Христос Достоевского, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1914

Критика
Время на прочтение: 90 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Я. АБРАМОВИЧЪ.

ХРИСТОСЪ ДОСТОЕВСКАГО.

Изд. I. А. Маевскаго.

МОСКВА — 1914.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Въ представляемой на судъ читателя монографіи — ‘Христосъ Достоевскаго’ — сдлана попытка послдовательно систематизировать религіозно-философскіе идеи и взгляды писателя, сводящіеся во всхъ его твореніяхъ къ одной центральной для сознанія Достоевскаго проблем: — Религіи человческой и Религіи Христовой.
Истину христіанскаго сознанія Достоевскій развивалъ черезъ отрицаніе ея неслыханной силы, борясь съ ней, отрицая ее правдой и мукой человческой жизни, выдвигая противъ этой истины цлую рать ‘Богоборцевъ’, надленныхъ острымъ и глубокимъ сознаніемъ:— Раскольникова, Шатова, Кириллова, Ставрогина и, наконецъ, самаго сильнаго и самаго страстнаго борца — Ивана Карамазова,— писатель неуклонно шелъ къ обнаруженію своей истины, къ утвержденію въ мір Христа. Такова сущность его творчества, въ центр котораго объективное критическое изслдованіе не можетъ не увидть облика Христа. Достоевскій великъ какъ художникъ, но жгучую силу и глубину его творчеству сообщаетъ его талантъ діалектика въ области самыхъ мучительныхъ и страшныхъ проблемъ жизни, изъ которыхъ многія имъ выдвинуты и впервые поставлены. Этотъ даръ внутренней острой діалектики, врзающейся, въ живую плоть человческой жизни, обнаруживающей въ ней противорчія и хаосъ, направленной къ исканію послдней правды и непобдимаго окончательнаго утвержденія,— одна изъ самыхъ интересныхъ сторонъ дарованій Достоевскаго. Здсь корни всхъ особенностей его писательскаго и человческаго Я. Художникъ въ немъ служилъ мыслителю, будучи гармонично съ нимъ соединенъ, нигд не подчиняясь ему лишь вншне, но везд подтверждая правду его интуитивной мысли. Прослдить исторію его идейнаго движенія — значитъ стать на врный путь къ разгадк его какъ писателя и къ уясненію его творческаго дла.

ГЛАВА I.

l.
‘ОСАННА’ ВЪ ЖИЗНИ ДОСТОЕВСКАГО.

Отъ первыхъ дней литературнаго скитальчества и потомъ черезъ каторгу, черезъ ‘Мертвый домъ’ привелъ Достоевскаго его путь жизни и мысли къ Евангельскому Благовстнику, къ Христу, какъ къ опорной точк міросозерцанія.
И въ этомъ пути одинаково значительны его религіозное утвержденіе и необычайной силы и дкости отрицаніе.
Если въ раннихъ повстяхъ Достоевскаго, Христа, какъ центральной идеи произведенія, нтъ, То все же въ творческой основ этихъ произведеній есть нчто освобождающее, есть начало спасенія и выхода. Это — пафосъ человческихъ страданій. Въ ихъ острот и сил заключается апелляція къ какой-то послдней справедливости, которая искупитъ все.
Возмущеніе и протестъ — есть признаніе властнаго начала правды. Если прокаженный Іовъ и жаловался на пустоту и молчаніе неба, то самый фактъ его настойчивыхъ воззваній къ справедливости, самая идея его о необходимости въ мір вчной справедливости — свидтельствуютъ о ней.
Не кошмары ли, такимъ образомъ, выявляютъ въ человческомъ сознаніи идею живущей въ мір правды? По крайней мр Достоевскій призналъ спасительность страданія какъ перерождающей душу силы, и врилъ въ тайныя откровенія этой силы, выявляющей въ душ человка чистйшую субстанцію Христа.
Идея эта развивалась въ процесс медленномъ, глухомъ, подсознательномъ. То, что опредлилось въ періодъ зрлаго творчества Достоевскаго, имло первоначально, въ юности, лишь слабый ростокъ въ особенномъ, какомъ-то фантастическомъ и страстномъ отношеніи къ облику Христа. Съ нимъ, съ этимъ обликомъ связывались у юноши какія-то невозможныя для передачи словомъ представленія, и интимнйшія, сокровенныя переживанія, о чемъ косвенно, но ярко свидтельствуютъ слова Блинскаго. Когда онъ въ попыткахъ обращенія Достоевскаго въ атеизмъ упоминалъ имя Христа, по лицу юноши невольно, безсознательно пробгала судорога мученія, словно прикасались чмъ-то остро-жалящимъ къ душ. Въ то же время мы знаемъ по его признаніямъ, какъ жилъ онъ отъ юности съ книгой Новаго Завта, какъ ‘вживался и вчитывался’ въ нее. И какъ видлъ въ грезахъ, въ галлюцинаціи, въ восторг, отъ котораго переставало биться сердце, появленіе Христа на земл, видлъ, какъ Онъ сходилъ въ міръ людей, какъ шелъ по нашей земл, какъ сразу — первымъ моментомъ своего появленія на ней — всю полноту ея жизни преображалъ, наполнивъ воздухъ, которымъ мы дышимъ, чудомъ красоты и вчнаго совершеннаго смысла.
Въ душ своей создалъ онъ обликъ Христа ‘неимоврной’, ослпительной красоты, на это пошли лучшія силы его творческаго дарованія. Вру его создало тайное внутреннее видніе Христа. Онъ исповдывалъ эту вру въ силу живого чувственно-духовнаго постиженія, открывающаго Христа не разуму, а горящей экстазомъ душ. Это вра, въ которой нтъ аргументовъ и доказательствъ, ибо величайшей силы отрицанія сломились о нее. Это вра, покоящаяся на зыбкомъ и въ одно и то же время несокрушимомъ основаніи: на религіозно-творческой одержимости, на вдохновеніи, приливъ котораго оставляетъ въ душ невидимую жемчужину новаго утвержденія, внезапнаго ‘Да’. Человкъ поврилъ не доводу разума, а восторгу души. Противъ вдохновенія, ясности экстаза, истинны дающей восторгъ,— нтъ аргументовъ.
Это видніе зажглось Достоевскому, конечно, не безъ связи съ жизнью людей, ихъ судьбами и высшими чаяніями. Позволительно будетъ остановиться на грубой формулировк сущности исканій Достоевскаго, сводящейся къ тому, что не самъ по себ Христосъ былъ причиной тревожныхъ исканій писателя,— ибо Христосъ самъ по себ есть уже завершеніе, есть окончательный смыслъ. Но тема: ‘Люди и Христосъ’ — вотъ что безумно волновало Достоевскаго. Жадный созерцатель двойственности человка, неимоврной широты его и страшной внутренней свободы, открывающейся предъ нимъ,— писатель съ глубокимъ волненіемъ слдилъ за тми многоразличными путями жизни, гд огромное и сложное, духовно богатое и кошмарное содержаніе человческой жизни сталкивается съ ‘высшимъ’ и ‘окончательнымъ’ содержаніемъ ея и подвергается чудесному перерожденію въ свт и истин.
Моментъ же встрчи Христа и человка, освященіе земли и всего, что на ней, видитъ Достоевскій до волненія ясно, видитъ чувственно и духовно. Его натура родственна натурамъ мистиковъ, побждающихъ ясновидніемъ все предметное. Какъ и они, онъ безусловно вренъ истин своего внутренняго откровенія. Онъ постигнутъ, какъ и апостолъ Павелъ, видніемъ лика Христа, но увидлъ Его не во вн, а внутри себя. Онъ вритъ, что припадки эпилепсіи могутъ быть въ отдльныхъ случаяхъ (‘Идіотъ’) результатомъ того, что слабое физическое естество человка не выноситъ восторга окончательныхъ постиженій души и въ страшномъ напряженіи достигаетъ предловъ выносливости, посл чего наступаетъ припадокъ. Многія признанія изъ области интимной внутренней жизни, рисуютъ его какъ мистика, созерцателя, ушедшаго всмъ своимъ вниманіемъ въ одинокія личныя постиженія. Его характеризуетъ особая отшельническая созерцательность въ области излюбленныхъ идей.
‘ Большинство его героевъ, какъ и онъ самъ, находятся во власти огромныхъ, тяжело и неподвижно владющихъ ими идей. Чувствуя эту идею, они спшатъ уйти со своимъ мучительнымъ сокровищемъ въ нору, въ логовище, въ полное уединеніе, чтобы тамъ сладострастно и всецло предаться тихому движенію въ глубин ихъ идеи. Со своей идеей русскаго народнаго мессіанства заслъ у себя въ углу Шатовъ, съ идеей Человкобога уединенно коротаетъ дни Кирилловъ, идея сверхчеловчества владетъ Раскольниковымъ. Всхъ болй близкій къ автору — кн. Мышкинъ, ‘Идіотъ’, тронутый въ глубин души смутнымъ чувствомъ какого-то намека на постиженіе, сейчасъ же начинаетъ мечтать: ‘Очутиться тамъ въ горахъ и думать объ одномъ… О, всю жизнь только объ одномъ — на тысячу, лтъ хватило бы’…
‘Всю жизнь только объ одномъ’… Есть идеи, дающія такъ много напряженной, сильной, лихорадочно текущей жизни, понуждающія притомъ такъ настоятельно и неотвратимо къ ихъ разршенію сейчасъ же, что съ ними надо какъ можно скорй уйти куда-нибудь въ глушь, въ горы, забиться въ уединеніе и тамъ слушать самого себя, разматывать прядущуюся внутри нить.
Слдуя этому призыву, Христосъ уходитъ въ пустыню, св. Францискъ — изъ города въ лса и поля, Буніанъ — въ скитанія, Плотинъ — въ одиночество, Оригенъ — въ монастырь.
Это не жертва и не подвигъ, если люди мистическаго склада отдаются призыву уединенія, потому что ихъ неодолимо влечетъ къ осуществленію своего прямого призванія. Чувствуя внутри себя зародышъ какого-то идейнаго или религіознаго замысла, они еп шатъ уйти, убжать въ пустыню, чтобы тамъ тайно произвести на свтъ свою истину, свое врованіе и утвержденіе. Мистикъ, какъ и художникъ, вождлетъ полной, божественной тишины, чтобы ‘слушать свою душу’, свою рождающую душу. Если это безуміе, то точно такое же, какъ и художественно-творческое. Не даромъ талантливая ученица Шеллинга, m-me Сталь, утверждала, что источникъ энтузіазма врующаго, который пламенно молится, тотъ же, откуда бьетъ клюнемъ талантъ Гомера, Мильтона и Тассо.
Эту горячую мечтательность уединенія, это пустыножительство, полное почти до сладострастія духовныхъ удовлетвореній, дающее божественный балансъ и силу душ, зналъ и признавалъ Достоевскій. Онъ часто говоритъ объ этихъ радостяхъ уединенія, въ которомъ у него чередуются — блый монастырь, ясный и мирный, со злобнымъ и ядовитымъ подпольемъ. Но несмотря на признанія о страстныхъ призывахъ къ уединенію, Достоевскій Алешу Карамазова посылаетъ въ міръ, дабы показать тихую побду Христова духа, не одолваемаго міромъ, но озаряющаго его. Самъ же Достоевскій лишь въ дтств и юности зналъ уходъ въ мистическое одиночество. Позже въ немъ смутно боролось его личное, душевное — съ вліяніями литературы и современниковъ, и на поверхности это чуждое вытсняло интимно-личное. Въ юношеской переписк . М. съ братомъ встрчаемъ много о литератур, о своихъ успхахъ, о планахъ, о деньгахъ, о жизни вообще, но ни одного мистическаго просвта. Все очень обычное, вншнее, не душевное. Быть-можетъ, тому причиной суровое духовное цломудріе юноши. Вдь въ Евангеліе онъ все-таки ‘вживался’, и Христосъ былъ въ его душ до того живъ, что невольно гримасою боли отвчалъ онъ на грубое упоминаніе о Немъ увлекающагося критика.
Когда разразился ударъ, и Достоевскій, посл стоянія подъ дулами ружей на площади, очутился въ ‘Мертвомъ дом’, онъ упоминаетъ, что жаждалъ въ этомъ ‘дом’ уединенія, что мучительно было никогда не быть одному. Но въ ‘Запискахъ изъ мертваго дома’ нтъ ни одной минуты внутренняго одинокаго созерцанія. Не потому ли, что задачей Достоевскаго было описывать ‘Мертвый домъ’ и его обитателей, а не касаться самаго интимнаго — уединенной жизни его души и всхъ ея просвтовъ и мученій? А между тмъ, тюрьма, ожиданіе смертной казни и каторга имли такое огромное вліяніе на перестрой его души, тамъ окончательно формировавшейся, тамъ углубившейся до возможности создать ‘Преступленіе и наказаніе’, ‘Идіотъ’ и ‘Братья Карамазовы’. Изъ ссылки, въ Петербургъ онъ пріхалъ уже новымъ, съ той исключительной полнотой внутренней жизни, которую онъ не исчерпалъ даже въ своихъ монументальныхъ замыслахъ. ‘Тутъ положилъ я-мою плоть и кровь’, пишетъ онъ, закончивъ ‘Преступленіе и наказаніе’ — ‘Я не хочу сказать, что я высказался въ немъ весь… Еще будетъ мн, что высказать’… И онъ непосредственно переходитъ отъ такого колосса, какъ ‘Преступленіе и наказаніе’, отъ книги такой сложной, глубокой, страшной жизни, къ еще боле сложному и глубокому замыслу, къ ‘Идіоту’.
Только нсколько горячихъ намековъ-признаній имемъ мы со стороны Достоевскаго относительно его жажды уединиться и внутренно сосредоточиться. Можно сказать, что онъ только жаждалъ, но не утолялъ этотъ свой душевный голодъ. Хотя онъ и врилъ въ лучезарную силу покоя и ясности, и въ образ Христа въ ‘Легенд’ далъ ему какъ характерную черту — всепобждающее спокойствіе Истины, заключающей въ самой себ свою мощь и свою побду, все же самъ Достоевскій шелъ къ своей истин черезъ смятеніе, шумъ, крикъ черезъ пыльное и кошмарное торжище. Но душа его знала благодать тишины, и онъ могъ вмст съ Карлейлемъ воздать ей чистйшую хвалу. Можно себ представить, какой силы были полны т его моменты, въ которые отъ пыльной улицы, отъ стоновъ и криковъ переходилъ онъ въ созерцанія среди монастырскихъ садовъ, среди деревьевъ и травъ. Откуда же могли явиться его хвалы ‘вечернимъ косымъ лучамъ заката’ и свту утреннему, зеленому листу и матери-земл, какъ не отъ этихъ рдкихъ-моментовъ?..
Спокойствія, твердости и ясности утвержденія въ жизни Достоевскаго было мало, ибо на долю ему выпала борьба во внутреннемъ своемъ мір. У него былъ свой монастырь глубокой внутренней жизни, но въ этомъ монастыр онъ весь киплъ. Не прозрачная ясность истины, а страстность и изступленіе въ ея исповданіи — было въ его натур. Передъ восторгавшимъ его душу обликомъ Христа, онъ представалъ по истин какъ человкъ, которому дана вся полнота свободы въ путяхъ души и жизни, и который приходилъ къ истин черезъ тяжкую борьбу. ‘Натура моя подлая и слишкомъ страстная’, пишетъ онъ, ‘во всемъ я до послдняго предла дохожу, всю жизнь за черту переходилъ’. (Изъ письма къ А. Н. Майкову).
Въ то же время, характеръ его утвержденій, природа его врованій была такова, что могла имть своимъ источникомъ только внутреннее, такъ называемое интуитивное постиженіе, данное не отъ разума, а отъ душевнаго чувства. Орудіе, которое взвшиваетъ и опредляетъ истину,— это не всы разума, а невдомый органъ, производящій таинственный процессъ опредленія, и въ результат касающійся души чувствомъ истины, которая въ себ заключаетъ вс доводы и аргументы разумности. Отъ, такого чувства исходилъ Достоевскій, и вотъ почему, наперекоръ разсудку, фактамъ и земной эвклидовской логик, онъ утверждался на одной окончательной точк міропостиженія, которую не осмысливалъ, но постигалъ чувствомъ. Въ разум его была борьба, а въ душ эта точка свтилась всегда. И хотя въ борьб ‘contra’ выдвигались несокрушимой силы и противъ Христа обращены были вс слезы, вс муки людей, жалость, возмущеніе, боль состраданія и ужасъ кошмаровъ, хотя ‘бунтъ’ былъ такой силы, которая не снилась мощному сатан Мильтона, все же, неосознанная, смутная, теплилась въ немъ и свтила сіяющая точка мистическаго принятія міра со всмъ, что въ немъ есть. Отсюда исходила и фанатическая несокрушимость отъ врованія:— ‘Вдь, если я врую, что истина тутъ, вотъ именно въ томъ, во что я врую, то какое мн дло, даже если бы весь міръ не поврилъ моей истин, посмялся надо мной и пошелъ своей дорогой’…
Эта свтящаяся точка сіяла въ жизни писателя все ярче. Дйствительность кошмара, если не отрицалась дйствительностью свтло озаренной и чистой, то не могла отрицать этой послдней, куда все больше погружалъ свою душу Достоевскій. ‘Изъ-за границы’, говоритъ въ своихъ воспоминаньяхъ H. Н. Страховъ, ‘онъ принесъ съ собою то настроеніе глубокаго умиленія, въ которое привело его долгое погруженіе въ строй мыслей объ ‘осуществленіи человчества’ христовой силой нашего народа. Были минуты, когда онъ и выраженіемъ лица и рчью походилъ на кроткаго и яснаго отшельника’.
Обликъ, смутно сіявшій въ душ юноши, теперь сталъ на его дорог, какъ передъ апостоломъ Павломъ на пути его въ Дамаскъ. Теперь Онъ — герой его романовъ, творческій духъ его произведеній. Онъ — руководитъ въ путяхъ жизни, Онъ сіяетъ изъ мистическаго, тайнаго въ реальныхъ фактахъ и обращаетъ къ себ душу. Писатель возносится къ облику Его въ своей жизни, питаетъ Имъ свою душу, освобождая и озаряя ее ‘ неимоврнымъ видніемъ’.
Силу одушевленія этой идеей-образомъ Достоевскаго знаютъ т, кто входилъ съ нимъ въ личное духовное общеніе. Между прочимъ, вс многочисленные участники Пушкинскаго торжества могли почувствовать на себ эту силу въ тотъ моментъ, когда онъ вызвалъ въ людской масс слезы, восторги и бурное, доходившее до экстаза, волненіе. Такого непосредственнаго духовнаго воздйствія на массу давно уже не зналъ интеллигентный міръ. Это была сила не таланта, не художника, а пламенно пророчествующаго духа. Достоевскій пророчествовалъ о томъ, что давно уже подвергалось и подвергается недоврчивой и иронической критик, о мессіанской роли русскаго народа, о скитальц-народ, живущемъ яснымъ постиженіемъ облика Христа и безсознательно руководимомъ Имъ въ своемъ историческомъ и все-человческомъ пути. Но почему же тогда, когда онъ обращался непосредственно къ толп со словами, выражающими эту идею, почему тогда, вмсто ироническаго отрицанія, былъ восторгъ всеобщій и безусловный:— ‘вс плакали и цловались’!.. Не потому ли, что художникъ со страшной силой ударилъ именно по струн вселенскаго единенія въ человк, и возвысилъ массу до какого-то божественнаго абсолютнаго единства въ высокомъ и вдохновенномъ чувств? Движеніе, которое вызвалъ Достоевскій въ душахъ слушателей,— вотъ неосязаемый показатель силы духовнаго утвержденія. Здсь лежитъ истина. Для Достоевскаго самого важны были именно такіе аргументы, которые не навязываютъ истину извн, но зажигаютъ ее внутри, въ душ человка. Свидтельства постороннія также подтверждаютъ этотъ фактъ духовнаго могущества Достоевскаго. Въ интересной и мстами отвратительно лицемрной брошюр К. Леонтьева: ‘Наши христіане’ авторъ по поводу впечатлнія рчи Достоевскаго говоритъ: ‘Рчь эта очень хороша въ чтеніи, но… кто видлъ самого автора и кто слышалъ, какъ онъ говоритъ… легко пойметъ восторгъ слушателей’.

