И молотом и золотом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1884

Проза
Время на прочтение: 185 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ
СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

И МОЛОТОМЪ, И ЗОЛОТОМЪ.
РОМАНЪ.

I.

Дома, сады и улицы Чистополья были залиты полуденными лучами знойнаго, лтняго солнца. Почти на краю города, въ Старой Господской улиц, среди ряда заборовъ и полузаброшенныхъ строеній, особенно рзко выдлялся небольшой, заново отдланный въ русскомъ вкус домикъ, изящный, какъ парижская игрушка. Это былъ домъ Данилы Павловича Муратова. На его заставленномъ цвтами, украшенномъ маркизами изъ небленаго полотна съ красными кумачными фестонами, рзномъ балкон покоилась хозяйка дома, Олимпіада Пахомовна Муратова. Ея лоснящіеся волосы были зачесаны просто и гладко, тяжелая коса два раза обвивала ея голову, какъ немного сдвинутый назадъ внецъ. Полубатистовое платье цвта небленаго полотна гладко охватывало ея фигуру вплоть до шеи, заканчиваясь гладкимъ блымъ воротничкомъ. Широкіе съ разрзомъ рукава оставляли открытыми круглыя, здоровыя, ослпительно блыя руки почти до локтей. Здоровое, блое, упругое тло, полныя, румяныя теки съ маленькими ямочками, невозмутимо спокойное выраженіе лица, напоминавшаго здоровыя лица русскихъ деревенскихъ красавицъ, все въ этой женщин говорило, что она счастлива,— счастлива вполн, то-есть здорова, богата, любима мужемъ. Она сидла въ покойномъ кресл передъ рабочимъ столикомъ у рзныхъ перилъ балкона, среди зелени и цвтовъ, защищенная отъ горячихъ лучей солнца полуспущенными маркизами, и неторопливо шила. Кончивъ шитье, она слегка улыбнулась и на минуту залюбовалась своею работою. Это былъ крошечный чепчикъ изъ тончайшаго полотна съ прошивками и кружевами. Повертывая его передъ собою на рук и осматривая со всхъ сторонъ, она, казалось, заране восхищалась крошечной, прелестной головкой того, для кого предназначался въ близкомъ будущемъ этотъ чепчикъ. Кончивъ осмотръ, она положила работу на столъ и встала, обративъ лицо по направленію къ дорог за городъ. Солнце блеснуло ей прямо въ глаза, и она немного сощурила ихъ. Въ ту же минуту она услышала воркованіе и съ улыбкой взглянула черезъ перила внизъ. Подъ балкономъ на улиц расхаживали голуби, подбирая смечки, выбрасываемыя имъ обыкновенно съ балкона посл чищенья клтки попугая.
— А, уже собрались!— проговорила она веселымъ и ласковымъ тономъ.— Погодите, погодите, сейчасъ накормлю васъ, голодные!
Она на минуту скрылась съ балкона и потомъ вернулась снова къ его периламъ съ бумажнымъ картузомъ, въ какіе насыпаются мука, крупа и тому подобные припасы.
— Ну, шьте!— произнесла она, бросая на улицу горсть коноплянаго смени.
Голуби на мгновеніе вспорхнули въ испуг, но даже не отлетли и на пять шаговъ и тотчасъ же зашумли еще сильне подъ балкономъ, воюя другъ съ другомъ изъ-за корма. Видно было, что ихъ испугала только неожиданность и что они давно привыкли получать здсь подачки.
— Пошелъ, пошелъ ты, хохлунъ! Зачмъ обижаешь хромоножку? Кшъ!
Олимпіада Пахомовна махнула рукой на одного изъ самыхъ задорныхъ голубей, точно голуби вполн понимали ея рчи.
— Ну, вотъ вамъ еще! На всхъ хватитъ. Чего деретесь? Ахъ, гадкіе, гадкіе, все хромоножку обижаютъ! Дурачокъ, уйди отъ нихъ вотъ сюда, сюда, смотри!..
Она бросила хромоногому голубю горсть смянъ отдльно, но другіе голуби тотчасъ же обступили его и начался снова бой изъ-за корма. Олимпіада Пахомовна была, повидимому, готова сама сойти внизъ, чтобы только защитить хромоногаго голубя, и такъ увлеклась своимъ занятіемъ, что, кажется, забыла все на свт. А солнце такъ и сверкало, такъ и играло и на муратовскомъ дом, и на сочной зелени балкона, и на самой Олимпіад Пахомовн, лаская и пригрвая ее, безмятежную, счастливую, сіяющую.
— Мамася, мамася, мы песку плинесли попк!— раздался около нея дтскій лепетъ, и раскраснвшійся, пухленькій и курчавый, какъ амуръ, трехлтній мальчуганъ въ блой рубашонк бросился къ молодой женщин. — А няня гд?— спросила мать, нагибаясь къ нему. и цлуя его.
— Няня съ Шулой идетъ… Шула у нея на лукахъ… ходить совсмъ не уметъ,— болталъ мальчуганъ.— Я умю ходить, а онъ не уметъ. Совсмъ глупый! Мы песочекъ попк собилали… далеко, далеко ходили къ зелзной долог…
Мать опусінлась на колни и, любуясь сыномъ, оправляла на немъ рубашонку и приглаживала его растрепавшіеся кудри.
— Ты поди и вели Дарь вымыть теб руки и перемнить рубашечку. Ты весь въ песк,— говорила она.
Въ эту минуту на балконъ вошла чисто одтая, красивая и. молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Второй мальчикъ былъ портретомъ перваго.
— Няня, скажи Дарь, чтобы она вымыла руки Дан и переодла его,— сказала Олимпіада Пахомовна, не безъ труда поднимаясь съ пола.
Она наклонилась къ малютк, сидвшему на рукахъ у няньки, и поцловала его.
— Усталъ?— спросила она сынишку.
— Уталъ,— прокартавилъ мальчуганъ и началъ что-то быстро и бойко разсказывать на своемъ дтскомъ, еще совсмъ неразборчивомъ язык.
— Говорунъ у насъ такой Шуринька, что страсть!— улыбаясь, сказала нянька.
— Ты, няня, вели и на столъ накрывать. Ужъ пора обдать,— замтила Олимпіада Пахомовна.
— Баринъ съ рабочими возится въ контор Пахома Семеновича,— отвтила нянька.— Сердиться изволятъ. Народъ такой несуразный. Опять на пищу пришли жаловаться Пахому Семеновичу, а гд же наготовишься на этакую ораву. Поди, ихъ тамъ тысячи на чугунк у Пахома Семеновича работаютъ.
— Ахъ, скорй бы эти работы кончались!— со вздохомъ сказала Олимпіада Пахомовна.— Только возмущаютъ Даню… Такъ ты, няня, распорядись насчетъ обда.
Нянька вышла съ дтьми. Олимпіада Пахомовна встала опять у перилъ балкона и задумчиво устремила глаза вдаль, гд тянулось полотно желзной дороги. Прошло минутъ съ пять. Жадные голуби уже съли весь кормъ и снова шумли внизу, словно выпрашивая еще подачки. Боле смлые изъ нихъ пробовали даже взлетть на перила балкона, нисколько не обращая вниманія на попугая, отрывисто кричавшаго имъ:
— Шили вонъ! Кшъ!
Но молодая женщина уже не обращала вниманія ни на нихъ, ни на крики попугая, погрузившись въ тревожныя думы о томъ, когда тамъ, на этой змившейся въ отдаленіи насыпи будутъ кончены вс работы. Она иногда просто начинала ненавидть эту страшную змю, называемую полотномъ желзной дороги, потому что только эта, кормившая ихъ и упрочившая ихъ благосостояніе, змя и отрывала отъ дома ея мужа, только она и вносила непріятности и тревоги въ ихъ безмятежную семейную жизнь.
Муратову вывели изъ раздумья грубые голоса громко разговаривавшихъ на улиц людей. Она взглянула внизъ: изъ воротъ дома выходили кучками и поодиночк рабочіе, молодые и старики, съ большими бородами и съ давно небритыми подбородками, въ грязныхъ пестрыхъ рубахахъ, въ рваныхъ шерстяныхъ фуфайкахъ, въ ветхихъ кафтанахъ, въ дырявыхъ сюртукахъ и курткахъ отставныхъ солдатъ, въ грязныхъ сапогахъ, въ стоптанныхъ башмакахъ и въ неприглядныхъ опоркахъ. Нкоторые были чуть не нагіе, многіе были босы. Ихъ вышло изъ воротъ уже много, а между тмъ ихъ верениц все еще не было конца, и изъ калитки появлялись все новыя и новыя фигуры, хмуро почесывавшія въ затылкахъ или озабоченно догонявшія товарищей. Вс эти люди шли по направленію къ полотну желзной дороги, какъ какое-то образцовое полчище самой разнохарактерной голи. Разнообразіе ихъ фигуръ, одяній, возрастовъ и типовъ было полное. Казалось, сюда сошлась горемычная бднота со всхъ концовъ пространной Россіи, чтобы добыть кусокъ хлба. Нкоторые изъ нихъ смотрли пришибленными, заморенными и понурыми, у другихъ физіономіи были угрюмы, грубы и свирпы, лица третьихъ напоминали о близкомъ знакомств съ портерными лавками, съ трактирами, съ кабаками. Весь этотъ людъ тащилъ свои собственные незатйливые инструменты, заступы, топоры, долотья, можетъ-быть, изъ боязни оставить эту собственность въ своихъ конурахъ, лачугахъ, землянкахъ. Одинъ молодой парень съ лихой физіономіей несъ даже, вмсто всякаго орудія труда, гармонику и беззаботно насвистывалъ какой-то плясовой городской мотивъ. Вс эти группы рабочаго люда наперебой говорили между собою какими-то отрывочными, недосказанными, но тмъ не мене понятными для нихъ фразами, волнуясь, споря, перебраниваясь. Проходя мимо балкона муратовскаго дома, они не замчали Олимпіады Пахомовны, и только двое, трое изъ нихъ сняли передъ нею шапки.
— Семенъ, Семенъ, баринъ кончилъ расчеты?— окликнула она одного изъ нихъ.
Это былъ изможденный, исхудалый старикъ, почтительно, и подобострастно поклонившійся ей, какъ кланяются господамъ старые слуги. Онъ вышелъ изъ воротъ почти послднимъ.
— Сейчасъ кончитъ,— отвтилъ старикъ, приблизившись къ балкону, и совсмъ пониженнымъ голосомъ прибавилъ:— Съ Тимоеемъ Шестипаловымъ споръ опять вышелъ у Пахома Семеновича… все насчетъ ды… Извстно, такой ужъ баламутъ — человкъ…
— Удивляюсь я, какъ его держатъ, разсчитали бы и конецъ,— сказала Олимпіада Пахомовна.
— Чего, матушка разсчитывать-то!.. Все, почитай, забралъ по самый конецъ… Люди вторые задатки только получили, а онъ все забралъ…
Старикъ тревожно и боязливо обернулся назадъ и потомъ еще боле тихо прибавилъ:
— Кажись, только для того этотъ самый Тимоейка промежду народомъ и трется, чтобы баламутить… Того и гляди, на линіи опять бунтовать станутъ… и такъ три дня не работали… взбунтоваться не долго, а извстно, чмъ кончится… Тоже по головк не погладятъ… И вотъ вдь нищъ человкъ, дома семья голодаетъ, тутъ бы тише воды, ниже травы быть, такъ нтъ, лзетъ самъ въ петлю… Свобода все, воля…
Старикъ вздохнулъ, махнувъ рукою, и, низко поклонившись Олимпіад Пахомовн, осторожной походкой комнатнаго лакея пошелъ дальше, качая головой и ворча что-то себ подъ носъ. Двое молодыхъ рабочихъ, проходя въ это время мимо Семена, сурово поглядли на него исподлобья, какъ смотрятъ на своего врага.
Въ это время къ дому подъхала старомодная барская коляска рыжаго цвта, запряженная тройкой сытыхъ, деревенскихъ лошадей. Въ коляск, среди разныхъ корзинъ, узелковъ, завернутыхъ въ бумагу вещей, сидла довольно пожилая, но здоровая и плотная дама. На ней были пестрое шерстяное платье, полосатая бархатная мантилья, старомодная шляпка съ яркими клтчатыми лентами. Это была Матрена Кузьминична Баскакова, когда-то крпостная двка, а теперь жена дяди Муратова, Александра Николаевича Баскакова. Коляска пріостановилась подъ самымъ балкономъ.
— Липа, Липа, ты тутъ?— крикнула Матрена Кузьминична громкимъ голосомъ.
— Здсь, тетушка,— отозвалась Олимпіада Пахомовна.
— Я ужъ не зайду къ вамъ. Тороплюсь въ Ольховатое. Мои цыплята и такъ, я думаю, что-нибудь набдокурили безъ меня. Скажи Данил-то Павловичу, не забудь, чтобы завернулъ завтра ко мн безпремнно. Смаялась я у васъ въ город. Со всми купцами-мошенниками переругалась. Ни къ чему приступу нтъ. Денегъ страсть что обобрали.
— Да вы, тетушка, отдохнули бы съ часокъ. Мы сейчасъ обдать будемъ…
— Нтъ, нтъ!— махая рукой, отказалась Баскакова.— Я ужъ пола. Зашла къ Сидорову въ магазинъ, часъ битый пришлось торговаться, ну, тамъ и позакусила. Къ Крестоносцеву завернула тоже, къ отцу Петру тоже. Матушка попадья выдаетъ дочку замужъ. Такъ себ женихъ-то, не видный, попъ города захудалаго, прихода голодалаго,— позавидовать нечему. Конечно, лишній ротъ имъ какъ-никакъ, а сбыть съ рукъ надо… Ну, прощай, голубка, мужу-то не забудь напомнить обо мн. Подетъ въ Питеръ послзавтра, такъ и деньги отъ меня нашему безпутному-то, Александру-то Николаевичу, свезетъ, и наставленье мое передастъ. Пусть отпоетъ, пусть отпоетъ дяденьк-то своему отъ моего имени, что семью-то не слдъ бросать да въ разоръ разорять. Охъ, ужъ жаль, что мн-то не рука самой туда хать, а то я привела бы домой нашего бычка да на веревочк… Ты-то безъ мужа соберись ко мн, у насъ воздухъ вольне… Ну, Христосъ съ тобой!.. Трогай, Иванъ, трогай!
Все это говорилось скоро, безъ передышки, тмъ тономъ, какимъ говорятъ простыя мщанки, торговки. При послднихъ словахъ Баскаковой, коляска снова загромыхала и покатилась по пыльной дорог за городъ. Олимпіада Пахомовна смотрла ей вслдъ. Въ ея голов бродили мысли о томъ, что бы стала длать она, если бы ее такъ же бросилъ ея Данила Павловичъ, какъ бросилъ жену и дтей Александръ Николаевичъ Баскаковъ. Она бы не пережила этого, она отыскала бы мужа на дн морскомъ, а вотъ Матрена Кузьминична не то,— она преспокойно живетъ съ дтьми въ своемъ имніи ‘Ольховатомъ’, хозяйничаетъ, посылаетъ въ Петербургъ деньги мужу, уже три года занимающемуся тамъ какими-то домостроительными аферами. Или съ годами остываетъ всякая любовь, всякая страсть? Нтъ, у нея, у Олимпіады Пахомовны, никогда не остынетъ ея страстная любовь къ мужу!
Эти думы были прерваны звономъ ножей и вилокъ. Въ столовой уже накрывали на столъ. Олимпіада Пахомовна вошла туда и осмотрла, хорошо ли накрыто на столъ.
— Ты не знаешь, Дарья, всю ли землянику обобрали вчера?— спросила она, поправляя приборъ мужа.
— Не знаю-съ, Олимпіада Пахомовна,— отвтила краснощекая двушка, накрывавшая на столъ.— Должно-быть, что всю обобрали… Кухарка говорила, что надо будетъ сегодня чистить. Завтра, говоритъ, съ утра варенье заваримъ…
— Я чистить немного помогу,— замтила Муратова.— Варить-то только мн нельзя… а ужъ такъ я люблю варенье варить…
— Гд ужъ вамъ, барыня, въ такомъ положеніи,— сказала Дарья, бросивъ взглядъ на довольно пополнвшую талью Олимпіады Пахомовны.
Въ сосдней комнат послышались твердые и скорые шаги.
— Баринъ!— шопотомъ сказала Дарья, точно испугавшись.
— Ну, скорй обдать!— такъ же тихо отвтила Олимпіада Пахомовна.
Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Данила Павловичъ Муратовъ. Коренастый, приземистый, загорлый, онъ, казалось, былъ вылитъ изъ бронзы. Его движенія, сохранившія нкоторые слды выправки армейскаго пхотинца, были порывисты и угловаты, его парусинный костюмъ былъ небреженъ и смятъ, а вьющіеся черные волосы упадали въ безпорядк на узкій лобъ. Что-то нервное, страстное, нетерпливое было въ каждомъ его взгляд, въ каждомъ жест. По складк его сжатаго рта съ стиснутыми зубами, по выраженію его проницательныхъ глазъ, по его сдвинутымъ бровямъ можно было сразу угадать, что это настойчивая, безпощадная и закаленная натура.
— Усталъ?— спросила его Олимпіада Пахомовна, и ея глаза точно покрылись масломъ: въ нихъ выражалась любовь, близкая къ обожанію.
— Ничего! Тамъ устану, здсь отдохну!— бодро отвтилъ Муратовъ и обнялъ прижавшуюся къ нему всмъ тломъ жену.
Посл пятилтняго супружества они еще нжничали, какъ въ медовый мсяцъ.
— Ну, а теперь обдать и потомъ на боковую!— проговорилъ мужъ, садясь за столъ.
Жена сла напротивъ него.
— Да, ты совсмъ мало спишь. Сегодня опять въ пять часовъ поднялся,— сказала она со вздохомъ.
— Время горячее у Пахома Семеновича,— отвтилъ онъ, выпивъ рюмку водки и принимаясь за супъ.— Приходится помогать ему. Не быть на работ — потерять нсколько рабочихъ часовъ. Народъ — подлецъ: не присмотришь за нимъ самъ — ничего не сдлаетъ, а за день все равно деньги возьметъ. Тутъ нуженъ глазъ да глазъ, если хочешь что-нибудь нажить. Лишній часъ проработаетъ вся ватага — глядишь, сотня рублей сбережена, а изъ этихъ-то сотенъ все и составляется. Не слдить бы за всмъ самимъ, ничего бы и не было.
— Да трудъ-то ничего самъ по себ, если бы непріятностей не было, а то…— со вздохомъ сказала Олимпіада Пахомовна и спросила:— У отца опять тамъ что-то вышло, теб пришлось разбирать…
— Пустяки!— отвтилъ Данила Павловичъ.— Сволочь народъ!
Онъ говорилъ быстро, отрывисто и громко.
— Теб съ кровью дать бифштексъ?— спросила она.
— Да, съ кровью,— отвтилъ мужъ.— Сперва, видишь, поднялся на линіи шумъ изъ-за прогульныхъ дней и изъ-за лишнихъ часовъ работы. Имъ деньги-то хоть даромъ давай, такъ они не разсердятся, ну, а Пахомъ Семеновичъ не разсердится, если они часикъ-другой лишній проработаютъ. Каждому изъ нихъ часъ-то ничего не значитъ,, а для насъ это составляетъ въ лто десятки тысячъ часовъ, цлое состояніе. Потомъ Тимоей Шестипалый заявилъ опять претензію на плохую пищу. Его такъ баламутомъ и зовутъ, подлеца. У него все неудовольствія, и то дурно, и другое плохо…
— Какое яйцо, въ-крутую или всмятку положить теб къ бобамъ?— спросила жена.
— А ты и то, и другое положи, я сегодня проголодался,— отвтилъ Данила Павловичъ.
— Да ты завтракалъ гд-нибудь?
— Да, немного перекусилъ съ Семеновымъ въ трактир.
— Это съ новымъ инженеромъ?
— Да… Ну, я и заявилъ Тимоею Шестипалову отъ имени Пахома Семеновича, что если его милости не угодно будетъ угомониться, такъ чтобы онъ убирался по добру, по здорову. Насильно мы никого не держимъ, а удовлетворять требованія каждаго мы не можемъ: одинъ телятины захочетъ, а другой черкасской говядины потребуетъ,— ну, такъ вдь у насъ работа, а не званый обдъ на полотн-то желзной дороги.
— А они опять, пожалуй, бунтовать станутъ,— замтила жена.
Данила Павловичъ шумно разсмлся.
— Да, да, сперва скуція будетъ, а тамъ, пожалуй, опять ревизія медицинская изъ Петербурга нагрянетъ для освидтельствованія пищи,— проговорилъ онъ безпечно.— Помнишь, какъ докторъ Фризенъ сказалъ у Пахома Семеновича на обд: ‘И кто это выдумалъ, что вы дурно кормите? Вы на убой кормите!’ А молодецъ онъ пить, даромъ что нмецъ!
Онъ захохоталъ отъ души, вспоминая, какъ напился у его тестя на обд докторъ Фризенъ.
— Ну, тоже не дешево обошлось это угощеніе,— замтила жена.
— Да какъ теб сказать, не дешево и не дорого!— замтилъ мужъ.— Если бы угощать такими обдами ежедневно всхъ Тимоеевъ Шестипадовыхъ, то обошлось бы дороже. Тутъ первое правило, Липа, такое: съ міру по нитк — голому рубашка, и если отъ этой рубашки приходится уступить какому-нибудь Фризену одинъ или два рукава, то особенно тужить нечего, пусть только оставятъ эти Фризены въ моихъ рукахъ міръ, тхъ, съ кого можно получать и въ будущемъ по нитк, а ужъ сшить себ вторую рубашку — мое дло…
Данила Павловичъ кончилъ поолднее блюдо и, отодвинувъ отъ себя приборъ, сказалъ:
— Довольно!
Онъ допилъ широкими глотками изъ стакана остатки лафита и, поднявшись изъ-за стола, обнялъ жену.
— А теперь надюсь, что вы, моя королева, проводите своего короля въ опочивальню?— шутливо сказалъ онъ, цлуя ее и просовывая лвую руку подъ ея широкій рукавъ повыше локтя.
— Да, я тебя уложу и укрою,— проговорила она, томно склоняясь головой къ его плечу.
— Липа, когда же мы перестанемъ любить другъ друга? спросилъ онъ ее, глядя на нее заблествшими глазами.
— Никогда, никогда, никогда!— проговорила она.— Да разв это можно! Если бы ты не работалъ, если бы ты могъ не работать, мы были бы такъ вмст, какъ теперь, вчно, вчно!
— Ну, теб-то это хорошо говорить, а я…
Онъ наклонился къ ней и сказалъ ей что-то на ухо. Она зажала ему роть и засмялась.
— Глупый!— пробормотала она, вспыхнувъ.
Они вошли въ спальню. Олимпіада Пахомовна спустила шторы, отвернула легкое одяло и простыню, спустила кисейный пологъ надъ постелью. Данила Павловичъ сбросилъ съ себя верхнюю одежду, снялъ сапоги, затянулся послдній разъ папиросой и легъ.
— Ну, спи теперь,— проговорила она, наклоняясь къ нему и цлуя его въ лицо и въ раскрытую волосатую грудь.
— Славная ты у меня бабенка!— сказалъ онъ, потрепавъ ее по пухленькой щек рукою.
— Ну, спи, спи! Черезъ два часа я разбужу тебя,— проговорила она, поцловавъ на лету его руку въ ладонь и, вся сіяющая, вся розовая, неслышной поступью по мягкому ковру вышла изъ спальни.
‘Да, славная она у меня бабенка,— уже мысленно повторилъ Муратовъ, лежа на спин и закинувъ руки подъ голову.— Всхъ женщинъ мн замнила, къ себ никого кром меня не подпуститъ, да ужъ и любить уметъ!’
По его скуластому лицу скользнула самодовольная, сладострастная улыбка, и она еще не успла исчезнуть съ его лица, какъ въ комнат послышалось сильное, здоровое и ровное дыханіе съ легкимъ всхрапываніемъ. Данила Павловичъ спалъ крпкимъ и сладкимъ сномъ здороваго, наработавшагося до усталости и плотно повшаго человка.
Когда черезъ два часа Олимпіада Пахомовна, накормивъ дтей, возвратилась къ мужу, она нашла его спящимъ въ томъ же положеніи, въ какомъ онъ уснулъ. Ей было жаль будить его, и она простояла около него нсколько минутъ, любуясь его мускулистой, мужественной фигурой, его широкой грудью съ пучкомъ вьющихся черныхъ волосъ на середин.
Наконецъ, она дотронулась до него и нагнулась, чтобы поцловать его.
— А, что? Ты еще здсь?— спросилъ онъ, очнувшись отъ сна.
— Пора вставать, Даня,— сказала она.
— Неужели? Вотъ-то сладко выспался!
Онъ потянулся, расправилъ затекшія руки, притянулъ къ себ жену, опять поцловалъ ее и проговорилъ:
— Ну, однако, валяться нечего! Пойдемъ пить чай!
Онъ быстро одлся, и они вышли на балконъ, гд ихъ уже ожидалъ самоваръ. Мужъ услся около перилъ, жена, стоя, разливала чай.
— А я теб и забыла сказать,— начала Олимпіада Пахомовна.— Тетушка Матрена Кузьминична очень просила тебя не забыть захать завтра къ ней. Она все-таки, кажется, ршилась послать деньги дяд Александру Николаевичу…
— Дура! Надо ее отговорить,— проговорилъ Муратовъ.— Ему сколько ни посылай, все просадитъ. Вотъ ужъ связалъ Богъ парочку: ей бы огородницей, либо скотницей быть, а ему… чортъ знаетъ, чмъ бы ему слдовало быть… разв сказки ‘не любо не слушай, а лгать не мшай’ сочинять. До старости дожилъ, а ума не нажилъ. Тоже похалъ въ Петербургъ на мсяцъ, а вотъ ужъ три года хороводится тамъ съ постройкой какихъ-то домовъ. Въ Парижъ здилъ какія-то нововведенія изучать. У него всегда бывало такъ. Вдругъ вообразитъ, что онъ призванъ табакъ разводить,— трать, глядишь, у него уже цлыя плантаціи табаку. Прідетъ въ это время къ нему кто-нибудь и скажетъ, что самое современное дло — это заведеніе театра въ Чухлом для распространенія цивилизаціи,— и дядюшка уже летитъ въ Чухлому театръ строить. Пока крестьяне были — безобразничать было легко. А вотъ теперь обуяла его горячка домостроительства, и строитъ онъ дома въ Питер безъ толку, безъ знанія дла, а глядишь, еще черезъ годъ, черезъ два и семью по-міру пуститъ.
— Что ты, Даня!— воскликнула Олимпіада Пахомовна.— Ты говорилъ это Матрен Кузьминичн?
— Говорилъ! Да что же она подлаетъ? Имнье его, деньги его. Конечно, она баба себ на ум, кое-что припрячетъ, а все же многаго не спасетъ.
— Ты бы при свиданіи съ нимъ въ Петербург поговорилъ съ нимъ… урезонилъ бы его…
— Говорилъ я ему и еще буду говорить. Да разв онъ что понимаетъ, когда у него великія мысли въ голов.
Олимпіада Пахомовна грустно задумалась. Она была очень близка съ Матреной Кузьминичной. Обихъ женщинъ, несмотря на сильную разницу лтъ, связывали почти одинаковое происхожденіе, близкій уровень понятій, долголтнее знакомство и родственныя отношенія. Матрена Кузьминична происходила такъ же изъ крпостныхъ людей Баскаковыхъ, какъ и отецъ Олимпіады Пахомовны. Матрена Кузьминична и семья Пахома Семеновича Гущина постоянно ‘водили хлбъ соль’ между собою, и добрыя отношенія между ними стали еще прочне, когда Матрена Кузьминична изъ любовницъ Александра Николаевича Баскакова сдлалась его женою, то-есть теткою Олимпіады Пахомовны.
— Нтъ, надо не его урезонивать, а Матрен Кузьминичн сказать, чтобы она денегъ-то ему не давала, а лучше припрятала бы ихъ. Тоже у нея дти, да къ тому же и незаконнорожденныя. Прогоритъ онъ, все съ молотка продадутъ, по-міру придется идти.
— Но у нихъ же имніе…
— Да, имніе! А ты думаешь, Ольховатое-то за долги не продадутъ? Все продадутъ! только то и останется, что она прикопитъ…
— Ты, Даня, объясни ей все это. Мы вдь, бабы, никакихъ длъ не знаемъ…
— Ну, теб-то и знать не надо…
— Да, вдь не у всхъ такіе мужья, какъ ты…
Она подошла къ нему, и снова раздались звуки поцлуевъ.
Въ это время изъ противоположнаго дома вынесли продолговатый узкій ящикъ, похожій на длинное корыто, и положили его на ручную телжку, затмъ вынесли другой, точно такой же ящикъ и положили въ первый, потомъ уложили такъ же третій, четвертый, пятый… Ихъ было десять. Затмъ вс эти плохо выстроганные, кое-какъ сколоченные, некрашенные ящики перевязали веревками, прикрпивъ ихъ въ телжк. Это были простые, больничные гробы. Ихъ было пять съ пятью крышками.
— Опять гробы въ больницу повезли!— со вздохомъ сказала Олимпіада Пахомовна.— Только за это я и не люблю нашъ домъ, что противъ насъ живетъ гробовщикъ.
— ‘Гробовыхъ длъ вчнаго цеха мастеръ Петръ Сизоперовъ’,— съ особеннымъ удареніемъ поправилъ ее въ шутливомъ тон Данила Павловичъ.— Я къ нему такъ привыкъ съ дтства, что мн было бы странно, если бы вдругъ его не стало тутъ. И какъ же это вообще можно представить городъ, гд отсутствовалъ бы гробовыхъ длъ вчнаго цеха мастеръ? Это ужъ совсмъ невозможно…
— Непріятно, что это вчно напоминаетъ о смерти…
— Э, Липа, вдь смерть такое дло, что безъ нея не обойдешься… Пусть ихъ умираютъ, кому пришелъ чередъ, а мы будемъ думать о жизни, пока живы… Вонъ ты посмотри на Сизоперовыхъ, какъ они весело и бодро работаютъ эти ящики для людей.
Данила Павловичъ указалъ на дворъ противоположнаго дома. Въ отворенныя ворота было видно все, что длалось на томъ двор, тамъ шла мирная рабочая жизнь, самъ Сизоперовъ и его старшій сынъ, засучивъ до локтей рукава пестрыхъ ситцевыхъ рубахъ, съ ремешками на головахъ, подерживавшими ихъ волоса, усердно строгали доски, младшіе члены семьи безпечно рылись въ песк, около самыхъ ногъ работавшихъ людей, жена Петра Сизоперова въ яркомъ ситцевомъ плать сидла на крыльц и шила мужскую кумачную рубашку. Среди блыхъ досокъ и стружекъ ходили куры и бродила, съ хрюканьемъ обнюхивая и взрывая землю, откормленная свинья. Облитые лучами заходящаго солнца, члены семьи Сизоперова представляли прекрасную картину мирнаго, семейнаго счастія и извстнаго довольства, происходящаго вслдствіе достаточнаго количества работы.
— Спроси его, Петра Сизоперова: ‘ну, какъ идутъ ваши дла?’ — продолжалъ Данила Павловичъ.— ‘Ничего, скажетъ, Бога нечего гнвить, работа нынче хорошая’. А какая работа,— ему-то что за дло! Начни ему зыбки заказывать, и онъ будетъ радоваться, что ему приходится много зыбокъ длать, начни ему эшафоты заказывать, и онъ будетъ тужить, что ихъ мало требуется… Живешь работой, такъ тутъ нечего разсуждать, что, да для чего длать… онъ такъ и живетъ. Что же намъ-то, Липа, смущаться, что у него есть работа?..
— Да ужъ очень много, Даня, теперь гробовъ носить стали отъ него,— со вздохомъ сказала она.
— Еще бы, народу на работы прибыло много, сбродъ всякій набрался, тотъ винищемъ, да квасомъ обопьется, другой обожрется капустой, лукомъ, да огурцами, ну, и мрутъ, какъ мухи. Еще слава Богу, что у насъ теперь только тифъ, а холеры нтъ, а то просто смаялись бы: ищи новыхъ рабочихъ въ горячее время, когда къ осени, во что бы то ни стало, Пахому Семеновичу нужно покончить всю линію…
— А если не кончитъ?— спросила молодая женщина.
— Ну, ужъ нтъ! Хоть бы всмъ поколть пришлось на линіи, а кончена она осенью будетъ!— ршительнымъ тономъ отвтилъ Данила Павловичъ, сдвинувъ брови.— Это нужно по условію, этого требуютъ мои интересы, да, наконецъ, и довольно по грошамъ собирать капиталъ! Побился я надъ этимъ дломъ, пора и за другое взяться…
Онъ прошелся по балкону, о чемъ-то задумавшись, и потомъ поднялъ голову и весело проговорилъ:
— Да, какъ оглянешься назадъ,— видишь, что много прошелъ. Недаромъ и натеръ мозоли, какъ мужикъ, и загорлъ, какъ негръ. Никто не попрекнетъ, что, лежа на боку, сколотилъ копейку. Нтъ, все потомъ да кровью досталось. Тамъ нужно было поработать, тутъ мозгами пошевелить, въ третьемъ мст извернуться, да выкрутиться,— всего было, всего! И молотомъ, и золотомъ своего добивался. Да, почти ни съ чего началъ! Изъ наслдственнаго вдь едва три тысчонки осталось, да съ твоего отца сорвалъ десять тысячъ за то, что тогда устроилъ ему покупку дядинаго лса, а ничего — выбился. И трудно же было. Отецъ твой тоже за эти десять тысячъ посамодурствовадъ надо мною. ‘Ты, говоритъ, Липу въ одной рубашк хотлъ взять, баринъ, ну, и бери ее, какъ она есть’. Ну, и взялъ тебя, королева, съ бою, безъ придачи. А потомъ говорить: ‘Я тебя, зятекъ, въ черномъ тл продержу, ты норовистый у меня’. И продержалъ…
Данила Павловичъ видимо наслаждался этими воспоминаніями. Онъ возвращался къ нимъ часто, какъ заслуженный воинъ возвращается къ воспоминаніямъ о выигранныхъ имъ сраженіяхъ. Онъ припоминалъ вс мелочныя непріятности и преграды прошлаго. При этихъ воспоминаніяхъ онъ росъ въ своихъ собственныхъ глазахъ. Онъ въ этихъ случаяхъ еще тверже врилъ въ свой геній. По мр того, какъ онъ говорилъ, передъ нимъ въ яркихъ краскахъ воскресало его недавнее прошлое. Онъ вспомнилъ, какъ онъ женился на дочери подрядчика Пахома Семеновича Гущина, какъ онъ нажился при помощи тестя. Пахомъ Семеновичъ Гущинъ былъ когда-то крпостнымъ человкомъ Платона Николаевича Баскакова, родного дяди братьевъ Муратовыхъ. Гущинъ былъ уже ворочавшимъ десяткамъ тысячъ подрядчикомъ, когда съ нимъ встртился Данила Павловичъ Муратовъ, пріхавшій длить оставшееся посл матери имущество. Сначала Данила Павловичъ уладилъ для Гущина продажу своего родного, ‘стараго гнзда’, потомъ онъ сорвалъ съ Гущина десятокъ тысячъ за то, что далъ старику возможность купить за безцнокъ у Аркадія Павловича Муратова, старшаго брата самого Данилы Павловича, родовой баскаковскій лсъ, дале онъ посватался за дочь Гущина. Гущинъ какъ-то мелькомъ замтилъ Данил Павловичу: ‘ну, братъ, меня мошенникомъ звали, а ты почище будешь’, и былъ не прочь назвать зятемъ молодого человка, понимая, что этотъ человкъ, хотя онъ и баринъ, хоть онъ и отставной армейскій офицеръ, слывшій въ юности чуть ли не ‘забулдыгой’, сумлъ нажить деньгу. Но Гущинъ былъ не изъ числа людей, охотно разстающихся съ нажитыми капиталами, и потому онъ, услыхавъ отъ Данилы Павловича, что тотъ готовъ взять его дочь хоть въ одной рубашк, сказалъ жениху: ‘ну, такъ и бери ее, какъ она есть, или жди, когда у самого будутъ сотни тысячъ, а для тебя мн не рука вынимать деньги изъ дла’. Данила Павловичъ обрадовался: во-первыхъ, онъ зналъ, что гущинскіе капиталы все равно перейдутъ когда-нибудь по наслдству къ дочери Гущина, а во-вторыхъ, отъ былъ безъ ума влюбленъ въ дочь Гущина и откладывать женитьбу въ дальній ящикъ не могъ. ‘Мн нужна баба,— говорилъ онъ:— безъ бабы мн и недли не прожить’, а тутъ подвертывалась такая ‘баба’, что у него при вид еи въ глазахъ мутилось. Здоровая, крпкая, плотная, Липочка была чисто русской красавицей, не заморенной науками, не думавшей о какихъ-нибудь матеріяхъ важныхъ, выкормленной хорошо и словно умышленно приготовленной къ тему, чтобы быть настоящею женою, матерью и хозяйкой. Данил Павловичу удалось раза два побыть съ Линочкой наедин, и посл этого онъ уже говорилъ мысленно, что если бы Гущинъ даже лишилъ свою дочь наслдства, то и тогда онъ, Данила Павловичъ, былъ бы не въ силахъ отказаться отъ нея, такою силою, здоровьемъ и сладострастіемъ вяло отъ этой двушки, выкормленной къ замужеству на хорошихъ кормахъ и въ безмятежномъ поко. Съ первыхъ же дней свадьбы онъ увидалъ, что Липа замнила ему всхъ женщинъ, заставила его забыть вс любовныя похожденія, хорошо знакомыя ему, отставному армейскому офицеру, не мало поколесившему по провинціальнымъ городишкамъ. Онъ не видалъ, чтобы его жена когда-нибудь хмурилась, онъ не помнилъ минуты, когда она не отвтила бы на его ласки, онъ не могъ представить себ, какой его прихоти не исполнила бы она. Она была крайне строга и сдержана съ посторонними мужчинами, она не допускала съ ихъ стороны ни малйшей легкой шутки, она старалась одваться скромно, вызжая въ гости или принимая гостей, и чуть не плакала, когда ей пришлось идти къ внцу въ открытомъ лиф, съ голыми плечами и руками, но съ мужемъ, какъ бы онъ ни былъ циниченъ, какихъ бы скабрезныхъ исторій ни разсказывалъ онъ, какъ бы онъ ни бьцъ подкутивши, она была сладострастна, необуздана и бойка, какъ вакханка, и только опьяняла его своею страстностью. Малйшую свободу въ отношеніяхъ къ ней постороннихъ людей она считала стремленіемъ къ разврату, самая крайняя разнузданность въ супружескихъ отношеніяхъ казалась ей только самымъ сильнымъ выраженіемъ любви, и ей все казалось, что эта любовь выражается еще недостаточно сильно. Вотъ почему посл нсколькихъ недль супружеской жизни Данила Павловичъ только разсмялся, когда тесть сказалъ ему, что онъ будетъ держать его, Муратова, въ черномъ тл: Данил Павловичу было легко перенести всякіе труды, всякія непріятности, такъ какъ онъ постоянно зналъ, что дома его ждутъ вс радости и наслажденія, какими можетъ пользоваться и степенный мужъ, и завзятый развратникъ, и страстный любовникъ. Олимпіада Пахомовна, какъ часто повторялъ онъ, ‘замнила ему всхъ женщинъ’. Въ то же время она была хорошей хозяйкой, хорошей матерью: она была вся поглощена въ отсутствіи мужа заботами о порядк, о сытномъ обд, о хорошихъ булкахъ, о чистот и здоровьи дтей. Когда Данилы Павловича не было дома, Олимпіада Пахомовна неустанно работала: она двадцать разъ заглядывала въ кухню, чтобы услдить за стряпней и чмъ-нибудь распорядиться, она осматривала каждый уголокъ, чтобы въ немъ не было пыли, она перебирала блье, шила дтскія рубашечки и панталончики, она сама мыла дтей. Иногда Данила Павловичъ любилъ приходить въ дтскую, когда его Лина мыла ребенка. Засучивъ до плечъ рукава, она стояла около ванны и пробовала приносимую нянькой воду. Когда вода казалась ей достаточно теплою, она раздвала ребенка и, полюбовавшись имъ, расцловавъ нсколько разъ все его голенькое тльце, показавъ отцу его пухленькіе члены, отвчая смхомъ на двусмысленныя и сальныя замчанія мужа, сажала мальчика въ воду, гд уже плавалъ какой-нибудь корабликъ или купалась гуттаперчевая кукла, чтобы ребенокъ занялся игрушкою и не плакалъ. Потомъ она сама начинала обмывать ребенка, играя съ нимъ и не давая ему ни на минуту нахмурить личико. Въ эти минуты она совершенно забывалась и вся поглощалась своимъ дломъ. Она мыла ребенка, какъ моютъ блье, усердно, со всхъ сторонъ, до-бла. Когда купанье ребенка кончалось, когда онъ уже былъ одтъ въ чистое блье, она обтирала доверху свой блыя и здоровыя руки чистымъ полотенцемъ, и Данила Павловичъ съ умиленіемъ цловалъ эти руки и съ глубокимъ чувствомъ говорилъ ей: ‘Ты всмъ намъ мама!’ Только это сытое, животное счастье въ своей семь дало силы ему не озлобиться, не сдлаться сварливымъ среди заботъ и работъ вн дома. Въ самыя тяжелыя минуты онъ былъ бодръ и веселъ и даже находилъ въ себ силы къ шуткамъ и балагурству. Тяжелыхъ же минутъ было не мало. Гущинъ сдержалъ слово и проморилъ зятя довольно долго въ черномъ тл. Сначала Данила Павловичъ былъ чмъ-то въ род приказчика Гущина на строящейся линіи желзной дороги, гд Гущинъ былъ однимъ изъ крупныхъ подрядчиковъ. Рано приходилось вставать, поздно приходилось ложиться Данил Павловичу. Не мало грубостей выслушалъ онъ отъ суроваго и безпощаднаго старика-тестя. Не разъ сталкивался онъ съ сотнями рабочихъ такъ рзко, что на него подавали жалобы за дурную пищу, при чемъ дло тушили только взятки. Какъ-то разъ его сговорились даже убить за его бшеныя выходки съ рабочими, при чемъ его спасла только его неустрашимая находчивость. Онъ богатлъ въ это время очень быстро, собирая съ міру по нитк и добиваясь до своей цли, то-есть до богатства, и молотомъ, и золотомъ. Иногда онъ долженъ былъ работать до поту въ лиц, чтобы добыть лишній грошъ, порой онъ долженъ былъ давать взятки, чтобы скрыть въ дл прорхи, выгодныя для Гущина и для него, подчасъ онъ сколачивалъ грошъ по грошу, покупая подешевле ду для рабочихъ, не додавая рабочимъ гривенниковъ и полтинниковъ, накидывая на нихъ лишніе часы на работы и составляя изъ этихъ часовъ цлые рабочіе дни въ свою пользу. Бывали времена, когда самъ Гущинъ шутливо замчалъ ему: ‘ужъ не очень ли ты натягиваешь вожжи, какъ бы не лопнули’. Случалось, что самъ Гущинъ роблъ, когда Данил Павловичу приходилось выходить изъ себя отъ гнва, и шепталъ: ‘ишь ты, бшеный, въ родню уродился’. Уже посл двухлтней службы у Гущина Данила Павловичъ заслужилъ полное довріе и уваженіе тестя. Старикъ понялъ и оцнилъ зятя вполн. ‘Я опытне тебя, а ты хитре меня,— говорилъ старикъ.— Шустрости ужъ у меня этой нтъ’. Данила Павловичъ уже пересталъ быть приказчикомъ и сдлался въ сущности компаньономъ старика, хотя онъ и предпочиталъ продолжать скрываться за его спиной, старикъ не предпринималъ ничего безъ совта зятя, и все рабочее, торговое и чиновное населеніе Чистополья привыкло видть неразлучными эти дв фигуры: коренастаго старика съ сдыми волосами и бородой въ долгополомъ сюртук, въ высокихъ сапогахъ, въ шляп съ широкими полями, напоминавшей не то цилиндръ, не то поповскую шляпу, съ такою же коренастою фигурою молодого человка съ черными вьющимися волосами, съ загорлымъ лицомъ, въ смятой фуражк, въ длинномъ и широкомъ пальто стариннаго фасона съ какими-то крыльями вмсто рукавовъ. Эти дв фигуры представляли строгій контрастъ на вншности: старикъ ходилъ плавно, ровно, степенно, опираясь на толстую палку, молодой человкъ двигался, размахивая руками, длая угловатыя движенія, волнуясь, горячась и постоянно махая въ воздух тонкою тросточкой, но неизвстно, что было крпче и страшне, толстая ли деревянная дубинка старика, или тонкая тросточка молодого человка съ пропущеннымъ въ ея сердцевину желзнымъ прутомъ и съ тяжелой желзной головкой на конц. Старикъ сознавалъ, что онъ уже дошелъ до своей цли и работалъ изъ-за того, чтобы ‘не гноить даромъ капиталовъ’, молодой человкъ еще несся скачками и порывисто къ своей цли, чтобы нажить капиталы, и покуда не могъ еще сказать, гд лежитъ предлъ его желаній и стремленій. Старикъ, несмотря на свое богатство оставшійся мужикомъ, стремился къ нажив ради наживы, молодой человкъ, выросшій среди барской роскоши и покутившій на своемъ вку, видлъ въ деньгахъ средство взять у жизни все, что можетъ дать жизнь. Что-то лихорадочное, что-то алчное, что-то опьяняющее было въ его планахъ, и они съ каждымъ днемъ становились все шире и шире и все полне охватывали его страстную душу.
— Да, Липа, намозолилъ я руки, и теперь пора развернуть пошире свои крылья,— проговорилъ Данила Павловичъ, останавливаясь у перилъ балкона и смотря на желзную дорогу.— Довольно чернаго труда, довольно возни съ живымъ мясомъ, теперь надо на денежную биржу нести свой капиталъ. обращать каждый рубль въ сотню рублей. Когда я гляжу на эту змю, извивающуюся на сотни верстъ, у меня духъ замираетъ, и кажется мн, что проложили мы ее для того только, чтобы она манила насъ туда, въ эту безконечную даль, кажется мн, что извиваемся она и сверкаетъ на солнц своими желзными боками, говоря мн: иди, или скоре туда, куда тянусь я, куда скоро понесутся свистящіе локомотивы, увлекая и золото, и хлбъ, и людей, изъ этой глуши на просторный рынокъ, гд можно все купить и все продать, гд однимъ почеркомъ пера составляются милліонныя состоянія въ два, въ три дня, гд за нсколько засданій въ какомъ-нибудь правленіи люди получаютъ, тысячи рублей жалованья, гд одна, ловкая спекуляція на бирж превращаетъ десятки тысячъ рублей въ сотни тысячъ, гд можно испытать все, что испытываетъ азартный игрокъ, ставя послдніе гроши на карту.
— Даня, такъ ты непремнно ршился хать въ Петербургъ?— спросила жена.
— Еще бы! У меня все подготовлено! Кончу постройку, сдамъ счеты и отчеты и туда! Здсь, Липа, безъ ничего можно достигнуть до извстнаго довольства, а тамъ съ деньгами можно сдлаться Крезомъ. Здсь нужно молотомъ заложить фундаментъ для своего благосостоянія, а тамъ золотомъ открываются двери къ нажив милліоновъ.
— А ты вотъ осуждаешь дядю Александра Николаевича, что онъ тамъ принялся дома строить…..
— Дядя дуракъ!— коротко отвтилъ Муратовъ.— У дяди вчно въ голов безумныя фантазіи, неосуществимые планы. Съ этимъ многаго не наживешь. Я же поду туда не голыми руками жаръ загребать и явлюсь не въ лсъ съ завязанными глазами. Мн тамъ нужно, будетъ сначала какое-нибудь мсто въ банк, въ желзнодорожномъ правленіи, гд-нибудь, гд можно пройти школу финансовыхъ оборотовъ. Мн мсто достать не трудно, у меня тамъ есть знакомые, есть протекціи. Одна Адель, много можетъ сдлать. На нее я, какъ на каменную стну, опереться могу, благо и я ей могу пригодиться… Дядя очень глупо сдлалъ, что порвалъ всякія сношенія съ нею. Она могла бы и ему пригодиться…
— Да неужели у Аделаиды Александровны точно есть такія важныя связи?— спросила Олимпіада Пахомовна.
— Еще бы! Одинъ Гельфрейхъ чего стоитъ. Этотъ жидъ для нея все сдлаете, а онъ сила!
— Неужели она въ самомъ дломъ живетъ съ нимъ?
— Да, гулящая бабенка вышла…
— И брать твой, Аркадій Павловичъ, знаетъ эта?
— Знаетъ, да что ему-то! Они никогда не любили другъ друга, и имъ все равно, кто изъ нихъ съ кмъ живетъ, были бы только деньги, ну, а Гельфреихъ можетъ и денегъ дать, и мсто доставить. Черезъ него и я оборудую дла. Мн только бы твердо встать тамъ на первое время, а ужъ дальше я пробьюсь, только бы осмотрться, ознакомиться съ дломъ. Тогда…
Въ эту минуту на балконъ тяжелой поступью, неторопливо вошелъ Пахомъ Семеновичъ. Поздоровавшись съ дочерью, онъ дотронулся до плеча зятя и шутливо спросилъ:
— Что же тогда будетъ?
Онъ слышалъ частицу разговора, проходя по столовой, и теперь съ добродушной улыбкой старика, любующагося пылкой молодостью, глядлъ на зятя.
— Тогда, Пахомъ Семеновичъ,— отвтилъ ему страстнымъ тономъ Данила Павловичъ:— тогда исполнится то, что пророчилъ я вамъ когда-то. Помните, какъ я говорилъ вамъ: ‘Теперь вы нашъ домъ при моей помощи купили, да лсъ, ‘Вавиловскую рощу’ Баскаковыхъ, у моего брата за безцнокъ при моемъ посредств пріобрли, а будетъ время, если дружно пойдемъ вмст, что не только вонъ та полоска,— и Данила Павловичъ, снова, какъ нсколько лтъ назадъ, указалъ тестю съ балкона на змившуюся насыпь желзной дороги:— будетъ ваша, но и то все, что за нею тянется, не ускользнетъ отъ вашихъ рукъ. Будетъ время, что вы не почетнымъ гражданиномъ, а чиновнымъ лицомъ будете, въ орденахъ ходить станете, а вотъ тутъ, въ этомъ дом, можетъ-быть, школа вашего имени будетъ и портретъ вашъ вотъ тамъ въ золотой рам противъ царскаго портрета висть будетъ’. Вотъ что я говорилъ вамъ тогда, вотъ что я повторяю вамъ и теперь, и я или сдохну, какъ собака, или добьюсь своего, по какой бы дорог мн ни пришлось дойти до цли!
Пахомъ Семеновичъ задумчиво смотрлъ въ даль, залитую, точно кровью, багровыми лучами заходящаго солнца, и его зоркіе, ястребиные глаза, смотря изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей, казалось, съ внезапно пробудившейся жадностью хотли охватить какъ можно больше пространства, проникнуть куда-то въ безконечную ширь и глубь, точно старику было мало владть тмъ только, что можно было окинуть простымъ взглядомъ, а хотлось захватить и все то, что находилось гд-то тамъ, за этою видимою далью. Наконецъ, онъ очнулся, потръ рукою лобъ и, усмхаясь, проговорилъ:
— Ну, ну, орудуй, не для меня, такъ для своихъ ребятишекъ!

II.

