Сергей Горный
Сергей Горный
И.Ф.Анненский
(Листок на могилу)
И.Ф.Анненский
(Листок на могилу)
‘Биржевые ведомости’, утр. вып., 3 декабря 1909 г.
‘Биржевые ведомости’, утр. вып., 3 декабря 1909 г.
И. Ф. Анненский, Горный Сергей, Год: 1909
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Его мало кто знал.
Но те кто знал, — по своему, замкнуто, любили эту странную фигуру нашего официального классицизма, странный, светлый облик на нашей казенной педагогии.
Замкнуто, ибо сам он был сухой, как бы даже черствый, словно заперевший себя и далеко куда-то забросивший ключ.
Директор, генерал, потом инспектор округа — все видные открытые места, где он был как-то слегка, словно подчеркнуто сух, словно что-то прятал, скрывал и застегивал.
И было что.
Мы помним это.
Мы — несколько выпусков гимназии, которую он десяток лет назад вел своей плавной, красивой, теперь сложенной на груди рукой.
Оффициальный мундир чуть-чуть расстегивался, незаметно, слегка, против воли его самого, отслаивалась твердая, ‘нарочная’ кожура, и мы со всем богатством радости в юношеских, бродивших умах, со всей переливавшейся жаждой к искреннему слову слышали, видели, тянулись к тому настоящему, что было спрятано в этом человеке.
И всегда было странно даже потом, спустя много лет, встречать его высокую, прямую, подчеркнутосветскую фигуру и знать сколько настоящей, светлой радости и красоты и пения в этой душе, застегнутой на ‘пуговицы с орлами’.
Именно пения. Только пения.
Это был жрец русского ритма, красоты русского языка, его богатства, гармонии, его выпуклой лепки, кадансов, шопотов и грома.
Еще задолго до нынешней литературной шумихи, до того, как улица разменяла золото Бальмонта на серебро Блока и в медные, пошедшие в народ захватанные пятаки российского модерна, еще задолго до этого, когда Бальмонт только упрямо ковал новый, гибкий, неподавшийся стиль русской речи, вышла любовная, словно зачарованная книга Иннокентия Анненского.
Полная предчувствий, радости и благославления.
Вся она была в музыке слов, прислушивалась к ним, склонялась, перебирала, как женщина цветные камни (и было в руках и в повадке И.Ф. действительно порою что-то мягкое, задушевно-женское), любовалась придыханиями, аллитерациями, всей причудливой, богатой игрой светлых граней.
Всегда ровный, тихий и далекий от улицы, генерал и директор, он остался в стороне от шумного, пестрого карнавала, захватавшего белый мрамор новых форм, но первый, широкий, благославляющий жест этой формам, этим чеканным клинкам отточенной русской речи дала ‘Книга отражений’.
И было это ему легко.
Ибо знал вообще музыку речи, переводчик Эврипида, знаток эллады, искавший и находивший чары этого далекого, красивого, как небо над Акрополем, языка.
Иннокентий Федорович, почему здесь придыхание?
И долго любовный, эстетический ум рылся перед всем классом в психологии Гомера, в переливах речи, в удобстве пропеть ту или иную строфу, пока искомое придыхание не становилось ясным, понятным и узаконенным.
Спи спокойно Иннокентий Федорович. Здесь, под серым небом, мы любим тот голубой шатер над Акрополем, который ты так любил, любил ритм, певучий, ласкающий ритм русской речи, пламенным бардом которой ты так безвременно перестал быть.