Хунхузы, Шкуркин Павел Васильевич, Год: 1924

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Павел Васильевич Шкуркин.
Хунхузы

Рассказы из китайского быта

0x01 graphic

0x01 graphic

Несколько слов

Хунхуз!
У каждого из нас при этом слове возникает представление о кровожадном разбойнике, жестоком грабителе, воре, вероломном обманщике, человеке-звере, чуждом всякого понятия о чести, ненавидящем иностранцев — особенно русских, — и т. д. и т. д., вот ходячее представление большинства из нас о хунхузах.
Всякого вора-китайца, грабителя, убийцу, мы называем ‘хунхузом’, не подозревая того, что настоящий хунхуз оскорбился бы, услышав, что мы величаем ‘красной бородой’ (перевод слова хунхуз) всякого грязного бродягу или разбойника…
В нашем быту нет такого общественного явления, которое было бы похоже на китайское ‘хунхузничество’, поэтому нет и соответственного слова, которое выразило бы более или менее верно это понятие.
Нечто подобное существовало (в более грубом виде) у нас на Дону, Яике и Днепре в XVI-XVII веках, да в Южной Европе и Италии в средние века.
В Китае же, Маньчжурии, да и у нас в Приморья, хунхузы и ныне играют огромную роль в жизни страны, имеющую иногда решающее значение даже в политическом отношении.
Вот почему не только интересно, но даже необходимо познакомиться по возможности детально с тем, что же такое ‘хунхуз’: только разбойник, грабитель, вор, — или нечто другое?..
Всякая характеристика этого любопытного социального явления в Китае будет неточна, поэтому пусть лучше сам читатель сделает свои собственные выводы из ряда предлагаемых рассказов, — объединенных одним общим названием ‘Хунхузы’. Здесь он увидит жестокость, мстительность, человеконенавистничество, разбой с грабежом во всех видах, убийства и т. д., но увидит также верность своему слову, своеобразную честность, рыцарское отношение к женщине.
Одного он только, вероятно, не увидит — подлости и предательства…
Кроме того, ‘хунхузничество’, как бытовое явление, — заслуживает самого глубокого внимания, и должно сделаться предметом серьезного научного исследования.
Предлагаемые рассказы — не беллетристические: они не обработаны с внешней стороны, форма их груба, и изложение не удовлетворяет элементарным требованиям изящной словесности. Но зато все они взяты из жизни, все рассказанные в них случаи списаны с действительности по возможности с фотографической точностью, это — негативы или протоколы. Кое-где лишь изменены имена, т. к. большинство упоминаемых лиц — здравствуют и по сие время.
Рассказы эти разрешите назвать этнографическими.

П. Шкуркин

1919 г.

I.
Отплата

Если вы внимательно взглянете на карту нашего Южно-Уссурийского края с окружающим его районом, то вас удивит одно обстоятельство: на всем протяжении нашей государственной границы, начиная от пограничного столба лит. Л. (севернее оз. Ханка) до столба XI (близ Новокиевского), через нашу границу проходит в сущности лишь одна грунтовая дорога от ст. Полтавской до г. Саньча-гоу.
Есть еще несколько троп от Турьего Рога на Фынь-мишань-цзы, от Барабаша — на д. Тумынь-цзы (которую несколько лет охранял знаменитый Гассан — штабс-капитан 8-го Вост. Сиб. Стр. полка, — турок, взятый в плен в 1879 году, затем крестившийся, женившийся на русской и навсегда оставшийся в России), и две тропы от Седими на речку Тумыньцзы.
И это на протяжении 340 верст!
Само собою напрашивающееся объяснение этого явления — то, что по границе идет, вероятно, труднопроходимый горный хребет. Ничуть не бывало! Горы этого района совсем не так дики, как кажутся, и дорог, связывающих наш Южно-Уссурийский край с прилегающим китайским районом (уезды Хуа-чуань-сянь, Дунъ-нинъ-сянь или Саньчагоу и Ванъ-цинъ-сянь) было бы гораздо больше, если бы этот район… не принадлежал хунхузам. Железная дорога, перерезавшая эти места, в сущности, нисколько не изменила положения дела.