Свтлое настроеніе, полное великихъ надеждъ на будущность, охватившее семейный кружокъ, было нарушено приходомъ горничной.
— Баринъ, васъ тамъ рабочій спрашиваетъ,— доложила она Данил Павловичу.
— Какой такой рабочій?— раздражительно спросилъ Муратовъ, поворачиваясь къ ней съ выраженіемъ недоумнія на лиц.
Онъ точно очнулся отъ какого-то волшебнаго сна и упалъ сразу съ неба на землю.
— Не знаю-съ! ‘Доложи, говоритъ, только, что Семенъ… Семенъ Нефедовъ пришелъ… а ужъ баринъ выйдетъ’. Я не хотла докладывать, такъ настаиваетъ, говоритъ…
Но уже Муратовъ не слушалъ ее. Его лицо сдлалось хмурымъ, брови сдвинулись.
— Я сейчасъ выйду… Впрочемъ, позови его сюда, все равно,— отрывисто проговорилъ онъ и мелькомъ горячо замтилъ тестю:— Что-нибудь недоброе! Семенъ такъ не придетъ…
Тесть усмхнулся добродушной улыбкой.
— Ну, ну, опять заптушился,— сказалъ онъ.— Не бойся, ничего не случилось. Я веллъ Семену зайти, писалъ я давеча на линію, ему отвтъ приказалъ принести…
Въ дверяхъ балкона показался въ это время старикъ, разговаривавшій утромъ съ Олимпіадой Пахомовной. Онъ подошелъ къ двери на цыпочкахъ, трусливой поступью и съ пугливымъ видомъ остановился въ дверяхъ. Приземистый, исхудалый, въ рваной одежонк, онъ походилъ скоре на нищаго, чмъ на рабочаго. Трудно было даже поврить, что онъ можетъ еще работать. Онъ, въ сущности, почти и не работалъ. Про него и не говорили, что онъ нанялся на работы, а говорили, что онъ такъ тутъ ‘примазался’. Но зарабатывалъ онъ едва ли не боле всхъ остальныхъ рабочихъ. Ему вс и каждый говорили: ‘и за что тебя только кормятъ, старую клячу’. А между тмъ его кормили. Вс окружающіе относились къ нему съ ненавистью. Самъ Давила Павловичъ если и не чувствовалъ къ нему ненависти, то презиралъ его. Онъ не могъ самъ сказать, зачмъ держалъ Семена Нефедова, но и то же время онъ чувствовалъ, что Семенъ Нефедовъ можетъ пригодиться ему и его тестю. Это былъ глазъ, все видящій, это было ухо, все слышащее, если только дло шло о чемъ-нибудь дурномъ. Хорошихъ встей Семенъ Нефедовъ не, приносилъ, но дурныхъ у него всегда было въ запас многое множество. Остановившись въ дверяхъ, онъ раскланялся съ присутствующими съ лакейскимъ подобострастіемъ, передалъ Пахому Семеновичу письмо и стоялъ молча, ожидая вопросовъ.— Что скажешь, Семенъ?— спросилъ Данила Павловичъ.
— Не ладно у насъ, батюшка-баринъ, не ладно,— проговорилъ Семенъ:— Тимоей Шестипалый мутитъ народъ. Зашли отсюда сперва это въ кабакъ, потомъ на линію прошли, слышу я недоброе что-то толкуютъ. Завтра, кажись, на работу не выйдутъ. Извстно, какой у насъ народъ,— совсмъ оглашенный, право, какъ есть оглашенный, страху никакого и подобострастія передъ господами нтъ. Нынче, извстно, воля пошла, такъ господъ въ грошъ не ставятъ…
— А вотъ я имъ покажу, какъ нтъ страху!— воскликнулъ Данила Павловичъ, уже шагая въ волненіи по балкону.— Они думаютъ, что они вольнонаемные, такъ и розогъ на нихъ не растетъ.
— Какъ не расти, какъ не расти! Статочное ли это дло, чтобъ не росло. Не господа тоже, чай, а мужичье сиволапое,— разсуждалъ тмъ же минорнымъ и подобострастнымъ тономъ крпостного двороваго Семенъ.— Не учены только, такъ и горланятъ. Теперь почитай что вс взбаламутились. Я ужъ сторонкою, сторонкою сюда прибрелъ, тоже вашу-то милость, батюшка-баринъ, хотлъ оповстить. Впотьмахъ-то, въ сумеречкахъ-то не замтили, а то тоже и мн боязно. И съ ними боязно, и сюда-то идти боязно… Не извстишь вашу милость — съ ними заодно бды натерпишься, а провдаютъ они — тоже головы не сносишь. Народъ-то нын отптый…
Семенъ понурилъ голову и молча перебиралъ въ рукахъ засаленный картузъ.
— Вдь этакіе подлецы, этакіе подлецы!— въ волненіи говорилъ Данила Павловичъ.— Ни одинъ гроша не стоитъ въ работ, а бунтовать вс готовы. Пользуются тмъ, что горячее время, что новыхъ рабочихъ не добудешь, когда на носу гд снокосъ, гд уборка хлба… Ну, да я ихъ усмирю!
— Какъ не усмирить, батюшка-баринъ, какъ не усмирить!— проговорилъ Семенъ.— На что же и законъ, если ужъ и мужика усмирить нельзя. Только я такъ разсуждаю, что все это усмиреніе не надолго будетъ, пока въ стад паршивая овца будетъ. Сегодня смирятся, завтра опять ихъ взбаламутитъ онъ, Тимоей-то Шестипалый, баламутъ-то нашъ.
— Даня, что ты его въ самомъ дл не прогонишь?— проговорила Олимпіада Пахомовна, вмшиваясь въ разговоръ.
Семенъ обратился къ ней и, прежде чмъ Муратовъ усплъ что-нибудь отвтить,— замтилъ почтительнымъ тономъ:— Прогнать-то, матушка-барыня, не трудно, совсмъ не трудно. Плевое это, не здсь будь, сказано, не при вашей юности, дло. Да толку-то что? Вдь, это такой человкъ, что онъ, если его и прогонятъ, тутъ, же будетъ тереться, пристроится гд-нибудь поблизости и будетъ мутить. Ему вдь не до себя дло, а только бы другихъ на грхъ подбить. Охъ, грхи, грхи! Я такого-то человка въ жизнь первый разъ вижу. Онъ вдь вотъ какой: не потому баламутигь, что ему худо, а потому, что не баламутить онъ не можетъ. Ты его озолоти самого, ты его ублаготвори самого, а онъ все другихъ поджигать будетъ, везд носъ свой совать будетъ. Онъ разв у насъ только мутитъ? Вонъ намеднись въ кабак съ фабричными, съ носовскими фабричными сошелся, ну, извстно, тары, да бары, красные товары, почемъ табачокъ, стали разводы разводить и говорятъ это ему фабричные-то, какъ ихъ обиждаютъ насчетъ вычетовъ за прогулы, а онъ сичасъ и ну поджигать, и ну поджигать, чего вы, молъ, хозяину-то въ зубы смотрите, васъ-то скольки тамъ, а онъ одинъ, нешто не справитесь. А вдь онъ носовскимъ-то фабричнымъ не сватъ, не братъ. Хорошо ли имъ, худо ли — ему ни тепло, ни холодно. А ужъ такъ поджигаетъ, лишь бы баламутить. А у самого въ деревн семья голодаетъ: мать-старуха, да дточки махонькія, жена-то у него померши, и отецъ также. Такъ это ему и ничего, что онъ и себя погубить можетъ, и ихъ но-міру пуститъ ради своего озорства. Вотъ каковъ онъ человкъ.
— Ну, да на такихъ и остроги есть у насъ,— замтилъ Пахомъ Семеновичъ, окончивъ чтеніе письма.
Семенъ почтительно повернулся лицомъ къ нему.
— Это точно, ваше степенство, остроги есть, только Тимоея изловить трудно,— смиренно возразилъ онъ.— Его міръ не выдастъ. Ни, ни! Коноводъ, коноводъ, а начни разспрашивать всхъ, кто зачалъ, кто подстрекалъ — его не выдадутъ ни въ жизть, да и самъ онъ увернется. А я вотъ что смекаю, батюшка-баринъ,— продолжалъ Семенъ еще смиренне, принимая видъ паршивой овцы, сознающей свою паршивость, и снова обращаясь къ Данил Павловичу.— Вамъ, можетъ-быть, невдомекъ, что у самого этого Тимоея Шестипалова пачпортъ просроченный…
— Ну?— проговорилъ Данила Павловичъ.
— Такъ вдь думаю я своимъ глупымъ умомъ, что его на родину отправить можно по этапу… ради опаски, чтобъ человкъ съ просроченнымъ пачпортомъ не бродяжничалъ… Тоже въ ноншнія времена съ просроченнымъ пачпортомъ держать человка опасливо и отпустить его такъ зря никакъ невозможно… никакъ…
Данила Павловичъ усмхнулся.
— Не дурно придумалъ, старина,— проговорилъ онъ.— Простъ, а дла знаешь…
Семенъ продолжалъ стоять въ той же смиренной поз, съ тмъ же смиреннымъ видомъ, понуривъ облзлую голову.
— Очень ужъ этотъ человкъ измаялъ меня,— продолжалъ старикъ, и въ его голос, всегда искусственно мягкомъ и подобострастномъ, прозвучала нотка искренней тоски.— Покою нтъ при немъ. Кажиный день того и жди, что съ нимъ народъ забунтуетъ. Въ сторону отъ нихъ отойдешь — проходу не даютъ, житья нтъ, съ ними заодно стоять — старъ я, косточки болятъ, довольно и прежняго…
Онъ обернулся къ Олимпіад Пахомовн, и его лицо приняло какое-то плачевное выраженіе.
— Вотъ и нашъ батюшка-баринъ, супругъ вашъ, слышалъ, что мн старику-то за жизть была… Тоже сначала въ тіатральные музыканты, потомъ въ лакеи комнатные готовили, а затмъ ужъ вс новыя розги на мн, кажись, перепробовали… Способностями, значитъ, Богъ обошелъ, а люди на мн вымещали… И кто не билъ-то!
Старикъ слегка махнулъ рукою.
— Лнивый только не билъ… Своя законная жена изъ дому выгнала… сынъ чуть не убилъ… А вотъ теперь его же дточки малыя на моихъ рукахъ… Самъ кормлюсь, имъ помогаю… Тоже подаяніе собираютъ, да что нонче соберешь и по этимъ нашимъ мстамъ… Нищихъ и безъ нихъ много, а они махонькіе, ихъ заклюютъ… Гд же мн бунтовать-то?
Олимпіада Пахомовна была тронута разсказомъ старика и проговорила ему:
— Ты, Семенъ, ступай на кухню, тамъ тебя напоятъ чаемъ…
— Благодаримъ покорно, матушка-барыня, только мн спшить надо,— тревожно отозвался Семенъ.— А то, храни Господи, еще замтятъ, головы не сносишь… Я и безъ чаю… Гд ужъ!..
— Да, да, ступай!.. Вотъ теб…
Данила Павловичъ сунулъ въ руки старику какую-то мелочь, какъ даютъ на чай лакеямъ. Тотъ низко поклонился, благодаря Муратова и попробовавъ на лету поцловать ему руку.
— А Тимоея Шестипалова мы такъ и спровадимъ со свитою, съ почетнымъ конвоемъ,— сказалъ Муратовъ, смясь.
Семенъ захихикалъ искусственнымъ смхомъ.
— Хе-хе-хе! истинно съ почетнымъ конвоемъ!— произнесъ онъ и съ простодушнымъ видомъ обратился къ Пахому Семеновичу.— Вотъ это тоже въ нашихъ краяхъ такъ-то одного мужичонку, паршиваго такого мужичонку спровадили съ почетнымъ конвоемъ, изъ витебскихъ онъ былъ, а пачпортъ-то просроченный по ошибк и вложили въ пакетъ съ надписью въ Астрахань…
Данила Павловичъ остановился передъ старикомъ и, зорко взглянувъ ему въ лицо, рзко спросилъ:
— Ну?
— Такъ его, батюшка-баринъ, въ Астрахань и препроводили,— отвтилъ смиренно Семенъ.— Въ Астрахань! Ну, тамъ вскрыли пакетъ, посмотрли, видятъ, что онъ витебскій, а не изъ Астрахани, въ Витебскую губернію тогда и послали его… Безъ малаго годокъ такъ-то онъ проходилъ, съ почетнымъ конвоемъ-то…
Данила Павловичъ громко расхохотался.
— Старики-то видно недаромъ на свт живутъ,— съ презрительной усмшкой замтилъ Пахомъ Семеновичъ.— Нтъ-нть, а гладишь, что-нибудь умное и разскажутъ…
— Всего на свт насмотришься, всего, какъ поживешь,— сказалъ Семенъ и сталъ ннэко откланиваться.
Той же осторожной, боязливой походкой прошелъ онъ по зал, по гостиной, выбрался черезъ кухню на дворъ, выпросивъ у прислуги ‘ломотокъ хлбца’, потомъ вышелъ на улицу, не надвая шапки, прошелъ мимо балкона и исчезъ во мгл теплой лтней ночи.
— Ну, ужъ и бестія же мужикъ,— сказалъ Пахомъ Семеновичъ.
— Какая бестія! Просто трусъ! Изъ трусости, какъ бы ему не досталось, отца родного продастъ,— мелькомъ сказалъ Данила Павловичъ и продолжалъ боле горячимъ тономъ:— Нтъ, а приказчики, а десятники хороши. У нихъ подъ носомъ стачку затваютъ, а они ничего не знаютъ. Вдь хорошо еще, что этотъ кротъ во-время извстилъ. Теперь во-время успете дать знать, казаковъ потребуете. А то лишній день бы только потеряли…
Олимпіада Пахомовна вся превратилась въ слухъ. Ея глаза были тревожно устремлены на мужа. Ей уже грезились страшныя картины.
— Ты думаешь, въ самомъ дл, Даня, что бунтовать станутъ?— спросила она.
— Ну, какой это бунтъ! Такъ себ погорланять-погорланятъ, да и примутся за работу,— спокойно сказалъ Пахомъ Семеновичъ.— Тутъ и рабочихъ-то у насъ теперь одинъ-другой и обчелся. Работы къ концу идутъ. Нтъ, вотъ какъ у насъ на касьяновской линіи на людей моръ пошелъ. Помнишь?— обратился онъ къ зятю.— Вотъ бда была! Семьсотъ человкъ примерло изъ двухъ тысячъ, остальные, кто еле ноги волочилъ, кто такъ себ забастовалъ, да и конецъ, тогда пришлось повозиться. А что станешь длать: осень суровая, дожди недль пять не переставали, грязь по колно. Какъ тутъ мору не быть. Тоже мы не боги, погоды не перемнишь, землянокъ не высушишь. Конечно, народъ глупъ, понять этого не хочетъ, видитъ, что мрутъ, ну, и бунтуетъ. Сколько тогда разбжалось, что и съ задатками пришлось проститься.
Тесть и зять говорили, повидимому, довольно спокойно, но, въ сущности, обоихъ тревожилъ вопросъ о томъ, какіе размры приметъ забастовка. Они отлично знали, какъ быстро иногда разрастаются эти стачки и сколько приходится терять въ этихъ случаяхъ времени и денегъ. Данила Павловичъ ршилъ, что ему нужно чмъ-свтъ дать знать куда слдуетъ о присылк къ нему на подкрпленіе казаковъ, потомъ самому прохать по линіи и убдиться, насколько серьезно волненіе, хать на линію онъ и безъ того собирался передъ отъздомъ въ Петербургъ. Съ линіи онъ намревался завернуть и къ Матрен Кузьминичн.
Вспомнивъ о ней, онъ заговорилъ съ тестемъ о Баскаков. Александръ Николаевичъ Баскаковъ ‘зарвался’ въ своихъ постройкахъ домовъ въ Петербург и требуетъ изъ дома денегъ. Надо посовтовать Матрен Кузьминичн не посылать денегъ. Онъ ихъ все равно ‘просадитъ’, а она можетъ нищею остаться. Положимъ, она баба не такая, чтобы бояться бдности. Но у нея на рукахъ дти. Да и зачмъ же добровольно идти навстрчу нищет, если можно этого избяксъ? Самъ же дядя Александръ Николаевичъ, когда все продадутъ съ молотка, будетъ благодаренъ жен, что она кое-что спасла на черный день. Къ ней же онъ придетъ.
— И зачмъ этакіе шалаганы еще дтей плодятъ!— замтилъ Данила Павловичъ.— Вдь вотъ прогоритъ — новыхъ нищихъ прибавится…
Разговоръ перешелъ на дтей Баскакова. Странныя они вышли. Не господа, не мужики. Жили они съ матерью, когда она была еще не замужемъ, въ бдности, росли почти на улиц, учились урывками подъ руководствомъ случайныхъ учителей, ‘заржавленнаго’ преподавателя математики Крестоносцева, отъявленнаго бурсака Воздвиженскаго, простоватаго попа Петра Архангельскаго, потомъ попали въ барскія палаты, когда ихъ отецъ и мать повнчались, и вдругъ увидали около себя гувернантокъ и даже гувернера. Перемна такъ повліяла на нихъ, что они взбунтовались и вырвались изъ-подъ ферулы новыхъ наставниковъ и теперь живутъ ‘безъ узды, безъ палки’, какъ замтилъ Пахомъ Семеновичъ.
— Да, да, что-то выйдетъ изъ этихъ дворянскихъ прегршеній!— проговорилъ Данила Павловичъ.— Хорошаго ждать трудно.
— Можетъ, мужицкая-то порода верхъ возьметъ,— замтилъ Гущинъ.
Въ это время нянька привела дтей прощаться передъ сномъ. Ддъ, отецъ и мать крпко расцловали малютокъ. Гущинъ сталъ собираться домой.
Когда Пахомъ Семеновичъ ушелъ, Данила Павловичъ обратился къ жен.
— Ну, сегодня надо залечь пораньше, чтобы пораньше подняться,— замтилъ онъ.
— Даня, ты не горячись завтра,— пугливо молящимъ тономъ сказала она.
— Ахъ, ты, трусиха!— шутливо проговорилъ онъ, взявъ ее за подбородокъ и цлуя въ губы.— Что мн могутъ сдлать? Я съ, кмъ хочешь справлюсь, а не то что съ этой сволочью…
Онъ обнялъ жену и отправился съ нею въ спальню. Постель была уже приготовлена, и не прошло пяти минутъ, какъ Данила Павловичъ уже лежалъ на ней, широко и сладко звая. Олимпіада Пахомовна поправила теплившуюся въ углу передъ дорогими образами лампаду и опустилась на колни. Она усердно молилась, широко крестясь, длая земные поклоны. Данила Павловичъ уже давно храплъ, когда она тяжело поднялась съ пола и стала раздваться. Раздвшись, она легла рядомъ съ мужемъ и съ любовью взглянула на его лицо. Ни на одну минуту она не переставала думать о немъ. Вс ея молитвы были о немъ, вс ея желанія сводились къ желанію всхъ благъ ему. Ей страстно хотлось поцловать его, но мысль, что ему нуженъ отдыхъ, что его не слдуетъ тревожить, заставила ее удержаться отъ поцлуя. ‘И когда это кончится постройка этой проклятой дороги’,— думала молодая женщина, засыпая.
Проклятая дорога… Можетъ-быть, не одна Олимпіада Пахомовна въ теченіе нсколькихъ лтъ называла такъ эту дорогу, претерпвшую не мало злоключеній со дня своего зарожденія, совершившагося какъ будто въ недобрый часъ. Ея постройка затянулась сильно, не мало акціонеровъ разорилось прежде ея окончанія. Думали даже, что она никогда не будетъ окончена. Но, несмотря на вс толки и слухи, она продолжала строиться. На многіе десятки верстъ растянулась эта страшная линія, какъ сплошная могильная насыпь. Сотни землянокъ и шалашей группировались то тутъ, то тамъ по обимъ, сторонамъ этой насыпи среди болотъ, лсовъ и полей. Эти землянки были не что иное, какъ мрачныя ямы, вырытыя въ земл, подобно обширнымъ могиламъ, въ ямахъ по обимъ сторонамъ тянулись нары, на нарахъ по большей части не было ни рогожъ, ни сна, ни соломы, люди спали здсь на голыхъ доскахъ, и благо было тмъ, кто могъ подложить подъ головы хоть полушубокъ, хоть какую-нибудь одежонку. Промозглый воздухъ, тснота, грязь и пыль были здсь невообразимые. Это были какіе-то клоповники, гд люди, выносливые, грубые, простые люди, быстро хирли, быстро заболвали. Больныхъ переводили въ деревянные бараки. Но едва ли лучше были и эти дощатые шалаши, низкіе и тсные, безъ отдушинъ, безъ постелей, безъ подстилокъ, набитые десятками людей. Но хорошо еще, если тутъ находилось мсто для этихъ людей. Иногда же больнымъ приходилось лежать на земл и ждать, когда для нихъ построятъ новые шалаши, ли рабочіе на открытомъ воздух, гд просто сидя на земл, гд на дощатыхъ, наскоро сдланныхъ скамьяхъ за такими же столами. да была убійственно плоха, особенно въ первое время постройки. Кажется, все негодное въ пищу, все подгнившее, подмоченное, испортившееся свозили сюда. Плохой хлбъ, прогорклое конопляное масло, почернвшій горохъ, наполненная грязью и соромъ гречневая крупа, попортившаяся солонина, говядина съ невыносимымъ запахомъ, все сходило здсь съ рукъ. И чмъ жарче бывали дни, тмъ скоре портилась вся эта провизія, привозимая издалека, за десятки верстъ. Одинъ полководецъ замтилъ, что, формируя дйствующую армію, ‘надо начинать съ брюха’, то-есть съ запаса провіанта. Именно объ этомъ правил, казалось, не вспомнили здсь, формируя рабочее войско. Нердко бывали случаи, что здсь царствовалъ настоящій голодъ. Но едва ли было лучше рабочимъ, когда они не голодали, а должны были сть гнилую пищу. Даже нетребовательный людъ, много работавшій и проголодавшійся, не всегда принимался за эту ду, но голодъ не свой братъ, и волей-неволей приходилось сть и этотъ заплснвшій хлбъ, и это мясо съ червями. Результатомъ являлись болзни, холерные припадки, развитіе тифа. Здоровые не успвали иногда подбирать и относить больныхъ въ шалаши, больные теряли счетъ выбывающимъ изъ ихъ среды на вчный-покой. Ропотъ кругомъ все росъ и росъ, и порой казалось, что довольно искры, чтобы вспыхнуло волненіе. Но это только такъ казалось: утомленные работой, полуголодные бдняки, больные, страдальцы — плохіе бунтовщики. Изъ нихъ является много бглыхъ, много томящихся тоской по родин, но бунтовщиковъ находится мало, и т поддаются только подстрекательству нсколькихъ смльчаковъ. Тяжелая работа притупляетъ человка, длаетъ его апатичнымъ, превращаетъ въ машину. Съ другой стороны и вчная нищета длаетъ человка робкимъ, боящимся потерять мсто, заработокъ, послдній кусокъ хлба. Наконецъ, большинство простыхъ людей знаетъ по опыту, что вс стачки не ведутъ ни къ чему доброму, кончаются не въ пользу стакнувшихся и хорошо еще, если не вызываютъ ‘скуціи’. Вслдствіе всего этого, несмотря на вчный ропотъ, въ ршительныя минуты масса всегда отдляется въ сторону отъ горсти смльчаковъ и ждетъ, что будетъ. Выгоритъ дло смльчаковъ — выиграетъ и она, покорять ихъ силою — она, эта робкая и молчаливая масса, не потеряетъ ничего. Муратовъ зналъ все это и не особенно волновался въ ожиданіи разныхъ стачекъ. Его каждый разъ бсило только одно, что стачка можетъ похитить у его тестя нсколько рабочихъ часовъ и вытянуть изъ кармана нсколько десятковъ и сотенъ рублей на разные побочные расходы. Вотъ почему онъ и теперь собирался хать на работы утромъ въ довольно хорошемъ расположеніи духа. На всякій случай онъ думалъ предупредить кого слдуетъ о томъ, что на работахъ готовится опять стачка, и могутъ понадобиться на помощь казаки. Но прежде чмъ онъ усплъ допить чай, къ нему явились два приказчика съ тревожными извстіями, что рабочіе не хотятъ работать.
— А! Началось!— воскликнулъ Данила Павловичъ, услыхавъ донесенія приказчиковъ.— Чего же вы звали, чего же раньше не предупредили меня?
— Мы-съ не знали ничего, Данила Павловичъ, съ зари это началось,— отвтили въ одинъ голосъ приказчики.
— Съ зари! А я еще вчера зналъ! Вы тамъ сидите и ничего не знаете, а я здсь знаю! Семенъ Нефедовъ еще вчера предупреждалъ меня! Теперь вотъ покуда удастся образумить ихъ, сколько времени пропадетъ! Ваше дло только звать!
Онъ быстро одвался, собираясь хать.
— Будьте на мстахъ, я самъ пріду!— продолжалъ онъ, обращаясь къ приказчикамъ.— По всей линіи не работаютъ, или только здсь?
— Здсь только… Можетъ, такъ только, поартачатся, поартачатся, да и возьмутся за дло… На седьмой верст у моста работаютъ, только тамъ не ладно: двадцать человкъ сбжали…
— Сбжали? Это почему?
— Хворость опять напала тамъ на народъ… Одни лежать, а изъ здоровыхъ двадцать сбжало… Извстно, теперь скоро снокосы начнутся, въ деревн работы, ну, народъ и тянетъ домой… Это ужъ завсегда одна псня… Опять же и страхъ, что люди мрутъ…
— А въ лазарет есть мста?
— Лазаретъ полонъ… Пристраиваютъ еще шалаши…
— Хорошо, я туда заверну тоже…
Приказчики ушли, а Данила Павловичъ, наскоро простившись съ Олимпіадой Пахомовной, похалъ къ мстному начааству, Ему нужно было попросить казаковъ. Не прошло и часу, какъ онъ уже былъ на линіи. Рабочіе не работали и сгруппировались въ кучки, громко разговаривая и шумя. Данила Павловичъ подъхалъ къ одйой кучк и остановился, зорко окинувъ ее глазами.
— Что же это никто не работаетъ?— спросилъ онъ у приказчика, точно онъ ничего не зналъ.
— Отказывается народъ работать,— отвтилъ почтительно приказчикъ.
— Какъ, отказывается? Деньги брать не отказывается, сть не отказывается, а работать отказывается?
Онъ говорилъ громко, обращаясь къ приказчику, а не къ рабочимъ. Его голосъ былъ ровенъ и спокоенъ, точно рчь шла о самомъ обыкновенномъ дл, не вызывающемъ ни тревогъ, ни волненій. Въ кучк рабочихъ послышался смутный ропотъ:
— Гд тутъ работать, какъ животы подвело… Тоже у Калистинскаго-то моста ужъ и мереть сталъ народъ… Помирать-то никому не охота… Тоже сласть!..
Вс говорили вдругъ, наперебой, но безъ раздраженія и безъ злобы.
— У Калистинскаго моста, у Калистинскаго моста!— передразнилъ рабочихъ Данила Павловичъ.— Такъ вдь это не здсь! Тамъ болото, тамъ ничего не подлаешь, если люди хвораютъ! Это не отъ пищи, а отъ болота. Съ Богомъ-то тоже спорить не станешь. Вы бы вонъ помолились, чтобъ оно высохло, тогда и хворь всякая тамъ прошла бы… А я бы вамъ вотъ какое спасибо за это сказалъ… Свчку бы пудовую за васъ поставилъ…
— Ишь, какой добрый,— шутливо вставилъ кто-то.
Гд-то послышался легкій смхъ.
— Да тоже, какъ тухлой говядиной кормятъ, такъ животы-то подведетъ и безъ болота… Вонъ, намеднись, опять съ червями говядину привезли,— раздались голоса.
— А вы Бога бы умолили, чтобы жарища-то спала, такъ тогда бы говядина и не портилась,— отвтилъ Данила Павловичъ.— Или думаете, что легко на васъ все запасти. Дома лучше ли, что ли?.. Хотите, врно, чтобы и того не давали? Ну, что-жъ, не работайте, получайте половину пайка, пока не разберутъ дла…
— Такъ что-жъ это, значитъ, совсмъ уморить съ городу хочешь?— спросилъ кто-то изъ толпы.
— А вы думаете, что вы работать не будете, а я весь паекъ давать буду?.. По закону-то вамъ больше не полагается, если не работаете…
— Законъ!.. Какой такой нонче законъ!— послышался голосъ одного рабочаго.— Вонъ меня по закону внчали, а жена теперь третій годъ въ бгахъ, и закона никакого на нее нтъ… А ты говоришь, законъ…
Въ толп послышался снова легкій смхъ.
— Ай да, молодецъ, ршилъ!— шутливо замтилъ кто-то.
Вдругъ посыпались остроты и шутки. Толпа развеселилась.
— А ты, Данила Павловичъ, покажи намъ, есть ли у тебя такая бумага отъ царя, чтобы народъ голодомъ морить?— серьезно обратился къ Муратову молодой, красивый парень, выступивъ впередъ и какъ бы стараясь подавить взрывъ веселости въ толп.— Если велно народъ православный морить голодомъ — мори, а нтъ, такъ выдавай все, что слдуетъ…
Это былъ Тимоей Шестипалый.
— Ты вотъ ступай работать, тогда теб и выдадутъ, что теб слдуетъ,— сказалъ Данила Павловичъ, взглянувъ на него не безъ злобы.
— Червей-то вмсто говядины! Спасибо! Помирать-то еще не охота. Мы сюда на работу, а не на изморъ пришли.
— Тоже горохъ хорошъ вчерась выдали, ровно дерево гнилое жуешь…
— Объ хлбъ-то зубы обломаешь, да и тотъ плсенью поросъ…— заговорили опять вс вдругъ серьезнымъ тономъ.
— Да русскимъ вамъ языкомъ еще вчера говорили, что вотъ завтра подвезутъ все свжее,— сказалъ приказчикъ.— Тоже на васъ не мало нужно…
— Что тамъ толковать,— сказалъ Муратовъ:— или вс сейчасъ будутъ работать, или половину пайка выдавать тому, кто не работаетъ, а тамъ начальство заставить уже работать… Тоже управа на васъ есть…
— Управа на всхъ есть, не на насъ однихъ,— послышался угрожающій голосъ Шестипалова.— Судъ-то не на одного мужика царемъ данъ…
Но Муратовъ не обратилъ никакого вниманія на эти замчанія и отошелъ отъ кучки рабочихъ съ приказчикомъ. Онъ смотрлъ бодро и весело, какъ опытный главнокомандующій, сразу окинувшій глазомъ поле сраженія и понявшій, въ чемъ дло. Стачка была пустая, ничтожная, вызванная нсколькими горячими зачинщиками. Большинство не работало просто потому, что отчего же и не отдохнуть немного, раздраженія не замчалось нигд, съ первыхъ же словъ было видно, что и безъ всякой военной силы рабочіе примутся снова за работу, даже несмотря на такихъ горлановъ, какъ Шестипалый. Все это опытный въ дл человкъ могъ сразу опредлить по отдльнымъ шутливымъ фразамъ, по спокойному тону говорящихъ, по выраженію изъ скоре насмшливыхъ, чмъ злобныхъ физіономій. Данила Павловичъ сказалъ приказчикамъ, что нужно пообщать и раздать рабочимъ водки, когда они примутся за работу, а что онъ на обратномъ пути все-таки задетъ на мсто съ нсколькими казаками на всякій случай.
Минутъ черезъ десять онъ уже халъ дальше вдоль линіи. На пятой верст онъ обогналъ дв открытыя телги. Въ телгахъ лежало по четверо мужиковъ, облпленныхъ оводами, большими мухами и мошками, какъ мертвецы. Муратовъ окликнулъ возницъ. Оказалось, что это везутъ больныхъ въ лазаретъ. Исхудалые, ничмъ не покрытые, блднолицые бдняки лежали въ грязныхъ рубищахъ неподвижно въ телгахъ подъ палящими лучами солнца. День стоялъ невыносимо знойный, въ неб не было ни облачка. Больныхъ потряхивало на кочковатой дорог, но по ихъ лицамъ не проскальзывало ничего, что говорило бы объ испытываемыхъ ими мученіяхъ, съ ихъ губъ не срывалось ни жалобы, ни стона. Казалось, они застыли, ожидая смерти. Они смотрли страшно. Обогнавъ ихъ, Муратовъ направился прямо къ лазарету, находившемуся близъ Калистинскаго моста. Здсь, у дощатыхъ шалашей, лежали и сидли на земл больные мужики, припекаемые солнцемъ.
— Что, братцы, плохо?— спросилъ ихъ Муратовъ, добродушнымъ тономъ добраго пріятеля.— Ишь Богъ дождя не даетъ, смаялъ совсмъ жарою… И болотина тутъ еще эта проклятая… На грхъ только въ этомъ направленіи путь повели… Что же бараки-то строятъ для нихъ?— обратился онъ къ приказчику.— Торопитесь, не лежать же народу такъ на открытомъ воздух… Говорилъ я, чтобъ, молъ, построили лазаретъ… Тоже не сладко сердечнымъ… А докторъ гд?..
Докторъ оказался въ лазарет.
— Ну, какъ, докторъ? Что больные? Не надо ли имъ чего?— спрашивалъ Данила Павловичъ у доктора, нмца, осматривая больныхъ.— Есть ли чай? Водки не надо ли? Пожалуйста, поберегите народъ!
Онъ, громко говоря съ докторомъ, подошелъ къ нкоторымъ изъ больныхъ и заботливо говорилъ съ ними. Одинъ изъ больныхъ, уже говорившій съ трудомъ, скоре напоминавшій исхудалый трупъ, чмъ живого человка, стадъ просить Данилу Павловича отписать въ деревню его семь, если онъ умретъ.
— Хорошо, братъ, хорошо! Не забуду! Пошлю письмо, деньжонокъ пошлю. Слава Богу, вмст маялись на работахъ!— проговорилъ Муратовъ.— Самъ тоже помучился. Да еще, можетъ, Богъ дастъ, и поправишься!
— Гд ужъ… смерть моя…— прошепталъ больной.
— Не вс болзни къ смерти… Вотъ докторъ поможетъ… А я твоей семьи не забуду, ты не безпокойся!..
— Спасибо,— тихо и покорно отвтилъ больной.— Жена-дтки малыя…
Онъ не договорилъ и смолкъ, смотря неподвижными глазами впередъ.
Въ шалаш было душно и жарко, промозглый воздухъ стснялъ дыханіе.
— Соломы, докторъ, надо добыть или сна… Тоже невозможно больнымъ такъ лежать на доскахъ,— озабоченно говорилъ Муратовъ.— Право, тутъ голову потеряешь, все выписано и ничего не подвозятъ… И то сказать, пора горячая, вс руки заняты… Мы вдь первые піонеры, прелагающіе пути въ этихъ дебряхъ…
Онъ простился съ больными и вышелъ изъ шалаша. У него слегка кружилась голова.
— Великій народъ, поистин великій!— проговорилъ онъ доктору.— Ни жалобы, ни стона! Вонъ она, наша Русь-матушка.
Онъ вздохнулъ.
— А что подлаете? Если бы желзныя дорога не по степямъ и пустынямъ проводились — все бы было, а тутъ и не предусмотришь всего… Вотъ-съ вдь съ мясомъ не можемъ справиться. Солонины навезли — попортилась, бойню устроили — гніетъ чуть не на другой же день мясо, навезли масла — прогоркло… Тутъ Богомъ, а не человкомъ нужно быть, чтобы все шло хорошо… Да теперь еще что! Прежде-то каково было… Теперь всякія бды только въ этомъ участк и происходятъ, а прежде-то везд не лучше было…
Онъ распростился съ докторомъ, прохалъ на бойню, разспросилъ, сколько пригнали скота, приказалъ распорядиться насчетъ того, чтобы мясо покрывали чмъ-нибудь при развозк, и снова вернулся назадъ. Кое-гд по линіи уже начинали работать, но большинство народа сидло и лежало безъ дла. День былъ до крайности знойный, и все голое пространство желзно-дорожной линіи было залито палящими лучами солнца. Данила Павловичъ, прозжая мимо сидвшихъ въ праздности рабочихъ, сдлалъ видъ, что онъ ничего не замчаетъ, и прохалъ въ городъ. Онъ все-таки не оставилъ намренія попросить себ на помощь нсколькихъ казаковъ, хотя уже и былъ вполн убжденъ въ благополучномъ исход стачки. Ему просто хотлось доказать рабочимъ, что онъ всегда можетъ найти поддержку.
— Мы можемъ вамъ дать нсколькихъ казаковъ, но вдь это не поможетъ,— говорило ему любезно одно изъ начальствующихъ лицъ.— Вы знаете, что значитъ привести къ работ…
— Да, да, дать тачку, лопату, ломъ рабочему и поставить его на мсто работы,— отвтилъ Муратовъ.
— Но это и все! Рабочій все-таки не будетъ работать, если не захочетъ… Боле же крутыя мры…
— Не надо мн никакихъ боле крутыхъ мръ,— перебилъ его Муратовъ.— Вы только приведите ихъ къ работ и оставьте мн на часъ нсколько казаковъ.
— Хорошо, это можно…
— Только, пожалуйста, не говорите казакамъ, что ихъ оставляютъ не надолго… Предоставьте все мн…
Не прошло и часу, какъ Данила Павловичъ съ властями и казаками привели нкоторыхъ рабочихъ къ работ. Сцена была нсколько комичная: рабочимъ положили лопаты и ломы въ тачки, ихъ заставили взять эти тачки и идти къ мсту работы, эти рабочіе оказались вдругъ разслабленными, хилыми и больными и едва плелись со своими тачками, говоря, что они не въ силахъ работать. Другіе рабочіе стояли въ сторон и пересмивались, старики сомнительно покачивали головами, не видя никакого толка въ неудавшейся стачк, принявшей съ самаго начала шутливый характеръ. Приводъ къ работ совершился, и власти ухали, оставивъ на мст трехъ-четырехъ казаковъ.
— Вы должны здсь дежурить, пока они не начнутъ работать,— сказалъ Данила Павловичъ казакамъ и тоже ушелъ въ контору, находившуюся шагахъ въ двухстахъ отъ мста работы.
Въ контор онъ принялся пересматривать счеты и бумаги, разговаривая съ приказчиками и попивая чай. Онъ былъ въ веселомъ настроеніи. Наконецъ, въ комнату вошли двое рабочихъ.
— Вели казакамъ-то уходить, Данила Павловичъ,— проговорили они, хмуро исподлобья смотря на, него.
— Какъ уходить? Ихъ начальство приставило дежурить, пока народъ работать не будетъ,— отвтилъ онъ.
— Да ужъ будемъ работать,— отвтили мужики, почесываясь.— Ншто мы это не хотли… Извстно, смутьяны разные…
— Ну, да вотъ изъ-за нихъ казаки и будутъ стоять…
— Да вс будутъ работать, говорятъ теб…
— Ой ли?
— Самъ поди, спроси…
— Ну, посмотримъ!
Данила Павловичъ поднялся съ мста и пошелъ на линію. Толпа народа была теперь неузнаваема. Угрюмая и молчаливая, сдержанная и недоврчивая утромъ, она теперь оживилась. Везд шелъ говоръ, въ нкоторыхъ группахъ слышались смхъ и шутки.
— Что же, братцы, надумались работать?— спросилъ Данила Павловичъ.
— Чего бы не работать, только вотъ корма-то плохи,— послышались голоса.
— Все, братцы, будетъ! День на день и у Бога не приходится, сегодня солнце жаритъ, а завтра, глядишь, дождикъ вымочитъ. Такъ это у Бога, а мы люди, тоже всего не запасешь сразу, всего глазомъ не окинешь.
— Казаковъ-то убрать прикажи!— послышались другіе голоса.
— Да что они вамъ мшаютъ?
— Да вонъ поспроси Тимошку Шестипалова, да Васютку Головастаго, что мшаютъ… Что-жъ не говорите? Ишь, еще и теперь почесываются… Отчехвостили тоже…
Данила Павловичъ усмхнулся, но тотчасъ же обратился къ казакамъ:
— Можете идти! Вы больше не нужны!
Онъ подмигнулъ приказчику, чтобы тотъ далъ казакамъ денегъ. Когда они удалились, говоръ сдлался еще громче, шутки посыпались градомъ. Вс точно вздохнули свободно. Данила Павловичъ объявилъ, что рабочимъ на ночь выдадутъ водки. Онъ шутливо разспрашивалъ съ невиннымъ выраженіемъ лица, почему произошла такая перемна. Оказалось, что, оставшись стоять при рабочихъ, казаки обозлились и начали ругать ‘лежебоковъ’, такъ какъ изъ-за:гихъ имъ, казакамъ, приходилось стоять на воздух, подъ знойнымъ солнцемъ. А разв они, казаки, для того царю служатъ, чтобы стоять на часахъ около какого-нибудь сиволапаго мужика, если онъ работать не хочетъ? Онъ на боку будетъ лежать, а они дежурь ради него въ пол. Брань скоро дошла до того, что казаки пустили въ ходъ нагайки и порядкомъ поколотили лежавшихъ около тачекъ рабочихъ. Толпа, уже соскучившаяся среди бездйствія, и не подумала вступиться за своихъ собратьевъ, а увидала во всей этой сцен только ея комическую сторону. Дйствительно, эти лежащіе у тачекъ рабочіе, эти казаки, дежурящіе около лежащихъ праздно мужиковъ, этотъ взрывъ самолюбія въ оскорбленныхъ своего вовсе не солдатскою обязанностью воинахъ, это полосованіе нагайками удальцовъ-коноводовъ имли для толпы своеобразную смшную подкладку, какъ легкая драка гд-нибудь у кабака, особенно смшно стало толп, когда лежавшіе у тачекъ мужики начинали кричать, что они станутъ работать. Данила Павловичъ, какъ человкъ опытный въ своемъ дл, зналъ впередъ, что все должно кончиться именно этимъ, такъ какъ онъ уже не разъ прибгалъ къ подобнымъ затямъ и только улыбался, слушая разсказы уже принявшихся за работу мужиковъ. Но онъ помнилъ и то, что у него пропала половина рабочаго дня по милости такихъ людей, какъ Тимоей Шестипалый, и не безъ ненависти взглянулъ на этого ‘баламута’…
‘Въ самомъ дл надо съ нимъ покончить’,— мысленно ршилъ онъ.
Часа два-три спустя, Тимоея Шестипалова потребовали въ контору, а оттуда проводили въ городъ. Данила Павловичъ уже заявилъ кому слдуетъ, что у Тимоея Шестиналова просроченный билетъ. Муратову приходилось заплатить за это штрафъ, а Тимоея Шестипалова ршено было отправить по этапу на родину, чтобы онъ не бродяжничалъ съ просроченнымъ видомъ. Муратовъ о чемъ-то долго шептался съ какимъ писцомъ и возвратился потомъ домой, потирая руки…

III.

