Василий Васильевич Розанов
Василий Васильевич Розанов
В темных религиозных лучах
В темных религиозных лучах
Христос и ‘богатый юноша’
Христос и ‘богатый юноша’
Христос и ‘богатый юноша’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
На ‘весенней выставке’ в Академии Художеств экспонирована картина ‘Христос и богатый юноша’ молодого русского живописца А. И. Алексеева, привезшего первые свои произведения из Рима.
Картина заключает в себе восемь лиц. На первом плане — ‘богатый юноша’, рослый, видный еврей, в богатом древнееврейском одеянии. Он поднял правую руку к лицу, взяв подбородок между большим и указательным пальцами, лицо — задумчивое, нерешительное, без фанатизма, без той ‘ide fixe’, какую вообще предполагают в этом ‘юноше’, до того прилепившемся к своим сокровищам, что он имел силу не послушаться Христа, ради Которого, под Его невыразимым обаянием, все и всё оставляли. Христос, несколько позади, сидит на ступени портика Храма и смотрит со скорбью и упреком на удаляющегося юношу. Левее — апостолы Иоанн и Петр, еще далее, влево же, еврейские старцы, на правой стороне (картины), облокотившись около корзины, сидят мужчина и женщина. Все — смотрят, все — зрители драмы между юношею-человеком и Бого-человеком.
По причинам, которые я объясню ниже, картина мне вовсе не понравилась. И я дал бы варварский совет живописцу: сняв с нее фотографию, которая мертва и собственно души картины никогда не передаст, затем уничтожить самую картину и нарисовать ее по фотографии вторично, — нарисовать когда-нибудь, через много лет, с совершенно переродившеюся душою. А почему — обо всем этом речь сейчас.
Лица, кроме Христа, все более или менее удачны, а одно, лицо Иоанна, даже прекрасно. Молодое, безбородое, с поднятыми вверх зрачками, опираясь на ладонь, оно имеет в себе нечто Сивиллинское, и, мне кажется, знаменитые Сивиллы Микель-Анджело в Сикстинской капелле (автор работает постоянно в Риме) не остались без влияния на автора. Это тот же очерк, лица, тот же взгляд, то же в нем вещее и внутреннее, пророческое. Недурно и решительное, простонародное лицо ап. Петра, далекое от последующих иконописных нюансов, набежавших на него потом. Здесь евангельская сцена взята сейчас, в реализме современности, в реализме этнографической обстановки, будничного дня в Иерусалиме.
Лицо Христа… Отчего Оно и здесь неудачно, как и в тысячах других картин, — везде, по общему сознанию? Где тайна этой неизобразимости? Тогда как иконы, особенно старинные, беспретенциозные, передают Его или хорошо, или, по крайней мере, удовлетворительно. Общий закон иконы, в отличие от живописности, заключается в ее обобщенности, отвлеченности, схематизме. Не могу здесь не передать удивления, овладевшего мною, когда я в первый раз рассматривал, в изданиях здешнего Археологического Общества, монеты Великого князя Владимира: на них он — с длинными усами и без бороды, с малой растительностью на голове, приблизительно как изображается Тарас Бульба на олеографиях. Но вот, за историческую заслугу, Великий князь Киевский пошел на иконы, и действие основного закона иконописи — схематичность и общность — проявилось. Усы были сняты, на место их появилась длинная седая борода, приблизительно как у Антония и Феодосия Печерских. Князь куда-то исчез и появился на его месте ‘святой’, ‘вообще’ святой, под которым определенное имя мы можем подписать только при некотором усилии воли и готовности на ‘pia fraus’, ‘благочестивую кривду’. Иконы Владимира, не отличающиеся от икон Феодосия или Антония, не суть иконы ни Владимира, ни Феодосия, ни Антония, а суть ‘эмблемы’, и ‘впечатления’, и ‘мечтания’ о святости, как мы ее себе теперь представляем. Это есть некий общий ‘слон’, коего мы рисуем, желая сказать: ‘большое животное’. Схема, символ — и ничего действительного, даже когда подлинная действительность (как лицо кн. Владимира на монетах) и известна. Поразительная вражда к реализму, к конкретности. Религия — вне конкретного, религия — вне реального: это какая-то всему предшествующая аксиома у нас.
Возвратимся к теме. Лицо Христа возможно изобразить в иконе и невозможно в живописи, ибо образ Его, как он уже дан в (канонических) Евангелиях и запечатлелся у нас с детства, — именно иконен, а не живописен: ибо не несет ничего из ‘упреков’ (слабостей, пороков, подробностей) народности, звания, состояния. Христос не имел недостатков: между тем живописец может изобразить ‘скупого’, ‘расточительного’, — все отдельные типы, являющие выпуклые штрихи для кисти! — может представить гневного, яростного или примиренного после гнева, может представить ‘эллина’, ‘жида’. Но кто не был ни эллином, ни евреем, ни скупым, ни расточительным, ни вообще в частности ‘тем’ или ‘этим’: скажите, пожалуйста, какая кисть и какие краски могут схватить и показать зрителю ‘вот! вот!’ — эту сумму отсутствующих недостатков ?!! Христос — бескрасочен: вот источник неудачных и невозможных Его ‘живописаний’ и, может быть, одна из тропинок для проницания в Его неисследимый Лик… Было лицо вообще идеальное, человеческое (‘Се Человек’), с добротою, которая не переходила в сантиментальность, с осуждением злу, которое не переходило в желчность, со спокойствием, но ровным, не чрезмерным: ну, вот вы возьмите кисть (пусть Репин возьмет) и нарисуйте лицо ‘вообще идеальное’!.. Ничего не выйдет, при удаче — выйдет икона, ‘поклоняемое’. Самый возраст Христа, о котором в Евангелии рассказывается, также удален от крайностей и выразительности (и след., живописи): это 30—33 года, т. е. те лета, в которых и с живого человека труднее всего снимается портрет. Ведь есть бессмертные портреты стариков и детей, также — отроков: а с среднего возраста равных по запоминаемости и всемирности — нет! Итак, отсутствие лично-характерного, лично-выразительного, лично-страстного, лично-порочного, отсутствие черт племени, ремесла, сословия, чт всемирно есть, было и останется темой живописи, эта сумма отсутствия нужных живописных качеств в Сыне Человеческом есть и останется навсегда препятствием для Его удачного воспроизведения кистью, в красках, на картине.
