроизводилось учениками. Повтореніе ариметики съ азовъ несомннно запечатлно присутствіемъ точившей Рахубовскаго вполн несостоятельной, хотя и очень мучительной задней мысли. Именно, онъ допускалъ, что учитель, у котораго ученики проходили азы, могъ излагать ихъ какъ нибудь иначе, неизвстнымъ ему способомъ. И вотъ, чтобы ученики не поставили его втупикъ на азахъ, онъ и излагалъ ихъ, на всякій случай ‘по своему’.

Теперь два слова объ Иван Иваныч, какъ о классномъ наставник. Рахубовскому на его несчастье случалось бывать въ этомъ чин. Потому на несчастье, что званіе это налагаетъ на учителя обязанность ближе сталкиваться съ ученикомъ, хотя бы по поводу напяленныхъ имъ на себя штановъ съ лампасами и т. п. провинностей. Рахубовскій же опасался, какъ бы даже и такое сближеніе не нанесло ущерба его обаянію. Онъ обыкновенно поджидалъ, пока не скопится нсколько проступковъ, въ род запущенной бороды, неудачнаго поклона учителю, не оказавшагося у ученика при себ билета {Гимназистамъ отъ своего начальства выдаются особые билеты, удостовряющіе ихъ личность. Билеты эти гимназисты обязаны представлять, помимо своего прямого начальства, еще и чинамъ полиціи, по ихъ требованію.} и пр. и пр. Затмъ, собиралъ громоздкую механику устрашенія, учинялъ расправу и уходилъ изъ класса сердитый, недовольный учениками, собой и начальствомъ. Наблюденіемъ за растительностью учащихся, за тмъ, чтобы при нихъ всегда находились билеты, чтобы они не носили штановъ съ лампасами, чтобы, словомъ сказать, ‘все обстояло благополучно’ — этимъ и ограничивалась его дятельность, какъ класснаго наставника. Во вс прочія нужды учениковъ онъ не входилъ. Да и ученикамъ не вспадало на умъ обращаться къ своему ‘классному наставнику’, когда чувствовалась надобность въ совт или поддержк.

Такимъ же точно громовержцемъ держался Иванъ Иванычъ по отношенію къ тмъ изъ своихъ малоуспвающихъ учениковъ, которымъ давалъ частные уроки {О частныхъ занятіяхъ учителя гимназіи съ своими учениками стоитъ слово сказать. Интересно то, что учебное вдомство нсколько разъ мняло взглядъ за этотъ предметъ. Занятія эти признавались то нежелательными, какъ возможный источникъ пристрастнаго отношенія учителя къ ученикамъ, то, наоборотъ, желательными, потому, молъ, что мало-успвающему скорй поможетъ стать на ноги его же преподаватель, ведущій его изъ класса въ классъ и сумвшій за это время хорошо познакомиться съ нимъ, чмъ посторонній учитель. Одно время учителямъ гимназіи разршалось давать частные уроки гимназистамъ, но только не своего класса.}. Деньги, подчасъ очень крупныя, онъ бралъ, но ни за какую плату нельзя было купить у него одной улыбки, одного привтливаго слова.

Посл всего сказаннаго ясно, кажется, что Шабловскій, пришлецъ изъ невдомыхъ странъ, неизвстно у кого и по какимъ учебникамъ учившійся, не могъ не получить у Ивана Ивановича двойки. Рахубовскій со страхомъ и неудовольствіемъ смотрлъ на этого чужака, затесавшагося въ мирную семью седьмого класса, гд вс съ нимъ недурно сплись, и гд ему почти уже не угрожаетъ опасность оскандалиться, съиграть дурака. Пришлеца надо было попытать, что онъ за человкъ, какія у него понятія, надо было передлывать его, переучивать, подогнать подъ общій уровень, чтобъ онъ не кололъ глазъ. Это было хлопотно и непріятно, и Рахубовскаго не радовало приращеніе семьи седьмого класса.

VII.

Первая четверть прошла въ сплошномъ зубреніи латинской грамматики, преимущественно синтаксиса, да въ писаніи extemporal’ей. Чтеніе авторовъ, Тита Ливія и Вергилія, Пфафъ отложилъ до второй четверти, находя, что, при наличныхъ познаніяхъ учениковъ въ грамматик, это будетъ совершенная несообразность.

Запаслись ученики новой грамматикой, Кесслеромъ. Но оказалось, что ей нельзя вполн довряться, потому что многія правила излагались Пфафомъ не по Кесслеру. И даже, бывало, правило, изложенное нынче этакъ, назавтра преподносилось въ измненномъ вид. Ученикамъ, вообще, предстояла нелегкая задача: кое-что забыть изъ прежней выучки, кое-что попридержать, кой-чмъ позаимствоваться изъ новаго учебника и наконецъ, относительно кой-чего руководствоваться сбивчивыми указаніями Пфафа. И изо всхъ этихъ разношерстыхъ данныхъ должна была сложиться цльная система латинской грамматики.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дло длается. Корпли ученики надъ Кесслеромъ, воспринимали объясненія Пфафа, вытравляли изъ головы прежнюю выучку, а ничего цльнаго не образовывалось — почвы подъ ногами никакой, все какіе-то безсвязные обрывки.

Да и у самого преподавателя въ голов вмсто цльнаго сосульки какія то болтались. Пфафъ былъ невжда неосторожный, неугомонившійся, безпомощно барахтавшійся въ трясинахъ латинской грамматики. А между тмъ, стоило ему ограничить себя, облюбовать нсколько коньковъ — и гарцевалъ бы человкъ себ и ученикамъ на удовольствіе рядомъ съ Рахубовскимъ и Пищиковымъ. Для этого, впрочемъ, надо было придти къ печальному заключенію, что ‘есть въ латинскомъ синтаксис многое, что недоступно нашимъ мудрецамъ’. фафъ же былъ человкъ самолюбивый и никогда не сложилъ бы въ безсиліи руки передъ какимъ-нибудь тамъ латинскимъ синтаксисомъ.

Неосторожность и неугомонность Пфафа рзко оттняетъ слдующее обстоятельство. Намъ уже извстно, что онъ страшно бсился, когда ученикъ на заданный ему вопросъ отвчалъ ‘не знаю’. Пускай онъ мямлитъ пять, десять минутъ — Пфафъ, конечно, горячится, но стоитъ ученику сказать ‘не знаю’, онъ изъ себя выходитъ. Почему? Да потому что, какъ неуходившійся невжда, онъ зачастую задаетъ вопросы, на которые и самъ едва ли сумлъ бы отвтить, разсчитывая, что ученикъ, если не отвтитъ за него, то по крайней мр его наведетъ на отвтъ и, вообще, утишитъ угрызенія его невжества. И онъ жадно ловитъ отвтъ въ словахъ ученика. Теперь, если ученикъ брякнетъ ‘не знаю’, у Пфафа на рукахъ неосмотрительно заданный имъ и не увнчавшійся отвтомъ вопросъ, который надо же сбыть и притомъ такъ, чтобы никто не замтилъ, что учитель посадилъ себя на мель. Это одинъ источникъ досады. А другой — все т же угрызенія невжества, на этотъ разъ боле напряженныя. И вся досада изъ этихъ двухъ обильныхъ родниковъ изливается на дерзкаго ученика, бросившаго въ щекотливую минуту учителя на произволъ судьбы.

Равнымъ образомъ, когда Пфафу задавали вопросъ, на который онъ не зналъ, что отвтить, онъ, презрительно фыркнувъ — дескать, вотъ пустяки!— вызывалъ кого-либо изъ учениковъ, умвшихъ заговаривать угрызенія его невжества и изъ его словъ старался извлечь отвтъ. Перебиралъ нсколькихъ учениковъ, и если отвта въ ихъ словахъ все-таки не проблескивало, онъ принимался со скрежетомъ зубовнымъ врать, вымещая на ученикахъ собственное безсиліе. Очень понятно, что ученики почти никогда не обращались къ нему за какими бы то ни было разъясненіями. Напомнимъ, кстати, что Рахубовскій, когда ему задавали щекотливый вопросъ, страшно терялся и бормоталъ: ‘Я… дома… посмотрю… тутъ нсколько способовъ’… или что-нибудь въ этомъ род. Пищиковъ, хоть онъ тоже невжда осторожный, но нахальства въ немъ не занимать-стать. Отъ опаснаго вопроса онъ отмахивался какой-либо изъ своихъ всеобъемлющихъ формулъ, въ род: ‘Можно желательное, можно сослагательное, а можно и изъявительное’, если же ученики не отставали — преспокойно вралъ напропалую, благо одаренъ былъ способностью разглагольствовать de omni re scibili et quibusdam aliis.

Истекла первая четверть. Четвертныхъ же отмтокъ Пфафъ не выставилъ, не могъ же онъ, какъ объяснялъ, всмъ какъ есть влпить по единиц. Даже Карасевичу, первому ученику, никакой отмтки не выставилъ.