На слдующій день Муратовъ долженъ былъ хать въ Петербургъ, но онъ не забылъ своего общанія побывать у Матрены Кузьминичны.
Довольно рано онъ похалъ въ Ольхеватое, куда въ годы дтства его такъ часто возили въ торжественные праздники на поклонъ къ его покойному дяд Платону Николаевичу Баскакову. Самодуръ-старикъ, озлобившійся на весь свтъ, жилъ въ своемъ помсть царькомъ, пріютивъ у себя дочерей своего вдоваго брата Александра Николаевича Баскакова, вчно носившагося съ какими-то неисполнимыми проектами. Торжественно, чинно и скучно, какъ какой-то всмъ надовшій обрядъ, шла здсь однообразная жизнь. Казалось, этой жизни но будетъ и конца, какъ вдругъ все измнилось разомъ. Старикъ умеръ скоропостижно, и во владніе Ольховатымъ вступилъ Александръ Николаевичъ Баскаковъ. Его дочерей, жившихъ здсь прежде, уже не было: одна умерла, другая вышла замужъ за Аркадія Павловича Муратова. Александру Николаевичу приходилось поселиться въ Ольховатомъ одиноко. Но у него была на сторон другая семья, любовница, побочныя дти! Эта любовница, Матрена Кузьминична Васильева, была изъ числа его крпостныхъ слугъ, не мало горя и радостей пережилъ онъ съ нею, не мало дтей прижили они вмст. Не долго думая, Александръ Николаевичъ сочетался законнымъ бракомъ съ этой простой, искренно-преданной ему женщиной, и въ Ольховатое перебралась уже цлая семья: мужъ, жена, трое дтей. Въ барскомъ дом началась новая жизнь. Александръ Николаевичъ тотчасъ же ршилъ, что наши старые ‘примитивные’ способы сельскаго хозяйства ‘немыслимы’ и ‘абсурдны’ въ нашъ вкъ, и сталъ ‘изучать’ и вводить ‘англійскіе способы’ обработки земли. Матрена Кузьминична тоже довольно быстро ршила, что комнаты въ Ольховатовомъ точно сараи, что дворъ точно пустырь, а садъ точно кладбище, и стала передлывать все на свой ладъ, не длая, впрочемъ, никакихъ затрать на свои нововведенія, такъ на окнахъ парадныхъ комнатъ появились бутылки съ настойками и маринованными грибками, на двор появились курятники, въ саду на островк, гд былъ ‘храмъ любви’, свидтель самыхъ циничныхъ сценъ во времена крпостничества, развелись утки, разныя клумбы, украшавшіяся когда-то цвтами, были превращены въ гряды моркови, петрушки, картофеля. Дти Александра Николаевича, двочка и два мальчугана, выросшіе на вол, здоровые, крпкіе, какъ крестьянскіе ребятишки, тоже посвоему передлали доставшіяся имъ помщенія, внесли въ эти помщенія слды своихъ вкусовъ и наклонностей, навели въ нихъ своихъ пріятелей изъ деревни, наслдили и насорили тамъ, гд прежде царствовали аккуратность и чистота нежилыхъ покоевъ. Вмст съ семьею Баскакова неребрался къ Ольховатое и гувернеръ дтей Александра Николаевича, бывшій семинаристъ Воздвиженскій, добрый и честный палый, безъ особенныхъ стсненій плевавшій прямо на паркетъ и въ горячихъ спорахъ сыпавшій довольно точными опредленіями людей и характеровъ въ род ‘прохвостъ’, ‘мерзавецъ’, ‘подхалима’, перебралась и гувернантка Анна Ивановна Цвткова, прозванная Александромъ Николаевичемъ ‘двицей въ сапогахъ’, особа не особенно юныхъ лтъ, не особенно высокаго образованія, но чрезвычайно понравившаяся съ перваго взгляда Матрен Кузьминичн своими демократическими вкусами, привычками и рчами, всмъ тмъ, что привилось къ ней въ теченіе долгихъ лтъ горемычныхъ странствованій по чужимъ домамъ разныхъ россійскихъ губерній и уздовъ и въ чемъ уже не прорывалось ровно ничего институтскаго, наивнаго, слащаваго. Эти люди тоже устроили себ въ Ольховатомъ свои уголки по-своему и если у Воздвиженскаго появились во всхъ углахъ окурки папиросъ, на всхъ столахъ Дарвины и Молешоты, а на всхъ стульяхъ подтяжки, панталоны и блье, то у Цвтковой комната была полна обрзковъ разныхъ ситцевъ и шерстяныхъ матерій, такъ какъ она не только учила дтей, но и шила, и перешивала все, что ей подвертывалось подъ руку — платье для Матрены Кузьминичны, сорочку для Воздвиженскаго, шаровары для мальчугановъ семьи Баскакова. Заглянувъ однажды въ барскіе хоромы, одинъ изъ старыхъ слугъ Платона Николаевича только вздохнулъ и проговорилъ: ‘ишь, какъ загадили да запакостили все!’ Но — странное дло — только теперь въ эти хоромы стало тянуть людей. Прежде сюда здили только по обязанности, по необходимости, теперь сюда стремились отдохнуть простые люди въ род чистопольскаго священника отца Петра Архангельскаго и его семьи, назжавшихъ сюда на недли изъ Чистополья,— въ род учителя математики Крестоносцева, ‘заржаввшаго, по его собственнымъ словамъ, въ город за своею цифирью’,— въ род Олимпіады Пахомовны, назжавшей отъ времени до времени съ мужемъ и ребятишками къ тетушк Матрен Кузьминичн отдохнуть на вольномъ воздух отъ хозяйства. Самъ Данила Павловичъ, чувствовавшій себя не въ дух въ былые дни въ Ольховатомъ, охотно прізжалъ сюда теперь. Не ужился здсь только самъ хозяинъ, Александръ Николаевичъ Баскаковъ: англійское сельское хозяйство не удовлетворяло его, ему нужно, было боле дятельное бездлье, ему нужно было составлять какіе-то планы, приводить ихъ въ исполненіе, вчно двигаться и вчно, въ сущности, ничего не длать. Разъ онъ похалъ въ Петербургъ покупать какія-то машины, и вмсто машинъ купилъ совершенно случайно и неожиданно для себя съ торговъ домъ. Онъ тотчасъ же написалъ жен, что онъ сбился съ ногъ, подыскивая себ домъ въ Петербург, что, наконецъ, ему удалось найти подходящій, что онъ его купилъ, что онъ его передлаетъ, что семь нужно жить по зимамъ въ Петербург, такъ какъ этого требуетъ образованіе дтей. ‘Положимъ, они у насъ растутъ американцами, на свобод, въ черномъ труд, но все же нужными умственное развитіе, и дипломы’,— заканчивалъ онъ свое письмо. Онъ былъ уже самъ вполн убжденъ, что онъ похалъ въ Петербургъ не за машинами, а для покупки подходящаго дома. Онъ тутъ, но обыкновенію, не лгалъ передъ другими, онъ даже не обманывалъ себя, онъ въ подобныхъ случаяхъ при своемъ пылкомъ воображеніи всегда бывалъ твердо убжденъ, что случайно подвернувшееся ему подъ руку дло было не случайностью, а завтною цлью, манившею его къ себ издавна. Такихъ завтныхъ цлей у него въ жизни было не мало: онъ по призванію и табакъ разводилъ, и антрепренеромъ провинціальнаго театра былъ, и гд-то слушалъ лекціи химіи, надясь сдлаться и мыловаромъ, и производителемъ какихъ-то ‘химическихъ матеріаловъ’, и ‘изобртателемъ новыхъ способовъ окрашиванія матерій’. Къ однмъ завтнымъ цлямъ онъ стремился годъ или два, къ другимъ — его стремленіе охладвало въ нсколько мсяцевъ. Во всякомъ случа горячности и рвенія на первыхъ порахъ онъ выказывалъ въ каждомъ дл не мало. То же случилось и теперь. Онъ принялся усердно за перестройку дома и уже не думалъ о возвращеніи къ сельскому хозяйству. Возня съ каменщиками, съ плотниками, съ подрядчиками и архитекторами такъ заняла его, что онъ чувствовалъ себя, какъ рыба въ вод. Это все были новые для него люди и каждому изъ нихъ онъ могъ разсказывать безконечное число анекдотовъ изъ своей жизни, каждаго изъ нихъ могъ удивлять своими разнообразными талантами, знаніями, занятіями. Но по мр окончанія работъ онъ все чаще и чаще сталъ разсуждать съ архитекторомъ о томъ, что этотъ домъ все-таки старый домъ и потому его нельзя сдлать такимъ, чтобы примнить къ его постройк вс новйшія усовершенствованія. Архитекторъ говорилъ, что этотъ домъ можно бы съ выгодой продать, а на вырученныя отъ продажи деньги построить новый, съ разными новйшими удобствами. Эта мысль улыбнулась Александру Николаевичу, тмъ боле, что кругомъ него шла начавшаяся въ то время въ Петербург горячка домостроительства, везд возникали зданія, поражавшія блескомъ вншнихъ украшеній, затйливостью архитектуры. На счастье Баскакова, навернулся выгодный покупщикъ на купленный имъ домъ, и онъ, недолго думая, продалъ домъ и уговорился съ архитекторомъ създить за границу, чтобы посмотрть тамъ на лучшія постройки. Сказано — сдлано. Александръ Николаевичъ уже проникся мыслью о постройк не одного дома, а нсколькихъ домовъ со всми новйшими усовершенствованіями. Онъ уже говорилъ о томъ, что Петербургь нуждается именно въ такихъ постройкахъ, что Петербургу совстно отставать отъ другихъ столицъ въ этомъ отношеніи. А переселеніе семьи для окончанія образованія дтей въ Петербург? Онъ теперь уже не думалъ объ этомъ и говорилъ, что даже лучше оставить дтей расти въ деревн на свобод ‘американцами’. Почему-то онъ былъ убжденъ, что его дти воспитываются по-американски, такъ какъ они растутъ на вольной вол, работаютъ по-мужицки, столярничаютъ, занимаются кузнечнымъ дломъ, пашутъ, однимъ словомъ, ‘непринужденно развиваютъ свои естественныя наклонности’.
— Это величайшій принципъ педагогики,— съ паосомъ утверждалъ онъ и клялся торжественно, что онъ никогда не станетъ насиловать вкусовъ дтей.— Я изучалъ серьезно этотъ предметъ и никогда не измню своихъ взглядовъ на это дло!
При такихъ твердыхъ убжденіяхъ онъ съ легкимъ сердцемъ укатилъ въ Парижъ для изученія архитектурныхъ стилей и провелъ недурно зиму въ столиц Франціи. Къ весн начались и его постройки въ Петербург, при чемъ заложено было въ банк Ольховатое. Теперь Александръ Николаевичъ былъ уже весь погруженъ въ финансовые расчеты съ одной стороны, а съ другой — въ разъзды по заводомъ и фабрикамъ, въ разсматриванье разныхъ образцовъ паркетовъ, мраморовъ, кирпичей, изразцовъ. Какое отопленіе устроить въ домахъ? Какія печи практичне? Нужны ли камины по нашему климату и какіе камины? Вс эти вопросы были для него вопросами государственной важности. Ихъ обсуждалъ онъ съ компаніей архитекторовъ и заводчиковъ и у Бореля, и у Дюссо, и у Доротта. Онъ былъ вчно озабоченъ, вчно въ движеніи, и когда онъ появлялся съ пріятелями въ модныхъ ресторанахъ, то казалось, что онъ и пьетъ, и стъ на ходу. Среди самыхъ оживленныхъ бесдъ о театр, о кокоткахъ, о политик, онъ вдругъ длалъ серьезное лицо, отходилъ въ уголъ, съ глубокомысленнымъ видомъ ощупывалъ печь, щелкая по ней пальцами, и замчалъ:
— А что вы ни говорите, а наши старыя изразцовыя печи лучшій способъ отопленія!
Или обращался озабоченно къ архитектору и говорилъ:
— Батенька, къ Бляеву-то мы и не създили посмотрть паркеты, надо вдь все десять разъ переговорить, прежде чмъ что-нибудь выбрать.
Иногда, прозжая по какимъ-нибудь захолустнымъ улицамъ Петербурга, онъ глубокомысленно и сосредоточенно обозрвалъ разные пустыри, лачуги и заборы, и замчалъ:
— Все это надо уничтожить! Этотъ домъ срыть! Здсь улицу провести, тамъ разбить скверъ!
По его лицу пробгала улыбка полнаго счастія и душевнаго благодушія при мысли о томъ, какъ удивятся его ‘Матрона’ и его ‘американцы’, пріхавъ въ Петербургъ и узнавъ, что тутъ цлыя улицы, что тутъ скверы носятъ названіе ‘баскаковскихъ’.
— Простота деревенская! Имъ все въ диво!..
Казалось, онъ ршился перестроить и пересоздать весь Петербургъ. Проходя гд-нибудь по набережной Фонтанки и видя выгружаемый съ барокъ кирпичъ, онъ останавливался съ видомъ знатока, бралъ въ руки одинъ изъ кирпичей, щелкалъ по немъ пальцами, поднося его поближе къ уху, и тотчасъ же сообщалъ:
— Стоитъ столько-то, съ завода такого-то. Я не беру подобнаго кирпича, у меня съ такимъ кирпичомъ заводчикъ обратно бы домой прогулялся.
Этотъ апломбъ поражалъ даже спеціалистовъ. Вс говорили про Баскакова:
— Знаетъ человкъ дло! Его не проведешь!
Его уважали за его практичность еще боле, потому что онъ могъ также съ видомъ спеціалиста говорить о театр, о разведеніи табака, о мореплаваніи, объ Америк.
— Гд-гд не бывалъ этотъ человкъ и все-то онъ знаетъ,— говорили про него.
Особенно любилъ онъ огорошивать молодежь и новичковъ разсужденіями о томъ, что вся наша бда въ недостаткахъ спеціальныхъ знаній и практической подготовки.
— Мы вс латынь какую-то учимъ и витаемъ въ облакахъ, когда нужно умть квасъ длать, да хлбъ печь, да черную работу справлять.
А Матрена Кузьминична то и дло получала письма съ требованіями денегъ и денегъ. Она безропотно высылала все, что получалось съ имнія, а имніе давало не мало, хотя хозяйство и велось теперь не на англійскій ладъ, а на русское ‘какъ Богъ на душу положитъ’.
Матрена Кузьминична была своеобразнымъ человкомъ. Ея любовь къ Александру Николаевичу была безпредльна, хотя, повидимому, эта любовь и прошла цлый рядъ самыхъ разнообразныхъ измненій. Сначала Матрена Кузьминична была просто любовницей изъ крпостныхъ, рядилась и ‘фырша’ на дворню, потомъ, когда Баскаковъ пересталъ быть для нея бариномъ, и когда онъ все-таки продолжалъ поддерживать съ нею связь, она превратилась въ мать семейства, и среди этой семьи любимымъ баловнемъ-ребенкомъ сдлался онъ, въ немъ для нея все было хорошо, и его не по лтамъ молодыя увлеченія, и его краснорчіе, и его ласки. Она его и журила, какъ мать, и баловала, какъ мать. Когда онъ на ней женился, она вовсе не возгордилась, она даже какъ будто не сознавала, насколько она стала богата. Она вступила въ Ольховатое скоре какъ ключница, какъ управительница, какъ опекунша, чмъ какъ барыня. Ни разу она не возразила Александру Николаевичу на его желанія купить т или другія машины, возвести ту или другую постройку. И то сказать, она всмъ и каждому только о томъ и твердила:
— И всего у насъ теперь вволю, только птичьяго молока недостаетъ, такъ что и желать нечего.
Чего же ей было задумываться о томъ, что мужъ бросаетъ деньги на втеръ? Ихъ ‘такая прорва’, что только успвай обирать.
— Тамъ хлбъ продашь, тутъ овесъ купятъ, здсь масло, творогъ и сметана требуются въ городъ,— говорила она.— Да однихъ яицъ димъ, димъ, а все продавать еще приходится. Что-жъ не дурить Александру Николаевичу! Пусть его тшится.
Но залогъ имнія немного смутилъ ее. Она помчалась къ Данил Павловичу разспрашивать, какъ и что будетъ: явятся ли въ имніе люди, взявшіе въ залогъ имніе? не помшаютъ ли они ей хозяйничать? можетъ ли она распоряжаться доходами? Данила Павловичъ успокоилъ ее, сказавъ, что она попрежнему остается полной хозяйкой и что никто въ ея дла вмшиваться не можетъ. Она успокоилась снова. Только когда Александръ Николаевичъ потребовалъ, чтобы хлбъ былъ проданъ на корню — она уже совсмъ растерялась. Начались переговоры съ Данилой Павловичемъ, и онъ отчасти открылъ глаза Матрен Кузьминичн на положеніе дла…
Онъ теперь халъ съ цлью еще боле просвтить ее. ‘Жаль, если баба по-міру пойдетъ изъ-за затй своего дурака-мужа’,— думалъ онъ, и гд-то въ далекомъ уголк мозга у него промелькнула мысль: ‘да еще и на шею намъ потомъ съ дтьми сядетъ’. Эта мысль все серьезне и серьезне начала озабочивать Данилу Павловича, и онъ ршился твердо ‘настроить бабу, какъ слдуетъ, и спасти ей хоть что-нибудь, если дло дойдетъ до разоренія’. Онъ вдругъ даже проникся совсмъ родственными чувствами къ Матрен Кузьминичн и ея дтямъ, и мысленно называлъ ихъ ‘простыми малыми’, ‘хорошими людьми’. Никогда еще въ жизни не проявлялъ онъ такой готовности помочь ближнимъ, какъ теперь. Правда, это ему ничего не стоило, и даже могло въ будущемъ избавить его отъ непріятныхъ попрошайствъ со стороны обнищавшей семьи. Но сознанія этого у Данилы Павловича не было: онъ теперь просто благодушествовалъ, какъ человкъ, сознающій, что онъ поспетъ какъ разъ во-время на помощь ближнему, и что вс его усилія на эту очень существенную помощь могутъ ограничиться простыми разговорами, разъясненіями, совтами. Это сознаніе совсмъ развеселило Муратова, и онъ пріхалъ въ Ольховатое въ отличномъ настроеніи духа. Всю семью онъ засталъ за обдомъ.
— Данила Павловичъ, милости просимъ! ужъ я думала, что не прідешь!— воскликнула радушно Матрена Кузьминична, увидавъ его и идя ему навстрчу.— Мы вотъ обдать собрались.
Данила Павловичъ поздоровался съ нею, съ ея дтьми, съ Воздвиженскимъ и съ Анной Ивановной Цвтковой.
— Общалъ, такъ не обману,— отвтилъ онъ.
— Ну, да вдь ты, батюшка, тоже крпостной человкъ своего дла,— сказала Матрена Кузьминична.— Иной разъ и радъ бы въ рай, да грхи не пускаютъ… Ну, садись съ нами за столъ…
Данила Павловичъ слъ къ столу между двумя плотными, загорлыми, одтыми по-русски юношами лтъ пятнадцати и шестнадцати, сыновьями Матрены Кузьминичны.
— Да, дла много, вчера особенно уморился. Съ работниками возился. Бда, что за народъ,— сказалъ Данила Павловичъ.— Упарился совсмъ.
— Ну, а у насъ ботвинья, вотъ и выйдетъ, что вчера упарился, а сегодня отойдешь немного,— пошутила Матрена Кузьминична.— Знаю я, каково тоже на жар съ рабочимъ народомъ возиться. Спасибо, у меня еще мои молодцы, да Андрей Степановичъ меня въ пол замняютъ…
Данила Павловичъ обратился къ своимъ двоюроднымъ братьямъ:
— Сами присматриваете?
— Да мы, почитай, все время въ пол. Работы много,— отвтили разомъ юноши.
— Они, знаешь, на что другое лнивы, а въ пол ни одинъ батракъ не угоняется за ними въ косьб, либо въ какой другой работ,— сказала мать.
— Такъ и надо, черный-то трудъ нужне всего,— сказалъ Данила Павловичъ.
Онъ выпилъ водки и принялся съ аппетитомъ за сытный обдъ.
Взглянувъ на собравшихся здсь людей, трудно было поврить, что это семья одного изъ Баскаковыхъ. Семья напоминала скоре семью какого-нибудь подрядчика изъ крестьянъ, чмъ семью родовитаго барина. Здсь все было просто, начиная съ сытныхъ блюдъ и кончая одеждами, красными рубахами молодыхъ людей, русскимъ платьемъ семнадцатилтней дочери хозяйки, ситцевыми платьями гувернантки и Матрены Кузьминичны, не снявшей съ себя даже передника.
— Имъ, батюшка, безъ чернаго труда не обойтись, самъ знаешь,— сказала Матрена Кузьминична и съ горечью добавила: — особливо, какъ начнемъ хлбъ на корню продавать…
— Ну, это-то пустяки!— проговорилъ рзко и грубовато старшій сынъ Николай.— Кулаковъ-то, да міродовъ нечего обогащать.
— А вы имъ сообщали объ этомъ?— спросилъ Данила Павловичъ.
— Да вдь они и письмо-то мн читали,— отвтила Матрена Кузьминична.— Тоже онъ тамъ нацарапаетъ, такъ не скоро я разберу его маранье. На мдныя деньги обучена-то. Да потомъ, съ кмъ же мн и посовтоваться, какъ не съ своими ребятами? Вотъ къ теб они послали, да не удалось толкомъ переговорить. А дло-то это такое, что просто подъ ребро меня поддло.
Матрена Кузьминична опустила вилку и ножъ, и съ выразительными жестами простой женщины, стуча пальцами въ грудь и разводя руками, заговорила:
— Ты самъ посуди, я баба простая, у меня на рукахъ и хозяйство, и куры, и свиньи, и тоже семья, я одна, я и туда, я и сюда, я и въ третье мсто, а онъ только знай что денегъ, денегъ, да денегъ требуетъ. Конечно, все его. Мн не жаль. Мн его денегъ не нужно…
— Какъ не нужно?— отрывисто замтилъ Данила Павловичъ.
— Да Богъ съ ними, кабы он были. А только гд я ему возьму денегъ лтомъ? Свиныхъ сынковъ мн, что ли, не поенными на базаръ, за грошъ везти? Или хлбъ, какъ онъ отписываетъ, на корню продать за полцны, курамъ на смхъ, подлецамъ на разживу?
Матрена Кузьминична перемнила тонъ и пвучимъ голосомъ проговорила:
— А хлба-то какіе здсь, Данила Павловичъ! Самъ лучше меня знаешь! Въ ростъ человка солома-то, а колосъ — говорить нечего — смотрлъ бы, не насмотрлся бы! Одно слово благодать, благодать Божія! И экій-то хлбъ на корню какому-нибудь кровопійц продать. Да отсохни мой руки, если я возьму за такой хлбъ на корню деньги.
— Тоже бились, бились и по осени, и по весн съ землею-то, а тутъ, на, поди, продавай, все за грошъ,— сказалъ старшій сынъ.
— Я очень радъ, что и вы такъ на это дло смотрите,— замтилъ Данила Павловичъ.— А я ужъ думалъ, что опять поблажка дяд будетъ. Дло-то теперь идетъ серьезное, Матрена Кузьминична. Вы, можетъ-быть, даже и не подозрваете, что вамъ грозитъ. Дядя, кажется, зарвался со своими постройками, и никакія продажи хлба на корню не выручатъ его изъ бды.
— Какъ изъ бды? Изъ какой бды?— всполошилась Матрена Кузьминична и испуганными глазами взглянула на Муратова.
— Да я думаю, что онъ надлалъ неоплатныхъ долговъ.
Матрена Кузьминична еще шире открыла глаза.
— Да какъ же такъ? Вдь я же ему посылала?
— Да и имніе онъ заложилъ.
— Ну!
— Ну, и всего этого мало.
— Да куда же онъ могъ этакую прорву денегъ истратить?
— А постройка домовъ?
— Ну да, такъ, значитъ, теперь дома есть…
— Да, есть они, а доходу покуда съ нихъ нтъ…
— Да вдь деногъ-то они стоятъ. Продать-то ихъ можно.
— Можно. Ихъ и продадутъ, можетъ-быть, съ молотка за полнйы. И имніе продадуть.
— Господи, такъ что же это будетъ!— воскликнула, всплеснувъ руками, Матрена Кузьминична.
Она совсмъ растерялась и смотрла съ недоумніемъ то на того, то на другого изъ присутствующихъ.
— А то, что безъ угла останемся,— замтилъ старшій сынъ.
Данила Павловичъ серьезно проговорилъ:
— Очень можетъ быть. Но потому-то и надо теперь что нибудь приберечь да припрятать на черный день.
— А Александра Николаевича въ тюрьму-то, въ яму-то за долги не могутъ посадить?— спросила Марья Кузьминична испуганнымъ тойомъ.
— Ну до этого еще далеко,— отвтилъ Муратовъ.— Да я и не знаю его длъ, я только высказываю свои предположенія. Можетъ-быть, дла вовсе не такъ дурны, какъ я думаю…
— Ну да! Дла — какъ сажа бла!— проворчалъ старшій сынъ.
— Да молчи ты, Николка!— прикрикнула Матрена Кузьнинична,— Пусть Данила Павловичъ все намъ объяснитъ. Тоже темные мы люди. Ничего-то мы не знаемъ. Что же длать-то намъ?
— Беречь деньги — вотъ все, что могу я посовтовать покуда,— сказалъ Муратовъ.— Не посылайте боле ни гроша Александру Николаевичу.
— Батюшка, да если онъ въ такой бд…
— Грошами вы дла теперь не поправите, а каждая копейка нужна на черный день для него же. Вы вотъ это-то помните, а то я вдь васъ знаю, вы все готовы ему отдать.
— Да вдь все его и есть. У насъ нашего-то что? Ничего своего ни за нами, ни передъ нами.
Она обернулась къ гувернантк:
— Вотъ карты-то и правду сказали. Вчера прикинула на него: большія хлопоты и душевная тревога вышли, такъ оно и есть дло-то.
— У васъ ужъ всегда такъ выходитъ, какъ только на Александра Николаевича загадаете,— отрывисто сказала гувернантка.
— Да, всегда такъ, потому что у него большія хлопоты и душевная тревога. Человкъ ужъ такой.
Обдъ, между тмъ, пришелъ къ концу. Матрена Кузьминична перецловалась со всми и проговорила Данил Павловичу:
— Ну, ужъ теперь я вплоть до твоего прізда изъ Петербурга въ одурніи, ровно потерянная, ходить буду… Такъ вотъ мн все и будетъ мерещиться, что его въ яму сажаютъ…
— Ну, объ этомъ и не думайте!— отвтилъ Муратовъ.— Думайте объ одномъ, какъ бы денегъ прикопить, да припрятать побольше. И вамъ, и ему он пригодятся.
— У меня ужъ кое-что и есть. Больше полтыщи, должно-быть, есть,— сказала Матрена Кузьминична таинственно.— Откладывала тоже…
— Какъ? Только?— удивился Данила Павловичъ.
— Да на что же намъ было? Слава Теб, Господи, жили на всемъ на готовомъ, что выручала, то ему и отсылала.
— Ну, не думалъ я, что вы такая,— сердито проговорилъ Данила Павловичъ и запнулся, чуть не сказавъ, ‘дура’.— Нужно было и о черномъ дн подумать.
— Да какъ же о немъ было думать, когда въ экій рай попали,— сказала Матрена Кузьминична.— Вдь ты взгляни, чего у насъ нтъ: и птица, и скотина, и лса, и поля, и огороды…
Она вдругъ что-то вспомнила и дотронулась до руки Данилы Павловича съ сладкою и таинственною улыбкой на лиц.
— А помнишь бычка-то холмогорскаго, что запрошлымъ лтомъ выписаіи! Племя вдь пошло. Телочки, ну, вотъ точка въ точку въ него вышли! А-ахъ, и что это за красота, такъ я теб и описать словами не умю… Вотъ пойдемъ ужо на скотный дворъ, кстати на птичник покажу, какихъ я индюшекъ завела. По осени вотъ Лип пришлю на жаркое своихъ вскормленныхъ…
Матрена Кузьминична задумалась.
— Всего-то этого лишиться, всего!— задумчиво проговорила она, качая головой.
По ея мясистымъ щекамъ медленно потекли слезы.
— Полноте, Матрена Кузьминична,— сказалъ Данила Павловичъ.— Все будетъ, только поступайте осмотрительно и разсчетливо. Безъ моего вдома копейки не посылайте дяд. Я завтра же ду въ Петербургъ и все разузнаю. Тогда и сообразимъ, какъ поступать и что спасти можно. Всего, конечно, не спасете, а все же нищими не останетесь.
— Да я, голубчикъ, бдности да труда не боюсь, они тоже,— проговорила Матрена Кузьминична, указывая на дтей:— а такъ взгрустнулось, что вотъ все это теперь есть, и телки, и индюшки..
Она вдругъ оборвала рчь и совсмъ бодро проговорила:
— Ну, да съ Богомъ спорить не станешь! Сегодня далъ, завтра взялъ, можетъ, это даже и во спасеніе наше! Тоже зазнается человкъ въ изобиліи-то.
Она усмхнулась.
— Глядишь, тогда и соколъ нашъ вернется во-свояси, какъ крылья-то пообшибутъ въ столиц-то, въ Питер-то… Ужъ вдь онъ этакъ-то не разъ леталъ-леталъ, а потомъ хроменькимъ да тощенькимъ къ той же Матрен Кузьминичн подъ крылышко возвращался…
Она покачала головой.
— И когда это онъ у насъ на свою жердочку навсегда усядется? Вдь ужъ пора бы угомониться! Такъ нтъ, прыти этой самой ему одному на трехъ человкъ отпущено. За то только и полюбила съ самаго первоначалу…
Затмъ Матрена Кузьминична повела Данилу Павловича на скотный дворъ и въ птичникъ. Она не могла удержаться, чтобы не показать своихъ сокровищъ. Осматривая все это, Муратовъ понялъ, что дйствительно можно всплакнуть, теряя такое хозяйство. Это была въ полномъ смысл слова полная чаша и, нужно прибавить, чаша замчательно чистая. На всемъ лежали слды того, что за всмъ этимъ смотритъ хозяйскій опытный глазъ, что всего этого касается простая, рабочая и притомъ замчательно чистоплотная хозяйская рука. Данила Павловичъ впервые съ интересомъ всмотрлся въ это хозяйство. Прежде онъ не обращалъ на это вниманія, бывая у тетки. Его поразилъ не только здоровый и веселый видъ животныхъ, но и видъ работницъ и работниковъ. Вс эти люди были плотные, здоровые, бодрые, и сама Матрена Кузьминична среди этихъ бабъ съ подоткнутыми подъ пояса юбками, съ здоровыми и блыми обнаженными руками, среди этихъ молодыхъ работниковъ въ чистыхъ ситцевыхъ рубахахъ, и съ бойкимъ видомъ, казалась старшей между равными, а не хозяйкой. Ея сыновья, ея дочь среди этихъ людей были тоже своими людьми, ничмъ не отличались отъ нихъ, Данилу Павловича поразилъ даже тотъ тонъ, какимъ говорили вс эти люди о животныхъ. Матрена Кузьминична, поглаживая какую-нибудь корову, заявляла: ‘это вдь моя вскормленница, при мн и родилась, отъ Рыжухи’. Сыновья Матрены Кузьминичны съ блестящими отъ восторга глазами и ласковыми улыбками похлопывали какого-нибудь жеребчика и заявляли, что это ‘такой конь, что и цны ему нтъ’. Они вс говорили объ этихъ животныхъ, точно о своей родн, о своихъ питомцахъ. Оказалось, что у Маши, дочери Матрены Кузьминичны, на-дняхъ горе случилось — ея телочка захворала.
— Ужъ Маша плакала, плакала, спасибо, Николушка запрягъ въ бгунцы своего ‘Стрльца’ да привезъ ветеринара, тотъ и помогъ телк…
Данил Павловичу даже смшно стало: никогда въ жизни не испытывалъ онъ этихъ чувствъ. Одъ былъ бы страшно пораженъ потерею благосостоянія, но, теряя благосостояніе, онъ даже и не задумался бы о томъ, продадутъ или не продадутъ его лошадей и коровъ. Тутъ же люди очень равнодушно смотрли на то, что отецъ семьи бросилъ на втеръ вс доставшіеся по наслдству капиталы и вырученныя отъ хозяйства деньги, и готовы были плакать о томъ, что у нихъ отнимутъ ихъ ‘Рыжухъ’ и ‘Стрльцовъ’. Сыновья Матрены Кузьминичны такъ же относились и къ хлбу: имъ было жаль продать его на корню, потому что они какъ бы сами вырастили его, ихъ мучило бы сознаніе, что этотъ дозрвающій хлбъ уже не ихъ, что онъ уже чужой. ‘Глупый народъ,— мысленно ршилъ Данила Павловичъ.— И то сказать, они деньгамъ и цны не знаютъ’. Отчасти онъ былъ правъ, по крайней мр, относительно Матрены Кузьминичны, въ ея голов большія цифры укладывались плохо, и она, какъ это ни было странно, готова была скоре торговаться изъ-за пяти или десяти рублей при той или другой покупк и продаж, чмъ размышлять о томъ, сто или двсти тысячъ ухлопалъ на домъ ея мужъ.
Находившись до усталости по конюшнямъ и хлвамъ, по птичникамъ и огородамъ, Данила Павловичъ сталъ собираться хать. Но Матрена Кузьминична ни за что не отпускала его безъ чаю, говоря, что чай мигомъ приготовятъ, что это ужъ расчета ему во времени не составитъ. Онъ остался. Пока хозяйка хлопотала о ча, Муратовъ заговорилъ съ двоюродными братьями и Воздвиженскимъ.
— Вы ужъ, господа, не давайте Матрен Кузьминичн размягчаться. Она, пожалуй, получитъ отъ дяди еще слезное письмо и растаетъ,— говорилъ онъ:— а тутъ нужна твердость.
— Ужъ чего тутъ потакать, коли дло-то такъ пошло,— сказалъ старшій сынъ Баскакова.— Точно малолтокъ нашъ Александръ Николаевичъ, самъ въ петлю лзетъ. Набаловала его мать тоже!
— Онъ, Данила Павловичъ, письма-то уже такія пронзительныя пишетъ, что мать, какъ станутъ ей читать ихъ, такъ сейчасъ подопретъ щеку рукой и сама въ слезы,— замтилъ младшій братъ, Александръ.
— Да, соловьемъ заливается нашъ Александръ Николаевичъ, вотъ какъ ты, когда ‘Вороного’ купить хотлъ,— замтилъ ему Воздвиженскій.
— Такъ я ‘Вороного’ на племя просилъ купить, я не въ трубу деньги пустить хотлъ,— запальчиво загорячился Александръ и тотчасъ же обратился къ Муратову:— За такого коня, Данила Павловичъ, отдай все и то мало. Видли? Вдь правду я говорилъ, что упустить изъ рукъ такого коня, такъ лучше и не жить.
— Ну, и настоялъ-таки на своемъ, значитъ?— спросилъ Данила Павловичъ.
— Еще бы?— шутливо сказалъ Воздвиженскій.— У него отъ этихъ просьбъ-то даже животъ къ ночи подвело! Ну, Матрена Кузьминична сейчасъ липоваго цвту ему и утшенія: ‘куплю, куплю, только не стони’.
Александръ покраснлъ, насупился, но тотчасъ же засмялся:
— Это я не съ горя, а квасу много въ тотъ день на работ выцдилъ, на споръ дло шло, кто больше наработаетъ, я или Никитка Ивановъ, ну, наработалъ я больше да упарился знатно, напился квасу, животъ и схватило…
— А Ольховатое-то продавать не сейчасъ будутъ?— спросилъ брать Николай.
— Можетъ-быть, и совсмъ не будутъ продавать,— сказалъ Данила Павловичъ.— Во всякомъ случа дло протянется долго.
— Мы лошадей и коровъ не дадимъ,— ршилъ братъ Александръ.— Это наша скотина,
— Какая же ваша, туть все Александру Николаевичу принадлежитъ,— замтилъ Данила Павловичъ.— Если что и можно будетъ спасти, то надо будетъ тайкомъ сдлать. Ну, да это еще можно будетъ обсудить. Теперь же только хлопочите, чтобы мать ничего не давала отцу да приберегала деньги. А то съ ея пятьюстами рублями далеко не удете.
— Ну, это-то пустяки!— коротко сказалъ Николай.— Вонъ другіе мужики-то на полтысячи какое хозяйство заводятъ, коли работники въ дом есть. А, конечно, больше будетъ, лучше будетъ…
— Да къ тому же намъ только землю нужно, а скотину мы не дадимъ,— опять замтилъ братъ Александръ.— Да я лучше застрлю ‘Вороного’, а не отдамъ…
Въ его глазахъ сверкнулъ огонекъ, напоминавшій выраженіе, появлявшееся въ глазахъ самого Данилы Павловича и въ глазахъ покойнаго Платона Николаевича Баскакова.
Въ это время подали чай.
Снова начались разговоры, и Данилу Павловича опять удивило, что семья, повидимому, все-таки не понимала размровъ грозящей ей бды. Вс были снова бодры и веселы. Вс начали даже подшучивать надъ тмъ, какъ это къ нимъ вернется ихъ ‘строитель’ на палочк верхомъ, какъ онъ будетъ ‘бобы разводить’. Вообще отношенія здсь всхъ къ отсутствующему Баскакову походили на отношенія къ избалованному, любимому ребенку: его и пугнуть, и головомойку ему зададутъ за шалости, но это такъ только, ради приличія, а не изъ потребности быть строгими. Муратову даже досадно стало, что они вс такіе ‘глупые’. Ему хотлось сказать, что это потому, что они ‘горя еще не видали’. Но тотчасъ же ему вспомнилась былая жизнь этой семьи, и онъ пожалъ плечами:
— Нтъ, горя-то они видли много… Обтерплись, что ли?.. Или это просто тупость?— задавалъ онъ себ вопросы.

IV.

Пріхавъ въ Петербургъ и нанявъ у дебракадера перваго попавшагося извозчика, Данила Павловичъ не безъ удивленія сталъ вглядываться въ физіономію столицы. Залитый яркими лучами лтняго утренняго солнца, городъ имлъ странный видъ: казалось, онъ весь перестраивался, передлывался, обновлялся. Признаки домостроительной горячки бросались въ глаза повсюду. Лса около домовъ встрчались въ каждой улиц, въ каждомъ переулк. Въ то же время шла дятельная перестилка мостовыхъ. Рабочіе попадались на каждомъ шагу. Везд пахло известью, асфальтомъ. Добравшись до дома Александра Николаевича Баскакова, Муратовъ соскочилъ съ дрожекъ, взялъ свой ручной чемоданчикъ и направился къ подъзду.
Домъ Баскакова былъ, что называется, съ иголочки, новенькій, изящный и красивый, какъ роскошный кондитерскій пирогъ. Масса лпныхъ украшеній, свжая масляная краска стнъ, подъзды съ зеркальными стеклами въ дверяхъ, съ бронзовыми украшеніями, все блестло и сверкало на солнц. На подъзд прізжаго встртилъ швейцаръ въ длинномъ сюртук съ металлическими пуговицами, съ позументомъ на фуражк. Широкая лстница поразила Данилу Павловича своимъ изяществомъ и просторомъ. Тутъ было свтло, какъ въ фонар: свтъ лился сверху изъ стеклянной крыши, съ боковъ сквозь зеркальныя окна и изъ зеркальныхъ дверей подъзда. Каминъ съ каріатидами, блыя съ срымъ мраморныя ступени, лпныя блыя стны, легкія блыя перила съ затйливыми узорами, цвты на площадкахъ у оконъ, все это было замчательно роскошно. На лстниц не было въ настоящую минуту ковра, но подъ каждой ступенькой были мдныя кольца съ продтыми въ нихъ мдными же прутьями, предназначавшимися для укрпленія ковра. Данила Павловичъ спросилъ, у себя ли хозяинъ дома. Швейцаръ отвтилъ утвердительно. Муратовъ пошелъ наверхъ, оставивъ чемоданъ у швейцара. Онъ поднялся до бель-этажа и не усплъ дотронуться до пуговки электрическаго звонка, какъ тяжелая краснаго дерева дверь отворилась. Швейцаръ снизу далъ знать о постител. Муратовъ сказалъ лакею, въ черномъ фрак и бломъ жилет, свою фамилію. Черезъ минуту его пригласили въ кабинетъ. Гостиная, залъ и кабинетъ, вс комнаты были просторны, высоки, обременены лпною работою. Паркетъ половъ везд состоялъ изъ затйливыхъ узоровъ. Надъ мраморными каминами были гирлянды лпныхъ цвтовъ, амуры, каріатиды. Обои на стнахъ были охвачены узорчатыми рамками изъ золоченыхъ багетовъ. Несмотря на всю эту роскошь, въ комнатахъ былъ безпорядокъ: образцы обоевъ, багетовъ, лпныхъ украшеній, изразцовъ лежали повсюду, и везд, и на лстниц, и въ комнатахъ, пахло известью, штукатуркой, не было еще жилого запаха. Данила Павловичъ на ходу окидывалъ глазами вс мелочи этой обстановки и въ его глазахъ ясно читалось выраженіе ироніи и презрнія. Пройдя торопливо нсколько комнатъ, онъ вошелъ въ кабинетъ хозяина и засталъ Александра Николаевича среди хаоса всякихъ образцовъ строительныхъ принадлежностей, окруженнаго нсколькими посторонними лицами. Баскаковъ, сильно потолствшій, значительно облысвшій, съ серебристой просдью, но все еще подвижной и оживленный, бросился къ племяннику съ распростертыми объятіями.
— Данила, какими судьбами? Надолго ли?— воскликнулъ онъ, широко обнимая и крпко цлуя племянника.
— По дламъ, дней на пять, на шесть, прямо съ желзной дороги,— отвтилъ Данила Павловичъ.
— А вещи гд?
— Я на лстниц чемоданчикъ оставилъ, внизу, къ вамъ завернулъ только для того, чтобы обнять васъ, а потомъ въ гостиницу куда-нибудь…
— Сумасшедшій! сумасшедшій! Да разв я пущу? У меня тутъ полкъ цомстить можно, а онъ въ гостиницу! Иванъ! Возьми у швейцара чемоданъ барина и принеси сюда!
Лакей вышелъ.
— Но я васъ стсню,— началъ Данила Павловичъ.
— Молчи, молчи! Вотъ чудачина-то! Онъ меня стснитъ! Ха-ха-ха! Что выдумалъ!
Баскаковъ еще разъ обнялъ племянника и шепнулъ ему:
— А ужъ какъ же мы кутнемъ, mon bon!
И онъ чмокнулъ кончики пальцевъ,
— Здсь, братъ, все это тонко можно устроить! Если бы не дла, право, замотался бы совсмъ тутъ! Но ахъ, дла, дла! Ты взгляни, чего тутъ нтъ. Все это надо пересмотрть, попробовать! Вдь у меня цлое домостроительное министерство!.. Нтъ, каковъ домъ-то я воздвигъ? А? видлъ? Да это что! Другіе дома во сто разъ лучше будутъ. Ты знаешь, я планъ одного дома три раза передлывалъ и каждый разъ мн возвращали его назадъ. Почему! Какъ думаешь?
— Право, не знаю,
— Роскошенъ слишкомъ показался! Лучше дворцовъ бы вышелъ. Такъ и помтка была сдлана, ‘упростить’. А? Упростить! Золотые купола хотлъ я пустить. Въздъ къ дому подъ колоннадой хотлъ сдлать. Лучше, чмъ у Эрмитажа. Право! Архитекторъ нарочно для моего дома въ Италію здилъ. Изучалъ стиль лучшихъ палаццо въ Венеціи. Талантливъ, бестія, Посмотрть — обезьяна, а увидишь работы его — геній, геній!
Послышалось легкое покашливанье, точно кто-то хотлъ заявить о своемъ существованіи.
— Такъ какъ же Лександра Николаевичъ, камины-то срые пустимъ аль благо мрамора?— вдругъ раздался голосъ одного изъ присутствующихъ не то купцовъ, не то мщанъ.
— Ахъ, да, камины… Забылъ совсмъ, братецъ, что не кончилъ… Ты меня извини, mon cher, я сейчасъ… Вотъ сигары…
Александръ Николаевичъ засуетился, порылся на стол и подалъ племяннику ящикъ съ дорогими сигарами съ золочеными кончиками.
— Мы сейчасъ будемъ завтракать, я въ минуту раздлаюсь… Да, такъ насчетъ каминовъ… Я думаю, братецъ, что для гостиныхъ срые лучше, а для залъ непремнно блые. Мы такъ и уговаривались съ Карломъ Карловичемъ. Ты къ нему заверни и ршайте безъ меня…
— Тоже подоконники, значитъ, изъ одного матерьяла пущать съ каминами?
— Да, да, непремнно! Ахъ, ты, чудакъ! Какъ же иначе? Все должно гармонировать одно съ другимъ. Я уже говорилъ объ этомъ съ Карломъ Карловичемъ. Онъ теб объяснить.
Мщанинъ усмхнулся.
— Пальцами все больше, на языкъ-то тоже не боекъ… Только ругаться по-русски насобачился, а то ничего не поймешь…
Александръ Николаевичъ расхохотался.
— Ахъ, шерочка,— обратился онъ къ Муратову.— Ты не повришь, что за умора, когда они объясняются съ Карломъ Карловичемъ. Это ума помраченіе. Онъ, Карлъ Карловичъ, только и твердитъ ‘понимай, понимай!’ на вс объясненія, а они,— Баскаковъ указалъ на бородатыхъ мщанъ и купцовъ:— на вс его рчи отвчаютъ ему: ‘ферште, ферште!’ Это, изводишь ли видть, онъ по-русски, а они по-нмецки объясняются. Потха!
Онъ быстро обернулся къ подрядчикамъ и проговорилъ:
— Однако, вы ужъ идите къ нему сегодня, а меня освободите, братцы! Я сегодня отпускъ беру у васъ! Да-съ, нужно же и Александру Николаевичу отдохнуть!..
— А счотъ-то, Лександръ Николаевичъ,— замтилъ одинъ изъ мщанъ, переминаясь съ ноги на ногу.
— Да, да, счетъ! Ну да, счетъ я просмотрю…
— Нужно бы деньжонокъ-то… Времена-то тугія…
— Лазарь! Лазарь!..
— Будешь Лазаремъ, если до зарзу нужно!..
— Знаю, знаю, что нужно… Ужъ просижу ночь. Тоже, братецъ, такъ я зря платить не стану, не просмотрвъ счетовъ… Денежка, братъ, счетъ любитъ, а Александръ Николаевичъ на втеръ денегъ не бросаетъ!..
— Это извстно, только ужъ нужно больно…
— Знаю, знаю и потороплюсь. Дла-то тоже у меня выше головы. Я вдь одинъ, а васъ много. Вы-то вотъ каждый по одному счетцу принесете, а я одинъ сотни ихъ долженъ проврить… Мн не легко!.. Ну, такъ прощайте!
Бородачи, вздыхая, откланялись и кто стуча ногами, кто осторожно на цыпочкахъ неловкой походкой выбрались вонъ.
— Уфъ!— вздохнулъ, отдуваясь, Баскаковъ.— Умаютъ за утро-то! Вдь это съ девяти часовъ каждый Божій день я такъ-то съ ними вожусь. То тотъ, то другой, тутъ образцы, тамъ планы, тутъ на строенье надо идти, тамъ на фабрику хать… Голова кругомъ идетъ!
— Извините, дорогой мой Александръ Николаевичъ, что я васъ обезпокою еще одной справочкой,— осторожно, вкрадчивымъ голоскомъ перебилъ его какой-то невзрачно одтый пожилой и толстенькій господинъ съ скромно зачесанными впередъ жиденькими волосами, съ гладко выбритыми щеками вербнаго херувима, съ смиреннымъ видомъ скромника, въ довольно потертомъ, застегнутомъ на вс пуговицы сюртук.
Баскаковъ точно испугался: онъ забылъ, что въ комнат есть еще постороннее лицо.
— Чмъ могу служить, почтеннйшій Иванъ Дмитріевичъ?— спросилъ онъ его.
— Это залъ, должно-быть, обозначаетъ?
— Да, залъ.
— Такъ-съ! Очень большой залъ. А нельзя ли его раздлить на дв комнаты?
— Да, но тогда придется потолокъ передлывать. Тамъ лпныя украшенія. Ихъ надо тогда уничтожить и сдлать новыя.
— Скажите, жалость какая!
— Да что же вамъ залъ мшаетъ?
— Помилуйте, много ли найдется жильцовъ, которымъ нуженъ такой залъ? Неразсчетливо вы это сдлали…
— Ну, вы не скажите этого. Богатые люди передутъ.
— Гд нынче богатые люди?— со вздохомъ сказалъ поститель.— Нтъ нынче богатыхъ людей, а если и есть, такъ т поприжались. На что имъ такіе залы?
— Но вдь это можно и передлать.
— Да, да, и надо будетъ передлать, а то какъ можно квартиру съ такимъ заломъ оставить… Вотъ осмотрть еще бы все это…
— Да, только ужъ не сегодня… Вы меня и такъ длами завалили…
— Нтъ, зачмъ же,— подобострастно произнесъ старикъ.— Я завтра зайду… Часовъ такъ въ девять заверну… Завтра… Извините за безпокойство… Честь имю кланяться.
Поститель неторопливо поднялъ со стула шляпу, бережно отряхнулъ ее рукавомъ, раскланялся и неспшной, осторожной походкой вышелъ.
— Уморитъ онъ меня, уморитъ, бестія!— воскликнулъ Баскаковъ, бросаясь въ кресло.
— Кто же это?
— Хвостовъ… кое-какія длишки мн обдлывалъ… въ контор у меня занимается…
— Да кто онъ такой?
— А чортъ его знаетъ! Знаю, что онъ обожаетъ меня, какъ институтка, а кто онъ, право же, чортъ знаетъ!
— Какъ, чортъ знаетъ! Зачмъ же онъ ходитъ?
— Говорю теб, служить у меня. Но это не бда бы, а вотъ бда, что домъ у меня онъ теперь торгуетъ, помочь мн хочетъ…
Данила Павловичъ расхохотался.
— Да это нищій какой-то!
— Ну да, нищій!.. Плюшкинъ и хуже его одвался… Да, можетъ-быть, онъ и не отъ себя… Кто-нибудь подсылаетъ… Вдь каждый день говоритъ, вс планы осмотрлъ, вс дома обходилъ, даже по недостроеннымъ, по лсамъ лазаетъ… Даромъ тоже мучить себя не сталъ бы человкъ… старикъ вдь…
— Да, можетъ-быть, онъ просто сумасшедшій…
— Ну-у!— недоврчиво проговорилъ Баскаковъ и нахмурился.— Ну, да чортъ съ нимъ. Я, впрочемъ, къ нему привыкъ. День, два не вижу, такъ чего-то недостаетъ…
Потомъ онъ опять нахмурился, мрачно почесалъ у себя въ затылк, крякнулъ и махнулъ рукою.
— Штука-то скверная, зарвался я немного, такъ поневол за все хватаешься, чтобы извернуться… Тоже вдь стоитъ прекратить платежи — и все рухнетъ, а вдь я уже почти у берега…
Онъ прошелся по комнат.
— Да разв у васъ запутаны дла?— спросилъ простодушнымъ тономъ Муратовъ, точно ничего не зная и не понимая.
— А?— откликнулся Баскаковъ.— Дла? Три милліона долгу и одинъ построенный домъ, гд покуда единственный жилецъ я.
Данила Павловичъ широко открылъ глаза. На его лиц изобразилось просто выраженіе ужаса. Онъ ожидалъ, что услышитъ нчто неутшительное, но такихъ цифръ не ждалъ. Баскаковъ взглянулъ на него и громко расхохотался.
— О, провинція, провинція, я узнаю тебя! Три милліона,— теб уже такъ и кажется, что меня волокутъ въ долговое, назначаютъ конкурсъ, признаютъ злостнымъ банкротомъ, ссылаютъ… Нтъ, простота, нтъ. Шесть милліоновъ, девять милліоновъ задолжаю и выйду изъ дла богачомъ. Съ предпріимчивостью все возможно. Это только вы тамъ въ провинціи на одномъ дл, какъ курица на яйцахъ, сидите, и боитесь расширить свое дло. Такъ нельзя. Non, non, mon bon! Чтобы нажиться, нужно быть американцемъ. Да!
Лакей вошелъ доложить, что поданъ завтракъ.
— Вотъ и отлично!— сказалъ Баскаковъ.— Соловья баснями не кормятъ. Да и за бутылкой добраго вина говорится веселе.
Дядя и племянникъ прошли въ столовую, отдланную подъ дубъ, съ массивной дубовой мебелью, съ дубовымъ буфетомъ, похожимъ на готическую церковь, съ рельефными медальонами на стнахъ, изображавшими дичь. На полу лежали цлыя труды изразцовъ, очевидно представлявшихъ образцы. Родственники услись за столъ и принялись завтракать. Баскаковъ лъ и пилъ съ аппетитомъ наработавшагося за двоихъ человка. Это не мшало ему ораторствовать съ сильнымъ одушевленіемъ убжденнаго человка, обращающаго въ свою вру новичка.
— У насъ, въ Россіи, все въ засто. А знаешь ли почему?— заговорилъ онъ.— Потому что мы старовры-рутинеры, потому что въ насъ нтъ духа предпріимчивости, потому что мы на печи лежимъ! ‘Россія страна земледльческая’, натвердили намъ съ дтства. Вотъ мы и воздлываемъ землю по систем, господствовавшей при цар Горох. Изъ Россіи идетъ за границу сырье. Вотъ мы и готовимъ только сырье… Наши дды пускали капиталы въ торговлю. Вотъ и мы торгуемъ, сидя на своемъ базар. Что-нибудь новое изобрсти,— какъ это можно! Отцы наши такъ жили, такъ и мы живомъ. А ты взгляни на американцевъ. Что такое американцы? Люди, родившіеся въ Америк, скажешь ты. Нтъ, нтъ, шерочка, не то! Я вотъ теб объясню. Вчера сапожникъ, сегодня домостроитель, завтра газетчикъ, Послзавтра президентъ республики! Ты видишь милліонера, ты думаешь: онъ и вчера былъ милліонеромъ и завтра будетъ милліонеромъ? Нтъ, нтъ, тысячу разъ нтъ! Онъ двадцать разъ прогоралъ, можетъ-быть, и еще прогоритъ, и еще, но за одно ты можешь поручиться, за то, что онъ не сложитъ рукъ и вынырнетъ изъ всякой пучины. Вотъ что такое американецъ!
Потомъ, сильно жестикулируя, онъ заговорилъ о себ. Онъ всегда былъ по натур предпринимателемъ. У него кровь южанина. Онъ не могъ сидть на одномъ мст. Онъ много здилъ, много видлъ. Онъ былъ актеромъ и содержателемъ театра, и думалъ издавать газету. При покойномъ брат Платон онъ не имлъ средствъ, Но посл смерти Платона у него въ рукахъ очутилось имніе. Онъ думалъ заняться сельскимъ хозяйствомъ, но это не то, что теперь нужно. О, нтъ, совсмъ не то! Теперь время развитія промышленности. Попавъ въ Петербургъ, чтобы пріискать квартиру для семьи, такъ какъ дтей пора воспитывать въ столиц, онъ случайно натолкнулся на животрепещущій вопросъ — на вопросъ о квартирахъ. Петербургъ растетъ, а квартиръ мало. Петербургъ вопіетъ о квартирахъ! Постройка домовъ теперь самое насущное и прибыльное дло. Онъ не сталъ искать себ квартиры, ршившись года на два оставить семью въ деревн, и самъ занялся изученіемъ приглянувшагося ему дла.
— Ты понимаешь: тутъ пустырь, тамъ среди города деревянныя лачуги, въ третьемъ мст цлую улицу можно застроить — это вдь золотыя розсыпи для предпріимчиваго человка! Я сошелся съ архитекторами, началъ ощупывать почву, вникать въ дло. Зря я ничего не длаю! Я увидалъ, что Петербургу не только недостаетъ домовъ, но что ему недостаетъ европейски устроенныхъ домовъ. Разв это столица? Это скверный курятникъ! Да! Я похалъ съ однимъ архитекторомъ за границу изучать дло. Я, знаешь, немного педантъ въ этомъ случа. Я люблю все изучить, за что берусь, чтобы стоять на высот своего положенія. Такъ брать съ налету — нтъ, это не мой жанръ!
Затмъ полились изліянія восторговъ, вызванныхъ воспоминаніями о Париж — о наполеоновскомъ Париж, созданномъ Османомъ. Въ Париж онъ увидалъ еще ясне, какъ мы отстали отъ Европы, какъ намъ надо подтянуться. У него зародились въ голов гигантскіе планы новыхъ палаццо. Чтобы ихъ построить, нужны были милліоны. Но стоило ли думать о деньгахъ? Деньги всегда найдутся, лишь бы была предпріимчивость. Тутъ, наконецъ, возможны обороты, закладывать можно землю, первый этажъ, второй этажъ, два раза, три раза можно закладывать домъ. Это, конечно, немного не по-старому, не по-русски, но у насъ, въ Америк…
Данила Павловичъ не выдержалъ и осторожно чуть не со страхомъ прервалъ Баскакова.
— Вы, дядя, постили и Америку?
— А?— откликнулся Баскаковъ, точно падая съ облаковъ на землю.— Америку?.. Америку?..
Онъ перевелъ духъ и совсмъ небрежно, безъ всякаго смущенія отвтилъ:
— Да я же, mon cher, бывалъ прежде въ Америк… тебя тогда еще и на свт не было!
Потомъ онъ быстро перешелъ къ другимъ предметамъ, какъ бы торопясь устранить вс дальнйшія разсужденія о посщеніи Америки. Ему самому было какъ-то странно, что онъ не былъ въ ней, ему даже не хотлось врить, что онъ точно не былъ тамъ, потому что былъ убжденъ, что дйствуетъ именно такъ, какъ тамъ, у насъ въ Америк. Въ эту минуту лакей доложилъ о приход господина Цвнтеховскаго.
— Проси, проси!— торопливо проговорилъ Баскаковъ и обратился къ Муратову:
— Это комиссіонеръ, продаетъ мн домъ. Торгуется только бестія изъ-за десяти тысячъ, говоритъ, что его довритель непремнно требуетъ этой уступки.
— А онъ отъ кого?— спросилъ Муратовъ.
— Такъ онъ теб и скажетъ! Тогда бы я похалъ прямо къ его доврителю, и онъ вмсто двухъ-трехъ тысячъ комиссіонныхъ получилъ бы шишъ.
Въ комнату вошелъ длинный, худой господинъ съ сильно выраженнымъ еврейскимъ типомъ.
— Прошу извинить, я помшалъ, быть-можетъ, но мн съ вами еще надо поговорить,— проговорилъ онъ, здороваясь съ хозяиномъ.— Третьяго дня перестудился и потому не могъ визитовать васъ…
— Ничего, ничего, милости просимъ. Это мой племянникъ Данила Павловичъ Муратовъ. Не угодно ли закусить?
— Благодарю! Поститель услся къ столу и съ аппетитомъ принялся за завтракъ.
— И скажите, зачмъ опять былъ у васъ этотъ господинъ Хвостовъ? Я его встртилъ на лстниц,— проговорилъ поститель.
— Сами знаете, онъ у меня служитъ, ну, и тоже домъ мой торгуетъ,— сказалъ Баскаковъ.
— Это глупство одно! У него же ничего нтъ.
— Ну, не говорите, мы къ нему въ карманъ не заглядывали.
— Да я же знаю. Вамъ въ моимъ доврителемъ гораздо-таки выгодне обдлать дло.
— Да вашъ довритель меня вотъ цлый мсяцъ за носъ водитъ.
— А, домъ пріобрсти — не булку купить! Мой довритель долженъ подумать въ этимъ дломъ. Конечно, это очень прекрасный домъ, но вдь и денегъ нужно много. Деньги это такая вещь, что въ нею не легко разстаться. Возьмите немножко терпнія. Мой довритель человкъ врный. Я отъ кого-нибудь въ втру не пришелъ бы съ вами говорить, потому тутъ моя выгода.
— Да я все это понимаю, только ждать-то мн не приходится,— нетерпливо отвтилъ Баскаковъ.
— Что длать, что длать! Вотъ еще послднія справки мн надо взять и тогда сейчасъ кончимъ. Могу я взять у васъ полчаса времени?
— Съ удовольствіемъ, хотя, кажется, мы все обговорили.
— Нтъ, еще кое-что нужно…
Данила Павловичъ поднялся съ мста.
— Я, дядя, переоднусь и поду по дламъ.
— Хорошо, mon cher. Но обдаемъ вмст?
— Нтъ, сегодня придется много рыскать.
Данила Павловичъ откланялся и вышелъ. Его чемоданчикъ перенесли уже въ одну изъ свободныхъ комнатъ. Муратовъ прошелъ туда, наскоро переодлся и вышелъ изъ дома. Едва онъ усплъ спуститься по лстниц, какъ къ нему подошелъ господинъ Хвостовъ. Смотря на Муратова искоса своими растерянными голубыми глазами, онъ приподнялъ шляпу и мягко проговорилъ:
— Извините, не имю чести быть знакомымъ съ вами, но долженъ васъ обезпокоить.
— Чмъ могу служить?— спросилъ Муратовъ, удивленный этой встрчей.
— Вы племянникъ господина Баскакова, нашего дорогого и уважаемаго Александра Николаевича, и потому, конечно, желаете ему добра. Его нужно предупредить, его могутъ надуть. Онъ вдь геній и притомъ ангелъ! Да-съ, я такъ на него смотрю! Дло, изволите ли видть, вотъ въ чемъ… Впрочемъ, извините, я, можетъ-быть, васъ задерживаю? Вы въ какую сторону отправляетесь?
— Мн нужно на Невскій…
— И прекрасно, потому мн все равно, въ какую сторону идти. Значитъ, я дорогой и объясню…
Хвостовъ тяжело вздохнулъ и пошелъ съ Муратовымъ. Онъ начиналъ интересовать Данилу Павловича.
— Изволите ли видть, къ вашему дядюшк прошелъ Цвнтоховскій,— осторожно началъ Хвостовъ.— Это комиссіонеръ. У него на карточкахъ начертано: ‘ходатай по судебнымъ дламъ’, но онъ просто комиссіонеръ. Онъ себя полякомъ называетъ, но вы не врьте, онъ просто жидъ, польскій-съ жидъ, пархатый. Польскіе жиды всегда себя поляками называютъ, а они-съ не поляки, а жиды. Ахъ, что это за люди, что за люди, вы и вообразить не можете! Я былъ-съ въ западномъ краю, я на ихъ насмотрлся. Съ отца и съ матери шкуру готовы содрать, съ живыхъ-съ!
— Но я не понимаю, зачмъ…
Хвостовъ не далъ Муратову кончить фразы.
— Позвольте-съ,— горячо заговорилъ онъ.— Этотъ Цвнтеховскій ходитъ къ вашему дядюшк торговать домъ, якобы отъ какого-то доврителя. Но фамиліи этого доврителя не говоритъ. Это, видите ли, потому, что иначе вашъ дядюшка самъ обратился бы къ его доврителю. Это все-съ одинъ пуфъ.
Муратовъ вопросительно взглянулъ на своего собесдника.
— Да-съ, одинъ пуфъ!— повторилъ тотъ серьезно.— Это у нихъ, у комиссіонеровъ, всегда такъ. Никакихъ такихъ доврителей у нихъ нтъ, а бгаютъ они сами и создаютъ себ дла. Къ одному бгутъ и говорятъ, что имъ поручено купить, къ другому бгутъ и говорятъ, что имъ поручено продать. Бываетъ, что иногда дло и выгоритъ, то-есть найдется или продавецъ, или покупатель, а большей частью ничего изъ этого не выходитъ, такъ-таки равно ничего.
— Но чмъ же дядя-то тутъ рискуетъ?
— Какъ чмъ-съ? Именемъ-съ, реноме своимъ! Вдь этотъ Цвнтеховскій весь Петербургъ обгаетъ и везд сообщитъ, что господинъ Баскаковъ нуждается, что онъ радъ даже на уступки идти, только бы продать домъ. Это-съ кредитъ подрываетъ. Да, наконецъ, если бы даже и нашелъ комиссіонеръ покупщика, то для чего терять деньги за комиссію! Безъ посредства комиссіонеровъ куда выгодне.
— Да, а если нтъ покупщиковъ?
— Но я же покупаю, мн только нужно время, чтобы сообразить всякіе обороты, и тогда дло въ шляп. Вдь при соображеніи все можно… Я вдь не торговался, я не сбавлялъ цны, я не изъ-за комиссіонныхъ процентовъ хлопочу, я беру домъ за себя.
Онъ дотронулся до руки Данилы Павловича.
— Я-съ душу бы свою заложилъ, чтобы оказать услугу Александру Николаевичу, потому это геній и притомъ ангелъ. Мн его жаль, его спасти хочется… Я и спасу-съ…
Муратовъ взглянулъ на своего собесдника. Онъ былъ въ поношенной шляп, въ потертомъ пальто.
— Да у васъ есть деньги?— рзко спросилъ онъ.
— Нтъ-съ, но он будутъ. Теперь деньги легко добыть въ Петербург коммерческимъ способомъ и банковскими оборотами. Это просто теперь длается. Записываетесь вы въ члены общества взаимнаго кредита или другого какого-нибудь банка и вамъ открывается кредитъ въ десять разъ противъ вашего взноса. Въ двухъ, въ трехъ обществахъ можно быть разомъ членомъ и большія суммы получить.
— Вы членъ какого-нибудь банка?
— Ахъ, если бы я былъ членомъ, разв я сталъ бы медлить воспользоваться кредитомъ? Мн вдь тоже домъ нуженъ, чтобы обезпечить семью. Я человкъ не богатый.
— Но позвольте, какъ же вы думаете купить домъ?
— Ахъ, мы живемъ въ такое время, когда каждому, даже бдному человку открыты дороги къ обезпеченію семьи. Я-съ это все обдумалъ и разсчиталъ. Я не на фу-фу дйствую. У меня, видите ли, дв дочери. Ихъ жизнь можно застраховать. Въ хорошія деньги можно застраховать. Потомъ-съ эти самые полисы принимаются въ банкъ въ залогъ. Такимъ образомъ сразу реализуется извстная сумма денегъ. Эту сумму вносишь въ банкъ и получаешь кредитъ ровно въ десять разъ больше этой суммы. Такъ-съ. Если не торопиться, не спшить, то можно полученныя деньги внести въ другой банкъ и получить еще въ десять разъ больше.
Муратовъ смотрлъ недоумвающими и почти испуганными глазами на своего собесдника, не понимая, съ кмъ онъ иметъ дло, съ дуракомъ или съ маніакомъ. Но Хвостовъ продолжалъ съ одушевленіемъ.
— Одинъ мой знакомый-съ такимъ образомъ шестьсотъ тысячъ долговъ надлалъ. Шестьсотъ тысячъ! Это вдь больше полумилліона. А съ такими деньгами не одинъ домъ купить можно, а построить — да построить на такія деньги чуть не весь Невскій проспектъ можно. Вдь дома-съ теперь какъ строятся? Покупаешь землю — закладываешь, возведешь первый этажъ — закладываешь, второй достроишь — закладываешь. А выстроилъ весь домъ — подъ первую закладную берешь, подъ вторую закладную берешь. Конца, я вамъ скажу, этимъ оборотамъ нтъ. Да-съ, оборотливый человкъ теперь съ голоду не умретъ. Вотъ мой знакомый, о которомъ я вамъ говорилъ, что шестьсотъ тысячъ долгу надлалъ, такъ у того дтей не было, самъ ужъ былъ не молодъ, своей жизни не могъ застраховать, такъ онъ что сдлалъ — взялъ да всхъ своихъ знакомыхъ изъ молодежи и застраховалъ да полисы и заложилъ. Одного писателя даже заложилъ. Съ этого и началъ карьеру. Ей Богу-съ! И такимъ образомъ шестьсотъ тысячъ долговъ надлалъ.
Старичокъ говорилъ смиреннымъ и жалобнымъ тономъ. Муратовъ не выдержалъ и захохоталъ.
— Чудакъ вы этакій! Нашли чему завидовать: громадному долгу!
— А то какъ же?— съ удивленіемъ спросилъ собесдникъ.— Да при такомъ долг врныхъ пятьдесятъ-шестьдесятъ тысячъ можетъ остаться въ карман, если даже и обанкротишься. Но вдь тутъ банкротство ужъ послднее дло, а прежде всего на шестьсотъ тысячъ какіе обороты можно длать! Я все это высчиталъ. Я-съ математикъ хорошій, постоянно выкладки въ свободное время длаю, на какія суммы что можно пріобрсти…
Онъ началъ пространно говорить о результатахъ своихъ выкладокъ. Муратову начинало надодать говорить съ этимъ безумцемъ. Онъ рзко замтилъ ему:
— Ну, пока вы выкладки длаете, у дяди, вроятно, найдется настоящій богатый покупщикъ на домъ.
— Нтъ-съ, богатый скоро не найдется,— съ увренностью отвтилъ старикъ.— Богатые не пойдутъ теперь покупать.
— Это отчего?
— Выжидать будутъ.
— Чего?
— Разоренія.
Муратовъ взглянулъ на старика.
— Да-съ. Какой же расчетъ богатымъ торопиться? Вашъ дядюшка непремнно разорится, и тогда дома его съ молотка пойдутъ. Тогда богатые и явятся. Я ихъ знаю-съ. Это коршуны, они сидятъ и выжидаютъ добычу. Кто богатъ, тотъ разсчетливъ и осмотрителенъ.
— Но дядя далеко не въ такомъ безвыходномъ положенія, чтобы его имущество продалось съ молотка.
— Не говорите-съ этого! Александръ Николаевичъ увлекся. Онъ, что называется, зарвался. Онъ думалъ, что вс его дома такъ по щучьему велнью и вырастутъ, какъ грибы, и началъ ихъ строить разомъ, наполовину въ долгъ. Но это было бы еще ничего, а то онъ обязался долги-то въ срокъ заплатить и принялъ условія неустоекъ. Теперь случись, что онъ не отдастъ одного долга, глядишь, этотъ долгъ чуть не вдвое увеличится ради неустойки, а тамъ подойдетъ срокъ другого платежа и опять неустойка! Очень ужъ онъ отважный человкъ… одно слово, геній и притомъ ангелъ!
— Да вы его дла, кажется, лучше его самого знаете.
— Интересуюсь всми этими оборотами,— скромно замтилъ старикъ.— Потомъ-съ, въ чемъ могу помогаю… Я у нихъ счетной частью занимаюсь… И тоже вникаю во все… Для моихъ соображеній вс эти дла нужно знать, чтобы умть-дйствовать осмотрительно самому. Вотъ тоже этотъ способъ построекъ на широкую ногу. Я одобряю разныя нововведенія, но нужно быть практичнымъ и не бросать денегъ на ненужныя украшенія.
Онъ сталъ распространяться о новыхъ постройкахъ. Но Муратовъ былъ уже у цли своего путешествія и долженъ былъ распрощаться со старикомъ.

V.