Южная часть нашей пограничной полосы в этих местах заселена главным образом корейцами — русско-подданными, северная — казаками, и по берегу оз. Ханка — крестьянами. Отношения между нашим и зарубежным китайским населением установились весьма странные: не то состояние войны, не то вооруженный мир. Постоянные столкновения, жалобы с нашей стороны на нападение хунхузов и пр. А между тем, те же казаки сплошь и рядом нанимаются к китайцам охранять маковые поля ‘от хунхузов’ в период сбора опиума — в июле месяце: турий-рогцы, например, еще недавно (до появления на р. Мурени китайцев-переселенцев, не хунхузов) пользовались и лесом по ту сторону границы, и рыбу ловили, беспрепятственно охотились и т. п. Это им разрешалось, во-первых, потому, что они были покладистее казаков, а во-вторых — потому, что в северной части этого района, с китайской стороны, нет золота.
Южнее же, примерно начиная от Сяо-Суйфыня, — горы почти сплошь золотоносны, и водворившиеся там ‘хунхузы’ были бы недурными соседями при одном условии: чтобы никто из ‘посторонних’ не проникал к ним ни с нашей стороны, ни с китайской.
Вот этот-то переход через границу, стремление ‘поискать’ там кой-чего, а при случае и ‘молча попросить’ что поценнее, — и являются основными причинами столкновений. И в самом деле: выросли панты у оленя, или осенью ревет изюбрь, или мясо нужно — а у Барабашевской Левады кабанов столько, что хоть в хлев загоняй… Ну как тут не пойти на охоту? Пойдешь и забредешь за границу. А как ее определишь, где эта черта? Южнее еще под Барабашей по пограничной черте тропа есть, а дальше к северу она ничем не обозначена, так что многих пограничных столбов и найти нельзя.
Словом, ‘хунхузы’ от наших отмежевались, не смей ходить сюда. И пока это требование исполняется, — все благополучно, раз оно нарушено — столкновение почти неизбежно.
Особенно часты посещения хунхузов местности около поселка А. Это объясняется тем, что казаки поселка отличаются особой ‘предприимчивостью’.
Был в этом поселке казак Бухрастов, состоятельный хозяин и местный кулак, недолюбливаемый даже своими односельчанами за свою крутость и чрезвычайную скупость. Молва довольно определенно приписывала его богатство охоте на ‘фазанов’ (т. е. китайцев) и на ‘белых лебедей’ (корейцев).
В один год в июле, — было это уже лет пятнадцать тому назад, — Бухрастов подобрал человек пять своих приятелей и пошел с ними на охоту. Вернулся дней через шесть, мяса не привез, — но охота была удачна: несколько корешков женьшеня, пару хороших оленьих пантов, уже сваренных, да горсточку золотого песку привез Бухрастов домой, — и все выгодно сбыл китайцам в Саньчагоу.
Был у Бухрастова сын — Митя, мальчик лет десяти, шустрый, бойкий и своевольный мальчик, в котором отец души не чаял. Однажды мальчик, очень любивший лошадей и бывший уже недурным наездником, поехал верхом по тропе на запад и забрался довольно далеко в горы. Попались ему навстречу три китайца, тоже верхами, и спросили мальчика, куда он едет. Тот ответил, что никуда — просто гуляет. Когда китайцы похвалили его коня, довольный мальчик разговорился, рассказал, кто он такой, и похвастал, что его отец — самый богатый казак в поселке. Китайцы кое-как говорили по-русски, а Митя, как и все местные казачата, — болтал немного по-китайски, так что они хорошо понимали друг друга.
Затем китайцы что-то потихоньку переговорили между собою, и, повернув коней назад, предложили мальчику ехать к ним ‘в гости’. Митя стал отказываться, но китайцы, продолжая его уговаривать, успели сначала завладеть поводом от его коня, а затем заставили его обменяться конями с одним из китайцев и быстро поехали на запад.
Мальчик увидел, что дело плохо, и обдумывал, нельзя ли бежать, но скоро убедился, что это невозможно: бывший под ним китайский конь совсем его не слушал и ни под каким видом не хотел уходить в сторону от остальных коней.
Китайцы несколько раз бросали тропу и уверенно пробирались целиком без пути, между горами, видно было, что местность им отлично знакома. Стало уже темнеть, когда китайцы остановились в глухом лесу около ‘дуй-фанцы’ (зверовой избушки) и сняли с седла измученного Митю.
