Л. А. Авилова
Христосъ рождается.
Христос рождается, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
Няня и горничная Саша сидли на няниной кровати и шептались. Дти только что улеглись. Въ дтской потушили висячую лампу, заправили ночникъ съ голубымъ колпачкомъ и комната приняла мирный, успокаивающій видъ. Кроватки съ блыми положками, горка съ игрушками, длинная блая постель няни, все это словно вытянулось, выросло, вздохнуло глубокимъ, облегчающимъ вздохомъ, отдыхая отъ длиннаго, шумнаго дня. Изъ темнаго угла около печки задумчиво выглядывали головы картонныхъ лошадей, рядомъ съ ними на игрушечной кроватк лежала кукла и глаза ея, полузакрытые, казалось, говорили о сладости отдыха и тишины. На полкахъ горки, разставленныя въ безпорядк дремали мелкія игрушки: замеръ медвдь, стоя на заднихъ лапахъ со сломанной барабанной палкой, поднятой вверхъ, грустно поникла коза съ вывернутой передней ногой, задумался велосипедистъ безъ головы, съ обнаженнымъ металлическимъ стержнемъ вмсто шеи, на конецъ котораго, для нкоторой иллюзіи, накололи какой-то несоразмрно большой и лохматый парикъ. На стульяхъ около кроватокъ лежали приготовленные праздничные наряды: топорщилась блая шитая юбочка, разстилалась широкая пестрая лента, стояли дв пары маленькихъ, свтлыхъ туфель. Подъ положками было тихо. Няня и Саша сидли близко другъ къ другу и шептались.
Няня — маленькая, сухенькая, вся въ темномъ, съ блымъ старушечьимъ чепцомъ на голов, Саша въ свтломъ ситцевомъ плать и въ широкомъ фартук съ кружевами.
— Ну, хорошо…— шептала Саша, вытягивая шею и пристально вглядываясь въ носокъ своего башмака.— Хорошо… Тутъ же отписала я имъ, что, такъ-молъ и такъ, дошли до меня слухи и чтобы впередъ этого не было. Двчонку чтобы мою не обижать, а я ихъ за это никогда не забуду. Ну, хорошо… Случилась тутъ оказія, землякъ одинъ узжалъ, такъ я съ нимъ всего-то, всего наспосылала: денегъ три рубля, платьишка тамъ кое-какого, двчонк полусапожки, шапочку вязаную, два французскихъ хлба, сахару фунтъ, бубликовъ фунтъ.
— Что добра-то! — вздохнула няня, покачивая головой,— шутка!
— Ну, хорошо,— продолжала Саша, и опять наказала я съ землякомъ, чтобы двчонку мою не обижали, а я, какъ заживу, еще денегъ пришлю и всего. Только съ самой этой поры хоть-бы мн словечко одно прислали! Нтъ письма и нтъ. Еслибы я мужика не знала, а то знаю— врный онъ человкъ, на чужое добро не позарится. Сколько разнаго добра наспосылала и хоть бы теб что!
— Охъ. грхи, грхи! — участливо вздохнула няня. Саша зашептала опять.
— Вы то, Анисья Сергевна подумайте, что у меня пуще всего за мою двчонку сердце болитъ. Долго ли ребенка обидть? Ни заступиться за нее, ни приголубить, посудите сами, некому: люди чужіе… И опятъ же нужда. Всякому своя болячка больнй. Ужъ плачу я, плачу… — дрогнувшимъ шопотомъ докончила Саша и стала вытирать лицо кончикомъ своего фартука.
Няня молчала.
— Сколько, я говорю, Анисья Сергевна, этого самаго бабьяго горя на земл, страсть! А ужъ что нашего брата гибнетъ, да мучается!.. Которой и замужъ выйти посчастливится, да что толку? одна маята. Еще мужъ бить будетъ. Да и по мстамъ охотне берутъ, какъ незамужняя. Двчонку то мн свою жаль! Говорили, извелась она вовсе.