Со второй четверти началось чтеніе Вергилія и Тита Ливія. Грамматику, стало-быть, посократили. Но все же ея еще оставалось боле чмъ достаточно — голой грамматики, едва скрашиваемой примрами въ вид цитатъ изъ разныхъ авторовъ, которыя ученики затверживали на-зубокъ. Какихъ только не было правилъ! И сколько разъ пережевывалось всякое изъ нихъ! Не нашлось бы, кажется, такого оттнка въ язык, который не былъ бы изслдованъ и втиснутъ въ рамки правила. Тмъ не мене, когда учениковъ застигала надобность примнять къ длу свои познанія по грамматик (это бывало за классной письменной работой, примрно разъ въ недлю), наставала печальнйшая пора. Пфафъ сидитъ на каедр, углубившись въ какую-нибудь ‘постороннюю’ книжку и знать ничего не хочетъ, на задаваемые ему вопросы отвчаетъ злобнымъ фырканьемъ или таковымъ же взглядомъ, свидтельствующимъ, что Пфафу не очень-то пріятно отрываться отъ книжки. А ученики мечутся и теряются. То какъ будто недохватка въ правилахъ, то, наоборотъ, избытокъ, такъ что ужъ и не знаешь, какое предпочесть. Справляются съ Кесслеромъ, съ Шульцемъ (хотя такія совщанія въ часы экстемпоралій и возбранены), но и тамъ ничего утшительнаго не находятъ. И склоняются обстоятельства къ тому, что и законы-то латинской грамматики не святы, помимо того, что сами судьи въ нихъ не сильны. Махнутъ рукой на Кесслера и давай уже безо всякихъ дальнйшихъ справокъ ‘перепирать’ заданное упражненіе, изложенное изувченнымъ {Добавимъ къ этому, что языкъ экстемпоралій и сборниковъ статей для перевода съ русскаго на древніе языки повиненъ не въ малой мр въ томъ, что ученики гимназій, какъ то засвидтельствовано съ компетентной стороны, плохо владютъ родною рчью. Вотъ, напримръ, какими убійственными по языку фразами пичкаютъ учениковъ низшихъ трехъ классовъ составители ‘Книги упражненій къ латинской грамматик Шульца’ гг. Ю. Ходобай и П. Виноградовъ (цитируемъ по 7-му изданію). ‘Кушанья древнихъ германцевъ были просты: полевые плоды, парная дичина или ссвшееся молоко’. ‘Веселое лицо — отображеніе радости и печали’. ‘Что сомнительне будущаго времени?’ ‘Часто молчащее лицо иметъ голосъ и слова’. ‘Корабли не могли войти въ пристань’. ‘Мы встали около пятаго часа’. ‘Если вы хотите того, что должно, то вы можете все, чего желаете’. ‘Зимній южный втеръ распускаетъ мерзлыя воды’. ‘Шумитъ ручей, опоясанный травянистымъ берегомъ’. ‘Ликургъ былъ виновникъ справедливыхъ законовъ’. ‘Ночной отдыхъ возстановляетъ утомленные члены’. ‘Кости многихъ животныхъ полезны для разныхъ вещей’ (повидимому: ‘идутъ на разныя подлки’). ‘Жалокъ тотъ, кто ни самъ никого не любитъ, ни любимъ ни кмъ’. ‘Кому не стыдно вины — усугубляетъ грхъ’ ‘Что безстыдне Тарквинія, который… и т. д.’. ‘Рсницы весьма удобны для закрытія и открытія зрачковъ’ (рчь, вроятно, идетъ о вкахъ). Особенно неудачны фразы естественно-историческаго содержанія. Тутъ, мало того, что языкъ хромаетъ, еще и смыслу не доберешься. Такъ, по мннію гг. Ходобая и Виноградова, ‘черви вначал бываютъ голыми бабочками’, ‘изъ животныхъ т бодре, у которыхъ кровь гуще’, ‘глаза покрыты оболочками’ и т. д. Въ книжк гг. Ходобая и Виноградова есть такая фраза: ‘Ты говоришь всегда ясно, отецъ говоритъ ясне, учитель всего ясне’… Гг. Ходобай и Виноградовъ, какъ видно, не послдніе шутники.} русскимъ языкомъ, на изувченный же латинскій. Пфафъ заберетъ тетрадки къ себ домой, выправитъ при посредств ‘ключа’ и возвратитъ безъ лишнихъ разговоровъ по принадлежности. Пойметъ ученикъ, почему Пфафъ исчеркалъ его работу краснымъ карандашемъ — хорошо, не пойметъ — не надо. За разъясненіями онъ къ Пфафу, по извстной уже причин, не обратится.

Во всякомъ случа ученики предпочитали часы экстемпоралій часамъ, посвященнымъ ‘голой’ грамматик. Во-первыхъ, шума нтъ никакого. Пфафъ, какъ сказано, сидитъ себ смирнехонько на каедр, книжку почитываетъ — только его не затрагивай, а онъ не тронетъ. Во-вторыхъ, дло какъ будто длаешь, мозгами ворочаешь, спшишь поскоре сбыть съ плечъ обузу, а сбудешь свободенъ. Двойка не виситъ у тебя надъ головой, она за горами, когда-когда еще обнаружится. Не то, что на урок по грамматик, когда сидишь какъ истуканъ, подъ страхомъ нависшей двойки, видишь, какъ учитель съ ученикомъ то увязаютъ по уши въ дебряхъ синтаксиса, то выкарабкиваются, и самъ вмст съ ними тонешь и выплываешь, такъ что къ концу урока лишаешься послднихъ силъ, ничего, конечно, не пріобрвъ, хотя объ одномъ и томъ же толкуется по двадцати разъ.

Предпочитали ученики часы экстемпоралій и чтенію классиковъ. Мало привлекательнаго было въ этомъ чтеніи. Явится Владиміръ Карлычъ съ толстйшей книгой, Вергиліемъ или Титомъ-Ливіемъ, снабженнымъ обширнйшими комментаріями да еще, вдобавокъ, ‘надбитымъ’. ‘Надбивку’, т.-е. надписываніе перевода или, вообще, какихъ-либо пояснительныхъ замчаній надъ строчками текста Владиміръ Карлычъ себ разршаетъ, а съ учениковъ за это взыскиваетъ. Раскрывъ классика на надлежащемъ мст, вызоветъ ученика и первымъ долгомъ спроситъ слова. Ученикъ переведетъ, и начинается томительный разборъ, этимологическій и синтаксическій. Опять ассиsativus cum infinitive, опять коренныя времена отъ seco, опять эта нескончаемая тошнотворная канитель. Изрдка отдастъ Владиміръ Карлычъ дань миологіи или обмолвится инымъ пояснительнымъ замчаніемъ къ тексту. Ничего цльнаго въ комментаріяхъ его, однако, не было, да и не могло быть. Читалась шестая пснь ‘Энеиды’, а содержаніе первыхъ пяти ученикамъ было неизвстно. Собственно говоря, не было извстно и содержаніе шестой псни. Читалась она черезъ часъ по чайной ложк: боле 25-ти строчекъ Пфафъ въ теченіе урока одолть не успвалъ. Но и эти жалкія 25 строчекъ, до приблизительнаго смысла которыхъ ученики добирались не безъ хлопотъ дома при помощи плохихъ подстрочниковъ и словарей, нсколько разъ переведенныя въ класс и разжеванныя со стороны этимологической, синтаксической и миологической, не укоренялись въ памяти учащихся, а безслдно улетучивались оттуда, уступая мсто новымъ 25-ти строчкамъ, каковыя ожидала та же участь. И разъ всякія 25 строчекъ были сами по себ, то всегда случалось такъ, что если въ новомъ урок стояло мстоименіе ‘онъ’, принадлежащее лицу, поименованному выше, въ прошлыхъ забытыхъ 25-ти строчкахъ, ни одинъ ученикъ не зналъ, кто подъ этимъ мстоименіемъ подразумвается.

Языкъ, на который переводились латинскіе авторы, былъ извстный уже намъ косолапый языкъ экстемпоралій. Духъ русской рчи былъ Пфафу чуждъ, и съ устъ его срывались очень часто препотшные слова и обороты, глубоко западавшіе въ память жадныхъ до всего скандалезнаго учениковъ. Была даже составлена длая фраза изъ словечекъ Владиміра Карлыча. Вотъ она: ‘Лазутники (другой варіантъ: лазунчики) донесли Цезарю, что они нашли въ лсу человка, трепетущагося въ неопереборимомъ страх и бормотавшаго какую-то безсмысленицу‘, едва ли не пораженнаго молніемъ‘.

За вторую четверть Пфафъ отмтки выставилъ. Карасевичъ, разумется, остался, какъ былъ, первымъ ученикомъ, получивъ четверку. Но что означала эта четверка? То ли, что Карасевичъ первый только среди слабыхъ или же она представляла собой безотносительную величину? Врядъ-ли Пфафъ призналъ бы Карасевича своимъ первымъ ученикомъ. Поставивъ ему четверку, онъ, должно-быть, хотлъ этимъ подчеркнуть свою умренность, выразить нкоторое, хотя бы и вынужденное, почтеніе передъ созданною его предшественниками іерархіею. Въ сущности онъ недолюбливалъ Карасевича и всегда съ сердечнымъ сокрушеніемъ, на подкладк самаго неподдльнаго злорадства, раздувалъ его ошибки. ‘Что-жъ, не я создалъ Карасевича! говорилъ онъ своимъ взглядомъ въ такихъ случаяхъ. Но разъ онъ существуетъ, пускай его живетъ до конца, отражая на себ тупоуміе и невжество создавшихъ его преподавателей’. Не слдуетъ, впрочемъ, думать, что Карасевичъ былъ очень ужъ плохъ. Къ чести его надо сказать, что онъ довольно удачно помогалъ Пфафу выбираться изъ трясинъ синтаксиса, куда тотъ, по своей прыткости, зазжалъ.

