‘Русское Богатство’, No 7, 1902
И. Бунин. Рассказы. T. I. Спб. 1902. Изд. т-ва ‘Знание’, Бунин Иван Алексеевич, Год: 1902
Время на прочтение: 6 минут(ы)
И. Бунинъ. Разсказы. T. I. Спб. 1902. Изд. т-ва ‘Знаніе’.
Знакомясь съ разсказами г. Бунина по мр ихъ появленія въ журналахъ, читатель едва ли обращалъ вниманіе на одну черточку, которая сама собою бросается въ глаза теперь, когда они выстроились довольно длиннымъ рядомъ въ сборник. Большой знатокъ и цнитель природы, г. Бунинъ воспринимаетъ ее до того тонко, что въ примненіи къ нему способность ‘слышать дольней лозы прозябанье’ почти перестаетъ казаться поэтической гиперболой. Г. Бунинъ явственно чувствуетъ ‘запахъ’ январской метели, ‘сильный какъ запахъ разрзаннаго арбуза’, онъ обоняетъ ‘металлическій запахъ’ морознаго воздуха, въ яблокахъ, и при томъ именно въ антоновскихъ, онъ отчетливо различаетъ ароматъ осенней свжести… ‘Есть вещи,— говоритъ онъ въ одномъ изъ разсказовъ,— которыя прекрасны сами по себ, но больше всего потому, что они заставляютъ насъ сильне чувствовать жизнь. ‘Запахи особенно сильно дйствуютъ на шсъ’… (стр. 75). Вы видите, что авторъ обладаетъ повышенной, можно сказать необыкновенной, чуткостью, но въ то же время вы замчаете что чуткость эта нсколько особаго рода. У Гл. Успенскаго, напр., или у Гаршина,— писателей, надо думать, не уступавшихъ г. Бунину тонкостью и впечатлительностью натуры,— ничего подобнаго не только встртить, но и вообразить себ нельзя, и нельзя, по всей вроятности, именно потому, что они ‘сильно чувствовали жизнь’…
Какъ ни мелка, съ виду, отмченная особенность г. Бунина, намъ кажется, что она довольно рельефно характеризуетъ этого молодого, хотя въ значительной степени уже опредлившагося автора,— характеризуетъ, по крайней мр, со стороны его писательскаго темперамента, который, прежде всего, ‘не холоденъ и не горячъ’. Вообще говоря, ему одинаково чужды и сильный гнвъ, и сильная любовь. И это тмъ замтне, что въ большинств его очерковъ лирически-описательныя отступленія почти совсмъ подавляютъ еле-тлющій подъ ними повствовательный элементъ, такъ что чаще всего мы имемъ дло не съ ‘разсказами’ въ обычномъ смысл слова, а съ картинками настроеній, съ элегическими набросками, изъ которыхъ иные прямо можно назвать стихотвореніями въ проз. При такомъ ршительномъ субъективизм творчества, съ преобладаніемъ лирическихъ мотивовъ, отсутствіе яркаго темперамента накладываетъ на вс писанія г. Бунина печать нкоторой монотонности. Почти вс они проникнуты какою-то особенной, привычной ему, мечтательной грустью, и въ то же время вс они лишь слегка затрагиваютъ жизненныя отношенія, словно не ршаясь задть ихъ поглубже. Передъ вами какъ будто гладкая поверхность зеркала, въ которой отражаются и лсъ, и тучи, и голубое небо, и которая только изрдка затуманивается слабымъ дыханіемъ человческой жизни…
Неопредленная грусть, владющая обыкновенно г. Бунинымъ, навваетъ ему столь-же неопредленныя, расплывчатыя думы… Вотъ умеръ знакомый автору крестьянинъ, ‘Слдопытъ въ своемъ род, настоящій лсной крестьянинъ-охотникъ’,— и эта смерть вызываетъ въ немъ такія мысли:
‘Умеръ… что-же это значитъ? Исчезъ куда-то. и уже больше никогда не вернется тотъ самый Митрофанъ, который чуть не вчера стоялъ вотъ на этомъ огород, а теперь лежитъ ‘подъ святыми’ и называется покойникомъ, существомъ совершенно изъ другого міра, чмъ нашъ! Какъ все это странно и непонятно!’…
И черезъ дв страницы:
‘Умеръ, погибъ, не выдержалъ борьбы въ этой лсной жизни,— значитъ, такъ надо,— думаю я.— Бушуетъ втеръ, заноситъ насъ снгами.— значитъ, тоже такъ надо!’… (‘Сосны’),