Данил Павловичу казалось, что онъ провелъ нсколько часовъ въ обществ сумасшедшихъ. Дядя, надлавшій безъ оглядки три милліона долговъ, Цвнтеховскій, толкующій о покупк дома и торгующійся изъ-за десяти тысячъ, не имя еще покупщика, нищій Хвостовъ, желающій купить домъ безъ гроша денегъ, чтобы выручить Баскакова, вс эти люди, очевидно, были не въ своемъ ум, это были жертвы обуявшаго всхъ духа аферъ. Муратовъ былъ слишкомъ практиченъ для того, чтобы задумываться объ этихъ людяхъ, объ ихъ умственныхъ способностяхъ, когда у него на рукахъ было сложное дло — спасеніе семьи дяди отъ нищеты. Онъ уже ясно сознавалъ, что дядя летитъ въ пропасть разоренія, что нужно ковать желзо скоре. Въ голов молодого человка быстро вырабатывались планы того, что и какъ нужно сдлать. Прежде всего онъ ршился отправиться на дачу къ Аделаид Александровн, жившей на Каменномъ остров. Направляясь къ ней, онъ всго дорогу думалъ о своихъ планахъ, не обращая вниманія ни на что, и по его лицу скользила самодовольная усмшка. Онъ былъ, видимо, доволенъ, состоявшимися въ его голов комбинаціями.
Данила Павловичъ давно не встрчался съ Аделаидой Александровной Муратовой,— не встрчался съ нею съ того самаго времени, когда она выскользнула изъ его рукъ и вышла замужъ за его старшаго брата Аркадія. Молодые мужъ и жена ухали въ Петербургъ, и всякія сношенія между ними и Данилой Павловичемъ были прерваны на долго. Возобновились отношенія между ними только по поводу женитьбы отца Аделаиды Александровны, Александра Николаевича Баскакова, на Матрен Кузьминичн, когда Аделаида Александровна обратилась къ Данил Павловичу въ письм съ вопросомъ, нельзя ли помшать этой свадьб. Хотя свадьб помшать было невозможно, но можно было оказать нкоторое вліяніе на Александра Николаевича въ томъ отношеніи, чтобы онъ не передалъ своего имнія въ руки своей второй жены и прижитыхъ съ нею дтей. Посл этой переписки между Данилой Павловичемъ и Аделаидой Александровной завязалась новая переписка по поводу просьбы Данилы Павловича похлопотать о немъ въ Петербург по какому-то длу, касавшемуся постройки желзной дороги. Эта переписка, мало-по-малу, уяснила Данил Павловичу, и Аделаид Александровн то, что они могутъ при случа быть полезными другъ другу, и Данила Павловичъ съ свойственнымъ ему страстнымъ увлеченіемъ и съ полною откровенностью написалъ: ‘работай ты для меня въ Питер, а я для тебя здсь поработаю, и оба не будемъ въ наклад’. Это письмо пришло къ Аделаид Александровн какъ разъ въ то время, когда она уже изумляла и возмущала весь петербургскій ‘свтъ’ своею роскошью. купленною дорогою цною, сближеніемъ съ богатымъ евреемъ Гельфрейхомъ,— и она улыбнулась, прочитавъ предложеніе ‘наивнаго провинціала’. Онъ говоритъ, что онъ будетъ полезенъ ей. Но разв теперь ей нужна чья-нибудь помощь? И чмъ можетъ помочь ей какой-то мелкій провинціальный ‘подрядчикъ’? Она пожала плечами, еще разъ просмотрла письмо, замтила даже съ улыбкой, что оно испещрено грамматическими ошибками, какъ счетъ какого-нибудь лавочника, и бросила его въ каминъ. Но, тмъ не мене, въ ея голов промелькнула мысль о томъ, что ‘Данила все-таки добрый’. Ей вспомнилось все прошлое, вспомнилось, какъ оригинально сватался за нее Данила Павловичъ, какъ онъ стиснулъ ее въ саду въ своихъ здоровыхъ объятіяхъ, какъ она тогда была готова и смяться, и плакать, и ей захотлось снова увидать этого ‘наивнаго дикаря’, этого ‘смшного провинціала’, этого ‘добродушнаго простяка’. Она написала ему милое, ласковое письмо, говоря, что онъ всегда найдетъ въ ней друга, готоваго помочь ему во всхъ трудныхъ случаяхъ жизни. Нсколько мелкихъ ‘трудныхъ случаевъ жизни’ дйствительно явилось у Данилы Павловича, и онъ нашелъ въ Петербург ‘руку’. Эта ‘рука’ была Аделаида Александровна или, лучше сказать, баронъ Гельфрейхъ, плясавшій подъ ея дудку. Но, находясь въ самыхъ тсныхъ, въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, родственники все-таки давно не видали другъ друга: Данила Павловичъ прізжалъ нсколько разъ въ Петербургъ по дламъ на два, на три дня, но Аделаида Александровна была въ это время за границей. Только теперь представлялся Данил Павловичу случай встртиться съ женой брата, съ своей бывшей невстой. Онъ уже былъ ей многимъ обязанъ, онъ зналъ, что она была теперь ‘человкомъ случайнымъ’, онъ понималъ изъ ея писемъ, что она относятся къ нему покровительственно, но онъ халъ теперь далеко не съ тмъ чувствомъ, съ какимъ идутъ бдные родственник къ богатымъ родственникамъпокровителямъ. Въ его горячей, вчно создававшей новые планы обогащенія голов были соображенія, которыя, какъ онъ былъ увренъ, покажутъ Аделаид Александровн, что и онъ, Данила Павловичъ, можетъ быть ей полезенъ. Дохавъ до ея дачи, онъ сильно позвонилъ у входныхъ дверой.
— Какъ прикажете о васъ доложить?— спросилъ его отворившій дверь лакей.
— Скажи, что братъ Данила Павловичъ пріхалъ,— отвтилъ Муратовъ, сбрасывая пальто и проходя въ залъ.
Лакей пошелъ докладывать и черезъ минуту крпкія и здоровыя объятія Данилы Павловича уже смяли роскошный туалетъ Аделаиды Александровны. Она и обрадовалась, и засмялась, и почувствовала легкую боль отъ этой родственной встрчи.
— О, да ты по-царски живешь!— воскликнулъ Данила Павловичъ, осматриваясь кругомъ живыми и подвижными глазами,— Молодецъ, молодецъ, Адель! Впрочемъ, мн всегда казалось, что ты не пропадешь, не изъ кислыхъ была…
Онъ закидалъ ее вопросами и разсказами. Что длаетъ ея мужъ, Аркадій? Пыхтитъ все и спитъ, когда надо ковать желзо, пока оно горячо? Много ли у нея петербургскихъ тузовъ бываетъ, которыхъ умная женщина всегда приручить можетъ? Знаетъ ли она, что дорога имъ почти уже достроена и что онъ черезъ какіе-нибудь полгода переселится въ Петербургъ? Довольно ему чернорабочимъ быть, пора и пошире развернуть свои крылья. Она еще можетъ быть ему полезна, и если они вмст будутъ работать въ Петербург, то имъ обоимъ будетъ выгодно. Теперь такое время, что только лнивый да глупый не суметъ нажиться, перестройка Россіи идетъ, а при перестройк всегда можетъ зашибить грошъ ловкій рабочій… Все это говорилось быстро, горячо, развивалось въ широкіе планы. Смотря на Данилу Павловича, Аделаида Александровна была изумлена происшедшей въ немъ перемной: это былъ уже не забулдыга армейскій офицеръ, а смлый длецъ, самоувренно шедшій по пути къ обогащенію. На нее произвела какое-то странное впечатлніе чего-то новаго, чего-то незнакомаго его манера говорить: никто изъ ея петербургскихъ друзей не говорилъ такъ, какъ онъ. Онъ говорилъ быстро, горячо, громко, вскакивая съ мста, жестикулируя, догрогиваясь до ея рукъ, до ея колней. Это ее и смшило, и увлекало, и возбуждало. Его нельзя было не слушать, подъ его рчь нельзя было думать о постороннихъ предметахъ, при слушаніи его рчей немного кружилась голова, ощущалось легкое опьянніе. Трудно было сказать, походилъ ли онъ на азартнаго игрока, лихорадочно мечтающаго о громадномъ выигрыш на послднюю поставленную имъ карту, или на алчнаго шуллера, страстно создающаго цлую ловкую систему обыгрыванія людей. Но боле всего поражала и смущала Аделаиду Александровну манера Данилы Павловича называть вещи своими именами, говорить безъ обиняковъ и намековъ, ставить точки на і. Разговаривая въ Муратовой, онъ, съ свойственною ему откровенностью, совершенно неожиданно замтилъ ей, что ея положеніе не прочно, что ‘ея жидъ’ можетъ ее бросить. Она немного покраснла отъ этого рзкаго замчанія и серьезно возразила своему собесднику:
— Ты, кажется, ошибаешься насчетъ моихъ отношеній къ этому человку. Это не мимолетная интрига, но серьезная привязанность, которой я нисколько не стыжусь. Я ошиблась въ выбор мужа, я была несчастна, и не я виновата, если я тоже хочу быть счастливой…
— Да кто же тебя обвиняетъ?— съ удивленіемъ отвтилъ Данила Павловичъ.— Ты говоришь, что ты любишь этого… кто онъ? ростовщикъ?— что ли?
— Банкиръ,— поправила его Аделаида Александровна.
— Ну, это все равно, ростовщикъ, закладчикъ, банкиръ или что-нибудь другое — это все равно,— махнулъ рукою Данила Павловичъ.— Ты говорить, что онъ тебя любить. Онъ богатъ. Ну, и наслаждайся благами жизни. Я вонъ въ жизни кого-кого не любилъ и никогда не краснлъ. Это пустяки! А вотъ ты должна о томъ подумать, что этотъ Гельфрейхъ можетъ если не разлюбить тебя, то отправиться къ праотцамъ. Тогда что? Денегъ онъ теб не оставитъ по духовному завщанію, что у тебя есть, то ты проживешь, привычка къ широкой жизни у тебя сдлана, а надяться безъ него не на что. Твой Аркадій — слякоть непроходимая вышелъ.
— Фи! что за выраженія!— засмялась Аделаида Александровна.
— Ну, мы одни, такъ можно не стсняться. Я вдь больше все попросту объясняюсь. Помнишь, какъ я теб объяснялся въ любви въ саду у дяди Платона Николаевича? Смять въ своихъ лапахъ хотлъ.
Онъ шумно засмялся. Она тихо вздохнула.
— Я плохо знала тогда тебя,— проговорила она въ раздумьи.
— Да, мы съ тобой не ударили бы лицомъ въ грязь. Ты бабенка умная, да и я не промахъ. Ну, да что объ этомъ говорить. А вотъ возвратимся къ жиду-то.
— Не смй его жидомъ называть,— засмялась она, ударивъ его слегка по рук.
— Ну, возвратимся къ этому сыну Авраама, Исаака и акова,— весело произнесъ Данила Павловичъ, словивъ ея выхоленную руку и ласково поглаживая ее.— Ты должна добиться отъ него какого-нибудь прочнаго обезпеченія. Присмотри какой-нибудь домъ или имніе и заставь его купить на твое имя эту недвижимость. Вотъ Ольховатое купить бы у твоего отца, имнье хорошее да и этому Израилю ловко бы предложить его купить, мрачно сказать, что ты тоскуешь по родномъ гнзд, что ты умрешь, если твоя колыбель перейдетъ въ чужія руки. Ну, да вы, женщины, знаете, какъ эти сентименты надо разводить, когда нужно что-нибудь выпросить… истерики тамъ, обмороки въ ходъ пустите…
Аделаида Александровна смялась.
— Нтъ, право, я жалю, что я теб тогда отказала,— шутила она.— Я хоть бы не скучала…
— Ну, да, толкуй!.. Ты вотъ лучше объ Ольховатомъ-то подумай,— сказалъ Данила Павловичъ.— Я вдь серьезно говорю. Я затмъ и халъ къ теб…
— Да разв отецъ продаетъ Ольховатое?— мелькомъ спросила она, отыскивая что-то въ свосмъ нессесер.
— Не продаетъ и не вздумаетъ продавать,— отвтилъ Данила Павловичъ.
Аделаида Александровна какъ будто смутилась.
— Не продаетъ? Такъ съ чего же ты выдумалъ завести эту рчь объ Ольховатомъ? сказала она въ недоумніи.
Въ ея голов промелькнула мысль, что онъ посмялся надъ нею. Она еще не могла понять вполн, что это за человкъ, когда онъ шутитъ, когда говоритъ серьезно.
— Да потому, что другое имніе неловко просить купить твоего старика,— отвтилъ Муратовъ.
— Кто теб сказалъ, что онъ старикъ? Онъ…— начала Аделаида Александровна.
— Ну, положимъ, что онъ молокососъ,— согласился Данила Павловичъ.— Такъ вотъ я и думаю, что твоего молокососа неловко просить о покупк какого-нибудь другого имнія, подумаетъ еще, что ты его эксплоатируешь, а просить о покупк Ольховатаго — дло другое. Тугъ даже и всплакнуть можно…
— Даже и всплакнуть!— съ презрительной гримасой сказала Муратова и пожала плечами.
— Я бы всплакнулъ на твоемъ мст,— серьезно подтвердилъ Данила Павловичъ.— Сказала бы, что отецъ разорился, что отецъ не чтитъ святыни, родной колыбели, что онъ ее продаетъ жидамъ… Нтъ, жидамъ неловко сказать… Лучше сказать, что онъ продаетъ родное гнздо мужикамъ-сермяжникамъ, что это надрываетъ твое чувствительное сердце, что оно обливается кровью… Да, я всплакнулъ бы непремнно.
Аделаида Александровна зорко взглянула на Данилу Павловича. Онъ смотрлъ на нее серьезно.
— Ты мн скажи, Адель, что теб нужно? Быть богатой, блестть въ свт, обезпечить себя на всю жизнь? Да? Я, по крайней мр, только къ этому и стремлюсь, да и вс къ этому стремятся, хоть и поютъ: ‘намъ ничего не надо’… Я давно понялъ, что бдный человкъ — пшка. Я не хочу быть пшкой, а хочу быть королемъ.
Муратова вздохнула.
— Не будемъ говорить объ этомъ, отецъ не продаетъ, говоришь ты, Ольховатаго, значитъ, и думать объ этомъ нечего…
— Дядя Александръ Николаевичъ себя продастъ, если его навести на эту грандіозную мысль,— рзко и твердо сказалъ Дапила Павловичъ и сдлался совершенно серьезнымъ.— Стоитъ только доказать ему, что для его славы и для блага отечества нужно ему продать себя, заложить его Матрену Кузьминичну и отправить къ турецкому султану его дтей, и при этомъ убдить его, что геніальныя мысли о подобной сдлк пришли ему самому въ голову, и онъ исполнитъ все это съ жаромъ, свойственнымъ его юнымъ лтамъ.
Въ тон его рчей слышалось презрніе къ Баскакову.
— Ахъ, не смйся надъ моимъ отцомъ!— погрозила пальчикомъ Аделаида Александровна.
— Нтъ, въ самомъ дл!— сказалъ Муратовъ.— И что мн надъ нимъ смяться, когда я самъ въ него уродился, только онъ все больше въ облакахъ летаетъ, а я все больше по земл хожу. Я могъ бы, если бы ты пожелала, поговорить съ дядей о необходимости продать Ольховатое,— закончилъ Данила Павловичъ.
— Да?— спросила Аделаида Александровна, прищуривъ глаза.— Ты не шутишь?
— Зачмъ же шутить? Я радъ услужить теб… конечно, не даромъ… потребую отплаты за услугу…— шутливо закончилъ онъ.
— Дорогой?— спросила Аделаида Александровна, лукаво улыбаясь.
— А ты сколько бы дала?— спросилъ Данила Павловичъ, подмигнувъ ей и снова взявъ ея мягкія и блыя руки.
— Боюсь сама назначить плату… передамъ, пожалуй, лишнее,— засмялась она, показавъ два ряда блыхъ блестящихъ зубовъ.
Данила Павловичъ смотрлъ на нее не безъ игривыхъ мыслей.
— Ну, многаго не потребую… когда-нибудь посл сторгуемся…— замтилъ онъ.
— А не теперь?— спросила она.
— Рано еще,— отвтилъ онъ, дружески пожавъ ея руки.
Съ минуту они сидли молча. Аделаида Александровна задумалась, она теперь почти серьезно сожалла, что не вышла за него замужъ. Онъ не безъ сластолюбиваго волненья думалъ, что она — только заиграй съ ней — сейчасъ и отдастся ему. Какъ пришли имъ въ голову эти мысли среди длового разговора — они и сами не понимали. Впрочемъ, онъ никогда еще не смотрлъ на женщинъ иначе, какъ на самокъ, съ которыми можно поиграть, она никогда еще не встрчала мужчины, который не попробовалъ бы поволочиться за нею, онъ, сходясь съ женщинами, не могъ не заигрывать съ ними, она не могла сойтись съ мужчиной, не кокетничая съ нимъ.
— Ну, а что твоя жена?— вдругъ спросила Аделаида Александровна.
— Ничего, здорова,— отвтилъ Данила Павловичъ, очнувшись отъ своихъ ‘холостыхъ’ думъ при напоминаніи о жен.— Славная она у меня бабенка!
— Вотъ какъ! Ужъ ты не влюбленъ ли въ нее до сихъ поръ?— засмялась Аделаида Александровна.
— Влюбленъ, да еще какъ!— проговорилъ онъ серьезно.
— А до нея сколько разъ влюблялся?— спросила Муратова.
— Десятки разъ, но посл нея ни въ кого не влюблялся.
— Ну, такъ еще влюбишься…
— Ну, нтъ… Мн никого посл нея не надо… Она мн всхъ женщинъ замнила…
— До поры, до времени?
— Нтъ, навсегда!
— Ты отлично играешь роль врнаго супруга!
— Да я въ самомъ дл врный мужъ.
Она посмотрла на него недоумвающимъ взглядомъ, онъ былъ теперь серьезенъ. Ей стало вдругъ не по себ.
— Счастливица,— проговорила со вздохомъ Муратова и опять задумалась.— Должно-быть, хорошо сознавать, что мужчина любитъ тебя безъ памяти, любитъ тебя одну, сознавать это и не бояться, что это кончится.
Она съ минуту помолчала, потомъ вдругъ нетерпливо, почти раздражительно пожала плечами.
— Да нтъ, это невозможно!— проговорила она, словно продолжая думать вслухъ.— Это все призраки: сегодня клянется, увряетъ, а завтра… стоитъ только подвернуться новой красавиц или ловкой кокетк, и вся эта вчная любовь разлетится прахомъ… Вчная любовь — вотъ глупости!.. Нтъ, ужъ лучше не врить любви, не считать ее вчной и… не переживать разочарованій и стыда обманутой женщины.
Она нервно засмялась и какъ-то свысока взглянула на Данилу Павловича.
— Вотъ погоди, я тебя заставлю стоять передъ собою на колняхъ,— насмшливо сказала она:— и отобью у жены.
— Да я, Адель, хоть сейчасъ готовъ стать на колни,— засмялся Данила Павловичъ, длая видъ, что онъ готовъ опуститься на колни.
— Рано еще! Когда-нибудь посл!— остановила она его шутливо и вдругъ перемнила тонъ.— Нтъ, Даня, оставимъ въ сторон вс эти глупости,— сказала она родственнымъ и серьезнымъ тономъ.— Мы съ тобой братъ и сестра и друзья дтства, и ты, обдлавъ дло съ Ольховатымъ, окажешь мн большую, большую услугу… Вотъ та-кую!..
Она, какъ шаловливый ребенокъ, развела руками въ об стороны.
— А я тебя за это поцлую, помнишь, какъ мы цловали другъ друга прежде…
Она нагнулась къ нему и поцловала его въ лобъ. На него пахнула нжнымъ запахомъ пармскихъ фіалокъ. На мгновеніе ему прихлынула въ голову кровь, но прежде чмъ онъ опомнился, она уже зазвонила. Явился лакей.
— Обдъ поданъ?— спросила она.
— Подаютъ,— отвтилъ лакей.
— Даня, пойдемъ!
Она взяла подъ руку Данилу Павловича и повела его въ столовую. За обдомъ разговоръ коснулся воспоминаній дтства, и на Данилу Павловича словно пахнуло весной, тепломъ, ароматомъ полей. У него были съ Аделаидой Александровной общія воспоминанія о былыхъ шалостяхъ, радостяхъ, играхъ и нирахъ. Онъ на минуту позабылъ о длахъ и перенесся въ эту свтлую даль давно прошедшихъ дней. Часы пробили шесть, когда онъ вспомнилъ, что ему нужно было еще хать по дламъ. Онъ поднялся съ мста неохотно. Аделаида Александровна крпко сжала ему руку.
— Прізжай, Даня,— сказала она,— Я хочу какъ можно больше видть тебя, некуда ты здсь… Я здсь въ Петербург одна среди чужихъ… Съ ними не станешь говорить о томъ, что дорого и близко намъ…
Выходя изъ дома брата, Данила Павловичъ былъ въ странномъ вастроеніи: онъ все думалъ не о длахъ, но объ Аделаид Александровн, о ея красот, о ея ловкости, о ея кошачьихъ, мягкихъ манерахъ.
‘Да, да, не мудрено, что она свела съ ума этого жида,— думалъ онъ.— Если бы я попалъ въ Питеръ съ такою женою, я бы сдлался… Да, нтъ, я бы убилъ и ее, и того, кто сталъ бы отбивать ее у меня… Нтъ, мн бы такая жена не годилась. Я не умю ревновать молча. У меня при первомъ подозрніи чортъ знаетъ что вышло бы… съ моей Липой, по крайней мр, я спокоенъ за себя… Съ Аделью мн не сдобровать бы. Хорошо, что Богъ избавилъ отъ бды… А помогать ей я буду, и она мн поможетъ. Теперь, когда мы не мужъ и жена, не любовникъ и любовница, мы можемъ быть полезными другъ другу. Я ей устрою дло съ Ольховатымъ. Ну, а она мн при пріемк желзной дороги поможетъ, а потомъ мстечко, когда нужно будетъ, теплое черезъ жида своего доставитъ… А зналъ этотъ жидъ, кого выбрать!’
Аделаида Александровна въ свою очередь думала о предложеніи Данилы Павловича и внутренне посмялась надъ собою, надъ тмъ, что она вздумала пококетничать съ братомъ мужа.
‘И съ чего это я?— думала она.— Ужъ не потому ли, что мн завидно счастье его Липы? А, Богъ мой, что мн до нея за дло! Ну, счастлива она и слава Богу! Я очень рада, что онъ еще расположенъ ко мн по-братски. Онъ былъ всегда добрымъ малымъ… И какъ это ему пришла въ голову счастливая мысль о покупк Ольховатаго. Добрый, онъ думалъ обо мн, не то, что другіе’…
Она задумалась, ей было тяжело сознавать, что о ней никто не заботится, никто не думаетъ, и снова она называла добрымъ Данилу Павловича.
Дла Данилы Павловича сложились такъ, что онъ не могъ зайти къ Аделаид Александровн на другой день. На третій день утромъ онъ зазжалъ къ ней на минуту, но видлъ только брата Аркадія. На слдующій день ему нужно было хать обратно, и потому онъ захалъ къ Аделаид Александровн еще разъ въ этотъ день вечеромъ. Онъ засталъ ее во время приготовленій къ какому-то вечернему собранію. Она была вся въ черномъ бархат, съ открытыми плечами, грудью и руками. Въ ея черныхъ волосахъ бллась одна камелія, такая же камелія была на груди. Когда Данила Павловичъ вошелъ въ ея будуаръ, она вынимала изъ футляровъ брильянты.
— А, это ты, милый!— проговорила она и протянула ему об руки.
— Ты дешь куда-то?— спросилъ онъ, пожимая ея руки и любуясь ея красотой, не поблекшей еще, несмотря на годы.
— А ты пріхалъ посидть или на минуту?— спросила она.
— Посидть, но…
Она не дала ему кончить и обратилась къ горничной.
— Скажите барину, чтобы онъ халъ одинъ… Я больна и никого не принимаю.
— Адель!— началъ Данила Павловичъ.
— Ты вдь дешь завтра? Ты пріхалъ ко мн и думаешь, что я уду отъ тебя на вечеръ? Вотъ глупость! Вечеровъ много, а ты одинъ…
Она отложила въ сторону брильянты и опустилась на кушетку.
— Сядь вотъ тутъ, поближе ко мн,— сказала она, подвигая кресло.— Мы здсь будемъ пить чай.
Она дотронулась до пуговки электрическаго звонка и сказала вошедшей горничной:
— Чай подать сюда… Да брось въ каминъ дровъ… Вотъ ужъ и сырые вечера начинаются здсь на островахъ. Быстро летитъ петербургское лто…
Данила Павловичъ не сводилъ съ нея глазъ. Онъ никогда не видалъ такихъ бломраморныхъ плечъ, такихъ роскошныхъ рукъ.
— Что же ты не куришь?— спросила она.
— А ты позволишь?— въ замшательств проговорилъ онъ.
Она улыбнулась.
— Вдь ты же курилъ у меня третьяго дня…
— Да, но тутъ… теперь…
Онъ самъ не понималъ, чего онъ стсняется. Никогда и ни въ чемъ до этой поры онъ не стснялся при другихъ женщинахъ, у которыхъ онъ бывалъ. Еще мене онъ стснился передъ своею женою. Но здсь ему вдругъ стало какъ-то неловко, душно.
Воздухъ будуара былъ пропитанъ запахомъ цвтовъ и духовъ, мягкая шелковая мебель, мягкіе ковры, таинственныя драпировки, все это наводило его на какія-то странныя мысли, открытыя плечи, руки и шея Муратовой волновали его кровь и въ то же время какъ будто стсняли его.
Аделаида Александровна подвинула къ нему спички и пепельницу.
— Ты, пожалуйста, будь, какъ дома. Я хочу, чтобы ты видлъ во мн свою сестру, подругу дтства,— говорила она.— Третьяго дня, когда ты ушелъ, я долго думала о теб. Ты, добрый мой, одинъ вспомнилъ обо мн. Брать Петя почти не бываетъ у насъ, Максимъ… Ахъ, я даже не знаю, гд Максимъ находится. Да что они! самъ Аркадій, мой мужъ, вспоминаетъ обо мн только тогда, когда ему нужны деньги… Я не жалуюсь, я не плачу, Даня, но мн тяжело это одиночество, мн тяжела эта отчужденность. Я знаю, что я сдлала проступокъ, что я… ну, да, я пала. Но кто же виноватъ? Разв Аркадій любилъ меня? Разв онъ не прожилъ моего состоянія? Мн пришлось спасти его, но какою цною. Этого никто не хочетъ знать.
Она быстро поднесла платокъ къ глазамъ и вздохнула.
— Полно, Адель!— ласково сказалъ Данила Павловичъ и, взявъ ея руку, погладилъ ее, какъ гладятъ иногда руку ребенка.
Это была прекрасная блая рука. Данил Павловичу хотлось поцловать ее, но онъ, противъ своего обыкновенія, стснялся теперь наклониться къ ней. Наконецъ, его губы прильнули къ этой свжей, душистой рук, и онъ почувствовалъ, что у него кровь опять прилила къ голов.
— Не сердись, что я цлую твои руки,— сказалъ онъ въ замтномъ смущеніи.
— Полно, Даня, не смотри на меня, какъ на хорошенькую женщину, какъ на свою бывшую невсту, а смотри на меня, какъ на свою бдную сестренку, которой тяжело живется на свт, несмотря на вс эти дорогія бездлушки.
Она сжала его руку, и онъ, самъ не зная какъ, опустился передъ нею на скамеечку, стоявшую у кушетки.
— Да, я думала вчера о теб,— говорила она: — и увидала, что у меня только и есть на свт родныхъ, что ты. Помоги мн и врь, что я никогда не откажусь помочь теб. Ты мн говорилъ о своихъ планахъ. У меня есть много знакомыхъ, много поклонниковъ, которымъ стоитъ приказать и они сдлаютъ все. Я добуду теб мсто здсь. Ты передешь сюда съ женой, съ дтьми, и у меня будетъ домъ, гд я буду отдыхать отъ пустой свтской жизни. Вдь твоя жена простая, добрая женщина? Да?
— Да, она добрая,— отвтилъ Данила Павловичъ, плохо сознавая, что онъ говорить.
— Ну, значитъ, мы сойдемся, мы полюбимъ другъ друга,— продолжала Муратова, и ея рука ласково гладила волосы Данилы Павловича.— А ты… ты не будешь ухаживать за мной? А? Я этого не хочу! Слышишь? Ты долженъ быть мн братомъ и только! Меня оскорбляютъ, унижаютъ эти ухаживанья. Я хочу имть друзей, родныхъ, знакомыхъ, а не кандидатовъ въ любовники, не любовниковъ. Пустъ любить мою душу, мое сердце, но не мое тло. И изъ-за чего бьются люди? Разв я хороша? Я совсмъ дурнушка, толстая, уже не первой молодости… Нтъ, нтъ, я не хочу ухаживаній… Да? такъ ты будешь моимъ братишкой, моимъ милымъ братишкой?
Она взяла его голову обими руками и повернула къ себ лицомъ: онъ видлъ ея ласковые, бархатные глаза, онъ видть ея привтливо улыбающійся ротикъ, онъ видлъ ея блую, полную грудь, ровно дышавшую почти у самыхъ его губъ, и не понималъ, что длается съ нимъ. Обдъ ли ‘съ дловыми людьми’ у Бореля повліялъ на него такъ возбудительно, или опьянялъ его этотъ наркотическій воздухъ будуара свтской женщины, или просто не могъ онъ вообще видть спокойно женщину въ такомъ наряд, на такомъ близкомъ разстояніи отъ себя.
— Добрый мой,— еще разъ прошептала она и, поцловавъ его въ лобъ, поднялась съ мста.
Данила Павловичъ тоже поднялся.
— Вотъ и чай намъ несутъ,— проговорила она.— Поставь столъ къ камину,— обратилась она къ лакею.
Лакей поставилъ около камина между двухъ креселъ складной, чернаго дерева, столикъ, принесъ чайный сервизъ, поставилъ небольшой серебряный самоваръ на высокихъ ножкахъ съ серебряной лампочкой внизу и удалился. Аделаида Александровна начала разливать чай.
— Ну, садись сюда въ кресло,— сказала она Данил Павловичу: — и поговоримъ о дл… Не правда ли, здсь хорошо? А я воображаю, какіе разспросы идутъ обо мн на балу… какъ, отчего, почему? Досадно, что я велла сказать Аркадію, что я нездорова… Пусть бы сказалъ, что у меня прізжій братъ. Пусть бы знали вс, что я не одна, Съ братомъ!.. О, какое это сладкое чувство, сознавать, что я не одна!.. Но какія гримасы строитъ, должно-быть, тамъ Аркадій… Онъ вдь не любитъ баловъ, онъ охотне проводитъ время въ какихъ-то трущобахъ, гд можно быть въ разстегнутомъ жилет… со мной этого нельзя…
Она болтала весело и живо съ той граціозной непринужденностью, которая пріобртается въ столичныхъ салонахъ. Данила Павловичъ, угловатый армейскій гуляка, превратившійся въ провинціальнаго работника-дльца, испытывалъ какое-то новое чувство въ этой ароматной атмосфер столичнаго будуара, передъ этой граціозной женщиной, легко переходившей въ разговор отъ одного предмета къ другому. То ему думалось, что ‘съ такой бабенкой хорошо бы интрижку завести’, то закрадывалось въ его душу какое-то незнакомое ему смущеніе, заставлявшее его быть сдержаннымъ съ этою женщиною изъ боязни чмъ-нибудь оскорбить или огорчить ее. До сихъ поръ онъ никогда не разговаривалъ съ женщинами: онъ или балясничалъ съ ними, или любезничалъ. Даже съ женою онъ, въ сущности, не разговаривалъ, а сообщалъ ей свои впечатлнія и планы, она же выслушивала ихъ и только иногда длала ему вопросы. Тутъ же сама женщина вызывала его на разговоры, затрогивала въ немъ т или другія струны. Она пробудила въ немъ воспоминанія о ихъ дтств, проведенномъ вмст, она подробно разспросила его о его планахъ на будущее и быстро нарисовала картину этого будущаго, сразу сообразивъ, къ чему онъ стремится, какъ онъ долженъ идти къ своей цди, въ ея замчаніяхъ былъ практическій смыслъ, было знаніе людей и обстоятельствъ, съ ней можно было говорить, какъ съ мужчиной. Была минута, когда онъ опять подумалъ, зачмъ онъ не женился на ней, но онъ тотчасъ же повторилъ: ‘нтъ, я ее убилъ бы при первомъ ея любовномъ проступк’. Онъ самъ не зналъ, сколько времени онъ просидлъ у нея, и ему еще не хотлось уходить отъ нея, когда онъ случайно увидалъ, что часы на камин показывали два часа ночи.
— Я теб надолъ?— спросилъ онъ ее.
Она сидла, задумавшись, въ кресл, накинувъ себ на плечи черный кружевной платокъ и положивъ крошечныя ноги на остывшую ршетку камина. Она очнулась и ласково взглянула на него.
— Нтъ, я замечталась о прошломъ,— отвтила она со вздохомъ и протянула ему руку,— Если бы можно было воротить прошлое — моя жизнь сложилась бы иначе… Ну, да прошлаго но вернешь! Ты собираешься хать?
— Да, пора.
— Когда-то увидимся опять!
— Я какъ-нибудь соберусь въ Петербургъ… Теперь дла нужно обдлывать здсь, чтобы сдать дорогу безъ сучка, безъ задоринки… Ты мн вдь поможешь?
— О, ты еще спрашиваешь!
— Да кром того и ты къ намъ завернешь… Вотъ купишь Ольховатое, прідешь къ наши края.
— Да, можетъ-быть…
— Отлично бы было, если бы пріхала, когда прибудутъ инженеры принимать дорогу… Они, вмсто осмотра линіи, у тебя бы на пирахъ плясали…
— Что-жъ, можно… Ну, прощай!
Она лниво встала и протянула ему об руки, кружевной платокъ распустился и открылъ ея грудь, Данила Павловичъ нагнулся поцловать ея руку.
— А меня не хочешь разв поцловать?— сказала она.— Теперь, Богъ знаетъ, когда свидимся.
Онъ крпко сжалъ ее въ объятіяхъ и горячо поцловалъ въ губы.
‘Чортъ знаетъ, что это со мной длается’,— бормоталъ онъ, выходя изъ ея дома и невольно взглянувъ на ея окна, свтившіяся сквозь сочную зелень сада, точно ему хотлось еще разъ увидать ее. Такихъ желаній въ былое время у него не являлось ни разу. ‘Нтъ, съ нею надо быть осторожнымъ, а то еще огорчишь ее своими любезностями. Она смотритъ на меня, какъ на брата, ну, а мн не такъ-то легко смотрть на нее, какъ на сестру. И что въ ней такое, что опьяняетъ, мутитъ голову?’ Онъ задумался и незамтно дохалъ до дома дяди, весь охваченный какими-то новыми для него ощущеніями. До сихъ поръ онъ всегда былъ убжденъ, что онъ можетъ только осчастливить женщину своими ласками, теперь онъ, напротивъ, былъ бы самъ осчастливленъ, если бы эта женщина позволила ему приласкать ее. Уже ложась на постель, онъ потянулся и подумалъ: ‘А ужъ Ольховатое будетъ у нея въ рукахъ!’ Эта мысль твердо засла въ голов Данилы Павловича, и рядомъ съ нею все шире и шире развивались и его планы насчетъ своего собственнаго обогащенія. Онъ ясно понималъ, что, помогая Аделаид Александровн пріобрсти Ольховатое, идя съ нею рука объ руку, онъ можетъ добиться многаго. Купитъ она Ольховатое, прідетъ туда, когда у него будутъ принимать желзную дорогу. Инженеры будутъ изъ ея знакомыхъ, можетъ-быть, изъ горячихъ поклонниковъ. Начнутся пиры, за которыми забудется, просмотрится сквозь пальцы многое. Аделаида Александровна суметъ заговорить всякаго! Данила Павловичъ опять задумался о характер Аделаиды Александровны. Онъ видлъ, что Аделаида Александровна не то, что его жена: его жена можетъ восхищаться его мечтами и планами, Аделаида Александровна можетъ наткнуться на эти планы, развить ихъ, первая можетъ только не мшать исполненію, вторая можетъ помочь въ ихъ осуществленіи. Его теперь сильно озабочивала мысль о томъ, какъ довести дядю до мысли о продаж Ольховатаго и какъ бы устроить поскоре это дло, онъ чувствовалъ, что отъ этой сдлки будетъ въ значительной степени зависть его сближеніе съ Аделаидой Александровной и его право на ея услуги. Въ его голов страннымъ образомъ, помимо его воли, мысли о длахъ перемшивались съ мыслями о достоинствахъ Аделаиды Александровны, желанія воспользоваться ея услугами мнялись желаніями сблизиться съ нею чисто по-родственному. Онъ долго не могъ уснуть. Наконецъ, онъ повернулся къ стн лицомъ и тяжело вздохнулъ, проговоривъ вслухъ:
— Ахъ, Адель, Адель!..
Въ ту же минуту въ его голов мелькнула злобная мысль:
— Уже не влюбился ли? Вогь глупости!..

VI.

— Дядя, вы сколько времени думаете еще продержаться?— спросилъ Данила Павловичъ Александра Николаевича, сидя съ нимъ за утреннимъ кофе.
Баскаковъ сидлъ въ удобномъ мягкомъ кресл и пересматривалъ счеты, Данила Павловичъ полулежалъ въ качалк и слегка покачивался. Его вопросъ былъ сдланъ неожиданно, но спокойно, почти небрежно, какъ говорятъ о пустякахъ, вскользь, мимоходомъ. Александръ Николаевичъ поднялъ на племянника съ недоумніемъ глаза. Казалось, ему задали вопросъ, котораго онъ даже не можетъ сообразить.
— Я тебя не понимаю, шерочка?— сказалъ онъ.— Ты это о чемъ?
— То-есть доколева ваши старые кредиторы будутъ терпть, а новые дураки будутъ ссужать деньгами?
Баскаковъ отодвинулъ листы счетовъ, повернулся вмст съ кресломъ лицомъ къ племяннику и разразился громкимъ искреннимъ смхомъ.
— Нтъ, ты неподражаемъ, ты неподражаемъ!— говорилъ онъ, захлебываясь сквозь смхъ.— ‘Долго ли думаете продержаться’! ‘Доколева будутъ врить’!.. Да я, mon bon, въ блестящемъ положеніи! Вотъ продамъ одинъ домъ, другой еще можно заложить… третій…
Давила Павловичъ всталъ, потягиваясь всласть, и не далъ ему кончить.
— Вы, дядя, банкротъ, давно банкротъ, и только не знаете, какъ устроить это дло, чтобы сохранить хотя что-нибудь,— коротко сказалъ онъ твердымъ, не терпящимъ возраженій тономъ.— Намъ стсняться нечего, маскироваться не слдуетъ! Мы свои, и я готовъ вамъ помочь…
Баскаковъ хотлъ что-то возражать, поднялся съ мста и вдругъ, точно его пришибли, снова опустился и развелъ безнадежно руками. Его лицо точно осунулось, принявъ плачевное выраженіе. Но это было только на минуту, подъ вліяніемъ неожиданно нанесеннаго удара. Онъ тотчасъ же нашелся, оправился, молодцевато поднялся съ мста, всталъ передъ племянникомъ и уже своимъ обычнымъ дловымъ и докторальнымъ тономъ заговорилъ:
— Ты понимаешь, мои расчеты были врны, но стеченіе враждебныхъ случайностей, проклятый курсъ нашего рубля, постройка разными спекуляторами сотенъ домовъ, пустыя квартиры, затянувшаяся постройка двухъ моихъ лучшихъ домовъ…
Муратовъ сдлалъ досадливый жестъ рукою, и его ротъ передернулся гримасой.
— Эхъ, да это все пустая философія!— нетерпливо прервалъ онъ дядю.— Остановимся на факт. Ты разоренъ? Да? Сколько всего долгу?
— До трехъ милліоновъ.
Муратовъ изумился: еще наканун онъ думалъ, что дядя шутитъ, что онъ по обыкновенію ‘преувеличиваетъ немного’! Это такъ естественно!
— Да не можетъ быть!
— Увряю тебя!
— Ну, а если все продать?..
— Копеекъ по тридцати кредиторы получатъ.
— То-есть, значитъ, дома заложены?
— И перезаложены….
— А денегъ?
— Ни гроша.
Отрывистый разговоръ вдругъ оборвался. Все было ясно, какъ день. Голая, грубая правда была налицо. Муратовъ прошелся скорыми шагами по комнат. Баскаковъ началъ опять что-то объяснять, о врности своихъ расчетовъ, о несчастно сложившихся случайностяхъ, о возможности еще обернуться. Муратовъ уже не слушалъ и размышлялъ.. Соображенія дяди его вовсе, не интересовали, когда онъ зналъ факты. Спустя нсколько минутъ, онъ спросилъ:
— Какъ ты думаешь, протянешь ли ты до глубокой осени?
— Ну, конечно, конечно! Покуда все строится, протянуть можно. Это пустое дло, но къ зим, пожалуй, не вывернуться. Если и теперь одинъ изъ домовъ не продастся, что, впрочемъ, нельзя и предположить.
Муратовъ зорко слдилъ за дядей.
— А если не продастся?
Баскаковъ уклонялся отъ прямого отвта.
— Видишь ли, у меня есть еще планъ. Это очень сложное дло, его нужно обдумать строго.
Муратовъ снова перебилъ его уже ршительнымъ тономъ,
— Ты совсмъ въ петл!..
Онъ точно къ стн, въ уголъ старался прижать Басканова, чтобы узнать правду. Баскаковъ не выдержалъ. Муратовъ мало того, что угадалъ и выяснилъ себ его положеніе,— онъ громко сказалъ Баскакову то, что вполн замаскировалъ Баскаковъ самъ отъ себя. До этой минуты онъ ни разу не отчаивался,— даже больше, онъ ни разу не взглянулъ на свое положеніе: съ мрачной точки зрнія и продолжалъ строить планы, одинъ грандіозне другого. Одъ нердко засыпалъ въ такихъ мечтахъ. Онъ построить десять, двадцать, сто каменныхъ домовъ въ Петербург. Его единогласно выберутъ городскимъ головою. Министръ попробуетъ не утвердить его и не посметъ, боясь общественнаго мннія. Тогда онъ начнетъ перестраивать весь Петербургъ. Везд бу дуть бульвары и скверы, скверы и бульвары, черезъ весь Петербургъ пройдетъ новый проспектъ — ‘Баскаковскій проспектъ’… Правительство пойметъ, какой онъ финансовый геній. Что-жъ, если его не сдлаютъ министромъ финансовъ — для нихъ же хуже. Онъ твердо ршилъ, что, если его не скоро призовутъ на такой постъ, то онъ приметъ предложеніе не вдругъ, не сразу, поставитъ свои условія, предъявитъ свою программу. ‘Государь, я понимаю, что я вамъ нуженъ, но у меня свои идеи, свои взгляды, свои убжденія! Я, Государь, не выскочка, я изъ Баскаковыхъ! Я признаю русскій народъ не мене способнымъ и предпріимчивымъ, чмъ американская нація. Но русскій геній нуждается въ широкой арен, въ свобод для развитія своихъ силъ. Намъ нужна покровительственная система. Вотъ мои взгляды, вотъ моя программа’. Конечно, это можетъ ихъ испугать, но вдь для него-то свтъ не клиномъ сошелся, онъ-то можетъ стать во глав цлой партіи, когда въ его рукахъ будетъ чуть не весь Петербургъ. Эти размышленія, планы, программы вошли уже въ плоть и кровь Баскакова, онъ ими жилъ, бросаясь въ самыя чудовищныя аферы. И вдругъ его прижимаютъ къ стн и говорятъ: ‘ты несостоятельный должникъ, ты банкротъ, у тебя все продадутъ съ молотка’. Муратовъ, между тмъ, продолжалъ говорить, тмъ же настойчивымъ, убивающимъ всякія иллюзіи тономъ:
— Вы не можете дотянуть до поздней осени. Но дотянуть до поздней осени надо. Покуда же слдуетъ продать Ольховатое. Это для дтей, для Матрены Кузьминичны. Потомъ вы дадите мн тысячъ на двсти, на триста векселей, на мое имя и на имя Пахома Семеновича. При конкурс все что-нибудь перепадетъ.
Баскаковъ ничего не понималъ. Ему было теперь ясно одно, что онъ разоренъ. Иллюзіи, мечты, планы, все это исчезло вдругъ, моментально, какъ это съ нимъ происходило всегда въ подобныхъ случаяхъ. У него немного шумло въ ушахъ, темнло въ глазахъ, кружилась голова. Онъ вскочилъ съ мста и воскликнулъ:
— Нтъ, я этого не вынесу! Пулю въ лобъ, пулю въ лобъ, и конецъ!
Онъ схватился за голову, потомъ началъ стучать по лбу кулаками:
— Опозоренный старикъ!.. Банкроть!.. Посмшище всего города! Старый дуракъ!.. ду-ракъ!..
Муратовъ былъ холоденъ и спокоенъ. Онъ зналъ, что въ минуты отчаянія дядя иногда катался по полу, билъ себя головою объ стну. Но это все проходило такъ же. скоро, какъ приходило. Надо было только перемнить тактику.
— Насколько у васъ неустоекъ въ числ долга?— спросилъ онъ.
— На четыреста съ чмъ-то тысячъ!.. Понимаешь: на че-ты-ре-ста съ чмъ-то ты-сячъ!..
— И проценты, поди, брали съ васъ жидовскіе?
— Двадцать, тридцать, сорокъ давалъ… Двой-ны-е вексе-ля давалъ!..
— Ну, такъ такихъ подлецовъ проучить надо. Надо не на двсти, не на триста, а на четыреста тысячъ выдать мн векселей. Главное, тотчасъ же продать Ольховатое. Пусть тогда получаютъ по гривеннику за рубль. У вашей семьи все же что-нибудь да останется изъ клювовъ этихъ коршуновъ…
Баскаковъ вдругъ расцвлъ.
— Истинно коршуновъ, истинно коршуновъ!— заговорилъ онъ: — О, если бы ты зналъ, шерочка, какъ они налетали, какъ они рвали клочокъ по клочку все, что попадало имъ подъ руку! Вдь на мои деньги эти бестіи заводы завели, фабрики устроили, я имъ сотни и сотни тысячъ… да что я говорю… милліоны переплатилъ! Нкоторыхъ я изъ грязи вытащилъ, до благосостоянія довелъ, осчастливилъ на всю жизнь, а теперь эти же люди заклевать меня готовы!..
Баскаковъ дотронулся до руки Муратова и интимнымъ тономъ проговорилъ ему:
— Признаюсь теб откровенно: нужно было имть мое терпніе, мою глубокую вру въ свою звзду, чтобы не пасть давно духомъ въ моемъ положеніи. Я вдь, ты понимаешь, чувствовалъ, чутьемъ угадывалъ, какъ подо мною, подъ моимъ помостомъ подламываютъ столбъ за столбомъ, сваю за сваей, доску за доской, а тамъ внизу зіяетъ темная бездна! И не за что ухватиться, не на кого надяться!.. Ужасно, ужасно!
Муратовъ молчалъ и обдумывалъ дло, предоставляя дяд полную свободу войти въ роль.
— Да вотъ теб примръ, до чего довело это даже меня,— продолжалъ Александръ Николаевичъ.— Я съ Цвнтеховскимъ велъ переговоры, я ждалъ, что Хвостовъ — Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ!— мой домъ купитъ! Вдь это ты понимаешь что такое? Это чортъ знаетъ что такое! Это хуже, чмъ здить на кофейной гущ гадать! А я до этого дошелъ! Вдь ты пойми, что нужно было изстрадаться, чтобы дойти до этого. Это вдь даже и не соломинка утопающаго, нтъ, это кофейная гуща, кофейная гуща и ничего боле! Я въ какіе-нибудь четыре года постарлъ на десять лтъ… Я дряхлымъ старикомъ становлюсь!
Муратовъ теперь сидлъ въ раздумьи и смотрлъ на какія-то бумаги, валявшіяся на письменномъ стол. О порядк, въ какомъ находились эти бумаги, можно было сказать только одно, что тутъ ‘чортъ ногу переломитъ’. Весь письменный столъ, вс стулья и кресла были завалены ими. Среди этихъ бумагъ попадались пустые ящики изъ-подъ сигаръ, сломанныя коробки отъ спичекъ, образцы обоевъ и бордюровъ, старые галстуки. Среди этого хаоса было трудно разобраться.
— Это, дядя, счеты?— спросилъ Муратовъ, дотрогиваясь до бумагъ на стол.
— Да, разныя бумаги: счеты, смты, письма,— отвтилъ Баскаковъ.
— Вы позволите взглянуть?
— О, сдлай одолженіе! Поучительная лтопись домостроительства!
— Потомъ надо будетъ все подробно проврить, чтобы комаръ носа не могъ подточить,— мелькомъ замтилъ Давила Павловичъ.
— О, у меня все, какъ на ладони,— отвтилъ Баскаковъ.
Муратовъ сталъ перебирать бумаги.
— Да,— заговорилъ Баскаковъ: — это любопытная хроника надувательства, безсовстнаго грабительства, жидовскаго ростовщичества. Я ни на минуту не задумаюсь провести этихъ людей. Я чувствую въ этомъ потребность, какъ…
Муратовъ остановился на какой-то бумаг и перебилъ краснорчіе дяди.
— Дядя, разв вы длали въ Пстербург туалеты для Матрены Кузьминичны?
Баскаковъ въ недоумніи остановился передъ Муратовымъ.
— Никогда!
— Но вотъ тутъ счетъ модистки.
— А! Это для Берты,— небрежно отвтилъ Баскаковъ.
Муратовъ въ свою очередь взглянулъ съ недоумніемъ на дядю.
Тотъ пожалъ плечами.
— Или ты думалъ, что я могъ столько времени въ мои годы обойтись безъ женщинъ?— сказалъ онъ, и его верхняя губа приподнялась съ одной стороны съ выраженіемъ презрнія.
— Хорошо, должно-быть, бестія одвалась,— коротко замтилъ Муратовъ, отбрасывая счетъ, и снова сталъ проглядывать бумаги.
Вотъ опять какой-то странный счетъ по домостроительству: закуска, обдъ, вина. Затмъ попалась еще мене касающаяся построекъ бумажка: просьба прислать двсти рублей, подписанная по-французски буквою В. Тутъ среда безграмотныхъ счетовъ мелкихъ подрядчиковъ, подписывавшихъ ‘капецъ втарой гильдяи’, лежала раздушенная пригласительная записочка какой-то барыни-благотворительницы. Видно было, что тутъ все валилось въ одну кучу, безъ толку, безъ разбору, на ходу. Баскаковъ какъ бы угадалъ мысли Данилы Павловича о безпорядк, господствовавшемъ здсь, и заботливо замтилъ:
— Ты, пожалуйста, клади только все такъ, какъ оно лежало. Этотъ безпорядокъ для меня порядокъ: я тутъ съ зажмуренными глазами найду все, что мн надо. При такомъ сложномъ дл нечего думать о сортировк бумагъ, а нужно только помнить, что куда кладется. Впрочемъ, у меня вдь контора есть, и тамъ все вносится въ шнуровыя книги. Хвостовъ теб укажетъ. Дла вс ясны, какъ на ладони…
— Да, повозиться, какъ видно, придется не мало со всмъ этимъ дломъ, но положитесь во всемъ на меня,— проговорилъ Данила Павловичъ, складывая бумаги.
Онъ взялъ со стола какую-то попавшуюся ему подъ руку вещь и, вертя ее въ рукахъ, откинулся въ кресл.
— На работахъ у меня теперь,— продолжалъ онъ:— меня можетъ замнить и Пахомъ Семеновичъ, и потому я могу удлить время на ваши дла. Они требуютъ серьезнаго вниманія. Но только прошу васъ объ одномъ: не предпринимайте ничего безъ моего совта, Я вдь васъ знаю…
Въ эту минуту взятая имъ со стола вещь, которою онъ продолжалъ играть, начала, шелестя, развертываться въ его рукахъ. Онъ не безъ удивленія взглянулъ на нее и увидалъ, что онъ держитъ огромный дамскій веръ. Онъ съ презрительной усмшкой отбросилъ его и поднялся съ мста. Это выраженіе нескрываемаго презрнія какъ-то странно поразило Баскакова. Онъ сконфузился, точно школьникъ. Данил Павловичу нужно было хать по дламъ, и дядя, и племянникъ разстались. Въ тотъ же день Данила Павловичъ захалъ къ Аделаид Александровн и сказалъ ей, что онъ остается въ Петербург еще на нсколько дней, и что ей нужно торопиться съ покупкой Ольховатаго. Онъ говорилъ теперь дловымъ тономъ, но своему обыкновенію, коротко и ясно, Аделаида Александровна сразу попала въ этотъ же тонъ. Какъ-то инстинктивно они отложили на этотъ разъ въ сторону все, не идущее къ длу.
— Я самъ бы купилъ имніе для себя: оно доходное,— сказалъ, между прочимъ, Муратовъ.— Но не хочу я покупать его, ничего я не понимаю въ сельскомъ хозяйств. Меня теперь не къ этому длу тянетъ.
Когда рчь зашла о цн, онъ замтилъ:
— Его и за грошъ можно, купить и за два, за три десятка тысячъ доплаты, потому что для дяди все равно, за что продать, только бы продалъ. Эти деньги пойдутъ на обезпеченіе его семьи.
Потомъ онъ прибавилъ:
— Теб тоже все равно, если твой іерусалимскій дворянинъ раскошелится немного больше или немного меньше. Лучше, конечно, если немного больше, а то, въ самомъ дл, твоя мачеха и ея дти останутся нищими. Дядюшка ихъ чуть по-міру не пустилъ. Теб же или мн могутъ ссть на шею… Сюрпризъ будетъ не изъ пріятныхъ.
Они разстались друзьями, условившись списаться объ Ольховатомъ и ршивъ въ принцип, что имніе будетъ куплено Муратовой.
Два-три дня Данила Павловичъ оставался еще въ Петербург и безвыходно сидлъ въ контор дяди, просматривая книги и счеты. Въ контор велась удивительная бухгалтерія, тайну которой едва ли могъ понять кто-нибудь, кром самого Баскакова и Хвостова. Тутъ тоже чортъ ногъ переломить ногу, но это обстоятельство не особенно опечалило и даже скорй обрадовало Данилу Павловича, такъ какъ въ этой мутной вод все равно никто ничего не разобралъ бы и никогда не доискался бы, куда растрачены лишніе десятки или сотни тысячъ. Пересмотрвъ вс дла, взявъ съ Александра Николаевича на нсколько сотъ тысячъ векселей, Данила Павловичъ ухалъ домой, давъ общаніе дяд вернуться снова къ нему, когда этого потребуютъ обстоятельства.
А безъ него Матрена Кузьминична уже не разъ присылала сыновей и Воздвиженскаго къ Олимпіад Пахомовн узнать, не пріхалъ ли Данила Павловичъ. Не усплъ онъ отдохнуть съ дороги, какъ Матрена Кузьминична была уже у него. Начались разспросы:, какъ и что?
— Дла, какъ сажа бла,— отвтилъ Данила Павловичъ.— Ольховатое нужно продать, несостоятельность на носу. Но я посплъ во-время. Вы получите вс деньги, которыя выручатся отъ продажи Ольховатаго. Это покуда будетъ все, что останется у васъ съ дтьми. Потомъ, когда дядю объявятъ несостоятельнымъ, мы спасемъ еще кое-что. Нищими не останетесь, но нужно будетъ дйствовать очень осторожно и умло.
Матрена Кузьминична только ахала, крестилась и разводила руками, совсмъ растерявшись. По ея лицу катились слезы. Олимпіада Пахомовна тоже смотрла на нее со слезами на глазахъ, но старалась ободрить ее.
— Не плачьте, тетушка, не плачьте!— говорила она.— Даня все устроитъ, онъ у насъ добрый и такой умный, все знаетъ…
— Только на него и надежда, только на него,— говорила Матрена Кузьминична.— Но Александру-то Николаевичу ничего за это не будетъ? Не посадятъ его?
— Нтъ, нтъ, вы ужъ о немъ-то не заботьтесь!— отвтилъ Данила Павловичъ.
— О комъ же мн и заботиться, какъ не о немъ?.. Я съ дтьми всегда перебьюсь, мы простые люди, не господа какіе-нибудь…
— Да кстати о дтяхъ… Дядя вдь узаконилъ дтей?
— Нтъ, голубчикъ, нтъ…
— Они, значитъ, такъ и числятся Васильевыми?
— Да, Васильевы…
— Ну, и отлично! Значить, мы потомъ изъ вырученныхъ за Ольховатое денегъ купимъ имъ землю, и пусть ихъ работаютъ. Они сумютъ выбиться изъ нужды…
— Что они! Они — работники! Только бы его спасти. Ты мн побожись: не сидитъ онъ еще въ ям-то?
— Да полноте вы о немъ сокрушаться!— досадливо сказалъ Данила Павловичъ.— Не сидитъ, и не будетъ сидть!
— Ну, и слава теб, Господи! Только бы этого-то не было, а деньги что!
Данила Павловичъ разсердился даже.
Но Олимпіада Пахомовна поддержала тетку. Она понимала чувства этой женщины. Она сама не остановилась бы на выбор между мужемъ и дтьми: послднихъ она любила, къ первому она чувствовала безумную страсть. Долго длилось совщаніе родственниковъ. Но Матрена Кузьминична въ сущности ничего не поняла изъ того, что ей говорилъ Данила Павловичъ, и въ ея душ былъ только страхъ за участь Александра Николаевича. Въ самомъ тяжеломъ настроеніи ухала она домой. Дома ее обступили дти, гувернантка, Воздвиженскій. Она, какъ умла, передала имъ все слышанное.
— Ну, бда еще не велика,— ршилъ Воздвиженскій:— по-міру значитъ не пойдете, а что этихъ хоромъ не будетъ, такъ на что вамъ он?
— И вовсе он даже не подъ стать вамъ,— ршила гувернантка.— Въ Чистополь по зимамъ въ маленькомъ домик жмемся, а ничего, слава Богу, живется не худо.
— Да не хоромъ мн этихъ жаль, а за него я трясусь,— сказала Матрена Кузьминична.
И вдругъ, услышавъ гд-то мычаніе коровъ, совсмъ жалобнымъ тономъ прибавила:
— Вотъ и скотинки всей лишимся, все-то отнимутъ, все…
— Ну, это еще бабушка на-двое сказала!— воскликнулъ запальчиво Александръ.— Я своего Вороного, что они ни говори, скраду!
— Озорникъ, что ты это выдумалъ,— проговорила Матрена Кузьминична:— цыцъ, разбойникъ!
— Тоже, братъ, за это тебя по головк не погладятъ,— серьезно замтилъ Николай.— Глупости болтаешь!
— Отчего же не скрасть Вороного, если тысячи красть будутъ,— ядовито ввернулъ Воздвиженскій.
Вс обернулись къ нему, точно онъ разомъ нанесъ ударъ всмъ.
— Какъ тысячи красть будутъ? Какія тысячи?— раздалось со всхъ сторонъ.
— Да не понимаете вы, что ли, что Данила Павловичъ теперь спасать Александра Николаевича будетъ тмъ, что надуетъ его кредиторовъ,— пояснилъ Воздвиженскій.— Вдь другого-то спасенья быть не можетъ. Продадутъ имніе и деньги припрячутъ, еще какой-нибудь фортель выкинутъ, чтобы утянуть десятокъ-другой тысяченокъ. Это ужъ извстное дло, какъ во время банкротства мошенничаютъ…
Матрена Кузьминична совсмъ оробла.
— Да вдь это по купечеству такъ длается,— сказала она.
— А вы думаете по дворянству иначе длается?— отвтилъ онъ.
— Да ты говори толкомъ,— сказала она испуганнымъ и раздражительнымъ тононъ.— Что же такое будетъ: въ петлю, что ли, лзть заставятъ Александра Николаевича?
— Да вдь припрятать-то кое-что нужно же.
— Ну, а узнаютъ?
— Тогда по головк не погладятъ. Злостнымъ тоже признаютъ, тогда радость будетъ не велика. Но Владимірк можно прогуляться.
— Господи, да что же это такое!— воскликнула Матрена Кузьминична, обводя всхъ испуганными глазами.— Просто вс поджилки трясутся. Ахъ та, бды какія! ахъ, бды! Да какъ же это Данила Павловичъ такое дло затялъ! Но грхъ ли ему!
— Да вдь другого выхода нтъ. Или вы нищими сдлаетесь, или надо мошенничалъ. Ну, да тутъ не грхъ кое-что припрятать, тоже не у честныхъ людей копейку утянете, а чортъ знаетъ у кого…
— Ахъ, ты, Господи, напасть-то какая, напасть-то какая!— повторяла Матрена Кузьминична, качая головой.— И вправо сверни — шею сломаешь, и влво пойди — головы не сносишь. Вотъ въ кашу-то попались!
На всхъ напало какое-то уныніе. Теплый вечеръ тихо догоралъ, пора было уходить съ террасы, гд сидла вся семья, а никто и не думалъ объ этомъ. Только теперь вс поняли ясно бду, обрушившуюся на семью,— бду безвыходую, непоправимую. Служанка уже второй разъ заходила на террасу сказать, что чай поданъ, но ее не замчали.
— Да что ты тутъ топчешься на одномъ мст?— наконецъ, произнесла Матрена Кузьминична съ раздраженіемъ.
— Чай-съ поданъ!— отвтила женщина.
— Чай, чай! До чаю теперь! Экая бда случилась, а тутъ чай!— проворчала Матрена Кузьминична и все-таки поднялась съ мста, чтобы идти въ столовую.
За нею поднялись съ мста и остальные присутствующіе. Чаепитіе прошло среди тоскливаго молчанія. Присутствующіе только изрдка перекидывались отрывочными фразами. Всмъ было не по себ. Но боле всхъ досадовалъ на себя Воздвиженскій, что онъ открылъ всмъ глаза на сущность дла. Онъ какъ-то исподлобья поглядывалъ на всхъ и случайно встртился глазами съ гувернанткой. Она смотрла такъ сурово, что онъ сразу понялъ, что и она сердита на него. Онъ всталъ и опять вышелъ на террасу. Черезъ минуту вышла туда же и гувернантка.
— Ну, какой чортъ дернулъ васъ за языкъ!— проворчала она.— Вдь дла-то вы своими объясненіями не поправили, а теперь вся семья точно въ воду опущенная. Матрена Кузьминична вонъ всю ночь, поди, не будетъ спать. Воровство, мошенничество, Владимірка! Ну, а какъ по-вашему надо поступить?
— — А чортъ знаетъ какъ! Что вы пристали!— отвтилъ отрывисто Воздвиженскій.— А потакать ворамъ тоже ужъ я не буду. Воры, такъ ворами ихъ и зову.
— Кто воръ-то? Матрена Кузьминична? Коля да Саша? Маруся? Или хотите, чтобъ они отказались отъ тхъ крохъ, которыя имъ останутся, и пошли по-міру? Экій честный обличитель: самъ ничего отъ обличенія не теряетъ, такъ и обличаетъ!
— Да отвяжитесь вы отъ меня, Анна Ивановна! Всегда я говорилъ, что вы сварливая двица, и теперь это въ сотый разъ повторяю.
— Скажите, пожалуйста, какъ это мн важно знать ваше мнніе обо мн! Вы лучше бы сказали, какого мннія вы о своемъ поступк? Удивляетесь, поди, своему гражданскому подвигу: глаза людямъ раскрылъ, правду имъ высказалъ! Ахъ, вы! Десять лтъ у семьи хлбъ-соль дите, а поберечь, пощадить ее въ тяжелую минуту не умете…
Воздвиженскій съ комичной злобой обернулся къ ней лицомъ.
— И что же вы за ехидна такая!— воскликнулъ онъ.— Нашли больное мсто, подсмотрли, вынюхали его, и тычете, и тычете въ него пальцемъ! Вотъ, молъ, теб, вотъ, молъ, теб! Ну, двица, вотъ такъ двица, я вамъ скажу!
Онъ развелъ руками.
— Теперь вы ко мн цлый мсяцъ не подступайте, говорить съ вами не буду!— сказалъ онъ.
— Да молчите, пожалуй, это веселья въ дом прибавитъ! И безъ того будетъ теперь весело, а еще всмъ пріятне станетъ, когда ваша надутая физіономія всмъ глаза мозолить будетъ. Какъ разъ во-время надумали дуться!
— Тьфу!— плюнулъ Воздвиженскій и отошелъ прочь.
Семья Баскакова уже поднялась изъ-за стола. Вс распрощались и ушли спать.
Братья Николай и Александръ прошли въ свою комнату. Это было просторное, высокое и свтлое помщеніе во второмъ этаж съ балкономъ, выходившимъ въ садъ. Въ комнат было жарко. Николай отворилъ дверь и вышелъ на балконъ. Онъ подошелъ къ периламъ балкона. Въ воздух было тепло и тихо, внизу дремалъ громадный старый паркъ: изъ него доходилъ смутный, едва замтный шелестъ жизни, на темномъ безоблачномъ неб мигали звзды. Юноша какъ бы замеръ, вдыхая широкою грудью свжій воздухъ, любуясь тихою ночью. Въ комнат же, въ это время, его братъ всталъ на обычную молитву. Въ одномъ бль, босой, онъ стоялъ передъ образомъ Спасителя на колняхъ и усердно клалъ земные поклоны, встряхивая курчавой головой и осняясь широко крестнымъ знаменіемъ. Въ тишин было слышно, какъ шеіггали его губы молитву, какъ слегка стукалась его голова объ полъ. Когда братъ Николай вернулся въ комнату, Александръ уже кончалъ молиться. Николай раздлся и легъ. Александръ сдлалъ еще пару земныхъ поклоновъ, поднялся и тоже легъ на свою постель. Оба юноши лежали на спинахъ, подложивъ руки подъ головы.
— Что? Объ Ворономъ молился, чтобы не отняли?— спросилъ Николай.
— Ну, вотъ, есть о чемъ молиться!— отвтилъ Александръ.
Потомъ они снова замолчали, и опять ихъ глаза устремились по направленію къ окнамъ. Тамъ царила прозрачная тьма сухой и безоблачной лтней ночи, и попрежнему мерцали милліоны звздъ въ бездонномъ воздушномъ пространств. Минуты шли за минутами, а молодымъ людямъ противъ обыкновенія не спалось. Что-то смутное, странное происходило въ душ. Они, казалось, не думали, не размышляли, въ ихъ головахъ былъ какой-то хаосъ, и въ этомъ хаос мелькали какіе-то отрывки мыслей, фразъ, вопросовъ.
— Да, вонъ молишься, молишься, а на воровскія деньги все же жить будешь,— вдругъ проговорилъ Александръ съ тяжелымъ вздохомъ, не поворачивая головы.
— Что-жъ, помнишь, вотъ объ итальянскихъ бандитахъ читали: они всегда сначала помолятся, а ужъ потомъ идутъ на грабежъ,— отрывисто отвтилъ Николай.
Они опять замолчали, опять глаза ихъ устремились къ темному небу, къ мерцающимъ звздамъ.
— Да, вонъ Антонъ Михайловичъ мошенниками назвалъ, потомъ вс назовутъ, сами будемъ себя такъ звать. Хорошо тоже!— продолжалъ въ раздумьи братъ Александръ, и въ его тон послышалась горечь.— И зачмъ онъ сказалъ! Не знали бы — лучше бы было.
— Ишь, страусъ какой! Подъ крыло голову спряталъ, такъ и думаетъ, что никто его не увидитъ,— съ ироніей отвтилъ Николай.
— Да вдь мы ничего подлать не можемъ! Попусту только чортъ знаетъ что въ голову лзетъ!.. Тоже, поди, теперь и мать, и сестра молятся и плачутъ…
— Ну, у матери одно горе, какъ бы нашъ Александръ Николаевичъ по Владимірк не пошелъ…
— Не пойдетъ! Данила Павловичъ взялся за дло, чисто обдлаетъ… Съ чего это онъ только такъ захлопоталъ?
— Боится, что на шею ему, какъ нищіе, сядемъ… Ну, да и руки тутъ около дла себ немного понагретъ…
Опять наступила пауза. Задумчивые глаза снова всматриваются въ бездонное небо, снова слдятъ за мерцаніемъ звздъ.
— Хотлъ бы я знать,— задумчиво заговорилъ Александръ:— какъ тамъ, на неб… Если вотъ нагршитъ здсь человкъ, умретъ нераскаяннымъ, Богъ-то проститъ ли его за чужія молитвы?.. Врно, думаютъ, что проститъ, если молятся за умершихъ.
Николай молчалъ. Спустя минуту Александръ продолжалъ тмъ же тономъ раздумья:
— Значитъ, богатымъ все отпустится, все простится? За нихъ вонъ сколько людей молится, храмы иногда строятъ, чтобы вчно молились за нихъ, въ монастыри вклады длаютъ тоже… А бдный умри въ грхахъ — некому за него молиться… Родные разв… А то чужіе — такъ, даромъ молиться не станутъ… А чмъ человкъ виноватъ, что былъ бденъ?
Потомъ онъ, спустя минуту, опять заговорилъ:
— Вонъ, Пахомъ Семенычъ не одну душу, я думаю, загубилъ. Рабочихъ-то давитъ, давитъ, послдніе соки выжметъ, покуда у него они маются на работ. А тоже, поди, въ рай попадетъ. Онъ вонъ и колоколъ на церковь пожертвовалъ, и на пріютъ далъ, и на богадльню. Въ церкви вчно поминать будутъ. Глядишь, посл смерти на монастырь что-нибудь дастъ. Тоже вонъ Данила Павлычъ теперь на народъ налегаетъ, по чужимъ костямъ въ гору лзетъ, а тамъ благодяніями душу спасать станетъ…
Николай мелькомъ спросилъ брата:
— Да теб завидно, что ли, что они въ рай попадутъ?
— Выдумалъ!— проговорилъ Александръ.
И черезъ минуту продолжалъ:
— Такъ, нтъ, нтъ, да и придутъ эти мысли въ голову… Вотъ, помнишь того рабочаго, старичка, что въ третьемъ году удавился въ лсу… Ушелъ съ линіи и удавился… Посмотрть я тогда на него! одн кости, да кожа, самъ сденькій, сморщенный, желтый, одежонки, почитай, что и не было на немъ, такъ, какія-то лохмотья на косточкахъ висли… Видно, ужъ что съ горя человкъ руки наложилъ на себя… Вкъ мучился, да терплъ, подъ старость только силъ но хватило… А какъ его хоронили?.. Ни панихидъ, ни отпванья, зарыли, какъ собаку, не на кладбищ, а на опушк лса, и конецъ… Такъ какъ же это: и всю жизнь онъ здсь мучился, и тамъ?..
Николай потянулся и перевернулся на бокъ.
— Пустяки это все! Здсь бы только Гущины, да Данилы Павловичи людьми не помыкали, а тамъ — тамъ ужъ у нихъ совта не спросятъ, куда кого пристроить…
Онъ завернулся въ одяло, и не прошло пяти минутъ, какъ послышалось его ровное, здоровое дыханье. Онъ уже спалъ, а Александръ все еще лежалъ съ открытыми глазами и всматривался въ бездонное небо…