— Своя кровь, какъ не жаль! — завздыхала няня.— Своихъ дтей у меня не было, вкъ свой съ чужими, а ужъ жалки они мн, жалки! Вотъ какъ Гришенька хворалъ, сколько я ночей не спала! а тутъ прилегла и только онъ шелохнется — я ужъ слышу.
— Думаю теперь, жива ли? — все тмъ же дрожащимъ шопотомъ продолжала Саша.— Праздникъ у людей, радость, а у меня сердце-то… сердце-то…— Она всхлипнула и опять утерла лицо фартукомъ, а няня глядла на нее и тихо качала головой.
— Ужъ если долго не пишутъ, то скоре всего, что умерла,— наконецъ ршила она, — конечно, они теперь разсчитываютъ такъ, что ты на ребенка къ празднику пришлешь и не отписываютъ. А какъ ребенку не умереть, если ему жить худо? Вонъ Гришенька хворалъ, я такъ и думала, что онъ Богу душеньку отдастъ, а разв ему что худо? Сама не допьешь, не дошь, а ужъ онъ ухоженъ.
— Хочу опять лавочника просить, пусть письмо напишетъ построже. И такъ-то мн тошно, Анисья Сергевна, такъ-то тошно! — Саша махнула рукой и молча пристально уставилась на носокъ своего башмака.
— Ишь ты! — спохватиласъ она вдругъ,— заболталась я тутъ, а самоваръ-то у меня какъ бы не ушелъ.— Она нехотя поднялась.
— Вотъ, Анисья Сергевна, горе то у меня… Такое горе, такое горе!.. Идите чай-то пить, сейчась налью.
Саша ушла. Няня подошла къ положкамъ кроватей, прислушалась и, убдившись, что дти спятъ, достала изъ ящика комода небольшую банку съ вареньемъ и пошла въ кухню. Дверь за ней тихо стукнула и въ дтской водворилась полная тишина.
Но дти не спали. Гриша, трехлтній шалунъ, нянинъ любимецъ и баловень, лежалъ на спин и, щуря глаза, разводилъ руками. Онъ услыхалъ какъ вышла нянька, вскочилъ и распахнулъ положекъ.
— Зюлька! — позвалъ онъ шопотомъ,— Зюлька!
Сестра не слыхала, или притворилась, что не слышитъ. Гриша позвалъ еще разъ, потомъ осторожно оглянулся и перелзъ изъ кровати на стулъ, крпкія, полныя ноженки его засменили по плетенк стула, ловко прыгнули на коверъ и быстро зашлепали черезъ кохмнату.
— Не спишь! а-а! — шумно обрадовался мальчикъ, заглядывая въ кровать сестры. Зюлька быстрымъ движеніемъ зажала ему ротъ.
— Глупый! чего кричишь! — зашептала она.— Няня услышитъ… придетъ…— Гриша сразу присмирлъ, съежился и въ большихъ темныхъ глазахъ его показалось робкое и виноватое выраженіе.
— Глупый! — повторила еще разъ Зюлька. Гриша вздохнулъ, быстро заморгалъ, какъ-бы собираясь обидться, но вдругъ опять оживился и повеселлъ.
— А я теперь знаю, что намъ завтра на елку подарятъ, знаю! — быстро заговорилъ онъ, заинтриговывая и задорно пригибая голову къ плечу. Двочка встрепенулась.
— Врешь! ничего не знаешь! — одумалась она сейчась же и снисходительно улыбнулась гримасамъ меньшаго брата.
— Знаю, знаю…— повторялъ Гриша, дразня и прищелкивая языкомъ.
— Ну, что? — съ любопытствомъ и недовріемъ спросила сестра.
— А вотъ…— Онъ забрался въ ея кровать и услся въ уголокъ, натягивая рубашку на свои поднятыя колнки.
— А вотъ… мн лошадь!
— У тебя много,— замтила Зюлька.