Что-жъ, лсной охотникъ умеръ отъ лсной жизни,— пожалуй вдь и въ самомъ дл ‘такъ надо’,— согласится, вроятно, и читатель, потому что г. Бунинъ, въ конц концовъ, ровнехонько ничего не сдлалъ, чтобы заронить въ немъ хоть тнь сомннія относительно справедливости такого успокоительнаго вывода. Но эта-то успокоительность и вызываетъ нкоторое недоумніе по поводу того, что собственно, авторъ хотлъ выразить этимъ очеркомъ, написаннымъ, если угодно, и тепло, и красиво. Такое-же если не большее недоумніе, и даже съ примсью досады, способны вызывать слдующія размышленія, которымъ предается г. Бунинъ, мчась въ позд желзной дороги:
‘Какой стран принадлежу я…— я, русскій интеллигентъ-пролетарій одиноко скитающійся по роднымъ краяхъ? Что общаго осталось у насъ съ этой лсной глушью? Она безконечно-велика, и мн-ли разобраться въ ея печаляхъ, и мн-ли помочь имъ? Моя собственная маленькая жизнь проходитъ безпорядочно въ мелкой погон за минутами счастья, на которое я тоже имю право, но гд-же оно въ этихъ снжныхъ пустыняхъ? И какъ страшно одиноки мы, безпомощно ищущіе красоты, правды и высшихъ радостей для себя и для другихъ въ этой исполняя свой лсной стран! Какъ прекрасна, какъ двственно-богата эта страна! Какія величавыя и мощныя чащи стоятъ вокругъ насъ, тихо задремывая въ эту теплую январскую ночь, полную нжнаго и чистаго запаха молодого снга и зеленой хвои! И въ то-же время какая жуткая даль’!… (‘Новая дорога’).
Вотъ вамъ опять и запахъ молодого снга, и лсъ, и даль… Но при чемъ тутъ ‘русскій интеллигентъ-пролетарій?’ И характерна ли именно для него ‘мелкая погоня за минутами счастья’? И кто виноватъ: въ ‘безпомощности исканій красоты, правды и высшихъ радостей жизни?’ Тоже, кажется, злополучные лса виноваты,— такъ или почти такъ выходитъ по г. Бунину. Какіе-то обрывки мыслей, какіе-то смутные образы зашевелились въ немъ, да въ томъ-же зачаточномъ состояніи, только уже въ вид плавныхъ, закругленныхъ періодовъ, и вылились на бумагу… Прокладка новаго пути черезъ дремучіе лса, открытіе богатой руды въ выжженной солнцемъ, истощенной недородами крестьянской земл,— это такія явленія, на которыхъ художникъ можетъ и остановиться, мимо которыхъ онъ можетъ и пройти, смотря по тому, куда направлено его вниманіе, какія стороны общественности его интересуютъ. Но г. Бунинъ и мимо не пройдетъ, и не остановится, а только замедлитъ шагъ, полюбуется окружающей природой, слегка вздохнетъ надъ огорченіями людей и прослдуетъ себ дальше…
Такое, не то чтобы равнодушное, а вялое отношеніе къ дйствительности, неспособность — или нежеланіе — сколько нибудь поближе подойти къ реальному смыслу ея явленій, рядомъ съ утонченной чуткостью къ вншнимъ, красочнымъ и т. п. впечатлніямъ, отчасти роднитъ унылую музу г. Бунина съ декадентствомъ. Говоримъ — отчасти, потому что гг. декаденты, особенно россійскіе, доводятъ это курьезное противорчіе до совершенно уродливыхъ размровъ, стараясь по мр силъ окончательно эмансипировать свое ‘искусство’ отъ человческихъ чувствъ и понятій, тогда какъ присущее г. Бунину чувство мры предохраняетъ его отъ нелпостей и не даетъ ему перешагнуть роковую границу декаданса, хотя онъ иногда довольно близокъ къ ней. Любопытно, между прочимъ, отмтить, съ какой отчетливостью это пограничное положеніе, занимаемое г. Бунинымъ, сказывается въ его стил. По примру символистовъ г. Бунинъ питаетъ нкоторую склонность къ необычнымъ оборотамъ, и у него попадаются нсколько замысловатыя выраженія въ род: ‘широкая влажность’ (которую несетъ съ собой втеръ съ водяныхъ пространствъ), ‘невыразимая даль’, ‘грудь дышала широко и емко‘, ‘птухъ сильно и выпукло захлопалъ крыльями’ и такъ дале.
