В.В. Розанов
В.В. Розанов
И шутя, и серьезно…
И шутя, и серьезно…
Скука, холод и гранит
Печальный демон, дух изгнанья,
И шутя, и серьезно…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Есть же такие счастливые имена, нося которые просто нельзя не стать литератором: ‘Иванов-Разумник!..’ В именах есть свой фетишизм: называйся я ‘Тургеневым’ — непременно бы писал хорошим слогом, ‘Жуковскому’ нельзя было не быть нежным, а Карамзину — величественным. Напротив, сколько ни есть ‘Введенских’ — все они явно люди средние, будут полезны современникам и не оставят памяти в потомстве. Имена наши немножко суть наши ‘боги’ и наша ‘судьба’…
Но я совсем разъязычествовался…
‘Иванову-Разумнику’ на роду написано: 1) быть литератором, 2) очень рассудительным, почти умным и 3) не иметь ни капли поэтического чувства. Что делать: судьба, имя.
С этими качествами он написал в ‘Русских ведомостях’ два невероятной величины фельетона о Д.С. Мережковском: ‘Пастырь без паствы’ и ‘Мертвое мастерство’, которые я прочел с понятным интересом и литературного критика, и друга критикуемого писателя.
‘Разбор’ этот есть в то же время ‘разнос’: от Мережковского ничего не остается не только как от писателя, но ему ничего почти не оставляется и как человеку:
вот что остается от поэта, романиста, критика, публициста, религиозного искателя и почти реформатора (по некоторым идеям, по учению о ‘третьем Завете’ и проч.). Но каким же образом он стал во всяком случае видным писателем? чем в себе он написал 15 томов? и наконец, что его нудило столько стараться, столько работать? говорить, убеждать и прочее? Даже будучи очень уверенным в себе ‘Разумником’, г. Иванов не может не признать, что в подобной оценке что-то не совсем так.
И между тем весь ‘разбор-разнос’ г. Иванова-Разумника в высшей степени основателен, ‘научен’, доказателен. Прямо наконец — он справедлив. ‘У Мережковского везде — мозаика, из мертвых кусочков он пытается слепить что-то целое живое, чего у него не выходит’, ‘нет вдохновений’, в основе — ‘нет любви’, ‘холод, снег’, ‘кусочки разбитого зеркала, выпавшего из рук злой волшебницы, из коих один попал в тельце Мережковского и образовал в нем душу’, и т.д. и т.д. Отсюда странное ‘одиночество’ писателя, которое он сам осознает, сам выразил его в стихах, и наконец, ‘неудача’ всех дел его, замыслов, судьбы.
Все это г. Иванов-Разумник рассказывает сложно, длинно, скучновато, но основательно. Читатель соглашается с ним гораздо ранее, чем дочитывает до конца его фельетоны. Да, в сущности, едва ли кому-нибудь в России это не было ясно и до Иванова-Разумника, который только подвел resume общему мнению.
Что делать — ‘Мережковский’… Черт знает что обозначает фамилия, — ни ‘розан’, ни ‘хлеб’. В фамилии нет никакого оказывания, ничего ‘говорящего’ о своем носителе, не входит в нее названия никакого осязательного предмета. Даже не понятно, откуда она происходит: из венгров, из поляков, может быть, из евреев? Но решительно ни один натурально русский не назывался ‘Мережковским’.
И все это отразилось в судьбе, в литературном образе, в основе же — в зародыше души. ‘Чёрт знает что’, ‘вечно буду стараться, но ничего не выйдет’. Нет, господа, нужно верить в астрологию. ‘Мережковский’ — с совершенно непонятным в смысле и происхождении именем — ничего ‘понятного и ясного’ и не мог выразить. Имена наши суть наши ‘боги-властители’. Живя — мы осуществляем свое имя.
Но зато ‘Мережковский’ звучит хорошо. Это не то, что какой-то ‘Розанов’ или ‘Курочкин’ или даже ‘Подлипайлов’ (допустил же Бог быть такой фамилии), и замечайте, что в общем ‘литературная судьба’ Мережковского красива, она не осмысленна, но эстетична. Стихи, романы, критика, религиозные волнения — все образует ‘красивый крут’, в который с удовольствием всякий входит, не отдавая отчета, ‘зачем’, ‘почему’. Взять ‘том Мережковского’ в руки — приятно. Всем приятно высказать: ‘А я стала читать Мережковского’ или: ‘Я давно занимаюсь Мережковским’. Что-то солидное. Что-то несомненно литературное. Книгоиздательство Вольфа, перед изданием ‘Полного собрания сочинений’ Мережковского выпустившее известную критику-отзыв о нем, в сущности, нисколько не впало в ошибку, преувеличение или торговую рекламу. Оно вполне точно и, думаю, искренне выразило то, что ‘звучит’ в воздухе’:
— Мережковский?