Левковичу и Шабловскому досталось по двойк, послднему — не смотря на ‘Ключъ’ къ Блицкому. Счастливый обладатель ‘Ключа’, откровенно говоря, ничего кром горя отъ него не видалъ. Онъ старался правильно писать extemporalia, избгая въ то же время рабскихъ позаимствованій изъ ‘Ключа’, потому что этакъ, вдь, сейчасъ тебя на свжую воду выведутъ и ‘Ключъ’ конфискуютъ. Онъ норовилъ отдалиться отъ идеала, отъ пятерки, на одинъ баллъ, а отдалялся, по своей трусости и недалекости, на два и на три балла, т.-е. вмсто четверки получалъ три и два. ‘Ключъ’, стало-быть, оказывался ни къ чему. Не стали у него показистй работы и тогда, когда Пфафъ, бросивъ Блицкаго, началъ самостоятельно составлять текстъ для экстемпоралій, а супруга его списывала и передавала эти задачи Мурзакову съ братіей. И тутъ Шабловскій, по разъясненной сейчасъ причин, улепетывая отъ идеала, нарывался на двойки, чего не избгали также и его товарищи.

Кром Левковича и Шабловскаго за вторую четверть двойка обрушилась на голову еще одному ученику, и на этихъ господъ въ класс начали уже смотрть, какъ на безнадежныхъ. Нкоторые ученики, какъ напримръ Карасевичъ, возстановили свое достоинство, утраченное ими со смертью Фердинанда Готлибыча. А остальныхъ Пфафъ, при помощи двусмысленной отмтки три съ минусомъ, держалъ въ состояніи вчнаго страха. Такимъ-то образомъ къ началу третьей четверти коренная переборка учениковъ была совершенно закончена. ‘Чистая работа, комаръ носа не подточитъ!’ острили ученики.

Итакъ, Левковичъ попалъ въ разрядъ безнадежныхъ. Человкъ вялый, палившій по воробьямъ, по простымъ задачамъ, изъ пушки, называемой тройнымъ правиломъ,— онъ не выдержалъ перехода отъ безобиднаго Реймана къ неосторожному невжд Пфафу. И удивлялся Карасевичу и другимъ ученикамъ, приспособившимся къ Пфафу, объясняя ихъ удачу тмъ, что они обладали способностью утишать терзавшія Владиміра Карлыча угрызенія невжества. Тмъ не мене Левковичъ разсчитывалъ, что обстоятельства его еще поправятся. На самый худой конецъ двойка изъ латинскаго покроется до извстной степени четверкой изъ греческаго. Дадутъ ему переэкзаменовку, и онъ какъ-нибудь перевалится изъ седьмого класса въ восьмой.

Больше другихъ доставалось отъ Пфафа Шабловскому. На немъ, на чужак Пфафъ, демонстрировалъ всю несостоятельность учебниковъ, излюбленныхъ преподавателями тхъ многочисленныхъ гимназій, гд Шабловскій подвизался,— и тмъ самымъ точно прихорашивался, рисовался своими познаніями и оттнялъ свое пониманіе дла, какое только и правильно, и какого нигд больше не водится.

VIII.

Николай Иванычъ Пищиковъ переживалъ довольно трудную пору. Пфафъ подъ него подкапывался — онъ это видлъ, но еще не разжевалъ хорошенько, куда клонится эта подпольная работа. Среди учениковъ Николай Иванычъ держалъ себя по прежнему, т.-е. по домашнему, хотя и чувствовалъ, что не мшало бы подтянуть ихъ, да и себя ужь за одно. Пока надъ Пищиковымъ скоплялись громы, онъ изволилъ пошучивать, такъ, однажды угораздило его брякнуть въ класс при всемъ честномъ народ, что не знать греческаго языка — не великъ грхъ, потому что самъ великій Цицеронъ не силенъ былъ въ немъ, смшивалъ ‘энделехію’ съ ‘энтелехіей’, какъ то явствуетъизъ ‘Тускуланскихъ бесдъ’. Другой разъ, читая ‘Иліаду’, онъ приказалъ перескочить черезъ строчку, скандуя которую жестоко споткнулся, на томъ невроятномъ основаніи, что скандовка гекзаметровъ ‘производитъ не благозвучіе, а дурнозвучіе’.

Ученики, понятно, настояли на своемъ — это относительно Геродота. Читалась не третья, а первая книга. Читалась, конечно, безъ всякаго смысла и толка, какъ и пресловутый Арріанъ. И лишь веселенькій эпизодъ съ царемъ Кандавломъ и его оруженосцемъ Гигесомъ былъ прочитанъ потолковй.

— Ну, вы юноши взрослые, вамъ уже можно это знать, сказалъ Пищиковъ, хихикая.

А переставъ смяться, онъ долго витійствовалъ о томъ, какое значеніе имла красота въ языческомъ мір, и при этомъ, ссылаясь на одно мсто изъ ‘Меморабилій’ Ксенофонта, по поводу котораго въ прошломъ году было не мало разговоровъ, добавилъ, что требовательность древняго грека въ разсужденіи красоты распространялась не только на женщину, но и на мужчину.

Двойка, заслуженная Левковичемъ у Пфафа, смутила Николая Иваныча крпко, такъ крпко, какъ и самого потерпвшаго, пожалуй. Да и какъ тутъ было не смутиться, когда этой двойкой одинъ изъ знатоковъ греческаго языка былъ разжалованъ въ слабые латинисты. Обстоятельство чрезвычайно щекотливаго свойства!

Разъ какъ-то Пищиковъ пригласилъ Левковича къ доск, но не съ тмъ, чтобы тотъ выправилъ чужую работу, какъ то до сихъ поръ велось, а съ тмъ, чтобы онъ написалъ экстемпорале, для выправленія котораго былъ вызванъ другой ученикъ. Конечно, это былъ ударъ для Левковича, и очень чувствительный. Кредитъ его, очевидно, былъ подорванъ, и Николай Иванычъ собирался низвести его съ вершинъ, гд онъ такъ долго блаженствовалъ,

И таки низвелъ. Этому, впрочемъ, предшествовало одно событіе, которое мы сейчасъ опишемъ.

Къ Николаю Иванычу въ седьмой классъ пожаловалъ вдругъ инспекторъ Карлъ Семенычъ Навратиль, длинный какъ верста и болзненный господинъ, съ выцвтшими глазами и рдкой бороденкой. Пищиковъ въ это время читалъ съ учениками ‘Иліаду’. Но рчь въ данный моментъ шла о предмет, непосредственно къ ‘Иліад’ не относящемся. Николай Иванычъ разсказывалъ о добромъ старомъ времени на Руси, о помщичьихъ усадьбахъ, ‘гд разливалися въ пирахъ и мотовств’ — на каковой предметъ навели его, впрочемъ, картины, рисуемыя ‘Иліадой’ Навратиль перебилъ разсказчика въ ту минуту, когда тотъ, благодушно ухмыляясь, заикнулся о ‘бловыйныхъ’ (эпитетъ, навянный ‘Иліадой’) ключницахъ, плывущихъ лебединой поступью, съ серебряными подносами, отягощенными разными вкусными яствами.

— Позвольте послушать, смиренно обратился Навратиль къ Пищикову.

— Сдлайте одолженіе, молвилъ Пищиковъ въ замшательств. Продолжайте, Хорьковъ-господинъ.

Хорьковъ стоялъ дуракъ-дуракомъ, не издавая ни единаго звука.

— Да что же съ вами сдлалось, Хорьковъ-господинъ! читайте дальше.

Хорькову, понятно, не трудно было выручить Николая Иваныча. Но онъ показывалъ видъ, будто за посторонними разговорами давно забылъ, на чемъ остановился, а потому и не можетъ продолжать.

Николай Иванычъ усиленно пыхтлъ, возмущаясь зловредностью этого мальчишки, который съ восторгомъ готовъ подгадить своему наставнику, потопить его. Наконецъ Хорьковъ посл долгихъ и притворныхъ блужданій глазами и пальцемъ по страниц нашелъ то мсто, гд застрялъ, и началъ неуклюже отбивать сладкозвучный гомеровскій стихъ.

Навратиль между тмъ подслъ къ одному изъ учениковъ и уставился въ его экземпляръ ‘Иліады’, страницы котораго чернли жирной ‘надбивкой’. На тускломъ лиц Навратиля ничего не выразилось, при вид такого беззаконія, ученикъ же порядкомъ струхнулъ. Струхнули и другіе ученики, потому что у рдкаго рыльце не было въ пушку: у кого тоже ‘Иліада’ была надбита, а у кого второпяхъ въ ящикъ засунутъ былъ скомканный номеръ газеты — отъ слуха Навратиля не ускользнуло шуршаніе, сопровождавшее эту операцію, Карлъ Семенычъ насторожился даже на мгновеніе.

Кого-кого, а Навратиля нельзя обойти. Познакомимся съ нимъ поближе. Подобно Пфафу и Кадранъ де-Солейлю, Навратиль орудовалъ собственной грамматикой, презирая вс остальныя. Грамматика его существовала не въ вид писаннаго закона. Она еще не была занесена на бумагу и отпечатлвалась цликомъ единственно лишь въ мозгу Карла Семеныча, хотя, прибавить надо, ходили слухи, что онъ будто бы трудится надъ составленіемъ руководства по этому предмету. Это былъ, стало-быть, пока ‘законъ устный’.

Учениковъ своихъ Навратиль мучилъ письменнымъ этимологическимъ и синтаксическимъ разборомъ, на что они, едва ли производительнымъ образомъ, тратили пропасть времени и бумаги. Въ недавнее время Навратиль придумалъ упрощеннный способъ письменнаго разбора. Дло сводится къ тому, что была изобртена цлая система знаковъ: прямыя линіи, волнистыя, пунктирныя, крестики, скобки обыкновенныя, скобки-лапки и т. д. И, чтобъ не обозначать въ тетрадк genitivus subjectivus’омъ и ublativus absolutus‘омъ словами, ученики облекали ихъ, какъ и все прочее въ этомъ род, въ соотвтственные виды скобокъ и подчеркивали соотвтственными линіями. Два одновременныя дйствія изображались двумя параллельными линіями одинаковаго протяженія. Дйствія неодновременныя изображались точкой и линіей, потому что, какъ напримръ, объяснялъ Навратиль, если дйствіе главнаго возникаетъ во время дйствія придаточнаго (‘я споткнулся, когда спшилъ въ лавку’), то первое относится ко второму, какъ точка къ линіи. Кром математики Навратиль пересаживалъ въ грамматику термины и изъ другихъ столь же чуждыхъ ей областей, между прочимъ изъ области спорта. Такъ, сказуемыя у него раздлялись на ‘коренныя’, ‘пристяжныя’ и еще какія-то въ этомъ же род. Вообще, по всмъ признакамъ, онъ былъ врагъ единообразія, правилъ у него было чуть ли не столько, сколько есть случаевъ.