VII.

Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ сдлалъ великое для себя открытіе. Какъ-то, заговоривъ снова о покупк дома съ Баскаковымъ, онъ услыхалъ отъ послдняго фразу о томъ, что, видно, какъ ни вертись, а банкротомъ придется сдлаться. Хвостовъ полюбопытствовалъ, сколько всего долгу у Баскакова, и получилъ отвтъ, что долгу три милліона.
— Три милліона!— съ благоговніемъ воскликнулъ Хвостовъ.— Господи, какъ это иному человку повезетъ! Три милліона! Вы геній, Александръ Николаевичъ, право, геній!
Онъ развелъ своими коротенькими руками и съ какимъ-то благоговніемъ всматривался въ Баскакова. Тотъ даже разсмялся.
— Ну, небольшое еще счастье столько задолжать!— сказалъ онъ.
— Да, помилуйте, это цлое состояніе: навки и вамъ, и потомкамъ вашимъ хватитъ.
— Долговъ-то?
Баскаковъ расхохотался.
— Да вдь не все же вы отдадите,— сказалъ Хвостовъ и точно чему-то удивился.— Если десять процентовъ останется, и то, шутка ли! Ахъ, какое состояніе! Вдь я знаю эти дла, не все же вы кровопійцамъ и грабителямъ этимъ кредиторамъ предоставите!
— Конечно, конечно,— разсянно отвтилъ Баскаковъ.
Мысль, какъ надуть кровопійцъ, ему самому не давала покоя. Онъ создавалъ на этотъ счетъ тысячи плановъ.
— Конечно, конечно,— повторилъ онъ, ходя по комнат.— Вотъ можно бы было въ аренду дома сдать.
— Да-съ, это можно, можно. Вы это о фиктивной аренд говорите? Дома съ молотка продадутъ, а вы черезъ третье лицо аренду получать можете. Это можно-съ!
Иванъ Дмитріевичъ оживился и сталъ потирать руки. Баскаковъ утвердительно кивнулъ головой. Эта мысль не пришла въ голову ни ему, ни Данил Павловичу во время прізда послдняго въ Петербургъ. Теперь же Баскаковъ увлекся ею. Она не давала ему покоя въ теченіе нсколькихъ дней.
Онъ посмотрлъ на Хвостова и спросилъ его:
— Вы бы взяли въ аренду который-нибудь изъ моихъ домовъ?
У Хвостова даже духъ замеръ. Онъ вдругъ началъ усиленно потирать руки и забормоталъ безсвязно:
— Я-съ… я-съ… Ахъ, ты, Господи Боже мой!.. Вотъ-съ вамъ моя душа… я-съ…
Потомъ онъ схватилъ Баскакова за руки и проговорилъ задыхающимся, но торжественнымъ голосомъ:
— Александръ Николаевичъ, Александръ Николаевичъ, я-съ по гробъ вамъ, по гробъ… Я не изъ корысти… я-съ… Ахъ, три милліона долгу! Этакій вы геній человкъ!.. Я зналъ одного, тотъ шестьсотъ тысячъ долгу имлъ и то теперь въ каретахъ здитъ, а вы… три милліона!
Онъ сложилъ руки, точно молясь на Баскакова, и, качая головой, пожимая плечами, прошепталъ:
— Ахъ, ахъ!.. Три мил-ліо-на!
Баскаковъ любилъ тхъ, кто преклонялся передъ его геніемъ, онъ потрепалъ Хвостова покровительственно по плечу и проговорилъ:
— Заходите какъ-нибудь денька черезъ два, мы объ этомъ поговоримъ за бутылкой вина…
Хвостовъ не помнилъ уже себя отъ радости. Онъ чуть не поцловалъ руки у Баскакова, едва не прижалъ его къ груди. Надвъ совсмъ на затылокъ шляпу, помахивая, какъ мальчуганъ-франтикъ, тросточкой, разговаривая съ самимъ собою вслухъ, онъ летлъ домой, то безъ всякой церемоніи толкая въ бока прохожихъ, то на ходу извиняясь передъ фонарнымъ столбомъ, за который задлъ плечомъ. На время онъ потерялъ способность видть и понимать окружающую его дйствительность. Онъ впередъ предвидлъ эффектъ, который произведетъ на его семью извстіе о томъ, что онъ будетъ арендовать дома Баскакова.
— Три милліона долгу! Три милліона!— повторялъ онъ, приближаясь къ дому, гд онъ жилъ.
Хвостовъ жилъ на бивуакахъ.
— Извините, батюшка, моя Ольга Даниловна не хозяйка… И то сказать, мы вдь на бивуакахъ все!
Этою фразою неизмнно встрчалъ Хвостовъ всхъ посщавшихъ его. Дйствительно, въ его квартир царствовалъ невообразимый хаосъ. Но, взглянувъ на этотъ безпорядокъ, каждый посторонній человкъ тотчасъ же успокаивался, ршая мысленно: ‘да они, впрочемъ, тутъ на бивуакахъ, на-время поселились’. Эта успокоительная мысль приходила въ голову даже тмъ, кому самъ Хвостовъ не успвалъ объяснить, что онъ живетъ на бивуакахъ, приходила потому, что каждый поститель сразу соображалъ, что постоянно такъ жить нельзя. На этомъ же убжденіи успокоился и Хвостовъ, успокоилась и его жена, успокоились и его дочери, Вра и Оля, двушки пятнадцати и шестнадцати лтъ. Они вс успокоились на этой мысли и прожили съ такимъ успокоительнымъ убжденіемъ всю жизнь. Правда, въ Петербург на бивуакахъ они прожили только пять лтъ, но среди того же хаоса они жили и въ Казани, и въ Москв, и въ Сызрани, и въ имніяхъ разныхъ крупныхъ землевладльцевъ, гд господинъ Хвостовъ являлся и младшимъ управляющимъ, и конторщикомъ, и помощникомъ режиссера, и человкомъ ‘на хлбахъ изъ милости’. Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ, этотъ кругленькій, сденькій, лысенькій и розовенькій старичокъ, былъ въ сущности неудачникомъ, но никто не врилъ такъ сильно въ возможность удачи, какъ онъ, потому что, по его словамъ, были бы только руки и голова, а достигнуть всего возможно.
— Да, вотъ взгляните на Ивана Григорьевича Жукова, на Павла Степановича едорова,— говаривалъ онъ: — на моемъ вку наживаться стали, нищими были, а теперь какіе тузы. Да и не одни они.
Затмъ шелъ разсказъ о цломъ ряд людей, начавшихъ съ ничего и добившихся до видныхъ мстъ и большихъ капиталовъ. Онъ былъ сиротой съ колыбели, воспитаніе получилъ въ театральномъ училищ, не научился тамъ ничему и по окончаніи курса остался не у длъ. Съ первыхъ же дней самостоятельной жизни онъ сталъ скитальцемъ, случайно получалъ мста, случайно лишался ихъ, случайно его женили на какой-то вдов провинціальнаго актера, игравшей въ случа нужды роли королевъ и царицъ, если эти роли не требовали рчей. Высокая, плотная, лнивая, Ольга Даниловна очень тяготилась заучиваньемъ ролей даже тогда, когда он состояли изъ десятка фразъ, и потому она была рада, посл годового вдовства, выйти замужъ даже за Хвостова. Въ приданое ему она принесла только свое царственное величіе и безмятежное, лнивое спокойствіе. Въ день ихъ свадьбы на двухъ дорожныхъ сундукахъ примостили дв доски, на доски положили складной матрацъ, прикрытый измятыми простынями, и такимъ образомъ получилось брачное ложе молодыхъ. ‘Ну, что длать, мы вдь на бивуакахъ’, сказалъ Иванъ Дмитріевичъ, и съ той поры около двадцати лтъ онъ и его семья неизмнно утшались этою фразою. Положеніемъ на бивуакахъ объяснялись вс неудобства помщенія, отсутствіе то обда, то чаю, недостатокъ чистой сорочки на Хвостов и сколько-нибудь приличнаго платья на Хвостовой. Это сознаніе, что вс претерпваемыя невзгоды только временныя невзгоды, не покидало семьи ни на минуту, и у Хвостова были всегда основанія поразить постороннихъ успшностью хода его длъ.
— Да-съ, вдь съ ничего началъ,— разсказывалъ онъ.— Сироткой остался малюсенькимъ на мостовой. А не пропалъ. И образованіе получилъ, и, кончивъ курсъ, мсто нашелъ. Сколько путешествовалъ, такъ это иной богачъ сотой доли того не увидитъ, что мы съ Олей видли. Такъ вдь Оля?
— Да, ужъ гд-гд ни бывали. Вотъ въ Сызрани у самого князя Трусова въ имніи гостили…
— Да, видите, у князя Трусова. Онъ, знаете, метрессу имлъ. Вотъ Ольга Даниловна съ ней и сдружилась. Ну, и пригласили насъ гостить…
— Барышни Пашковы у нея бывали, вс мстные чиновники назжали. Такіе пикники устраивали, что страсть. Только жаркое лто было. Распаритъ, бывало, всю такъ, что ну ихъ съ пикниками. Лежала бы въ своемъ холодк и не двигалась бы…
— Да-съ, такъ вотъ я о судьб началъ,— продолжалъ Хвостовъ.— И не только я путешествовалъ по всей Россіи, а и женкой, семейкой обзавелся, и вонъ дочурокъ на ноги поднимаю. Все вдь своимъ трудомъ. Могу сказать, что не мошенничалъ, не грабилъ, а только трудомъ жилъ. И не дурно-таки жилъ. Помнишь, Оля, какъ мы жили въ имніи князя Путилова?
— Архіерей разъ завтракалъ, у насъ!
— Да-съ, батенька, не шутите! Хе-хе-хе! Самого архіерея, его преосвященство угощали. Князь-то былъ вдовый, полюбилъ онъ насъ, ну, я, хоть и просто конторщикомъ былъ, а сталъ онъ насъ къ себ приглашать, и совсмъ мы своими стали. Больше это все, конечно, черезъ его ключницу произошло. Она изъ дворовыхъ двокъ была, а княземъ вертла. Ну, полюбила она Олю…
— Ахъ, вотъ-то мы дружны были!— говорила Ольга Даниловна.— Она тоже женщина сырая, на подъемъ тяжелая была. Ну, мы съ ней и сошлись. Бывало, лтомъ сидимъ въ своихъ холодаяхъ, а двокъ заставимъ ягоды собирать, потомъ чистить ягоды велимъ, варенье приказываемъ варить. Плясать тоже и хороводы водить парней и двокъ заставляли…
— Какъ сыръ въ масл катались,— замчалъ Хвостовъ:— и не помри князь — хе! какъ бы мы теперь жили! Ну, да хоть и онъ умеръ, а все же Богъ не оставилъ насъ, не пошли по-міру, вотъ и до сихъ поръ живемъ. Конечно, разсчитывать нужно, нужно даромъ денегъ не бросать, потому денежка рубль бережетъ,— ну, мы такъ и живемъ, оно не легко отказывать-то себ въ прихотяхъ, разсчитывать, ну, да что длать…
Потомъ онъ долго и пространно толковалъ, какъ онъ и Ольга Даниловна разсчетливы. Разсчетливость ихъ состояла въ томъ, что они вовсе не модники. Были бы одты, а какъ, это имъ все равно. Платье — пустяки! Душа да умъ — вотъ что нужно. Потомъ тоже обды да ужин!— они, Хвостовы, за этимъ не гонятся. Иногда чаю съ булками или съ хлбомъ напьются и обдать не хочется. Такъ-то имъ и не много нужно. Тоже и обстановки они не заводятъ, покуда они на бивуакахъ, а то дорого за мебель заплатишь, а придется куда-нибудь въ другой городъ хать — продашь все за безцнокъ. Это ужъ не расчетъ. Вотъ главныя правила, которыми они руководствуются теперь, покуда они живутъ на бивуакахъ. Тоже, когда лишнія деньжонки есть, они все гуртомъ стараются закупить, рыбы соленой на цлый постъ закупятъ, меду тоже, яблоки четвериками осенью закупаютъ. Такъ-то, оптомъ дешевле.
— Только вотъ въ прошломъ году рыбы пришлось половину выкинуть, сгнила,— пояснилъ Хвостовъ.— Не доглядли и сгнила.
— А помнишь, какъ медъ вытекъ?— замчала Хвостова.
— Ну, тогда и слава Богу, что вытекъ,— пояснялъ мужъ.— Мы, видите ли, купили медъ, ну, и ли его съ чаемъ, и такъ просто, и съ оладьями. Извстное дло, медъ сладокъ, какъ есть онъ въ дом, такъ и манитъ къ нему, только разъ какъ-то и опрокинули кадочку, и вытекъ онъ. Онъ-то вытекъ, а на дн, смотримъ, дохлая крыса. Вдь вотъ ужъ истинно Богъ спасъ, что опрокинули боченочекъ, а то такъ бы погань и ли, да еще заболли бы, чего добраго.
Иногда Хвостовъ лукаво подтрунивалъ надъ слдствіями своей разсчетливости.
— А вотъ иному смшно покажется, что мы вс канарейками ходимъ,— говорилъ онъ.— И у Ольги Даниловны, и у Вры, и у Оли, и у меня костюмы желтые. А это вдь я партію ситцу палеваго цвта по случаю пріобрлъ. Такъ вдь, поврите ли вы, три года теперь мызгаемъ-мызгаемъ его и сносить не можемъ. Все еще аршинъ двадцать осталось. Ужъ у меня, знаете, изъ него сшиты даже невыразимыя, нижнія-съ, понимаете? Что-жъ? Кто ихъ видитъ, какія он цвтомъ? Въ партіи-то подмоченные куски были съ пятнами блыми, такъ вотъ изъ нихъ мн и сшила Ольга Даниловна невыразимыя. Оно смшно-съ со стороны, а это экономія, батенька. Мы вдь не Крезы! Пусть насъ зовутъ канарейками, а мы экономію соблюдаемъ и расчетъ держимъ.
Семья Хвостовыхъ жила такимъ образомъ, не жалуясь на судьбу и перебиваясь со дня на день, среди безпорядка и хаоса бивуачной жизни. Этотъ безпорядокъ казался порядкомъ Ольг Даниловн, привыкшей къ хаосу провинціальныхъ жилищъ актеровъ, къ хаосу театральныхъ, уборныхъ и сцены во время репетицій и представленій. Ей даже казалось, что у нихъ все въ порядк. Хвостовъ хотя и видлъ этотъ безпорядокъ, но твердо былъ убжденъ, что это явленіе временное, переходное. Дв его двочки, учившіяся уже въ гимназіи, не видали съ дтства другой жизни и сжились, свыклись съ нею. Это были добрыя, ласковыя и нжныя созданія, обожавшія своего добраго ‘папу’, любившія свою ‘маму’, лнившуюся даже ворчать на нихъ, и росли милыми неряшками, какими-то веселыми Сандрильонами, съ вчными прорхами на рукавахъ, съ вчными чернильными пятнами на рукахъ и платьяхъ. Ихъ не заботили ни ихъ наряды, ни отсутствіе обдовъ, замнявшихся чаепитіемъ съ сдобными булками и пирожками изъ кондитерской, ни неудобное спанье на сундукахъ и на полу, какъ попало. Иногда ощущалось даже особенное удовольствіе отъ возможности уснуть гд-нибудь на новомъ мст, пость не въ урочный часъ, не знать наврное, будетъ ли сегодня обдъ замненъ чаепитіемъ и сластями и не будетъ ли вмсто обда ужинъ. Он даже и не думали о какой-нибудь лучшей доли, такъ какъ имъ жилось привольно, и ради этого приволья къ нимъ бжали школьныя подруги, одн спасаясь отъ чопорныхъ ‘tenez vous droit’, другія убгая отъ откровенныхъ ‘ишь, кобылы какія выросли, тоже не скоро васъ пристроишь’, третьи укрывались здсь, чтобы позабыть среди этой ноющей и смющейся бдности свою собственную ноющую и хныкающую бдность. Здсь шелъ говоръ молодыхъ голосовъ, раздавались молодые поцлуи, слышался смхъ въ спорахъ. Иногда же об двушки, смотрвшія совсмъ дтьми, угнздившись гд-нибудь на солнышк, читали книги, читали подолгу, увлекаясь всмъ, что попадало подъ руку.
Именно въ такую минуту засталъ ихъ Иванъ Дмитріевичъ, возвращаясь домой отъ Баскакова съ поразительною новостью. Онъ былъ серьезенъ. Онъ готовился произвести театральный эффектъ. Двочки бросились къ нему навстрчу. Онъ торжественно поцловалъ ихъ, положилъ шляпу и серьезно проговорилъ:
— Дти, чаша нашихъ испытаній приходитъ къ концу. Настала для насъ пора перестать вести бивуачную жизнь. Я зналъ, конечно, что всему бываетъ конецъ, что это рано или поздно должно совершиться. Но, не скрою, я не ожидалъ этого именно теперь, именно нынче! Но пути Господа неисповдимы. Оля, приготовь обдъ, а я покуда переоднусь. Ты видишь, я взволнованъ, я потрясенъ.
Двочки смотрли съ недоумніемъ на отца. Ольга Даниловна лниво проговорила:
— Да мы сегодня ничего не готовили. Кофе разв сварить?
— Все равно, все равно,— отвтилъ Хвостовъ.— Накрывай на столъ, и мы подробно побесдуемъ за столомъ о томъ, къ чему мы должны приготовиться.
Онъ отеръ съ лица потъ и вышелъ въ другую комнату переодваться. Ольга Даниловна приказала кухарк варить кофе. Двочки шушукались между собою. Черезъ нсколько минутъ Хвостовъ явился снова къ нимъ въ халат канареечнаго цвта и, снова перецловавъ всхъ, услся въ кресло съ подвязанною веревками.расшатавшеюся ножкою. На столъ подали кофе и булки.
— Ну-съ, вы, конечно, знаете, что я все думалъ о покупк дома у Александра Николаевича Баскакова. Дло это было не легкое, такъ какъ оно требовало многихъ коммерческихъ комбинацій. Оно естественно затянулось, хотя я и не отказывался окончательно отъ этой мысли. Теперь устраивается другая комбинація. Господинъ Баскаковъ, вполн оцнивъ меня, понявъ мои способности въ эти два года моей службы у него, предложилъ мн взять два изъ его домовъ въ аренду.
— Папка, ты досталъ денегъ? Милочка, хорошій, угости насъ сегодня мороженымъ! У насъ подруги будутъ, угости всхъ,— воскликнули двочки.
— О, дти, дти! Что мороженое, когда дло идетъ объ аренд двухъ пятиэтажныхъ домовъ.
— Кто же это взаймы-то теб далъ?— лниво спросила Ольга Даниловна.
— Никто не давалъ,— отвтилъ Хвостовъ.— Ни у кого я и не стану брать взаймы. Александръ Николаевичъ Баскаковъ понялъ мои способности, мои стремленія вести крупное дло и входитъ со мною въ компанію по длу арендованія его домовъ. Онъ сдастъ мн ихъ за извстную сумму въ аренду, а я буду ему выплачивать эти деньги по мр полученія квартирной платы съ жильцовъ. Вы понимаете ли, я буду хозяиномъ въ домахъ, населенныхъ нсколькими тысячами жителей, городничимъ буду, такъ сказать, въ небольшомъ городк.
— Такъ онъ, значитъ, управляющимъ тебя беретъ,— сказала Ольга Даниловна.
— Управляющимъ! Что такое управляющій? Наемный человкъ, обязанный отдавать отчетъ въ каждомъ грош,— сказалъ Хвостовъ.— Я буду арендаторомъ. Я могу набавлять на жильцовъ, я могу длать все, что вздумаю, платя арендную плату.
Онъ всталъ и въ волненіи заходилъ по комнат.
— Явись я теперь къ какому угодно ростовщику и скажи: ‘дайте мн столько-то и столько-то тысячъ, я арендаторъ двухъ баскаковскихъ домовъ’. Ты думаешь, мн откажутъ? Хе-хе! Какъ же! Нтъ, матушка, мало что не откажутъ, сами придутъ предлагать денегъ: ‘не надо ли вамъ взаймы?’ Только мн теперь не нужно. Для чего, когда мн жильцы и такъ каждое первое число станутъ вносить деньги. Знаешь, тамъ есть такіе, что по третямъ платятъ. Такъ сразу и приносятъ по сотнямъ рублей. Одинъ, такъ тотъ по тысяч сразу приноситъ…
Онъ остановился.
— Надо будетъ несгораемый шкапъ завести,— озабоченно проговорилъ онъ.
Потомъ онъ махнулъ рукою.
— Впрочемъ, все это пустяки!— сказалъ онъ.— Что тамъ понадобится, то и купимъ…
И, подойдя къ двочкамъ, взялъ ихъ за подбородки, заглянулъ имъ въ глаза и замтилъ:
— Только бы купили были, а то все купимъ. Такъ ли я говорю, козочки?
Он засмялись.
— А купилы, папа, есть?
— Будутъ, будутъ, козочки!— сказалъ онъ и вздохнулъ.— Да, бывали дни, когда я страшно боялся за вашу участь, дочурки. Конечно, вы у меня красавицы, умницы, прилежныя. Но все же двушк безъ обезпеченія не легко найти жениха, не легко достать кусокъ хлба. Да и что такое бракъ, женскій трудъ? Бракъ — это лотерея, женскій трудъ — это скользкій путь. Нужно, чтобы двушка была обезпечена, тогда только она можетъ не бросаться на шею первому встрчному, видя въ немъ кормильца и поильца, или исподволь найти работу. Вотъ какія мысли вчно смущали меня. Но теперь все кончено, все кончено!..
— Ты, что же, сегодня отдыхать не будешь?— спросила мужа Ольга Даниловна.
— Отдыхать? Да, да… мн нужно отдохнуть!— отвтилъ Хвостовъ.
Онъ обыкновенно спалъ посл обда или, врне сказать, посл того часу, когда пришлось бы отобдать, если бы обдъ былъ. Онъ еще разъ поцловалъ дочерей и пошелъ въ спальню. Онъ легъ, но отъ сильнаго волненія не могъ уснуть: ‘Если бы хоть кто-нибудь теперь пришелъ,— разсказалъ бы все’,— невольно думалъ онъ. ‘А что, если бы теперь такъ вдругъ выйти на улицу и разсказать кому-нибудь? Вдь не поврили бы! Ей-Богу, не поврили бы’,— мелькало въ его голов. И вдругъ ему пришло на мысль: ‘отчего же не поврить?’ Вотъ, когда онъ хотлъ купить эти дома, ну, тогда могли не поврить. А вдь и точно, это одн мечты были. Ну, какъ онъ могъ такъ вдругъ купять эти дома, не имя денегъ? Совсмъ невозможно! ‘Вотъ вдь сдой совсмъ, а все еще увлекаюсь’,— ршилъ онъ мысленно. Затмъ начался цлый рядъ доказательствъ того, что онъ точно увлекался, и что купить домовъ онъ никакъ не могъ. ‘Горе горькое, тревоги сердечныя, опасенія за дочурокъ, вотъ что заставляло воздушные замки строить, на песк взводить зданіе’,— промелькнуло въ его голов, и онъ тяжело вздохнулъ. ‘Что-жъ, утопающій за соломинку хватается! За соломинку? А это даже и не соломинка, такъ бредъ какой-то, съ отчаянія’. Эти мысли все дальше и дальше развивались въ его голов. Ему стало странно, какъ онъ не додумался до чего-нибудь боле практичнаго. Вотъ, напримръ, Какъ ему не пришло на умъ, что надо не купить дома, а взять ихъ въ аренду. Для этого вовсе не нужно денегъ. Выплачивать аренду онъ будетъ изъ платы, взносимой за квартиры. У него будетъ оставаться изрядный кушъ, особенно если набавить на квартиры. На бдныхъ жильцовъ онъ не набавитъ, а на крупныхъ всегда можно. Конечно, могутъ найтись неаккуратные жильцы, но вдь по контракту можно за неплатежъ денегъ удержать мебель. На контракты только лишнія деньги идутъ. Книжки бы лучше. Но можно ли по книжкамъ за неплатежъ остановить мебель? Онъ удивился, какъ прежде онъ не обдумалъ этого пункта, когда думалъ о покупк дома. ‘Тоже вотъ, все обдумаешь, а самое важное упустишь изъ виду’. Правда, у него не съ кмъ посовтоваться. Ольга Даниловна — женщина, дочери — двочки. У него явилось снова желаніе съ кмъ-нибудь поговорить, кому-нибудь разсказать о своемъ счастіи. Ему вдругъ вспомнилось, что его двочки говорили, что къ нимъ вечеромъ придутъ подруги, и онъ совсмъ встревожился. ‘Что-жъ я валяюсь! Не сплю, а валяюсь! Вотъ въ фруктовый магазинъ надо бы зайти, какого-нибудь лакомства двочкамъ купить. Тоже дома въ аренду беру, а у двочекъ… бомбошки какой-нибудь грошовой нтъ’. Онъ пересчиталъ оставшіяся у него мелкія деньги, быстро поднялся съ постели, пріодлся и вышелъ изъ дому.
Въ фруктовомъ магазин онъ сталъ прицняться къ пастил, къ мармеладу, къ орхамъ. Кое-что попробовалъ. Вдругъ онъ обернулся къ лавочнику лицомъ и небрежно проговорилъ:
— А я вотъ два дома на аренду беру… Знаете, господинъ Баскаковъ выстроилъ въ прошломъ году, такъ вотъ ихъ…
— Что-жъ, доброе дло,— равнодушно отвтилъ лавочникъ.
Хвостова какъ будто озадачило это выраженіе.
— Гмъ, гмъ… Да, оно, конечно, пожалуй, что и доброе дло,— началъ онъ:— это какъ кто смотритъ. Но я, знаете, насчетъ доходности. Это дло выгодное. За аренду, примрно, двадцать пять тысячъ платишь, а самъ собираешь съ квартирантовъ тридцать. Пять-то и въ барыш.
— Такъ-съ!— согласился лавочникъ.
— Конечно, не вс жильцы аккуратно платятъ. Бываютъ и такіе, которыхъ заставишь только судомъ платить. Но вдь въ контракт можно выговорить, что вся движимость остается въ обезпеченіе долга. Конечно, заключеніе контрактовъ стоитъ денегъ. Можно бы просто по книжкамъ. Но я не знаю, имютъ ли книжки силу контракта въ глазахъ суда? Вы не знаете?
— Мы не по этой части,— отвтилъ лавочникъ.
— Да, я знаю, но какъ же вы сами живете?
— Мы въ собственномъ дом живемъ и торгуемъ.
— А жильцы же есть у васъ?
— Такъ, дв квартиренки сдаемъ, пока самимъ не требуется.
— Что же, по контракту или по книжк?
— Нтъ, такъ… Тоже самимъ понадобится, такъ погонимъ… Для чего же тутъ себя-то обвязывать? Въ своемъ дом и себя обвязывать? И квартиренки-то пустяшныя, такъ сдаемъ, чтобы пустыя не стояли… Вамъ мармеладу-то фунтикъ?
Хвостовъ даже не слышалъ вопроса и продолжалъ:
— Нтъ, я арендую большіе дома! Да неужели вы ихъ не видли? Баскакова дома вс знаютъ… Это я беру т, которые выстроены въ Безымянной улиц. Одинъ-то у него по правую руку отсюда, тотъ недостроенъ, а два, что по лвую руку стоятъ, т достроены. Вотъ я ихъ-то и беру…
— Подавай Богь!— сказалъ лавочникъ.— Больше ничего не требуется? Грецкіе орхи — двадцать, мармеладъ — сорокъ, всего на шесть гривенъ…
Хвостовъ былъ обиженъ сухимъ обращеніемъ съ нимъ со стороны лавочника.
‘Вдь вотъ человкъ-то,— разсуждалъ онъ мысленно, выходя изъ магазина.— Говоритъ: ‘Что-жъ, это доброе дло’, ‘подавай Богъ!’ а по голосу слышно, что думаетъ въ душ: ‘Чортъ бы тебя побралъ!’. Конечно, это все изъ зависти, потому у самого домишко на курьихъ ножкахъ, дв какія-то конуры сдаетъ жильцамъ. Да вдь глупый онъ человкъ. Ему стоитъ захотть, и самъ могъ бы арендовать большіе дома. Чего же тутъ завидовать? Нтъ, это и не зависть, а русская апатія. Да приди я къ какому-нибудь французу въ магазинъ, къ перчаточнику или къ парикмахеру, онъ часъ бы битый со мной болталъ, все бы разспросилъ, какъ и что, и за сколько. Живой народъ эти французы’.
Впрочемъ, неудовольствіе, пробужденное въ его душ лавочникомъ, скоро прошло. Дома онъ засталъ уже подругъ своихъ дочерей, и он обступили его.
— А вы скоро въ большую квартиру передете? Залъ большой будетъ? Танцовать можно? Фортепіано вы купите?
Эти восклицанія посыпались градомъ, и Хвостовъ ожилъ. Онъ общалъ купить фортепіано, онъ уврялъ, что залъ будетъ въ пять оконъ. Онъ такъ оживился, что назвалъ двушекъ ‘славною молодежью’, ‘чуткими сердечками’, ‘добрыми душами’. Этотъ вечеръ прошелъ въ самыхъ свтлыхъ мечтахъ.
Не мене свтлыя мечты были и у Баскакова. Если Баскаковъ живостью своего воображенія не уступалъ Хвостову, то въ отношеніяхъ къ возникавшимъ въ головахъ этихъ людей планамъ была разница: Хвостовъ радовался, какъ ребенокъ, своимъ мечтамъ, Баскаковъ смотрлъ на свои собственные планы свысока, съ горделивымъ сознаніемъ генія, знающаго, что онъ можетъ создать и не такіе планы. Мысль о сдач въ аренду двухъ домовъ оснила Баскакова внезапно, и онъ тотчасъ же сталъ приводить ее въ исполненіе, ухватившись, какъ за орудіе, за Хвостова. Это былъ совсмъ подходящій для него человкъ: во-первыхъ, Хвостовъ не скрывалъ, что онъ видятъ въ Баскаков генія, во-вторыхъ, онъ былъ готовъ идти на все, что предложитъ Баскаковъ. Хвостовъ былъ способенъ только на восторгъ и восхищеніе, вслдствіе этого онъ только соглашался со всмъ, что проектировалъ Александръ Николаевичъ. Баскаковъ, впрочемъ, счелъ нужнымъ поговорить съ дловыми людьми о своемъ намреніи сдать дома въ аренду. ‘Я не люблю длать дла на фу-фу!’ — замтилъ онъ при этомъ. Онъ поймалъ гд-то Цвнтеховскаго и спросилъ, что онъ думаетъ объ этой иде.
— Очень прекрасное дло,— сказалъ Цвнтеховскій.— Все надо сдать въ аренду, на десять лтъ сдать, потому тогда даже и не продадутъ домовъ, и вы будете имть десять лтъ интересъ.
Баскаковъ былъ очень радъ. Потомъ онъ поймалъ какого-то другого дльца и задалъ ему тотъ же вопросъ.
— Не стоитъ! Все равно, аренду не признаютъ и ничего изъ этого не выйдетъ. А, впрочемъ, попробуйте, можетъ-быть, кривая и вывезетъ. Чортъ-то чмъ ни шутитъ.
О томъ же предмет Баскаковъ заговорилъ съ однимъ изъ знакомыхъ мировыхъ судей, какимъ-то ошаллымъ господиномъ, разсыпавшимъ налво и направо безапелляціонные приговоры.
— Что, въ злостные захотлось, что ли?— коротко отвтилъ мировой судья.
Баскаковъ выслушалъ вс эти противорчивые отвты и сдлалъ по-своему. Дома были сданы въ аренду Хвостову. Семья Хвостова перебралась въ одинъ изъ арендованныхъ домовъ, и Баскаковъ понемногу передалъ на храненіе Хвостовымъ цлую массу своихъ вещей: какія-то картины, купленныя на выставкахъ, какіе-то сервизы саксонскаго фарфора, купленные у продавцовъ древностей, какія-то японскія вещи, купленныя на аукціонахъ. ‘Это все капиталъ, нужно, батенька, его приберечь’,— говорилъ Баскаковъ. Хвостову онъ назначилъ дв тысячи жалованья и квартиру. Деньги же съ домовъ Хвостовъ долженъ былъ сполна отдавать Баскакову. Не прошло и недли, какъ Баскаковъ сдлался своимъ человкомъ у Хвостовыхъ, и сталъ возить двочкамъ конфеты, а Ольг Даниловн билеты въ театръ. Здсь его слушали и восхищались его безконечными разсказами о томъ, что онъ видть и что испытывалъ. Однажды, въ пламенномъ увлеченіи, онъ даже похлопалъ по плечу Хвостова и сказалъ ему:
— Погодите, батенька, устроимъ вс дла и породнимся: у васъ дочурки, а у меня молодцы-сыновья растутъ. Мы ихъ и поженимъ…
Хвостовъ даже покраснлъ.
— Я… я… Александръ Николаевичъ,— забормоталъ онъ и, захлебываясь слезами умиленія, схватилъ руку Баскакова и поцловалъ.
— Шерочка, зачмъ же? Зачмъ же! Дай я тебя такъ поцлую,— сказалъ Баскаковъ покровительственно ласковымъ тономъ и поцловалъ старика въ лысину.

VIII.