Рядомъ, однако, съ блдными лирическими набросками врод: ‘Новой дороги’, ‘Перевала’, ‘Тумана’, ‘Тишины’, ‘Надежды’ и т. п., боле или мене приближающимися къ типу стихотвореній въ проз, но одинаково не блещущими ни глубиною мысли, ни силою чувства, въ книжку вошло нсколько разсказовъ, подкупающихъ своей безыскусственной и скромной простотой. Здсь авторъ забываетъ о себ, въ своихъ ощущеніяхъ не роется, а ограничивается художественнымъ воспроизведеніемъ того, что онъ видлъ. Пусть кругъ его наблюденій не великъ, пусть темы, затрагиваемыя имъ, не новы, но его переселенцы-хохлы, подымающіеся изъ родной деревушки, чтобы идти въ невдомый безконечно далекій Уссурійскій край (‘На край свта’), деревенскій ддъ, отъ старости и болзней ставшій лишнимъ человкомъ, но все-таки конфузливо ищущій себ какого-нибудь, хоть ребячьяго, дла (‘Кастрюкъ’), обнищалый помщикъ, который на развалинахъ стараго дворянскаго гнзда — ‘тырла’ — коротаетъ жуткіе зимніе вечера въ компаніи съ бывшимъ своимъ денщикомъ, превратившимся въ друга и притомъ единственнаго (‘Байбаки’), и разнаго званія одинокіе, выбитые изъ колеи, придавленные жизнью и хоронящіеся отъ нея лишніе люди (‘На Донц’, ‘Фантазеръ’, ‘Скитъ’) вызываютъ сочувствіе и жалость. Жалость — не больше, но уже и за то спасибо г. Бунину, что онъ пробуждаетъ хоть какое-нибудь живое человческое чувство. До паоса же онъ подымается исключительно въ тхъ пьесахъ, которыя посвящены женской красот и любви къ женщин. Тутъ его краски становятся ярче, замыселъ смле и богаче. Дйствительность и здсь показала ему лишь минутные проблески горячаго свта среди скучныхъ, сумрачныхъ будней (‘Новый годъ’, ‘Поздней ночью’, ‘Костеръ’), но въ этой области онъ даетъ волю фантазіи, въ которой слышится нчто врод голоса страсти, обыкновенно столь чуждой его писаніямъ. ‘Волга’, ‘Осенью’ — вотъ дв вещи, которыя выдляются повышеннымъ въ этомъ смысл настроеніемъ. Въ послдней онъ говоритъ: ‘Было ли въ дйствительности все то, что вспоминается мн? Я не знаю этого, да и нужна ли людямъ только правда и правда?’ Вотъ вопросъ, если и несовсмъ врно выраженный, то все-таки довольно близкій къ тому, надъ чмъ очень и очень не вредно было бы подумать авторамъ столь распространившихся у насъ, въ послдніе годы, очерковъ, эскизовъ и,— да простится намъ это невжливое выраженіе,— боле или мене кургузыхъ отрывковъ. Повидимому, эти господа глубоко убждены въ томъ, что чуть-ли не каждое испытанное ими впечатлніе, какъ бы ни было оно мелко, иметъ самодовлющую цнность и должно быть повдано міру. Повидимому, ихъ никогда не посщаетъ то соображеніе, что бываетъ правда случайная, т. е. не типичная, не обобщенная, не провренная и въ такомъ сыромъ вид представляющая скудный, иногда даже совсмъ сомнительный интересъ… крупица, рудиментъ правды, пригодный только какъ матеріалъ, изъ котораго надо еще создать настоящую, ‘нужную’ (пользуясь выраженіемъ г. Бунина) правду, создать цлесообразнымъ, требующимъ извстнаго усилія, иногда мучительно-труднымъ, но все-же необходимымъ процессомъ творческой переработки. Въ эту переработку вплетается порой и ‘то, чего не было’, но что могло, можетъ или должно быть,— и это никогда не бывшее нердко оказывается ‘нужне’ того, что случайно было… Да, хорошо сдлалъ г. Бунинъ, подойдя къ вопросу о художественной правд, жаль только, что и тутъ онъ остался вренъ себ: небрежно бросилъ обрывокъ мысли и — прослдовалъ дальше… Можетъ быть, однако наброски и отрывки только потому и пишутся, что у ихъ авторовъ и таланта-то хватаетъ не больше чмъ на 5—6 страничекъ нервозно-элегическаго монолога? Не думаемъ, сошлемся хотя бы на ‘Тарантеллу’ того-же г. Бунина: это самый крупный по размрамъ (цлыхъ 56 страницъ), самый простой въ смысл литературной манеры и, въ то-же время, безспорно самый цлостный и выдержанный изъ всхъ его разсказовъ… И врядъ ли для г. Бунина совсмъ ужъ невозможно отодвинуться еще дальше отъ предловъ декаданса въ предлы сознательнаго, бодраго исканія и творчества правды…