На урокахъ у Карла Семеныча такая скука стояла, что у учениковъ голова разбаливалась, и отъ звоты челюсти сводило. Изъ учениковъ его особенно примчательны двое. Одинъ до того наладилъ записывать за нимъ всякое слово, боясь упустить хотя бы единую черту изъ откровеній своего наставника по части его системы греческой грамматики, что даже записывалъ за нимъ, говорятъ, замчанія совершенно посторонняго характера, какъ-то: ‘я васъ попросилъ бы, господа подстричься’, или: ‘вы мелко плаваете!’ (любимое его восклицаніе). Другой ученикъ Навратиля до того изморился у него на урок, что, списывая мошенническимъ способомъ у товарища экстемпорале, поставилъ подъ ней его же, а не свою фамилію, такъ что у Навратиля очутились дв работы одинаковаго содержанія и за одной и той же подписью, только разнымъ почеркомъ писанныя.

Переводя на русскій языкъ классиковъ, Навратиль надсаживался, можно сказать, надъ тмъ, чтобы переводъ, соотвтствуя буква въ букву подлиннику, игралъ тончайшими его оттнками и сохранялъ въ то же время складъ живой русской рчи. (Въ этомъ отношеніи съ нимъ отчасти сходился Бартолинъ, у котораго Левковичъ карьеру себ составилъ на ‘людяхъ стараго закала’, Пфафъ не сходился: о чистот русской рчи онъ не пекся). Но, для достиженія этой благородной цли, Навратилю не хватало основательнаго знанія русскаго языка, такъ что, хлопоча объ оттнкахъ, онъ невольно уродовалъ этотъ недававшійся ему языкъ. У него попадались такія прелести: ‘ли не я просилъ тебя?’ и ‘не ли я просилъ тебя’?— это сверхъ общеупотребительнаго ‘не я ли просилъ тебя?’ — и все это ради оттнковъ!

Навратиль просидлъ у Николая Иваныча до конца урока и былъ свидтелемъ тому, какъ ученики съ какимъ-то сквернымъ, похотливымъ злорадствомъ топили своего несчастнаго наставника, издвались надъ нимъ. Они и не подозрвали о томъ, что творится въ учительской, какіе подвохи строитъ Пищикову Пфафъ. Николай Иванычъ — учитель, стало-быть, человкъ властный, прочно сидящій на мст, какой бы онъ тамъ невжда ни былъ. Притомъ ученикамъ едва ли не казалось, что о невжеств его начальство и не догадывается. Не понимая такимъ образомъ, что Пищикову грозитъ нахлобучка, что Навратиль не спроста забрелъ въ классъ, а съ тмъ, чтобы ‘пощупать’ Николая Иваныча, и сгорая рвеніемъ изобличить его, они переводили нарочно какъ можно хуже, выкидывая въ этомъ направленіи самыя отчаянныя колнца. Взять хоть бы Хорькова-господина,— онъ перевелъ одну фразу словами ‘я ничего не тямлю’ (‘не тямлю’ — ‘не понимаю’ на гимназическомъ жаргон). Классъ едва не расхохотался.

— Нтъ, тутъ скорй надо бы: ‘блыми нитками шито’, молвилъ Пищиковъ, неизлчимый любитель краснословія, впрочемъ, этими метафорическими нитками онъ, быть-можетъ, не себ, а Навратилю хотлъ сдлать удовольствіе, онъ зналъ, что Карлъ Семенычъ тоже до этихъ вещей охочъ.

Но Навратиль скривился и замтилъ, что ни о какихъ блыхъ ниткахъ и рчи быть не можетъ. Николай Иванычъ весьма почтительно и даже очень робко доложилъ, что есть, молъ, на свт грамматика Курціуса и есть грамматика Нидерле, и что если врить Нидерле да взять въ разсчетъ контекстъ рчи…

На сей разъ, однако, заткнуть ‘контекстомъ рчи’ назойливый ротъ Пищикову не удалось. Навратиль, недослушавъ его, перевелъ по своему. Классъ, отвернувшись отъ своего стараго наставника, смотрлъ Навратилю въ глаза съ преувеличеннымъ почтеніемъ, въ которомъ свтилась живйшая радость по случаю постигшей Пищикова непріятности.

Отъ Розенблюма Навратиль тщетно ждалъ опредленнаго отвта на вопросъ: какой въ данномъ случа аористъ, сильный или слабый?

— Слабый… сильный… слабый… сильный… лепеталъ Розенблюмъ.

— Слабосильный, заключилъ Карлъ Семенычъ.

— Слабосильный, хватилъ растерявшійся Розенблюмъ.

— О, какъ вы мелко плаваете! воскликнулъ Навратиль, обводя классъ брезгливымъ взглядомъ и прихватывая имъ бднягу Николая Иваныча.

Не дале какъ на другой день случилось нчто въ род вчерашняго. Дло было такъ. Пфафъ, излагая какое-то правило, ввернулъ:

— Въ этомъ случа, какъ и во многихъ другихъ, латинскій и греческій синтаксисы расходятся. По-гречески тутъ какъ будетъ?

Ученикъ, къ которому относился этотъ вопросъ, лукаво улыбнулся: ‘дескать, разв вы не знаете, что я ученикъ Пищикова — зачмъ же вы мн задаете такой странный вопросъ!’.

Пфафъ пожалъ плечами и что-то пробормоталъ съ гадливой ужимкой. По классу распространилась самая искренняя веселость…

IX.

— Левковичъ-господинъ, уныло возгласилъ Николай Иванычъ.

Левковичъ поднялся съ мста, не мало удивленный. Чего хочетъ отъ него Пищиковъ? Дней пять тому назадъ Николай Иванычъ вызывалъ его къ доск писать экстемпорале, какъ какого-нибудь тамъ Розенблюма, что онъ еще ему попомнитъ, чего же онъ отъ него хочетъ сегодня?

— А вы бы, Левковичъ-господинъ, намъ что нибудь поразсказали.

— Да что же я стану разсказывать, Николай Иванычъ?

— Да хоть проспрягайте что-нибудь, , что ли?

Левковичъ остолбенлъ. Пятый годъ учится онъ у Николая Иваныча и за это время ни разу не былъ спрошенъ имъ по грамматик, такъ какъ онъ никогда не тревожитъ хорошихъ учениковъ вопросами изъ этой области. И вдругъ!..

Левковичъ прескверно проспрягалъ , и Пищиковъ, какъ уныло вызвалъ, такъ уныло и отпустилъ его.

То-то удивился Левковичъ, когда, заглянувъ въ классный журналъ, нашелъ тамъ двойку, выпавшую ему отъ руки Николая Иваныча.

На слдующій день Левковича заставили спрягать , потомъ его заставили зубрить еще какую-то гнусность. Двойки посыпались, какъ горохъ изъ мшка. Съ Шабловскимъ произошло то же самое.

Дальше-больше, и Пищиковъ, совстясь и пыхтя, чтобъ сравняться съ Пфафомъ, перетасовалъ классъ подъ новую масть.

Пищиковскія двойки, прямо сказать, подскли Левковича подъ корень. Вдь, это уже пахло не переэкзаменовкой, а ‘зимовкой’ на другой годъ. А при одномъ только намек на такой позоръ, у Левковича сердце до боли сжималось. Дать уйти впередъ своимъ товарищамъ и попасть въ общество новыхъ людей, ныншнихъ учениковъ шестого класса — Боже мой, какъ это тяжело и унизительно! На учениковъ шестого класса онъ, вдь, смотритъ свысока, какъ на мальчишекъ, хотя изъ нихъ кто ровесникъ ему, а кто на какой-нибудь годъ моложе. Но, всякій знаетъ, въ юношескомъ возраст годъ разницы — великое дло, тоже, что десятокъ годовъ въ зрлыхъ лтахъ.

Не лучше обстояло у Левковича и съ Пфафомъ. А ужъ посл того какъ онъ ему нагрубилъ однажды, и вовсе дло въ разстрой пошло. Случай этотъ произошелъ на урок грамматики.

Сперва толковали о сослагательномъ наклоненіи въ главныхъ предложеніяхъ. Левковичъ перебралъ все, что можетъ выражать сослагательное наклоненіе въ данномъ случа: возможность, требованіе, сомнніе и т. п. Пфафъ все морщится.

— Сослагательное наклоненіе въ главныхъ предложеніяхъ выражаетъ мысль несамостоятельную! выпаливаетъ онъ наконецъ. Вотъ какъ надо было отвтить — коротко и ясно. А то стали перечислять — конца краю не видно. То ли дло — несамостоятельная мысль: коротко, изящно, справедливо!

— Да и я то же самое сказалъ, возразилъ Левковичъ.

— Неправда, вы несли убійственную ерунду! вспыхнулъ Пфафъ.

Онъ страшно разозлился. Вздумалось ему попривередничать, но вмсто трясины въ кои-то вки, по счастливой случайности, онъ сразу набрелъ на дорогу, удачно напалъ безо всякихъ мучительныхъ наведеній на благодатную ‘несамостоятельную мысль’. И его не хотятъ ублажить, утверждаютъ, что онъ не выдумалъ ничего новаго! Обжегшись, Пфафъ по обыкновенію устремился въ непролазныя дебри синтаксиса.