Христос не картинен был в жизни, Он был уже в жизни иконен: вот чт открыло эпоху иконописания в истории — и чт, одновременно, ввело в рамки светскости, ограничило почти только светскими темами европейскую живопись.
Возвращаюсь к картине г. Алексеева.
Прекрасно расположение в ней фигур, смотря на которое думаешь: ‘Да, так эта сцена между богатым юношею и Христом и произошла! Как же иначе? Иначе им и расположиться было невозможно!’ Но это — пока обращаешь внимание, так сказать, на архитектуру полотна. Вы всматриваетесь в самую картину и приходите в некоторый ужас: между ее лицами нет нравственной, даже мысленной, да и вообще никакой связи!!! Они глядят друг на друга и ничего не понимают, не думают, никакого слова (о богатстве) не было сказано. В картине нет полета, нет именно слова, выслушанного, и которое, всех поразив, соединило бы отдельных лиц в одну группу!
Если смотреть на картину как на фотографию, отойдя далеко от нее или вовсе почти смежив глаза, то не остается желать лучшего и бльшего. Если же смотреть на нее как на картину — то ее вовсе нет: не только хорошей, но и никакой! Не было беседы, не было вообще ничего между этими людьми, которые даже и не люди, а фигуры: Христос смотрит не на ‘богатого юношу’, а просто глядит в спину ему, ‘сивилла’-Иоанн просто показывает белки глаз, Петр изображает мужичка, удачнее прочие лица, потому что, не имея задачи что-нибудь выразить, они не так шокируют своею манекенностью. У них в сюжете и по представлению живописца положение куафюрованных манекенов, и вот они вышли. Сцены нет, жизни нет, евангельского события нет!
Ничего нет — картина не началась!
Но отчего, отчего?
— ‘Аще не родишься от воды и Духа — не внидешь в Царство Небесное’… — ‘Учитель, но как могу я войти в утробу матери и родиться вторично?’ Эти Отрывки из беседы с Никодимом могут разъяснить причины неудачи русского художника. Богатый юноша и Христос, богатство и христианство: живописец знал учебным знанием эту тему, а ‘души’ ее, бесконечной и мучительной, может быть не меньшей, чем ‘душа’ в теме Иова, — он ее не знает! Тема эта — старческая, старых лет, бесконечного жизненного опыта и углублений, которых просто недостает совершенно еще молодому художнику. И он поэтому не извлек картину из души своей, а подумал: ‘Какой бы мне взять великий сюжет?’ Вспомнил рассказ евангельский и нарисовал к нему безжизненную и неглубокую иллюстрацию.
Богатство и христианство… Для углубления картины я на фронтоне того портика, под которым живописец представил событие, поместил бы Злого Духа в той удачной позе, какую ему придал Антокольский (‘Мефистофель’), а внизу и вокруг разбросал бы тела умерших от голодного тифа, хоть у нас в России за эти последние годы. Будущее, прошлое и самое событие тогда выразились бы в своей апокалипсической общности. Ведь таково оно и было. Ведь это не случай, а перелом в истории: ибо перелом божественных, подлинно данных человеку заветов. ‘И золото той земли хорошее: там бдолах и камень оникс ‘ (Бытие, гл. 2, ст. 12): так сказано о рае, который ‘насадил человеку Бог ‘. — ‘Бог дал человеку в радость и золото , и я им не злоупотребил, отдавая часть его на пропитание бедным’, — так мог подумать богатый юноша. И отойти в искреннем смущении, полном непонимании. Тут была не ‘слабость его души’, как критикуют пошленькие критики, сами далеко не распускающие своей мошны для ‘ближнего’: а полная растерянность при очевидности, что тот Бог, который ‘насадил рай человеку’, вовсе не то же, что сей человек (‘Се Человек’), который учит с божескою властью и силою… ‘Бедность!’ ‘бедные!’ ‘раздавайте бедному!’… Но ведь чт же и ‘раздать’, когда будут все бедны: а напоследок времен они и не могут не стать все бедны, раз что никакой другой заповеди, в поправку или дополнение ее, в изъятие и разнообразие — не дано, а это одно-наклонное и одно-тонное ‘раздай’ — исполнено ревнивцами ‘до точки’. И вот — тиф, нужно бы раздать — да нечего, ничего не накоплено. Ибо где нет ‘золота и бдолаха’ — нет и накопления. Не нищенские же корки копить. Да и вообще при нищем — нужен же и подающий: и богатый юноша, который подавал, не должен ли был вовсе не ‘смущенно отойти’, как записано в Евангелии, а закричать, на целый город закричать, на всю всемирную историю: ‘Я исполнил закон Божий и не хочу другого, горького, несущего беды людям’…