Онъ возмутился.
— Ну, что! какія это лошади! Вс безъ хвостовъ. Мн хорошую, настоящую… такую! — онъ порывисто развелъ руки, растопырилъ пальцы, и глаза его блеснули восторгомъ и гордостью. Зюлька молчала. Она уврилась теперь, что братъ сочинилъ, будто бы знаетъ, что имъ приготовили на елку, и оживленіе ея пропало. Она думала и мысль ея отражалась на ея подвижномъ личик шестилтняго ребенка.
— Ты слышалъ, Саша плакала? — тихо спросила она.
— Я завтра Саш подарю пряникъ,— заявилъ Гриша.— Ты мн разскажи, Зюлька, я не знаю… какая такая бываетъ елка?
Онъ лукавилъ, онъ отлично зналъ, какая у нихъ будетъ елка, и онъ не могъ удержать счастливой улыбки. Зюлька возмутилась.
— Глупый какой! теб не жалко Сашу? У нея двочка есть, больная… Ты слышалъ?
— И я боленъ былъ,— весело замтилъ Гриша.
— Ей жить худо. Отчего это худо? Отчего ее никто не ласкаетъ? У этой двочки не будетъ елки?
Гриша съ недоумніемъ глядлъ на сестру и моргалъ. Онъ хотлъ отвтить что-то, но вдругъ забылъ, о чемъ спрашивала Зюлька, забылъ, что хотлъ сказать самъ, и вернулся къ своимъ мечтамъ.
— А я завтра голубой костюмъ надну и съ карманомъ! — съ глубокимъ вздохомъ удовольствія замтилъ онъ.— Мама сказала.
Зюлька молчала и думала. Гриша звнулъ.
— Скоро теперь завтра, Зюлька? — спросилъ онъ.— Она отвгила разсянно:
— Теперь еще сегодня. Няня только чай пить пошла.
— Какъ долго! — жалобно протянулъ Гриша.
— А потомъ еще день… Это какой день, Зюлинька? Сперва одваться, потомъ чай пить, потомъ обдать и потомъ ужъ… вотъ и елка!
Онъ такъ обрадовался, когда дошелъ до желаннаго заключенія, что совсмъ нечаянно громко вскрикнулъ.
— Дуракъ! все кричитъ! уходи ты! — разсердилась Зюля.— Самъ кричитъ, а няня на меня ворчать будетъ.
Гриша чувствовалъ свою вину, онъ крпко зажалъ ротъ обими рученками и тихо зашепталъ что-то въ ладони. Сестру онъ не понималъ. Она думала о чемъ-то, спрашивала что-то совсмъ ненужное и неинтересное и сердилась на него, Гришу. Что сталось съ Зюлькой. Глаза мальчика сперва исполнились недоумнія, потомъ они начали смыкаться, Гриша звнулъ протяжно и сладко и прислонился головой къ спинк кровати. Мимо него медленно прошла лошадь съ большимъ хвостомъ и настоящими двигающимися ногами, потомъ тутъ же въ дтской загорлась елка, замелькали огни, засверкали звзды. Съ потолка съ мягкимъ шорохомъ посыпался золотой дождь… Ласково засмялась гд-то мама, а какой-то большой пестрый паяцъ сорвался съ дерева и началъ плясать…
— Гриша! — услыхалъ онъ чей-то жалобный голосъ,— Гриша! нельзя здсь спать, уходи.
Чья-то рука потрясла его за плечо, но паяцъ плясалъ удивительно, Гриша не могъ оторвать отъ него глазъ, онъ засмялся и… вдругъ что-то оборвалось, и онъ полетлъ внизъ.
Зюля сидла въ своей постельк и съ безпомощнымъ отчаяніемъ глядла на брата, онъ крпко спалъ, прижавшись въ уголокъ въ ногахъ ея кровати.
— Ну, вотъ какой!— чуть не плакала она.— Гриша, уйди… Няня будетъ сердиться.