— Потрудитесь разсказать о союзахъ igitur и Hague, предложилъ онъ Левковичу.

И учителю, и ученику правила, которымъ подчиняются эти союзы, изложенныя у Кесслера {Значеніе этихъ союзовъ Кесслеръ опредляетъ такъ. ‘Haque показываетъ, что дйствительный фактъ вытекаетъ изъ другого, прежде упомянутаго, а igitur показываетъ, что на основаніи одного дйствительнаго факта можно съ увренностью заключить о существованіи другого’. (‘Синтаксисъ’ Кесслера, изд. 4-е, стр. 216). Такимъ образомъ, разница между haque и igitur, по Кесслеру, опредляется разницей между ‘вытекаетъ’ и ‘съ увренностью можно заключить’. Но если признать, что между тмъ и другимъ нтъ разницы, то не будетъ ея и между союзами.}, представлялись неясными. И они усерднйшимъ образомъ тормошили другъ друга, наводя на ршеніе темнаго вопроса, но усилія ихъ пропадали даромъ — вопросъ запутывался, а не разршался.

Утомившись пытать Левковича, Пфафъ еще больше разгнвался.

— Чортъ знаетъ, что такое! такихъ пустяковъ вы не понимаете! Что у васъ на плечахъ! чмъ голова ваша набита! Этого больше нельзя терпть. Вы нмецкому языку учитесь?

— Учусь.

— Ну, такъ я попрошу совтъ, чтобъ онъ освободилъ васъ отъ нмецкаго языка по малоуспшности въ латинскомъ. Тогда у васъ будетъ больше свободнаго времени, и вы усвоите какъ-нибудь разные пустяки, которые ставятъ васъ втупикъ теперь.

— Какъ же это такъ, сказалъ Левковичъ, мн нмецкій языкъ нуженъ, я не могу обойтись безъ него.

— А зачмъ онъ вамъ нуженъ? Все равно вы не читаете нмецкихъ классиковъ и ничего не смыслите въ иностранной литератур — а еще образованные люди называетесь! Зачмъ же вамъ нмецкій языкъ посл того, скажите на милость!

— Нмецкихъ классиковъ я не читаю, это правда: некогда читать изъ-за латинской грамматики. А нмецкій языкъ все-таки мн нуженъ, хотя бы затмъ, чтобъ въ подстрочники нмецкіе заглядывать, напримръ, въ ‘Библіотеку’ Фрейнда. Ужъ если безъ нея нкоторые учителя обойтись не могутъ, такъ намъ и Богъ веллъ.

— Нахалъ! какъ вы смете говорить мн дерзости! Я васъ проучу!

— Это не дерзость, вы сами не разъ совтовали намъ пошвырять въ печку глупые русскіе подстрочники и купить нмецкіе.

— Вы мн отвтите! это вамъ такъ не пройдетъ! нахалъ! Откуда вы знаете, что я пользуюсь ‘Библіотекой’ Фрейнда? Такъ это вы, значитъ, стащили у меня изъ учительской томикъ Фрейнда! А, такъ вотъ у васъ какіе задатки!

Черезъ четверть часа сердце у Пфафа отошло. Передъ концомъ урока онъ сказалъ Левковичу:

— За вашу заносчивость и нахальство вы заслуживаете примрнаго наказанія, но я готовъ простить васъ, если вы попросите извиненія.

Это придало духу протрезвившемуся посл взрыва досады и уже было пріунывшему Левковичу: Владиміръ Карлычъ, очевидно, идетъ на попятный. Онъ пережевывалъ его слова, соображая, какъ бы ему половчй выкрутиться: извиниться, удовлетворить Пфафа, но въ то же время и достоинства своего не уронить.

— А, вы молчите! зловще произнесъ Пфафъ, въ такомъ случа и я помолчу. Больше я съ вами разговаривать не стану. Объ этомъ съ вами потолкуетъ вашъ классный наставникъ г. Рахубовскій, я ему все передамъ.

— Нтъ, зачмъ же безпокоить Ивана Иваныча, я извинюсь, сказалъ Левковичъ, покончивъ соображать свое. Вопросъ только — въ какой форм принести мн извиненіе, хватилъ онъ на свою голову, не подозрвая, какое ужасное дйствіе произведетъ эта фраза, казавшаяся ему, такъ сказать, парламентарной и потому очень сподручной въ настоящемъ щекотливомъ случа.

Пфафъ оказался совершенно иного мннія на счетъ умстности этой фразы.

— Какъ, въ какой форм? Вы же меня оскорбили и вы же спрашиваете, въ какой форм принести извиненіе! Значитъ, вы не находите вд’ своей душ естественныхъ выраженій — вамъ форма нужна! Ну, такъ сочинили бы, придумали бы сами. А то обращаться ко мн, къ оскорбленному вами человку за формулой — каково нахальство! Ни искренняго сознанія своей вины, ни такта на худой конецъ — одно ничмъ не замаскированное нахальство! Оскорбить меня, вашего наставника, члена педагогическаго совта, человка наконецъ, и дерзко бравировать своимъ нежеланіемъ найти подходящую формулу — нтъ, это пахнетъ такой испорченностью, такой черствостью души, что я просто словъ не нахожу! Садитесь, больше я съ вами ни въ какія объясненія вступать не буду.

Поссорившись съ такимъ властнымъ человкомъ, какъ Пфафъ, Левковичъ понялъ, что ‘зимовки’ ему не миновать. Университетъ отдалялся отъ него на годъ, если не на вс, на два. Но что говорить о двухъ годахъ — двухъ лишнихъ дней не подаритъ онъ гимназіи! Годъ! легко сказать — годъ! Для кого годъ, для него — цлая вчность. Вступить въ жизнь годомъ позже, когда все вокругъ тебя суетится и бжитъ стремя голову впередъ! Отстать отъ товарищей, отъ людей вообще, отъ вка! Пускай Левковичу горы золотыя сулятъ, ни за какія блага въ мір не отдастъ онъ этого года, такъ какъ, что бы ему ни сулили, все это меньше того, что онъ суметъ добыть собственными руками, вступивъ въ жизнь своевременно. Не подаритъ онъ этого года никому! Онъ окончитъ гимназію 18-ти лтъ, а университетъ 22-хъ, ибо окончить университетъ годомъ позже, 23-хъ лтъ — значитъ украсть годъ у жизни, потерять столько, что до конца дней не наверстаешь, обнаружить презрннйшее безсиліе и покрыть голову позоромъ.

Фантазія разыгралась у него. Онъ соображалъ, нельзя ли какъ-нибудь окончить обязательное ученье поскорй, во всякомъ случа не позже товарищей. Одно время его тшилъ такой планъ: похать въ Харьковъ, поступить въ ветеринарный институтъ, а оттуда въ университетъ, на медицинскій факультетъ — этакъ, пожалуй, догонишь своихъ сверстниковъ. Или еще планъ, боле смлый, но зато и боле заманчивый. Онъ удетъ въ другой учебный округъ, подготовится и будетъ въ ма текущаго же года держать на аттестатъ зрлости, экстерномъ, разумется, не сказавшись, кто онъ и откуда, такъ онъ обгонитъ товарищей, выгадаетъ годъ. Потомъ пускай откроется, что онъ гимназистъ седьмого класса — аттестата все равно не отнимутъ.

Шабловскій ршилъ посл Пасхи хать въ Трезвонскъ для поступленія въ тамошнюю гимназію. Онъ получилъ съ мста пріятнаго свойства извстія, которыми поспшилъ подлиться съ Левковичемъ. Зайдя къ нему какъ-то вечеркомъ, онъ прочиталъ ему полученное имъ изъ Трезвонска письмо отъ пріятеля нижеслдующаго содержанія.

‘Дорогой collega, согласно твоей просьб увдомляю тебя, что у насъ лафа. Съ учителями мы за-панибрата, случается, вмст выпиваемъ. Учитель математики Гусаченко такой выпивоха и мочеморда, какихъ мало: горчайшій пьяница, отличнйшій человкъ. Ходимъ къ учителямъ на домъ. Къ кому ни придешь — сначала папиросу предложитъ, потомъ руку пожметъ. Лафа! Надзиратели — какъ на подборъ: не простые надзиратели, нечинушки, а все такіе, которые служатъ, чтобы сойтись съ учителями и задаромъ получить аттестатъ зрлости. Не надзиратели, а т же товарищи! Директоръ — старый холостякъ, рубаха-парень. Прізжай, поскорй прізжай. Но смотри, держи въ секрет это письмо. Я только теб открываю все это. А то понадетъ отовсюду народа — испакостятъ гимназію. Еще разъ убдительно прошу — держи въ секрет. Vale’.

— Смотрите же, никому ни-гу-гу, молвилъ Шабловскій, засовывая письмо въ карманъ, это я вамъ только. Надо вамъ знать, что такая самая исторія случилась съ блопольской гимназіей. Пошли гудть по всей Россіи, что вотъ, молъ, открылось житье привольное, Ну, конечно, понахало всякаго сброду, и гимназія мигомъ испакостилась. Полетли, понимаете ли, доносы въ округъ, директора смнили, прислали новаго — подтянуть. Оттого-то я въ сущности и ушелъ оттуда. Признаться сказать, я самъ не мало трезвонилъ про гимназію, про вольное житье — самъ себ яму вырылъ.

Левковичъ въ свою очередь подлился съ Шабловскимъ своими планами относительно перезда въ другой учебный округъ и ветеринарнаго института.