В фанзе было человек десять китайцев: часть их сидела на кане (нары), куря трубки, другие — лежа курили опий, при слабом свете невыносимо чадивших масляных светильников можно было различить несколько ружей, повешенных на стенах или лежавших в углу у кана.
Мальчик понял, к кому он попал, и испугался, но он знал, что перед хунхузами нельзя выдавать своего страха, — и поэтому бодрился. Приехавшие китайцы что-то докладывали пожилому китайцу со злым испитым лицом и родинкой на левой щеке, — по-видимому, их предводителю, — причем не раз упоминалась фамилия ‘Бухэласту’, Бухрастов.
Митю поставили перед предводителем, и последний через одного из приехавших китайцев стал подробно расспрашивать про отца, его занятия, богатство и т. п. Мальчик осторожно отвечал, инстинктивно понимая, что неосторожным ответом он может повредить отцу, и недоумевал, почему китайцы были так довольны, когда узнали, что он единственный сын у отца.
Ему дали поесть и положили спать на кане между китайцами.
Растянувшись на теплом кане, сжатый с двух сторон соседями, Митя стал строить планы, как бы бежать отсюда, но, с одной стороны, он увидел, как сменялся часовой, очевидно, окарауливавший фанзу снаружи, а с другой — Митя и не заметил, как он, измучившийся днем, крепко заснул и проснулся только утром, когда все китайцы были уже на ногах.
Мальчика перевели в боковую пристройку без окон и заперли двери на замок. С этого момента его стали очень плохо кормить и грубо обращаться, а когда мальчик попытался раз бежать, — его жестоко избили и, продержавши целые сутки связанным, — пригрозили, что если он еще попробует бежать — то, помимо телесного наказания, он все время будет лежать на сыром грязном земляном полу связанным по рукам и ногам… Этого мальчик боялся больше всего, и больше не делал уже попыток бежать.
Между тем, обеспокоенный пропажей сына, отец Бухрастов всюду его разыскивал. Нашлись люди, которые видели, как мальчик скакал на своем любимом гнедом коне, направляясь к горам. Соседи успокаивали отца, говоря, что, вероятно, конь сбросил мальчика, и он скоро пешком вернется домой, но прошел день, два, три — не возвращались ни мальчик, ни Гнедко.
На четвертый день мальчишка-казачонок пришел с поля и принес листок китайской бумаги, сказав, что эту записку ему отдал какой-то китаец и велел отнести Бухрастову.
Бумажку принесли Бухрастову. Он развернул ее и увидел русские каракули, написанные карандашом: ‘Бухоластофу мало-мало капитана’, — разбирал он.
‘Тебе шибко хунхуза есть тебе хочу сына назад ходи первый сонца восьмой месяц положи десять тысяч рубли сопка дорога первый бога фанза’.
Казакам, прослышавшим про записку и привыкшим к языку китайцев, не стоило труда расшифровать записку:
‘Уряднику Бухрастову. Ты — разбойник. Если ты хочешь, чтобы твой сын вернулся, — то первого августа (по китайскому календарю) положи 10 000 рублей в кумиренку, стоящую на первом перевале по дороге в горы’.
Бухрастов очень любил своего сына, — но деньги любил еще более. Кроме того, у него, быть может, и не было такой суммы… Поэтому он на другой же день написал хунхузам ответ, клятвенно уверяя, что у него нет и пятой части требуемой суммы, затем, захватив для охраны двух односельчан, он поехал по известной уже нам тропе, на которой, верстах в десяти от поселка, стояла маленькая кумирня. Такие кумирни строятся китайцами в честь местных духов гор почти на каждом перевале, они обыкновенно не выше двух-трех аршин, а то и меньше. К задней стене внутреннего помещения приклеено изображение одного или трех божеств, перед ним стоит чашка с пеплом, в который втыкают курительные палочки, — или же просто лежит камень.
Бухрастов с товарищами подъехал к кумирне, на переднем фронтоне которой красовалась отлично высеченная в сером кирпиче надпись: ‘Гэнъ-гу-и-жэнь'[ В общепринятой транскрипции китайских слов буква Ъ (твердый знак) обозначает носовое произношение предыдущей буквы Н, а буква (ять) — резко йотированное Е. Поэтому избежать букв Ъ и в передаче китайских слов совершенно невозможно. Авт.] (Был в древности один человек). Казаки слезли с коней и Бухрастов положил свое ответное письмо в кумирне под чашку с пеплом.