Гриша не слыхалъ, тогда двочка опять легла на свою подушку и мало-по-малу глаза ея приняли прежнее выраженіе упорнаго и неразршимаго вопроса.
— Отчего ей жить худо? Отчего она умираетъ, эта двочка? А разв не наднетъ она завтра новое платьице? не будетъ у нея елки? Отчего у нея, у Зюльки, завтра будетъ и платье и елка и подарокъ къ елк, а Сашина двочка умираетъ, потому что ей жить худо? Какъ это худо? ручки и ножки у нея такія худыя, кривенькія, какъ у прачкинаго Ванюшки? животикъ болитъ, какъ у Гриши, когда онъ былъ боленъ? чужіе люди не любятъ Сашину двочку, не даютъ ей конфектъ и варенья?… А Саша любитъ и плачетъ…
Незамтнымъ образомъ неразршимые вопросы Зюли перешли въ мечты: она уже не спрашивала ‘какъ и отчего?’ она видла… Она видла Сашину двочку, худенькую, крошечную, какъ прачкинъ Ванюшка, двочка сидла въ углу и умирала. Что такое умирать, Зюлька не знала, но она представляла себ что-то очень страшное, самое страшное, что могла выдумать. Двочка умирала, а Зюлька побжала къ мам, упросила ее отдать бдняжк и елку и платье съ пестрымъ кушакомъ. Въ мысляхъ Зюльки что-то путалось: выходило такъ, что она все только хотла отдать двочк платье и елку, она хотла и вмст съ тмъ знала, что все это еще ея, что завтра будетъ хорошо и весело, а двочка сидла и умирала въ углу.
— Не умирай, я отдамъ теб, все отдамъ!— шептала Зюлька. Впервые дтская душа ея открывалась добру и состраданію, привычное безсознательное счастье ея уступаіо невдомому еще чувству, отступало, блднло…
— Все отдамъ, все! — повторяла она все боле горячо и убжденно. И вдругъ новое чувство охватило ее всю, сжало ей горло. Глаза ея широко и удивленно раскрылись, минуту она словно прислушивалась къ себ, къ біенію своего сердца и потомъ невыразимая радость переполнила ея дтскую душу, и радость, и грусть, и любовь къ кому-то… Зюлька быстро повернулась лицомъ въ подушку, плечи ея задрожали, и она заплакала.
Она не знала еще, какъ жаль въ пустыхъ слезахъ давать исходъ своему дивному новому чувству.
Когда няня вернулась въ дтскую и убрала въ комодъ свое варенье, она увидала открытый положекъ Гришиной кроватки и подошла посмотртъ на своего любимца.
— Да гд же это онъ? съ нами сила Господня! — чуть не вскрикнула старушка. Она прошла къ кроватк Зюльки и всплеснула руками, на подушк, вся разметавшись, крпко спала Зюля, а у ногъ ея, скорчившись и натянувъ рубашенку на поднятыя колнки, сидлъ ея любимецъ и тихо улыбался во сн. Няня осторожно подняла его, обхватила руками и, прижимая къ себ его теплое, плотное тльце, быстро перенесла его черезъ комнату и уложила въ кровать.
— У, баловникъ! — ласково ворчала она, прикрывая мальчика одяломъ.— Неймется ему! за день-то-деньской не нашалился до сыта.
Она вернулась къ Зюльк, поправляя ей волосы, она провела рукой по ея мокрому еще отъ слезъ личику и на лиц ея выразились испугъ и тревога.
— Съ чего бы?— подумала она.— Во сн приснилось что-нибудь.
Зюля дышала тихо и ровно. Старушка скоро успокоилась. Она обвела дтскую заботливымъ взоромъ, потомъ обернулась лицомъ къ образу.
— Христосъ рождается…— громкимъ явственнымъ шепотомъ произнесла она и съ трудомъ коснулась пола вытянутыми пальцами руки.