— Это, батюшка, журавль въ неб, плюньте вы на это, сказалъ Шабловскій. Подемъ-ка лучше со мной въ Трезвонскъ, гршно не попытать счастья въ этакой Калифорніи.

— Нтъ, спасибо, не поду я въ Трезвонскъ, поблагодарилъ Левковичъ. Тамъ я изъ седьмого класса не вылзу, зазимую, какъ и здсь. Понимаете ли: чужой человкъ — пока къ теб привыкнутъ, пока самъ освоишься… То ли дло въ другой округъ, орломъ этакъ, нахрапомъ — по крайней мр, либо панъ, либо пропалъ!

Тимченко, пріятель Левковича, сперва какъ-будто сочувственно вторилъ ему, когда тотъ заговорилъ о перезд въ другой учебный округъ ради выигрыша года. Левковичъ звалъ его съ собой, мечтая передъ нимъ вслухъ о томъ, какъ славно заживутъ они на свобод. Тимченко не говорилъ ‘нтъ’, но не говорилъ и ‘да’. Неистоваго мечтателя онъ, точно обухомъ по голов, пришибалъ грузной, заплывшей косностью, хохлацкой фразой ‘цее діло треба розжуваты’. Наконецъ Левковичъ понялъ, что его пріятель виляетъ и надулся на него. Тимченко, впрочемъ, скоро повелъ дло на-чистую. Онъ сталъ подстрекать Левковича ‘дернуть’ съ Шабловскимъ въ Трезвонскъ, совершенно замалчивая смлый планъ его объ отвоеваніи нахрапомъ года у жизни.

Въ конц-концовъ пріятели объяснились на-чистоту.

— Намъ во что бы то ни стало надо кончить гимназію одновременно — это ршено и подписано, сказалъ Тимченко. Теперь, если ты зазимуешь, а я перейду, это будетъ на первыхъ порахъ съ полбды, хотя, конечно, теб будетъ очень тяжело. Бда начнется, когда я поступлю въ университетъ, а ты перейдешь всего въ восьмой. Да вдь, ты волосы будешь на себ рвать! Ну, и мн тоже будетъ очень тяжело безъ тебя. И потомъ, когда ты поступишь наконецъ въ университетъ, все-таки этотъ проклятый годъ будетъ раздлять насъ, а это будетъ мшать намъ работать вмст. Поэтому, лучше разстанемся теперь, чтобы сойтись въ университет. Вопросъ только, куда теб держать путь. Твои планы на счетъ другого учебнаго округа — дло шаткое, это, братъ, на вод вилами писано. Но пускай ты правъ, пускай ты сможешь выгадать годъ — а нашъ договоръ-то какъ же! Я не хочу, чтобъ ты опередилъ меня — мн это будетъ обидно. Это даже нечестно съ твоей стороны посл того, что было между нами говорено!

— Лежебока ты, лежебока! началъ корить его Левковичъ, ну что теб за радость торчать здсь! А Пфафъ — передъ нимъ пресмыкаться! Да изъ-за одного этого, кажется, на край свта можно убжать! Нтъ, неужели теб не осточертло все это! Неужели эта казенщина не выходитъ изъ тебя бокомъ! Брось торную дорожку, милый человкъ, и валяй со мной перегонять жизнь!

— Вотъ потому-то, что мн жизни скорй понюхать хочется, я и не поду съ тобой, возразилъ Тимченко, такъ хочется, что подчасъ прямо не втерпежъ! Нтъ, братъ, не вижу я разсчета бросать гимназію. Я изъ пустого фордыбаченья губить себя не хочу. А я непремнно погибну, если пущусь на ухищренія, поду за семь верстъ киселя хлебать и потеряю годъ — это меня подкоситъ. И теб не совтую фордыбачить, зжай въ Трезвонскъ, коли не хочешь зимовать — больше теб ничего не остается.

Шабловскій между тмъ усердно собирался въ дорогу. Денегъ на поздку у него не было ни гроша. Пораскинувъ умомъ, онъ подбилъ двухъ или трехъ мстныхъ любителей музыки дать соединенными силами концертъ въ пользу ‘недостаточнаго гимназиста, подающаго большія надежды’, и такимъ образомъ половина дла была готова. Оставалась другая половина, самая каторжная. То да се: пока рояль выканючишь, пока склонишь старшинъ городского клуба безвоздмездно уступить залу, пока билеты разсуешь и т. д. Рыская по городу, высуня языкъ, Шабловскій забжалъ и къ Пфафу, а тамъ и къ Пищикову, тмъ боле, что и у нихъ ему хотлось кое-что выклянчить. Первый принялъ его очень сухо, во внутреннія комнаты не впустилъ, продержалъ въ прихожей.

— Я къ вамъ пришелъ проститься, сказалъ Шабловскій, я намренъ перевестись въ другую гимназію.

— Въ другую гимназію! насмшливо повторилъ Пфафъ, что-жъ, дло хорошее. Кстати, вы познакомились съ нашей гимназіею, съ ея преподавателями,— такъ уже вы, пожалуйста, разскажите тамъ, въ той гимназіи, куда переведетесь, разскажите тамъ всмъ, какова наша гимназія и посовтуйте сюда не здить — напрасный, молъ, трудъ. Объясните тамъ, ради Бога, что никакой такой Аркадіи для разныхъ искателей счастья здсь нтъ. Ну, а теперь я заявляю, что просьбу вашу уважить не могу, будьте покойны, я отлично знаю, зачмъ вы сюда пришли, о чемъ хотите просить.

— Да, я хотлъ бы… началъ Шабловскій.

— Вы хотли бы, чтобъ я въ увольнительномъ свидтельств выставилъ вамъ тройку.

— Вотъ именно. Ужъ это всюду такъ принято, что когда ученикъ выступаетъ изъ гимназіи, переводится въ другую, то учителя накидываютъ ему по баллу, двойки на тройки переправляютъ, на, молъ теб — только-бъ съ глазъ долой, ха-ха-ха!

— Не знаю, быть можетъ, гд-либо и принято то, о чемъ вы разсказываете, но я объ этомъ въ первый разъ слышу. Разные странствующіе гимназисты, правда, на то только и надются, что, при переход изъ гимназіи въ другую, имъ удастся урвать лишній баллъ — это мн извстно, но что принято удовлетворять ихъ просьбы — это для меня новость. Наконецъ вотъ, что я вамъ скажу. Войдите вы въ мое положеніе. Если мы, учителя, считаемъ своимъ долгомъ входить въ ваше положеніе, то почему бы и вамъ когда-либо не войти въ наше…

— Совершенно справедливо.

— Такъ вотъ, допустимъ, я вамъ поставлю тройку. Вы отправитесь въ Хлбородскъ…

— Тамъ я уже побывалъ, непринужденно возразилъ Шабловскій.

— Ну, не въ Хлбородскъ, такъ въ другое мсто, благополучно окончите тамъ курсъ, поступите въ университетъ, на филологическій факультетъ и въ конц-концовъ вернетесь къ намъ въ Z. въ качеств учителя древнихъ языковъ. Въ вашемъ лиц, значитъ, я пріобрту собрата и сослуживца — заманчивая перспектива! Но скажите, на чьей совсти будутъ т невинныя души, которыя вы загубите, подвизаясь на педагогическомъ поприщ? А душъ вы загубите много, потому что изъ васъ выйдетъ во всхъ статьяхъ негодный преподаватель. На чьей же совсти, спрашиваю? На вашей или на моей? Конечно, на моей, и я до гроба не простилъ бы себ этой тройки, благодаря которой вы втиснулись бы въ нашу корпорацію.

Пфафъ долго еще разглагольствовалъ, глумясь надъ своимъ гостемъ. Наконецъ, поршили они на томъ, что ему, Шабловскому, ни подъ какимъ видомъ не поступать на филологическій факультетъ, а ему, Пфафу, выставить за то Шабловскому въ увольнительномъ свидтельств тройку.

Не смотря на такой пріемъ, у Шабловскаго хватило духу предложить Пфафу билетъ на концертъ ‘въ пользу недостаточнаго ученика’ и т. д. Пфафъ, конечно, не взялъ.

Пищиковъ зато принялъ Шабловскаго совершенно иначе: и руку пожалъ и папиросу предложилъ и даже на билетъ позволилъ себя наказать. Но на счетъ тройки, къ удивленію Шабловскаго, оказался куда несговорчивй Пфафа. Ни согласія, ни ршительнаго отказа: ‘посмотримъ, увидимъ, обойдется какъ-нибудь’ — ничего боле существеннаго нельзя было у него вытянуть.

— Да помилуйте, Николай Нванычъ, взывалъ Шабловскій, Владиміръ Карлычъ выставитъ мн тройку — слово далъ — чего же вамъ еще!

Пищиковъ только пыхтлъ въ отвтъ, а Шабловскій злился и громогласно выражалъ свое неудовольствіе. Онъ не понималъ, что Пфафъ всегда могъ переложить гнвъ на милость, а какъ Пищиковъ сталъ бы перелагать, когда и гнва-то никакого не было, а было, какъ всмъ извстно, малодушіе, была слабость, побдить которую у Пищикова силенокъ не хватало. И онъ вынужденъ былъ одну слабость переложить на другую: исторгнутую у него двойку, вопреки самому себ, на тройку не переправилъ. Силою обстоятельствъ добродушный Пищиковъ приведенъ былъ, какъ видно, къ тому, что сталъ ‘боле Пфафомъ, нежели самъ Пфафъ’.