Казаки внимательно осмотрелись кругом — нигде не виднелось ни души. Было тихо и спокойно, и только вершины высоких отдельно стоящих дубов, — остатков когда-то росшего здесь сплошного леса, — своим шелестом возбуждали в душе какое-то жуткое чувство, которое испытывается обыкновенно в лесу и на кладбище.
Казаки двинулись в обратный путь и не заметили, что пара зорких глаз не пропустила ни малейшего их движения…
Через два дня Бухрастов попросил одного из своих товарищей съездить к кумирне проведать — взято ли его письмо или нет. Казак приехал к кумирне и заглянул в нее — там ничего не переменилось, конечно — письмо Бухрастова нетронуто… Но каково же было его удивление, когда он, приподняв чашку, — увидел вместо бывшего здесь раньше белого листа бумаги, — лежащий китайский конверт с красной полосой посредине! Очевидно, — это был ответ.
Казак взял письмо и спешно двинулся назад.
Бухрастов с трепетом разорвал конверт и прочитал написанные по-русски прежним же почерком каракули:
‘Тебе шибко машинка есть нова месяца первый сонца тащи пять тысяч. Моя кончай меняй нету. Деньги нет тебе сынка ей бога помирай есть’.
Смысл письма был слишком ясен — Бухрастов решил уже в душе выполнить требование хунхузов, — но предварительно поехал заявить начальству — поселковому и станичному атаманам. Те оба в один голос стали его отговаривать, уверяя, что можно и мальчика спасти, и деньги сохранить, нужно только обмануть хунхузов.
Бухрастов согласился, и они сообща выработали план действий. Решено было в назначенное хунхузами время положить на указанное место пакет с белой бумагой, — и в то же время незаметно окружить местность вокруг кумиренки. Хунхузы пришлют одного из своих взять деньги, захватить этого хунхуза будет нетрудно, и тогда, конечно, хунхузам придется выпустить мальчика, чтобы добиться освобождения своего пленника.
Так и было сделано. Срок наступал через два дня. Целая ватага казаков во главе с поселковым атаманом поехала в горы, человек шесть из них спешились, не доезжая с полверсты до кумиренки, чтобы незаметно оцепить местность, а остальные шагом въехали на самый перевал.
Все по-прежнему было тихо, только изредка перекликались какие-то птицы. Нигде не было видно ни души.
Бухрастов положил толстый пакет с бумагой под чашку в кумирне, вместе с товарищами спустился с перевала и, медленно отъехав версты две, — остановился и стал ожидать, когда засада приведет хунхуза, ведь хунхузы теперь наверно установили наблюдение за кумирней и должны уже знать об их приходе!
Прошел час, два, три. Наступил вечер. Уже стемнело, — а с западной стороны все не слышно никакого шума.
Бухрастов сильно волновался. Наконец послышались шаги — это вернулась засада, никого не захватив. Смущенные люди заявили, что сидеть или лежать всю ночь в лесу под росой им было невмоготу, они решили спуститься вниз и обогреться, — но перед уходом решили удостовериться, на месте ли ‘деньги’.
Пакет исчез…
Обезоруженные казаки не знали, что делать. До утра судили-рядили, а утром осмотрели все кругом — но никого не нашли и вернулись домой.
Станичный атаман, к которому тотчас поехал нарочный с донесением, — очень встревожился и решил, что нужно выручать мальчика силою.
На другой день собрался отряд казаков человек в пятьдесят с ружьями, который двинулся по тропе на запад и скоро втянулся в горы.
Ехали казаки неуверенно — ближние места они знали хорошо, а дальние — плохо, кроме того, и хунхузов опасались. На другой день они разыскали в лесу зверовую фанзу.
Страшное зрелище ожидало их. Перед фанзой к стволу дерева был привязан труп Мити, зверски убитого…
Убийцы, конечно, разысканы не были.
Все новости в городах разносятся неизвестно как, — но чрезвычайно быстро, и скоро все хунхузские общины, жившие на двести верст в окружности, знали о случившемся.