Данила Павловичъ Муратовъ съ радостнымъ нетерпніемъ встрчалъ наступленіе осени, какъ человкъ, наработавшійся до усталости и видящій приближающіеся дни отдыха. За лтніе мсяцы онъ сильно измучился, находился, наздился, накричался. Теперь на время работы должны были частію прекратиться совсмъ, частію должны были идти медленне и сдлаться мене сложными. На желзной дорог было сдлано гораздо боле, чмъ ожидалъ Муратовъ, и открытіе всей линіи могло бы состояться во всякомъ случа гораздо раньше, чмъ предполагалось. Это его утшало. Радовало и то, что онъ усплъ продать ‘Ольховатое’ Аделаид Александровн и заручиться ея общаніемъ содйствовать ему во время открытія линіи, то-есть повліять на тхъ, кто будетъ принимать дорогу. Данила Павловичъ зналъ, что ‘прорхъ’ по постройк есть не мало, что, наконецъ, если бы даже этихъ ‘прорхъ’ и не было, то придраться всегда къ чему-нибудь можно, и потому не дурно было имть руку среди разныхъ вліятельныхъ лицъ, долженствовавшихъ обревизовать и осмотрть вс работы. Аделаида Александровна шутливо написала ему, что она не только рекомендовала его благосклонному вниманію разныхъ желзнодорожныхъ заправилъ, но что она даже надется устроить вмсто пріемки дороги веселый пикникъ. ‘Я пріду въ Ольховатое,— писала она.— Мн хочется воскресить въ своей памяти все прошлое. Ахъ, Даня, какая я старуха: у меня уже есть прошлое, есть воспоминанія! Это первый признакъ старости. Дти живутъ настоящимъ, юноши будущимъ, старость живетъ прошлымъ. И съ каждымъ днемъ я чувствую все сильне и сильне потребность пожить прошлымъ, увидать т мста, гд мы играли въ любовь. Но, конечно, не отшельницей же я буду жить тамъ. Твои инженеры и директора будутъ моими гостями, и, врь мн, имъ будетъ не до пріемки желзной дороги, не до скучныхъ ревизій работъ. Мы будемъ давать обды, балы, фейерверки, а когда они опомнятся, пора будетъ хать въ Петербургъ’. Данила Павловичъ, читая это письмо, все чаще и чаще называлъ Аделаиду Александровну бабой со смекалкой и довольно улыбался при мысли, что все ‘сойдетъ съ рукъ’. Но, помимо всего этого, у него готовилась чисто семейная радость: онъ еще разъ готовился сдлаться отцомъ и ждалъ непремнно ‘двчонку’, говоря, что ‘мальчишекъ’ покуда довольно. Въ дом шли дятельныя приготовленія къ принятію новаго желаннаго ребенка, и за Олимпіадой Пахомовной вс ухаживали съ особенной заботливостью. Именно въ это-то время крайне непріятною неожиданностью явилось письмо Баскакова. Александръ Николаевичъ извщалъ племянника, что дальше онъ ‘протянуться не можетъ’, что онъ объявляетъ себя несостоятельнымъ, что, наконецъ, ему и не для чего ‘тянуть еще эту канитель’. Теперь Александра Николаевича точно такъ же увлекала мысль о несостоятельности, какъ увлекала еще недавно роль строителя десятка домовъ. Онъ съ легкимъ сердцемъ думалъ о томъ, какъ онъ поразитъ всхъ своимъ крахомъ. Все это сквозило въ каждой строк его письма и вызвало только замчаніе Данилы Павловича, что ‘дядя такъ и умретъ пустоголовымъ втрогономъ’. Но среди разныхъ пустыхъ фразъ Данила Павловичъ натолкнулся на одну фразу, поразившую его. Дядя писалъ ему, между прочимъ: ‘я, наконецъ, нашелъ такую комбинацію, которая фактически оставитъ два дома въ моихъ рукахъ, это очень легко было сдлать при помощи аренды, конечно, фиктивной, подходящаго человка я нашелъ, и это дло въ шляп’. Данила Павловичъ вспылилъ и громко выругался.
— Это чортъ знаетъ что такое, еще влзетъ въ петлю, да и другихъ затянетъ въ нее,— проговорилъ онъ.
Онъ тотчасъ же послалъ дяд телеграмму съ лаконической фразой:
‘Аренда — ерунда. Не длайте’.
Онъ съ нетерпніемъ ждалъ отвта. Отвтъ получился еще боле лаконическій:
‘Дло уже покончено’.
Данила Павловичъ скомкалъ телеграмму въ безсильномъ бшенств.
— Недостаетъ еще, чтобы онъ посвятилъ этого Хвостова во вс тайны дла!— громко говорилъ онъ, шагая по комнат.— Отъ него всего ждать можно! И чортъ дернулъ меня впутаться въ это дло! Надо хоть уговорить его какъ-нибудь оттянуть объявленіе себя несостоятельнымъ. Мн только бы переждать рожденіе моей двчурки.
Онъ далъ еще телеграмму въ Петербургъ.
‘Продержитесь хоть немного. Дней черезъ десять я буду въ Питер. Съ часу на часъ жду рожденія дочери’.
Нетерпніе въ ожиданіи отвта теперь было еще сильне. Отвтъ получился страшный.
‘Я уже объявилъ, что платежи прекращены. Гвалтъ ужасный’.
Данила Павловичъ даже поблднлъ. Онъ позабылъ всхъ и все и, какъ обезумвшій, сталъ собираться въ путь.
— Липа, я не могу! Этотъ сумасшедшій чортъ знаетъ что натворитъ!— говорилъ онъ Олимпіад Пахомовн.— Побереги себя, голубка. Я Матрену Кузьминичну попрошу, чтобы она не отходила отъ тебя. Ахъ, ты, Господи, вотъ-то связался не во-время съ дураками!
Олимпіада Пахомовна испуганно слушала его.
— Даня, разв ты можешь чмъ-нибудь пострадать тутъ?— спросила она.
— Да какъ же! Вдь векселя дутые, задними числами писаны! Онъ вдь звонить обо всемъ въ набатъ привыкъ,— отвтилъ Данила Павловичъ и вдругъ спохватился, видя, что жена совсмъ помертвла.— Конечно, это все пустяки. Ничего этого доказать нельзя, да никто и не станетъ доказывать, но все же нужно быть тамъ… Да ты не безпокойся…
Онъ наклонился къ жен.
— Смотри, береги себя, и чтобъ у меня двчонка такая же, какъ ты, была — крпышъ!— шутливо сказалъ онъ.
— Даня, разв три-четыре дня нельзя подождать?— спросила она съ кроткой мольбой.— Я привыкла, чтобы это всегда при теб было. Мн легче…
Она обратила къ нему глаза, полные слезъ. Онъ только пахнулъ рукою.
— Ты думаешь, что только три-четыре дня нужно подождать?— спросилъ онъ, спустя минуту.
— Я не знаю… кажется…— робко проговорила Олимпіада Пахомовна.
Она знала, что оставалось боле недли.
Данила Павловичъ ходилъ по комнат и грызъ ногти. Въ немъ, можетъ-быть, впервые въ жизни происходила страшная внутренняя борьба. Чувства мужа и отца боролись съ чувствами дльца, чуящаго возможность навлечь бездятельностью бду. Въ его голов, мало-по-малу, началимелькать мысли о томъ, что Баскаковъ, если онъ способенъ выболтать все, уже, конечно, все и выболталъ, что въ два, въ три дня ничего особеннаго и не произойдетъ, что, наконецъ, если что и произойдетъ, то поправить еще можно будетъ. Онъ подошелъ къ Олимпіад Пахомовн и обнялъ ее.
— Не плачь, голубка, я вдь не такъ же спшу! Долго не могу остаться, но дня три-четыре — это пустяки,— мягко сказалъ онъ.— И разв я могу не видть, какъ явится на свтъ Божій моя двчурка? Мы ее Липой назовемъ? Да?
Онъ взялъ за подбородокъ жену и сладко поцловалъ ее. Онъ теперь говорилъ съ нею, какъ съ ребенкомъ. Его языкъ, точно помимо его воли, теперь картавилъ и сюсюкалъ въ разговор съ нею, какъ это бываетъ часто въ разговорахъ съ дтьми. Данил Павловичу теперь хотлось поминутно цловать жену, ея губы, ея руки, ея грудь. Онъ гладилъ ее, похлопывалъ съ лаской рукой по ея тлу, бралъ ее за щеки и за подбородокъ. Она глядла на него съ благодарностью, влажными, утомленными глазами и тайно молилась:
— Господи, поскорй бы!.. Поскорй бы, Господи!
Окружающіе говорили ей, чтобы она не волновалась, чтобы она была спокойна, чтобы она берегла себя.
‘А что если Александръ Николаевичъ и точно разскажетъ все?— думалось ей.— Онъ такой пустой и втреный человкъ. Ему это ничего, что онъ другого подведетъ. А Дан-то каково? И что за это бываетъ, за дутые векселя и за… Какъ это онъ сказалъ?.. заднимъ числомъ написанные векселя?.. Ссылаютъ, поди!.. Самъ-то онъ былъ бы тамъ, ничего бы не было… Все изъ-за меня… изъ-за того, что вотъ не родила еще…’
Она вздыхала, и снова ея губы шептали:
— Господи, поскорй бы!.. Поскорй бы, Господи!..
Къ ночи ей сдлалось худо. Въ дом вс поднялись на ноги, забгали, привезли доктора, акушерку.
— Ну, что, что?— допрашивалъ Данила Павловичъ.
— О, успокойтесь, ничего, пустяки… Такъ нервы разстроились… лихорадка,— отвчали ему.
— Разв еще не сегодня?— спрашивалъ онъ.
— О, нтъ, еще недли черезъ полторы,— отвтилъ докторъ.
— Черезъ полторы недли?— воскликнулъ Данила Павловичъ.— Да не можетъ быть, не можетъ быть!..
Начались объясненія, увренія. Оказалось, докторъ былъ правъ. Данила Павловичъ совсмъ терялся. Шутка ли, ждать еще полторы недли, когда тамъ… Что тамъ? Ну, если Баскаковъ разсказалъ все, то теперь все равно, когда хать. Если же онъ не разсказалъ, то и въ полторы недли и въ полтора мсяца не разскажетъ. Съ чего ему вдругъ начать болтать, если онъ не проболтался раньше? Данила Павловичъ даже усмхнулся надъ собою, пожавъ плечами.— Въ самомъ дл, онъ ‘поретъ горячку’ безъ всякаго основанія. Прошло дня три-четыре. Изъ Петербурга получилось письмо. Данила Павловичъ сорвалъ конвертъ, развернулъ письмо, сталъ его читать и ужаснулся.
‘Прізжай, ради Бога, скоре,— писалъ, между прочимъ, Александръ Николаевичъ.— Я совершенно потерялъ голову и готовъ надлать всякихъ глупостей. Я никакъ не ожидалъ, что дла примутъ такой оборотъ. Бестіи, которыхъ я кормилъ и поилъ, теперь лзутъ ко мн съ ножами къ горлу. Каждый прохвостъ считаетъ долгомъ чуть не плевать мн въ лицо. О, если бы ты зналъ, что значатъ кредиторы несостоятельнаго должника! На меня, точно стая воронъ, налетли не только кредиторы, но и всякіе ходатаи по дламъ, аблакаты, законники всхъ націй. Я ежедневно, точно меня травятъ псами, мечусь изъ стороны въ сторону, бшусь и не знаю, что длать. Стыдно сказать, одна проклятая повивальная бабка — денегъ я у ней перехватилъ немного — довела меня до того, что со мной чуть истерика не сдлалась. Ужъ она какъ-какъ не пронимала меня: и своими дтьми, и моими, и тмъ свтомъ, и этимъ, и плакала, и къ чертямъ посылала! Да этакъ три дня подъ рядъ, безъ передышки, такъ что я, въ конц-концовъ, пришелъ въ изступленіе, забылся и только кричу: ‘Уведите ее, увидите бестію’. Это даму-то! Господи, до чего я дошелъ, и смшно, и стыдно! Только въ теб и спасенье, а то я брошу все имъ на разграбленье и лучше пойду съ сумой, чмъ терпть все это. Я Баскаковъ, я не бродяга изъ комедіи Островскаго, я не позволю плевать себ въ лицо’.
— Болванъ, болванъ!— неистово кричалъ Данила Павловічъ, комкая письмо и шагая по комнат.— Все погубитъ, всхъ запутаетъ!.. хать, хать нужно.
Онъ вдругъ какъ-то грубо, какъ-то рзко — это было впервые посл его женитьбы — объявилъ Олимпіад Пахомовн, что онъ детъ.
— Не могу же я тутъ годъ дожидаться, покуда все это кончится, когда тамъ все можетъ погибнуть!
Олимпіада Пахомовна заплакала, но тотчасъ же отерла слезы и сказала:
— Позжай, позжай, Даня! Разв я держу тебя? Ты знаешь, голубчикъ, что я никогда…
Она, захлебываясь слезами, закусила губы и потомъ, пересиливъ себя, прибавила:
— Я сама раскаивалась, что удержала тебя, глупая!
Онъ какъ будто сконфузился. Она заторопилась приготовить ему все въ дорогу.
— Зачмъ же самой… Люди есть,— сказалъ онъ ласково.— Береги себя.
— Ахъ, что я! Только бы теб было хорошо,— отвтила она.
Онъ обнялъ ее и сказалъ ей въ смущеніи:
— Ты не сердись, я бшеный… Погорячился!..
Она зажала ему ротъ рукою и поцловала его руку.
Данила Павловичъ передъ отъздомъ зашелъ къ Матрен Кузьминичн. Она съ семьей уже перебралась въ городъ. Ихъ квартира помщалась въ томъ самомъ дом, въ Семинарскомъ переулк, гд жила съ дтьми Матрена Кузьминична до своего замужества, только этотъ домикъ принадлежалъ теперь ея дтямъ и былъ отлично отдланъ заново. Это было единственное обезпеченіе, данное покуда дтямъ Баскаковымъ. И этотъ домъ онъ купилъ имъ не потому, что видлъ необходимость ихъ чмъ-нибудь обезпечить, а потому, что во время женитьбы, увидавъ слезы Матрены Кузьминичны и дтей, не желавшихъ разставаться съ этимъ гнздышкомъ и словно боявшихся хать въ Ольховатое, онъ расчувствовался и ршилъ, что въ этомъ дом они вс будутъ жить по зимамъ, перезжая въ Ольховатое только на лто. Домъ былъ купленъ за дв тысячи, да на отдлку и обновленіе ушло тоже тысячи дв-три. Данила Павловичъ засталъ Матрену Кузьминичну дома почти одну и былъ этому очень радъ, такъ какъ ему хотлось объяснить причину своего визита поскоре. Когда онъ попросилъ ее присмотрть за Липой, такъ какъ у Липы никого нтъ изъ близкихъ пожилыхъ женщинъ — мать Олимпіады Пахомовны уже давно умерла,— Матрена Кузьминична удивилась:
— Да что это ты въ такое время въ Петербургъ собрался?— сказала она.— Ужъ будто подождать нельзя.
— По вашимъ же дламъ ду,— отвчалъ онъ.— Александръ Николаевичъ тамъ совсмъ голову потерялъ.
Матрена Кузьминична всполошилась.
— Что случилось-то, что?— пристала она къ Муратову.— Заболлъ онъ? Да говори же!
— Какое заболлъ! Просто объявилъ себя несостоятельнымъ, ну, кредиторы и нахлынули.
— Ахъ, ты, Господи! Да ты возьми эти пятнадцать-то тысячъ, что за Ольховатое получили. Не надо намъ ихъ.
— Ахъ, вы простота, простота! Тутъ милліоны долгу, а вы со своими грошами лзете! Благодарите Бога, что хоть это на черный день останется.
— А онъ-то какъ?.. Я, Данила Павловичъ, не стерплю! Я сама поду! Когда же мн и быть при немъ, какъ не въ этакой бд! Слава Богу, въ церкви внчаны. Не полюбовница какая.
— Ну, ужъ нтъ! Вы около Липы побудьте, а я тамъ буду орудовать. Вы-то пользы не принесете!
— Ну, хорошо, я покуда побуду здсь, пока все здсь кончится, а ужъ потомъ не взыщи, поду туда, потому здсь и въ эти-то дни мое сердце изноетъ. Ахъ, бда-то, бда-то какая! Вотъ вдь жилъ, жилъ и до чего дожилъ.
Она совсмъ опечалилась и только мелькомъ слушала успокоительныя фразы Муратова. Когда онъ ухалъ, она сильно всплакнула. Дти, вернувшись домой, изумились, что мать плачетъ. Начались разспросы. Матрена Кузьминична разсказала, какъ сумла, все, что знала. Вс снова пріуныли. Молодежь, встревоженная при первыхъ толкахъ о предстоящемъ разореніи и о продаж Ольховатаго, успла уже давно забыть эти толки и отнеслась даже равнодушно къ продаж имнія, гд вс чувствовали себя какъ въ гостяхъ. Это равнодушіе усилилось еще больше, когда Александру позволили увести въ городъ ‘Вороного’, когда семь разршили взять пару лучшихъ коровъ, нсколько птицъ, однимъ словомъ, все то, что ей хотлось оставить за собою. Всмъ этимъ распоряжался отъ имени Аделаиды Александровны самъ Данила Павловичъ, и такъ какъ имніе пошло за безцнокъ, то онъ и не нашелъ нужнымъ протестовать противъ увода нкоторой части скота, куръ, индюшекъ. Кстати эта продажа совпала съ тмъ временемъ, когда мальчикамъ нужно уже было перехать въ городъ, и потому продажа имнія прошла незамтно. Теперь же вс вдругъ вспомнили, сознали, что банкротство было вовсе не миомъ, что оно совершилось, что у отца нтъ ничего, что у нихъ если и есть тысячъ пятнадцать или немного боле, то эти деньги въ сущности не ихъ деньги, а деньги утаенныя ими, воровскія, нечестно пріобртенныя. Объ этихъ деньгахъ напомнила сама Матрена Кузьминична, сказавъ сыновьямъ, что она предложила Данил Павловичу отдать эти деньги.
— Ну, да гд! Что, говоритъ, эти гроши значатъ, когда милліоны долженъ! Благодарите, говоритъ, Бога, что и вы-то по-міру не пошли…
Сыновья хмуро слушали разсказы матери. Ихъ молодыя, еще не искалченныя жизнью, цльныя натуры возмущались при мысли, что и они длаются какъ бы соучастниками какого-то еще, темнаго для нихъ дла. Слова о мошенничеств и воровств, когда-то оброненныя неосторожно Воздвиженскимъ, пришли имъ снова на память. Они теперь даже не находили словъ для утшенія матери. Они чувствовали, что у нея на сердц страшное горе… но горе на сердц было и у нихъ, это было другое горе, горе не объ отц, не о томъ, что они лишатся всего, а горе о томъ, что если у нихъ что-нибудь и останется, то останется купленное подлостью, обманомъ, кражею. Вечеромъ, когда матъ ушла къ Олимпіад Пахомовн, они остались одни съ Воздвиженскимъ въ своей комнат, и Александръ не утерплъ, поднялъ вопросъ о. томъ, что волновало его.
— Вотъ теперь и будемъ жить на краденыя деньги,— сказалъ онъ.
Воздвиженскій нахмурился. Ему стало впять досадно на себя, что онъ открылъ глаза юношамъ на это дло.
— Ну, да, вс на краденыя деньги живутъ, не вы одни,— отвтилъ онъ.
— Какъ вс?— спросилъ Александръ.
— Да такъ же, что вс. Одни только меньше воруютъ, другіе больше. Каждый норовитъ, какъ бы на чужой счетъ пожить, значитъ, вс и есть воры.
— Экъ куда вы хватили!— возразилъ Николай.— Я вотъ гд-то читалъ слова Мирабо. Онъ сказалъ: ‘Кто хочетъ жить въ обществ, тотъ долженъ быть нищимъ, или воромъ, или работникомъ’. Значитъ, можно и не быть воромъ.
— Вретъ вашъ Мирабо!— рзко сказалъ Воздвиженскій.— Выдумалъ тоже дленіе. Ну, что такое нищій? Тотъ же воръ, только не съ поддльнымъ ключомъ онъ ходитъ, а съ поддльнымъ убожествомъ. Тоже дармодъ и воръ!
— А работникъ-то? Работникъ-то?
— Чего вы мн въ глаза тычете работникомъ? Что такое работникъ: на грошъ умнья, на сотни рублей лни, а ты его корми, да еще плати ему! Знаемъ мы работниковъ!
Николай пожалъ плечами.
— Берете прохвоста, да и называете его работникомъ, ну, воръ и выходитъ. Такъ-то все можно объяснить.
Воздвиженскій загорячился, видя, что его парадоксъ не произвелъ желаннаго впечатлнія.
— Ну, и пусть работникъ не воръ! Ну, и будьте заправскими работниками. Да теперь-то еще вы ими не можете быть. Значитъ, и говорить нечего. И нашли печаль, что у мошенниковъ урвалъ вашъ отецъ грошъ для пропитанія семьи.
— Такъ у воровъ и воровать можно?— вставилъ насмшливо Николай.
— Да, можно! Это борьба за существованіе! Вотъ если бы вы нищими остались, было бы о чемъ горевать, потому что и изъ гимназіи васъ выгнали бы, и пошли бы вы тунеядствовать, неотесами. А теперь хоть доучиться можете, да полезными людьми сдлаться можете.
— Это что же: цль оправдываетъ средства?— спросилъ Николай.
— Да, если ужъ на то пошло! Съ институтскимъ-то цломудріемъ тоже далеко не удете. Съ волками жить, по-волчьи и выть. Житейская-то дорога грязна,— пойдете по ней, волей-неволей и наглотаетесь грязи, и выпачкаетесь ею. Скверно, когда самъ человкъ въ эту грязь по уши лзетъ, а не то, что онъ поневол иногда касается ея. Безъ этого никто не проживетъ. Аскетомъ или схимникомъ нужно сдлаться, чтобы прожить безъ этого. Ну, такъ отъ такихъ людей проку мало. Въ рай, можетъ-быть, они попадутъ, а на земл пользы отъ нихъ не много. И вотъ, что я вамъ скажу, волнуетесь вы теперь, потому что барской спеси вамъ по наслдству, врно, много досталось, или потому, что зались вы и разрыхлли, такъ у васъ и разыгрываются разные чувствія и сентименты, какъ у брезгливой барыни: сыта она, такъ ей и кажется, что и хлбъ-то грязно пекутъ, и говядину-то безъ перчатокъ мясники ворочаютъ.
Воздвиженскій все дальше и дальше заходилъ въ дебри парадоксовъ и сбивчивыхъ доказательствъ по мр того, какъ его раздражало молчаніе юношей. Онъ старался вызвать теперь ихъ на споръ, на возраженіе, но они точно заснули.
— А вы лучше объ урокахъ думайте,— закончилъ, наконецъ, онъ.— Залпятъ вамъ за ваши мечтанія двойки, тогда я узнаете, каково мечтать вмсто долбленія латыни.
Онъ всталъ и ушелъ въ свою комнату. Братья безмолвно раздлись я легли.
— Тоже прохвостъ въ немъ сидитъ,— сказалъ Александръ, вздыхая…
Николай усмхнулся.
— Просто въ семинаріи изощрился доказывать сперва pro, а потомъ contra…
Нсколько минутъ спустя онъ тяжело вздохнулъ.
— А и затянулся же нашъ добрйшій Александръ Николаевичъ въ кашу. Какъ-то онъ ее, бдняга, расхлебаетъ?
Въ его голос послышалась неподдльная, глубокая грусть. Братъ ничего не отвтилъ ему. Онъ лежалъ, уткнувшись лицомъ въ подушку. Прошло съ четверть часа въ полнйтемъ молчаніи. Наконецъ, Николай насторожился и сталъ чутко прислушиваться, немного приподнявъ голову и всматриваясь въ темноту. У противоположной стны едва вырисовывалась фигура лежавшаго на постели Александра. Николаю казалось, что онъ видитъ въ полутьм вздрагиваніе плеча брата. Онъ быстро сбросилъ одяло и босикомъ, въ одной сорочк, перешелъ къ брату, слъ къ нему на постель, дотронулся до его плеча и, наклоняясь надъ нимъ, тихо проговорилъ:
— Полно, Саша, полно! Ну, что-жъ длать! Слезами не поможешь! Мать точно должна сберечь деньги, чтобы помочь отцу, когда онъ останется нищимъ. Вотъ это долженъ былъ намъ сказать, объяснить Воздвиженскій. Только у него вдь не было съ дтства ни отца, ни матери… Гд-жъ ему понять!
Александръ приподнялся весь въ слезахъ, еще всхлипывая, и протянулъ руки брату.
— Что бы ни случилось, мы вдь его не оставимъ, Коля? Да? Онъ самъ никогда не оставлялъ насъ!
Николай крпко обнялъ брата.
— Клянусь теб, клянусь!— отрывисто заговорилъ онъ.— Разв я не понимаю… Другіе въ нашемъ положеніи, незаконные-то, шляются… Нтъ, нашъ отецъ честно къ намъ относился…
У него перехватило духъ.
Потомъ, немного успокоившись, братья стали создавать юношескіе, наивные планы о томъ, какъ они поддержатъ отца, какъ они снова сдлаютъ его счастливымъ человкомъ. Прежде всего нужно отправить къ нему поскоре мать: въ тяжелые дни его жизни она всегда умла успокоить его, потомъ они кончатъ здсь курсъ и передутъ въ Петербургъ. Съ оставшимися у нихъ средствами можно жить и въ Петербург. Они же не будутъ сидть сложа руки и будутъ работать. У отца будетъ опять и семья, и возможность жить безбдно. Ни тому, ни другому не приходило и въ голову, что все можетъ кончиться тюрьмой, ссылкой, позоромъ…

IX.

Первое хоть сколько-нибудь знакомое Данил Павловичу лицо, встрченное имъ въ Петербург, былъ Цвнтеховскій. Данила Павловичъ совершенно забылъ его. Но Цвнтеховскій имлъ способность помнить лица людей, виднныя имъ хоть разъ въ жизни. При этомъ онъ имлъ тоже способность забывать, что онъ ихъ видлъ только разъ въ жизни, и потому встрчалъ ихъ, какъ старыхъ друзей. При этихъ встрчахъ случалось, что эти люди вынимали свой портсигаръ, и Цвнтеховскій просилъ позволенія воспользоваться папироской. Цвнтеховскій, по обыкновенію съ портфелемъ подъ мышкой, шелъ мелкою торопливою походкою. Когда онъ остановить Муратова, Данил Павловичу онъ показался похожимъ на шакала, вышедшаго на добычу. Съ первыхъ же словъ Цвнтеховскій заговорилъ о Баскаков.
— Теперь дла пошли въ своимъ теченіемъ,— сказалъ онъ.
— А вы ужъ успли къ нимъ приступиться?— спросилъ грубо Данила Цавловичъ.
— Я въ стороны господина Гиршберга, моего доврителя,— отвтилъ Цвнтеховскій.— Господинъ Баскаковъ повиненъ ему на двадцать тысячъ.
— Ну, и слава Богу, что не больше,— отвтилъ Муратовъ и, несмотря на желаніе Цвнтеховскаго продолжать бесду, проскользнулъ въ подъздъ того дома, гд жилъ Баскаковъ.
На одной изъ площадокъ лстницы онъ увидалъ группу людей. Они столпились около какой-то плотной барыни въ старомодной шляпк, въ суконной тальм, съ сакъ-вояжемъ въ рукахъ. Она громко разсказывала что-то окружающимъ людямъ. Муратовъ уловилъ только отрывочныя фразы: ‘Кровопійца, семью по-міру пустилъ. Я женщина сырая, со мной ударъ могъ сдлаться. Трудомъ вдь нажила все. Думала, вотъ добрый человкъ, хорошіе проценты дастъ! А онъ душегубецъ…’ Данила Павловичъ прошелъ поспшно мимо толпы. Его враждебно оглядли съ ногъ до головы, и онъ ясно разслышалъ фразы: ‘Не къ нашему ли соколу тоже? Простись, голубчикъ, съ денежками!’ Онъ позвонилъ у дверей квартиры Баскакова. Ему не скоро отворили дверь. Первыми словами лакея была фраза, что барина нтъ дома. Данила Павловичъ сказалъ, что все равно — онъ подождетъ возвращенія ‘дяди’.
— Да вы будете, значитъ, племянникъ Александра Николаевича? Данила Павловичъ?— спросилъ лакей.
Данила Павловичъ утвердительно кивнулъ головой.
— Для васъ-съ дома,— сказалъ лакей.— А то эти вороны намъ передохнуть не даютъ…
Муратова ввели въ переднюю. Онъ сбросилъ пальто и спросилъ, куда идти. Лакей повелъ его въ кабинетъ барина. Квартира Баскакова была довольно просторная, но казалась какимъ-то пустымъ сараемъ. Мебели почти не было, безпорядокъ былъ полный. Муратовъ засталъ дядю лежащимъ на диван. Увидавъ племянника, Александръ Николаевичъ поднялся кряхтя и охая. Муратовъ изумился происшедшей въ немъ перемн. Баскаковъ состарился на десять лтъ.
— Ты боленъ, дядя?— спросилъ Данила Павловичъ.
— Захвораешь тутъ, захвораешь, когда ни днемъ, ни ночью покоя нтъ,— отвтилъ Александръ Николаевичъ, пожимая ему руку.— Травятъ, травятъ, какъ звря въ лсу, безъ жалости, безъ милосердія…
Онъ опустился на стулъ и сжалъ голову руками. Въ передней раздался рзкій звонокъ. Баскаковъ вздрогнулъ и стиснулъ болзненно зубы, начавъ пугливо озираться по сторонамъ. Данила. Павловичъ хотлъ что-то сказать, но дядя махнулъ ему рукою и топотомъ сказалъ:
— Тсъ!
Въ передней послышалась брань.
— Сейчасъ же сюда прошелъ баринъ. Его приняли. Значитъ, дома! Когда деньги были нужны, такъ всегда былъ дома. А теперь все нтъ да нтъ!
Баскаковъ, дрожа всмъ тломъ, какъ бы принизившись, прошепталъ Муратову:
— Я опять въ шкапъ спрячусь, въ шкапъ!..
Данила Павловичъ остановилъ его движеніемъ руки и сказалъ тихо:
— Я самъ выйду къ нимъ.
Онъ твердою поступью направился къ передней и очутился лицомъ къ лицу съ тремя постителями. Это были не то мщане, не то купцы. Данила Павловичъ обратился къ нимъ съ вопросомъ, чего имъ нужно. Они заговорили разомъ:
— Извстно чего! За своимъ пришли! Чего въ прятки-то онъ играетъ? Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ! Въ долговое засадить! Все завтраками кормитъ!
— Чего вы орете въ чужой квартир!— вдругъ крикнулъ на нихъ Муратовъ тмъ бшенымъ голосомъ, который пугалъ и не такихъ людей, который далеко разносился по желзнодорожной линіи.— За полиціей, что ли, послать, чтобъ васъ отсюда выгнали? Онъ вамъ долженъ? Вы предъявили векселя и счета? Ну, и ждите, что скажетъ конкурсъ. Мой тесть сотенъ тысячъ тутъ лишился, да я же не лзу съ ножомъ къ горлу къ Александру Николаевичу. У насъ судъ есть, а не кулачная расправа. Или мало, что деньги потеряете, такъ за буйство въ тюрьм еще насидться хотите? Аршинники!
— Да ты чего лаешься! Можетъ, мы получше тебя!— заговорили разомъ вс три постителя.
— А вотъ я вамъ покажу, какъ за буйство расправляются,— сказалъ Муратовъ.
— Помилуйте-съ, сударь, съ кулаками къ носу лзутъ,— сказалъ расхрабрившійся слуга жалующимся тономъ.— И при чемъ же здсь я…
Давила Павловичъ, не обращая на него вниманія, продолжалъ кричать:
— Да я сейчасъ же съзжу къ самому…
Данила Павловичъ назвалъ по имени и отчеству высшую полицейскую власть.
— Да ты что же стращаешь? Въ твоей квартир мы, что ли!— грубо спросилъ одинъ поститель.
— Въ моей! въ квартир моего дяди! А вотъ мы увидимъ, что вы посл запоете, когда ко мн же бгать по дламъ конкурса станете. Я думаю, я-то побольше васъ голоса имть буду. Нашихъ денегъ тутъ триста тысячъ пропадаетъ, а не какіе-нибудь гроши.
— Всякому своя копейка дорога.
— Съ насъ самихъ тоже клочья рвутъ!
— Знаемъ мы васъ! Десятки тысячъ сорвали съ Александра Николаевича, а сотни рублей не отдалъ, такъ задушить его готовы. Прежде въ поясъ кланялись, а теперь…
Муратовъ всмотрлся въ лицо одного изъ бородачей и узналъ его:
— А, пріятель, видлъ я, видлъ, какъ ты безъ расписокъ-то у дядюшки десятки рублей выкляньчивалъ! Только вдь теперь-то твои счета тоже разсмотрятъ. Поди, по два раза одинъ и тотъ же счетъ оплачивали. Я тоже кое-что видлъ…
Бородачъ нахмурился и злобно проговорилъ:
— Не лайся, какъ бы въ отвтъ не попасть самому!
Но Данила Павловичъ зналъ этого сорта мелкихъ подрядчиковъ и смло тономъ угрозы отвтилъ:
— Ой, не зли меня, а то хуже будетъ!
Онъ неожиданно подошелъ прямо къ бородачу и, потрепавъ его по плечу, интимнымъ тономъ застращиванія проговорилъ:
— Когда ты еще въ деревн гусей стерегъ, да безъ портковъ бгалъ, я уже такихъ-то, какъ ты, у себя на работахъ въ мошенничеств ловилъ. Слышалъ про Чистопольскую желзную дорогу? Ну, такъ я тамъ со своимъ тестемъ, Пахомомъ Семеновичемъ Гущинымъ, всмъ орудую. Значитъ, на вашего-то брата насмотрлся. Какъ полагаешь?
И, опять перемнивъ тонъ, онъ уже совсмъ дружески и интимно проговорилъ:
— Нтъ, братцы, это уже точно не дло галдть въ чужомъ дом! Ну, задолжалъ Александръ Николаевичъ, прогорлъ, такъ вдь это со всякимъ можетъ случиться. Надо лучше дло потише, да получше обдлать, заполучить что можно, вотъ и ладно будетъ. Ну, а крикомъ-то что возьмете? Штаны онъ, что ли, вамъ съ себя сниметъ? Вдь ужъ теперь утаить ему нечего — тутъ-то вонъ не разживешься ничмъ.
Онъ движеніемъ ноги распахнулъ дверь въ залъ.
— Мусоръ этотъ, что ли, вамъ отдать? Такъ и того онъ не можетъ теперь сдлать,— продолжалъ Данила Павловичъ.— Нтъ, а вотъ лучше намъ вмсто галднья вмст собраться, да обсудить все порядкомъ. Я въ Знаменской гостиниц остановился. Хотите, заходите потолковать…
Онъ повернулся, чтобы идти, но, сдлавъ два шага къ двери, остановился на минуту и ровнымъ, твердымъ и внятнымъ голосомъ проговорилъ:
— Только я, братцы, не Александръ Николаевичъ!
Потомъ, слегка посвистывая, онъ скрылся въ комнатахъ.
— Ну, что? Слышалъ? Видлъ? Это ужасно! ужасно!— воскликнулъ Александръ Николаевичъ, увидавъ Данилу Павловича.
— Этого надо было ожидать,— равнодушно сказалъ Муратовъ.— Не могутъ же эти люди вамъ комплименты длать за то, что вы имъ по грошу за рубль дадите…
— Но затмъ же оскорблять, оскорблять-то зачмъ? Вдь ты пойми, они мн грубости говорятъ, они ругаютъ меня, они плюютъ чуть не въ лицо мн! О, если бы я могъ это все предвидть! Бываютъ минуты, когда я готовъ пулю себ въ лобъ пустить! Легче умереть, чмъ вынести все это. Ты понялъ бы это, если бы хоть день побылъ на моемъ мст…
— И вы еще ни одного изъ нихъ не избили?— спросилъ спокойно Муратовъ.
Александръ Николаевичъ вопросительно взглянулъ на племянника.
— Я бы избилъ. Тогда не стали бы ругаться!
Онъ сказалъ это такимъ тономъ, что ему нельзя было не врить. Но Александръ Николаевичъ былъ не способенъ ни драться, ни ругаться. Это былъ баринъ до мозга костей, несмотря на вс его похожденія, на вс его аферы. Онъ впервые попался въ такую исторію, и она повліяла на него такъ, какъ будто ему публично дали оплеуху. Ему было стыдно, гадко, тошно смотрть на людей. Онъ не подготовился къ роли несостоятельнаго должника. Онъ еще недавно называлъ массу своихъ кредиторовъ мошенниками, но онъ никакъ не могъ свыкнуться съ тмъ, чтобы эти мошенники въ глаза ему называли его самого этимъ именемъ. Онъ еще недавно смялся надъ этой ‘бабкой-галандкой’, ростовщицей, давшей ему въ долгъ деньги, но онъ теперь боялся поднять на нее глаза, когда она рыдала, говоря, что онъ пустилъ по-міру ее, беззащитную, и ея дтей малыхъ, когда она проклинала его и его ‘племя каиново’, причитая, что ‘волку отольются овечьи слезы’. Минутами онъ даже врилъ, что эта ‘бабка’, бравшая шестьдесятъ процентовъ въ годъ, была дйствительно овцою и притомъ овцою, растерзанной имъ, волкомъ. Его безпредльно разыгравшееся воображеніе сослужило ему теперь плохую службу. Съ каждымъ днемъ оно работало сильне и сильне, и Александръ Николаевичъ мысленно уже переживалъ такія сцены униженій, позора, наказаній, что ему становилось жутко. То онъ видлъ, какъ какой-то ‘хамъ’ даетъ ему пощечину, то онъ ясно воображалъ, что эта ‘бабка-галандка’ плюетъ ему прямо въ лицо, то онъ представлялъ себя передъ собраніемъ кредиторовъ, гд вс и каждый наносятъ ему оскорбленія, и слова ‘воръ’, ‘подлецъ’, ‘мошенникъ’, ‘грабитель’ сыплются со всхъ сторонъ. Потомъ являлось самобичеваніе за то, что прежде-то, прежде ‘съ легкимъ сердцемъ’ рылъ себ яму, обиралъ всхъ, не зная, чмъ расплатиться, грабилъ и чужія семьи, и свою семью.
‘И до сдыхъ волосъ дожилъ, и ума не нажилъ’, твердилъ онъ, стукая кулаками по своей сдоволосой львиной голов. Да, онъ и посдлъ, и постарлъ, и опустился въ это короткое время, какъ бы въ десятокъ лтъ. Онъ не былъ трусомъ по натур, въ былые дни юности онъ пережилъ даже эпоху моднаго тогда бреттерства, но теперь онъ прятался отъ этихъ людей въ шкапъ, когда они вламывались въ его комнаты. И эта трусость въ свою очередь была для него источникомъ мученій, онъ краснлъ за нее. А тутъ еще Хвостовъ, какъ тнь, преслдующій Баскакова, ходящій по его пятамъ, спрашивающій ежеминутно: ‘Мы вдь выкрутимся, Александръ Николаевичъ?’ ‘Это вдь все скоро кончится, Александръ Николаевичъ?’ ‘Я думаю, никто не узнаетъ, что мы все это фиктивно устроили, Александръ Николаевичъ?’ Задаетъ онъ эти вопросы, а у самого зубъ назубъ не попадаетъ, слышно, какъ они щелкаютъ, точно въ страшной лихорадк. Ходитъ онъ, Хвостовъ, а у самого колни дрожатъ и подгибаются, точно у пьянаго. Хихикаетъ онъ, потирая руки, а въ голос слезы слышатся, на глаза он навертываются. ‘И рожа-то у него какая подлая, точно его ошпарили,— мысленно повторялъ Александръ Николаевичъ.— И какъ это я прежде не разглядлъ. Вдь это трусъ, трусъ до мозга костей. Онъ способенъ при первой угроз разревться и на колняхъ ползать. Онъ отца родного выдастъ, только бы свою шкуру сберечь!’ Александру Николаевичу было даже гадко теперь благоговніе Хвостова предъ нимъ. Его бсили вчныя восклицанія Хвостова: ‘Да вы геній, геній! Вы выкрутитесь! За вами, какъ за каменной стной, я! Я маленькій человкъ, а вы! Шутка ли три милліона долгу!’ Все это высказалъ теперь Баскаковъ Данил Павловичу, то вскакивая съ мста, то сжимая въ рукахъ свою голову,— высказалъ сбивчиво, торопливо, нервно. Онъ походилъ на помшаннаго.
— Веди мои дла, какъ знаешь,— заключилъ онъ.— Я боле не могу, не могу! Я все лучше отдамъ, все разскажу, все погублю и конецъ, конецъ! Я потерялъ голову…
Онъ остановился передъ Муратовымъ и горячо проговорилъ:
— Я не алтынникъ, не хамъ, не барышникъ. Я былъ бариномъ и бариномъ остался. Мн это все омерзительно.
— Все это нужно было прежде взвсить и обдумать, а теперь…— началъ Данила Павловичъ, но Баскаковъ не далъ ему, кончить.
— Я не знаю, какимъ мн надо бы было родиться человкомъ, но я родился такимъ, каковъ я есть, и такимъ и умру,— рзко сказалъ онъ и съ горькой ироніей прибавилъ:— Я даже не умю глядть съ завистью или съ уваженіемъ на тхъ, кто научился съ волками жить — по-волчьи и выть. Я теб говорю, что мн все это омерзительно, и смерть лучше такой жизни.
Данила Павловичъ совсмъ равнодушно и сухо, почти жестоко замтилъ:
— Стоитъ ли о ней много говорить, когда это такое несложное дло.
Потомъ онъ улыбнулся и развязно проговорилъ:
— Вы, дядя, все еще театръ любите. Жизнь, право, такая прозаическая штука, что въ ней можно обойтись безъ всякихъ эффектовъ. Задолжалъ рубль, ну, и торгуйся, поскольку уплатишь: можешь по полтиннику — старайся отдать по четвертаку, можешь по четвертаку — старайся отдать по гривеннику. Ругаться станутъ, ты тоже ругайся, да посильне, драться станутъ, а у тебя силы меньше — въ судъ жалуйся, чтобы обуздали драчуновъ, если же силы у тебя больше,— коверкай ихъ самъ, только такъ, чтобы это самозащитой вышло. Все это просто и не требуетъ ни пистолетовъ, ни дуэлей, ни самоубійствъ. Впрочемъ, въ ваше время ужъ такая мода была — кровь проливать…
Баскаковъ хотлъ что-то сказать, но Муратовъ коротко кончилъ свою рчь шуткою:
— Кровь, дядя, самимъ нужна для домашняго обихода. Теперь вонъ и такъ вс на малокровіе жалуются…
Потомъ онъ быстро, не желая тратить времени на пустяки, перешелъ къ вопросамъ дловымъ, серьезнымъ и, слушая дядю, раза два замтилъ ему:
— Да вы не распускайтесь! Не увлекайтесь и не отклоняйтесь въ сторону, дядя!
Онъ вдругъ сталъ обращаться съ Баскаковымъ, какъ съ капризнымъ, больнымъ ребенкомъ, читая ему нотаціи, останавливая его, поучая его, немного свысока, немного нетерпливо, немного презрительно. Чмъ больше онъ выяснялъ дло, тмъ очевидне становилась для него необходимость остаться здсь и взяться за все самому. Дядя былъ способенъ выкинуть даже такую штуку, какъ признаніе въ выдач дутыхъ векселей, къ скрытіи денегъ отъ продажи ‘Ольховатаго’, въ фиктивности аренды двухъ домовъ. Это признаніе могло быть сдлано въ вид театральнаго эффекта внезапно, неожиданно, случайно. Этого нужно было опасаться и избжать. Данила Павловичъ не могъ бы дать теперь себ отчета, почему онъ горячо принимаетъ теперь къ сердцу это дло. О спасеніи отъ нищеты семьи Баскакова и самого Баскакова онъ въ данное время вовсе и не думалъ. Тутъ было просто инстинктивное, безсознательное, но въ то же время и непреклонное, и страстное желаніе дльца вырвать у другихъ часть денегъ. Не было ни одной минуты, когда Данила Павловичъ задалъ бы себ вопросъ: ‘но для кого же я вырву эти деньги? вдь не для себя же, а для человка, способнаго ихъ бросить тотчасъ же въ печь?’ И тмъ не мене онъ сознавалъ, что онъ долженъ ихъ вырвать, что онъ вырветъ ихъ у другихъ. Это было, можетъ-быть, то чувство, которое заставляетъ сытаго звря грызться съ другими зврями изъ-за добычи, вовсе не нужной ему самому. Мало того, Данила Павловичъ давно уже не ощущалъ въ себ такой энергіи и такого подъема духа, какъ теперь, точно онъ готовился къ ршительной битв съ сильнымъ врагомъ. Онъ потиралъ руки, онъ усмхался, обдумывая все дло, со всхъ сторонъ, начертывая въ ум планъ битвы. Онъ то садился просматривать бумаги, то ходилъ по комнат, выслушивая дядю. Наконецъ, онъ подошелъ къ старику и одобрительно похлопалъ его по плечу, сказавъ развязнымъ тономъ:
— Не тужите, дядя, выкручу васъ!
Баскаковъ вздрогнули и не то съ испугомъ, не то съ недоумніемъ спросилъ:
— Что ты?
— Выкручу васъ, говорю я,— повторилъ Муратовъ.
Старикъ какъ-то растерялся и сконфузился.
— А! да, да…— пробормоталъ онъ и съ горькою, едва замтной ироніей прибавилъ: — Я, знаешь, иногда теперь многаго не понимаю. Все это такъ ново, и положеніе, и слова… Выкручу, выверну, вытащу.
И, уже усмхаясь, какъ-то презрительно взглянувъ на Данилу Павловича, онъ замтилъ:
— Что-жъ, выкручивай, вывертывай, тащи… я ужъ теперь не Баскаковъ, а вещь…
‘Въ призваніи ошибся, актеромъ бы быть’,— мелькнуло въ голов Данилы Павловича. Впрочемъ, подобныя мысли теперь мало занимали его. Въ его ум роились разные комбинаціи, проекты переговоровъ съ кредиторами, обсужденіе съ ними длъ дяди, продажа домовъ, способы набить на дома цну. Въ тотъ же день вечеромъ къ нему собралось нсколько мелкихъ кредиторовъ дяди, въ тотъ же день онъ усплъ повидаться съ нсколькими заинтересованными въ дл адвокатами. Онъ весь теперь ушелъ въ это дло, забывъ и свою Липу, и своихъ дтей, и свою желзную дорогу. Во всхъ подобныхъ длахъ, какъ неожиданное крупное банкротство, толковъ и преній является безчисленное множество: тутъ, что называется, вс толкутъ воду въ ступ, суетятся, бгаютъ, совщаются, повторяютъ десять разъ одно и то же, подводятъ итоги цифръ, считаютъ снова, доискиваются новыхъ имуществъ, новыхъ источниковъ для оплаты долговъ, подозрваютъ мошенничество и стачку, и это отнимаетъ массу времени, волнуетъ, кровь, заставляетъ человка думать, что онъ и точно длаетъ дло даже тоща, когда онъ просто только болтаетъ и болтаетъ… Въ этотъ водоворотъ попалъ и Данила Павловичъ, и водоворотъ затянулъ его тмъ сильне, что съ первыхъ же столкновеній вс почуяли въ Муратов силу. Кто-то даже далъ ему кличку, замтивъ какъ-то случайно:
— А вотъ и нашъ громовержецъ идетъ!
Точно, онъ являлся громовержцемъ: онъ кричалъ на мелкихъ кредиторовъ, онъ обуздывалъ крупныхъ, онъ ругалъ Александра Николаевича, онъ отыскивалъ ревностне всхъ средства увеличить размры платежей, и вс сразу призвали, что онъ долженъ быть главой и руководителемъ въ дл. Ни въ комъ не явилось даже и тни подозрнія, что онъ ‘дутый’ кредиторъ, и мене всего думалъ объ этомъ онъ самъ. Онъ вошелъ въ свою роль и злился, когда ему говорили, что получится чуть ли не по гривеннику за рубль. Хвостовъ передъ нимъ просто трепеталъ и отвчалъ ему точно въ озноб, стуча зубами и вздрагивая. ‘Ахъ, Господи, какіе они вспыльчивые’, каждый разъ повторялъ Хвостовъ посл встрчи съ Муратовымъ. Баскаковъ даже не могъ не замтить разъ съ улыбкой Данил Павловичу…
— Хвостовъ тебя такъ уважаетъ, что во множественномъ числ про тебя говоритъ за- глаза.
— А вотъ я этой старой крыс покажу, себя, если аренда поведетъ къ дурнымъ послдствіямъ. Безъ вашего Хвостова, никогда бы вы этихъ глупостей: не натворили,— отвтилъ Муратовъ.
Онъ теперь не стснялся, съ дядею и третировалъ его не лучше любого изъ кредиторовъ. Онъ уже не совтовалъ, а приказывалъ… Александръ Николаевичъ началъ тоже, если не побаиваться его, то стсняться при его приход, волнуясь и гримасничая, точно при приход оператора, готовящагося снова разбередить ему излчиваемую рану. Нервная гримаса все чаще и чаще стала появляться на лиц Александра Николаевича, когда приходилъ Муратовъ, такъ что послдній не могъ не замтить этого.
— Да что это вы все гримасничаете!— какъ-то замтилъ племянникъ дяд.
— Это у меня нервы,— проговорилъ дядя.
— Ну, не барыня вы, кажется! Надо, бы привыкнуть къ своему положенію.
— Поздно,— коротко отвтилъ дядя.
Муратовъ пожалъ плечами. Но его снова поразило, какъ осунулось лицо дяди. Оно походило скоре на лицо мертвеца, чмъ на лицо живого человка, и было какъ будто вылплено изъ желтаго воска. Звонокъ или шумъ въ передней заставляли каждый разъ старика вздрагивать. Потомъ онъ вдругъ съеживался и съ гримасой какъ-то глухо кряхтлъ, точно испытывая физическую боль. Вс эти движенія сдлались точно чмъ-то привычнымъ, безсознательнымъ, какъ конвульсіи. Можетъ-быть, наставала пора лчиться, но кто же могъ посовтовать старику обратиться въ доктору? Не Данила же Павловичъ, говорившій, что дядя сталъ капризничать и превратился въ бабу. Онъ только совтовалъ ему ‘встряхнуться’. Старикъ даже разсердился.
— Да что это меня ужъ не за человка, а за собачонку сакую-то начинаютъ считать. Собаки только встряхиваются посл трепки.
— Капризничаете вы нынче много,— отвтилъ Данила Павловичъ.— Ну, да дло не въ томъ, а лучше поговоримте толкомъ.
И онъ снова мучилъ дядю толками о дл.
— Вамъ есть письмо!— сказалъ Данил Павловичу слуга въ гостиниц.
Данила Павловичъ взялъ конвертъ, взглянулъ на почтамтскій штемпель, прочелъ ‘Чистополье’, и точно его кто-то ударилъ: ему мгновенно прилила къ голов кровь. ‘Чмъ-то порадуютъ? что-то пишутъ? Странно, что такъ долго не извщали?— думалъ онъ, поднимаясь по лстниц и направляясь въ свой номеръ.— Ну, дочурка бы! Сыновей есть пара и довольно!’ Онъ вошелъ въ свой номеръ, сорвалъ съ письма конвертъ и сталъ читать не особенно прямо, не особенно грамотно выведенныя рукою Матрены Кузьминичны строки. Онъ читалъ письмо, но онъ не понималъ его вполн, а только видлъ отрывочныя его фразы, точно эти фразы были, подчеркнуты, написаны другими чернилами, выведены крупне. ‘Дв двочки’. ‘Не выжили’. ‘Сама страшно мучилась, думали, и не спасемъ ее’. ‘Потомъ поняли, съ чего она въ ныншній разъ такъ измаялась’. ‘Все просила теб не отписывать, боялась, что отъ дловъ оторветъ’. ‘Теперь оправляется, хоть и слаба’. ‘Докторъ говоритъ, что опасности нтъ, потому натура здоровая’. Данила Павловичъ читалъ эти фразы, перечитывалъ ихъ и, казалось, не понималъ ихъ, хотлъ еще разъ прочитать, еще разъ вдуматься въ нихъ. А он были такъ ясны. Наконецъ, онъ бросилъ письмо, закрылъ руками лицо и громко зарыдалъ. ‘Дв двочки’, ‘не выжили’, ‘сама страшно мучилась’, ‘но просила теб не отписывать, боялась, что, отъ дловъ оторветъ’,— проносилось въ его голов, и въ душ поднимались и горечь, и злость. ‘Бросилъ жену въ такое время! Какъ же, дла требовали его въ Петербургъ. Какія дла? Чьи дла? Что погибло бы? И пріхалъ сюда, и позабылъ о жен, о семь, увлекшись длами! Дв недли, нтъ, три недли не получалъ изъ дому писемъ и даже не вспомнилъ, не подумалъ, что тамъ, дома, длается. Тоже отецъ, любящій мужъ! Алтынникъ! Подлецъ!’ Эти отрывочныя фразы, точно вихрь, проносились въ его горячей бшеной голов. Онъ стискивалъ зубы, онъ сжималъ кулаки и плакалъ какъ-то яростно, навзрыдъ, громко. Ему хотлось кричать, проклинать, ругаться вслухъ, непечатными словами, точно такъ было легче. Это былъ припадокъ какой-то безсильной, ярости, и все точно помутилось въ его голов. Въ его мысляхъ, въ его фразахъ не было ни послдовательности, ни связи.
— Вотъ двочку все желалъ, двочку! Двухъ Богъ далъ, я не умлъ сберечь ихъ, охранить, спасти!— повторялъ онъ и тутъ же съ бшенствомъ прибавлялъ:— Богъ далъ, Богъ далъ! Какъ это Богъ, если онъ далъ ихъ и взялъ? Разв я для себя похалъ хлопотать? Я спасти другую семью хотлъ. Доброе дло хотлъ сдлать! Ну, вотъ и награда за доброе дло.
Онъ злобно взглянулъ куда-то вверхъ, къ потолку, къ небу.
— Нтъ, всегда нужно только о себ думать, самому спасать себя, къ чорту вс эти добрыя дла бросить,— проговорилъ онъ, скрипя зубами, и, сжавъ кулаки, прибавилъ:— И брошу, все брошу! Пропадайте вы вс, вс! Самъ себя но спасешь, никто тебя не спасетъ! Вотъ что далось за доброе дло въ награду…
Онъ кому-то угрожалъ. А черезъ минуту уже въ какомъ-то суеврномъ страх онъ бормоталъ:
— А она, она! Господи, не попусти! не попусти! Липа, голубушка все обо мн думала, меня просила не тревожить! А я-то и забылъ о ней, не думалъ о ней. хать, хать надо! Сейчасъ же, сейчасъ!
Онъ заторопился, началъ что-то укладывать, забывъ, что въ эту пору дня и позда въ Москву нтъ. Но черезъ нсколько минутъ онъ опомнился, и опять въ его душ поднялась злоба. Его бсило и то, что позда нужно ждать, и то, что именно завтра назначено собраніе кредиторовъ Александра Николаевича, гд Данила Павловичъ долженъ былъ играть первенствующую роль. Ни разу еще въ жизни не сказался такъ ясно этотъ характеръ деспота, не терпящаго ни возраженій, ни препятствій, ни остановокъ. Въ его дтств былъ одинъ эпизодъ: онъ, сидя на рукахъ у няньки, увидалъ, что по небу черкнула звзда и упала на землю. Онъ потребовалъ, чтобы нянька отыскала, ее и принесла ему. Нянька сказала, что этого нельзя сдлать. Онъ началъ кричать, плакать, кусаться и драться. Этотъ порывъ ярости продолжался до того, что, по выраженію няньки: ‘дитя закатилось и посинло’. Чтобы успокоить его, нужно было разослать слугъ искать звзду, нужно было при его глазахъ избить крпостную няньку за неумнье словить для ребенка эту звзду, все-таки онъ долго-долго, при вид этой няньки, пиналъ ее кулакомъ или ногою, говоря ей шипящимъ тономъ: ‘по-дла-я!’ Многое измнилось въ немъ въ теченіе многихъ лтъ жизни, но эта черта характера осталась.

X.