2.
БУНТЪ ЭВКЛИДОВСКАГО СОЗНАНІЯ.

Во плоти и въ крови, во вншнемъ содержаніи жизни — смена ‘дьявольскаго’ вліянія посяны такъ густо и глубоко, что въ напряженной борьб двухъ началъ кажется, будто темное и злое начало можно вырвать изъ человка только съ кровью, съ самою жизнью его. Въ ‘человк вс противорчія смшаны вмст’, и корни каждаго побужденія уходятъ глубоко въ самую сердцевину странной, хаотической и двойственной человческой природы. Она срослась съ Богомъ и срослась съ Дьяволомъ.
Характерно, что въ книгахъ Достоевскаго всюду и въ большомъ изобиліи разбросаны художественныя иллюстраціи къ иде о томъ что чувство и сознаніе близкой смерти и недолгой жизни побждаютъ эту двойственность и выявляютъ для человка сокровенную мистическую сущность земной жизни, заставляютъ каждую секунду ея чувствовать какъ вчность, и ужъ тогда абсолютно побждаютъ всю силу начала темнаго, представляя жизнь какъ полное единство въ свт и гармоніи. Умирающій братъ Зосимы говоритъ о ра жизни. Версиловъ въ ‘Подростк’ фантазируетъ на тему о конц земли и о вспыхнувшемъ со страшной силой въ людяхъ познаніи божественной, всесовершенной цнности каждой минуты жизни и всего живого на земл. А кн. Мышкинъ въ ‘Идіот* прямо говоритъ о томъ, что передъ потерей жизни — сознаніе ея единой гармоніи такъ велико, что ‘каждую минуту въ цлый вкъ обратилъ бы’, а потомъ, когда во всемъ обиліи жизнь, какъ море, снова прихлынула, онъ эту цнность каждой секунды потерялъ.
‘Стало быть нельзя жить каждую минуту въ высшей полнот ея, спрашиваютъ его: почему-нибудь да нельзя…
— Да, почему-нибудь да нельзя,— отвчалъ князь’.
Наконецъ, въ рисунк эпилептическаго припадка кн. Мышкина снова находимъ указаніе на то, что постиженіе окончательной гармоніи душой ‘Идіота’ совпадаетъ съ моментомъ страшнаго, почти смертельнаго напряженія организма во время припадка.
Этой болзнью, отмтившей Магомета и Достоевскаго, писатель надляетъ лакея по своей сущности, Смердякова, подчеркивая этимъ противоестественную близость лакейской души Смердякова къ протестующей прекрасной душ Ивана Карамазова, унижая философа и возвышая лакея. Недаромъ вылилась у художника фраза: ‘тутъ берега сходятся, тутъ вс противорчія вмст живутъ’.
Двойственность, слитіе двухъ началъ — красной нитью проходитъ черезъ сознаніе и душу человка. И такимъ предстоитъ онъ слитнымъ ‘Да’ и ‘Нтъ’ передъ воплощеннымъ ‘Да’ — Христомъ.
И чувствуетъ, что передъ идеаломъ Мадонны ‘горитъ его сердце и во истину, во истину горитъ, какъ въ юные безпорочные годы’, но что и Содому онъ въ то же время непонятно и противоестественно соприсущъ. Въ немъ самомъ, въ человк, воздвигается каменная, неодолимая стна, ‘врата Адовы’ между нимъ и Христомъ. И за этой стной человкъ плачетъ и бьется головой о камни: — освободи отъ этой страшной свободы, сними иго своеволія съ души, разрши двойственность и силой своей выжги мн на сердц твое единое ‘Да’.
Поистин, мученикомъ содомскаго идеала и глубокаго внутренняго порабощенія ему, является одинъ любопытный и загадочный персонажъ Достоевскаго: Свидригайловъ въ ‘Прест. и наказ.’ Вся жизнь Свидригайлова отмчена трагическимъ знакомъ невольнаго, съ отвращеніемъ и ужасомъ сознаваемаго кощунственнаго раздвоенія. Единственнымъ выходомъ изъ этого порабощенія, изъ этой мертвой петли было самоубійство. Вс источники жизни его гнусно замутнены и отравлены. На немъ каинова печать. Молчаливой трагической фигурой проходитъ онъ въ роман, бросивъ мимоходомъ Раскольникову поразительную мысль о томъ, что перестраивающееся въ болзни сознаніе длаетъ возможнымъ общеніе съ мистическимъ міромъ. Это онъ-то, сладострастникъ, отверженный,— говоритъ объ иномъ мір. Кошмары реальные, въ яви, преслдуютъ Свидригайлова. Его ночь передъ смертью и сны о мышахъ и о пятилтней двочк-проститутк вырываютъ содроганіе. Этотъ сонъ символиченъ. Истоки жизни, самой ранней, отравлены для его сознанія. Онъ гибнетъ жертвой двуединства человческаго, начало Содома — утверждаетъ его жизнь, начало противоположное — его самоубійство.
‘Нтъ, широкъ человкъ, слишкомъ широкъ, я бы съузилъ’, говоритъ Достоевскій. Широта и свобода — проклятіе человка, и во имя этой широты и этой свободы онъ воздвигается на Христа.
Есть доводы иной мудрости — отъ ‘страшнаго и умнаго Духа пустыни’. Предоставленный самому себ, человкъ, передъ цлой стью невдомыхъ дорогъ, уходящихъ во мракъ, вооружается всмъ страшнымъ опытомъ своей свободы и своего свободнаго и кошмарнаго блужданія по путямъ жизни. Ослпленный своими кошмарами, помраченный временной конечной мудростью своей земной діалектики, онъ, какъ великій Инквизиторъ, вступаетъ съ воплощеннымъ ‘Да’, отрицающимъ всякую діалектику, съ Христомъ, въ словесную тяжбу, въ споръ, громоздя передъ нимъ неотразимыя данныя земной жизни,— ея кошмары, ея кровь, ея слезы, ея дикую муку и вопіющую скорбь. Онъ споритъ съ Истиной, забывая, что она вс споры собою ршила, молчаливо побждая однимъ своимъ пребываніемъ.
Обязанъ ли человкъ знать и признавать вн его жизни царящую единую истину, если его человческая жизнь говоритъ ему голосомъ чувствъ и фактами кровавыми и несмываемыми о двухъ истинахъ?— Поскольку я человкъ и обреченъ на мой человческій опытъ, я долженъ признавать и исповдовать не одну, а дв правды: правду Мадонны и правду Содома. Вдь вотъ же свидтельство геніальнаго собирателя человческихъ документовъ о тхъ, кто ‘съ идеаломъ содомскимъ въ душ не отрицаетъ и идеала Мадонны’.
Начинается изступленный споръ человка съ Христомъ, человкъ кощунствуетъ, вдохновленный той земной скорбью и мукою, на которую со страшной высота безмолвно взираетъ воплощенное Слово, воплощенное ‘Да’.
— Какъ познать мн Твою истину, отрицающую все содержаніе моего земною сознанія, и меня, человка, и мою человческую жизнь?.. Источники нашего познанія соединяютъ божественность и Содомъ. Какъ разорваться мн на дв половины, чтобы одно мое правое и живое ‘Я’ боролось и уничтожило другое! На одной и той же дорог встрчаютъ меня — и гигантскій очагъ охваченнаго чумой вождленія Содома и чистйшая прелесть молитвеннаго идеала. ‘Красота это страшная и ужасная вещь, тутъ берега сходятся, тутъ вс противорчія вмст живутъ’. И здсь то,— въ страстномъ и таинственномъ влеченіи человка къ красот,— кружатся и смшиваются пути и на нихъ высятся алтари и Бога и Дьявола. И возжигая жертву души, человкъ не знаетъ, Кого онъ исповдуетъ и Кому молится? Ибо два идеала, по слову художника, живутъ въ немъ, и оба уживаются другъ съ другомъ и никто не отрицаетъ другого. Борясь, они оба живы и оба дйствительны. ‘Какъ на пол битвы, въ сердцахъ, объятыхъ этой силой, борются Богъ и Дьяволъ’.
Утверждая фактомъ своего существованія правду двухъ идеаловъ, человкъ утверждаетъ тмъ самымъ и достоврность идеала Содома, какъ дйственную и страшную силу жизни, отъ которой очагъ человчества гремитъ, пылаетъ и полонъ криковъ, стоновъ и рыданій. Человкъ есть доказательство Дьявола, аргументъ Дьявола. И все-таки единое Христово
‘Да’ побждаетъ. Здсь можно выдвинуть только восклицаніе Бл. Августина: ‘Credo quia absurdum!’
‘Страшно много тайнъ, слишкомъ много тайнъ угнетаютъ на земл человка’. И человкъ, выдвигая мучительные аргументы своего двуединства, молитъ у Христа:— дай хоть одинъ евклидовскій, соотвтственный моимъ, доводъ, аргументъ отъ земли, отъ моей человческой жизни. Но Христосъ молчитъ: отвтная побждающая мудрость здсь иная, не отъ земли, не отъ конечнаго, а отъ тихаго вчнаго. ‘Credo quia absurdum!’
И человкъ обращается къ своимъ неотразимымъ для него аргументамъ. Онъ размышляетъ о неодолимой и таинственной для него потребности внезапно пойти противъ молитвенной святыни своего ‘Я’, чтобы кощунственно разбить ее и надругаться надъ ней. Откуда эта ‘радость богохульства’, что она — какъ не служеніе иной сил?.. Если есть какія либо послднія утвержденія, то ихъ-то человку вдругъ и захочется отринуть. Здсь,— нужно подчеркнуть эти,— дло не въ невріи. Если бы было невріе, то не было бы этого страшнаго сладострастія богохульства, тогда дяніе потеряло бы свою остроту и сдлалось бы прснымъ, между тмъ какъ оно иметъ въ себ неизъяснимую силу и остроту, отъ которыхъ духъ замираетъ. Нтъ, именно потому, что врю, потому, что истинно и свято исповдую, молюсь и содрогаюсь отъ тайнаго, сладкаго ужаса, потому и пойду противъ святыни, дабы на самомъ себ испытать, какая истина истинне. Здсь кощунство — какъ бы вызовъ истин: обнаружь свою силу, убей меня, да будетъ одна истина и единъ Богъ! Если человку дана свобода на добро и на зло, то человкъ не хочетъ этой свободы и хочетъ единаго добра. Это кощунство врующаго, который жаждетъ наклониться надъ бездной и заглянуть въ эту бездну, жаждетъ сорвать покровъ со святая святыхъ, чтобы увидть эту святыню, хотя бы съ рискомъ быть испепеленнымъ. Это кощунство есть безсознательный подвигъ души, борющейся съ Богомъ, чтобы убдиться въ побд Бога. Но это во всякомъ случа неотразимый показатель отсутствія единства, единобожія въ душ человка. Богохулитель не есть атеистъ, не есть неврующій, которому не въ чемъ сомнваться, нечего спрашивать и нечего испытывать. Но въ то же время въ кощунствующемъ ясно борются ‘Да’ и ‘Нтъ’, и со дна души его встаетъ непреодолимая потребность, жгучая и страшная, закричать это ‘Нтъ’ въ лицо Небу, вызвать въ немъ содроганіе, громъ карающій… Здсь на лицо страшная потребность единобожія, которую многократно отмчаетъ Достоевскій въ своихъ персонажахъ и въ человк вообще. И только тайной, сладкой, чуть-чуть теплящейся въ душ надеждой на единую истину подсказаны эти попытки ‘заявить своеволіе’, какъ говоритъ Кирилловъ въ ‘Бсахъ’.
Объ этой потребности опредленно говоритъ Достоевскій… ‘Свситься надъ пропастью, все отринуть и броситься внизъ головой. Потребность отрицанія самой главной святыни сердца своего, самого полнаго идеала своего, всей народной святыни’…
Итакъ, этотъ показатель двубожія также обращаетъ — какъ свой аргументъ — человкъ противъ Христа, чтобы обнаружитъ отсутствіе единой истины въ мір человческаго земного сознанія и показать, что человкъ всми законами своей земной природы и своей жизни обреченъ на двуединство, на противоестественное и кощунственное сочетаніе въ себ двухъ немыслимыхъ одно близъ другого началъ. Вся эта страшная сила діалектики воздвигнута во имя достиженія желаннаго покоя, ибо, какъ говоритъ Кирилловъ, ‘Богъ всю жизнь меня мучилъ’. Съ одной стороны, факты жизненнаго сознанія утверждаютъ страшное дву единство, и нтъ аргументовъ для борьбы съ ними. Съ другой — какое-то тихое, неотразимое вліяніе чего-то совершенно чуждаго земной діалектик, головной убдительности, мучитъ душу тайнымъ постиженіемъ едино-дйствительнаго ‘Да’.