Дня через три к атаману шайки, убившей Митю, явился высокий рябой китаец в сопровождении двух вооруженных телохранителей, и, обращаясь к нему, сказал:
‘Ли да-га-да (т. е. Ли, по прозванию Большая бородавка)! Ты недостоин звания ‘независимого храбреца’ (так себя называют хунхузы). Убирайся со своими людьми вон из этих гор и навсегда!’
— Ты, ты… а ты кто такой? — закричал взбешенный атаман.
— Я — Чжанъ Лао-эръ, — спокойно ответил пришедший.
— Чжанъ ма-цзы, Чжанъ ма-цзы (т. е. рябой Чжанъ), пошел почтительный шепот между присутствующими хунхузами, а Ли да-гаду точно холодной водой облили. Он поклонился и сказал:
— Слушаю, господин!
Рябой Чжанъ был главой самой большой хунхузской общины и владельцем самой богатой золотой россыпи этого района, но жил он значительно южнее, — и поэтому северные общины в лицо его не знали. Но одно имя его внушало почтение и страх, и ослушаться его приказания еще никто не осмелился.
Чжанъ Лао-эръ спокойно повернулся и вышел, провожаемый почтительными, хотя и злыми, взглядами шайки Ли да-гады.
Через день Ли со всеми своими людьми, забрав все, что только мог унести с собой, и сожегши то, чего не мог взять, — ушел куда-то на запад. По слухам, он где-то за Бодунэ и сейчас грабит монголов.

II.
Старая хлеб-соль

Лет за пять перед великой войною, почти на всех наших лесных концессиях в Маньчжурии усиленно стали пошаливать хунхузы, облагая податью (правда, не очень значительной) китайские артели, работавшие на концессиях, — а иногда требовали и от администрации доставления им провизии, одежды, патронов, ружей и т. п.
Оперировали, большею частью, мелкие шайки, но иногда в том или другом районе собирались такие значительные скопища, что против них посылались и наши отряды, и китайские войска. Наши — большею частью возвращались благополучно назад, не имея возможности догнать заблаговременно предупрежденных хунхузов, китайские же — или били хунхузов, или сами бывали биты.
Однажды шайка хунхузов нагрянула на китайскую артель на концессии С. Рабочие или не могли, или не хотели удовлетворить требований хунхузов, ссылаясь на контору, не приславшую муки и прочих припасов.
Тогда главная партия хунхузов ушла из становища, а часть их пошла к конторе и, подстерегши указанного им китайскими рабочими русского десятника этой артели, — схватили его, порядочно избили, так как он сопротивлялся, и повели его к предводителю.
Положение десятника было незавидное: он сопротивлялся, поэтому знал, что его без солидного выкупа наверное не выпустят, но возможно, что ему грозит что-либо худшее…
Привели десятника в зверовую фанзу, выстроенную когда-то орочоном или гольдом-охотником, и поставили, связанного, перед главарем, сидевшим на нарах за столом, уставленным китайскими блюдцами с едой.
— Тебе почему мука не тащи? — обратился к нему по-русски главарь шайки.
— Контора получай нет, Харбин посылай нет, — отвечал перепуганный десятник.
Хунхуз стал внимательно всматриваться в десятника.
— Тебе Федор Ванич?
— Да, это я.
— Тебе мадама Марья? — продолжал спрашивать хунхуз.
— Верно, — отвечал десятник, а сам думает: ‘И откуда он меня да и Марью знает? И для чего спрашивает? Как бы еще хуже чего не вышло!’
Хунхуз отдал какое-то приказание — и веревки, стягивавшие локти десятника, были тотчас сняты.
— Садись, мало-мало кушай!
Изумленный десятник присел, и, так как он ничего с утра не ел, — то, пересилив страх, принялся за еду, недоумевая, зачем его хунхуз кормит, быть может, перед смертью?
‘Хозяин’ отдал еще какое-то распоряжение, и тотчас были принесены все вещи, отобранные у десятника и, между прочим — призовые серебряные часы, полученные им еще на военной службе.
— Бери твоя, — сказал хозяин.
Десятник все больше недоумевал. Хунхуз улыбнулся:
— Тебе мало-мало думай! Четыре года назад тебе работай на Яблони у К.? — и хунхуз назвал фамилию крупного лесопромышленника.