— Даня, такъ ты ршительно не дешь сегодня въ театръ?— спрашивала Аделаида. Александровна Муратова, стоя передъ Данилой Павловичемъ, сидвшимъ въ задумчивости въ кресл.
— Нтъ, Адель, все это раздражаетъ, а не успокаиваетъ,— отвтилъ онъ лниво.— Мн тошно смотрть на чужое веселье, оно меня бситъ.
Съ нкотораго времени у него сказались нервы,— нервы больной и капризной женщины. Получивъ изъ Чистополья памятное для него письмо, онъ създилъ ‘на денекъ’, какъ онъ выразился самъ, домой и засталъ жену еще. больною. Она обрадовалась и испугалась. Зачмъ ему написали объ ея болзни? Зачмъ вытребовали его изъ Петербурга? Онъ вдь самъ говорилъ, что тамъ у него дла, что дядя Александръ Николаевичъ потерялъ голову и что онъ въ состояніи всхъ подвести и запутать. Что могутъ сдлать Дан? Не выйдетъ ли крупныхъ непріятностей. Данила Павловичъ успокаивалъ ее, онъ говорилъ, что онъ пріхалъ только взглянуть на нее, что онъ пробудетъ въ Чистополь два-три дня, не боле. Онъ ужасно тосковалъ о двочкахъ, которыхъ онъ даже не видалъ, онъ ужасно боялся за жену, которая, несмотря на все желаніе казаться здоровой, была крайне слаба. Докторъ, впрочемъ, утшалъ его, что все это пустяки, что ея натура крпка, что нужно только остеречься въ будущемъ, что, ‘молодой женщин надо отдохнуть, а тамъ — они, Муратовы, еще такъ молоды!— годика черезъ два, черезъ три, чмъ позже, тмъ лучше, у нихъ, Богъ дастъ, еще будутъ дти’. Докторъ замтилъ даже шутливо, что лучше будетъ, если Данила Павловичъ удетъ, ‘а то — докторъ погрозилъ пальцемъ Муратову — эгоисты вс вы, господа мужья’,— сказалъ онъ.
Но мало было своихъ семейныхъ волненій,— нужно было еще явиться Матрен Кузьминичн со слезами, съ разспросами объ Александр Николаевич..
— Съ ума сходитъ,— рзко замтилъ Данила Павловичъ, и самъ былъ не радъ, что сказалъ это.
Матрена Кузьминична всполошилась, даже дошла до рзкостей, сказавъ Данил Павловичу, что онъ долженъ былъ написать, телеграфировать ей, если ея мужъ такъ плохъ, если онъ такъ страдаетъ. Данила Павловичъ попробовалъ уговорить ее остаться въ Чистополь около Липы, но она отказалась наотрзъ. Она не какая-нибудь полюбовница, она — жена! Она должна быть при муж, если онъ нездоровъ, если у него бда. Въ церкви-то она не затмъ съ нимъ внчалась, чтобъ въ счастьи, да въ радости въ глаза сну смотрть, а какъ у него, горе — такъ и хвостомъ вильнуть. Она собралась въ Петербургъ въ одинъ день, не дожидаясь отъзда Муратова, твердя только одно: ‘онъ-то, голубчикъ, тамъ страдаетъ, а я въ чужомъ дом вожусь’. Наконецъ, пришлось ухать и Данил Павловичу, но онъ ухалъ не вдругъ, откладывая съ часу на чаръ, со дня на день поздку. Онъ даже похудлъ за эти пять-шесть дней.
Онъ возвратился въ Петербургъ раздражительнымъ, озлобленнымъ, угрюмымъ. Его бсило, теперь все: и, кредиторы дяди, и самъ дядя, и Матрена Кузьминична, и необходимость вести дла въ столиц. Ему хотлось теперь быть тамъ, около жены, сидть у ея ногъ, цловать ея руки, ея глаза. И въ то, же время ему вспоминались совты доктора, на душ длалось вдругъ еще. тяжеле, еще боле накипало желчи. Данила Павловичъ былъ не изъ тхъ людей, которые легко подчиняются обстоятельствамъ, не протестуя мирятся съ неизбжностью…
Въ эти дни, когда Данила Павловичъ, этотъ желзный человкъ, узналъ что значатъ нервы, къ нему явилась утшительницей Аделаида Александровна. Никогда еще ея заботливость, ея нжность, ея мягкость не проявлялись такъ кстати, какъ теперь. Она явилась заботливой сестрой больного брата, нжной матерью обиженнаго ребенка, потворщицей-няней заблажившаго дитяти. Данила Павловичъ начал ощущать, что онъ въ свободныя минуты не можешь обойтись безъ Аделаиды Александровны, и шелъ къ ней или поджидалъ ее къ себ,— и къ этому не примшивалось даже желанія узнать: обдлала ли она для него въ министерств то или другое дло относительно всхъ формальностей открытія желзной дороги. Нтъ, онъ какъ будто и не думалъ теперь объ этомъ, когда оставался съ Аделаидой Александровной. Съ ней онъ могъ говорить тысячу разъ о томъ, какъ онъ желалъ имть двочку, и какъ его огорчила потеря этой двочки и даже не одной, а двухъ двочекъ. Ей онъ могъ поврять безконечное число разъ свои опасенія насчетъ Липы и сомннія насчетъ того, какъ дйствовать дальше, чтобы не повредить здоровью Липы, иногда онъ говорилъ странныя вещи о томъ, что онъ всегда былъ врующимъ, что онъ считаетъ страшнымъ современнымъ зломъ безбожіе, что, между тмъ, въ день извстія о смерти двочекъ онъ на минуту усомнился въ справедливости Бога, усомнился въ Его существованіи, что это его мучитъ, что это даромъ не пройдетъ, что онъ будетъ еще какъ-нибудь наказанъ за это. Этими вещами шутить не слдуетъ. Это даромъ не проходитъ… Наконецъ, онъ долженъ поддерживать это, такъ какъ онъ отецъ, такъ какъ онъ долженъ подавать примръ дтямъ… Вся ограниченность его ума, вся ограниченность его развитія, вся ограниченность его воспитанія сказывались въ эти долгіе часы откровенныхъ бесдъ съ Аделаидой Александровной. Но она терпливо выслушивала все. Чмъ больше она его узнавала, тмъ больше увлекалъ ее этотъ человкъ своею желзною силою, своимъ страстнымъ темпераментомъ. Впервые она еще видла человка, способнаго задушить своими руками врага, не тайкомъ, не изъ-за угла, не воровски, а прямо, открыто, сошедшись грудь съ грудью, не соразмряя даже своихъ силъ съ силами этого врага, и также впервые видла она человка, способнаго на безумную страсть, на безумное увлеченіе, не похожія ни на сентиментальность золотушныхъ и женственныхъ поэтическихъ натуръ, ни на властолюбивый цинизмъ свтскихъ истаскавшихся развратниковъ. Она чувствовала въ немъ дикаря и звря. Это влекло ее къ нему, и она не безъ ревности выслушивала исповдь объ его любви къ Лип, объ его отношеніяхъ къ Лип. Но, ревнуя его къ ней, она вовсе не думала бороться съ ней, вовсе не хотла заступать ея мста. Она не была ни мелодраматической интриганкой, ни романической злодйкой. Она была просто скучающей свтской женщиной. Ей теперь нравилось ея новое положеніе ‘сидлки’, какъ ей нравились то роль благотворительницы, то роль первой актрисы на великосвтскомъ любительскомъ театр, то роль авантюристки, обдлывающей для кого-то дла, ужинающей съ кмъ-то въ загородномъ ресторан въ отдльномъ кабинет, проскальзывающей въ буржуазный маскарадъ въ клуб, въ маскарадъ съ непредвиднными встрчами и развязками. Ее влекло все, что ново и что странно, потому что все старое было такъ скучно, такъ надоло, такъ прілось. Но что же могло быть нове этого человка и этой роли утшительницы при такомъ человк? Онъ для нея былъ живымъ героемъ романа, и чтобы узнать романъ этого героя, ей не нужно было разрзать страницъ, портить глаза за чтеніемъ, ей нужно было только слушать. Мало того, она могла слушать изъ этого романа именно то, что ей хотлось слушать въ ту или другую минуту.
Она и теперь, нарядная, благоухающая, все еще ослпительно прекрасная, несмотря на свои годы, несмотря на черточки около глазъ, подъ подбородкомъ, на ше, стояла вередъ Данилой Павловичемъ, и готова была для него пожертвовать блескомъ бенефиснаго спектакля.
— Значить, и я не ду,— сказала она.
— Отчего же? Зачмъ теб изъ-за меня скучать весь вечеръ,— замтилъ онъ.
Она взяла его за голову, подняла его лицо и, глядя ему въ глаза, спросила:
— Ты думаешь, въ самомъ дл, что я скучаю съ тобой?
Онъ точно смутился. Ему никогда въ голову не приходилъ вопросъ: скучно ли ей съ нимъ? Ему было хорошо съ нею, зачмъ же ему думать о ней! Онъ вообще никогда не думалъ о томъ, что ощущаютъ, что чувствуютъ другіе, когда они съ нимъ. Она сама какъ бы подсказала ему тетерь этотъ вопросъ.
— Нтъ, мой милый, я не скучаю съ тобой,— мягко проговорила она.— Я рада, что въ моемъ обществ ты находишь хоть тнь того семейнаго очага, котораго ты лишенъ на время! Я знаю, что значитъ жить безъ этого тепла, приходить домой и не видть никого, идущаго навстрчу, садиться за чай и не имть никого, кто спросилъ бы: хорошо ли ты спалъ ночь? здоровъ ли ты? что ты намренъ длать?— засидться въ обществ, забыться въ прогулк, запоздать въ дорог и сознавать, что спшить домой не зачмъ, что дома не ждутъ! О, это страшная фраза: дома не ждутъ! Отъ нея становится холодно, жутко. Знаешь, что раздави тебя экипажъ, утони ты въ рк, будь ты убитъ и ограбленъ, все равно — дома не ждутъ! Потомъ когда-нибудь найдутъ тло. Кому оно принадлежитъ? Гд родные? Навести справки!— отвта не будетъ, потому дома не ждали этого человка, не ждутъ его теперь, не будутъ ждать никогда.
Она вздохнула и грустно улыбнулась.
— Я на-время обманываю себя, утшаясь, что хоть ты ждешь меня…
Потомъ она вдругъ оборвала рчь и перешла къ вопросамъ: писала ли ему жена? какъ ея здоровье? что дти?
— Но, Даня, не отрываю ли я тебя отъ дла?— спросила она.
— О, нтъ!— воскликнулъ онъ, точно боясь, что она уйдетъ.
— Впрочемъ, если есть дла, я помогу теб. Ты знаешь, я длецъ.
Она сбросила съ себя легкую, точно сотканную изъ паутины накидку и осталась въ черномъ плать съ вырзаннымъ спереди лифомъ. Данила Павловичъ поднялъ на нее глаза и увидалъ, что она снимаетъ брошь и закалываетъ ею подъ самымъ горломъ кружева, прикрывая ими открытое мсто груди и шеи.
— Что же, опять въ пикетъ?— спросила она.
Они часто играли въ карты, ведя безконечные разговоры о семь Муратова, о его домашней обстановк, о его планахъ на будущее.
— Пожалуй!— отвтилъ онъ, невольно засмотрвшись на нее.
‘Надо было силой тогда ее взять!’ — мелькнуло въ его голов: онъ вспомнилъ, что онъ сватался когда-то за нее. Онъ сдалъ карты. Она сбросила, взяла прикупку, стала считать:
— Семь и семнадцать. Четырнадцать тузовъ…
— Ну, сразу опять повезло!— сказалъ онъ.
— Счастлива въ картахъ, несчастна въ любви!— отвтила она,— А у тебя что?
— Да ничего! Все не годится. Теб ходить!
Она начала брать взятки.
— О, да у тебя ничего — ровно ничего!— весело болтала она, считая взятки.— Ну, я тебя, Даня, сегодня совсмъ обыграю…
Онъ смотрлъ, на нее и что-то думалъ,,
— И отчего это мы тогда не поженились?— проговорилъ онъ.— Ты не любила меня?… Но вдь и Аркадія…
— Ахъ, Даня, ты знаешь, я всегда любила тебя, какъ брата, горячо любила,— отвтила она,— Но мужемъ я не могла тогда тебя представить. Я ждала какой-то другой любви. За Аркадія я вышла, потому что я его вовсе не любила, ни какъ жениха, ни какъ брата. Мн было бы тяжело, если-бъ ты былъ несчастливъ со мной, а онъ…
По ея лицу скользнула презрительная усмшка.
— Разв такіе люди могутъ быть несчастны, когда у нихъ есть деньги!— проговорила она.— Впрочемъ, и хорошо, что все такъ сдлалось, хорошо для тебя. Ты нашелъ хорошенькую и милую двушку по душ, ты женился на ней по любви, вы вполн счастливы. Вдь ко мн ты никогда не питалъ той страстной любви, какую пробудила она въ теб. О! это много значитъ. Не даромъ же ты говорилъ, что она теб всхъ женщинъ замнила…
Она разобрала карты и воскликнула:
— О, ты мн ужасныя карты сдалъ!
Она надула губки:
— Вообрази, ничего… ровно ничего… Терцъ какой-то… конечно, не. годится… Четыре карты… О, это невозможная игра…
Онъ разсянно выслушалъ ея торопливую рчь и небрежно началъ счетъ своихъ картъ.
— Но ты пропустилъ… У тебя еще четырнадцать десятокъ… Три валета… О, какой ты разсянный,— говорила она.
Онъ точно опомнился.
— Да, такъ ты говоришь, что она мн всхъ женщинъ замнила,— сказалъ онъ въ раздумьи.
— Это ты всегда говоришь, а не я,— поправила Аделаида Александровна.
— Положимъ, я говорилъ… Но нтъ, не всхъ… Вотъ ты… Въ теб есть много такого, чего нтъ въ ней…
Она звонко засмялась.
— О, милый! Я умю играть въ карты?.. Это признакъ приближающейся старости… Я умю помочь теб разобраться въ бумагахъ?.. Это признакъ прозаической дловитости, слдствіе, можетъ-быть, непріятныхъ дловыхъ сношеній и заботъ.
Она со вздохомъ смшала карты и стала сдавать.
— Ну, не это только,— проговорилъ онъ.
— Ахъ, да, да!.. Музыкой и пніемъ я тебя услаждаю, когда расхандришься… Ну, это верхи нашего барскаго образованія… Казовые концы свтской женщины…
— Ну, что музыка и пніе! Мн въ былыя времена барышни такіе ноктюрны разыгрывали и романсы распвали, что страсть!.. Но это не то… не то…
Онъ никакъ не могъ доискаться того, что было въ ней и чего не было въ Олимпіад Пахомовн. Это нчто было дйствительно не игра въ карты, не помощь въ разбор бумагъ, не пніе и не музыка. Это было необыкновенно тонкое и чуткое умнье угадывать безъ словъ, что нужно въ извстную минуту другому человку. Это умнье развилось въ Аделаид Александровн съ дтства, когда она сумла завоевать любовь капризнаго деспота-дяди, своего воспитателя и благодтеля. Это умнье окрпло въ ней въ т дни, когда ей нужно было пробить себ путь въ ‘свт’ и, несмотря ни на что, заставить всю окружающую среду преклониться передъ ней, примириться съ ней, терпть ее, любовницу банкира-еврея Гельфрейха. Это умнье купилось такой же дорогой цной, какъ покупается медвдями умнье плясать, львами умнье покоряться укротителю зврей. Этой черты не могъ понять Данила Павловичъ.
— А вотъ намъ и чай принесли,— сказала она, увидавъ лакея, внесшаго чайный сервизъ.
Она, мурлыча какую-то псню, пошла все еще граціозной и легкой поступью къ столу распорядиться чаемъ.
— Я, право, здсь чувствую себя боле дома, чмъ въ своей квартир,— мелькомъ сказала она, начавъ стоя разливать чай.— И грустно, какъ вспомнишь, что все это скоро кончится…
Онъ тоже поднялся съ мста, подошелъ къ ней, обнялъ ее за талію и, заглянувъ ей въ лицо, тяжело дыша, прошепталъ:
— А, ты думаешь, мн весело?
— Даня, ты, право, начинаешь съ нкотораго времени огорчать меня. Я перестану къ теб зазжать. Ты же не этого добиваешься?
Она взяла его рукой за подбородокъ.
— Ну, милый, милый, не говори такъ! Ты любящій мужъ, ты хорошій отецъ семейства и во мн ты долженъ видть сестру и только сестру. Братскія отношенія могутъ длиться вчно, всякія другія… ахъ, Даня, я знаю, какъ коротки вс эти вспышки прихотей, капризовъ, увлеченій…
Потомъ она засмялась.
— А вотъ я твоей жен пожалуюсь, что ты ловеласничаешь…
— Ахъ, она и ревновать не уметъ!— досадливо отвтилъ Данила Павловичъ.
— Не говори, не говори этого!— она зажала ему ладонью ротъ.— Да разв можно не ревновать, когда любишь? О, Боже мой, да я возненавидла бы ту женщину, которая отняла бы у меня любимаго мною человка. Я измучила бы его, прежде чмъ онъ ушелъ бы отъ меня…
Она выпрямилась.
— Нтъ, или я, или она, но быть второй актрисой на сцен, питаться объдками стола, принимать милостыню любви — нтъ, этого я не могу!
— Липа говорить: ‘я вдь знаю, что ты все-таки ко мн вернешься’,— сказалъ съ ироніей Данила Павловичъ.
Аделаида Александровна вдругъ вспылила.
— А! права законной жены! Гордая самоувренность честной матери семейства! О, на этомъ фундамент опасно воздвигать зданіе прочнаго счастія. Законныхъ женъ бросають, честныя матери семействъ остаются одн съ дтьми!
И она принужденно засмялась.
— Да, наконецъ, какая радость, какая честь, какое счастіе, что мужъ, насладившійся, пресытившійся, можетъ-быть, отвергнутый другою женщиною, придетъ, въ конц-концовъ, отыскивать свой заношенный халатъ, свой мятый ночной колпакъ, чтобы отдохнуть отъ фрака, придетъ къ жен-сидлк, къ жен-кухарк, къ жен-крпостной служанк…
Онъ медленно пилъ чай, задумчиво слушая ее.
Отчего это онъ никогда не разговариваетъ съ своей Липой. Ей онъ только разсказываетъ, а она слушаетъ. Отчего съ Липой онъ только цлуется, обнимается, сальничаетъ, когда ему нечего ей разсказать, или стъ, пьетъ, спитъ. Съ Аделью совсмъ не то. Онъ готовъ съ ней просиживать цлые дни, безъ конца слушать ее, безъ конца совтоваться съ ней. И какъ могъ братъ Аркадій не оцнить такую жену. Онъ спросилъ ее, почему она разошлась съ мужемъ.
— Ему нужна, была не подруга жизни въ жен, а любовница, содержанка, падшая женщина,— отвтила Аделаида Александровна.— Быть, этимъ я не могла…
Въ голов Данилы Павловича мелькнула мысль, что братъ Аркадій былъ бы вполн счастливъ съ такой женой, какъ Липа.
— Это великое несчастіе, когда мужъ и жена не понимаютъ другъ друга,— сказала Аделаида Александровна.— Вчно цловаться нельзя, нужно и быть опорой другъ для друга, совтниками и товарищами другъ за друга. Тогда и самыя ласки не прискучатъ, потому что для нихъ будутъ являться новые и новые поводы въ минуту общихъ радостей и общихъ печалей, общихъ плановъ и общихъ удачъ. Только этимъ можетъ подогрваться, возбуждаться любовь, а иначе она сдлается простою привычкой.
Онъ уже давно все это ощущалъ, чувствовалъ, угадывалъ, какъ ему казалось теперь. Боле того: онъ уже давно чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ, несчастнымъ. Она только выразила словами то, что какъ-то смутно ощущалось имъ. Онъ опустилъ голову и задумался. Внутри его происходила какая-то новая для него борьба чувствъ, ощущеній, мыслей, что-то смутное и томительное, какъ предчувствіе чего-то, какъ болзненное настроеніе передъ бурей. Это ощущалъ онъ уже не въ первый разъ въ послднее время, но теперь это было сильне, тяжеле, чмъ прежде. Она взглянула на часы. Было уже двнадцать. Пора хать. Она поднялась съ мста, подошла къ нему и, дотронувшись до его плеча, проговорила:
— Ну, Даня, мн пора!
Онъ страстно охватилъ ее за талью и прошепталъ въ волненіи:
— Не уходи!.. Дорогая, милая, ненаглядная!
Онъ покрывалъ поцлуями ея руки, платье.
— Даня, полно… Ради Бога!— съ искреннимъ испугомъ прошептала она.
Онъ уже просто рыдалъ и въ то же время злился.
— Ну, да я не могу жить безъ тебя!.. Слышишь, не могу жить… Ты мн нужна, какъ воздухъ… Я задыхался все это время…
Онъ сжатъ ее въ объятіяхъ грубо, властно…
— О, прости меня, Адель! Прости! Я безумецъ! Но это выше моихъ силъ, моей воли!— говорилъ онъ ей потомъ.
Впервые въ жизни онъ просилъ прощенія у женщины, за то, что онъ ее полюбилъ. Это было такъ ново для него, что онъ какъ будто помолодлъ на десятокъ лтъ, сдлался вновь юношею, робющимъ, не смющимъ поднять глазъ посл перваго признанія въ любви. Впервые въ жизни онъ чувствовалъ, что не онъ можетъ осчастливить женщину, а она его. Въ этомъ была своего рода сладость чего-то новаго, неизвданнаго. Только теперь понялъ онъ, что его Липа замнила ему не всхъ женщинъ. Въ любви Олимпіады Пахомовны было все,— и страстность, и готовность отдаться вполн, и постоянство, и повиновеніе рабыни передъ волей господина, въ ней было все, что когда-нибудь давали другія женщины Данил Павловичу во дни его юныхъ любовныхъ похожденій въ провинціи, то шаловливыхъ, то грязныхъ, какъ похожденія настоящаго армейца. Въ ней не было только ‘школы’. Эта ‘школа’ была, у Аделаиды Александровны. Данила Павловичъ не могъ понять и объяснить этого, но онъ чувствовалъ, что онъ впервые видитъ такую женщину. Какую? что въ ней особеннаго? этого онъ не могъ бы сказать. Да и гд же ему было уловить все безчисленное множество тонкихъ деталей, отличавшихъ Аделаиду Александровну отъ другихъ, когда-то близкихъ, къ нему женщинъ. Прежде, сходясь съ женщинами, онъ испытывалъ одно чувство, что онъ не только самъ удовлетворилъ свою прихоть, но и осчастливилъ женщину, сойдясь съ Аделаидой Александровной, онъ шепталъ ей, ‘прости меня, Адель’. Онъ чувствовалъ, что онъ виноватъ передъ нею, что онъ заставилъ ее принести ему жертву, хотя онъ и зналъ, что она уже далеко не наивная барышня. Но она умла поставить себя выше его. Сидя съ нею, онъ ощущалъ потребность не однихъ ласкъ и поцлуевъ, но потребность говорить съ нею, слушать ее, восхищаться блескомъ ея фразъ, согрвать себя теплотою и нжностью ея дружескихъ бесдъ. Это было вино, которое не только хотлось пить, но, главнымъ образомъ, пробовать, смаковать, тянуть черезъ соломинку. Это была красивая любовь, какъ бываетъ красивая игра актеровъ, производящая неотразимое, обаяніе на зрителей. Эта пластичность дается инымъ людямъ природою, но чаще ее достигаютъ школою, искусствомъ, и чмъ выше искусство, тмъ естественне кажется эта пластичность, такъ какъ высшая цль, искусства достигнуть кажущейся безыскусственности…
Когда Данила Павловичъ посл этого памятнаго для него вечера впервые зашелъ къ дяд, и увидалъ тамъ Матрену Кузьминичну, хлопочущую около своего ‘голубчика’, около своего ‘сокола яснаго’, онъ невольно подумалъ: ‘Вотъ моя Липа’. Да, это былъ тотъ же типъ жены-наложницы и рабыни. Вотъ она пришла къ своему мужу въ минуту бды и забыла вс его проступки, измны, похожденія, она ради него даже забыла дтей. Липа такая же.
— Ну, вотъ я и спокоенъ, и спокоенъ,— уже какимъ-то старческимъ голосомъ говорилъ, между тмъ, Александръ Николаевичъ племяннику.— Мотя со мной. Теперь я не боюсь никакихъ нашествій… На ея рукахъ и умирать легко…
Эти слова поразили Данилу Павловича. Но поразили его не потому, что онъ впервые замтилъ опасное положеніе дяди, а потому, что они точно были, отвтомъ на его мысли, дополняли въ его ум образъ его Липы. Дядя же продолжалъ:
— Да вотъ, куролесилъ, куролесилъ, а чуть бда, чуть горе — подавай Мотю, къ ней подъ крылышко. Мотя успокоитъ, Мотя пригретъ, Мотя вылчитъ…
Данила Павловичъ нахмурился, точно дядя говорилъ это нарочно, чтобъ намекнуть ему на то, что и онъ когда-нибудь пойдетъ къ своей Лип грться и лчиться. Какія глупости! Старикъ ничего не знаетъ. Онъ болтаетъ просто то, что взбредетъ на умъ. Къ тому же, онъ точно изъ ума сталъ выживать. И все-таки въ Данил Павлович шевелилось какое-то странное чувство: онъ не то смущался, не то боялся. Чего? Онъ на это не могъ бы отвтить.
Но его теперь сталъ тревожить видъ каждаго письма изъ Чистополья, точно онъ боялся тамъ прочесть что-нибудь о своихъ отношеніяхъ къ Аделаид Александровн. Его тревожило и долгое неполученіе писемъ оттуда, точно онъ думалъ, что тамъ могутъ уже сердиться на него. Съ Аделаидой Александровной онъ теперь обходилъ вопросъ объ Олимпіад Пахомовн: онъ не зналъ, какъ говорить о ней, съ любовью или съ ироніей, какъ о жен, которую онъ бросилъ, или какъ о жен, къ которой онъ думалъ вернуться. Его тревожила мысль о томъ, что будетъ дальше: броситъ ли онъ Аделаиду Александровну, которая теперь была ему нужна, какъ воздухъ, или броситъ жену, которая его боготворить и съ которой онъ прижилъ дтей. Хуже всего было не то, что онъ страстно увлекался Аделаидой Александровной. Увлеченіе могло и пройти. Это зналъ онъ очень хорошо. Хуже всего было то, что, узнавъ близко Аделаиду Александровну, онъ впервые узналъ недостатки своей жены. Это уже не пройдетъ, не остынетъ, не. забудется. И какія мелочи понялъ онъ теперь!
— Самое ужасное въ супружеств это то, что наши женщины считаютъ возможнымъ появляться передъ, мужьями нечесанными и неумытыми, внося въ свои отношенія къ мужьямъ столько прозы, пошлости и грязи,— какъ-то замтила Аделаида Александровна,
И Данила Павловичъ вдругъ вспомнилъ вс мелочи, никогда, прежде не смущавшія-его. Дйствительно, онъ видлъ Липу и неумытою, и нечесанною физически и нравственно. Онъ не обращалъ на это вниманія, онъ самъ появлялся вередъ ней:въ такомъ, вид. Теперь это казалось ему гадкимъ.

XI.

Пріздъ Матрены Кузьминичны сразу далъ толчокъ дламъ Александра Николаевича. Эта ‘простая баба’, какъ она сама себя называла, природнымъ, чутьемъ поняла, что нужно длать. Она сумла объяснить присяжному повренному Баскакова, что она готова ‘подмазать’ гд надо, ‘такъ какъ сухая ложка ротъ деретъ’, она очень настойчиво объясняла всмъ, заинтересованнымъ въ дл, что не для чего имъ душу-то выматывать у Александра Николаевича, такъ какъ человкъ и безъ того на ладанъ дышитъ, что дло чисто и ничего у нихъ не спрятано, ничего не утаено: она оббивала пороги у крупныхъ и мелкихъ кредиторовъ, сама толкалась въ судъ, совала, гд нужно, рубли. ‘Я вдь не по закону: не знаю я этихъ законовъ, а я по-человчески сужу’, говорила она, прося и кланяясь, плача и ‘подмасливая’ людей. И дло дйствительно двинулось впередъ, хотя и грозило поглотить послднія крохи Матрены Кузьминичны и ея семьи. Но Матрена Кузьминична объ этомъ не заботилась: она вся жила теперь одной, мыслью о спасеніи мужа отъ участи злостнаго или неосторожнаго банкрота. Для нея это было важне всего: все остальное ее не заботило вовсе. На Данилу Павловича она смотрла почти враждебно. По ея мннію, онъ ничего не длалъ и не хотлъ длать. ‘Разговорами-то тутъ не поможешь. Тутъ деньги платить нужно. Благодарить тутъ нужно’,— говорила она.
— Я не такъ богатъ, чтобы платить,— замтилъ Данила Павловичъ.
— Батюшка, да никто не проситъ, чтобы ты изъ своихъ платилъ,— отвтила Матрена Кузьминична. У тебя векселя. Ты получишь по нимъ, ну, такъ изъ этого и можно. Да и ко мн могъ бы отписать. Зналъ вдь, что у меня кое-какія крохи есть…
— Ну, да, теперь все раздадите, а потомъ по-міру идти?
— Не ходили по-міру и теперь не пойдемъ. Слава Богу, руки у меня и у дтей есть. Да если бы и пошли, такъ на это воля Божія. А ужъ изъ-за этого отца родного губить не приходится!
Данила Павловичъ нетерпливо пожималъ плечами.
— Да случись, не здсь будь сказано, такое несчастіе съ тобою, разв Липа не отдала бы послдней рубашки, чтобы тебя-то спасти? Эхъ, Данила Павловичъ: не знаете вы нашей сестры. Это вы-то только о женахъ мало думаете, на сторон Богъ знаетъ что творите, а жены…
Матрена Кузьминична вдругъ перемнила тонъ и совсмъ неожиданно спросила Муратова:
— Ты вотъ теперь зачмъ здсь проживаешься? Дла-то Александра Николаевича и безъ тебя пошли своимъ чередомъ. Своихъ дловъ у тебя здсь разъ-два и обчелся. А живешь, потому весело жить-то здсь на ярмарк. А Липа, можетъ-быть, глазъ не осушаючи…
Данила Павловичъ вспылилъ.
— Вы, Матрена Кузьминична, въ мои-то дла ужъ не мшайтесь!— сказалъ онъ рзко.
— Ну, батюшка, какъ ни поверни, а теткой прихожусь, и по жен хоть двоюродная, а все же тетка, да и по дяд тоже не чужая, въ церкви тоже съ дядей-то твоимъ внчана.
— А все-таки не люблю я, чтобы въ мои дла мшались,— сказалъ онъ.
— Я, батюшка, тебя и не спрашиваю, что ты любишь и чего не любишь. Твои вкусы сами по себ, а мои мысли при мн и останутся. А ты вотъ подумай что, по нраву ли теб, придется, если Пахомъ Семеновичъ невзначай этакъ завернетъ сюда взглянуть, какія, молъ, такія дла зятька отъ дома отбили…
Данила Павловичъ совсмъ вышелъ изъ себя и забылся.
— Да какъ вы смете пугать меня Пахомомъ Семеновичемъ?— крикнулъ онъ.— Кто вамъ…
— Тише, тише! Ты въ моемъ дом!— оборвалъ его Александръ Николаевичъ, дтая гримасу.— Привыкъ съ мужичьемъ орать!
Данила Павловичъ понизилъ тонъ, но все-таки рзко сказалъ:
— Я не позволю никому длать мн наставленія.
— А я не позволю теб кричать у меня въ дом на мою жену!— сказалъ дядя.— Она совершенно права относительно того, что мы, мужчины, плохо исполняемъ свои обязанности. Я самъ теперь, mon cher, понялъ, къ несчастью, поздно понялъ, какъ много я виноватъ передъ семьею. Это вчное бродяжничество, стремленіе удрать отъ семьи, привычка прикрываться длами, чтобы оправдать свои шалости, все это въ сущности недостойная игра. Теперь, если только я поднимусь, я прежде всего озабочусь, чтобы внушить своимъ сыновьямъ, какъ они должны будутъ въ будущемъ относиться къ семь. Мы негодуемъ, что изъ дтей выходитъ чортъ знаетъ что такое, но кто же виноватъ, какъ не мы сами?
Данила Павловичъ пытался прервать дядю, но Александръ Николаевичъ теперь уже вступилъ въ періодъ покаянія передъ семьей и прервать его разсужденія на эту тему было не легко. ‘Вчно какого-нибудь конька осдлаетъ и здитъ на немъ’,— мысленно разсуждалъ Данила Павловичъ, но, сердясь на дядю и тетку, онъ невольно задумался о своемъ положеніи. Въ самомъ дл, онъ уже давно жилъ въ Петербург безъ всякой необходимости. Дла дяди могли идти своимъ путемъ и безъ него, его собственныя дла были вс обдланы, то-есть, онъ свелъ необходимыя знакомства въ министерств путей сообщенія, онъ подготовилъ дло пріемки отъ него работъ по желзной дорог, онъ сдлалъ даже боле, чмъ ожидалъ, такъ какъ онъ заручился общаніемъ Гельфрейха доставить ему видное мсто въ Петербург, когда въ этомъ встртится надобность. Но тмъ не мене онъ продолжалъ оттягивать день своего отъзда домой. Сначала онъ настойчиво уврялъ себя, что онъ живетъ въ Петербург по дламъ дяди. Но всему бываетъ предлъ, и Данил Павловичу стало невозможно обманывать этою отговоркою даже себя. Тогда онъ сталъ жаловаться, что, ради хлопотъ по дламъ дяди, онъ запустилъ свои собственныя дла, не выхлопотавъ изъ правленія дороги слдовавшихъ ему денегъ, не договорился съ инженерами, долженствовавшими принимать отъ Гущина дорогу, не условился окончательно о тепломъ мстечк въ Петербург. Во имя этихъ длъ, хлопотъ и переговоровъ, онъ продолжалъ жить въ Петербург и во имя той же причины сегодня онъ захалъ завтракать къ Борелю, завтра присутствовалъ на вечер у Аделаиды Александровны, послзавтра торопился въ театръ. Везд предстояли встрчи съ нужными людьми, везд шелъ кутежъ. Данила Павловичъ съ самаго перваго дня своей женитьбы не закучивалъ. Даже въ обществ мстныхъ инженеровъ онъ часто былъ распорядителемъ и устроивателемъ кутежей, но самъ онъ ‘держалъ ухо востро’ и велъ себя сдержанно. Это были ‘дловыя’ попойки, гд другіе пили, а онъ ловилъ рыбу въ мутной вод. Но прежній кутила въ немъ не умеръ, и теперь, вдали отъ семьи, въ немъ проснулись вс старыя стремленія и страсти. Онъ развернулся вполн и съ жадностью наверстывалъ потерянное время. Онъ хватался за малйшіе предлоги, чтобы выпить, послушать цыганъ, сыграть на бильярд, прокатиться за городъ. И сколько новыхъ сторонъ кутежа открывалось здсь. Передъ этими кутежами меркли вс его прежнія развратныя похожденія. Въ провинціи были мелкія попойки, мелкіе скандальчики въ веселыхъ домахъ, здсь были настояніія оргіи, шампанское, француженки съ шансонетками и канканомъ, разнузданные хоры цыганъ, безпредльный и циничный развратъ и разгулъ, доведенный до виртуозной изобртательности. Самая связь съ Аделаидой Александровной представляла столько мелкихъ перипетій, неожиданныхъ похожденій, импровизированныхъ выходокъ. Данил Павловичу была дорога эта связь именно тмъ, что она была тайною, воровскою. Онъ халъ на какой-нибудь благотворительный балъ съ Аделаидой Александровной, и неожиданно они оба, тайкомъ, смясь и дурачась, вдругъ видли себя вдвоемъ въ какомъ-нибудь ресторанчик, а тамъ, черезъ часъ, черезъ два, они снова были среди блестящаго общества, даже и не подозрвавшаго ихъ временнаго отсутствія. Эти поцлуи въ карет, эти школьническія исчезновенія изъ общества на нсколько минутъ, эти объятія за драпировкой, вотъ-вотъ готовой распахнуться, опьяняли Данилу Павловича, не испытывавшаго ничего подобнаго прежде, не испытывавшаго ничего подобнаго въ семейной жизни. Когда Матрена Кузьминична напомнила ему, что ему пора хать домой, онъ просто взбсился. Впервые въ жизни ему пришла въ голову мысль: ‘что-жъ, я разв крпостной человкъ Липы?’ И какое право имнегь какой-нибудь Пахомъ Семеновичъ требовать у него отчета, зачмъ онъ живетъ здсь, а не въ Чистополь? И хорошо это Чистополье! Болото какое-то со стоячею водой. Тамъ люди дятъ, пьютъ, спятъ и только. И что за люди! Пшки какія-то, муравьи какіе-то. Правда, тамъ можно нажиться, разжирть, но вдь это только до той поры, пока изъ Петербурга не пригрозятъ имъ и не скажутъ: цыцъ! А здсь! Здсь, что ни человкъ, то государственная сила. Поговоришь съ нимъ — вс государственныя тайны знаешь, вельможъ, точно слугъ, судитъ и осуждаетъ, потолкуешь съ другимъ — кажется, новые законы у него ужъ написаны, знаетъ онъ, что и новый режимъ близокъ, предвидитъ даже, чмъ все кончится, раздляетъ Россію на новый ладъ, встртишься съ третьимъ — тотъ прямо говоритъ, кому сколько нужно дать, чтобы получить самые крупные подряды, самыя небывалыя концессіи, самыя хлбныя мста. И вс эти воротилы — одни чуть не мальчишки, другіе чуть ли не вчера безъ сапогъ ходили. Правда, многіе только пыль въ глаза пускаютъ, но все же… Онъ только теперь почувствовалъ, что онъ живетъ, а не прозябаетъ, потому что только здсь у него были, какъ никогда, напряжены нервы. Здсь онъ испыталъ новое чувство — чувство зависти. Онъ завидовалъ апломбу петербургскихъ дльцовъ, онъ завидовалъ рысакамъ своихъ новыхъ знакомыхъ, онъ завидовалъ ихъ опытности въ дл разврата, онъ завидовалъ, наконецъ, ихъ свобод. Да, они, холостые и женатые, не стснялись ничмъ: у того холостяка открытая любовница чужая жена, у этого отца семейства открытая содержанка изъ балета, третій дошелъ до геркулесовыхъ столбовъ разгула и нисколько не скрываетъ этого. ‘Тоже вдь всегда говорила, что никогда не станетъ ревновать, а теперь какихъ-какихъ сценъ не надлаетъ, если узнаетъ’,— мелькало въ его голов про жену, я онъ злился на Липу. ‘И точно можетъ мужчина быть всегда врнымъ, точно можетъ не надость вчно одно и то же. И еще батюшка милый явится, неотесъ старый!’ Мысль о батюшк все боле и боле начинала волновать Данилу Павловича съ нкотораго времени. ‘Я увренъ,— думалъ онъ въ волненіи:— что она не вытерпла и сообщила родителю о томъ, что я приказалъ выслать еще денегъ… Всполошились, я думаю. Какъ? Зачмъ? Куда тратитъ? Да имъ-то что за дло? Свое я трачу! Я нажилъ, я и трачу!’ И среди этихъ думъ точно въ какомъ-то далекомъ уголк шевелилось сознаніе, что истрачено дйствительно много. Онъ самъ не могъ дать отчета, жаль ли ему этихъ денегъ, или, напротивъ того, онъ готовъ просадить еще больше. Въ душ являлось желаніе бросить много-много денегъ, но бросить на что-нибудь такое, отъ чего бы голова закружилась, духъ занялся и все забылось бы. Что же это все? Жена, дти, семейныя обязанности, тайное раскаянье за кутежъ, ненасытная жажда еще и теперь покутить, однимъ словомъ, все то, что теперь тревожило его.
— А я, братъ, къ теб на подмогу!— раздался голосъ Пахома Семеновича въ одну изъ такихъ минутъ душевныхъ тревогъ и волненій Данила Павловича.
Данила Павловичъ такъ и прислъ. Впервые онъ словно испугался Гущина. Прежде чмъ онъ опомнился, старикъ раскрылъ объятія и облобызался съ нимъ.
— Видно, здшнія піявицы-то сосутъ,— продолжалъ старикъ.—Тамъ подмажь, тутъ подсласти! Знаю я эти дла. Привезъ денегъ. Безъ нихъ ничего не подлаешь.
У Данилы Павловича отлегло отъ сердца. Старикъ не знаетъ истины и думаетъ, что деньги поглотили конкурсъ и подмазываніе въ министерств. Гущинъ началъ ругать конкурсныя дла.
— Омутъ, чистый омутъ, попади только въ него, съ головой затянетъ,— говорилъ онъ.
— Да, ужъ я это испыталъ,— сказалъ Данила Павловичъ.
— Еще бы, поваландался тоже! Ну, вотъ теперь я помогу. Мн кстати нужно было въ Питер побывать, ну, и взялся самъ деньги теб доставить…
Старикъ былъ въ дух, онъ, видимо, ничего не зналъ. На слдующій же день онъ лично познакомился съ ходомъ дла Баскакова и потолковалъ съ главными кредиторами. Когда ему сказали, что предвидится платежъ двадцати двухъ копеекъ за рубль, онъ сильно раздражился и сталъ ругать на чемъ свтъ стоить Александра Николаевича Баскакова. Данила Павловичъ даже удивился озлобленію старика, не щадившаго рзкихъ эпитетовъ и крупной брани. Но мало того, что старикъ ругался передъ чужими, онъ продолжалъ волноваться и тогда, когда остался съ глазу на глазъ съ Данилой Павловичемъ.
— Да, славно велъ дла твой дяденька! Двадцать дв копейки за рубль! Нечего сказать, поднадулъ честной народъ,— говорилъ Пахомъ Семеновичъ зятю, выходя изъ собранія кредиторовъ Баскакова.— Зналъ бы, такъ не впутывался бы въ это дло!
Данила Павловичъ былъ очень радъ, что его тесть играетъ хорошо свою роль передъ кредиторами. Каждая грубая выходка старика противъ Баскакова была ему по сердцу, такъ какъ эти выходки не давали ни на минуту людямъ задуматься о томъ, что векселя Пахома Семеновича дутые векселя. Возвращаясь теперь изъ собранія кредиторовъ, Данила Павловичъ не вытерплъ и сказалъ свои мысли тестю.
— Вы это отлично сдлали, что пробрали дядю,— сказалъ онъ.
— Да какъ же и не пробрать его, коли онъ двадцать дв копейки за рубль платитъ?— сказалъ Пахомъ Семеновичъ.— Плевое дло вышло.
— Да, Матрена Кузьминична не очень-то разбогатетъ…
— Ну, ей и тысченка-другая перепадетъ, такъ все хлбъ! На полу найдетъ. А вотъ за рубль-то двадцать дв копейки получить — это не густо… Я, признаюсь, думалъ, что точно дло хорошее подвернулось, а въ сущности-то трястись въ Питеръ да мыкаться здсь не изъ-за чего было.
Данила Павловичъ мелькомъ, какъ-то недоумвающе посмотрлъ на тестя.
— Тоже рискъ-то какой былъ. Ты это одно возьми. Ну, а какъ накрыли бы?— продолжалъ старикъ.— Тоже за это по голов не гладятъ. Ужъ о томъ, что мы отъ своихъ дловъ оторвались да здсь проживаемся, я не говорю. Рискъ главное…
— Да, точно, рискъ былъ,— безсознательно согласился Данила Павловичъ.
— Какъ же не рискъ! Бумаги-то у него въ какомъ порядк? Счета-то гд? Ничего не подготовилъ порядкомъ, все спуталъ, точно нарочно въ злостные себя приготовилъ. Такъ съ этакимъ-то человкомъ, ой-ой, какъ рисковано было дла длать. А платить-то двадцать дв копейки за рубль, семьдесятъ восемь въ убытк. Шутка сказать! А тамъ, глядишь, Матрена придетъ кляньчить. Ей отдли. Сколько ни на есть, а отдли.
Данила Павловичъ уже совсмъ понялъ, о чемъ говоритъ Пахомъ Семеновичъ. Это не столько возмутило его, сколько удивило. Онъ не вдругъ нашелся, что возразить старику. Старикъ же продолжалъ:
— Связываться-то съ непутевымъ человкомъ не стоило. Съ нимъ не дла длать, а балясы точить можно. Вотъ что. Самъ двадцать дв копейки платитъ, а дашь мало его семь, орать станетъ, что его ограбили. На это горла хватитъ.
— Да вдь это же его деньги,— ршился сказать Данила Павловичъ.
— Какія такія его, если онъ несостоятельный?— горячо сказалъ старикъ.— Тоже, получивши при этакомъ то риск двадцать дв копейки за рубль, не очень-то расщедриться-то можно. Онъ двадцать дв копейки платитъ, а его семь полтинникъ надо съ рубля дать? Жирно будетъ, неравно облопаются. Онъ пусть то подумаетъ, что не ввяжись я въ это дло, такъ и ничего бы Матрен не досталось. Свои головы мы подставляли, чтобы имъ грошъ дать. А безъ насъ-то… Все прахомъ бы пошло. Да и у тебя денежки-то уцлли бы, а на это самое дло сколько своихъ просадилъ? А получай-то еще впереди! Не будь этого дла, сидлъ бы ты себ дома со своей Липой. Не отощалъ бы вонъ, какъ теперь. Да, можетъ, и двочки-то живы бы были при теб-то…
Старикъ махнулъ рукой.
— Съ непутевыми свяжешься, самъ съ панталыку собьешься…
Въ душ Данилы Павловича вдругъ поднялось какое-то злобное чувство противъ дяди, противъ его дла, противъ всего, что сбило ‘съ панталыку’ самого его, Данилу Павловича.
— Тоже семейному человку не сладость приблуднымъ псомъ трепаться изъ-за чужого дла,— продолжалъ Пахомъ Семеновичъ.— Свое логово есть.
Данила Павловичъ молчалъ и смотрлъ какъ-то хмуро, точно онъ только теперь понялъ, что у него есть свое логово, что приблуднымъ псомъ трепаться ему некстати, что онъ семейный человкъ. И точно, не пора ли очнуться? Не пора ли домой? Тоже дурь на себя напустилъ! Все изъ-за. дяди! По своему длу онъ и недли бы тутъ не пробылъ. И сколько истратилъ! Точно, это нужно пополнить изъ денегъ, которыя получатся по векселямъ. Да, наконецъ, и не грхъ пополнить. Все равно у дяди прахомъ пойдутъ! И Матрена Кузьминична не лучше мужа. Швыряетъ деньги зря. Да, прорхи нужно починить, а главное, скорй домой, перестать хороводиться… Ему вдругъ вспомнилась Аделаида Александровна. А какъ же съ ней? Что-жъ, нельзя же всегда съ ней хороводиться. Не могла же она надяться, что онъ бросить для нея жену и семью. Наконецъ, она-то вдь не броситъ для него своего жида? Такъ пошалили, можно и разстаться дружески. Только надо скорй, скорй. Какъ скверно разставаться, объясняться. Пожалуй, еще расплачется. Да нтъ, она баба не глупая, она должна понять, что онъ долженъ же хать. И чортъ знаетъ, откуда, съ чего это волненье? Точно школьникъ робетъ сознаться въ шалости. Скорй бы кончить.
Вс эти мысли сбивчиво и смутно проносились въ его голов и точно припвъ повторялось въ ней одно слово: ‘скорй бы!’ Никогда въ жизни не испытывалъ онъ такого смущенія, какъ теперь, когда пришлось сказать Аделаид Александровн, что онъ детъ.
— Мн нужно на время ухать,— объяснилъ онъ ей, не ршаясь сказать, что онъ детъ совсмъ.
— На-время?— съ недоумніемъ спросила она.
Она знала, что ему, наконецъ, нужно же хать домой. Какими-нибудь мечтами о томъ, что онъ броситъ для нея семью и дла, она вовсе не увлекалась. На свои отношенія къ нему она смотрла, какъ на развлеченіе отъ скуки, какъ на одно изъ разнообразій жизни. Эта связь, какъ нчто серьезное и постоянное, вроятно, скоро бы надола ей. Ей уже была нужна смна впечатлній, смна личностей. Данила Павловичъ этого не понималъ и думалъ, что она настолько увлекалась имъ, что ей будетъ тяжело разстаться съ нимъ, что она станетъ длать сцены. Тонъ ея вопроса смутилъ его. Теперь приходилось прибгнуть къ новой лжи, чтобъ объяснить свое выраженіе.
— То-есть я желалъ бы ухать только на-время, мн тяжело разстаться съ тобою надолго,— сказалъ онъ.— Я постараюсь…
— О, мой милый, такъ тебя и отпуститъ твоя Липа. Она и такъ, думаю, истомилась ревнивыми подозрніями. Недаромъ, же пріхалъ ея родитель.
Въ голос Аделаиды Александровны послышалась иронія. Муратовъ вспылилъ:
— Ты думаешь, она меня на помочахъ водитъ?— горячо сказалъ онъ.— Я не изъ тхъ мужей…
Муратова засмялась:
— Ахъ, Даня, я это слышала отъ десятка мужей. ‘Я не изъ тхъ, кого водятъ на помочахъ! Я все въ дом! Моя жена пикнуть не сметъ’. А глядишь, эти Геркулесы прядутъ ленъ у ногъ своихъ Омфалъ, этимъ Самсонамъ остригаютъ волосы ихъ Далилы. Женщины всегда сильне мужчинъ, потому что у слабости развивается величайшая сила — хитрость.
Потомъ она перемнила тонъ.
— Что-жъ, Даня, я знала, что это все такъ должно кончиться,— сказала она грустно.— Я сама думаю ухать за границу…
— А въ Ольховатое?— быстро сказалъ онъ.— Ты же общалась тамъ быть во время окончанія моихъ работъ.
— И пріемки отъ тебя желзной дороги?— закончила она.— Но нужно ли мое присутствіе? Все, кажется, улажено…
Онъ встревожился. Онъ надялся, что пиры и обды у нея отвлекутъ всхъ отъ пути, дла, заставятъ всхъ смотрть сквозь пальцы.
— Нтъ, прізжай, пожалуйста!— заговорилъ онъ и взялъ ее за руки.
Она немного отстранилась.
— Хорошо, посмотримъ,— сказала она.
— Ты сердишься?— спросилъ онъ.
— Нтъ, за что же? Врь мн, что я постараюсь сдлать для тебя все, что могу. Ты можешь даже не бояться, что я навлеку подозрнія твоей жены. Въ эту недлю или дв я сумю побороть въ себ все то, что такъ непрошенно вырвалось теперь наружу. О, ты меня не узнаешь въ Ольховатомъ. Я вдь умю владть собою…
Она вздохнула.
— И зачмъ насъ такъ не въ пору сводить судьба! Двочкой я отказала теб, когда ты сватался. Теперь не сумла во-время отстранить тебя…
Она поднялась съ мста.
— Ну, прощай, мой милый!
Онъ хотлъ ее обнять. Она опять отстранилась.
— Нтъ, Даня, не надо!— проговорила она.— Намъ надо пріучать себя къ хладнокровнымъ встрчамъ, къ хладнокровнымъ прощаньямъ. Въ первый разъ, когда ты признался мн въ любви, я забыла все, и твою жену, и твоихъ дтей. Теперь я все это помню, и мн было бы тяжело отрывать тебя отъ тхъ, кто теб дороже меня, съ кмъ ты связанъ навсегда.
Она крпко сжала его руку и проговорила быстро:
— Прощай, будь счастливъ…
Затмъ она вышла изъ комнаты, взволнованная, грустная. Онъ готовъ былъ броситься за нею. Никогда еще не разставалась съ нимъ такъ женщина. Прощаясь съ нимъ, другія женщины точно милостыню вымаливали у него послдніе поцлуи, послднія ласки. Эта женщина, напротивъ того, возбуждала еще въ немъ вс его животныя страсти и отстраняла его отъ себя. У него въ голов отошли на задній планъ даже расчеты о томъ, что она ему нужна въ качеств дльца, что она должна содйствовать ему въ сдач дороги. Онъ помнилъ только одно, что еще страстно влюбленъ въ эту женщину и что она сама первая сказала ему: ‘все кончено!’ ‘Ты мужъ, ты отецъ семейства!’ — звучало въ его ушахъ. И онъ злился при этой мысли, точно онъ теперь возненавидлъ свою семью, гд вс глядли ему въ глаза, гд никто ему не противоречилъ, гд вс шли навстрчу его желаніямъ, предупреждали эти желанія, пресыщали его до того, что ему не оставалось ничего желать. А хать домой было нужно…

XII.