Левковичъ, который ‘для очистки совсти’ тоже вдругъ вознамрился създить въ Трезвонскъ — посмотрть собственными очами, какая такая въ самомъ дл Трезвонская гимназія, къ Пфафу и Пищикову умолять о тройк не пошелъ, не смотря на подстрекательства Шабловскаго: гордость не позволила. Притомъ онъ, вдь, ршилъ такъ, что застрянетъ въ трезвонской гимназіи въ томъ лишь случа, если она, дйствительно, окажется обтованной землей, гд и съ двойками заживешь припваючи, на что, конечно, надежды не ахти-какія. Не то онъ перекочуетъ въ другой учебный округъ, подучится сколько-нибудь тригонометріи — по милости Рахубовскаго онъ ее еще не проходилъ — и въ ма, наперекоръ Тимченку, наперекоръ всему міру, будетъ держать на аттестатъ зрлости. Онъ говорилъ, что даже радъ двойкамъ, потому что иначе не покинулъ бы обычной колеи и не выигралъ бы года у жизни. Голова его кишла бшеными мечтами. Случалось, онъ отмахивалъ огромный конецъ, до того погрузившись въ свои грезы, что потомъ не сумлъ бы объяснить, по какимъ улицамъ онъ шелъ, и кто ему встрчался на пути. Онъ отдавался мечтамъ до тошноты, до головной боли и легко прогонялъ ими находившее на него уныніе и страхъ передъ будущимъ.

Уломавъ родителей и устроивъ свои денежныя дла, онъ подалъ прошеніе объ увольненіи и получилъ свидтельство, запятнанное, какъ и слдовало ожидать, двумя двойками.

На третій день Пасхи Левковичъ и Шабловскій отправились въ Трезвонскъ.

Юркій Шабловскій раздобылъ для себя и для Левковича по безплатному билету второго класса. Путешественники наши, расположившись на диванчик, поспшили закурить папиросы. Шляпа котелкомъ, папироса и палка — все это было Левковичу внов, и онъ этимъ злоупотреблялъ. Въ вагон было жарко, но шляпы онъ не снялъ, а палку, и сидя, держалъ въ рукахъ, и даже, чтобы лучше ощущать прикосновеніе набалдашника, снялъ перчатку съ правой руки.

Пабловскій ерзалъ на мст, отъ времени до времени вытаскивая изъ кармана толстый бумажникъ, набитый разной бумажной дрянью и дловито роясь въ немъ, и болталъ безъ удержу, ухитряясь вмст съ тмъ однимъ ухомъ улавливалъ чужіе разговоры. Два какіе-то господина, сидвшіе у противоположнаго окна, представились другъ другу и сказали свои адреса. Шабловскій записалъ. Левковичъ полюбопытствовалъ, зачмъ. Какъ зачмъ? Пригодится, гора съ горой не сходится, а человкъ съ человкомъ и т. д.

Левковичъ сидлъ какъ истуканъ, упоенный запахомъ папиросы и скованный ощущеніемъ, которое проистекало отъ прикосновенія набалдашника къ ладони. Вдругъ, онъ встрепенулся: въ дверяхъ показался одтый по дорожному Пищиковъ. Шабловскій привтливо закивалъ ему. Левковичъ отвернулся, уставился въ окно, однимъ глазкомъ, впрочемъ, поглядывая на своего врага. Пищиковъ расплатился съ артельщикомъ и началъ устраиваться на своемъ мст, приходившемся неподалеку отъ диванчика нашихъ путешественниковъ.

Поглядывая на Пищикова, Левковичъ видлъ, какъ онъ вынималъ потертый кошелекъ, какъ потомъ размщалъ свои пожитки, которые тоже не отличались свжестью и слышалъ, какъ онъ кряхтлъ, поудобнй усаживаясь и закладывая себ подъ бочекъ засаленную дорожную подушечку въ шитой наволочк, украшенной нелпымъ рисункомъ — должно-быть рукодлье супруги Николая Иваныча. И эта подушечка съ нелпымъ рисункомъ, эти износившіеся поблекшіе пожитки, эти пирожки и ватрушки, присутствіе которыхъ выдалъ запахъ — на все это Левковичъ, видвшій до сихъ поръ Пищикова лишь на каедр и во фрак, смотрлъ не безъ любопытства, и этотъ возникшій здсь, въ вагон, уголокъ, гд вращался Николай Иванычъ такой, какой онъ былъ у себя дома, со всми своими слабостями и немощами, кряхтящій, кашляющій, отсвчивавшій поблекшими цвтами своихъ пожитковъ,— уголокъ этотъ нсколько примирялъ Левковича съ его врагомъ.

Теперь Левковичу было и пріятно, и вмст съ тмъ непріятно сидть въ вагон. Пріятно ему было сознавать, что вотъ онъ сидитъ въ котелк и съ папиросой, и ему ‘наплевать’, какъ на это посмотритъ Пищиковъ, его недавній начальникъ, а тягостно было то, что онъ ни на единый мигъ не могъ отршиться отъ этого сознанія.

Шабловскій подскочилъ къ Пищикову, и между ними завязалась бесда. Левковичъ вышелъ на тормазъ, причемъ и тутъ, въ этомъ несложномъ дйствіи, постарался особеннымъ вышагиваніемъ и особеннымъ же захлопываніемъ дверей обнаружить, что ему, собственно говоря, ‘начхать’ на Николая Иваныча. Но и на тормаз ему было не по себ, потому что Пищиковъ могъ притащиться сюда, благо погода стояла превосходная.

Оно такъ и случилось, Николай Иванычъ выползъ на тормазъ подышать свжимъ воздухомъ.

— Здравствуйте, Левковичъ-господинъ, какъ изволите поживать? сунулся онъ къ нему, протягивая ему руку.

Туча мыслей зароилась у Левковича. Надо было отвтить Пищикову и пожать ему руку, при этомъ отвтъ долженъ былъ отличаться сугубой содержательностью — заключать въ себ тьму намековъ на настоящее положеніе Левковича, на то, какія чувства питаетъ онъ къ Пищикову — между, прочимъ жалость изъ-за его кряхтенья и ватрушекъ, тутъ должна была просвчивать и досада по случаю двойки, и ‘наплевать’, и упоеніе свободой, и многое другое, а рукопожатіе должно было служить символическимъ выраженіемъ словъ.

— Да ничего, живу, началъ Левковичъ, живу, хлбъ жую… Вашими молитвами…

И только, больше у него ничего не нашлось въ голов.

— Да, если моими молитвами, такъ я за васъ спокоенъ, сказалъ Пищиковъ и отошелъ въ сторону.

‘Ахъ я телятина! ругнулъ себя Левковичъ, что за чушь я брякнулъ!’ Мысль его продолжала однако работать, и многосодержательный, пропитанный ядомъ, какъ ему казалось, отвтъ созрлъ наконецъ въ его голов, этакъ черезъ четверть часа — по минованіи надобности во всякомъ случа, а не въ горячую минуту, что, впрочемъ, съ нимъ всегда бывало при подобныхъ обстоятельствахъ. Но изливать его, этотъ ядъ, понятно, было уже некстати. Поздно было уже докладывать Николаю Иванычу, что поживаетъ онъ очень хорошо, потому что, благодаря счастливой случайности, вырвался на волю изъ гимназіи, гд онъ и самъ въ смол киплъ и за своихъ достойныхъ наставниковъ мучился, томящихся по свобод, навки имъ заказанной, и что пускай его постигнутъ какія угодно напасти, пускай онъ шею сломитъ на усянной неожиданными опасностями вольной неукатанной дорог, все же онъ не перестанетъ благословлять небо, столкнувшее его съ постылаго торнаго пути и проситъ не скорбть объ его неудачахъ тхъ, которые почему-либо вздумали бы относить ихъ къ своему жестокосердію или формализму и т. д., и т. д.

На ближайшей станціи Николай Иванычъ съ Шабловскимъ понавдались въ буфетъ, откуда вернулись съ повеселвшими глазами. Шабловскій уже запускалъ пальцы въ портсигаръ Пищикова, какъ въ свой собственный.

— Собрала меня жена въ дорогу, говорилъ Пищиковъ, всякой снди въ мшокъ наклала, да я этого не люблю, не люблю здить съ собственными състными припасами.

— И я не люблю, присоединился Шабловскій.

— То ли дло трактирная или буфетная да. Не могу равнодушно видть буфетъ, честное слово! Что ни буфетъ, то у меня изъ кармана полтинникъ вонъ: рюмка, другая водки, пирожекъ. Ни одного буфета не пропущу, а свои пирожки домой въ неприкосновенности привожу.

Въ такомъ род они бесдовали до слдующей станціи, гд они снова перехватили малую толику.

Передъ вечеромъ Пищиковъ и Шабловскій расположились чаю напиться на станціи, гд поздъ стоялъ цлый часъ. Николай Иванычъ былъ значительно навесел и чувствовалъ потребность излить душу. Шабловскій ему уже прілся, и онъ не прочь былъ поболтать съ новымъ человкомъ. Примтивъ Левковича, пробиравшагося къ буфету, онъ подозвалъ его. Тотъ подслъ.

— Экій вы, Левковичъ-господинъ, необщительный человкъ, будто даже не человкъ, а улитка, сказалъ Пищиковъ, наливая ему стаканъ чаю. Образа на васъ человческаго нтъ. Ну, точно вы на изнанку вывернуты, смотрите и не глядите. Ей Богу, такъ и кажется, что вы или колнкой меня сзади хватите или подъ ноги мн кинетесь, съ ногъ меня сшибете. Бросьте это, душенька, расправьтесь, прояснитесь, побесдуемъ по крайней мр.

— Я не прочь, отвчалъ Левковичъ, я съ вами охотно побесдую.