— Работай!
— Тебе помнишь Василия, что рука топор ломайла, другой десятник говори — твоя нельзя работай, — цуба Харбин! Тебе Марья говори — его Харбин ходи — кушай нет, — помирай есть! Марья шибко хорошо лечи — один месяц Василий работай есть!
Десятник вспомнил — действительно, был такой случай несколько лет назад, когда один из рабочих-китайцев поранил себе руку. Китайца хотели рассчитать, но его жена заступилась за рабочего и, приобретя кое-какие сведения о перевязках во время своей службы сиделкой в больнице, — стала сама ‘лечить’ больного. На ее счастье, рука быстро зажила без особых осложнений, рабочий скоро ушел и о нем все забыли.
— Смотри! — сказал хунхуз и протянул левую руку. У основания большого пальца тянулся большой шрам.
Тогда только десятник догадался, кого он видит перед собою, и сладкая надежда на спасение заставила забиться его сердце.
— Ну, — продолжал хунхуз, — бери твоя вещи и ходи домой. Скажи Марья — шибко хорошо!
И он опять отдал какое-то приказание своим подчиненным.
Через несколько минут десятник в сопровождении двух хунхузов-проводников пробирался через лесную чащу кратчайшим путем к своей конторе.
В тот же день вечером предводитель хунхузов потребовал в свою фанзу одного из конвоиров, сопровождавших десятника.
— Ты исправно доставил десятника домой? — сказал он.
— Да, исправно, — отвечал хунхуз.
— Почему же ты не доложил мне по возвращении? — уже строже спросил атаман.
— Мы только что вернулись, Да-лао-! — смутился тот.
— А как у тебя очутились часы десятника?
Хунхуз помертвел, из-за косого борта его куртки предательски высовывался кончик серебряного брелока в виде перекрещивающихся ружей, — тот самый, который висел на конце цепочки от часов у десятника.
— Мне… мне… подарил их десятник, — лепетал растерявшийся вконец хунхуз.
— А я что приказал?
— Да-лао- , великий господин! Я виноват!
Через пять минут хунхуз был расстрелян, а на другой день какой-то китаец вызвал десятника из конторы, отдал отобранные у него накануне одним из его проводников часы, и, рассказав все случившееся, — быстро скрылся.

III.
Серьги

…Хунхуз хунхузу — рознь… Правда, в тех шайках, где хозяин ее, по вашему атаман, поддерживает строгую дисциплину — в таких шайках случаев бессмысленной жестокости, ненужных убийств или грабежа бедных людей почти не случается, но там, где дисциплина слаба, каждый хунхуз может своевольничать и творить всякие безобразия. А если в такой шайке атаманом сделается еще человек без всякого чувства совести и чести, то тогда не только богатым людям, но и нам, бедным крестьянам-земледельцам, часто приходится очень плохо. Тогда одна только надежда на наши ‘туань-лянь-хуй’, т. е. ‘обученные военному делу общества’, так называют у нас деревенские добровольные милиции, цель образования которых — именно защита от хунхузов. Вы ведь знаете, что солдат у нас мало, да и расквартированы они там, где как раз хунхузов мало, или их совсем нет, кроме того, солдаты очень неохотно дерутся с хунхузами: то ли им неохота рисковать собой ради нас, то ли неловко идти против своих бывших ‘братьев’. Между солдатами ведь много бывших хунхузов. Во всяком случае, если на кого мы надеемся, — то только на нашу милицию.
То, что я хочу рассказать вам, случилось в деревне Чао-янъ-гоу, на южной дороге от Омосо к Нингуте. Дорога эта идет по правому берегу верхнего течения реки Муданьцзяна, до его впадения в прелестнейшее во всей Маньчжурии озеро, называемое Биртынь или Да-ху. И хотя именно здесь-то и зародилось маньчжурское государство, но рассеянные всюду валы и городища представляют собою остатки не маньчжурских городов, а какого-то другого, более древнего государства, существовавшего на этом месте до маньчжур, Бохая, что ли. Кое-где остались здесь еще старые усадьбы настоящих маньчжурских семей, говорящих у себя дома по-маньчжурски, но у них ничего о старине узнать нельзя, потому что они народ все необразованный.
