Книгоизд-во ‘ЗАРЯ’
Москва — 1913 г.
Сатанизмъ
М. Арцыбашевъ, Н. Абрамовичъ, Пшибышевскій, Брюсовъ, Сологубъ, д’Оревильи и др.
Н. АБРАМОВИЧЪ.
Н. АБРАМОВИЧЪ.
ХУДОЖНИКИ САТАНИЗМА
ХУДОЖНИКИ САТАНИЗМА
ОЧЕРКЪ.
I.
II.
* * *
Художники сатанизма, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1913
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Твердое творчество художниковъ-жизнехулителей, находившихъ въ мір смена Дьявола, изъ которыхъ рождаются цвты зла, порока и оскверннія,— это творчество не есть подлинное служеніе злу извращенныхъ и безумныхъ душъ, а скоре является безжалостнымъ анализомъ всхъ элементовъ жизни, въ томъ числ самыхъ тайныхъ, скрытыхъ и темныхъ. При подобной художественной аналитической работ развивается спокойное вниманіе ко всякимъ кошмарамъ и ужасамъ, надругательствамъ надъ душой и искаженіямъ жизни.
Достоевскій, Ропсъ, Бодлеръ, Гюйсманъ, Барбье д’Оревильи останавливали свое художественное вниманіе на безличной стихійной сил сладострастія въ ея жизнеубивающихъ, отвратительныхъ проявленіяхъ. И въ этомъ смысл художественный экспериментъ со старикомъ Карамазовымъ напоминаетъ соотвтствующіе опыты Ропса съ его женскими обликами проституціи, похоти и содомическаго разврата.
Мутный потокъ существованій въ каменной скученности гигантскихъ городовъ, потокъ, загнивающій въ этой духот, спертости, затхлости, даетъ художнику страшную сложность всевозможнаго матеріала самыхъ низменныхъ и сатанинскихъ переживаній. Здсь наблюдаетъ художникъ муть извращеній, уродливые извороты, которые принимаетъ теченіе задержанныхъ и искаженныхъ природныхъ силъ.
Причемъ большей частью художники-воспроизводители этихъ кошмаровъ не только не отвращаются съ презрніемъ отъ всхъ этихъ низинъ, этого дна, но, наоборотъ, словно зачарованные ея кошмарами, пытливо и глубоко всматриваются въ эти паденія и зарисовываютъ жизнь зла, хаосъ, порокъ, растлніе, спокойную безнадежность гнусной придавленности кошмаромъ, знойное вяніе яда, въ которомъ отравляются, задыхаются и гибнутъ.
Фелисіенъ Ропсъ, художникъ блудницы, объективировалъ въ разнообразнйшихъ образахъ своей жрицы Астарты демоническую силу Сладострастія.
Сила ироническая, грубо-смющаяся надъ всмъ человческимъ, въ которой слышится неумолчный мефистофельскій хохотъ, сила, которая топитъ огненную духовность, свжую стихійность, дтское очарованіе, музыку влеченій къ красот въ уродливомъ, въ нелпо-смшномъ и безобразномъ… Въ хаосъ жизни огромнаго города, гд копошатся милліоны изуродованныхъ существованій, нкто, ‘Сятель’, бросаетъ съ вышины маски женщинъ, какъ смена царящаго грха. О, какъ въ этой знойно-спертой и удушливой атмосфер распустятся и взойдутъ смена сладострастія, какими яркими и огромными чашами раскроются ихъ цвты, какъ наполнится міръ одуряющимъ ядомъ ихъ аромата!
Неприкрытое голое отвращеніе обнажается въ этихъ воспроизведеніяхъ человческаго Содома. Не любовь, не страсть, а уродливая проституція улицъ большихъ городовъ живетъ и отвратительно дышитъ здсь. Ужасна сила Дьявола, нелпо ухмыляющагося надъ міромъ! Весь міръ подъ его силой — какъ гнусный храмъ проституціи. Низведено въ омутъ отвращенія и грязи тло. И сама стихійная животность, безсознательная и въ своей безсознательности невинная, осквернена и заражена демонскимъ уродливымъ сознаніемъ, впитывающимъ по капл сладость оскверненія и ужаса, низводящимъ къ бшеному потоку распаленныхъ грубыхъ влеченій душу, словно крестя ее новымъ дьявольскимъ крещеніемъ въ омут порока и зла.
Сладострастіе топитъ въ себ религіозность, богохульно сливаясь съ ней, топитъ душу, умъ, живое чувство, внося въ жизнь разложеніе и оставляя одинъ остовъ ея, голый скелетъ. Нтъ Христа, онъ замненъ острой пыткой чувственнаго влеченія. Нтъ простой здоровой тлесной красоты, потому что подъ сладострастнымъ взглядомъ Дьявола въ прекрасномъ тл копошатся черви гніенія.
И нтъ самой жизни, ибо сладострастіе соединяется съ темной силой смерти и танцуетъ вмст съ ней надъ міромъ танецъ уничтоженія. Дьяволъ отравляетъ вс источники жизни и уничтожаетъ жизнь черезъ сладострастіе.
При этомъ Ропсъ безстрастенъ, какъ сама темная сила, воспроизводимая имъ. Но какъ реагируетъ человческая душа на весь этотъ хаосъ, на всю эту боль и тьму?— Документы души и ея жизни въ этомъ хаос оставилъ намъ Бодлеръ.
Разбитый кошмарами и тяжестью двойственнаго грубаго, порой безумнаго міра Бодлеръ уходитъ въ художественное затворничество своего кабинета, украшеннаго картинами Делакруа, чтобы оттуда, изъ этой тишины, гд скоплялись экзотическія грезы, созерцать ужасъ ночного Парижа, больницы, игорные дома и разврата, пьяницъ, продажныхъ, сумасшедшихъ, разбитыхъ, обезображенныхъ, валяющихся на дн жизни.
Болзненное вниманіе улавливало и впитывало изъ этой дикой и шумной реальности — тихіе кошмары душевныхъ перживаній, незамтное безуміе страха, тоски, отупнія, отчаянія… Онъ слышалъ вздохи усталости близъ голыхъ женщинъ, переживалъ грезы освобожденія задавленныхъ нищетой рабочихъ, безпомощную и дтскую тоску одинокихъ старухъ. Именно онъ, Бодлеръ, реалистъ изъ реалистовъ, слышалъ все это и усивалъ свой ‘садъ’ творчества цвтами зла.
И двойственность міра страшно глядитъ въ глаза человку, когда посл ночи кошмара и паденія, въ предутреннемъ свт, при красномъ блеск лампы, подобной въ свт утра налитому кровью глазу,— изъ тишины воздуха, похожаго на блдное лицо, залитое слезами,— свтится вмст съ разсвтомъ въ мучительной и строгой ясности Идеалъ и въ ‘уничтоженной и полной жгучей тоски душ вспыхиваетъ лазурь’ и ‘въ бездну свтлую влечетъ неодолимо’.
Какъ и Ропсъ, Бодлеръ символизируетъ великую гниль грха и распутство жизни въ женщин, рисуя ея кошмарный обликъ:
Ты цлый міръ вмстить могла бы въ свой альковъ,
Исчадье похоти! Отъ праздности ты злобна,
Съ зарею новою на жерновахъ зубовъ
Ты сердце новое измалывать способна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Машина страшная, глухая и слпая,
Спасительный вампиръ, сосущій кровь земли.
Но Ропсъ былъ объективенъ. За обликомъ сладострастнаго кошмара онъ пряталъ свое лицо. А Бодлеръ, ‘блдный епископъ’, какъ назвалъ его Роденбахъ, показываетъ свои полные жизненной жажды и смертельной тоски глаза. Продажное женское тло, лежащее рядомъ съ нимъ, онъ въ тоск овладвшихъ имъ грезъ надляетъ прекрасной и нжной, и мощной жизненностью, по которой тоскуетъ стихійная жажда въ душ поэта.
О, если-бъ тогда я со страстью мятежной
Любить тебя, сердце отзывное, могъ!
Отъ свжихъ своихъ нжно розовыхъ ногъ
До пышно раскинутыхъ косъ твоихъ черныхъ
Какой бы огонь поцлуевъ разлилъ!..
Здсь та мечта жизнецарственности, яркой и безконечной, которая дышитъ въ ‘Маленькихъ поэмахъ въ проз’ и которая увлекла Бодлера въ удивительныхъ грезахъ Эдfapa По, дышащихъ томительнымъ запахомъ цвтовъ, какіе здсь не растутъ.
Но бшеное горніе духа, тмъ скоре, чмъ сильне оно было, вызвало реакцію упадка жизненности и тотъ желтый длительный, какъ туманное облако всеобвившій сплинъ, въ которомъ поэтъ находитъ столько новыхъ, странныхъ переживаій и блдныхъ, океанически-воздушныхъ сновъ. Эту сторону творчества Бодлера опредляетъ Гюисмансъ:
‘Онъ открылъ болзненную психологію ума, достигшаго осени своихъ ощущеній, показалъ симптомы душъ, отмченныхъ скорбью и сплиномъ, повдалъ о возрастающемъ гніеніи впечатлній, когда изсякли энтузіазмъ и вра молодости’… (‘A Rebours’). И въ блдной, словно подводной, мгл жизненно-лирическаго упадка и безсилія, наводящаго туманный и безкрылый сонъ, поэтъ грезилъ картинами, въ которыхъ на фон стихійной мощи природы и ея голубыхъ морскихъ просторовъ рисуется эта царственная нга безсилія, томное, полусонное очарованіе decadans’а, безволія и сонности.
Подъ снью портиковъ обширныхъ, безъ заботы
Я жилъ, какъ полубогъ… Я помню дивный сонъ:
Тамъ превращалъ закатъ въ базальтовые гроты
Величественный рядъ возвышенныхъ колоннъ.
…Тамъ жилъ я въ царств грезъ, среди аллей тнистыхъ,
Среди лазури, волнъ, рабовъ полунагихъ,
Въ лицо мн вявшихъ втвями пальмъ душистыхъ,
Ловившихъ каждый взглядъ лнивыхъ глазъ моихъ
И слившихъ въ цль одну вс думы, вс желанья —
Загадку мукъ моихъ постичь и увяданья…
Здсь тотъ-же ‘ядъ Эроса’, нагое чувственное безуміе, но слито съ утонченной граціей упадка, полубезсилія… Потомокъ древняго рода, постигнутый вырожденіемъ, съ блдно-голубой кровью въ венахъ и усталыми глазами, находитъ эротическую прелесть въ легчайшихъ прикосновеніяхъ, и есть что-то женственное въ томъ царственно-поэтическомъ самообожаніи, которымъ проникнутъ герой этого бодлеревскаго созерцанія. Красота угасанія предъ безумир преданными и обожающими взглядами обожающихъ рабовъ — въ этомъ есть острая капелька эротики.
Такую же утонченную эротику декаданса даетъ туманный и чувственно-холодный Малларме. Въ его ‘Иродіад’ чувствуется мистика тла, святая загадка плоти и ея красоты, начало которыхъ въ запредльномъ. Поэтъ отвлекается отъ переживаній и сквозь особую призму холоднаго и смутнаго созерцанія пристально смотритъ на нагое, освобожденное отъ всхъ покрововъ, частностей и случайностей чувство. Это холодное и яркое созерцаніе даетъ много тонкаго наслажденія такимъ пресыщеннымъ художественными пряностями, какъ Дез’Эссентъ изъ ‘А Rebours’ Гюисманса, Въ ‘Полдн молодого фавна’ Малларме стремится выразить именно такое абстрагированное, взятое въ его чистой ясности и яркости знойное чувство страсти, впервые смутно и побдно вспыхнувшее въ юномъ тл молодого фавна, изъ глазъ котораго исчезаютъ вспугнутыя имъ нимфы. Конечно, рисунокъ этого чувства сдланъ помощью образовъ, но читатель чувствуетъ, что собственно герой поэта не фавнъ, а дрожащее въ крови его тла стихійное чувство.
Поэтъ выдляетъ чистйшую эссенцію тхъ ощущеній, на дн которыхъ дышитъ тайна творчества и цвтенія міра: поэту нуженъ рисунокъ экстаза чувствъ, воображенія, питающихся яркостью земныхъ красокъ, формъ и всего, что дано въ созерцаніи.
Здсь тончайшая вибрація тхъ изнуряюще-острыхъ переживаній, корень которыхъ въ той же вчной сил Эроса, но нжные цвта ихъ далеки отъ живой и свжей стихійности,
Добываніе этихъ острыхъ капель эссенціи впечатлній и чувствъ производится помощью сліяній двухъ или нсколькихъ сторонъ переживаній, самая мощь и яркость которыхъ заключаетъ въ себ нчто абсолютно-противорчащее этому сліянію, враждебное ему всми началами жизненныхъ нормъ. Слить это несоединимое, посягнуть на нормы глубоко установленныя, дойти до края той бездны, что тянетъ къ себ ‘инстинктомъ извращенности’, пытливымъ протестомъ противъ всхъ нормъ и законовъ — вотъ психологическая черта средневковой религіозной эротики, которая послужила матеріаломъ для новыхъ художниковъ Эроса.
Дьявольское смя познанія добра и зла отвратило человка отъ безмятежной замкнутости въ чистой стихіи свта. Сознательность — вотъ орудіе для демона, которымъ онъ уводитъ человка въ свою тьму. И дерзаніе этой сознательности не иметъ границъ. Загадка бытія, загадка абсолютнаго свта и темной силы плоти мучитъ и тянетъ къ какому-то разршенію, не то полной гармоніи, не то всеунижающему распаду, И крылатое сознаніе напрягается. О, что будетъ? И оно сливаетъ дв бездны. Оно хочетъ подвести и сблизить свтоноснаго носителя истины — ангела и горящаго хаосомъ грубыхъ плотскихъ вожделній дьявола. Что отразится отъ этой близости на лиц того, кто пребываетъ въ вчности свта и чуждъ тьм? Если есть и свтъ и тьма, то какъ они существуютъ вмст? И самого Бога человкъ хочетъ приблизить къ дьяволу, ршая темную загадку міровой дисгармоніи.
Какое-то смутное начало въ человк, эта дьявольская пытливость, обусловливающая и кощунство дерзаній, ликуетъ при этомъ. Нтъ ничего больше двухъ жизненныхъ началъ, сближаемыхъ ими, двухъ мощныхъ силъ человческаго міра: безтлесной чистой духовности и земной силы сладострастія. И здсь-то лежитъ бездна дерзаній.
Новйшіе художники темнаго Эроса или игнорируютъ идею чистой пытливости человческаго сознанія, или же сливаютъ ее, какъ ощущеніе, съ ощущеніями огромной силы и напряженности — религіознымъ и эротическимъ. Получается смсь убійственной остроты. Эссенція страшной силы. Еято и добились боле или мене художественными средствами посл Де-Сада Гюисмансъ (‘La Bas’), Барбье д’Оревильи и др.
‘Дьявольскія исторія’ д’Оревильи и Гюисманса. ‘Тамъ внизу’ и ‘Наоборотъ’ насыщены этой тонкой эссенціей болзненно-острыхъ и дкихъ чувствъ. На помощь ихъ неутолимому алканію нервныхъ и духовныхъ подъемовъ приходитъ все: искусство, наука, красота благоуханій, звуковъ, красокъ, оттнковъ, острота чисто-физическихъ ощущеній, гармонизированныхъ въ общемъ эстетическомъ уклад жизни. ‘Я ищу новыхъ благоуханій, боле крупныхъ цвтовъ, неиспытанныхъ наслажденій’. Гюисмансъ приводитъ эти слова Флобера (изъ ‘Искуш. св. Антонія’), какъ опредляющія ‘его лихорадочную жажду неизвстнаго, потребность удалиться отъ ужасной дйствительности, переступить границы мысли почти ощупью, никогда не достигая увренности въ потустороннихъ туманахъ искусства’. Дез’Эссентъ сплетаетъ какую-то тонкую паутину изъ всхъ очарованій, даруемыхъ природой и искусствомъ чувствамъ человка. Начиная отъ ощущеній вкусовыхъ (гамма ликеровъ), онъ создаетъ симфоніи благоуханій (цвты и духи), окружаетъ себя изысканнйшимъ подборомъ книгъ художественнаго творчества, картинъ, создаетъ ‘личное’ убранство дома, не разъединяя очарованія искусства отъ силы чувственныхъ побужденій, но ища въ сліяніи ихъ остроты послднихъ. Герой другого романа, въ той же жажд оторваться отъ дйствительности и найти жизненную полноту въ одинокомъ артистическомъ отшельничеств, уходитъ въ средневковье, въ демономанію, увлекается своеобразной фигурой средневковья — Жюлемъ де-Рецомъ и въ жизнеописаніи его касается свершенія Черныхъ мессъ. Теоретическое увлеченіе увнчивается нахожденіемъ въ современности оазиса демономановъ и эротиковъ, совершающихъ въ XX вк то, что казалось мыслимымъ лишь въ туманахъ средневковья. Слдуютъ сцены, полныя утонченнаго садизма, своеобразной смси мистицизма и эротическаго бшенства.
Но въ противоположность мало-художественному де-Саду Гюисмансъ и д’Оревильи въ своихъ страницахъ являются почти столь-же объективными воспроизводителями жизни, какъ и ненавидимые ими натуралисты, различіе лишь въ противоположныхъ областяхъ и сферахъ жизни, въ рисунк которыхъ они были такъ же точны и добросовстны, какъ Зола. Они исчерпывали весь бытовой и психологическій матеріалъ, давая, по существу, т же объективные ‘документы жизни’. Наоборотъ, въ нашей молодой русской поэзіи ед. Сологубъ и Брюсовъ, а также въ Польш Пшибышевскій тонкій рисунокъ глубоко-личныхъ внутреннихъ индивидуальныхъ переживаній объективируютъ въ вид художественныхъ документовъ жизни.
Страницы . Сологуба, посвященныя Эросу, имютъ всю цнность субъективно-художественныхъ признаній. Быть можетъ, здсь дло объясняется полной и исключительной своеобразностью дарованія, но все-же кажется изумительной эта обнаженность переживаній, это принесеніе своего ‘я’ художническому, это холодное объективированіе того, что иметъ всю сложность, знойность и остроту переживаній, почти находящихся за чертой творческой работы художника.
Передъ нами, съ одной стороны, холодная тонкая работа психолога-поэта, вскрывающаго неожиданныя и страшныя извилины человческой воли, хотнія, побужденій, темныхъ захватовъ инстинктовъ сладострастія, жестокости, садизма, безумія, увлекающаго черезъ послднюю черту жизненныхъ нормъ къ самозабвенной стихійности слпого и страшнаго въ своей сил влеченія (‘Милый Пажъ’ и ‘Царица поцлуевъ’), Съ другой стороны, поэтъ даетъ уже не только живое воспроизведеніе, но и яркую сенсуалистическую проповдь красоты, солнечности, жизненной духовно-растительной полноты, освященной поклоненіемъ и абсолютнымъ признаніемъ основной силы міра — красоты. Въ роман ‘Мелкій бсъ’ изысканія психолога-аналитика такъ сливаются съ страстнымъ лиризмомъ проповдника-сенсуалиста, что трудно отдлить одно отъ другого. И во всемъ творчеств . Сологуба, этого поэта, относительно дарованія котораго теперь уже никто не сомнвается, нтъ возможности выдлить основной, все въ себ заключающей, нити работы. Сквозь особенный колоритъ тихаго изнеможенія и какого-то колдовского, заключающаго въ себ затаенную силу безсилія,— чувствуется огромный трепетъ жизненной жажды, пробивающейся сквозь срый налетъ пыли свжей и горячей алостью разливающейся зари. Но въ то же время эту самозабвенную проповдь солнца и тла, цвтущаго въ его лиц, безсилитъ тихое и напряженно-холодное любопытство къ жизни, погружающейся въ мертвую глубь созерцанія и равно принимающее вс ужасы, вс провалы низости, всю пошлость ‘Передоновщины’, все безуміе извращенныхъ влеченій, эта пытливость тихо и медленно пробирается вглубь жизни, заглядываетъ холодными и ясными глазами въ кошмары, въ носку, въ мертвенность… И часто самъ художникъ остается зачарованный мертвой пустотой и тихимъ разложеніемъ того міра, близъ котораго оінъ стоитъ. Не отсюда ли ясная мертвенность этихъ строкъ о ‘недотыкомк’, о своемъ, подобно чертополоху у забора, ‘безрадостномъ геніи’, ‘томительно расцвтшемъ’?..
Что есть? Преслдуетъ художника вопросъ,— подсмотри, прослди… И онъ спускается въ тревожныя низины сладострастныхъ безумій, настойчиво слдуетъ за послдней нитью дикихъ, словно сорвавшихся со всхъ цпей, фантазій, и эти ядовитые цвты эротическаго безумія выноситъ читателю вырванными со всми ихъ корнями и съ почвой, въ которую они вросли. Вотъ человческіе документы. Если не скрывать, не прятать міръ сознанія, если пытливо шикать въ него и обнажитъ, то вотъ что можно на-ряду со всмъвынести оттуда,,
Нкоторые замыслы у . Сологуба и В. Брюсова совпадаютъ, какъ, напр., въ новелл ‘Милый пажъ’ одного и баллад ‘Рабъ’ другого. Старый кораль у Сологуба заставляетъ свою юную королеву и юнаго пажа обнажиться въ его присутствіи и дать ему зрлище ихъ любовныхъ ласкъ. Рабъ у Брюсова, привязанный къ брачному ложу царицы, на которую онъ дерзнулъ бросить взглядъ любви, находитъ болзненное упоеніе въ своей ревнивой мук:
И было все на бредъ похоже!
Я былъ свидтель чаръ ‘очныхъ,
Всего, что тайно кроетъ ложе,
Ихъ содроганій, стоновъ ихъ.
Я утромъ увидалъ ихъ — рядомъ!
Еще дрожащихъ въ смн грезъ!
И вплоть до дня впивался взглядомъ,—
Прикованъ къ ложу ихъ, какъ песъ.
Черты той же крайней остроты такого же характера находимъ у . Сологуба въ баллад ‘Отъ злой работы палачей’. Въ ‘Миломъ паж’ старый король наслаждается бичеваніемъ юныхъ тлъ любовниковъ, въ названной баллад царица отдается также наслажденію сладострастной жестокости. Она сходитъ въ подземелье, гд ‘истязуемое тло, вопя, и корчась, и томясь, на страшномъ виск тяготло, и кровь тяжелая лилась’.
Открывши царственныя руки,
Отнявши бичъ у палача.
Царица умножала муки,
Въ злыхъ лобызаніяхъ бича.
Это напоминаетъ де-Сада. Но это въ то же время добросовстно-точное художественное выполненіе тонкаго психологическаго заданія. Художникъ не хочетъ закрыть глаза на существованіе въ мір эротической мощно-чувственной болзненности. И кром того, загадочно-глубокую’ знойную остроту этихъ переживаній онъ чувствуетъ въ себ ‘въ дом своего собственнаго ‘я’. Созерцательность загадки здсь соединяется съ забвеніемъ отдач этой острот и сил. Свободный отъ ‘нельзя’ и ‘до сихъ поръ’ мозгъ работаетъ,— мысль, тонка, змино-вкрадчивая, уходитъ въ глубокія извилины эротическаго лабиринта — и вотъ создается ‘Царица поцлуевъ’, ‘вымыселъ безумной мозговой эротики’.
Но упомянутое пытливое созерцаніе тихой тайны извращеннаго эроса явственно чувствуется въ прекрасномъ по художественной цльности и законченности рисунка стихотвореніи ‘Нюренбергскій палачъ’.
Нкоторыя художественныя черты — настоящее откровеніе, вводящее въ психику переживаній, говорящее о тайномъ очарованіи ужаса, крови, убійства, о пробужденіи темныхъ инстинктовъ кроваваго сладострастія, о неодолимой настойчиво-тихой маніи, влекущей какъ сквозь гипнотическій сонъ къ соблазнамъ казни, слитой съ сладострастіемъ. Какая-то кошачья мучительная нга порока и распутства чувствуется въ признаніи.
Меня плнила злость
Казнящаго меча
И томная усталость
Сдого палача.
Въ ‘Мелкомъ бс’ рисунокъ художника сливается съ признаніемъ лирика. Посл пророческаго заявленія — ‘воистину въ наши дни красот надлежитъ быть поруганной’ поэтъ часть романа отдаетъ нжной и знойной лирик красоты. Двушка Людмила въ болот провинціальнаго городка является носительницей аполлоническаго сознанія. Изъ тины и гнили выплываетъ неожиданно ярко освщенный смлый и дерзкій обликъ. Раздаются слова, подобныя лирическимъ строфамъ, въ которыхъ горитъ чистое красиво-безумное опьяненіе. Пропадаетъ тина русской провинціи, и выплываютъ взамнъ солнечные долы и прогалины. Какое-то смутно овладвающее очарованіе чувствуется въ рисунк ощущеній двухъ юныхъ жизней, въ дурман ароматовъ духовъ, о которыхъ поэтъ говорить прозрачно-образными словами. Поэтъ выдвигаетъ молодое, солночно-знойное, благородно-красивое и таинственное чувство тла. Двушка влюблена въ свое тло и въ юношеское прекрасное тло отрока-пріятеля. На фон бездонной топи обыденщины блеснула эта яркая лирика и снова потонула въ темной и смрадной глубин.
Рисунокъ въ брюсовской эротик боле грубый и простой. Въ своей иде вншняго ‘дерзанія’ этотъ поэтъ-декадентъ, всегда поражавшій толпу рзкой зсцеілричностью мотивовъ ньбразовъ, ре опускается до той глубины внутренняго творческаго дерзанія, какую тихо и скромно проявилъ . Сологубъ. Интересная параллель между творческими мотивами эротики обоихъ поэтовъ приводитъ къ слдующему выводу: Брюсовъ является почти фотографомъ души въ моменты плотскаго экстаза, широко и рельефно снимаемаго, за исключеніемъ ‘Sancta Agatha’, являющей примръ мистической эротики, Брюсовъ въ характернйшихъ вещахъ подобнаго рода (‘Рабъ’, ‘Въ ночномъ безлюдіи’, ‘Таинства ночей’, ‘Городъ женщинъ’) беретъ матеріалъ переживаній, не углубляя и не расширяя его, какъ . Сологубъ, своебразіемъ личныхъ уклоновъ, обостреній и отклоненій въ воспріятіяхъ. Брюсовъ богатъ въ этихъ переживаніяхъ тмъ же, чмъ и вс. И лишь фонъ для этихъ образовъ и чувствъ дается поэтомъ новый, въ которомъ странно слиты тонкій, утонченный реализмъ и грубый восточный мистицизмъ. Безумныя грезы сладострастія, какъ ‘Городъ женщинъ’,— это лишь крайняя интенсивность переживанія, которое — законъ для всхъ. И реалистическіе штрихи въ этихъ рисункахъ — ‘я помню запахъ тьмы и запахъ тла, дрожащихъ членовъ выгибы и зной’… или — ‘альковъ задвинутый, дрожанье тьмы, ты запрокинута, и двое мы’… и т. д.— больше говорятъ о дерзаніи фотографа, чмъ о мистик чувствъ, подмятыхъ изъ святой глубины органически-индивидуальныхъ исключительныхъ переживаній.
Еще боле интересна и содержательна была бы неожиданная параллель между ярко-субъективнымъ, всеобнажающимъ сенсуализмомъ . Сологуба и бшеной фантастикой картинъ и рисунокъ Гойи, котораго я лишь бгло здсь касаюсь. На фон темныхъ образовъ, выплывшихъ не какъ зарисованныя чувства, а какъ часть особаго самостоятельнаго міра творчества художника, еще ярче оттняется тотъ болзненно-личный оттнокъ рисунковъ . Сологуба, который изъ всхъ авторовъ приводитъ его ближе всхъ къ де-Саду. Но талантъ художника уводить . Сологуба отъ бездны ‘личнаго’ въ сторону творческихъ объективацій, расширяяя и углубляя художественныя задачи. И это сліяніе такой обостренности сенсуально-личнаго съ даромъ творческой объективности создаетъ въ результат рдкаго своебобразія талантъ . Сологуба, этотъ поразительнйшій ‘цвтокъ зла’.
Гойя былъ тоже фантастическимъ яркимъ цвткомъ зла, уводящимъ то въ туманы предразсвтной смутности, гд утомленно вздыхаютъ посл ночныхъ безумій и оргій колдуньи и дьяволы, то къ часамъ заката, дышащимъ отравою фантастическихъ, горящихъ влеченій, когда старыя вдьмы наряжаютъ юныхъ продажныхъ красавицъ для безумныхъ взлетовъ въ какія-то дали и головокружительныхъ паденій въ бездну… Смутный хороводъ бшено-вьющихся тней несется въ этомъ мір вина, крови, страсти, пытокъ, зла, тайны и влеченій. Но это міръ творчества. Это создано отвлеченной работой мозга. Здсь призраки созерцанія, принявшіе плоть и кровь. Здсь не чувствуется ни объективированія личныхъ переживаній, какъ у . Сологуба, ни своеобразной смси теоретики и непосредственной сенсуальности, какъ у Пшибышевіскаго.
Мучительнйшую загадку соединенія и разлада въ одномъ живомъ ‘я’ двухъ мощныхъ сторонъ жизни пытается въ напряженномъ полуистерическомъ творчеств разгадать этотъ послдній. Загадка эроса сквозь призму духовности, странное сліяніе двухъ началъ, изъ. которыхъ одно усиливаетъ и обостряетъ другое. Теоретика положена въ основу поэмъ и романовъ Лнигбышевскаго, Онъ пишетъ къ нимъ предисловіе, гд опредленно ставитъ тезисъ: полъ, эросъ, радрабытыкаемый въ творчеств. Черты новой психической утонченности героя лишь усиливаютъ, мистико, растительную основу жизни. Освобожденное отъ вншнихъ нормъ влеченіе ведетъ таинственнымъ путемъ къ ‘предустановленной’ гармоніи, будучи въ тайномъ согласіи съ вершинами человческой духовности. ‘Исканіе’ — вотъ творческій лозунгъ Пшибышевскаго. Какъ-будто нервные дрожащіе пальцы вьются вокругъ хитрыхъ сплетеній гоірдіева узла. То въ лирическомъ буйномъ пафос, то съ энергіей смертельнаго отчаянія ищетъ онъ основную нить, запрятанную въ узл эроса.
На-ряду со всми этими писателями и художниками, находящими мотивы сатаническаго преступанія всхъ законовъ, всего освященнаго въ низинахъ плотскихъ переживаній,— любопытно встртить спокойный обликъ русскаго художника, утверждающаго во всю свою литературную жизнь именно освобожденіе всего матеріала человческихъ чувствъ отъ какихъ-либо сверхчувственныхъ вліяній Бога или дьявола. Послдовательный реалистъ (я говорю о М. П. Арцыбашев), онъ въ самые темные закоулки и извилины лабиринта человческихъ переживаній вноситъ трезвый и спокойный свтъ реалистическаго сознанія. Ни въ чемъ, что мы переживаемъ, нтъ ничего, что1 не было бы нашимъ, человческимъ, все тмъ же ограниченнымъ человческимъ, съ чмъ мы живемъ. Кром себя, человка, мы ничего въ нашей человческой жизни не встрчаемъ. Никакихъ иныхъ, высшихъ или низшихъ силъ. Хорошо это или плохо, но это такъ. Будемъ же считаться съ тмъ, что есть, не теряя времени на пустыя иллюзіи.
Но, утвердивъ, такъ сказать, автономность всхъ человческихъ переживаній, онъ въ области чувствъ пола и любви утверждалъ свободу, радость и полный свтъ сознанія этихъ переживаній, при которомъ ничего не надо трусливо скрывать, но все озаряется, наоборотъ, сильнымъ свтомъ простого, реалистически утвержденнаго и крпкаго существованія. Яркое выраженіе этого отношенія читатель найдетъ въ помщаемой здсь стать самого автора ‘Санина’ и ‘У послдней черты’.