— Что такое?
— Красиво.
— Да что ‘красиво’-то?
— Красиво звучит. Красивое положение. Стихи, критика, романы, Бог. Все красиво, вообще красиво. Около Мережковского красивый воздух. Над Мережковским красивое небо.
— Но он сам, сам!..
— Ах, убирайтесь вы к черту. Надо уродиться ‘Разумником’, чтобы до всего доспрашиваться, до всего доискиваться. Это — не критика, а служебное следствие. Сказано: красиво, — и нюхайте.
— Но плод?
— ‘Ну, тут и разгадка: никогда не будет плода. Боже мой: есть же махровые цветы. Бог создал. Почему такому не быть и в литературе? Махровый цветок не несет в себе плода, нет в нем ‘завязи и плодника’, нет душистой сладкой пыльцы. Нет меда и нектара. Я, сказав ‘нюхайте’, — ошибся от торопливости. От ‘Мережковского’, по самой сути его фамилии, ничем не пахнет: он есть махровый цветок, который существует только для взгляда, только для любования и больше еще решительно ни для чего. Вот тут-то его и тайна, отчего он ‘не действует‘, ‘не заражает‘. Оттого, что не входит в нос. Нет запаха. Того запаха, который вещественно ворошит мысли, входит в человека, в читателя, в последователя ‘одушевляющим’ началом. ‘Духи’ и ‘душа’ одного корня: ‘Мережковский’ — без духов и таинственным образом действительно без души (тут ‘Разумник’ угадал), — и — отсюда вся его судьба, бездейственность, бесплодность…
Но он вечно усиливается ‘принести плод’: здесь начинается та положительная сторона Мережковского, не обрисовав которую тоже ‘во всю величину’, Иванов-Разумник написал однобокую статью, которая, будучи столь истинною и в то же время глубоко ошибочна, и есть почти клевета или памфлет.
Мережковский есть изящно-трагическая фигура в русской литературе. Вечно с ‘Христом’ на устах, он есть
но по-человечески, но смиренно возненавидевший печальную долю свою, печальную судьбу, печальный характер и личность в себе, и литературных писаний. Сколько усилий сотворить добро, даже маленькое, хотя бы ‘партийное’, у этого Мережковского!! Он, конечно, не ‘эс-эр’, но вдруг прикинулся эс-эром. ‘Разумник’ думает, что это маска. Но это глубже, страшнее: ‘добрые люди, припустите меня к себе: я что-нибудь доброе у вас сделаю, выкопаю канаву, вырою колодези для питья’, ‘шумят в России эс-эры, не понимаю — но все равно, буду возить как водовоз воду на эс-эров!’ Вот настоящее ‘сердце’ Мережковского — доброе, хорошее, бестолковое, но в высшей степени благородное сердце. Д.С. Мережковский совершенно не то, что З.Н. Гиппиус с ее ‘ядовитостями’: Мережковский вовсе без яда и без заразы. Он действительно демоничен, но по натуре (‘Мережковский’): а ‘по работе в жизни’ — он в высшей степени утилитарный человек, старающийся быть всем нужным, для всех полезным, сработать какую-нибудь ‘работу’ в истории России. И, словом, ‘по сознанию человеческого долга’ он есть уже Водовозов, а не ‘Мережковский’. Но, ввиду демоничности у него ровно ничего не выходит, так как он предвечно-холоден: ни над чем он не расплачется, ничему не расхохочется, не ‘посмеется с людьми их добрым смехом’. ‘Мережковский’ в нем побивает Водовозова: но Водовозов есть его великое нравственное оправдание. Замечали ли вы, что Мережковский — глубоко смиренный, скромный человек, ‘смирный русский человек’. Ну, а это одно ставит его на неизмеримую нравственную высоту над сотнями ‘разумников’, и с малой и с большой буквы. Мережковский есть вполне изящная фигура… и хотел бы быть добрым… Но он сухая и бесплодная фигура: это уже судьба. ‘Великой борьбой я боролась’, — говорит о себе какая-то библейская женщина и, помнится, именно бесплодная, ‘не получившая счастья детей’. Мережковский вот может повторить это о себе: ‘все соки свои (не ‘кровь’, потому что ей не полагается быть у ‘Мережковского’), — ‘все соки я выжал мучительно, чтобы слиться с добрым родом человеческим, с прекрасным родом человеческим: но ничего не вышло. Я навсегда от него отделен. Но я не принес никакого зла, — никакого и никому. И если меня не любили живого… все-таки я заслужил, чтобы по смерти на могилу мою чья-нибудь рука не уставала никогда приносить розу’.
И это будет: и именно будут приносить розу душистую, с медвяным нектаром, который будет ненасытно вдыхать не умеющий умереть покойник, который был на земле точно усопшим жильцом…
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 31 марта. No 12590.