И места же здесь красивые! Все лес и горы, но не те дикие и непроходимые горы, которые, говорят, тянутся дальше на восток, — а целый, донельзя запутанный лабиринт невысоких хребтов, отдельных сопок, перевалов, ущелий и долин с бесконечным количеством чрезвычайно извилистых рек, речек и ручьев. Мест, удобных для пашни, не так уж много, но лесу, а в лесу зверя — сколько угодно.
Кругом на много верст, на север и запад, до Нингуты и Гирина, а на восток и юг, Бог знает, до какого места — нет крупных городов и поселений, а следовательно, нет и солдат.
Словом, этот край — благодатное место для хунхузов.
Они здесь всегда водились, есть и теперь.
Солдат в этих местах, как я говорил — почти нет, да и слава Богу — без них лучше. Поэтому для защиты от хунхузов, как в нашей деревне, так и в соседних: Гуанъ-ди, Гань-цзы, Ша-хэ-янь-эръ, Да-дянъ-цзы, Да-шань-цзуй-цзы и т. д., везде образованы отряды туань-лянь-хуй. Мне только что минуло шестнадцать лет, я тоже поступил добровольцем в наш деревенский отряд и с гордостью, хотя и обливаясь потом, таскал старую берданку во время наших редких строевых учений.
Дома у моего отца было большое хозяйство, всего было вдоволь — знаете, как в зажиточных китайских усадьбах: и хлеб свой, и скот есть, и огород, сами ткали и красили дабу, сами и водку гнали. Ну словом, как у вас говорится — была в доме полная чаша. Работников у нас было несколько человек, но отец заставлял меня и братьев работать наравне с работниками.
Однажды мы с отцом были в фанзе. Кто-то со двора крикнул, что свиньи ушли в поле. Отец взглянул на меня — я понял и тотчас побежал, чтобы загнать свиней домой. Но, когда я их гнал, то увидел, что наши кони также забрели на дальнее поле, засеянное гаоляном. Поэтому, загнавши свиней, я побежал за лошадьми. Но хитрая скотина, увидев меня, стала потихоньку уходить все дальше и дальше, так что я должен был сделать круг версты в две, чтобы обойти их.
Только что я собрался было гнать коней домой, как случайно я увидел в стороне, по дороге на Да-дянь-цзы, медленно ехавших гуськом шестнадцать верховых людей. Я испугался, потому что у каждого из них были ружья за спиной, и я упал между грядками гаоляна, но так, чтобы мне было все видно. Как только они скрылись за складкой местности, я бросился бегом домой и рассказал отцу.
Сомнения не было, что это были хунхузы — кто же ездит с ружьями в наших краях? Отец тотчас дал знать начальнику нашей милиции Ли Юнъ-си. Тот в одну минуту собрал весь наш отряд, и мы бегом, прямым путем через поля, направились наперерез.
Дорога на Да-дянь-цзы делала здесь большой крюк, и на ней было несколько топких мест, так что хунхузы должны были задержаться, и мы успели раньше их добраться до глубокой промоины, находившейся около дороги и заросшей кустарником. Тут мы и залегли.
У нас было четыре фальконета — знаете, огромные ружья, заряжающиеся с дула круглыми пулями в полтинник величиной. У других были берданки и несколько крупнокалиберных шомпольных ружей. Мы удобно разместились по краю рытвины, зарядили ружья и условились, что по первому крику фазана мы прицелимся, а по второму крику — сразу выстрелим. При этом было точно распределено, кому стрелять в первого хунхуза, кому — во второго и т. д., до последнего.
Прошло немного времени — показались хунхузы. Я волновался страшно, впиваясь глазами в крупного хунхуза, ехавшего в самом конце: мне, как младшему, поручено было стрелять в последнего.
Хунхузы беспечно подъехали почти вплотную к нам, изредка перекидываясь отдельными словами. Ветер был от них в нашу сторону, а то, может быть, их кони почуяли бы нас. Наша позиция была отлична: все хунхузы были как на ладони, кроме последнего.