Данила Павловичъ и Пахомъ Семеновичъ мчались по желзной дорог обратно въ Чистополье. Чрезъ дв недли общала выхать туда же и Аделаида Александровна, чтобы поселиться на время въ Ольховатомъ, гд должны были произойти главные пиры для лицъ, назначавшихся осматривать и принимать дорогу. Вс эти лица давно уже готовились весело провести время на сытныхъ обдахъ, на роскошныхъ ужинахъ, на шумныхъ прогулкахъ. Вс знали, что подрядчики и строители не пожалютъ ничего, чтобы угостить на славу тхъ, отъ кого зависло все. Въ сущности приготовленія къ поздк на осмотръ дороги были просто приготовленія къ веселому пикнику и только. Программа и результаты всхъ формальностей были заране извстны всмъ и каждому, и строителямъ, и подрядчикамъ, и инженерамъ, а главное Данил Павловичу. Онъ зналъ хорошо, что у него есть три главныхъ союзника: отложенные на празднество и подарки крупные куши денегъ, наступившіе морозы, сковавшіе лучше всякаго цемента и желза разныя трясины и болотины, въ род проклятаго болота у Калистинскаго моста, и, наконецъ, Аделаида Александровна, этотъ длецъ въ юбк, за которымъ увивались, въ числ другихъ поклонниковъ, и инженеры, хавшіе осматривать дорогу. Тмъ не мене Данила Павловичъ длалъ озабоченное лицо и старался казаться погруженнымъ въ заботы и опасенія. Хмуря брови и повторяя съ тревогой: ‘какъ-то еще все сойдетъ съ рукъ?’ — онъ въ сущности маскировалъ другія причины, волновавшія его. Онъ говорилъ о желзной дорог, а думалъ объ окончаніи своего романа съ Аделаидой Александровной, о встрч съ женою. Знаетъ ли она о его похожденіяхъ въ Петербург? Какъ она отнесется къ нему? Не заговорила ли въ ней ревность? Тоже вдь, вроятно, считаетъ мужа своимъ рабомъ? Ну, да онъ суметъ оборвать ее, если она вздумаетъ длать ему сцены. Онъ не привыкъ быть подъ башмакомъ у женщины. Онъ ее осадитъ. Чувствуя себя виноватымъ передъ нею, онъ сердился на нее. Его волненіе росло по мр приближенія его къ дому. Оно бсило его, какъ нчто непривычное. Онъ самъ стыдился своего малодушія, но все-таки не могъ переломить себя, не могъ успокоиться…
Но вотъ и Чистополье, вотъ и родной домъ…
Заслышавъ у воротъ стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ по промерзлой земл, Олимпіада Пахомовна вышла на крыльцо навстрчу мужу. Она за это время значительно похудла, стала стройне, какъ бы моложе. Трудно было сказать, что это замужняя женщина, мать нсколькихъ дтей, такъ она была теперь граціозна, моложава. Съ ея лица сбжалъ слишкомъ яркій румянецъ, горвшій на немъ Прежде, но это не вредило ея красот, а напротивъ того, длало эту красоту нжне, благородне, изящне. Данила Павловичъ былъ смущенъ и взволнованъ при вид жены, протянувшей ему об руки и подставившей ему свое лицо для поцлуя. Онъ торопливо спросилъ ее о здоровь, не выслушавъ ея отвта, сказалъ, что онъ очень усталъ, затмъ тотчасъ же упомянулъ, что настаетъ горячее время. Онъ точно боялся, что она заговоритъ, станетъ упрекать, заплачетъ. А она, спокойная, улыбающаяся, коротко проговорила:
— Но слава Богу, что это ужъ послднія хлопоты! Пора теб и вздохнуть свободне… Довольно побился!..
И тотчасъ же ровной, неспшной поступью направилась распоряжаться насчетъ обда.
— А гд ребятишки?— спросилъ Данила Павловичъ вдогонку.
Она обернулась къ нему съ улыбкой.
— Дома… Вотъ оправишься, умоешься съ дороги, придутъ… Тамъ въ спальн все для тебя готово…
Данилу Павловича какъ-то поразили ея спокойный тонъ, ея сдержанность. Что она, сердится, что ли? Ну, мы дуться не позволимъ! Это у насъ не въ ходу. Онъ прошелъ въ спальню, тамъ въ умывальник была свжая вода, на постели лежало чистое блье, приготовленное для него, на стул была положена его домашняя пара платья. И эта спальня, свтлая, просторная, съ блоснжными кисейными занавсами и пологами, смотрла точно покой, предназначенный для четы новобрачныхъ, такихъ же чистыхъ и непорочныхъ, какъ она сама. Данила Павловичъ сбросилъ верхнее платье, подошелъ къ умывальнику, засучилъ рукава рубашки, разстегнулъ воротъ и сталъ умываться. Окончивъ умыванье, онъ взялъ тонкое, вышитое русскими узорами полотенце и сталъ вытирать лицо, руки, ходя взадъ и впередъ по мягкому ковру. Онъ дышалъ теперь ровне, спокойне. Какія-то воспоминанія о прошлой жизни, о радостяхъ супружества, о часахъ, проводимыхъ здсь съ Липой, мелькали въ его голов. Ослпительная чистота этой комнаты, яркое солнце, заглядывавшее въ окно, веселый огонекъ, съ трескомъ пробгавшій по дровамъ въ камин, освжающее вліяніе воды, все это вмст какъ-то вдругъ измнило настроеніе Данилы Павловича. Онъ, что-то весело насвистывая и улыбаясь, началъ раздваться, пріятно потягиваясь, думая и объ обд, и о послобденномъ сн. А что ни говорите, хорошо имть свой уголокъ, чистенькій, уютный, спокойный. Здсь можно отдохнуть, понжиться, успокоиться отъ бурь и волненій. Надвъ чистое блье и взявшись за домашній костюмъ, онъ неожиданно задалъ себ вопросъ: ‘Но, можетъ-быть, она не подозрваетъ? И откуда ей узнать? Только что же она такая сдержанная? И точно двушкой опять стала’.
— Даня, подавать обдать или подождать?— раздался вопросъ изъ сосдней комнаты.
— Я готовъ.— отвтилъ Муратовъ.
Онъ вышелъ въ столовую, освженный, въ чистой одежд. Къ нему выбжали его мальчики, что-то весело болтая, цлуя его, здоровенькіе, свженькіе, какъ херувимы. Онъ подвималъ ихъ на руки и цловалъ въ свою очередь. Олимпіада Пахомовна, стоя у стула, съ улыбкой на лиц, разливала супъ. Данила Павловичъ, отпустивъ дтей съ нянькой въ дтскую, слъ на свое обычное мсто за столомъ.
— А ты измнилась,— проговорилъ Данила Павловичъ, взглянувъ на жену.
Она удивительно была хороша теперь, она казалась теперь двственне, чмъ во дни двичества. Она казалась воплощеніемъ чистоты и непорочности. Онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ и не могъ дать себ отчетъ, что съ ней сдлалось, что въ ней новаго.
— Еще бы!— отвтила она.— Я сама не знаю, какъ я выжила это время.
Онъ нахмурился, почему-то ему показалось, что сейчасъ начнутся слезы, упреки, сцены ревности.
— Наши бдныя двочки мн такъ дорого стоили…— закончила она.— И эти мученія, болзнь, упадокъ силъ у самой, а тутъ еще говорятъ, что он мертвыя… Это можетъ понятъ только женщина, мать.
Онъ вдругъ вспомнилъ все недавно прошедшее, ея материнскія мученія, ея обманутыя надежды, ея одиночество во время болзни. А онъ — онъ въ это время утшался съ другой женщиной, кутилъ, пьянствовалъ, веселился. Какъ это было гнусно, подло! Ему вдругъ захотлось броситься къ жен, упасть передъ нею на колни, просить прощенія, вознаградить ее за все. И какъ-то случайно ему вспомнилось, что докторъ сказалъ ему, что ее нужно беречь, что ея здоровый организмъ разъ могъ вынести такія муки, но за исходъ при повтореніи ихъ нельзя ручаться, а между тмъ несчастные роды, случившіеся разъ, очень часто повторяются потомъ. Что же это? Неужели они такъ и должны перестать быть мужемъ и женой? А такъ вотъ почему она такъ сдержанна! Ему казалось, что ему все вдругъ стало ясно. Онъ смутился, онъ упалъ духомъ. Въ его голов теперь стучала молотомъ одна мысль, что онъ долженъ потерять свою Липу, что она сама сторонится отъ него. Нтъ, не можетъ быть, не можетъ быть, чтобы это было не поправимо. Она поправится. У нея здоровая натура. Ее нужно только теперь поберечь, нужно лелять, а тамъ… О, неужели же онъ долженъ ея лишиться, когда она стала еще лучше, чмъ была когда-нибудь?
— Липа, ты береги себя, голубка, береги для меня,— сказалъ онъ ласковымъ, дрогнувшимъ голосомъ.
Она подняла лицо, чистое, ясное, улыбающееся.
— Для кого же мн и беречь себя, какъ не для тебя, какъ не для дтей?— отвтила она просто.
Потомъ она стала разсказывать, что ей стоили роды двухъ двочекъ, какъ ее поразило извстіе, что двочки мертвыя, какое впечатлніе произвели на нее слова доктора о томъ, что ей нужно быть долго-долго осторожной. Передъ нимъ нарисовалась цлая картина страданій, переживаемыхъ только женщинами, требующихъ изумительной выносливости и поразительнаго терпнія. Она не пережила бы всего этого, она, конечно, умерла бы отъ всего этого. Но, лежа въ постели, перенося страшныя мученія, она все думала, что же станетъ длать съ дтьми онъ, Даня, безъ нея, безъ своей мамы? Она должна превозмочь себя, перенести все, чтобы жить для него. Это ее ободряло, и она все перенесла, все поборола, думая только о немъ, заставляя себя думать только о немъ, когда уже не хватало силъ выносить боли.
— Ты и не зналъ, что, трудясь и работая тамъ, въ Петербург, ты все же былъ здсь моимъ ангеломъ-хранителемъ, моимъ спасителемъ отъ смерти,— закончила она съ кроткой улыбкой.
Онъ не выдержалъ, бросился къ ней, упалъ головой ей на колни и расплакался, какъ школьникъ, потрясенный разсказомъ, мучимый угрызеніями совсти.
— Даня, милый, что съ тобой?— говорила она, волнуясь.
— О, я не стою, не стою тебя, чистая, святая моя голубка!— говорилъ онъ, цлуя ея платье, ея руки.
Она, ничего не понимая, успокаивала его и ласкала, какъ ребенка…
Въ это же самое время въ Чистополь, въ Семинарскомъ переулк, въ дом Васильевыхъ получилась скорбная телеграмма: ‘Отецъ умираетъ. Прізжайте’. Встревоженные, пораженные, какъ громомъ, сыновья и дочь Александра Николаевича Баскакова, торопясь и боясь опоздать, собирались въ Петербургъ. Они метались по комнатамъ, укладывали необходимыя для дороги вещи, перекидывались отрывочными словами и повторяли только одну фразу:
— Хоть бы на кончик застать!
Уже совсмъ собравшись, одвшись, они вспомнили, что, можетъ-быть, надо извстить о печальной новости и Муратова. Они наскоро сунули телеграмму служанк, приказали ее отнести къ ихъ двоюродному брату и ухали…
Данила Павловичъ только-что проснулся посл послобденнаго сна, когда въ спальню вошла Олимпіада Пахомовна съ телеграммой въ рукахъ.
— Даня, дядя умираетъ!— сказала она.— Получилась телеграмма.
— А, добился!— проговорилъ Данила Павловичъ.— Этого нужно было ожидать. Онъ былъ плохъ, когда я узжалъ.
Олимпіада Пахомовна вздохнула.
— Бдный старикъ!..
Потомъ озабоченно она спросила:
— А это не разстроитъ твоихъ длъ?
Онъ удивился.
— Какимъ образомъ?
— Аделаида Александровна можетъ задержаться въ Петербург..
— Да ей-то что? Она въ ссор съ отцомъ!— небрежно отвтилъ онъ.
— Ну, пока былъ здоровъ. Нельзя же умирающаго бросить…
— Она, я думаю, даже и не узнаетъ о его смерти…
— Какъ? Дочь и не узнаетъ?
— А если и узнаетъ, то не прідетъ!
Олимпіада Пахомовна съ упрекомъ взглянула на мужа. Ее поразилъ его пренебрежительный, почти враждебный тонъ.
— Зачмъ ты такъ дурно думаешь о ней! Она все же дочь, каковъ бы ни былъ отецъ! Передъ смертью все прощается, все забывается!
— Липа, ты судишь людей по себ! Она не такая женщина, она..
Онъ остановился. Ему стало совстно, что онъ бранитъ ту, у ногъ которой онъ былъ такъ недавно. Его начинало злить сознаніе, что онъ былъ у ея ногъ.
— Во всякомъ случа, есть же въ ней что-нибудь хорошее, если ее любятъ,— продолжала Олимпіада Пахомовна въ раздумь.— Она, можетъ-быть, легкомысленная женщина, но у нея все же должно быть доброе сердце. Въ ея письмахъ всегда такъ много ласки.
— Не говори о ней,— быстро прервалъ онъ ее.— Ты сама не знаешь, за кого вступаешься…
Она взглянула на него удивленными глазами. За что онъ сердится на Адель? Онъ же съ ней не въ ссор. Онъ ждетъ ее въ Ольховатое.
— Я во всякомъ случа буду стараться найти въ ней хоть что-нибудь хорошее,— сказала она.— Мн было бы грустно встртиться съ нею, считая ее совсмъ дурною женщиною. Мы же родныя, она теперь будетъ бывать у насъ, мы будемъ бывать у нея…
— О, лучше бы не прізжала!— сорвалось у него съ языка.
И, поддаваясь какому-то невольному порыву злости противъ Аделаиды Александровны, онъ добавилъ:
— Эта женщина не остановилась бы, если бы ей захотлось отбить у кого бы то ни было, даже у тебя, мужа.
Олимпіада Пахомовна усмхнулась.
— Что-жъ, она была бы только жалка, если бы влюбилась въ тебя.
Онъ удивился, ничего не понялъ.
— Жалка?
— Ну, да! Я-то лучше, чмъ кто-нибудь, понимаю, что въ тебя можно влюбиться. Тутъ нтъ ничего удивительнаго. Но разв это счастіе для женщины, когда ты уже женатъ, когда у тебя дти? Ты можешь, пожалуй, увлечься, подурачиться, но вдь ты все же придешь домой. Серьезно такихъ женщинъ любить нельзя, зная, что до тебя у нихъ былъ другой мужчина, что посл тебя придетъ третій. Тутъ можно волочиться, заводить интриги, но любить…
Она пожала плечами.
Онъ пытливо посмотрлъ на нее. Опять въ его голов шевельнулся вопросъ, не знаетъ ли она чего-нибудь про его отношенія къ Аделаид Александровн. Можетъ-быть, хочетъ что-нибудь выпытать?
— Ну, а если бы я увлекся, ты не стала бы ревновать?— спросилъ онъ, не спуская съ нея глазъ.
Она съ удивленіемъ посмотрла на него.
— Къ кому? Къ ней? Къ такой женщин? Нтъ, Даня, я вдь не только люблю тебя, я тебя и уважаю. Наконецъ, я уважаю себя…
И вдругъ, разсмявшись, кокетливо взглянувъ на него, она спросила:
— Ей вдь сорокъ или за сорокъ? И все это подкрашено, подлано?— она провела рукой по лицу.— И вдругъ бы ревновать! О, нтъ, я еще не такая дурнушка…
Она, продолжая смяться, хотла отойти отъ него. Онъ порывисто, весь охваченный обаяніемъ ея свжести, молодости, красоты, поднялся, схватилъ ее въ объятія и, покрывая поцлуями ея руки, ея лицо, повторялъ:
— Да, да, теб нечего ревновать, красавица, божество мое! О, если бы ты знала, какъ ты хороша, какъ я люблю тебя!.. Вотъ, если бы кто посмлъ ухаживать за тобой…
Онъ сжалъ кулаки и закончилъ задыхающимся голосомъ:
— Я положилъ бы того на мст!
— Я врю,— отвтила она, улыбающаяся, сіяющая, счастливая.

XIII.

Александръ Николаевичъ Баскаковъ угасалъ быстро, хотя доктора говорили, что у него, въ сущности, только крайнее нервное разстройство и полный упадокъ силъ. Стоитъ только успокоить нервы и возстановить силы, и онъ будетъ здоровъ, но именно этого-то — успокоить нервы и возстановить силы — они и не могли сдлать, и онъ таялъ, какъ воскъ, ‘изводился’, по выраженію Матрены Кузьминичны.
Несмотря на печальное положеніе своихъ матеріальныхъ длъ, несмотря на быстро увеличивавшуюся слабость, онъ умиралъ, какъ герой, побжденный, но не сдающійся, и ораторствовалъ слабымъ, обрывающимся голосомъ безъ умолка,— ораторствовалъ о своемъ счастіи, о своихъ удачахъ, о своихъ грандіозныхъ планахъ… Странное сочетаніе словъ: ‘счастливый банкротъ’, ‘счастливый умирающій’, но тутъ это сочетаніе словъ было у мста. Дйствительно, Александръ Николаевичъ чувствовалъ себя счастливымъ. Правда, онъ былъ разоренъ, вс его грандіозные замыслы о перестройк Петербурга рушились, но разв онъ не разорялся десятки разъ въ жизни? Разв одни разрушившіеся планы не смнялись у него сейчасъ же другими планами? Эта способность на развалинахъ одного грандіознаго зданія быстро мечтать о созданіи другого, не мене грандіознаго зданія, не покинула старика и теперь ни на минуту. Онъ походилъ на полководца, чертящаго на пол проиграннаго боя планъ новаго сраженія. Такимъ онъ былъ всегда, такимъ онъ остался и на краю могилы. Онъ говорилъ, что теперь нечего думать о постройк домовъ, такъ какъ всюду чувствуется недостатокъ въ деньгахъ, крахи большихъ торговыхъ фирмъ, несостоятельность наша въ финансовомъ отношеніи, что теперь прежде всего нужно устроить, организовать ‘кредитъ’, а потомъ уже приниматься за другія предпріятія.
— Я слишкомъ врилъ въ состоятельность Россіи,— говорилъ онъ.— Я считалъ ее все еще богатою Россіею, страной золотыхъ пріисковъ, нетронутыхъ подземныхъ богатствъ, крпостнической Россіей, въ которой можно было хоть пирамиды строить трудомъ крпостныхъ рабовъ. Въ этомъ была моя ошибка. Это страна бумажныхъ денегъ, страна векселей, страна оборотовъ въ кредитъ. Безъ кредита, безъ самаго широкаго и правильно организованнаго кредита мы боле не можемъ ступить ни шага. Кредитъ — это рычагъ современныхъ обществъ. Безъ кредита не могъ бы создаться современный грандіозный Парижъ. Прежде всего нужно устроить у насъ правильно дятельность банковъ. Банки, банки и банки, вотъ что намъ теперь нужно!
У него тотчасъ же созрла въ голов цлая сть этихъ банковъ и онъ уже провидлъ, какія блага ниспадутъ на Россію, когда вс эти учрежденія пойдутъ въ ходъ, точно двигаемыя втромъ мельницы. Его неизмнные слушатели — Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ и Матрена Кузьминична — проникались благоговніемъ, слушая его пламенныя рчи. Ивана Дмитріевича даже прошибалъ потъ во время развитія больнымъ грандіозныхъ плановъ, и онъ, когда больной засыпалъ, шепталъ Матрен Кузьминичн, отирая большимъ пестрымъ шелковымъ платкомъ свою вспотвшую, точно отполированную, лысину:
— Господи, что за геній, что за человкъ!
Матрена Кузьминична только махала рукой.
— Фантазій у него — страсть, только вотъ удачи Богъ не далъ!
— Да, это точно… удачи нтъ, удачи нтъ… Впрочемъ, нтъ, не говорите этого,— задумчиво разсуждалъ Хвостовъ, разводя коротенькими руками.— Вотъ онъ говорилъ мн, что онъ театръ въ Чернолсь основалъ…
— Ну, и вылетлъ въ трубу,— кончила Матрена Кузьминична.
— Это такъ-съ, это такъ-съ, а театръ все-таки тамъ теперь существуетъ. До Александра Николаевича не было, а теперь существуетъ, гражданъ, такъ сказать, въ храмъ благороднаго искусства привлекаетъ… Это вдь цивилизація.
— Что?.. какъ ты это?.. насчетъ чего?— недоумвала. Матрена Кузьминична.
— Цивилизація, говорю я, это, театръ-то? Вотъ и здсь, Самъ, положимъ, онъ ни при чемъ остался, а какую улицу провелъ? Вдь не дома…а. дворцы, паллацы, такъ сказать, столиц подарилъ… Сотня лтъ пройдетъ, а они стоять будутъ. Спросятъ: ‘Кто строилъ?’ ‘Баскаковъ, Александръ Николаевичъ Баскаковъ’…
Матрена Кузьминична вздыхала.
— Что говорить, для прохвостовъ много сдлалъ.
Хвостовъ, нсколько озадаченный, переспрашивалъ:
— То-есть въ какомъ это смысл?
— Да въ такомъ, что съ него лнивый только не бралъ!
— Да-съ, это такъ! Ангелъ человкъ! Ангелъ и геній!
Собесдники умолкли, погруженные въ думы объ ангел и геніи, о его проектахъ и ихъ результатахъ, о сдланномъ имъ для себя и для прохвостовъ, и при малйшемъ движеніи больного суетливо вскакивали, чтобы услужить ему чмъ-нибудь, чтобы предупредить малйшее его желаніе.
— Спасибо вамъ, я умираю счастливымъ, любимый всми, окруженный заботами ближнихъ,— торжественно говорилъ больной,— Я самъ любилъ ближнихъ, Россію, человчество. Я вчно работалъ для нихъ, жертвуя всмъ, личнымъ спокойствіемъ, своимъ благосостояніемъ, своимъ счастіемъ. Я никогда не былъ эгоистомъ и только тотъ, кто не былъ эгоистомъ, можетъ умереть съ спокойной совстью, окруженный любовью ближнихъ.,
И опять шли длинныя рчи о томъ, какъ любилъ человчество онъ, Александръ Николаевичъ Баскаковъ, и какъ счастливъ онъ тмъ, что, умирая, онъ окруженъ любящими людьми. Дйствительно, около его постели сошлась цлая группа любящихъ людей. Не только Матрена Кузьминична, Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ, Вра и Оля Хвостовы, сыновья и дочь самого Баскакова ходили за нимъ, но даже вчно лнивая, вчно не снимавшая своего капота — ‘холодая’, Ольга Даниловна просиживала цлые дни и ночи около больного: разъ попавъ сюда, чтобы не варить дома кофе и не возиться съ обдомъ, она просиживала здсь цлые часы, такъ какъ ей было лнь подняться съ мста и идти домой. Она даже нашла, что здсь ей гораздо покойне, чмъ дома, сидть безъ дла, потягиваясь и позвывая въ мягкомъ кресл подъ немолчный говоръ больного.
Смотря на окружающихъ его людей, Александръ Николаевичъ говорилъ:
— Вотъ, вырастилъ сыновей, далъ имъ американское образованіе, вполн свободныхъ гражданъ воспиталъ. Они еще покажутъ себя… Нашелъ имъ невстъ, простыхъ, кроткихъ, безъ претензій… Да благословитъ ихъ Богъ!
Двушки потупили глаза, красня и конфузясь, юноши смотрли на нихъ прямо и открыто. Александръ шепталъ Николаю:
— Что это говоритъ отецъ?
— Что-жъ, можетъ-быть, и поженимся когда-нибудь,— отвчалъ Николай.
Матрена Кузьминична вздыхала, качая головой.
— Бредить,— говорила она тоскливо.
— Это провидніе!— отзывался Хвостовъ многозначительно, поднимая вверхъ указательный палецъ.
Онъ въ своемъ благоговніи передъ Баскаковымъ дошелъ до того, что считалъ его уже прозорливцемъ, способнымъ читать въ будущемъ, какъ въ открытой книг.
— Что-жъ, дай Богъ,— отзывалась Матрена Кузьминична, уже успвшая приголубить Олю и Вру Хвостовыхъ.
— Что кому на роду написано, то и будетъ,— замчала Ольга Даниловна, лниво позвывая.
Больной, забывшійся на минуту, открылъ глаза:
— А, молодые здсь, новобрачные! Поздравляю!. Слава Богу, что все усплъ устроить! У меня всегда все было въ порядк… Поженилъ дтей, теперь спокоенъ! Берегите мать, берегите ихъ!
Онъ указывалъ глазами на Ивана Дмитріевича и Ольгу Даниловну.
Для него окончательно уже перестали существовать дйствительные факты, на которые онъ, впрочемъ, и прежде обращалъ не особенно много вниманія и съ которыми во всякомъ случа мало церемонился. Необузданно пылкія фантазіи перешли незамтно въ бредъ, въ галлюцинаціи, въ умопомшательство. Грань между правдой и ложью, здравымъ смысломъ и сумасшествіемъ исчезла окончательно.
Разъ онъ очнулся посл долгаго забытья и тусклыми глазами обвелъ присутствующихъ:
— Предложили: будь патріархомъ!.. Избраніе!.. Я принялъ… Большая паства?.. Что-жъ, я привыкъ… Не въ первый разъ!.. Вмсто синода…
Онъ на минуту тяжело перевелъ духъ, точно изнемогая отъ усталости, и забормоталъ скороговоркой:
— Вс ли ученики собрались! Вс! Хорошо! Много народа, много! Благословляю!..
Онъ поднялъ руку, сдлалъ какой-то знакъ въ воздух, хотлъ подняться на постели, но не могъ, рука безсильно упала на постель…
— Любите… за правду…
Онъ хотлъ сказать что-то еще, открылъ ротъ, точно желая глотнуть, набрать воздуха, поднялъ конвульсивнымъ движеніемъ высоко-высоко грудь и вдругъ, разомъ, грузно, глубоко опустился весь въ постель, такъ что голова, лежавшая на подушкахъ, уперлась подбородкомъ въ грудь.
Онъ былъ мертвъ…

XIV.

Минуя Чистополье, Аделаида Александровна прохала прямо въ Ольховатое въ сопровожденіи горничной, лакея, повара. Въ старомъ помщичьемъ дом еще было нсколько слугъ, служившихъ у покойнаго Платона Николаевича Баскакова и потомъ у семьи Александра Николаевича. И эти слуги, постарвшіе и посдвшіе, и этотъ домъ, тоже значительно одряхлвшій, и густой паркъ, теперь уже давно спустившій листву, все напомнило ей былое. Она никакъ не думала, что эти мста, гд протекло ея дтство, гд прошла ея юность, пробудятъ въ ней столько воспоминаній. Сколько тутъ было пережито, перечувствовано, передумано во дни двичества, когда она, свернувшись гд-нибудь на кушетк, какъ котенокъ, пригрвшись на солнц, мечтала о блестящемъ будущемъ, о счастливомъ будущемъ. Теперь это будущее стало дйствительностью, она, эта дйствительность, была блестяща, но былъ ли этотъ блескъ счастіемъ? Что-жъ, разв Муратова мало любила и мало была любима? Ей живо вспомнился образъ одного юноши-красавца, его клятвы, его ласки… и онъ оскорбилъ ее, бросилъ для какой-то двчонки изъ подвала, облагодтельствованной ею! Онъ ли былъ виноватъ передъ нею, она ли была виновата передъ нимъ? По ея лицу скользнула горькая улыбка, ей вспомнилось, съ какимъ презрніемъ глядлъ на нее юноша, узнавъ, что она продаетъ себя за деньги старику-жиду… Потомъ передъ нею прошли другія лица, вспомнились другіе ласки, обты, увренія… и, въ конц концовъ, т же измны даже безъ стремленія смягчить горечь разрыва. Стоитъ ли оправдываться передъ продажной женщиной, передъ кокоткой!.. Тутъ не было даже любви, тутъ не было даже разрывовъ — это были просто ‘шалости’, ‘минуты увлеченія’, ‘случайныя паденія’, все это вызывало теперь или краску стыда, или чувство отвращенія… Но вотъ передъ нею стоитъ послдній ея поклонникъ — Данила Павловичъ. Когда-то ей стоило захотть и онъ былъ бы ея мужемъ, онъ былъ бы вчно у ея ногъ. Тогда она не захотла, тогда она оттолкнула его, вонъ тамъ, въ этомъ самомъ саду, смотрящемъ къ ней въ окна своими мрачными голыми втвями, точно желающими узнать, насколько она измнилась за эти годы, что пережила.
Ее охватывалъ какой-то страхъ въ этомъ пустынномъ дом, ей казалось, въ немъ слишкомъ холодно, слишкомъ темно, слишкомъ пусто. Она позвонила горничную, приказала затопить печь, зажечь еще свчи.
— Да задерните у оконъ занавси,— сказала она.
Тяжелыя штофныя занавси, не спускавшіяся давно, медленно распустились съ какимъ-то тихимъ шуршаньемъ, похожимъ на подавленный ропотъ, и запахнули окна.
Аделаида Александровна присла къ огню, приказавъ готовить чай и постель, Она отыскала какую-то книгу, развернула ее — это былъ романъ ‘Paul et Virginie’, старинная сентиментальная книга, которую ее заставляли читать въ дтств. Она усмхнулась. Разв это жизнь? разв это любовь? Неужели люди врили когда-нибудь подобнымъ глупостямъ, какъ эти приключенія наивныхъ дурачковъ? И опять ей вспомнилось, какъ сжималъ ее когда-то въ своихъ объятіяхъ Данила Павловичъ въ этомъ дом, въ этомъ саду. Это было такъ давно. А теперь? Ей вдругъ захотлось врить, что онъ ее еще любитъ, что онъ не уйдетъ отъ нея, покуда она сама не оттолкнетъ его, что онъ броситъ для нея и жену, и дтей. Она не потребуетъ этой жертвы, она это сознавала, онъ, въ конц концовъ, станетъ ей не нуженъ, скоро даже станетъ не нуженъ, она сознавала и это, ей теперь вообще все скоро надодаетъ, прідается, но ей хотлось уврить себя, что онъ не уйдетъ отъ нея самъ, что онъ уйдетъ только тогда, когда она скажетъ ему: ‘все кончено!’ Еще бы! не можетъ же онъ предпочесть ей свою жену, какую-то ‘мужичку’. Какова она? Вроятно, расплывшееся, глуповатое, мало развитое созданье. Да, онъ самъ проговорился, что его Липа ‘толстовата’,— проговорился, въ ту минуту, когда мужчины готовы выболтать все, отречься отъ всего. Толстовата? Должно-быть, нчто краснощекое, жирное, неповоротливое. Впрочемъ, кто ее знаетъ! Знаетъ ли она, что онъ безумно влюбленъ въ нее, въ Аделаиду Александровну? Если знаетъ,— она плачетъ отъ ревности, страдаетъ, надодаетъ мужу. Бдняжка, она можетъ успокоиться. Аделаида Александровна не станетъ отнимать у нея навсегда мужа. На что онъ ей навсегда? Вообще на что онъ ей? Она впала въ глубокое раздумье. На что онъ ей и на что ей вс другіе? Какъ это прілось: одн п т же клятвы, одн и т же ласки, одн и т же измны. Минутное возбужденіе нервъ, волненье увлеченія и почти тутъ же въ ту же минуту вопросъ: ‘Надолго ли?..’
Она заснула поздно, заснула тревожнымъ сномъ. По-утру ей доложили, что пріхалъ Данила Павловичъ. Она просила подождать и вышла къ нему, уже совсмъ одтая, вся въ черномъ. Она встртила его дружески, пожала ему руку, проговоривъ:
— Ты видишь, я сдержала свое слово!
Онъ поцловалъ ея руку молча.
— А это мн было не легко,— сказала она со вздохомъ.— Этотъ домъ, нсколько старыхъ слугъ, нашъ садъ, все воскресило прошлое…
Она опять вздохнула:
— Невозвратные годы! Помнишь, какъ мы бгали и рзвились здсь, какъ ты объяснялся мн въ любви?
— Да, да, все прошло,— въ замшательств отвтилъ онъ и поспшилъ прибавить: — А я захалъ взглянуть на тебя и спросить твоихъ приказаній: хочешь ли ты захать къ намъ познакомиться съ моею семьею или прикажешь привезти жену къ теб?
— Зачмъ же? Я поду къ теб…
Ей казалось загадочнымъ его смущеніе, его неловкость. Не боится ли онъ своей Липы? Не это ли заставляетъ его быть сдержаннымъ? Или и онъ тоже… Она усмхнулась. О, ей стоитъ захотть, и онъ будетъ опять у ея ногъ. Вдь если бы она захотла, онъ и изъ Петербурга не ухалъ бы еще нсколько дней. Она сама заставила его хать. Нтъ, нтъ, не можетъ быть, чтобы она уже успла ему ‘надость’. Она опять усмхнулась съ горечью, точно это мысленно произнесенное слово кольнуло ее, задло за живое.
Они похали въ Чистополье, молчаливые, разсянные.
— Вотъ и мой домъ,— сказалъ, наконецъ, Данила Павловичъ.
— О, его и не узнать! Прежде, при тет, онъ былъ мрачнымъ. Теперь это игрушка.
— Я свилъ это гнздышко для…
Онъ оборвалъ рчь, точно стыдясь сказать, что онъ свилъ это гнздышко для своей Липы.
Они остановились у подъзда, поднялись по, лстниц. Изъ столовой къ нимъ вышла молодая, стройная, граціозная женщина съ нсколько блднымъ, но прекраснымъ лицомъ, съ спокойной привтливой улыбкой.
— Адель! Липа!— проговорилъ Данила Павловичъ.
Онъ чувствовалъ, что его сердце сильно бьется. Малйшая неловкость могла выдать его тайну. Онъ боялся, что Липа узнаетъ о его связи съ Аделаидой Александровной. Онъ въ то же время боялся, самъ не зная почему, что Аделаида Александровна пойметъ, что онъ больше не принадлежитъ ей, что онъ теперь безъ ума отъ своей Липы, за которой онъ ухаживаетъ, какъ женихъ за невстой. Впервые онъ чувствовалъ себя въ подобномъ положеніи. Женщины дружески протянули другъ другу руки,— Олимпіада Пахомовна, почти не всматриваясь въ Аделаиду Александровну,— Аделаида Александровна, впившись глазами въ Олимпіаду Пахомовну.
— Я васъ совсмъ другой представляла себ!— не выдержала Аделаида Александровна и съ нескрываемой досадой прибавила:— Даня плохо уметъ описывать физіономіи… Вы совсмъ не похожи на женщину, вы скоре двушку напоминаете.
Олимпіада Пахомовна улыбнулась.
— Двушка, у которой было уже столько дтей! Я похудла, поблднла посл послдняго несчастія, потери двухъ дтей,— вотъ и все.
И тотчасъ же прибавила:
— Впрочемъ, живя здсь и состариться трудно, годы проходятъ незамтно, тихо… вотъ какъ про ‘Спящую царевну’ разсказывается… Гд же тутъ постарть!.. Вотъ у меня въ монастыр есть тетка, шестидесяти лтъ старушка, а до сихъ поръ розовыя щеки, какъ у молодой двушки…
Она пригласила Аделаиду Александровну къ столу, не торопясь, не волнуясь. На лицо Аделаиды Александровны легла какая-то тнь.
— А ваши дти?— спросила она, входя въ столовую.
— Они въ дтской,— отвтила хозяйка.— Мы не сажаемъ ніъ съ собой, чтобы не соблазнять разными вредными для нихъ блюдами… И потомъ мы не всегда въ одинъ часъ обдаемъ… Даня такъ занятъ…
— Вы мн ихъ покажете?— спросила Аделаида Александровна.
— О, да!
Хозяйка пошла за дтьми своей легкой, двической поступью.
— Да пойдемъ сами въ дтскую,— предложилъ поспшно Данила Павловичъ Аделаид Александровн, точно боясь остаться съ нею съ глазу на глазъ. Казалось, онъ хотлъ быть подъ охраной жены, какъ иногда дти ради безопасности держатся при чужихъ за юбку матери.
Они прошли въ дтскую, просторную, свтлую, изящную. Гостья приласкала дтей, невольно залюбовавшись ихъ здоровыми, прелестными личиками. Отъ ихъ помщенія, отъ нить самихъ вяло свжестью, чмъ-то здоровымъ. Заботливая рука любящей и знающей цну здоровья матери была видна во всемъ.
— Право, вамъ можно позавидовать!— сказала Аделаида Александровна Олимпіад Пахомовн, возвращаясь въ столовую.— У васъ такое счастье, что я бы боялась за него.
Олимпіада Пахомовна, начавшая разливать супъ, обратила на нее удивленные глаза, не понимая смысла ея словъ.
— Бояться? Чего?
— Да говорятъ, что постояннаго счастья нтъ и что когда оно является, то человкъ начинаетъ бояться за него.
— Я не боюсь за него… я только, конечно, стараюсь беречь его,— отвтила Олимпіада Пахомовна, принимаясь опять за разливанье супа.— А у васъ никогда не было дтей?
— Къ сожалнію, нтъ.
— Это большое горе! Я не знаю, какъ бы я молилась, если бы у меня не было дтей!..
Аделаида Александровна разсмялась. Въ этомъ смх слышались и насмшка, и горечь.
— Ну, отъ молитвъ дти не являются…
Олимпіада Пахомовна, не обижаясь, не смущаясь отъ этого ироническаго замчанія, просто отвтила:
— Я вообще врю въ силу молитвы! Это большое утшеніе.
Аделаида Александровна начинала раздражаться. Ее сердило и то, что Олимпіада Пахомовна смотритъ ‘двочкой’, и то, что она ‘напускаетъ на себя безмятежное спокойствіе’, и то, что она ‘играетъ роль какой-то чистой голубки’. Въ ея голов мелькала мысль: ‘но знаешь ли ты, что мн стоитъ сказать слово и все твое счастье разлетится въ прахъ?..’ Она круто оборвала разговоръ съ хозяйкой дома и начала толковать съ Данилой Павловичемъ о длахъ.
Тотчасъ же посл обда она собралась хать. Муратовъ хотлъ ее проводить, но она отказалась. Онъ не очень настаивалъ, радуясь въ душ возможности не быть съ нею съ глазу на глазъ. Онъ сознавалъ, что между нимъ и Аделаидой Александровной все порвалось, она уже не привлекала его ничмъ. И какъ онъ могъ увлечься ею? Она почти старуха въ сравненіи съ его женою!..
Но долго думать о своихъ отношеніяхъ къ Аделаид Александровн, о своей вин передъ женою было некогда. Дловыя заботы были теперь на первомъ план. Въ городъ нахали уже инженеры, представители желзнодорожной компаніи, губернскія власти. Начались завтраки и обды, игра въ карты и среди всего этого дловыя сдлки. Чистополье приняло праздничный видъ, народъ началъ массами валить къ станціи желзной дороги, разукрасившейся флагами, принарядившейся, какъ невста къ внцу. Пробные позда, осмотръ пути, проврка всего сдланнаго, все это чередовалось съ обильными угощеніями, весельемъ и музыкой. Во время пробнаго позда, не дозжая немного до проклятаго Калистинскаго моста, до этого больного мста дороги, была остановка, тутъ было рукой подать до Ольховатаго, тутъ стояли экипажи, присланные оттуда. Было какъ разъ время для завтрака, а каковы завтраки въ Ольховатомъ — это уже вс знали по опыту. Похали позавтракать, потомъ похали дальше, благополучно, безъ сучка, безъ задоринки, любуясь всмъ, одобряя все. Но почему-то одному изъ главныхъ наблюдателей казалось все, что на дорог было два Калистинскихъ моста, а другой спеціалистъ желзнодорожнаго дла, напротивъ того, допытывался, когда же будетъ мостъ, знаете, этотъ мостъ на болот… Вообще многое и у многихъ двоилось въ глазахъ, тогда какъ у другихъ стоялъ передъ глазами только туманъ, застилавшій собою все. Нкоторые изъ спеціалистовъ оказались, впрочемъ, до мелочности придирчивыми, все раскапывающими, все пробующими чуть не на языкъ, чуть не зубами — и чугунъ, и насыпи, и шпалы. Эти разслдовали все до поту лица, везд искали заплатъ и прорхъ, не нашли ничего и оказались самыми довольными всмъ и всми.
Въ тотъ же день, когда былъ назначенъ парадный обдъ для всхъ участвовавшихъ въ постройк желзной дороги, для инженеровъ, для властей, для рабочихъ, желзнодорожная станція буквально захлебнулась народной массой. Теперь это мсто было неузнаваемо: ни грязи, ни лохмотьевъ, ни мусору не было и слдовъ. Почва была засыпана обильно желтымъ пескомъ, мусоръ исчезъ въ какихъ-то ямахъ, въ какихъ-то недосягаемыхъ темныхъ углахъ, рабочіе были уже не въ рваной одежд, а въ яркихъ новыхъ рубашкахъ, въ новыхъ штанахъ, въ новыхъ сапогахъ, всклоченные волосы смазались масломъ и блестли, въ залахъ станціи тянулись столы съ ослпительными блыми скатертями, съ блестящей сервировкой, съ группами цвтовъ. Обдъ былъ приготовленъ на славу и, начавшись стройнымъ молебствіемъ, стройнымъ пніемъ пвчихъ, возглашеніемъ многолтій, онъ посл многихъ цвтистыхъ рчей, посл многихъ тостовъ за всхъ, за кого можно было пить, кончался потрясающими криками: ‘ура!’ Съ одной стороны такъ и сыпались общанія тысячъ рублей на какія-то общеполезныя учрежденія, на школы, на пріюты, съ другой только и слышались общанія и увренія, что правительство не оставитъ безъ вниманія великихъ заслугъ, можно сказать, жертвъ. И все, и общанія пожертвовать, и общанія наградить, опять покрывалось громогласными, раскатистыми ‘ура!’ Въ воздух уже начинало темнть, а въ зал и на улиц все еще стоялъ стонъ торжественныхъ криковъ разгулявшейся толпы, все еще за кого-то пили, все еще кого-то качали, подбрасывая вверхъ. И Гущинъ, и Данила Павловичъ, и какой-то инженеръ, и кто-то, кому вовсе этого не слдовало по чину, побывали на рукахъ рабочихъ, взлетая на воздухъ при оглушительныхъ крикахъ тысячи голосовъ. Казалось, вс были довольны всми, забывъ всякія невзгоды и обиды недавняго прошлаго. Ликовали даже и т, у кого для ликованія вовсе не было видимой причины. Какіе-то уличные мальчишки, какъ дикари, кувыркались на песк и потрясали руками въ воздух, подбрасывая вверхъ шапки. Наконецъ, усталые и измученные, сильно пошатывавшіеся, главные герои праздника собрались хать въ домъ Данилы Павловича, гд предполагалось закончить вечеръ въ самомъ тсномъ кружк. Не безъ труда удалось этимъ людямъ, попасть въ свои экипажи и не только потому, что имъ отказывались служить ноги, а и потому что захмелвшая толпа все еще хотла кого-нибудь качать, кому-нибудь кричать ‘ура’.. Наконецъ, экипажи тронулись при крикахъ народа и, сопровождаемые уличными ребятишками, покатились по направленію къ дому Данилы Павловича.
Этотъ домъ былъ тоже неузнаваемъ въ этотъ день, какъ и станція. Вс комнаты были теперь приспособлены такъ, чтобы въ нихъ могли пировать гости: изъ спальни Муратовыхъ была удалена кровать, рабочій кабинетъ Данилы Павловича былъ расчищенъ, дтской не было и слдовъ, такъ какъ дти были переведены съ нянькой на пару дней въ домъ Гущина. Данила Павловичъ предвидлъ, что ему не отдлаться отъ пьяной компаніи, что ее придется принять у себя дома въ торжественный день общаго веселья. Пріхало кончать гульбу въ домъ Данилы Павловича только человкъ двнадцать мужчинъ, изъ женщинъ не было никого, кром хозяйки дома и Аделаиды Александровны. Здсь тотчасъ же подали гостямъ чай, раскрыли пару столовъ для игры въ карты, предложили шампанскаго со льдомъ и фруктами, сть уже никто не могъ, пить еще могли.
Данила Павловичъ, носившійся точно на крыльяхъ, вполн трезвый, несмотря на выпитое имъ значительное количество вина, являлся то тутъ, то тамъ, угощалъ, смялся, игралъ роль привтливаго и умлаго хозяина, желая въ душ только одного, чтобы все скоре кончилось, чтобы гости провалились въ ‘тартарары’. Въ то же время онъ улучилъ минуту, чтобы поймать-жену гд-то въ укромномъ уголк и шепнуть ей:
— Ты, Липа, можешь улетучиться къ отцу и дтямъ… Эти скоты будутъ трескать теперь до зари.
— Но какъ же безъ меня, безъ хозяйки!
— Э, пустяки!.. На что ты имъ? У нихъ есть юбка одна и довольно!
— Разв Аделаида Александровна останется здсь?
— Еще бы, она въ попойкамъ привыкла! Да около нея къ тому же теперь такъ лебезятъ три инженера, что ее и не выпустятъ…
Онъ заслышалъ громкій крикъ и смхъ.
— Точно въ кабак горланятъ! Эхъ, скорй бы раздлаться съ этой сволочью! Тебя-то, я думаю, измучили, ты у меня еще слабенькая! Теб покой нуженъ…
— Мн?— съ улыбкой проговорила Олимпіада Пахомовна.— Я, Даня, совсмъ, совсмъ здорова…
Она какъ-то особенно нжно заглянула ему въ лицо. У него кровь прилила къ голов. Онъ сжалъ ея руки.
— А ты, Даня, здсь до конца останешься?— спросила она шопотомъ.— Пусть ихъ кутятъ, прізжай къ пап, отдохнешь!..
— А и въ самомъ дл улизну… Подпою ихъ всхъ и улизну…
Онъ засмялся и страстно обнялъ жену.
— Мы точно молодые любовники свиданье назначаемъ,— шепнулъ онъ ей.
Она улыбнулась.
— А разв мы старые?.. Недаромъ же меня назвала-двочкою Аделаида Александровна.
— Да ты и есть двочка, моя двочка!
Изъ другихъ комнатъ опять донесся взрывъ смха и криковъ. Данила Павловичъ нахмурился.
— Узжай, теб не мсто въ этомъ кабак!..

XV.

У желзнодорожной станціи шли тоже разгулъ, шумъ и пьяные крики, раздавались звуки гармоникъ и балалаекъ, слышались топать пляски и присвистыванья. Въ полутьм, озаренной серебристымъ свтомъ луны, мелькали какія-то пляшущія тни, шатались изъ стороны въ сторону чьи-то обнявшіяся фигуры, чернлись какіе-то человческіе образы, плотно приткнувшіеся къ выбленнымъ стнамъ станціоннаго зданія, везд виднлись группы бесдующихъ между собою рабочихъ.
Передъ одной изъ такихъ группъ чей-то старческій, дребезжащій, похожій на бабій голосъ выкрикивалъ:
Куманекъ, куманекъ,
Побывай у меня,
Ахъ, бывай, бывай у меня…
И, путая слова, сбиваясь съ такту, притоптывая ногами и топчась на одномъ мст, пвецъ продолжалъ:
Я бы радъ побывать у тебя,
У тебя, кума, улица грязна…
— Да полно ты, лшій старый!— крикнулъ кто-то изъ группы.— Ни пть, ни плясать не умешь!
— Я старенькій, я старенькій, потому и не умю. Прежде все умлъ… А весело мн, весело,— отвтилъ плясунъ и, тяжело отдуваясь впалой грудью, прислъ на ступени крыльца, гд сидла группа рабочихъ.
— Это я отъ полноты душевной…
Сидвшіе рабочіе заговорили ему въ отвтъ:
— Старъ! Нтъ, уши-то, да языкъ у тебя моложе молодыхъ. Подслушать да перенести — это твое дло. Гораздъ на это!
— Я старичокъ бдный, меня можетъ каждый обидть,— жалостнымъ тономъ отвтилъ старикъ.— У меня внучатки маленькіе на рукахъ, кормить ихъ, поить изъ надо…
— Ну, заплъ Лазаря!
— Вы бы съ мое пожили, съ мое потерпли, такъ и не такъ бы запли-то,— отозвался старикъ съ укоризной.— Печкой меня только не били, а объ печку колачивали… Да!.. Жена изъ дому выгнала, сынъ обобралъ, а теперь внучатокъ кормлю… а я старенькій!
— Да корми ты, кого хочешь, а не наушничай! Теперь, чай, при станціи шпіономъ приставятъ? Это ужъ безпримнно. У насъ безъ этого нельзя. Языкъ да уши нужны.
— Что-жъ, не по-міру же мн ходить! А насчетъ шпіонства, такъ никакого шпіонства отъ меня никто не видалъ.
Послышались запальчивые голоса:
— А Тимошку Шестипалаго кто выдалъ? Не ты, скажешь? Никого я не выдавалъ!
— Я?.. Я?.. Ни въ жисть!..
— Чего ты прикидываешься? Самъ въ кабак хвасталъ! Ншто мы глухи были?
Старить, оправдываясь, опять заговорилъ жалостнымъ тономъ:
— Братцы, братцы, чмъ же я-то виноватъ? Тимошка баломутъ былъ, какихъ бы дловь онъ надлалъ… Страсть! Головъ не сносили бы!.. Я старичокъ, мн не подъ лта по острогамъ сидть… по этапу ходить… у меня внучоночки маленькіе… Страха во мн много, потому всего я натерплся… и холода, и голода, и битья… Охъ, косточки вс перебиты у меня… къ погод-то всего крючитъ… Мн на печи бы грться, а не по этапу ходить…
Потомъ, наведенный словомъ этапъ на какія-то воспоминанія, онъ вдругъ захихикалъ пьянымъ смхомъ:
— Онъ молодой, ноги здоровыя, можетъ прогуляться…
Во время этого разговора гд-то въ сторон начались боле усиленные крики и говоръ. Въ темнот было видно, что тамъ собралась цлая группа рабочихъ, говорившихъ наперебой. Эта группа постепенно приближалась въ крыльцу станціи. Сидвшіе здсь рабочіе поднялись съ мста, любопытствуя узнать, что случилось. Подойдя къ горланившей групп, они увидали молодого парня въ оборванной одежд. Вс сразу узнали его.
— А, легокъ на помин! Здорово, Тимоха! Какой втеръ занесъ? Какъ живешь?— раздались голоса.
Тимоей Шестопаловъ здоровался съ пріятелями. Онъ исхудалъ, по одежд походилъ на нищаго, но лицо его попрежнему было оживленно, глаза горли. Это былъ все тотъ же баломуть, подстрекатель, народный вожакъ и ораторъ.
— На пиръ пришелъ! Проздравить Данилу Павловича хочу! Гостинцевъ ему принесъ! Запоздалъ маленько, а ужъ какъ торопился! Вдь яичко дорого ко Христову дню!— отвчалъ возбужденно Тимоей Шестопалый.
Въ эту минуту его разсмотрлъ и сгарикъ-плясунъ. Онъ смущенно, испуганно покачалъ головой и совершенно безсознательно проговорилъ:
— А архангелецъ!
Тимоей вдругъ рванулся къ нему, какъ ужаленный, съ горящими глазами, съ исказившимся лицомъ.
— Что ты сказалъ? Что? Архангелецъ? Почему архангелецъ?— крикнулъ онъ, задыхаясь и тряся за шиворотъ старика.— Говори, старая бестія!
— Братцы, что же это!— взмолился старикъ.
Въ толп раздалась голоса:
— А, блудливъ, какъ кошка, трусливъ, какъ заяцъ! Небось теперь душа въ пятки ушла.
— Эта онъ подучилъ тебя въ Архангельскъ послать!
— Хвасталъ! Въ кабак еще намедни бахвалился.
Вс эти возгласы покрылъ одинъ неистовый, грянувшій, подобно грому, крикъ:
— Такъ получай же!
Что-то сверкнуло при лунномъ свт въ воздух. Послышался протяжный вопль:
— О-ой… зарубилъ!..
Толпа разомъ инстиктивно отпрянула, и Семенъ Нефедовъ рухнулъ на землю. Тимоей Шестипалый, тяжело дыша, съ опущеннымъ топоромъ въ рук, стоялъ, не двигаясь съ мста, угрюмо, мрачно, безмолвно. Онъ казался при лунномъ свт блднымъ, какъ мертвецъ. Наконецъ, онъ опомнился, тряхнулъ головой и проговорилъ отрывисто, сквозь зубы:
— Подвернулся… Не теб несъ гостинецъ… Данил Павловичу…
И, обернувшись къ товарищамъ, бросивъ на землю топоръ, Съ тяжелымъ вздохомъ, упавшимъ голосомъ добавилъ:
— Вяжите, православные!..
Толпа очнулась, заволновалась, послышался говоръ сбивчивый, отрывистый:
— Пойдемъ, братцы, отъ грха!.. Чаго вязать? не уйдешь!.. Ну, ихъ!..
И группа начала быстро и значительно рдть.
— Что-жъ, не хотите… самъ заявлюсь въ полицію,— сказалъ тоскливо Тимоей Шестипалый и, никмъ не задерживаемый, побрелъ впередъ…
Въ это время въ одной изъ комнатъ, въ дом Гущина, едва озаренной свтомъ лампады и свтомъ луны, заглядывавшей въ окна черезъ спущенныя тюлевыя занавси, слышался тихій шопотъ двухъ голосовъ. Это былъ шопотъ любви, ласкъ, страсти. Данила Павловичъ не могъ дождаться окончанія игры у себя въ дом и ускользнулъ на свиданіе съ женою, какъ нетерпливый любовникъ. Онъ зналъ, что гости его настолько пьяны, что не хватятся его скоро. Онъ вырвался изъ ихъ компаніи, чтобы побыть хоть часокъ со своей Липой. Возбужденный виномъ, волненіями дня, лаской жены, онъ теперь не могъ думать ни о чемъ, кром своей Липы. Для него не существовало ничего въ мір, кром этой женщины, беззавтно, всецло принадлежавшей ему. Минуты бжали за минутами, а онъ и не думалъ отрываться отъ нея, чтобы вернуться въ свой домъ. Наконецъ, его заставилъ очнуться стукъ въ двери. Служанка Гущина звала Данилу Павловича.
— Что тамъ?— очнулся онъ отъ сладкаго забытья.
— Васъ требуютъ,— послышался отвтъ.
— Кто?
Не дожидаясь отвта, онъ быстро оправился и пошелъ къ двери.
— На станціи что-то случилось. Убійство!— тихо сказала служанка.
— Перепились!— отрывисто проговорись онъ.— Что же мн-то?..
— Тутъ изъ полиціи пришли…
Онъ торопливо вышелъ, переговорилъ съ полицейскимъ и вернулся опять къ своей Лип.
— Что случилось!
— Ничего, кого-то ранили или убили… Извстно, натрескаются и раздерутся… Завтра узнаю…
И вдругъ, что-то сообразивъ, онъ со смхомъ прибавилъ:
— Хоть предлогъ есть остаться, скажу завтра гостямъ, что потребовали по этому длу и продержали почти всю ночь… Это сама судьба устроила, чтобы я не отрывался отъ тебя… никогда, никогда!
Онъ прижалъ къ своей груди головку жены и прильнулъ въ ней губами…

XVI.

Часовъ въ одиннадцать утра Данила Павловичъ ухалъ въ полицейское управленіе, а Олимпіада Пахомовна съ старшимъ мальчуганомъ отправилась пшкомъ въ свой домъ, приказавъ няньк принести туда и младшаго сынишку…
Въ дом еще царила тишина, только въ нсколькихъ комнатахъ слуги прибирали и чистили все приведенное въ безпорядокъ наканун, выметая ворохи окурковъ папиросъ и сигаръ, пробокъ и остатки фруктъ, объдковъ сахарныхъ печеній и конфетъ, обломковъ перебитаго стекла. Паркетные полы были сры отъ приставшаго къ нимъ пепла, отъ нанесенныхъ съ улицы земли и песку: мстами виднлись еще не просохшія черныя пятна отъ пролитаго вина. Въ комнат еще носился запахъ табаку, вина. Олимпіада Пахомовна брезгливо взглянула на этотъ хаосъ и съ упрекомъ замтила прислуг, что нужно было прибрать все раньше. Ей отвчали, что гости поздно разъхались, что и теперь двое какихъ-то господъ ‘започивали’ въ кабинет Данилы Павловича и что Аделаида Александровна тоже ‘изволятъ почивать’ въ угловой диванной. Тамъ и не убирали еще. Олимпіада Пахомовна удивилась. Она думала, что Аделаида Александровна давно ухала домой. Она справилась, давно ли заглядывала къ Аделаид Александровн служанка. Та отвтила, что утромъ. Олимпіада Пахомовна разсердилась. Надо было еще навдаться! Барыня, вроятно, встала уже, ей надо подать мыться, завтракать. Ее встревожило, что она не предвидла того, что Аделаида Александровна можетъ остаться ночевать здсь, и вслдствіе этого не распорядилась ни насчетъ постели, ни насчетъ завтрака. Впрочемъ, вдь было условлено, что если Аделаида Александровна не захочетъ ночью возвращаться въ Одьховатое, то ее тотчасъ же довезутъ до дома Гущина, гд и для нея была приготовлена спальня. Олимпіада Пахомовна пошла сама въ диванную, озабоченная, встревоженная, даже не замчая, что за ея юбку держится ея сынишка…
Аделаида Александровна, полулежавшая на длинномъ кресл, только что проснулась. Она не безъ труда подняла отяжелвшія вки и взглянула, гд она. Кругомъ въ безпорядк стояли стулья, кресла, стоды. На, столахъ и подъ столами были бутылки, рюмки, стаканы, кувшины изъ-подъ шампанскаго съ лежавшими на дн апельсинами. Окурки, пробки, битое стекло, апельсинныя корки, лужи вина были повсюду. Она взглянула на себя: ея измятое платье еще хранило слды пролитаго шампанскаго, брызговъ и потековъ, чернвшихся на свтлой шелковой ткани. Она провела рукой по глазамъ и вздохнула. Въ ея душ поднимались омерзніе, брезгливость, стыдъ при воспоминаніи объ этой ночи! Она сдвинула брови, стараясь припомнить, что же длали, гд были Данила Павловичъ и Олимпіада Пахомовна. Въ памяти вставали другіе образы, а не эти,— какой-то старичокъ съ вставными зубами, съ отвислой мокрой губой, и какой-то розовенькій, какъ парикмахерскій восковой болванчикъ, юноша, твердившій, не уставая, полупьянымъ голоскомъ: ‘Нтъ-съ, ужъ, ваше превосходительство, тутъ не по старшинству’. Но гд же были Данила Павловичъ и Олимпіада Пахомовна? Ихъ не было, все время не было. Опять ей вспомнились отвислыя мокрыя губы, опять послышался полупьяный молодой голосокъ, повторяющій одну и ту же фразу. Что же это, уговоръ, умыселъ? Нарочно оставили ее среди пьяныхъ негодяевъ? Негодяевъ? Вдь это все знакомыя ея, Аделаиды Александровны. Не она ли заигрывала съ каждымъ изъ нихъ, хлопоча устроить дла Данилы Павловича? И устроила, устроила! Да, устроила, и потому онъ бросилъ ее среди этой пьяной компаніи, удалившись въ уютный уголокъ со своей…
Она вздрогнула, заслышавъ скрипъ двери. Ея глаза широко открылись. На порог показалась Олимпіада Пахомовна, слегка усталая, томная, но въ то же время свжая, раскраснвшаяся отъ ходьбы, сіяющая молодостью и счастьемъ, тмъ счастьемъ, которое бьетъ каждому въ глаза, само кричитъ о себ — счастьемъ обжоры среди голодныхъ, счастіемъ наглаго богача среди смиренныхъ бдняковъ. За Олимпіадой Пахомовной виднлось розовенькое личико ребенка, державшагося за ея платье. Лицо Аделаиды Александровны исказилось отъ стыда, отъ негодованія. Она поднялась съ мста и, задыхаясь, не помня себя, вскрикнула:
— Что вамъ надо? Какъ вамъ не стыдно!
Олимпіада Пахомовна, не сразу понявъ, въ чемъ дло, проговорила:
— Я пришла извиниться, что васъ не догадались провести въ спальню…
Аделаида Александровна чувствовала, что у нея захватываетъ дыханіе, и съ усиліемъ, прерывающимся голосомъ произнесла:
— Ребенокъ… Уведите ребенка!..
Олимпіада Пахомовна смутилась, торопливо вытолкнула ребенка за дверь и еще поспшне стала искать воды, услыхавъ прерывистый крикъ близкой къ обмороку Аделаиды Александровны:
— Воды! воды!
Воды не нашлось въ комнат. Олимпіада Пахомовна сбгала за нею и принесла графинъ и стаканъ. Аделаида Александровна, глотая слезы, заглушая рыданія, пила съ жадностью холодную воду:
— Экипажъ!.. Лошадей!..— бормотала она, торопливо отирая лицо, мокрое отъ слезъ.
— Останьтесь, отдохните,— растерянно говорила Олимпіада Пахомовна.
Аделаида Александровна, сдлавъ страшное усиліе надъ собой, взглянула на нее какъ-то сверху внизъ.
— Какая вы низкая, какая вы дурная женщина,— проговорила она.
Олимпіада Пахомовна вся вспыхнула. Она не ожидала этой незаслуженной обиды.
— Не вамъ бы упрекать кого бы то ни было… Я честная женщина, а не какая-нибудь падшая…
Аделаида Александровна съ презрніемъ взглянула на нее.
— Вы — честная женщина? Нтъ, честныя женщины не такія…
— Я не отбиваю чужихъ мужей, а вы…
Аделаида Александровна оборвала ее на полуслов гнвно, почти высокомрно:
— Я… я могу забросать грязью себя, я могу пасть сама, а вы… барышница, вы торгуете честью другихъ для своихъ выгодъ!
Она съ какимъ-то омерзніемъ оттолкнула ее съ дороги отъ двери и прошла мимо нея, возмущенная, негодующая, съ презрніемъ въ душ къ этой честной женщин, стоявшей съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ лица на одномъ мст, точно она хотла спросить:
— Что же я ей сдлала? Отчего она обозлилась!..
Когда она недоумвающимъ тономъ передала Данил Павловичу происшедшую сцену, онъ проворчалъ сквозь зубы:
— Хмель, врно, изъ головы еще не вышелъ! Точно впервые на оргіи была! А впрочемъ, ну ее! Дло теперь сдлано! Вотъ Тимошка былъ пострашне…
И онъ сталъ разсказывать, какъ помиловалъ его Богъ отъ Тимошки Шестипалаго. Олимпіада Пахомовна слушала его съ замирающимъ сердцемъ, вся похолодвшая, забывъ про исторію съ Аделаидой Александровной. Когда онъ кончилъ, она перекрестилась и прошептала:
— Да, видно, Богъ-то слышитъ наши молитвы!
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Совесть, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1884
  2. Беспечальное житье, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1877
  3. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  4. Старые гнезда, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  5. Позолоченный позор, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1894
  6. Падение, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1870
  7. Ртищев, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  8. Над обрывом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
Электронная библиотека