Не побждая своего хаоса, человкъ не побждаетъ и Христа, и не на чемъ ему успокоиться, между тмъ какъ вс земныя истины заставляютъ его сказать Христу:— нтъ, принять Тебя на земл я не могу. Что же Ты меня, мучаешь?..
Есть точки утвержденія:— моя маленькая человческая, и есть грандіозная, міровая въ центр міростроительства. Но я со своей не сойду во имя того, чмъ я жилъ и на чемъ утверждался на земл. Для того, чтобы принять грядущую гармонію, мн нужно пересоздаться, быть не тмъ, у кого ныло отъ острой муки сердце. А этого я не могу и не хочу. Итакъ, какъ человкъ, я мукой сердца своего уничтожаю Твою гармонію, и для меня ея быть ужъ не можетъ.
Неврующій и все же борющійся съ Богомъ Иванъ Карамазовъ, нашедшій столько отрицаній, столько ‘Нтъ’ противъ божественнаго смысла вселенной, долженъ былъ бы помириться съ простой и покойной идеей механическаго міровоззрнія. Концепція грандіозной безсмыслицы, управляемой слпымъ случаемъ и все же существующими таинственными законами причинъ и слдствій, такая концепція могла бы утшить его скептическую и тревожную душу. Но авторъ ‘Легенды’ былъ слишкомъ проницателенъ и умственно зорокъ. Фактъ своей личной сложной душевной жизни онъ учитывалъ, какъ матеріалъ, во всякомъ случа, не мене характерный и насущный для ршенія жизненной проблемы, чмъ данныя вншняго міра. И отсюда его тревога и неустанныя исканія. Атеистъ, безбожникъ, онъ къ Кому-то взываетъ болью и мукой состраданія, передъ Кмъ-то онъ считаетъ капли человческихъ слезъ и человческой крови, къ Кому-то, потрясенный, вопіетъ о несправедливости…
Онъ не атеистъ, не богохулитель, онъ — возставшій на Бога, на міровой разумъ и міровое Сердце. Онъ не можетъ и не хочетъ сойти со своей точки, отршиться отъ эвклидовскаго сознанія, перенестись на такую точку, съ которой принятію міровой гармоніи не помшаютъ ничья кровь и ничьи слезы. Онъ ни за что этого не хочетъ. Если въ условіяхъ человческой жизни его душа горитъ бунтомъ и неутоляемой жаждой справедливости, то для него этотъ бунтъ и эта жажда есть фактъ не уничтожаемый и непреложный ужъ во имя одного его человческаго достоинства, его человческой гордости. Если его ‘озарятъ’ и сознаніе его перестроятъ, то чего же будетъ стоить вся его человческая мука, весь его бунтъ?.. И какая тогда цна вообще человческимъ слезамъ, крови и мук?.. Онъ не приметъ искупленія и не проститъ ни одной слезы ребенка и ни одного стона мучимыхъ. Не проститъ онъ и ужасъ зврства мучившихъ. Что это за обреченность зврству и мук подъ лучами всхъ оснившей міровой благодати?..
Евангельское ученіе утвердило высшую божественную цнность человческаго ‘Я’ и внвременную значительность его жизни. Оно возвстило душ человка благую всть: ты призванъ къ жизни, къ осуществленію въ предлахъ частнаго сознанія вчныхъ первоначальныхъ цлей. Итакъ, дло жизни есть дло души, и носитель этихъ цлей — человкъ — священенъ какъ частица божества. Священна его жизнь, священна его кровь, священно его сознаніе.
Не изумительны ли поэтому для человчества, принявшаго благую ветъ, каждый фактъ насилія и каждый стонъ мученія?.. Христа въ лиц человка распинаютъ и порабощаютъ. И люди, какъ замученное и жалкое стадо, готовы отъ идеи высшихъ осуществленій перейти къ мольб объ одномъ отдых, о безопасности и довольств.
Здсь подходитъ къ центральному пункту своего утвержденія Ив. Карамазовъ, являясь передъ лицомъ Спасителя въ неожиданной роли заступника и устроителя жизни людей. Его жалость — человческая жалость, и онъ противоставляетъ ее состраданью божественному. Неисчислимымъ ранамъ и мукамъ людей нужна его простая, теплая, человческая жалость. Подъ дарами Бога люди падаютъ въ борьб и мук. Иго Твое страшно и бремя Твое трудно: люди падаютъ подъ нимъ. Путь высшихъ осуществленій не по ихъ силамъ.— Ты истомилъ ихъ величайшей задачей. Во имя моей человческой любви и жалости къ людямъ нужно спасти ихъ отъ Тебя, отъ Твоихъ задачъ, отъ Твоихъ призывовъ.
Путь спасенія лишь въ мудрости великаго Инквизитора.— Если Ты не спасъ, онъ спасетъ. Намъ, людямъ, не видна дорога божественнаго служенія, но намъ виденъ крестный путь жизни людей, усянный ранеными и трупами. Изъ кошмара ли выходъ къ спасенію?.. Изъ Ада ли врата въ Рай?..
Я остановлюсь дале на томъ, что Достоевскій именно въ мукахъ, въ кошмар и въ ад открылъ Христа, Его побдительное, выявляющееся здсь начало. Но для Ив. Карамазова весь соблазнъ въ людскихъ страданіяхъ, ‘Умный Духъ пустыни’ соблазнилъ его именно жалостью къ людямъ.— Если есть замученный ребенокъ, то лучше мы пойдемъ за нимъ, намстникомъ Дьявола на земл,— Инквизиторомъ, чмъ за Тобой. Онъ дастъ хлбъ, миръ, довольство и даже нкій суррогатъ поклоненія, которое мы примемъ за истинное. Онъ ничего не требуетъ. Твои же требованія — безмрны и таинственны. Ты возлюбилъ человка не во плоти, а въ дух, онъ же, обреченный жить въ законахъ земли и плоти, взываетъ къ Теб:— взгляни на мою истерзанную плоть, на мученія моего тла.— И что же!.. Духъ тьмы, лицемрно склоняющійся надъ павшимъ въ борьб человкомъ, подобно Самаритянину надъ больнымъ, льетъ на его раны елей, питаетъ его и даетъ одежды и кровъ. И прекращаются содроганія и ужасъ человка и вотъ онъ веселъ и доволенъ. Ты же обращаешь къ намъ призывъ жертвеннаго служенія, возводя душу его на высоту неустаннаго горнія истиной, Завщая искать только Царства небеснаго.— ‘Почто печешься о земномъ… Ищите прежде Царства Божія’… ‘Но если за Тобою во имя хлба небеснаго пойдутъ тысячи, десятки тысячъ, то что станется съ милліонами и съ десятками тысячъ милліоновъ существъ, которыя не въ силахъ будутъ пренебречь хлбомъ земнымъ для небеснаго… Или Теб дороги лишь десятки тысячъ великихъ и сильныхъ, а остальные милліоны, многочисленные, какъ песокъ морской, слабыхъ, но любящихъ Тебя, должны лишь послужить матеріаломъ для великихъ и сильныхъ?’… Богъ жалости, безжалостный къ мукамъ, Богъ состраданія, безмолвствующій на стоны мучимыхъ и казнимыхъ,— что же значитъ Твой обтъ ‘хлба небеснаго’, истины единой?.. Не отрицаешь ли Ты всю земную жизнь, какъ фактъ самоцнный, жизнь, текущую изъ вка въ вкъ въ самодовлющемъ значеніи, и не призываешь ли къ идеалу уничтоженія этой двойственной, бого-дьявольской дйствительности въ моментъ, когда ‘времена исполнятся’ и люди полностью и въ себ и въ своей жизни осуществятъ Тебя?…
Человкъ — это переходъ, это мостъ къ духу, это куколка, осуществляющаяся въ бабочку. Ты зовешь человка умереть, чтобы жить. Но человкъ утверждается на истин даннаго мгновенія, сростается съ ней плотью и кровью темный инстинктъ земли вопіетъ въ немъ противъ такого страшнаго перестрой утвержденій и что-то тайно содрогается въ немъ въ страх за жизнь, за тло, за точку своего земного утвержденія. Съ этой точки мучительно человку сдвинуться. Если дйствительно на двухъ китахъ, на двухъ началахъ построена жизнь, то ‘отрицаться’ одного изъ нихъ — это значитъ вырвать дерево жизни съ корнями, разбить таинственную цльность плотскаго утвержденія и перейти отъ чувствуемой кровно, тлесно жизни къ чему-то невдомому, отъ тайны пребывающей въ насъ и и нами же жизнью утвержденной къ непостигаемому чуждому единству {Объ этомъ отрицаніи всхъ противорчащихъ земному эвклидовскому утвержденію точекъ зрнія говоритъ въ ‘Бсахъ’ Ставрогинъ Шатову: ‘Почему вы бытіе сознанія считаете высшимъ бытіемъ?.. Такъ какъ умъ свойственъ только чел-ему организму, то онъ и не понимаетъ и не хочетъ жизни въ другомъ вид, т.-е,— загробной’.}.
‘Мы, очевидно, существа переходныя, писалъ въ конц жизни Достоевскій, и существованіе наше на земл есть, очевидно, процессъ, безпрерывное существованіе куколки, переходящей въ бабочку. Умереть нельзя. Есть Бытіе, а небытія вовсе нтъ’.
Но есть непостижимый переходъ отъ бытія въ эвклидовскомъ сознаніи и въ земномъ духовно-животномъ его объем къ бытію иного сознанія и иного новаго содержанія. Мн, человку, утвержденному всей полнотой своего ‘Я’ на точк бытія земного, говорятъ о томъ что вн моего бытія и значитъ сознанія. Какъ же могу я пребывать одновременно сознаніемъ, въ двухъ взаимноисключающихъ другъ друга бытіяхъ?.. И какъ могу я не содрогаться, когда ржутъ пуповину кровной близости моей съ матерью землей?..
Все земное, все органически-эвклидовское, связанное таинственной связью со ‘здсь’ и имъ питаемое, возстаетъ въ Иван Карамазов противъ концепціи безконечнаго, внвременнаго и внпространственнаго міра Христа, утвержденнаго на иныхъ началахъ чистой и единовчной духовности. Въ конц-концовъ, въ христоборств Ивана Карамазова лежитъ невысказанное и неформулированное убжденіе въ самоцнности земли и ея жизни, какъ она есть, какъ она протекаетъ въ поколніяхъ со своей двойственностью, со своей земной полнотой и со своимъ темнымъ страхомъ и содроганіемъ передъ концомъ. Во имя земныхъ конечныхъ цлей, во имя земной любви и земной жалости возстаетъ Ив. Карамазовъ противъ Христа. Для него, Карамазова, земное удовлетвореніе людей — самоцль. Онъ мечтаетъ о царств тхъ опекаемыхъ, слабыхъ, тупыхъ и жалкихъ людей, которые являются совершеннымъ подобіемъ ‘моргающихъ человчковъ’ Ницше. ‘…Они станутъ робки… они будутъ дивиться и ужасаться на насъ… Они будудъ разслабленно трепетать гнва нашего, умы ихъ оробютъ, глаза станутъ слезоточивы, мы устроимъ имъ жизнь какъ дтскую игру’…
‘И вс будутъ счастливы, говоритъ Иванъ Карамазовъ, но тутъ онъ сомкнулъ свой безвыходный кругъ противорчій. Какъ противоположеніе зврству и мукамъ, какъ выходъ — онъ приметъ и даже возрадуется утопіи Инквизитора. Но когда утопія осуществится, и потечетъ теплая и вялая рка жизни въ царств этихъ опекаемыхъ ‘моргающихъ человчковъ’, онъ, возвратившій изъ бунта и протеста свой билетъ на входъ во вселенскую гармонію, онъ не сможетъ не возстать противъ страшнаго убійства духа въ человк и не ‘послать къ чорту’ весь этотъ погибающій въ кошмар безсилія и бездушія міръ.
Могущественное и страшное христоборство все-же кончается ничмъ. Какъ ни ограждалъ Ив. Карамазовъ замкнуто-человческое и самоцнно-человческое отъ строя иного, но именно постройка такой Вавилонской башни обнаружила въ себ начало саморазрушенія. Въ человк тайное тяготніе къ иному строю и міру всегда является гремучимъ газомъ, взрывающимъ его башни и тюрьмы, чтобы разметать мертвыя глыбы ихъ въ воздух.

3.
О ‘крпкомъ берег’ и душевной родин.

Неразршимымъ и страннымъ является вопросъ о данной человку полной свобод жизненныхъ путей,— ‘Ты возжелалъ свободной любви человка, говоритъ. Инквизиторъ Христу, чтобы свободно пошелъ онъ за Тобою, прельщенный и плненный Тобою’.
О Какой-же свобод говоритъ Достоевскій?.. Одно изъ двухъ: или міръ — подлинная пустыня, грандіозная случайность, безсмысленная вспышка въ пустот жизненнаго движенія,— и тогда человкъ въ своемъ нравственномъ мір окруженъ великой пустотой и движется жизненно въ этой глухой мертвой пустот. Если-же въ мір дйствителенъ положенный въ основу его единый высшій принципъ, то тмъ самымъ безграничная свобода человческаго сознанія уничтожается. Ибо абсолютная свобода есть только въ абсолютной мертвой пустот неуправляемаго высшимъ разумомъ существованія. Если же міръ не мертвъ, то немыслимо въ борьб и исканіи не прикоснуться къ тмъ тайнымъ началамъ, на которыхъ построенъ міръ и которыя несутъ съ собой обязательства и законы, связанные съ природой души человка.
Почему же обреченъ тьм человкъ при безусловномъ и полномъ блеск его солнца?.. Не само ли Солнце ослпляетъ, заставляя искать его въ тьм ослпленія человческаго? Но нтъ никого, по Дост-му, чья душа не содрогалась-бы тайно, въ самой послдней глубин своей, отъ темнаго сознанія истины и царящей справедливости. Человкъ самъ себ не принадлежитъ, и какъ бы онъ ни овладлъ своимъ сознаніемъ, какими-бы стнами свой опредлившійся мірокъ ни обвелъ, въ его-же собственной душ всплывутъ идеи, чувства и постиженія изъ тьмы, изъ міра который былъ въ немъ за его сознаніемъ. И вотъ въ его крпости хозяйничаетъ врагъ, невдомый и распоряжающійся всмъ. И некуда скрыться отъ томительнаго нестроенія, разлада, неустойчивости въ себ самомъ. Не на чемъ въ себ утвердиться. Является страстный, изъ ндръ человка вырывающійся призывъ: ‘придите вы, несущіе узду и нормы обязательныя.’
Человкъ взываетъ о спасеньи отъ его свободы, отъ пустоты, отъ ‘безобязательетвъ’. Утвердите душу, ибо она колеблется, и ей не на чемъ стоять, чтобы жить!— Я долженъ вровать, исповдовать что-либо, служить чему либо… Такова моя человческая природа. Я знаю твердо и нерушимо одно,— что я не самъ по себ и что безъ нормъ и обязательствъ — жизни для меня нтъ.
И бросаются въ страстное врованіе вс, въ комъ безпокойно сознаніе.— ‘Даже въ атеизмъ увруютъ изъ боли душевной, изъ жажды духовной, изъ тоски по высшему длу, по крпкому берегу, по родин’…
Влеченіе къ солнцу есть, художникъ его изображаетъ, но темное, но слпое, невдомое. Людьми словно владетъ какой-то всеобщій лунатизмъ, и они бредутъ въ смутномъ полусвт, смутно ища, отвчая влеченіемъ на какой-то еле слышный и таинственный призывъ. Какъ будто изъ невдомыхъ безсмертныхъ садовъ въ смрадную гущу донеслась благоуханная струя втра, и люди съ упоеніемъ, закрывъ глаза, вдохнули ее и потянулись на поиски невдомой благоуханной земли. И во тьм они слпо бредутъ въ разныя стороны и провозглашаютъ тысячи истинъ, и страстно бьются о полъ передъ своей истиной и яростно хулятъ истины другихъ.
‘Вмсто того, чтобы овладть свободой людей, Ты увеличилъ имъ ее еще больше. Или Ты забылъ, что спокойствіе и даже смерть человку дороже свободнаго выбора въ познаніи добра и зла… Нтъ ничего обольстительне для человка, какъ свобода его совсти, но нтъ ничего и мучительне.’
Антиноміи свободы и Христа Достоевскій не разршилъ и не могъ ее разршить. Христосъ въ одно и то же время — и внутренняя свобода и внутреннее обязательство. Влеченіе къ Христу, къ истин, къ единой норм — это отъ обязательствъ, отъ закона, на которомъ построены и міръ и душа человка. Но темный лунатизмъ, но слпое устремленіе, но хаотичность исканій человческихъ — вотъ что порою называетъ Достоевскій свободой. Если онъ говоритъ, что Христосъ ‘возжелалъ свободной любви прельщеннаго и плненнаго имъ человка,’ то эта свободная любовь, это прельщеніе и плненіе не предуказано ли оно тми свойствами души человческой (ея способностью ‘касанія мірамъ инымъ’), которыя длаютъ плненіе Христомъ человка совершенно неизбжнымъ и природой души его обусловленнымъ?.. Искорка солнца — душа тянется къ солнцу. Такимъ образомъ, съ одной стороны, свобода, по Достоевскому, есть свобода осуществленія высшихъ побужденій души, и свободная любовь къ Христу человка есть выраженіе завтныхъ устремленій его души. Но съ другой стороны, именно отклоненіе отъ Христа, слпой лунатизмъ, блужданіе по неврнымъ дорогамъ въ страстномъ и упрямомъ стремленіи — онъ также, называетъ свободой человка.
‘Вмсто твердаго древняго закона — свободнымъ сердцемъ долженъ былъ человкъ впредь ршать самъ,— что добро и что зло, имя лишь въ руководство Твой образъ предъ собой’.
И если въ силу внутренняго призыва придетъ человкъ къ Христу, то это свобода.
И если онъ собьется въ сторону и пойдетъ въ своихъ исканіяхъ не къ Нему, а отъ Него, то это также свобода.
Не забудьте, что Инквизиторъ спасаетъ людей отъ мукъ и тревогъ въ союз съ Духомъ тьмы, подвигнутый именно идеей Христа.. Инквизиторъ въ союз съ Духомъ хочетъ только- ‘поправить’ дло Христа, но исходитъ-то онъ отъ Него. И всюду, если люди на путяхъ блужданія своего зашли къ темному Духу, то вдь направлялись они смутнымъ чаяніемъ истины Христа. Вс богоборцы и богоискатели Достоевскаго, вс мятущіеся въ поискахъ нормъ и законовъ міроустройства, вс гибнущіе, страдающіе, мучающіе и даже убивающіе другихъ,— вс они лунатики, подвигнутые къ исканію смутнымъ созерцаніемъ единственнаго и непостижимо-прекраснаго облика Христа. Они ищутъ отъ боли духовной, изъ жажды духовной, ‘отъ тоски по высшему длу, по крпкому-берегу, по родин’… Они ищутъ окончательнаго, обязывающаго ихъ душу, связывающаго ее великими и дивными обтами.
Гд-то есть ихъ ‘крпкій берегъ,’ ихъ родина… Здсь многозначительно слово — родина. Онъ указываетъ на то, что истина, къ которой есть влеченіе,— родная душ и укрплена въ ней глубокими тайно-жизненными корнями. Только тамъ на родной земл ‘родины’ — прочно, спокойно и твердо укрпляется и живетъ душа. Но гд пути къ ней, къ этой родин?
Пути къ ней по Достоевскому сперва черезъ ‘отрывъ,’ черезъ отрицаніе. Это необходимая стадія перехода, какъ-бы антитезисъ нкой тріады жизненно-мистической.— Тезисъ-человкъ безсознательно въ лон Бога, антитезисъ — разрывъ, отрицаніе и самоутвержденіе личности, синтезисъ — свободное возвращеніе къ плнившему душу Христу. Достоевскій и въ жизни человчества вообще устанавливаетъ эти этапы пути. До начала религіозной общности людей, единенія всхъ ‘въ Бог,’ ‘долженъ заключиться, пишетъ онъ, періодъ человческаго уединенія, которое царствуетъ въ нашемъ вк. Всякій теперь старается отдлить лицо свое наиболе, хочетъ испытать на себ самомъ полноту жизни, вс раздлились на единицы.’
Свободное возвращеніе къ Богу, завершающее жизненную тріаду, происходитъ глубоко въ ндрахъ души человческой, въ интимныхъ тайникахъ ея переживаній. Когда человкъ самоутверждается и замыкается въ самомъ себ, отъединяясь отъ людей и отъ Бога, то это какъ бы начало всего мистическаго пути. Разница лишь въ томъ, что человкъ здсь останавливается и попадаетъ въ себ самомъ на какую-то мертвую точку. И вотъ здсь-то начало всхъ метаній, всхъ судорогъ душевныхъ, ошибокъ и паденій героевъ Достоевскаго, замкнувшихъ себя въ своей пустын само-уединившейся личности, гд нтъ ни начала, ни конца, и потерявшихъ въ этомъ отъединеніи и свой ‘крпкій берегъ’ и ‘свою родину’. Раскольниковъ, который ‘хотлъ осмлиться’, Кирилловъ, который ‘оказалъ своеволіе,’ Иванъ Карамазовъ, который, самоутвердившись и сведя вс начала и концы къ пустот безграничнаго, ото всего оторваннаго ‘Я,’ заявилъ:— ‘все позволено’,— вс они начали свой путь возвратомъ въ свое внутреннее ‘Я,’ вс попали тамъ на мертвую точку личнаго отъединенія и вс, исходя какъ отъ начала — отъ своего ‘Я’, пріуготовляютъ себ невыносимую западню, мертвую ловушку, въ которой мечутся и задыхаются.
Конечно, Достоевскій въ романахъ и не думалъ строить движеніе внутренней жизни персонажей на этой схем и укладывать его въ рамки указанной тріады. Для этого онъ былъ слишкомъ художникъ, и грандіозный хаосъ человческаго слишкомъ для него, художника, быль сложенъ и загадоченъ, чтобы такъ легко и скоро свести вс движенія человческой жизни къ простой схем. Христоборство Ив. Карамазова, самоутвержденіе Кириллова, смшеніе Содома и Мадонны въ душ и жизни Дмитрія Карамазова — все это было не пройденнымъ, не разршеннымъ въ жизни самаго: автора, но вылилось, какъ постепенное разршеніе личной внутренней борьбы и чудовищнаго разлада. Но, съ другой стороны, относительно Достоевскаго никакъ нельзя сказать, что въ своемъ литературномъ наслдіи онъ оставилъ только борьбу и отрицанія. Онъ самъ говорилъ о своей ‘Осанн’, какъ о совершившемся, пережитомъ душой факт, и въ его произведеніяхъ эта Осанна звучитъ ясно и полнозвучно. ‘Идіотъ’ и ‘Бр. Карамазовы’ не оставляютъ въ этомъ отношеніи никакого сомннія. Итакъ точка утвержденія, центръ круга — есть. Отъ него по тысяч деталей, характеризующихъ единообразную, цльную въ своемъ внутреннемъ план, работу мысли Достоевскаго, можно возсоздать полный кругъ. То же обстоятельство, что внутренній планъ и идейное движеніе каждаго романа не противорчать этой схем — указываетъ на общую, по крайней мр, ея истинность. Это освщаетъ то обстоятельство, имющее широкій и прекрасный смыслъ, что вся грандіозная работа ума и таланта художника, при всемъ хаос этой работы, при всей сложности и противорчивости матеріала, руководилась безсознательной цльностью творческой души, несознаваемымъ единствомъ., въ которомъ отъ самаго начала работы заключалось въ зародыш и разршеніе всего хаоса и всхъ противорчій жизни.
Но именно потому что это была живая работа художника, непосредственно въ фактахъ жизни переживающаго этапы мысли, а не сухо-головное построеніе теоретика, именно потому Достоевскій и не могъ поспшить со своей формулой, со своимъ откровеніемъ, и добивался его въ жизненныхъ и творческихъ мукахъ и борьб. И свидтельствомъ этой борьбы были книги, какъ ‘Прест. и нак.’ и ‘Идіотъ’, знаменовавшія этапы этой борьбы и заключавшія въ себ не формулы истины, а живое движеніе къ ней.
Бросимъ бглый взглядъ на этотъ первый этапъ самоутвержденія и отъединенія его героевъ.— Вотъ заключившій въ себ начала и концы Раскольниковъ, строющій колосальное зданіе утвержденій на себ самомъ. Все отъ человческаго ‘Я’, отъ круга его сознанія, его владнія вошло въ эту постройку.
Взявъ на свои плечи бремя свободы, дабы пойти и осуществить свой особый, личный, планъ существованія, онъ прошелъ задуманное и, въ конц концовъ, эта свобода сдлалась для него невыносимой пустотой, невыносимой безсмыслицей.— Что-же мн длать съ моимъ ‘Я’, съ его свободой?— таковъ результатъ его самоутвержденія. Завершить кругъ отъ себя къ себ и остаться въ пустот и кошмар этой пустоты — таковъ былъ удлъ Раскольникова. Какъ и вс онъ долженъ возжаждать того, кому онъ могъ-бы отдать свою свободу, отъ которой спасаетъ людей великій Инквизиторъ. Раскольникову нуженъ исходъ отъ мертвой точки его ‘Я’, движете къ великой и истинной цли. Струю втра изъ заоблачныхъ садовъ Христа должна была-бы вдохнуть его изсохшая страстная душа. Но онъ постигнутъ лишь смутнымъ лунатическимъ стремленіемъ, какъ Кирилловъ и другіе, и строитъ Вавилонскую башню изъ самого себя.
Иванъ Карамазовъ — это дальнйшая стадія личнаго отъединенія сравнительно съ Раскольниковымъ. Этотъ послдній боле теменъ и лунатиченъ въ своемъ исканіи, чмъ авторъ ‘Легенды’, призывъ устоя и крпкаго берега въ Раскольников настолько смутенъ, что кажется ему голосомъ его личнаго ‘Я’. О богоборств здсь еще нтъ рчи, ибо ликъ Бога Роскольникову совсмъ еще невиденъ, онъ по истин — брошенный Богомъ въ пустын человкъ, бредущій во тьм, ощупью, протягивая руки. Озаряемый порою чудной жалостью и любовью къ людямъ, къ дтямъ къ старикамъ, къ несчастнымъ, униженнымъ, чистый и нжный посл убійства, пролитія крови, Раскольниковъ не знаетъ источника этого счастливаго свта, который бьетъ изъ его человческаго сердца. Христосъ не узнанный былъ въ его жилищ. Между тмъ, какъ Иванъ Карамазовъ, продолжая нашу метафору, видлъ стучащагося у дверей своихъ Христа, видлъ и боролся и мучился въ сердц своемъ, но впустить Его не хотлъ, ибо началъ съ нимъ тяжбу страстную за міръ. Въ итог его богоборства: если Ты и есть, то для меня Тебя какъ-бы и нтъ,— я живу такъ, какъ будто Тебя нтъ, считаюсь не съ тобой, а съ собой, ибо бунтъ мой человческій ничмъ Ты осилить не можешь и отсюда я вывожу свое: все позволено. Свобода Ивана Карамазова не безсознательная, а наоборотъ — отвоеванная, трудами своими воздвигнутая. Для него непонятна и непріемлема идея невмшательства Божественной силы въ каждый мигъ колоссальнаго людского муравейника. Онъ жаждетъ слдовъ Небеснаго Судіи везд и всюду въ человческой жизни. Ежесекундно онъ готовъ требовать чуда или же горько протестовать противъ Слова.— Какъ! Ты не спасъ ребенка отъ рукъ мучите.лей, Ты не вмшался въ убійство геніевъ, Ты попускалъ кровь, пытки, голодъ, беззаконія, насилія, безсмыслицу, позоръ!.. Значитъ здсь нтъ никого, значитъ здсь можно рзать, мучить и убивать!.. Значитъ земля безъ Судіи, безъ повелительной и самоосуществляющейся здсь истины!.. И тогда можно ворамъ, убійцамъ, разбойникамъ бросить это горькое, это безнадежное: ‘все позволено’! Нтъ грха, ибо ничего преступать, ибо нтъ здсь законовъ, которые можно было-бы преступать. Съ тоской и ужасомъ какъ передъ кошмаромъ стоитъ Иванъ Карамазовъ передъ своей формулой. Но на то, что есть, онъ закрыть глаза не можетъ. Христосъ не осуществляетъ справедливости, и каждая капля крови будетъ вопіять до скончанія вковъ — неуслышанной. Муки неискупимы. И никакой гармоніи никогда не можетъ быть, ибо души разъ навсегда здсь пропитаны желчью и кровью мукъ. Фактъ существованія земли и жизни людей на земл есть категорическое отрицаніе Справедливости, Логоса. Утверждаться не на комъ, кром самого себя. Нтъ нормъ и нтъ законовъ, все позволено. Человкъ свободенъ своей жестокой, кошмарной свободой, свободой зврства, злобы, жестокости и всхъ кощунствъ и дерзаній.
Этотъ кругъ отъединенія замыкаетъ Кирилловъ.
Онъ учитъ, что человкъ божественно хорошъ и обладаетъ всей полнотой истины въ самомъ себ, и его задача единственная — осуществить свою волю, поставивъ ее превыше всего. Нужно, прежде всего, освободить волю человка, потомъ она все осуществитъ собой. Освободить волю призванъ Кирилловъ.— ‘Если Богъ есть, то вся воля — Его, и изъ воли его я не могу. Если нтъ, то вся воля моя, и я обязанъ заявить своеволіе’. Сознавши, что Бога нтъ, человкъ въ тотъ самый мигъ становится Богомъ. Но первый сознавшій это долженъ заявить свое своеволіе человческое и только въ силу этого своеволія убить себя. Остальные, познавшіе это, будутъ — какъ боги. ‘Я начну и кончу и дверь отворю’, говоритъ Кирилловъ. И міръ тогда, освобожденный, осуществитъ свою истину. Человкъ познаетъ, что онъ все, что онъ Богъ, что ‘онъ хорошъ’ и станетъ, сознавъ это, во истину хорошъ, и сознавъ, что онъ счастливъ, по истин будетъ, будетъ счастливъ.— ‘Кто научитъ, что вс хороши, тотъ міръ закончитъ’ — это глубочайшее мистическое утвержденіе, обращающее взглядъ къ единому въ тайник каждой жизни. Кирилловъ оторвалъ это утвержденіе изъ своего постиженія сущности Христа, сведя истину эту къ человческому. Впрочемъ, въ его утвержденіяхъ есть противорчія, какъ это бгло и не объясняя отмчаетъ его собесдникъ Петръ Верховенскій, ибо, съ одной стороны, Кирилловъ вруетъ, что воля человка осуществитъ міръ въ его разум и счасть, а съ другой, фактъ мукъ и смерти Богочеловка заставляетъ его признать, что ‘самые законы нашей планеты — ложь и Діаволовъ водевиль. Для чего-же жить, противорча себ спрашиваетъ Кирилловъ, отвчай, если ты человкъ?’ Съ этимъ противорчіемъ Достоевскій Кириллова и оставляетъ.
Свобода Роскольникова приноситъ муку пустоты, свобода Ивана Карамазова — вчный бунтъ, отрицаніе міра, свобода Кириллова — самоубійство.
Логическій выводъ, невольный, художественный выводъ Достоевскаго истекаетъ отсюда само собой,— Если человкъ самъ въ себ абсолютно свободенъ, то міръ — Діаволовъ водевиль, ибо человкъ конеченъ и не на чемъ ему въ себ утвердиться. Кошмаръ людей, не посщаемыхъ волей Судіи, не есть право на бунтъ и отрицаніе, ибо Судіи въ мір вообще нтъ. Есть Истина, есть влеченіе къ истин и съ ней сліяніе. Карамазовскій бунтъ утверждалъ, какъ я замтилъ выше, самоцнность человческой жизни, безконечную самозначительность ея. А въ этомъ есть ложь, ибо живъ человкъ не собой, а истиной. И конечная жизнь не должна сохранять до безконечности свое томленіе) свою неосуществимость, но должна окончиться, уничтожиться въ истин, осуществивъ ее собой и съ ней слившись.
Когда ‘исполнятся времена’ для этого?— Но согласно ученію мистиковъ тайна Благовстія именно въ томъ и заключается, что сдлалась откровенной Божественная потенція земного міра, готоваго къ осуществленію не въ дали временъ, а въ каждый данный моментъ, ибо міръ весь — въ свт чистйшаго вліянія Христа, показавшаго, что человкъ въ душ своей соприсущъ Ему. И весь міръ данъ въ каждый протекающій моментъ со всей полнотою своихъ творческихъ силъ разъ навсегда.— Живуть-ли теперь Спиноза и Шекспиръ или нтъ,— резервуаръ духовныхъ богатствъ, часть которыхъ они въ себ обнаружили,— все тотъ-же, и онъ содержитъ въ себ возможность геніевъ еще большей силы, ибо единственный Верховный Геній заключаетъ въ себ нашъ міръ. Кром того, бдный и бездарный во вншнемъ сознаніи человкъ открытъ внутреннимъ своимъ міромъ каждому вдохновенному призыву, ибо въ послдней глубин своей мы вс одинаково геніальны соприсущностью своей Единому Генію.
Боровшійся съ Нимъ въ самомъ себ Иванъ Карамазовъ былъ побжденъ, ‘Богъ и правда Его одолвали сердце, все еще не хотвшее подчиниться’, думаетъ о немъ Алеша.

4.
ДІАВОЛОВЪ ВОДЕВИЛЬ.

Въ основ исканій Достоевскаго есть важный пунктъ категорическаго доврія къ человку. Человка Достоевскій принимаетъ всегда. Будь онъ въ самомъ жалкомъ, безобразнымъ или дикомъ вид,— пьяница, развратникъ, убійца, проститутка,— все равно: человкъ не сотретъ съ чела божеской печати, и изъ страшнаго дна душа его вопіетъ къ истин. Неправые пути это не преступленіе, а мука, и Достоевскій съ жаднымъ вниманіемъ присматривался къ отклоненіямъ человка и для него, художника, огромнаго интереса были исполнены человческія блужданія и отклоненія.— Пусть отклоняется,— все равно придетъ къ Христу,— таковъ основной пунктъ его доврія. Переписка писателя съ его читателями даетъ любопытные образцы такого отношенія.— ‘Письмо ваше удивительно хорошо, пишетъ онъ одному провинціалу, хочу врить, что вы искренни, но если и не искренни,— все равно: ибо неискренность въ данномъ случа пресложное и преглубокое дло въ своемъ род’.
Значитъ ли это, что вс приходятъ къ истин, что ее не миновать, что исторія исканій человка есть романъ со счастливымъ концомъ?— А Шатовъ, котораго убиваютъ? А Кирилловъ, Ставрогинъ и Свидригайловъ, кончающіе съ собой? А милліарды погибшихъ въ блужданіяхъ, свихнувшихся и утонувшихъ въ ям своего паденія?
Да, жизнь и исканія духа — не романъ со счастливымъ концомъ, и если художникъ-мистикъ категорически вруетъ и знаетъ, что на человк есть неизгладимая печать истины, то указываетъ не на неизбжность ея познанія, а на вчную неуничтожимость этой возможности. Печать есть и истина дана, но есть также и таинственная свобода человческихъ отклоненій и ошибокъ и, вмст съ тмъ лабиринты сомннія, безврія, кошмара и подавленности духа.
Одинъ изъ страшнйшихъ пунктовъ непріятія Истины — это представленіе гигантскаго креста и на немъ повисшаго истерзаннаго трупа Христа. Съ этимъ представленіемъ борются Достоевскій и его герои. И не это-ли тотъ главнйшій пунктъ, на который опирается теорія Кириллова о человкобожеств и о своеволіи?— ‘Слушай идею’, изступленно кричитъ онъ Верховенскому, и говоритъ ему о томъ, что силы природы не пожалли и Того, Кто ‘былъ высшій на всей земл и составлялъ то, для чего ей жить’1. Если законы планеты не пожалли и Того, безъ котораго ‘вся планета и все, что на ней — одно сумасшествіе’, то не Діаволовъ-ли водевиль вся жизнь этой планеты? Достоевскій даетъ понять, что на этомъ-то и свихнулся Кирилловъ, который отъ Діаволова водевиля, отъ кощунства и безсмыслія законовъ планеты бросился въ спасеніе ‘своеволія’, разршающаго все самоубійствомъ.
Та же идея, противоставляющая Божественную духовность — животному естеству, съ тяжкой силой развивается и въ одной глав ‘Идіота’. Въ квартир Рогожина виситъ старая картина ‘Распятіе’. Въ ней замыселъ художника трактуется съ грубой реалистической мощью. ‘Глядя на трупъ Христа (лицо страшно разбито ударами, вспухшее, съ окрававленными синяками), рождается вопросъ! если точно такой-же трупъ видли ученики Его и женщины, то какимъ образомъ могли они ‘поврить, что Онъ воскреснетъ?.. ‘Они должны были почувствовать страшную тоску и сомнніе, разбившее надежды. И самъ Онъ, если бъ могъ увидть свой обликъ наканун казни, взошелъ-ли бы Онъ на крестъ?’
На насъ тяжкой глыбой наваливается тупая, колоссальная мощь животнаго естества, погребаетъ подъ собой и — ужасу сознанія — заставляетъ считаться съ собой, какъ съ чмъ-то опредляющимъ наше и физическое и духовное бытіе. Мы оставлены съ нашей жалкой человческой свободой въ мір, гд прямо передъ нашими глазами справляетъ вчное торжество законъ физической необходимости,, законъ причинъ и слдствій. Мы начинаемъ молиться Молоху этой бездушной желзной необходимости, исповдовать колоссальную Машину, или-же спасаться въ кирилловскомъ ‘своеволіи’, въ утопіи опекаемаго стада, въ самоуничтоженіи. Какъ пробиться сквозь толщу земли къ эиру Бога?— ‘Природа, говоритъ Достоевскій, мерещится при взгляд на эту картину въ вид какого-то огромнаго, неумолимаго и нмого звря, въ вид громадной машины, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себ глухо и безчувственно великое и безцнное Существо, такое, какое одно стоитъ всей природы и всхъ законовъ ея’.
Человкъ остается во мрак и въ глубокой ночи. Что есть истина? Не есть-ли она мой мракъ, моя ночь, мое отчаянье?..
Значитъ все таки какія-то послднія, окончательныя требованія человкъ выставляетъ и съ точки этой не сойдетъ ни за что, хотя бы грозило сумасшествіе и смерть.— Есть Ты или нтъ, но Ты есть истина и Ты живешь въ моемъ неугасимомъ влеченіи! Я исповдую Тебя какъ истину, которая не можетъ быть поглощена смертью, уничтожена машиной, стерта законами животнаго естества. Задавленный звремъ природой, я одной идеей Тебя, однимъ влеченіемъ къ Теб сбрасываю всю ея колоссальную тяжесть, какъ пухъ. И я поистин свободенъ въ неподчиненномъ зврю обиталищ моего духовнаго сознанія.

ГЛАВА II.

I.
Въ котл житейскомъ.

Герои Достоевскаго исповдуютъ благодать и высшую красоту ‘страдальческаго сознанія’ (выраженіе художника). Раскольниковъ падаетъ и цлуетъ ноги Сони Мармеладовой. Зосима торжественно преклоняетъ колни передъ обреченнымъ Дмитріемъ Карамазовымъ. Это они склоняются ницъ не передъ людьми, а не. редъ Христомъ въ нихъ, ибо страданіемъ людей выявляется чистая сущность Христа.
Молчаливая скорбь человческихъ глазъ,— ‘я есмь’, тихо и внятно звучащее изъ каторги изъ пытокъ, ‘страдальческое сознаніе’,— это рвущая душу, въ экстазъ ее приводящая красота, передъ которой хочется пасть ницъ. Раскольникову сладко со слезами боли и страданія цловать истоптанныя и жалкія ботинки этой маленькой проститутки, питающей ужасомъ своимъ, позоромъ жизнь дтей и мачехи. И сладко поклоненіе мук, Кресту, той тихо безъ словъ принятой на себя мук, которая смотритъ на васъ изъ глазъ старой нищей или больного старика. Христосъ на земл воплотился въ страданіе, онъ былъ живымъ воплощеннымъ Страданіемъ. Въ своемъ аду зврства, злобы и животности люди выдляютъ изъ себя божественное начало, это страдальческое сознаніе. Имъ-то и воплотился Христосъ, спасая міръ страданіемъ.
Сильне всего молчаливое темное страданіе, воздвигающее какой-то страшный крестъ, съ высоты котораго смотритъ обреченная душа. Мы не выносимъ этого молчанія, какъ не вынесъ его Роскольниковъ. Вдь онъ и самъ страдалецъ, голодный, нищій, оброшенный, взявшій еще на себя муку убійства. Но его сознаніе не страдальческое, а гордое, злое и непримиримое. Онъ какъ орелъ съ перебитыми крыльями до конца неукротимъ и дикъ. Но вотъ Соня Мармеладова — ее опустили въ адъ, въ муку, но она не станетъ подымать бунта. Чья-то высшая мудрость научила ее единственному послднему отпору: взгляду страдальческаго сознанія. Она только смотритъ на то, что есть и молчитъ, встрчается взглядомъ души со взглядомъ Звря — Яви и, утвержденная Христомъ на своемъ страдальческомъ сознаніи, молчитъ. Въ ней страдающій, кроткій и испуганный человкъ слился съ самой сущностью страданія. Она мучительное воплощеніе его.
Въ ней, конечно, подымался ея тихій бунтъ, собственно не бунтъ, а невозможность вынести все это. ‘Сколько разъ въ отчаяніи обдумывала она какъ-бы разомъ покончить’… Но надо было давать на хлбъ дтямъ и мачех. И хотя невозможно было больше жить и терпть, она осталась жить и терпть.
Но вотъ въ тоже время въ ней есть и фанатикъ. И въ ея кроткихъ глазахъ свтится ‘ненасытимое состраданіе… съ болью и изступленіемъ’. Въ ней зажигаетъ душу мука людей, въ ней есть какой-то взрывчатый матеріалъ, для котораго искра — слово Евангелія.
Она подлинная христіанка, и во времена Апостольства, на зар христіанства, она бы пламенно молилась въ подземельи, съ горящей свчей въ рукахъ и въ блой одежд, и фанатически пошла бы на крестъ, на смоляной столбъ, на арену львовъ. Ея кроткіе глаза, говоритъ Достоевскій, ‘могутъ сверкать такимъ огнемъ, такимъ суровымъ энергическимъ гнвомъ’. А когда она читала вслухъ Евангеліе — ‘ея голосъ сталъ звонокъ, какъ металлъ’. И всю каморку ея наполнила вщая напряженность религіознаго восторга, душевнаго врованія.
Вншній видъ ея мучителенъ… ‘Рука совсмъ прозрачная, пальцы какъ у мертвой… блдное худое личико… И изъ своего позора, изъ своей муки она вся направлена въ прямоту, въ обтованіе Божіе.
Эта лилія мистическая цвтетъ въ гнусномъ болот и душа ея знаетъ вс кошмары, вс ужасы и ямы человческаго. Она знаетъ жизнь, этотъ богатый уродствами и безобразіемъ адъ. Передъ ея чистыми глазами прошло все животное и уродующее жизнь. Ей отдлили кусочекъ ада. Она познала его глубоко въ тотъ день, когда принесла Катерин Ивановн свои 30 рублей и потомъ легла въ уголъ и закрыла свои вздрагивающія плечи старымъ драдедамовымъ платкомъ,— поруганный и страдающій ребенокъ.
Эта жизнь съ неслыханной наглостью уродства и зврства предстоитъ глазамъ. Она разстилается душной зловонной клоакой большого города: кабаками, лавченками, вертепами, пивными, грязными рынками, копошащейся грудой пьяныхъ, озврлыхъ, впавшихъ въ нечистое и подлое людей. Колоссальными буквами надо надъ ней написать грубое, но вще-символическое слово: Кабакъ. Онъ символиченъ этотъ домъ обреченныхъ на страшное веселье, гд потъ, кровь, слезы, бшенство и сладострастіе слиты вмст.
Оттуда высыпаютъ озврлые отъ алкоголя люди и забиваютъ до смерти лошадь (‘сонъ Раскольникова’). Они скутъ ее по спин, ногамъ, глазамъ, грохочутъ отъ смха на ея конвульсіи и въ разгар опьяненія зврствомъ проламываютъ ей голову.
Это сонъ большого города, это отраженія въ усталомъ мозгу образовъ и картинъ человческой жизни. Что можетъ сниться человку, брошенному въ эту тревоукную клоаку, въ это судорожное кишніе червей!.. Его сны лихорадочны, они — бредъ ужаса, сумасшествія, злобы и муки, которыя кипятъ въ домахъ, улицахъ, рынкахъ, кабакахъ, въ притонахъ нищеты, разврата и всевозможной извращенности. Везд мучаютъ и бьютъ! Заскаютъ до смерти! Оскверняютъ и окунаютъ душу въ грязь! Т — ревъ, стоны, крики, мольбы, переходящіе въ однообразный шопотъ и шорохъ, которые слышалъ въ бреду Раскольниковъ, они, дйствительно, подымаются отъ лица земли къ небу и вопіютъ о повальномъ сумасшествіи, о горячк блуда и жестокости, муки и поруганія, какихъ не знали Содомъ и Гоморра!
Эту эпопею человческаго кошмара развертываетъ въ своемъ роман художникъ, ищущій Христа. Потому что онъ хотлъ не мимо всего что есть прійти къ Христу, а черезъ это. Все глубже и глубже опускался онъ въ круги человческаго ада. И ничто изъ существующаго не хочетъ упустить онъ, бросая на одну чашу всовъ муки кошмара, а на другую свое постиженіе душой окончательной и все побждающей Истины.
Петербургъ ему казался ‘самымъ фантастическимъ изъ городовъ’. Онъ ждалъ, что вотъ-вотъ эти призраки тумановъ финскаго болота разлетятся и развются. Но, ему, съ его даромъ мистическаго созерцанія, движеніе жизни массъ везд, должно было, казаться подобнымъ лихорадочной фантазіи. Въ особенности лтній петербургскій день на Садовой улиц, душной и грязной, царство пивныхъ, рабочихъ, нищихъ, проститутокъ, подобенъ тоскливому бреду. И эти картины: убійство лошади, преслдованія пьяной проститутки франтомъ, вся жизнь Свидригайлова — что все это, какъ не горячечный сонъ?…
Но все это жизнь, все это куски нашего ‘Діаволова водевиля’. Царство Дьявола кошмарно и призрачно, и тому, кто утвержденъ на хотя бы смутномъ чувств щетины, должно казаться, что вотъ-вотъ все это марево дрогнетъ и разлетится. Тюрьмы, больницы, казармы, участки, вертепы, углы нищеты, животная роскошь тупыхъ и пресыщенныхъ, вся эта лава дикой, кощунственной, противоестественной жизни — кажется тяжкимъ сномъ, которымъ тшится Дьяволъ. Но дйствительность кошмара — пребываетъ.
Страшный законъ двуединства въ человческой жизни обнаруживаетъ здсь разростаніе и полновластіе одного начала, темнаго. Разверзается болото и человкъ лзетъ туда и зарывается въ него все глубже, съ упоеніемъ отъ собственной низости, съ острымъ чувствомъ неимоврнаго и дерзостнаго паденія на самое дно. ‘Пятами вверхъ’ летитъ онъ для вящаго униженія, по выраженію Дмитрія Карамазова. И въ горячечномъ дьявольскомъ мір бшенства’, блуда, грязи, низости чувствуетъ себя какъ дома, совершенно соприсущимъ этой черной дйствительности. Подземный адъ переносится на поверхность земли и на ней осуществляется полный шабашъ, гд пляшутъ свой изступленный безумный танецъ — Карамазовъ, Свидригайловъ, Смердяковъ, насилуя и оскверняя дтей, заливая грязью міръ и сгущая надъ человческимъ плотную пелену его покрова. Не предана ли вся земля въ полную власть Дьявола? Онъ — въ воздух,— въ крови людей, въ ихъ мысляхъ и чувствахъ, вліяніе его проникло во все наши источники, вокругъ блыхъ стнъ монастыря бьются черныя грязныя волны человческой жизни и зловонное дыханіе пробирается въ монастырскіе сады и тамъ много есть служителей Чернаго Господина.
Въ душахъ лучшихъ людей идеалъ Мадонны уживается съ идеаломъ Содома по законамъ самой природы человческой. И надъ Христомъ кощунствуютъ здсь такъ злобно и гнусно, какъ не кощунствовали распинавшіе Его. Изъ какихъ болотъ, изъ какого зловонія несутся клики къ Нему! И откуда же поднимаются невинныя дтскія руки, и въ кровавыхъ слезахъ напрягаются отъ боли и обиды дтскія души… И тамъ же горятъ Христу мучительные огни страдальческихъ сознаній…
Отсюда ли искать Христа?… Здсь ли поминать Его имя?… Но Достоевскій въ какомъ то ясновидніи, какъ слпой, спшащій на родной голосъ, устремляется весь въ кошмаръ, и въ немъ то онъ искалъ постиженій. Онъ чувствовалъ, что драгоцнный художественный опытъ здсь. Что здсь — въ страшнйшемъ столкновеніи двухъ началъ выскаются божественныя искры. Онъ странно не доврялъ человческому покою и ясности, при которыхъ Дьяволъ сытаго удовлетворенія и, тупого довольства все сильне овладваетъ человческимъ сознаніемъ. Покой — это или завершенность сознанія, послдняя высота, гд уже все достигнуто и движеніе жизненное прекращено, или же безнадежнйшее дно, полное угасаніе души. И въ томъ и въ другомъ случа жизненнаго опыта для художника-нтъ. Не потоку ли отличаетъ Достоевскаго острая жадность къ кошмару? Что онъ нашелъ бы въ сытости и въ благополучіи? Ни взрывовъ воли, ни тревогъ и исканій души…
Христосъ тамъ, гд есть эти тревоги, исканія и взрывы. Странный выводъ напрашивается изъ всхъ рисунковъ и картинъ человческаго у Достоевскаго. Выводъ, что царство Христово держится на земл по автору ‘Бр. Kap.’ — страданьями, кошмарами, ужасомъ, болью, жестокостью, убійствами, грязью и пытками. Ревностный служитель церкви въ ея незыблемыхъ установленіяхъ — К. Леонтьевъ въ своей брошюр: ‘Наши христіане’, подхватываетъ эту точку зрнія и настаиваетъ на ней. ‘Любовь, говоритъ онъ, есть до тхъ поръ, пока есть жизнь и грхъ, пока есть столкновеніе вражды съ любовью. Но когда, добавляетъ онъ, будетъ возвщено Евангеліе везд,— любовь оскудетъ’. Вотъ до какого изуврства доходилъ ревностный церковникъ, полагавшій, что не обрсти Христа долженъ человкъ на земл, а только стремиться къ нему въ той мр, какая положена абсолютными установленіями церкви.
Столкновенія вражды и любви, очаги грха и жизни, съ ея кипящимъ, мучительнымъ буйствомъ — вотъ что рождаетъ въ человк его высшее ‘Я’. Всми этими Снными рынками, подвалами нищеты, вертепами, каморками тоскующихъ проститутокъ — держится, согласно приведенной иде, Христово царство на земл. Ибо огнь мученій и боли будитъ божественную искру въ человк. Въ этомъ смысл можно сказать, что гршнику, мытарю, развратнику, кутил Дмитрію Карамазову, пьяненькому Мармеладову, оскверненному Свидригайлову, проститутк Сон, убійц Раскольникову — Достоевскій больше доврялъ, чмъ смиренномудрымъ, умреннымъ фарисеямъ. За искрой божественной онъ шелъ къ распятымъ, униженнымъ, утвержденнымъ на ‘страдальческомъ сознаніи’.

II
ВЗЫВАНІЕ КЪ БОГУ БОЛЬЮ.

— Пусть Господь-Богъ увидитъ наше изступленіе, муку, которой мы оправданы въ глазахъ Его и во имя которой взываемъ о справедливости!..
Испытываемыя муки даютъ ршимость непосредственнаго обращенія къ Богу и чмъ сильне муки, тмъ пряме и настойчиве воззваніе къ Нему. Въ конц концовъ, отсюда рождаются дерзновенія и бунтъ. Ибо голосъ муки есть какъ бы волшебное заклинаніе, на которое долженъ откликнуться Господь-Богъ.
Устанавливается молчаливое соглашеніе между человкомъ и Богомъ, созданное внутреннимъ самочувствіемъ человка.— Пока я обращенъ къ животности и тупо живу во чрево свое, правъ, Ты, Господи, отвращаясь отъ меня. Но если сердце мое горитъ мукой и жаждой Тебя и если всей жизнью моей обращенъ я къ Теб и алчу Твоего чуда и Твоей силы, то невозможно, чтобы крикъ мой не былъ услышанъ! Ибо зову я Тебя ранами моими, кровью и огнемъ мукъ моихъ!..
Это не покорная и примиренная мольба, а изступленное взываніе древняго Іудея, одного изъ избранныхъ и постигнутыхъ тяжкой карой Іеговы. Это призывы библейскаго Іова, раны свои и боли представлялъ онъ Всемогущему, какъ аргументы:— О, если я жалокъ и презрненъ, то вотъ язвы мои, кровь моя,— пусть они взываютъ къ Теб и говорятъ за меня!..
Развертывая свои свитки человческой жизни, бытописатель-художникъ такъ часто бросаетъ свой крандашъ, забываетъ рисунокъ и посылаетъ къ небу свою тоску и отчаянье… Устами неврующаго Ивана Кар., душевными содроганіями атеиста Раскольникова онъ взываетъ къ Богу о крови и мук людской. Въ томъ то и дло, что ни самъ Достоевскій, ни его герои ни одной минуты не останавливаются на той мысли, что не къ Кому взывать о боли и о возмущеніи души человческой. Они обнаруживаютъ свое тайное религіозное упорство именно этими призывами: приди и взгляни на то, что здсь длается. Они упорно взываютъ къ кому то… Потому что немыслимо освоиться съ тмъ что есть и принять.— ‘Понимаешь ли ты эту ахинею, другъ и братъ мой, послушникъ ты мой Божій и смиренный’, говоритъ Иванъ Алеш, разсказавъ ему о зврскихъ надругательствахъ надъ дтьми,— понимаешь ли ты для чего эта ахинея такъ нужна и создана?’…
‘Каждое надругательство и каждая.боль сами вопіютъ къ Христу своей мучительной невозможностью. Неразумныя дти понимаютъ это вн разсудка и знаній въ нихъ вложенныхъ — чувствомъ души природнымъ. Когда забиваютъ лошадь ударами кнутовъ и. скутъ ее по глазамъ, маленькій Раскольниковъ бросился въ изступленіи къ кляч:— ‘папочка, папочка, они ее убьютъ!’… и припалъ страстно къ кровавой морд лошади губами и всмъ лицомъ. Если законъ любви записанъ въ сердц нашемъ и зврство потрясаетъ самые инстинкты человческой природы, то какъ же возможно то, что въ мір есть зло и насиліе?..
Противоестественность въ жизни глядитъ каждую минуту въ глаза, и въ силу того, что въ теченіе ея вмшалось какое-то безумное, ирраціональное начало зла и уродства, человкъ видитъ свою безпомощность передъ этимъ кровавымъ хаосомъ и борется съ нимъ послдней и то же ирраціональной силой: инстинктомъ вчной справедливости, тайно ощущаемой въ мір. Видъ кошмара и ужаса вызываетъ въ немъ недоумніе передъ невмшательствомъ этой силы и онъ взываетъ къ ней.
Живые воплощенные воззванія къ Богу — Соня Мармеладова, пьяный и окрававленный Мармеладовъ, плачущій въ иступленіи и пророчащій милость и обтованіе Христа, голодныя дти Мармеладова и вс униженные и корчащіеся отъ мукъ.
На крайнихъ точкахъ путей человческихъ просыпается живое сознаніе Христа. Въ гибели, въ агоніи душа неуклонно взываетъ къ Нему. Въ паденіи въ яму Дмитрія Кар. есть то же остро вспыхивающее безумное влеченіе къ свту: ‘…въ ям лежу, но край ризы Его цлую…’ Конецъ превращается здсь въ начало, смя умирающее возрождается въ жизнь истинную. Выйдя изъ равновсія, напрягающаяся и страдающая душа волею заложенной въ ней первоначально, въ этомъ содроганіи, трепет и умираніи находитъ возрождающую обтованную силу.— Въ страданіи познаете высшую сладость откровенія и жизнь навсегда. Душа неуклонно отъ грха переходитъ въ оть страданій и рождаетъ Христа. Страдающій — это зовъ къ Христу и это откровеніе Христа. Съ особенной силой послднее положеніе развито въ ‘Идіот’.
Изъ всхъ силъ — самая побждающая для кн. Мышкина — страданіе. Оно его беретъ неотразимо, захватываетъ какимъ-то могущественнымъ очарованіемъ, всесильнымъ надъ его душой. Страдающій человкъ владетъ имъ, онъ не можетъ оторваться отъ его глазъ и словно пьетъ изъ нихъ мучительное, сладкое и болзненное упоеніе человческой болью. Онъ позналъ могущество Крестной красоты, той красоты, что слита изъ любви и страданія и во имя ея разъ навсегда прилпился къ страданію. Страдающій для него божественно красивъ, ибо у него въ силу страданія обнажена душа. Она-то неотразимо приковываетъ къ себ взглядъ Мышкина, ибо онъ самъ — обнаженная душа, блуждающій огонекъ религіознаго сознанія.
Когда онъ видитъ портретъ Натальи Филипповны, его сразу побждаютъ ея глаза, упрямо затаившіе ея страданіе и все же гордо и сухо-мучительно имъ горящіе. Онъ угадываетъ ея безумную и одинокую въ своемъ горькомъ безуміи душу. Никто изъ всхъ персонажей романа такъ не мечется и не горитъ сердцемъ, какъ она. И потому никто такъ не обязываетъ его къ жалости и пристальному душевному, вниманію. Онъ тянется на страданіе, притягивается имъ, какъ магнитомъ. ‘Тусклый огонь муки’ зажигаетъ страннымъ восторгомъ его душу, онъ познаетъ въ немъ красоту, познаетъ искру божественную отъ Христа, ибо душа, страдающая, иметъ въ себ что-то таинственное и не отъ здшняго. Стоитъ увидть ему этотъ ‘тусклый огонь’ глазъ и въ лиц напряженіе ослабвшей отъ борьбы и мукъ души, какъ онъ падаетъ ницъ передъ символомъ Бога своего, выявляемаго въ страданіи.
Его Богъ — Богъ муки и высшаго возстановленія духа въ мук. Христовое начало разлито въ мір и ежесекундно выявляется въ немъ и въ самыя страшныя минуты гибели или паденія даетъ крылья сознанію. Въ каждой улыбк любви и въ каждой тайн страданія живъ въ мір Христосъ, обитающій въ лон всечеловческаго сознанія. Вотъ почему каждый страдающій есть страстный крикъ о Немъ и живая всть Его.
Когда Иванъ Карамазовъ взываетъ къ Нему, то не знаетъ, что та сила, которую онъ зоветъ, уже дйственна въ немъ тмъ самымъ, что сердце его сжато тоской и что онъ взываетъ состраданіемъ и болью къ Христу. Состраданіемъ, любовью, мукой состраданія — міръ полонъ Христомъ, незримой дйственной силой, живущей въ мір и самой жизнью проявляющейся въ немъ.

3.
‘Я ЕСМЬ’.

Во внутреннихъ покояхъ человка есть маленькій алтарь. Когда-нибудь, хотя бы одинъ разъ передъ смертью, но сіяніе чистой правды — тронетъ сознаніе и человкъ познаетъ въ себ высоту идеала и будетъ пристыженъ и ослпленъ имъ.
Молнія можетъ пронзить его, какъ некрасовскаго Власа, и онъ пойдетъ служить Богу строгой правды, невозмутимой святости.
Изъ прежняго торгашества онъ прямо можетъ вознестись къ высшему служенію, стать желзнымъ въ истин своей, какъ Власъ. Незримый огонь пожретъ все мелкое прежняго міра и душа предстанетъ только Богу, какъ въ строкахъ Некрасова, съ ихъ высоко-художественной сжатостью:
Роздалъ Власъ свое имніе,
Самъ остался голъ и босъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Полонъ скорбью неутшною,
Смуглолицъ, высокъ и прямъ,
Ходитъ онъ стопой неспшною
По селеньямъ, городамъ…
Вотъ этой свободы въ отдач себя Богу нтъ у яростно рефлектирующихъ богоборцевъ Достоевскаго, вокругъ своего алтаря они во мрак шарятъ и ищутъ, но сами же застилаютъ свтъ внутренняго откровенія. Краеугольнаго камня для своего зданія они ищутъ въ своемъ человческомъ ‘Я’, и строятъ на немъ и камень разсыпается въ прахъ и зданіе рушится. Такъ было съ Раскольниковымъ, Ставрогинымъ, Кирилловымъ и Ив. Карамазовымъ. Напрасно слпому и грубому кипнью жизни въ кошмарномъ котл ея противоставлялъ Раскольниковъ свою талантливую, свою устроительную и разршающую многіе узлы волю. Утверждая центръ всего въ своемъ-личномъ мірк, подставляя свой разумъ неразумной жизни и свою волю темной и слпой жизни, онъ наткнулся въ этой жизни на что-то неподдающееся человческому раціональному подчиненію, на что-то мощное хаотическое, пожирающее и Наполеоновъ и Раскольниковыхъ. Ихъ маленькая логика столкнулась съ движеніемъ жизненнымъ, управляемымъ отъ вка царящей и стихійно обязательной логикой, ихъ маленькая эвклидовская воля — съ тайной и непреоборимой Волей міра. Когда изъ теоріи Раскольниковъ вышелъ въ міръ, при первомъ же шаг онъ пошатнулся, ибо, какъ оказалось, стоять ему не на чемъ. Камень его человческаго утвержденія разсыпался въ пыль. Онъ повисъ въ пустот, въ злобномъ и безсильномъ недоумніи, переживая милліоны разъ повторяющуюся трагедію юношей, которые безъ труда исчерпываютъ все свое головное теоретическое содержаніе и остаются ‘безъ точки’, въ сухой пустот омертвлой и оскудвшей жизни.
Богаче было ‘Я есмь’ Ивана Карамазова.
Тутъ былъ свой тайный и богатый. міръ, куда притягивали великіе соблазны, гд можно было съ какимъ-то сладострастіемъ интеллектуальнаго упоенія провожать свои густо насыщенные рдкимъ и богатымъ содержаніемъ дни. Дьяволъ не всегда сръ и бденъ. Для рзкихъ одиночекъ приготовляетъ онъ тайные подвалы соблазновъ и тончайшихъ упоеній. Иванъ Федоровичъ — пьетъ напитокъ, отъ котораго духъ захватываетъ: гордыни и упоительнаго своеволія, упоительнаго чувствами риска, кощунства и вдохновенія. Этотъ поэтъ файтастъ, создававшій поэмы и легенды, обладалъ фантазіей демонической, изступленной, выводящей за узкія границы сраго дьявольскаго царства обыденности къ той реальности, что смутно и волшебно разстилается за берегами буденъ. Въ мір силы, мощнаго движенія и блеска призрачнаго — онъ, авторъ Легенды, былъ движущей Волей, былъ тмъ, кто руководитъ и повелваетъ въ сверхчеловческой громадности и въ величіи. Какъ Инквизиторъ — онъ вождь милліонныхъ массъ и какъ Инквизиторъ, онъ съ упоеніемъ кощунства и своеволія отрекся отъ Христа и пошелъ за ‘Нимъ’ — за ‘мрачнымъ и умнымъ Духомъ пустыни’. Мечтателя привлекъ духъ призрачной ночной поэзіи, этой поэзіи отверженности, проклятья и въ сладкое содроганіе ужаса приводящаго своеволія. Бунтъ подлиннаго Сатаны, пылающаго Сатаны Мильтона съ обоженными крыльями, привлекъ его, показался ему прекраснымъ и грандіознымъ. Возстать на Бога свта, выйти съ Нимъ на безумный неравный бой, ненавидть Его и тайно пылать къ Нему страстнымъ влеченіемъ и быть пораженнымъ Имъ и вчнымъ, вчнымъ быть врагомъ Его — какой страшный вихрь жизненнаго движенія!.. И все слилось для Ивана Карамазова въ одномъ ршительномъ отверженьи и бунт. Какъ мыслитель и моралистъ — онъ возстаетъ на Бога свта во имя крови и мукъ людей, во имя роковой несогласованности утвержденій человческихъ и божественныхъ. Какъ поэтъ съ фантазіей демонической, направленной не къ осуществленію холодныхъ художественныхъ формъ, но рождающейся изъ жажды непосредственныхъ могучихъ и таинственныхъ переживаній, онъ также приковывается къ облику, подобному громадной тни, что выросла въ пустын подъ звздами, среди камней, гд сидлъ погруженный въ свою думу Христосъ.
У этого фантаста, автора Легенды, было особое ‘Я’, нерастворимое въ небесномъ свт, не сходящее упорно и настойчиво со своего человческаго утвержденія. Такъ какъ въ границахъ земныхъ буденъ онъ рисковалъ, какъ Раскольниковъ, очутиться въ пустот и жалкой безсильной сумятиц, то онъ и уходилъ далеко отъ обычнаго жизненнаго содержанія въ свои тайные подвалы фантазій, легендъ и лихорадочныхъ вымысловъ. Его упорное, какъ камень твердое, ‘ЯЛ прорывало для себя подземные ходы, и онъ раздвигалъ берега дйствительности, открывая новую, которая разстилалась колоссальными просторами и гд дйствовали мощные одиночки, а милліонныя массы молча двигались по ихъ повднію. Не желая и не умя заключить союзъ съ Богомъ, который грозилъ уничтоженіемъ его человческому утвержденію и хотлъ растворить ‘Я’ въ своемъ свт, онъ заключилъ союзъ съ Дьяволомъ, который такъ же какъ человкъ мыслитъ и числитъ орудіемъ эвклидовскаго сознанія и считается съ міромъ какъ онъ есть, въ его разносущихъ и обманчивыхъ данныхъ.
Казалось, онъ твердо установился на своей точк. Его защитой были — и выстраданная жестокая иронія и вся эвклидовсісая математика, говорившая въ итог: — не пріемлю — Богу, и страстный пафосъ возстанія на Него во имя человческихъ Мукъ, и, наконецъ, то подлинное высокой цны вдохновеніе, которое овладвало имъ, когда онъ выступалъ, какъ Сатана, на безумный бой, когда ему кружило голову дикое поэтическое высокомріе, демонская гордыня. Надъ этимъ чортъ не разъ язвительно подсмивается, опошляя самое завтное въ юношеской душ его, и не даромъ духъ отрицанія,— изъ-за той же самой муки самонедоврія и подчасъ желчнаго самопрезрнія,— является Ивану Карамазову въ вид пошлаго истасканнаго франта. Онъ грезилъ и отдавался грезамъ и порой желчно надъ собой смялся. Міръ, съ его котломъ кипящей жизни, съ его судорогами и криками, развратомъ отца и блыми стнами монастыря — представлялся ему сценой, гд можно было не унижать себя до изступленія, а холодно пройти, ограничившись ‘кривой усмшкой’ на все. И онъ ‘криво усмхается’ на позоръ и грязь отца, на муки брата Дмитрія и, въ особенности, на блыя стны тихаго монастыря, на мудрость и кротость жизни въ немъ. Какъ врный служитель мрачнаго и страдающаго Сатаны, предъ которымъ онъ поэтически приклоняется, онъ стоитъ въ кель старца, какъ во враждебномъ стан, и сохраняетъ холодное спокойствіе.
И на тихій зовъ Христоваго сіянія онъ отвчаетъ своимъ твердомъ: — ‘Я есмь’. ‘Я есмь’ — на твердомъ базис своего человческаго утвержденія, своего неустранимаго, самоцльнаго, собой питающагося, собой опредляющагося ‘Я’. Собой живу, на себ утверждаюсь, изъ себя рождаю мой міръ, мое движеніе жизненное, самъ его расширяю и наполняю, въ каждую минуту бытія своего ощущаю и знаю твердое ядро мое, неизмнный центръ — мое ‘Я’. Имъ я отвчаю Твоему призыву, оно отрицаетъ Тебя въ силу того, что оно само все, оно мой богъ и мой законъ. Посему всю безграничность движеній, дерзаній, опытовъ, кощунствъ открылъ я себ въ этой жизни, все мн позволено, потому что я самъ отвчаю за все передъ самимъ собой.
Умный же Духъ, тотъ, кто возсталъ на Тебя, онъ обогащаетъ эту срую жизнь своей дерзкой волей, своей вчной тоской и игрой своей гигантской фантазіи. Видть и знать, созерцать кощунство и дисгармонію — порою весело. Я тотъ, кто со стороны смотритъ На Твой міръ, будучи утвержденнымъ на себ самомъ. И если даже самъ я жарокъ, смшонъ и наивенъ, и мой духъ — только лакей, мелкій чортъ, переодтый лакеемъ и спрятавшій ‘свой длинный, гладкій, какъ у датской собаки, хвостъ’, то все же — гд Твоя истина?..’ Не вижу ее и не принимаю.
Только въ двухъ случаяхъ Иванъ Карамазовъ пасуетъ: передъ минутами горькаго самопрезрнья и передъ взглядомъ глазъ Алеши Карамазова. Здсь онъ теряетъ свою кривую усмшку и наполняется тревогой очень смутныхъ сомнній. И въ одинъ изъ ршительныхъ моментовъ — посл діалога съ лакеемъ-чортомъ, посл этихъ минутъ, когда онъ обливаетъ себя желчью и презрніемъ, у является Алеша и побждаетъ силой своей свтлой — чорта и кошмаръ. Иванъ настойчиво подчеркиваетъ, что чортъ испугался Алеши, и чувствуется здсь подчеркиваніе самого автора.

—-

Ни въ праведник, ни въ руководител не нуждается Дмитрій Карамазовъ. Мытарь и гршникъ, онъ чувствуетъ, что онъ заблудшій сынъ Отца и что ‘Пастырь добрый’ оставитъ на время стадо и пойдетъ за отбившейся овечкой и, если она больна, устала, на рукахъ принесетъ ее къ стаду. Ни Мармеладовъ, ни Дмитрій Карамазовъ не стыдятся открыть свой позоръ, ибо исповдуютъ золотой свтъ Христовой любви и милости ко всему живому. Только Свидригайловъ прячетъ въ тнь и мракъ свое больное лицо, вруя въ свою обреченность,— онъ съ тоской уйдетъ отъ Христа, и не хватитъ у него силъ, чтобы протянуть руку и дотронуться до Его ризы. Между тмъ какъ Мармеладовъ пророчитъ осненіе всхъ ихъ — пьяныхъ и грязныхъ — блыми ризами Христа, а Дмитрій Карамазовъ восторженно восклицаетъ: ‘…въ позор начинаю гимнъ… Пусть я проклятъ, пусть я низокъ и подлъ, но пусть и я цлую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой’…
Именно ему, Дмитрію Карамазову, принадлежитъ вдохновенная формулировка мистическаго утвержденія. Этотъ человкъ земли, страстно преданный крови и плоти, пьяный своими безумными вожделніями, въ хаос плотскомъ прозрваетъ тайные пути къ божескому первоисточнику и въ самомъ дикомъ вихр и угар твердо и фанатически утверждается на этомъ сознаніи.— ‘Въ пытк корчусь, но есмь’… Исповдую свое пребываніе въ вчномъ, бытіе своего ‘я’ въ Бог, утверждаюсь на огнеупорномъ, неземномъ внутри меня и, сознавая это, говорю свое: ‘Я есмь’…
Дмитрію не нужно, какъ Ивану, отвлекаться въ призрачную дйствительность фантазій… потому что Дмитрій до страсти любитъ все реально дйствительное, все земное, его въ содроганіе приводитъ бурная радость отъ чувства земли и человческой жизни. Сложна, мистична, красочна и хаотична для него вся жизнь, съ ея любовью, красотой, грязью, и въ упоеніи вертится онъ въ ея хаос. При всей своей слпой и богатой чувственности, а можетъ быть и въ силу ея, онъ обладаетъ мистической созерцательностью, и какой-нибудь срый заборъ окраинной улицы для него такъ же — въ общей композиціи божественнаго рисунка,— какъ и роковые кровавыя событія жизни.— На всхъ путяхъ руководительные таинственные геніи сторожатъ людей, они просыпаются вмст съ людьми, бродятъ по ихъ улицамъ, входятъ въ ихъ дома и трактиры, и, какъ голубое небо и Божій воздухъ, осняютъ гршную жизнь людей.
И жизнь мистична вся — до послдней пылинки. И въ зломъ кипніи ея, въ путяхъ крови, мести и гршной любви, во всемъ человческомъ, презираемомъ Иваномъ, Дмитрію чуются тайныя предопредленія и общая для всего живого тайная Воля. Въ стихахъ Шиллера онъ находитъ волнующія его ноты мистической концепціи, и свою исповдь обо всемъ ярко-человческомъ онъ начинаетъ съ этихъ стиховъ. Онъ не сомнвается въ страшной и чудесной отвтственности человка перецъ кмъ-то, ждетъ всемірнаго мига и никогда не упускаетъ въ своихъ размышленіяхъ связи земной сферы жизни съ окончательной, небесной. Отсюда его фанатизмъ и аппеляція всегда, во всхъ случаяхъ къ внутреннему. На слдствіи, въ мертвыхъ діалогахъ съ властями, онъ презираетъ все вншне-фактическое и обращаетъ вниманіе на факты внутренней чистой достоврности. Такъ поступаютъ сектанты, пуритане, мистики. Недаромъ бывали у него божественныя минуты, въ род той, когда онъ, побждая себя, вручилъ съ низкимъ поклономъ деньги Катерин Ивановн и открылъ ей дверь и цловалъ въ слпомъ восторг лезвіе своей сабли.
Глубоко въ тайникахъ его чувственно — мистическаго жизнеощущенія лежитъ его ‘Я есмь’, живое и страстное. Созданный, какъ и все на земл, въ дву единств, онъ слпо и безумно отдается началу земному, предается Содому изступленно, изживаетъ землю горячо, со всей силой кипнія своего, но, за всмъ этимъ, горитъ въ немъ огонь передъ инымъ идеаломъ неугасимо и тайно. И онъ знаетъ этотъ свтъ и поетъ ему ‘Осанну’…
Весь — человкъ, съ головы до ногъ, не отшельникъ фантастъ, какъ братъ Иванъ, абстрактный и лихорадочно грезящій, но человкъ горячо и страстно живущій, онъ про-‘ ходитъ свой знойный день жизни, покрытый потомъ, кровью и пылью, со слдами всего человческаго, и такимъ же пыльнымъ, окровавленнымъ и усталымъ подходитъ къ вечернимъ садамъ Бога, вдыхаетъ въ ихъ тни свжую прохладу и предстоитъ мудрому взгляду Создателя. Богъ отмтилъ его страстную и правдивую натуру, осилившую весь хаосъ, вс противорчія и сохранявшую всегда, въ самыхъ безумныхъ полосахъ жизни, наивную беззавтность и дтскость души. Онъ не знаетъ спора съ Богомъ, наивной діалектики богоборства, онъ не резонеръ и не созерцатель огня и хаоса, онъ тотъ, кто самъ горитъ въ огн, кто самъ безумно кружится въ хаос, кто обреченъ скорби, любви, преступленіямъ и дтской жажд Бога. Въ этомъ секретъ необъяснимаго обаянія, странной, но непреодолимой прелести облика Дмитрія Карамазова, котораго художникъ Достоевскій сдлалъ столь же живымъ, какимъ создаетъ человка самъ Господь-Богъ.
Вырвавшаяся изъ силы и остроты самой жизни ‘Осанна’ Дмитрія звучитъ стихійно и мощно, какъ громъ. Онъ — истинный апостолъ правды Создателя, ибо несетъ ее въ преисподнюю и славословитъ ее въ бездн.