Злыя заднія мысли, связывавшія его, не дававшія ему разойтись, теперь, когда передъ нимъ сидлъ подвыпившій и любезничавшій съ нимъ Пищиковъ, его больше не опутывали. Онъ ршительно не зналъ, сердиться ли ему на Николая Иваныча или нтъ и, значитъ, не сердился. Теперь, наоборотъ, ему представлялось, что онъ слишкомъ уже далекъ отъ гимназическихъ передрягъ и что поэтому онъ можетъ и долженъ быть безпристрастнымъ, можетъ все понять и простить. Конечно, это были тоже своего рода заднія мысли, только не злыя и мене стснительныя

— А коли вы не прочь, такъ я и подавно, молвилъ Пищиковъ. Чего вамъ въ самомъ-то дл глазами меня сть! Кровопійца я, что ли, какой или зарзалъ я васъ! Ну, поставилъ я вамъ двойку, мало ли что! Да можетъ, она, эта двойка, больше мн крови испортила, чмъ вамъ! Чужая душа тоже, знаете, потемки. И вдругъ, я стану всякаго глазами сть — нтъ, это не годится!

— Я, Николай Иванычъ, на васъ не сержусь, возразилъ Левковичъ. Я знаю, вы тутъ не при чемъ. Это все Пфафъ надлалъ. А если взобраться на боле высокую точку зрнія — пожалуй, и Пфафъ не при чемъ. Система — вотъ оно что. Но если еще поглубже взглянуть, тогда окажется, что и гимназическая система не при чемъ. Совокупность системъ — вотъ причина.

Левковичъ долго еще ерундилъ, стремясь ‘все понять и простить’. Пищикову, у котораго чесался языкъ, стало наконецъ не въ мочь.

— Это вы врно говорите, что Пфафъ всему причина, перебилъ онъ своего собесдника. Дйствительно, такого смутьяна, такого пройды я въ жизни не встрчалъ. Кто меня выживаетъ изъ гимназіи? Пфафъ. Кто противъ меня интригуетъ и на совт, и въ учительской, и на улиц? Пфафъ. Кто ко мн въ классъ Навратиля засылаетъ? кто директору наушничаетъ? Да все онъ же, Пфафъ. Или, напримръ, такая исторія: обращаются ко мн родители ученика — отрекомендуйте репетитора. Я къ нимъ посылаю человка. Потомъ Пфафъ пронюхаетъ какъ-нибудь и въ клуб, понимаете ли, во всеуслышаніе: ‘Ахъ, говоритъ, какой пассажъ! къ вамъ Пищиковъ такого-то прислалъ, а онъ невжда, лнтяй и т. д., не берите его, пожалуйста, у меня для васъ на примт другой человкъ есть’… Каково это вамъ покажется! Или еще… Да мало ли тамъ — всего не перечесть. А за что, я васъ спрашиваю? за что онъ меня всенародно шельмуетъ? что я ему сдлалъ, а?

Левковичъ глубокомысленно кусалъ губы.

— А затмъ, что онъ самъ невжда, по подстрочникамъ готовится къ урокамъ, но съ амбиціей, съ норовомъ — первый каверзникъ и мытарь. Онъ бы всхъ разогналъ, осадилъ — тогда и въ подстрочники пересталъ бы заглядывать. Чего онъ отъ меня хочетъ! Я кандидатъ, а онъ дйствительный студентъ, я хоть что-нибудь знаю, а онъ ничего. Дло въ томъ, что я шелъ по историческому отдленію, хотлъ въ учителя исторіи попасть, древнимъ языкамъ въ университет почти не учился, а случилось такъ, что попалъ въ учителя древнихъ языковъ. Не по моей вол это сдлалось — такъ случилось, мста другого не нашлось. Но я хоть исторію знаю, а онъ древнихъ языковъ не знаетъ, которымъ учился, да! Вдь, вотъ она, какая штука! Я сперва только въ четырехъ низшихъ классахъ занимался, и ничего, хорошо шло дло. А онъ вдругъ взъерепенился: ‘не хочу отъ него учениковъ принимать, пускай самъ ведетъ свой классъ’. Ну, дали мн пятый классъ, потомъ шестой… Потомъ Фердинандъ Готлибычъ померъ — царство ему небесное. Попали мы съ вами къ этому выжиг подъ началъ, онъ и давай хозяйничать.

Николай Иванычъ помолчалъ и вдругъ выпалилъ: — Вы знаете, куда и зачмъ я ду?

— Нтъ, не знаю, сказалъ Левковичъ.

— И никто не знаетъ, а вамъ я скажу: въ Энскъ къ попечителю — на другое мсто проситься. Не могу служить съ Пфафомъ! Выкурилъ онъ васъ и меня выкуритъ.. А не дастъ, мн попечитель мста, въ друroe вдомство вотрусь, въ акцизъ, напримръ — у меня тамъ рука есть. Посадятъ меня на мсто, приткнутъ куда нибудь, не помру я съ голоду. А учительство съ восторгомъ и упоеніемъ брошу — вотъ оно гд у меня сидитъ! Я другого такого паскуднаго ремесла не знаю! Отъ него — какъ съ козла молока — ничего не жди: ни денегъ, ни извстности, ни внутренняго удовлетворенія — какъ есть ничего! Десять лтъ жизни, кажется, отдалъ бы, только бы изъ этого ярма высвободиться! Страсть какъ опротивло! Злйшему врагу не посулю я этой доли, а вамъ и подавно! Лучше прокоптть весь свой вкъ писцомъ въ квартал, право. Не идите въ учителя, ну, ее, эту карьеру! И безъ нея немало есть путей.

— О, будьте покойны! Лучше я буду сапоги тачать, чмъ учительствовать, успокоилъ его Левковичъ. На срокъ сюда, въ гимназію, какъ мы вотъ, ученики — и то волкомъ взвоешь, а ужъ учителемъ — безъ срока — себ дороже стоитъ! Довольно я къ этому длу присмотрлся.. Дйствительно, тяжелый трудъ, неблагодарный. И кто же за него берется! Рахубовскій, Иванъ Иванычъ, Пфафъ, Владиміръ Карлычъ, Кадранъ-де-Солейль… хорошая компанія, нечего сказать — одинъ невжественнй и бездарнй другого! На всю гимназію, со смертью Фердинанда Готлибыча, одинъ праведникъ остался — Спасскій. Нтъ, способнаго человка сюда не потянетъ, ему нутро воротитъ при мысли о такой будущности.

— Ваша правда, согласился Пищиковъ, свжій человкъ здсь задохнется. Компаніямъ самомъ дл, какъ на подборъ. Спасибо, что меня хоть вы не прихватили за одно: сжалились, видно.

— Нтъ, помилуйте… о присутствующихъ не говорятъ, завилялъ Левковичъ.

— Ну, ужъ чего тамъ! Точно я самъ этого не понимаю… Плохой я учитель, съ изъянцемъ — чего нельзя скрыть, того не скроешь. Нтъ, что я за учитель, по совсти говоря, когда мн какой-нибудь тамъ Пфафъ страшенъ, когда отъ этого ничтожества, отъ этой злой гниды радъ въ акцизъ и даже куда похуже удрать! Неважный я учитель, ей Богу, неважный!

Эти жалкія слова падали уже и на безъ того размякшую почву. Левковичъ чувствовалъ себя великаномъ, въ сравненіи съ ‘разсосулившимся’ (такое именно слово завертлось у него), опустившимся, раскисшимъ Пищиковымъ. И онъ дивился самому себ, какъ это онъ раньше не прозрлъ, что Николай Иванычъ не сила, а какая-то едва шевелящаяся слизь. Считать себя жертвой этого слизняка — много чести для Пищикова и слишкомъ унизительно для Левковича.

Прозвучалъ звонокъ. Путешественники побрели въ вагонъ. Пищиковъ, занявъ своей особой три четверти лавки, закурилъ папиросу и заснулъ, не докуривъ ея, заснулъ, сидя, сложивъ руки на животик.

Шабловскій подслъ къ какой-то барышн.

— А ду я изъ Z. въ Трезвонскъ, донеслось до Левковича, а по пути заду въ Энскъ: къ попечителю округа дло у меня есть. Надо вамъ знать, что въ Z. съ учителемъ греческаго языка Пищиковымъ у меня вышла крупная непріятность, почему я и выступилъ изъ гимназіи. Попечитель вызвалъ насъ, меня и Пищикова, для объясненій. Мы съ нимъ въ одномъ вагон демъ. Вотъ онъ — Пищиковъ: видите, у того окна мужчина сидитъ да похрапываетъ. Нагоритъ ему отъ попечителя!

Ночь была теплая. Левковичъ опустилъ стекло и высунулся изъ окна. Ему стало грустно. Вспомнилось ему брошенное родное гнздо. Будущее устрашало его.

Ужъ не жду отъ жизни ничего я,

И не жаль мн прошлаго ничуть,

Я бъ хотлъ забвенья и покоя,

Я-бъ хотлъ забыться и уснуть.

Лермонтовскія слова эти промелькнули у него. Онъ повторилъ ихъ въ полголоса, потомъ громче. Но значеніе этихъ словъ, которыя онъ много разъ зубрилъ въ гимназіи и декламировалъ въ класс, открылось ему тутъ впервые. Онъ твердилъ и твердилъ ихъ, упиваясь ими какъ чмъ-то новымъ, неслыханнымъ. И, несогласно звуча со смысломъ лермонтовскихъ стиховъ, но подъ ладъ чувству радости по поводу ихъ неожиданнаго постиженія,— что-то въ немъ радостно затрепетало отъ предчувствія, что теперь на свобод откроется ему многое изъ механически воспринятаго за время гимназическаго прозябанія, и что для выраженія его новыхъ, свободныхъ чувствъ, проснутся накопившіяся въ немъ за это время, лежащія пока подъ спудомъ, силы.

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

I. Скамья и каедра.

Читайте также:

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.