Раздался удивительно естественный крик фазана. Я растерялся было, забыв, что это означает, но вид моего соседа, прицелившегося в кого-то, вернул мне память. Я торопливо приложил щеку к прикладу и стал наводить ружье, но что-то застилало мне глаза. Хунхузы, услыхав крик, все повернули головы в нашу сторону, некоторые придержали коней. Раздался второй крик — и страшный залп оглушил меня. Шум, крик, брань, конский топот и застилавший все дым так меня перепугали, что я сполз глубже в рытвину…
Когда через момент я выглянул, то увидел, что мои товарищи вылезли наверх и осматривают лежащие на дороге тела убитых и умирающих. Пятнадцать человек остались на месте, и только шестнадцатый, в которого я стрелял, убежал пешком в кусты, и мы его не поймали. Лошадь же его, раненая мною в ногу, ковыляла на трех ногах и жалобно ржала. Остальные кони разбежались, но недалеко.
Коней скоро переловили, оружие хунхузов и то, что у них было при себе ценного, отобрали, трупы зарыли — и дело с хунхузами, казалось бы, было кончено.
На деле же вышло не совсем так…
Жил у нас в Чао-янъ-гоу крестьянин, по имени Фанъ Лао-эръ. Усадьбы у нас не сгруппированы все вместе, а разбросаны на несколько верст, его же фанза была крайняя, в одном из боковых распадков и в стороне от дороги, так что к Фану очень редко кто заглядывал из наших односельчан. Поэтому никто из нас и не знал, что через несколько дней после столкновения с хунхузами, к Фану пришел его побратим, некто Чжанъ, с которым Фанъ лет десять тому назад сделал ‘кэ-тоу’, т. е. заключил братский союз. Вскоре после этого Чжанъ куда-то исчез, и Фанъ с тех пор его не видел. Теперь же, когда Чжанъ вернулся, Фанъ, согласно китайским обычаям, ласково встретил своего названного брата, и, так как у последнего не было определенной работы, то он поселился пока у Фана.
Как-то утром захожу я к Фану по делу и вижу, что вместе с Фаном на кане сидит какой-то коренастый человек средних лет и ест початок кукурузы. Лицо его как будто мне знакомо, но где я его видел, вспомнить не могу. Я поздоровался с хозяином и гостем, присел на кан и, как полагается, из вежливости спросил гостя:
— Вы, кажется, кушаете бао-эръ-ми? (т. е. початок кукурузы).
К великому моему изумлению, он сердито посмотрел на меня и ответил:
— Бу-ши, во кэнь му-тоу, т. е. ‘нет, я грызу дерево’…
Я не понял, но, как младший, не посмел расспрашивать, и, сделав свое дело, вернулся домой. Тут я рассказал отцу о госте Фана и об его странных словах. Отец почему-то встревожился и тотчас послал за нашими двумя соседями, которые оба служили в нашей милиции, и заставил меня повторить рассказ.
Оба гостя также взволновались и тотчас пошли к нашему начальнику, Ли Юнъ-си.
Я обратился к отцу за разъяснениями. Отец улыбнулся:
— Да разве ты не понимаешь, что ты обидел человека?
— Как, я? Я ничего не говорил, наоборот, был очень вежлив…
— Ты сказал ему ‘бао-эръ-ми’, т. е. ‘зерна кукурузы, обернутые листьями’, потому что слово ‘бао’ значит обвернуть, т. е. спутать, связать чем-нибудь, например веревками. А ты разве не слыхал, что хунхузы никогда не говорят неблагоприятных для себя слов, чтобы этими словами не накликать на себя беду, а заменяют их другими, условными выражениями, как было и в данном случае: грызть дерево — это и значит есть початок кукурузы.
— Так, значит, этот человек — хунхуз? — вскрикнул я, пораженный.
— Выходит, что так!
В это время послышались шаги, и к нам в фанзу вошел Ли Юнъ-си и оба соседа. Ли расспросил меня хорошенько. Затем, посоветовавшись с отцом и соседями, решил, что, прежде чем принять какие-либо серьезные меры, нужно послать к Фану на разведку.
Выбор его пал на жившего поблизости домохозяина Энь Цзя-ю, человека хитрого и осторожного.
Ли так и сделал: он пошел к Эню и приказал ему отправиться к Фану и разузнать, кто у него живет. Но при этом Ли умолчал о том, что я ему рассказал.
Часа через два Ли, взволнованный, пришел к нам и говорит:
— Удивительное дело! Энь вернулся и говорит, что у Фана никого не
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека