В старые, старые годы, так давно, что о том времени ходят только темные слухи, случалось, говорят, много чудного и нам непонятного. По крайней мере, старые нянюшки и хилые бабушки рассказывают много небывальщины и знают много сказок и рассказов о тех темных временах. А когда эти времена были, Бог весть, а кто их видел, неизвестно — а рассказы идут так-то: бабушка рассказывает малому внуку, а внук, состарившись, рассказывает правнучке своей, а правнучка, в свой черед, согнувшись от старости, дрожащим голосом передает тот же рассказ внучке. Вот так-то случилось и со мною. Моя бабушка рассказывала мне в детстве сказку, и я ее запомнила, прошло много, много лет, я теперь сама стала бабушкой и расскажу вам туже сказку. Ну, детки, слушайте, да поймите, в толк сказку возьмите. Она простая, да не совсем, за ее простотою есть и тайный смысл, вот вы его отыщите, да разгадайте, я начинаю.
В старое время, рассказывала мне старая бабушка, недра земли, внутренность гор, чаща лесов, глубина вод, пространство воздуха и туманы облаков были населены гениями, волшебницами и гномами. Это были существа, похожие на людей, но красивее их и обладали они дарами, которые людям недоступны. Они мгновенно являлись и исчезали, переносились через пространства с быстротою молнии, могли дарить людям сокровища, могли дарить им и другие блага. Эти гении, эти феи, гномы и волшебницы были и добрые, и злые. Много о них рассказывают чудного старые бабушки и хилые няни, но они их сами не видали, и я их не видала, они слушали рассказы про них, и я их слушала и слышанное вам передаю, да и то в коротких словах.
В одном темном, густом, непроходимом лесу, на окраине, прислоненной одною стороной к лесу, а другою к поляне, стоял чистенький, беленький, маленький домик лесничего. И жил в нем лесничий с молодой женой и матерью, и любили они друг друга очень нежно. Жили они без богатства, да и без бедности. На необходимое у них доставало, а об излишнем они и не помышляли. Да и сами вы посудите, есть ли конец излишнему. Излишнее что бездонная бочка, сколько воды ни лей, она не наполнится.
У лесничего родился сын, радости в доме и конца было. Заснула молодая мать, а бабушка села у колыбельки новорожденного. В комнате горел один ночник. И вот не то сквозь сон, не то наяву привиделось старой бабушке что-то чудное и дивное. Дверь избушки тихонько отворилась, и вошел в нее старый, седой старичок, благообразной наружности. Волосы его были белы как иней, покрывающий елки зимою, одежда его была из зеленого моха и на голове его будто корона, венцом лежали широкие и зеленые дубовые листы. Красивая, длинная трава обвивала будто пояс стан его. Тихо, неслышною поступью подошел он к новорожденному и сказал ему:
— Я гений лесов, знаю отца твоего. Отец твой наблюдал за деревьями лесов моих, не губил их без нужды, не рубил без пути и не обдирал с них кожи. Я люблю его и принес тебе дар дорогой и чудный. Рука твоя будет легка, что ты посадишь, то взрастет, зацветет и плод принесет. Ни в одном лесу ты не запутаешься, ни в одном болоте не увязнешь, ни на одной поляне не будешь застигнут непогодою. Что в моей власти, то я и даю тебе, а вы, мои друзья, братья и сестры, вы гении, и вы гномы, и вы волшебницы, вы господа земли, вод и воздуха, дайте ему то, чем обладаете.
Сказав это, старик исчез, а на место его явилась молодая девушка. Она вошла неслышною поступью. Длинные ее волосы, золотые как песок великих рек, лежали длинными струйками по белым плечам, белая одежда, прозрачная как хрусталь горного ключа, обвивала стройный стан ее, широкий пояс из перламутровых раковин стягивал ее талию. Она не то подошла, не то подплыла, так походка ее была ровна и сказала:
— А я дарю тебе дар великий. Жажды ты знать не будешь. Где бы ты ни был, везде ты найдешь чистую воду для утоления ее. Ты не утонешь, вода не примет тебя и то что будет твое, вода не затопит, не затопит она ни дома твоего, ни поля твоего, ни скота твоего. И будешь ты плавать как рыба и нырять как лебедь и дно реки будет тебе доступно и ее сокровища в твоем распоряжении.
Она сказала и исчезла. На месте ее явилось что-то миленькое, маленькое и чудное. То был мальчик, судя по росту, лет пяти, а судя по лицу красивому и прелестному, юноша лет семнадцати. Лицо его было смугло, глаза его горели, как бриллианты, губы пунцовые, как красный коралл, улыбались приветливо. На голове его блистала золотая диадема с разноцветными камнями и парчовое золотое платье ловко сидело на нем. Он поглядел на новорожденного и сказал:
— Я гном и живу в недрах земли, даю тебе ее сокровища. Богатство — сила великая, пользуйся им, ты будешь обладать им с ранних лет!
Сказал и сгинул, а в комнате мало-помалу образовался густой туман и, клубясь, приблизился к колыбели новорожденного. Посреди его лежала женщина, но ее одежды, лица и стана распознать было невозможно, ибо она вся окуталась в густой туман, и плыла с ним, колыхаясь, как лебедь колыхается на волнах озера. Она склонилась к колыбели и сказала тихо, но внятно:
— Я житель воздуха. Гром и молния не грянут над тобою, дождь и вихорь, ветр и ненастье не посмеют коснуться тебя. Дождь польет твои нивы в пору и лучи солнца его высушат в пору. Изобилье твоих нив будет беспримерно. Других даров я не имею, что могу — даю. Пусть мои сестры и братья довершают, что начал наш седой дедушка, гений лесов. Сказала и пуще закуталась в белый туман, туман заклубился и выполз из избушки, а уже около колыбельки стояла старая старушка, добрая колдунья, властительница людской доли, горькой и сладкой.
— Все дано тебе, — сказала она новорожденному, — и я не знаю, чем еще подарить тебя. Не могу я дать тебе долгой жизни — это не в моей власти, не могу я дать тебе любви твоих ближних — сам человек властен в ней, только он сам может внушить ее. Видела я, что люди страдают много от сердца и оно болит у них и ноет. Попробую я на тебе, подменю тебе сердце. Оно, я вижу его, такое некрасивое, из мяса оно и из крови и бьется оно и трепещет и ноет и замирает от тоски при всякой утрате. Я возьму его и дам тебе другое.
Сказала и прикоснулась к нему и вынула из груди его кровавое, некрасивое, трепетавшее сердце, а на место его вложила ему другое маленькое, красивое, розовое, хрустальное сердечко.
— Не будешь ты страдать от этого сердца, сказала она. Не будет оно биться, трепетать, ныть и замирать. Мучиться ты не будешь и при утратах убиваться горем не станешь. А кто не страдает, тот должен быть счастлив. Прощай, живи припеваючи.
И вот вышла старушка, унося в руке все еще бившееся и трепетавшее сердце малютки. Лишь только успела она сгинуть за порогом домика, как в него, со всех сторон и в окна и в щели и в трубу, налетели и пробрались гении и феи. Все они были прелестны, но крошки ростом, одеты в радугу, в золотые лучи солнца, в серебряное сияние месяца и обвиты розовым, прозрачным облаком, ни один из них, приближаясь к колыбели, не касался земли своими ножками. У иных были крылья опаловые , переливчатые , а у других не было и крыльев, но они и без них не касались земли и летали неслышно вокруг колыбельки. Вдруг одна из самых прелестных маленьких фей отделялась от роя сестриц и братьев, горько заплакала и сказала печально:
— Братья, сестры, пришли мы поздно. Разве вы не видите, что не можем мы одарить новорожденного высшими дарами. У него похищено сердце, в замен его ему дано хрустальное сердце. Что же сделает он из дара любви, которым я, фея любви, одарила бы его. И ты, брат мой, гений энтузиазма, и ты, другой брат мой, гений самопожертвование, удалитесь, дары ваши здесь невозможны, вы не можете одарить его ими. И вы, сестры мои, феи великодушие и милосердие, улетайте, улетайте скорее, улечу с вами и я. Несчастный, несчастный мальчик, как будешь ты жить, имея хрустальное сердце?.. И чем бы могла я одарить тебя, чтобы не уйти от твоей колыбели, не оставив тебе чего либо?.. Она задумалась и вдруг склонилась над колыбелью.
— Даю тебе красоту телесную, слабый замен красоты душевной. За красоту твою, быть может, полюбит тебя твоя невеста и если ты сумеешь, не имея сердца, по крайней мере понять умом всю великость ее любви к тебе, ты, быть может, хотя отчасти избегнешь несчастий, которые грозят тебе.
Сказала, коснулась лица новорожденного и вместе с прелестными крошками своими сестрами и братьями, одетыми в опаловый туман, в разноцветную радугу и в солнечные и месячные лучи выпорхнула из комнаты, не касаясь земли.
Очнулась старая бабушка новорожденного и с ужасом бросилась к внучку. Она взяла его из колыбельки, ощупала, осмотрела, раскрыла его маленькую рубашенку-роспашенку, но ни раны, ни знака не было на груди его. Ребенок спал сладко, покойно и тихо. Бабушка положила его в кроватку и сказала сама себе:
— Видно вздремнула я! Чудно, что мне пригрезилось!.. Видно я устала вчера, и с устали на меня нашел как бред какой, прилягу маленько и высплюсь хорошенько. Легла бабушка около маленького внучка и спала она до утра без просыпу, а по утру занялась хозяйством, ухаживала за все еще больной невесткой, лежавшей в постели и за ее маленьким новорожденным сынком, и в заботах житейских позабыла сон свой, или то, что считала сном.
Глава первая.
Время шло. Рос новорожденный и из малютки вырос в дитятю, из дитяти в ребенка. Сперва ползал, потом стал ходить, потом бегать и говорить. Он быль красив собою, можно сказать, красоты был редкой. Русые волосы его, густые и шелковистые вились от природы, голубые, как незабудки, глаза глядели всегда и на всех и на все одинаково, пунцовые как коралл губки улыбались постоянно, но всегда одною и тою же улыбкою, в этой улыбке не было прелести, ибо не было того неуловимого, что называют выражением. Кожа его была, как атлас, щечки румяные , как розаны, а ручки и ножки хорошенькие и беленькие, как ручки у писанных, на картинах, херувимчиков. Словом, красавец был мальчик и все дивились красоте его, а, больше всех отец, мать и бабушка. Души они в нем не слыхали и прозвали они его в семействе странным именем — Голубинька, потому что у него были голубые глаза и что для отца, матери и бабушки он был ненаглядный голубчик.
Мальчик был он странный, когда он уходил в лес, то никогда не плутал в нем, не учась плавать, купался в речке и плавал отлично, когда он копался в песку, то находил чудные камушки, а когда сеял что в огороде матери, то все росло скоро и пышно. Мать говорила о нем, что у него легкая рука и могла бы сказать, что у него легкий нрав, он никогда не плакал, никогда не сердился, никогда ни о чем не печалился. Сперва и мать и бабушка, да и сам отец радовались на него, а потом, когда он стал подрастать, отец первый заметил в нем кое что и призадумался. Однажды, когда Голубинька, уже тогда семилетний мальчик спал в своей кроватке, отец сидел у печи, и подле него сидела его добрая, молодая жена, а немного поодаль, с чулком в руках и очками на носу, прижавшись к печке, приютилась старая мать. Разговор шел об Голубиньке и как им было не говорить о нем, он был у них один сын, а у бабушки один внучек.
— Уж какой он у меня, — сказала мать, — милый, тихий и кроткий.
— И какой хорошенький, — подхватила бабушка,
— ведь он писанный красавчик! И какой кроткий мальчик!
— Кроткий ли он? — сказал отец задумчиво.
— Конечно кроткий, — отвечала мать обидчиво, — когда ты слышал, чтобы он кричал или капризничал ?…
— Никогда, это правда, — сказал отец, — только мне все кажется, что в нем это не кротость, а холодность.
— Уж ты чего не выдумаешь, — отвечала мать.
— И с чего ты это взял?
— Так сдается мне, — сказал отец. — Никогда он ни к кому не приласкается.
— А когда ему ласкаться? Я и маменька и даже ты не даем ему покоя. Как он поутру встанет и умоется, мы так и засыплем его поцелуями. На него взглянуть нельзя, чтобы его не поцеловать, так он красив и мил. Даже чужие не проходят мимо, чтобы не поцеловать его. Мы подлинно надоели ему своими ласками.
— Если ему ласки матери в тягость, то это не радость, а горе, — сказал отец.
— Он маленький, не понимает, — сказала мать,
— где ему рассудить это?
— Тут не надо рассуждать, это всякое дитя чувствует. Дитя мать любит без рассуждений.
— Все ты пустяки придумываешь, — возразила ему жена с неудовольствием. — Нет у тебя горя, так ты его накликаешь.
Отец замолчал и протянул ноги к печи. Он исходил в тот день много верст, устал и прозяб. Отогревшись хорошо, он пошел спать, тем разговор и кончился.
Прошло еще три года. Ничего не случилось особенного в семье лесничего. Голубинька рос и хорошел.
Он никогда не бывал болен. Однажды рано утром, лесничий получил письмо из города, начальник вызывал его туда по нужному и важному делу. Пришел лесничий к жене, показал ей письмо и сказал:
— Собери мне белья и платье мое праздничное и уложи все в чемодан, я после завтрака выеду.
Жена так и обомлела. Она почти никогда не расставалась с мужем и мысль, что он поедет в город, за три дня слишком езды, показалась ей страшною.
— А сколько ты пробудешь? когда воротишься? — спросила она его.
— Право не знаю. Сколько продержат. Как отпустят, так и вернусь. Лишнего дня не пробуду. Ты знаешь, что я здесь с тобою живу счастливо и без крайней нужды тебя не оставляю.
— Знаю, милый ты мой, — сказала жена, — повисла на шее у мужа и заплакала.
А он обнял, поцеловал ее и сказал так нежно и тихо:
— Не плачь, не плачь, ворочусь и навезу тебе подарков из города. Ведь я уж пять лет в город не ездил.
— Да что мне подарки? зачем? у меня все есть,
мне тебя надо, а не подарки твои, — сказала жена. — Ты для меня дороже всяких сокровищ.
И она печально отворила шкап и начала выбирать платья и белье мужа и укладывать все в маленький чемоданчик. В их тихой и уединенной жизни поездка в город представлялась не малым происшествием и не совсем обыкновенным подвигом. Надо было ехать верхом через леса, реки, болота, ночевать в уединенных гостиницах, о которых рассказывали разные страшные истории. Многие утверждали, что трактирщики обирают путешественников, а иные держат у себя разбойничий притон и ночью убивают их. Мать Голубиньки, наслушавшись всех этих россказней, в которых, быть может, заключалась малая часть правды, страшно встревожилась. Она нежно любила своего мужа и поэтому всегда о нем заботилась и беспокоилась при малейшем его нездоровье, или отлучке или замедлении. Можно себе представить, как она плакала, собирая его белье и платье и укладывая их бережно в чемодан. Она сидела перед ним на полу, и складывая рубашки мужа изредка перекидывалась словом с печальною, как и она, свекровью. Голубинька сидел в углу и играл окруженный всякими игрушками. Он заботливо строил домик из четырехугольников, выпиленных из дерева и искусно приложенных один к другому, так что из них можно было состроить очень хорошенький домик.
— Непогода все стоит на дворе, — сказала мать Голубиньки свекрови, — как бы он не простудился?
— Он привык к непогоде, — возразила мать, — разве здесь он во всякую пору не выходит из дому?
— Здесь, здесь, — возразила невестка, — здесь я и вы… Простудится, занеможет, за ним есть кому ухаживать, а в городе он один будет.
— Мама, — сказал из своего угла Голубинька:
— когда папа уедет, кто мне будет выпиливать четырехугольники? Папа обещал мне их много на башню. Я хочу строить башню.
— Э! оставь меня в покое, мне не до твоей башни, — отвечала ему мать.
— От чего? — спросил Голубинька.
— Папа уезжает — разве ты не слыхал?
— Слышал, от того и спрашиваю, кто мне напилит кусочки дерева на башню.
В это время отец вошел в комнату.
— Папа, — сказал Голубинька, прерывая разговор отца и матери, — где же мне без тебя взять кусочки дерева для башни?
— Попроси Лудвига, — сказал отец, — он тебе выпилит их.
Голубинька успокоился и был очень весел. Когда мать повторяла: Папа уезжает! он не огорчался, а отвечал: — Теперь мне все равно, Иван напилит кусочки дерева.
При прощании с отцом, Голубинька не показал никакой печали, и пока отец целовал мать и жену свою, он держал его за полу кафтана и лишь только отец обратился к нему и стал прощаться с ним, как он сказал:
— Не забудь же большую лошадку, чтобы я мог на ней кататься и книжек с картинками, не забудь, не забудь.
Уехал отец. Мать Голубиньки и его бабушка зажили тихо и печально. Никого не поджидали они к обеду, не с кем было сидеть им у большого камина, в котором пылали большие пни, выкопанные в лесу, не с кем было им вечерком беседовать. Мать и бабушка Голубиньки сидели у камина молча, мать штопала белье, старушка-бабушка вязала чулки и носки, дворная собака, лохматая жучка, лежала смирно у огня и она не была весела, чуя отсутствие хозяина. Иногда молчание прерывалось.
— Где то теперь мой милый муж? — говорила мать Голубиньки, — он верно уж в городе. Чай остановился на плохом постоялом дворе, и кормят- то его дурно и спать-то ему жестко, все это с непривычки куда как трудно.
— И чай сдерут с него втридорога, — замечала бабушка, — ну, а денег то у него в мошне немного.
— Ну Бог с ними с деньгами, лишь бы он вернулся, дорогой мой, счастливо. Деньги дело наживное, я лишний час поработаю утром и вечером, недосплю, недоем, и наверстаю убыток. Лишь бы он был жив и здоров и вернулся к нам в добрый час.
— Ну да, ну да, — вздыхая, подсказала бабушка. Голубинька звонко засмеялся. Жучка подняла морду свою, но хвостом не махала. Мать взглянула на сынка.
— Чему ты смеешься?
— Вы с бабушкой такие чудные , — сказал улыбаясь Голубинька, — чего вы только не придумаете. От чего папе занемочь? Он силен, здоровехонек, к холоду привык, к ходьбе тоже. В городах волков нет, люди живут. Я думаю папаше очень в городе весело. Пойдет он на базар, в лавки покупать мне игрушки, пойдет на площадь, везде людно, везде весело.
— Ему нигде без нас не бывает весело, — сказала бабушка.
— От чего? — спросил Голубинька.
— А потому что он нас любит.
— Так что же такое?
— А то, что кто кого любит, так тому врозь тошно.
— Я не понимаю, бабушка, от чего тошно?
— Ну, а если не понимаешь, то я тебе растолковать этого не умею. Спроси у Жучки — она хоть и на четырех ногах ходит, животным называется, а понимает то, что, судя по твоим же словам, ты не понимаешь. Она, по отъезде твоего отца, дня два не ела, все тосковала. От чего, скажи-ка?
— От того, что она животное, как вы сказали, от того, что глупа.
— А по моему от того тосковала и не ела, что привязана к хозяину, любит его.
— И я люблю, — сказал Голубинька, — но не тоскую, потому что не о чем. Он уехал — но приедет. Тосковать не разумно.
— Даст Бог приедет, — сказала мать, — может и не надо так тосковать по нем, но сердцу своему не прикажешь не ныть, когда оно ноет в разлуке с милым.
— Мое не ноет, — сказал Голубинька, и тем лучше для меня. Не нужного горя не буду знать.
— Ну так и счастие, нужного человеку знать, быть может, тоже не будешь — сказала, ворча, бабушка.
— Э, маменька, — сказала мать Голубиньки, — вы от малого требуете любви, как от большого.
— Кто малым любить не умеет, тот и большим не сумеет.
— Голубинька, поди, поиграй во дворе, — сказала мать, и Голубинька вышел с Жучкой и занялся игрою в снежки.
— За что вы Голубиньку обижаете, он очень умен. Видите, какой рассудительный.
— Да, правда, умен и разумен, но мало в том проку, кто умен и разумен на счет сердца. Ум и разум великие дары для того, кто любить умеет.
— Да он нас всех очень любит, а мал еще, болтает зря, а все-таки болтовня его умная.
— Ему уж скоро 12 лет. Пора уметь чувствовать.
Тем разговор и кончился.
Прошел месяц, прошла и половина другого. Очень беспокоилась мать Голубиньки. Нежно утешала и успокаивала ее старая мать, и обе сиживали вместе у окна и неустанно смотрели в даль, и при всяком шуме вздрагивали и вели длинные речи об уехавшем муже и сыне. Заботы о нем и попечение было не мало. Мать связала ему шерстяную фуфайку, жена нашила рубашек и вывязала теплые носки. Все это сложила она заботливо и положила в шкап. Ждали лесничего каждый день, а он не ехал. Беспокойство возрастало, разговоры шли все об одном и том же. Не захворал ли? Не убился ли? Не встретил ли на дороге недоброго человека, либо лихого зверя в густом лесу? Голубинька слушал равнодушно и никогда не утешал мать и бабушку. Ему казались они какими то чудными, почти смешными. Чего, чего только они вдвоем не придумают, говорил он сам себе, всякая небылица идет им в голову. Но он не говорил ничего, опасаясь воркотни и выговора от бабушки.
В одно морозное но солнечное утро, когда лес был особенно красив и стоял около избушки как белая стена, покрытый инеем, мать Голубиньки села у окна, и невольно залюбовалась на ели, покрытые снегом. С наклоненных сучьев их, которые будто ползли к земле, висели мохнатые шапки снегу и белелись и блестели на солнце как алмазы. Как алмазы внизу на дворе блестел снег, лежавший густою пеленою. Мать Голубиньки смотрела, любовалась и, обратясь к сынку, заметила.
— Как хороши эти шапки снега!
— Какие шапки? — спросил Голубинька.
— А вот, гляди, снег налип на ветви елей и висит будто белые шапки.
— Какие шапки? — смеясь, сказал Голубинька. Это не шапки, а просто комы снега.
— Знаю, что комы, но похожи они на белую, алмазами украшенную шапку. А снег на дворе, по которому нынче никто не ходил еще, блестит как серебряная парча, по которой рассыпаны звездочки, как они сияют, гляди-ка!
— Звезды на небе, на земле нет звезд, — сказал Голубинька.
— Знаю, знаю, но иней блестит, как звездочка на небе, сказала мать, разве тебе это не нравится.
— Особенного я ничего не вижу. Стоит лес в снегу, да навалило снегу сугробом около дому. Красоты особенной я не вижу.
— А я вот вижу и дивлюся Господу Богу, как это Он, Милосердый, все создал прекрасно. Летом одел деревья изумрудной зеленью, зимою покрыл их алмазной пылью, на веселие глазу.
— А летом жара, а зимой холод волчий, уж такой холод, что и папа нынче замерзнет, если пустится в дорогу, при таком морозе.
— Что ты, что ты, ответила мать, только меня пугаешь. И как же выговорил ты такое слово? Замерзнет! — Бог милостив!
И мать Голубиньки перекрестилась.
В эту самую минуту послышался шум конских копыт. Мать стала прислушиваться, но Голубинька спустил свой волчок, волчок завертелся на полу и завизжал так, что мать Голубиньки ничего не могла расслышать, ничего кроме визжанья крутившегося волчка.
Она была кротка, но тут терпенье ее лопнуло. Она ногою опрокинула волчок и сказала Голубиньке с досадою:
— Да погоди ты, разве не видишь, что я прислушиваюсь!.. Чу… копыта.
— Так что ж? — спросил Голубинька недовольным тоном.
— Быть может, отец едет.
— Если едет, так и приедет. Зачем же мне не спустить волчка.
— Да подожди, подожди, говорю, замолчи.
Голубинька был послушен и тотчас замолчал, но не принял участие в волнении прислушивавшейся матери. Он тихо стоял подле нее, держа в руках и наготове свой волчок, чтобы спустить его, лишь только она сядет опять на свое место, но она не села. Через две минуты она пронзительно вскрикнула и бросилась на двор, как была, в одном платье. Скоро послышались радостные восклицание и даже всхлипыванья. Голубинька положил на окно волчок и стал натягивать свой лисий кафтан на плечи. Он думал:
Папа приехал, лошадку мне привез. И о чем мама плачет? Чудная право, еще без шубы на двор выскочила! Папа-то в шубе, а она как сидела дома. Будто бы не успела поздороваться с ним здесь или одевшись, выйти в нему.
Голубинька застегнул кафтан свой и отворил двери в сени, но было уж поздно. Отец входил в них, держа за руку жену и мать. они обе, в великой радости, жадно глядели на него глазами, полными радостных слез.
— Благодарение Богу, — сказала старая мать, — что Он возвратил тебя домой благополучно.
— Здравствуй, Голубинька, — сказал отец, нагибаясь к сыну и нежно целуя его.
— Ты верно озяб, не хочешь ли кофе? — сказала ему жена.
— Не голоден ли ты, не хочешь ли поесть чего-нибудь, либо соснуть с дороги — устал чай, путь не малый, — сказала мать.
— Привез лошадку? — воскликнул весело Голубинька. — Дай-ка свой чемодан. Разбирай его скорее.
— Постой, постой, подожди, дай мне посмотреть на себя, на мать твою, на бабушку. Ну, вы все здоровы, веселы?
— Теперь веселы, — сказала мать, а без тебя больно скучали.
— И я скучал без вас, мои милые.
— Скучал, в городе-то скучал, ну, я бы уж не скучал. В городе базар, лавки, людно, не то что эта трущоба, — воскликнул Голубинька.
— А тебе город нравится, ну и хорошо, — сказал отец. — Я тебя скоро свезу туда.
— В самом деле!
— В самом деле. Я никогда не лгу. Ну, жена, друг милый, дай горячего испить. Я прозяб.
Засуетились жена и мать. Сел лесничий за стол, накрытый чистой скатертью, поставили перед ним чаю, молока, хлеба, масла, меду, жаркого и пирогов, словом поставили всего, что нашлось в доме. Он засмеялся весело.
— Всего мне не съесть, — сказал он, — этого и на пятерых вдоволь. Я только кофе выпью.
Пил он кофе и рассказывал. Жадно слушали его рассказы мать и жена, Голубинька слушал плохо. Его смущал чемодан, который кухарка внесла и положила в уголку. Не терпелось Голубиньке. Отец, едва выпил чашку кофе, как Голубинька напомнил опять о чемодане.
— Сейчас, сейчас, — сказал усталый и прозябший отец вставая.
— Да выпей еще чашечку, согрейся, успеешь еще чемодан разложить, — заметила ему мать.
— Да вот видите, ему не терпится, — отвечал он, указывая на сына.
Отец нагнулся и стал развязывать веревки чемодана. Он очень устал, руки его, застывшие на холоде, плохо его слушались и узлы веревки, крепко затянутые, не подавались. Жена хотела помочь мужу, но ее силы не хватало. Голубинька нетерпеливо стоял на месте и приговаривал:
— Э! мама, ты бессильная! Э! папа, у тебя руки зазябли.
— От того и надо было ему дать время отогреться, — сказала бабушка с недовольным видом. — Ты только о себе, о своем удовольствии думаешь.
— Папа отогреется после, — сказал Голубинька, — а сперва пусть отдаст мне мою лошадку.
Наконец узлы подались, чемодан открыли, отец достал Голубиньке лошадку, книжку с картинками, красный кушак, новую меховую шапку и рукавицы.
— Это все мне? — спросил Голубинька.
— Тебе, бери, все твое.
Голубинька поцеловал отца и, забрав все подарки, отошел в сторону, любуясь ими. Отец хотел было опять нагнуться над чемоданом, но мать и жена остановили его.
— После, после, — говорили они в один голос. — Мы знаем, что ты и нам привез гостинцы, но сперва допей кофе, отогрейся, сосни, а там успеешь. Лучший для нас гостинец, наша радость, что ты возвратился здоровый и веселый.
Он улыбнулся их речам, и сел к столу допивать кофе, а потом пошел уснуть с дороги в смежную комнатку, свою спальню. Голубинька возил по комнатке лошадку. ее колеса шумели. Мать приказала ему остановить игрушку.
— Ты мешаешь отцу отдохнуть с дороги.
— Папа спит крепко, — заметил Голубинька, но тотчас послушался матери и сел в угол, разглядывая свою книжку с картинками.
— Он очень послушен, — сказала мать бабушке.
— Да, это правда, только сам не догадается. Ему надо приказать, чтобы он сделал, что должно.
— Вырастет, будет догадлив, — сказала мать, извиняя сына.
На другой день бабушка надела на плечи новую, темно-лиловую душегрейку и теплые башмаки, которые ей сын привез из города, а мать обновила новый чепец и разноцветную шаль, подарок мужа.
— А ты что купил себе? спросил у отца Голубинька.
— Я, себе? да ничего.
— Как ничего?
— Да так ничего. У меня едва денег хватило на проезд. Какие уж тут покупки.
— Зачем же ты так много привез бабушке и маме?
— Им нужны были эти вещи, им это было приятно. А мое удовольствие — их удовольствие. — сказал отец.
— Ну нет, я уж бы себя не забыл, — сказал Голубинька. — Как это о себе не думать!
— Я и о себе думаю, — сказал отец, улыбаясь, — но сперва забочусь о вас. Я сын и должен прежде всего покоить и радовать мать. Я муж и должен покоить и радовать жену. Бог послал мне сына, я должен заботиться и о нем.
— А о себе?
— После их.
— Ну так я не хочу быть ни отцом, ни сыном, ни мужем, — решил Голубинька.
Отец рассмеялся.
— Вот как! — воскликнул он и прибавил, улыбаясь на жену: — Не знаю, верен ли расчет его: кто не умеет жертвовать собой, тот не умеет любить, а кто не умеет любить, может ли быть счастлив?
— Наверное нет, — сказали вместе и мать и бабушка Голубиньки.
Голубинька слушал и не понимал того, что они говорили. Он, собственно, был очень счастлив и в эту минуту совершенно доволен, ибо играл вчера подаренными игрушками. Отец глядел на него и наконец промолвил:
— Вчера я сказал Голубиньке, что он скоро увидит город, и это правда. В начале апреля приедет сюда для осмотра имений своих владелец леса и многих богатых поместьев. Он говорил со мною о Голубиньке. Зная, что мы живем посреди леса, не имея способа воспитать сына в городской школе, он предложил мне взять его и учить вместе с своим единственным сыном. Я согласился тотчас. Не правда ли я хорошо сделал?
— Конечно, мой друг, — сказала жена, — хотя мне горько и больно расстаться с Голубинькой, но это для его будущего счастие и я не могу думать о себе.
— Опять не могу думать о себе, — повторил Голубинька тихо и не мог никак взять этого в толк. Притом же его смущала мысль, что его отдают из дома, Бог весть куда. Он задумался и начал перебирать в уме все, что ему придется оставить. ‘Бурку, санки зимою, тележку летом, игрушки, Жучку. И кто будет его одевать? Здесь одевала мама. Кто будет ему дарить игрушки? здесь дарил папа и бабушка. Кто будет баловать его? И папа и мама и бабушка всегда баловали, хотя иногда ему и выговаривали’. Под влиянием всех этих вдруг набежавших мыслей Голубинька, до тех пор сидевший молча, вдруг повернул голову к стене и заплакал сперва тихо, а потом навзрыд.
Мать и бабушка так со всех ног и бросились.
— Что ты, что ты? — заговорили они обе.
— Не хочу ехать из дому, не хочу, — сказал он, плача. Сердце матери так и встрепенулось. Голубинька крепко любит нас, подумала она и взяла уже большого мальчика на руки, через силу посадила его на свои колени и принялась целовать и ласкать его. Голубинька не любил целоваться и, продолжая плакать, своими хорошенькими ручками утирал и слезы и следы поцелуев матери на розовых щечках.
— Не плачь, — повторила мать, — ты будешь ездить к нам в гости, а там у знатного господина тебе будет хорошо. Он живет не в избушке, а в каменных палатах, мебели его позолочены, едят у него на фарфоре и серебре, все одеты в тонкое сукно, пешком ходят ради забавы, а то все ездят в разноцветных экипажах, запряженных парами, да четвернями лихих лошадей.
Голубинька навострил уши.
— Правда ли, папа? — спросил он у отца.
— Правда.
— А! Ну это совсем дело другое, и он улыбнулся матери, утирая слезы.
— Ты выучишься, вырастешь, будешь ходить в шелку да в бархате и приедешь ко мне, мой ненаглядный, — продолжала мать, строя планы.
— Зачем же мне приезжать в эту трущобу, — как говорит бабушка.
— А чтобы нас видеть, — отвечала мать.
— Я пришлю за вами лошадей, вы ко мне приедете.
— Ну пожалуй и так, — сказала мать.
— Помни однако, что надо выучиться, чтобы иметь своих лошадей, и прислать их за нами, заметил отец.
— Хорошо, буду помнить, — отвечал Голубинька. Такие и тому подобные разговоры возобновлялись в домике лесничего очень часто. Незаметно прошла зима и наступила весна. Потекли, журча, ручьи с гор, позеленели луга, оделись деревья свежей зеленью, разноцветными и разнообразными листьями, воздух наполнился запахом разопревшей земли, молодой дубравы и ароматами полевых цветов. Птички чирикали и начинали запевать свою летнюю, веселую песню, лес рано утром и поздно вечером будто шептался с птичками, так был он полон таинственных, ухо прельщающих весенних звуков, словом, с весною оживала природа, надевала свою праздничную летнюю одежду и будто чванясь показывала солнцу и людям пышную, роскошную красоту свою.
Не только мать и отец Голубиньки, но и его старая бабушка выползла из избушки и по целым часам сидела на солнце, грея старую спину. Около нея, тоже на солнце грелась и Жучка. Голубинька похорошел еще больше зимою и значительно вырос. Он был редкой красоты, бел, как лилия и свеж, как розан, голубые глазки его, как незабудки, светились и искрились, его белокурые, подернутые будто золотом, вьющиеся волосы, рассыпались по плечам. — Мать не могла наглядеться на него, старая бабушка тоже. Она меньше ему выговаривала, а часто любовалась им, когда он играл около нее. И нельзя было не любоваться им. Он обладал особенною прелестью движений и поз. Сидел ли он, он сидел особенно мило, бегал ли он, он бегал особенно красиво, говорил ли он, он говорил голосом звучным, но не громким. Все было в нем миловидно и изящно.
Наконец в один весенний прекрасный, солнечный день приехал владелец леса. Это был важный, богатый, с виду добрый господин, одетый в бархатное платье, с золотой цепью и часами, такими изукрашенными, что Голубинька глядел на них с изумлением, когда знатный господин, разговаривая с отцом, вынул их из кармана, желая узнать час, у часов на золотой цепочке висели три печатки из разноцветных камней. На мизинце господина был чудный перстень с зеленым камнем. Приехал владелец леса в богатом экипаже, заложенном чудной вороной парою лошадей, серебряная сбруя блистала на солнце. Даже подушки экипажа были обиты красным бархатом. Сзади стоял на запятках позолоченной кареты слуга в какой то богатой одежде, по швам ее везде нашиты были золотые галуны. Слуга был одет богаче самого господина, так что сначала Голубинька принял слугу за господина и тогда только понял свою ошибку, когда господин вошел в дом, а слуга остался на дворе и держал лихую лошадь под уздцы. На высоких козлах в богатом кафтане сидел кучер с виду очень важный.
— Ну, вот и я, наконец, выбрал время приехать к вам по моему обещанию за Голубинькой, — сказал господин, ласково обращаясь к жене лесничего. — Вы будьте спокойны. Я беру его на воспитание и ни в чем не буду различать от моего сына. Он у меня один, и ему нужен товарищ. Я много слышал о красоте и добронравности вашего сына, но признаюсь, не чаял встретить такого красавца. Если он так же умен, как красив, вы можете благодарить Бога.
— Да, — сказала мать, — мой сын умен и, я надеюсь, будет хорошо учиться и хорошо вести себя. Он уже хорошо пишет и читает и любит читать. Он здесь у нас перечитал все книжки.
— Ну, их у нас немного, — сказал отец. — А какие есть, он все прочел, это правда. Господин обратился к Голубиньке.
— Хочешь ехать со мною?
— В этом? — спросил Голубинька, показывая на чудный экипаж.
— Да, в этом, — сказал господин, улыбаясь, — и у меня дома много таких. У тебя и у моего сына будут маленькие лошадки и вы будете вместе ездить верхом, книжек у него тоже много, вы будете их читать вместе и на разных языках, которым вы будете учиться.
— Книжки с картинками? — спросил Голубинька.
— Есть и с картинками, конечно.
— А что у меня будет и это? — спросил еще Голубинька, указывая на часы и печатки.
Господин рассмеялся.
— О, да я вижу, — сказал он, — что ты малый не промах, знаешь, где раки зимуют. Это часы. Гляди сюда.
Господин пожал пружину, и часы звучно пробили 12 раз.
— Теперь 12 часов, вот они и бьют 12 раз.
— Чудно сделано, — сказал Голубинька, — я бы хотел знать, как это делают.
— А вот, если будешь учиться, все будешь знать, хочешь учиться?
— Конечно, хочу, как не хотеть.
— Ну так поедем со мною.
— С удовольствием, — сказал Голубинька.
Он проворно пошел в свою комнату и воротился в новом кафтанчике, с новой в руках шляпой. Владелец леса разговаривал с его матерью и бабушкой. Голубинька подождал почтительно, пока господин окончил свою фразу и сказал:
— Я готов.
— Уж готов — ну и прекрасно, поедем. Но мать Голубиньки не ожидала такого скорого отъезда, она вдруг поглядела на Голубиньку, стоявшого чинно со шляпой в руках и залилась слезами, она встала, подошла к нему, взяла его за руки и вывела в другую комнату.
— Друг ты мой, душа ты моя, Голубинька, как мне расстаться с тобой, — говорила она, осыпая своего сына горячими поцелуями. Он тоже целовал ее, и целовал ее руки, но не плакал, напротив того он сам утешал мать.
— Мамочка, милая, — говорил он, — вы знаете это для моей пользы, для моего счастья, вы сами всегда говорили, что для моей пользы ничего не пожалеете. О чем же плакать? Если вы меня так любите, как говорите, вам надо радоваться.
— Я и радуюсь, дружок мой, только сердце мое разрывается при разлуке с тобой.
— Я не понимаю, мама, радуетесь, а плачете.
— Мне жаль тебя.
— Да чего же жалеть? Я буду жить в богатом доме, в знатном обществе, с сыном богача, буду учиться и верьте мне, мама, выучусь.
— Верю, верю, Голубинька. Если бы не верила, что выучишься, не рассталась бы с тобою.
Мать обняла сына да так и замерла, целуя его. В эту минуту отец Голубиньки вошел в комнату и, обращаясь к жене, сказал тихо:
— Ну полно, ему пора ехать, его ждут.
Голубинька поцеловал мать и оторвался от нее.
— Мне пора, мамуся, милая, — сказал он. — Прощай, папа, будь здоров.
Отец целовал Голубиньку несколько раз и наконец, повел его за руку в другую комнату, но на пороге мать настигла их еще раз, схватила сына и крепко, крепко прижала его к груди своей.
— Полно, мама, полно, мне даже больно, так ты меня сжимаешь, — сказал Голубинька тихо, силясь освободиться.
Она выпустила его из рук своих и зарыдала так жалостно, что муж обернулся к ней и, обняв ее, сказал:
— Не убивайся так, а повезу тебя повидаться с ним и его сюда будут привозить всякий год. Притом я остаюсь с тобою, разве ты не любишь меня.
Бедная мать прижалась к мужу, но плакала безутешно.
Голубинька почтительно поцеловал руку бабушки, потом также спокойно простился с работницей, кучером и кухаркой, не забыл даже жучки, которую погладил по спине, и опять подошедши к отцу и матери, поцеловал у них руки и вышел на крыльцо, где ожидал его богатый покровитель.
После последних ласковых слов прощанья и обещанья присылать Голубиньку непременно раз в год к отцу и матери, владелец леса сел в карету, расшитый галунами слуга почтительно посадил Голубиньку в экипаж, рядом с своим господином, лошадей тронули возжами и они с места пустились рысью. На завороте из двора в лес Голубинька высунулся из окна и увидя стоявшую подле отца мать и бабушку, которые, плача, провожали его глазами, снял шляпу и с очаровательной улыбкой поклонился им. Экипаж поворотил и исчез в лесной чаще. Таким то образом Голубинька расстался с отеческим домом и своими нежными, добрыми родными.
Глава вторая.
Очень тосковала мать Голубиньки, так тосковала, что никто не мог ее утешить. Особенно тосковала она, когда мужа не было дома. Напрасно мать старалась развлечь ее и успокоить.
— Места не найду себе, — говорила она, — везде пусто без моего милого мальчика. Жизнь мне стала не в радость.
— Ах, — грех какой, — восклицала старушка мать лесничего. — При таком-то муже, души он в тебе не чает.
— Знаю, знаю, и тоскую.
— Займись чем-нибудь.
— Разве я сижу, сложа руки, матушка, я всегда занята.
Это было правда, старушка не знала, что сказать и помолчав, заметила:
— Счастие Голубиньки, что он имеет возможность учиться, надо радоваться.
— Я радуюсь, матушка, только тошно мне жить без милого сына. Никто сердцу не прикажет не биться и не ныть, надо делать то, что приказывает долг и благоразумие, это я знаю и делаю, но сердцу тяжело и слезы невольно льются.
Так говорила мать Голубиньки. Видя слезы ее, муж сказал ей однажды:
— Жена, хочешь видеть сына?
Она так и встрепенулась, сперва побледнела, а потом покраснела.
— Что за вопрос! — проговорила она, — конечно хочу.
— Ну, так я все устроил. Потерпи немного. Как настанет весна, так и поедем к нему.
С тех пор она перестала тосковать, повеселела, но считала дни. Прошла зима, наступила весна. Сердце матери замирало, она не смела напомнить мужу о его обещании, она боялась, что ему помешает ехать что либо непредвиденное. Однажды он сказал ей:
— Ну, жена, пора нам ехать, укладывайся.
— Что мне укладывать? мои сборы недолги.
— Дом богатый, возьми свое лучшее платье. Нам езды будет дня на три.
И поехали они. Нескончаемою представилась им дорога, особенно матери казалась она такою. Наконец приехали они в город, остановились в гостинице, переоделись в свои лучшие платья и отправились в богатый замок, построенный за лесом, близ города.