——

Страдальческое ‘Я есмь’ кн. Мышкина, страдальческое среди людей, въ ихъ жизни, временами сіяетъ ослпительно. Голубые глаза его тогда горятъ, душа безмрно расширяется. Этотъ ‘рыцарь бдный’ есть странный апостолъ Христа, отмченный въ одно и то же время и силой и безсиліемъ. Чистый камень его внутренняго утвержденія всегда твердъ, неуязвимъ и сіяющъ но ‘Осанна’ его порой недйственна и такъ тихо и тонко поетъ въ его душ, что заглушается ярыми криками человческой возни и бойни. Тогда божница его въ немъ какъ бы задергивается наглухо, и онъ выходитъ къ людямъ свтлымъ, но не горящимъ, не властнымъ. И шагъ его можетъ быть робокъ и движенья смшны, и онъ является людямъ не строгимъ и свтлымъ апостоломъ, смущающимъ ихъ, но приходитъ больнымъ, тихимъ человкомъ, которымъ всегда руководитъ идеалъ, но который не всегда воспламеняется имъ. И вдругъ искра въ немъ загорается: просыпается воля, онъ знаетъ и весь горитъ ослпительно тмъ, что знаетъ. И вотъ онъ властенъ и нтъ ни у кого силъ ему противостать. Тогда онъ вырастаетъ, полный вдохновенья, отъ истины Христа, и, смшной, жалкій, превращается въ какое-то чудо, въ красоту.
Но въ своемъ смшномъ, жалкомъ вид онъ зато можетъ ближе подойти къ людямъ и не испугать ихъ ни блескомъ, ни строгостью чела. Его не смущаются взрослые и не боятся дти. И вотъ онъ въ ихъ семь, въ ихъ жизни, и вдругъ, незамтно для нихъ, уводитъ ихъ по какой-то чудесной, свтлой дорог въ Назаретъ. Что за псенку поетъ имъ этотъ ловецъ людей, очаровывающій и уводящій за собой дтскія души? Вспомните, что сдлалъ онъ съ дтьми въ Швейцаріи. Онъ вывелъ ихъ изъ жестокой общей атмосферы человческой жизни и повялъ на нихъ нжнымъ и болзненно-сладостнымъ вяньемъ жгучей сострадательной любви. Й вотъ дтскія души раскрылись, впитывая его дуновеніе, вруя въ правду любви и зная ее въ опыт безсознательномъ, въ глубин души. На двушку, которую замучили, онъ обратилъ страстный потокъ дтскаго состраданья, жалости и нжной все отдающей любви. Не ароматомъ ли ветъ, таинственнымъ и очаровывающимъ, отъ этого разсказа Достоевскаго? Этотъ больной князь вошелъ потихоньку въ жизнь дтей и привелъ ихъ къ своему сіяющему любовью сердцу, къ своему тайнику, гд цвлъ садъ Христа. И дти въ сердц своемъ сказали: да, это мы знаемъ, это правда, и восторженно откликнулись и восторженно пошли за этимъ пастыремъ. Значитъ, въ душ ихъ было нкое орудіе для пробы жизненныхъ внушеній, нкій подсознательный опытъ, въ нужную минуту вдругъ сказавшій: да, это настоящее, это прекрасно,— и освтившій все.
Вотъ такъ порою бдный рыцарь подводилъ человческую душу къ ‘Я есмь’ въ своей нжной богатой душ, и чужая душа вдругъ загоралась отъ его свта и вся трепетала отъ Музыки, отъ свта, отъ дивной власти души князя Мышкина. Его ‘Я есмь’ было огнемъ, чистйшимъ пламенемъ, силой дйственной и могущественной, которую нельзя было почувствовать, не покоряясь ей. Люди злой и мелкой воли борются съ ея вліяніемъ, доходя порой до изступленія. Душа романтическая — Аглая — побждена красотой этой силы, тонкимъ благородствомъ, которое нигд и никогда не теряется. Но Аглая хотла бы видть э.ту. тихую душу всегда въ ореол серьезнаго вниманія, удивленія и поклоненія. Двушка Достоевскаго протестуетъ противъ покрововъ смшныхъ и жалкихъ, слишкомъ человческихъ, въ которыхъ является порой благородный духъ. Аглая не осиливаетъ того, что даже не замчаютъ женщины, подобныя Лиз изъ ‘Дворянскаго гнзда’ или героин ‘Странной исторіи’. Эти тургеневскія женщины страстно и самоотверженно идутъ за истиной, сіяющей изъ подъ самыхъ грубыхъ покрововъ, которыхъ он и не замчаютъ. Аглая узка въ своемъ романтическомъ индивидуализм, хотя помимо ея воли и наперекоръ всмъ ея гордымъ романтическимъ побужденіямъ, красота смшного и жалкаго порой ‘Идіота’, небесное благородство его крпкаго какъ алмазъ ‘Я’, захватываетъ ея душу и она томится и на яву и въ снахъ любовью и очарованіемъ.
Ровнымъ и тихимъ свтомъ свтитъ ‘Я есмь’ благостнаго юноши Алеши Карамазова. Изъ души его исходитъ свжее и нжное благоуханіе, какъ будто утренняя лтняя прохлада заключила въ свои покровы его душу. И это тихое утро онъ приноситъ всюду съ собой, не побждаясь духотой и смрадомъ человческаго, но вя своимъ свжимъ дуновеніемъ. И отрадное легкое чувство овладваетъ всми, кто находится близъ него. На это не разъ въ роман указывается. Глазъ и души человка этотъ богоносецъ касается чмъ-то освтляющимъ и освжающимъ, какъ дыханіе утра. Онъ не находится въ страстномъ движеніи персонажей романа, не горитъ въ ихъ земномъ огн, остается созерцательнымъ, проходя мимо по своей отдльной тихой и безлюдной троп. Человческое не вщаетъ ему о Бог, но синее безмолвное небо надъ одинокой тропой монаха, тишина воздуха и чудо нмой растительной жизни — открываютъ ему въ сладостныхъ одинокихъ созерцаніяхъ высоту и глубину истины, въ которой созданъ и живетъ міръ. Мистическое познаніе коренится въ самомъ его жизнеощущеніи, и нужно уйти въ тишину и глубину вщающихъ правду чувствъ, чтобы услышать земное, тайное и явное въ одно и то же время, откровеніе: — приникнуть ухомъ къ. земл и подслушать дрожь ея темной жизни, къ тишин пустыннаго воздуха приникнуть ухомъ и услышать въ немъ тайное дрожаніе струпъ божественной Воли, все пронизывающей. Когда ночью, подъ звздами, одинъ, отдается онъ своему восторгу и взлету, онъ изъ этого одиночества приходитъ къ единому Сердцу бытія и чувствуетъ его біеніе и потомъ, засыпая, уходитъ въ сны мистическіе и откровенные, общаясь съ покойнымъ старцемъ Зосимой и дарующимъ веселіе на пир — Христомъ. Поэтому-то юноша въ этихъ мщанскихъ низинахъ жизни, гд развертывается дйствіе романа, ходитъ чуждый общему движенію, непричастный ему. И въ горячку и въ бредъ этого злого кипнія жизни входитъ онъ какимъ-то холоднымъ родникомъ, освжиться которымъ есть жаждутъ. Въ ночь бреда является онъ Ивану, въ день горячечной сумятицы и тоски душевной — Дмитрію, въ ночь ршительнаго перелома жизни — Грушеньк.
Свча его душевнаго, радостнаго исповданія горитъ всему міру, ровная, золотая, тихая, поднявшаяся свтомъ своимъ къ Богу и горящая Ему изъ свтлыхъ земныхъ долинъ, Его-^-Алешино — ‘Я есмь’ не смущаетъ кровавое клокотанье въ котл человческой жизни, онъ шлетъ свой свтъ отъ жизни на земл, ясной и покорной, творческой Вол, какъ шлютъ его деревья, травы, горы и воды. Человкъ не есть мра вещей и единый показатель истины. Истина разлита въ мір, и какъ имющій слухъ внятно слышитъ призывы монастырскаго колокола, такъ обладающій слухомъ внутреннимъ слышитъ вчный колоколъ Міровой Воли, дающій обтованіе свое всему созданному.
Алеш Карамазову вся жизнь открыта какъ единый мистическій путь, по какимъ бы топямъ, болотамъ и городишкамъ злой жизни не пролегалъ онъ. Юноша утвержденъ природой души своей на свтлой вр, какъ деревцо утверждается корнями въ почв. Душа его занята огромной работой сложныхъ жизненныхъ воспріятій, онъ пьетъ соки жизни душевной, какъ дерево корнями вытягиваетъ соки изъ земли, и вся жизнь его — сладостное питаніе души, таинственная работа ея, все боле и боле глубокое вндреніе въ самые основные пласты жизни. Его ждетъ, повидимому, такая же поэма мудрой, внутренно-напряженной жизни, какую создалъ себ, старецъ Зосима, со второй половины своей жизни медленно и любовно перелистывавшій страницы загадочныя, тучныя мудростью и красотой умиляющей, своего Бытія, вникавшій въ смысл словъ и буквы каждой. Уже по основнымъ чертамъ облика Алеши мы можемъ съ достоврностью сказать, что каковы бы ни были пути его дальнйшей жизни и какая бы на его долю ни выпала борьба, но здсь — въ рисунк юношескаго его облика дано авторомъ его собственное утвержденіе, его собственное ‘Да’, выразителемъ котораго является въ сущности своей Алеша.
Такъ что недописанная, врне не продолженная книга его жизни не мшаетъ намъ считаться съ той основой натуры Алеши, которая въ дальнйшемъ, пройдя черезъ горнило испытаній, должна сохранить въ себ все т же черты авторскаго идеологическаго утвержденія.

4.
ЛЮБОВЬ.

Изъ тайника личнаго внутренняго самоутвержденія человка излучается особая первоначальная сила. Она дана человку съ его внутреннимъ ‘Я’. Это — Любовь. Энергія духовная,— она въ творческой основ жизни, она первоначальна и едина, и когда Достоевскій снимаетъ со своихъ персонажей пыльныя одежды современно-человческаго и обнажаетъ ихъ истекающія кровью и мукой души, онъ возвращаетъ насъ къ этому первоначальному, къ единому для всхъ, къ бого-человческому, къ перво-христіанскому, выявляя чистую сущность человка, единую во времени и пространств {Этимъ послднимъ утвержденіемъ но отрицается понятное качественное различіе между интеллектами дикаря и европейскаго генія, но устанавливается единая въ людяхъ духовная потенціальность, какъ признакъ единой въ нихъ сущности.}.
Люди отличаются мучительной особенностью замыкать самихъ себя въ душныя и пыльныя тюрьмы мірка ихъ современности, гд они задыхаются въ сгустившейся атмосфер пошлости, меркантилизма и грубой уродливой мелочности. Это было бы полной побдой духа смерти и разложенія заживо, если бы тюрьма временно-человческаго замкнулась наглухо отъ прошлаго и будущаго, отъ высотъ и низинъ, на ровной плоскости опредленнаго сегодняшняго состоянія. Люди сварились бы въ собственномъ соку, задохлись бы въ человческихъ испареніяхъ, погибли бы въ пустот и скук. Многимъ бднымъ изнемогшимъ сознаніямъ, покорившимся пошлости, міръ представляется именно такимъ замкнутымъ и обреченнымъ на эту пыль и пустоту. Но художникъ разбиваетъ наши тюрьмы и базары и открываетъ выходъ на таинственные и безконечные просторы. Міръ въ его жизни прошлой и вншней становится единымъ, ибо едина въ немъ правда, которой мы дышимъ и которой мы живы. Христіанинъ апостольскихъ временъ и несчастный Макаръ Двушкинъ — братья по духу истины, на которой утверждены ихъ сознанія, и оба протягиваютъ руки къ Солнцу — Христу. Художнику н нужно подчеркивать этого внвременнаго единства и цльности человческой жизни,— онъ непосредственно, въ образахъ своихъ твореній представляетъ истину, какъ дйствительно живущую въ мір. И этимъ онъ освобождаетъ наше сознаніе отъ проклятія закрпощенности въ тюрьм временно-человческаго. Тотъ золотой свтъ любви и жалости мучительной, который бьетъ изъ сердца художника, и есть Божественная Христовая сущность, озаряющая чудо единства всхъ существованій во времени и пространств. Свою первую повсть юный Достоевскій назвалъ ‘Бдные люди’, уже самымъ названіемъ онъ очень характерно опредлилъ свою внутреннюю тезу, какъ бы обязываясь словомъ ‘бдные’ къ выявленію особой стихіи состраданія и любви, въ свт которой долженъ особымъ образомъ опредлиться человкъ, опредлиться по Евангельски — въ своей высокой тонко-духовной сущности.
‘Убдиться въ бытіи Бога и въ безсмертіи души, пишетъ Зосима, можно лишь путемъ дятельной любви къ ближнему’. Каждый истинный художникъ, дающій картины живой жизни, обнаруживаетъ это въ своемъ творчеств не только наглядно, но и захватывая насъ при этомъ чувствомъ страннаго восторга. По преимуществу таковъ самъ Достоевскій. Онъ не выноситъ намъ въ результат своихъ художественныхъ постиженій сухую обязывающую мораль, но онъ освщаетъ намъ минуты тхъ сіяющихъ безумныхъ переживаній, которыя заставляютъ людей отдать послднюю рубашку ближнему, заставляютъ трепетать отъ иступленной жалости и восторженнаго безумія. Достоевскій любитъ не выводъ, не поученіе, въ род:— люби, длай добро и т. д., а именно минуту переживанія, когда изъ души выскается божественная искра, когда загорается она пламенемъ небеснымъ, когда вся человческая логика летитъ въ пропасть и торжествуетъ правда восторженнаго, счастливаго безумія. Не отъ отъ людей, а отъ иного исходитъ эта особая мудрость, повинуясь которой человкъ раздаетъ свое имущество нищимъ, отрывается отъ всхъ преимуществъ и благополучіи, новыми глазами смотритъ въ глаза человку, на небо и на землю и, пріобрвъ жемчужину духовнаго жизнепознанія, ее лишь за единую и высшую цнность считаетъ.
Невроятно трудныя для художника минуты такихъ жизненныхъ метаморфозъ страстно любилъ Достоевскій и умлъ какъ никто ихъ разршать, ибо въ душ его былъ неосознанный опытъ такого рода. Въ жизни Алеши, Зосимы, князя Мышкина, старца въ ‘Подростк’ описывалъ онъ эти переломы человческой жизни, когда вдругъ словно падаютъ на нее потоки свта и даютъ сознать душ — какъ таинственна, чудесно-трогательна жизнь, когда человкъ длается невольнымъ провозвстникомъ полностью осуществленнаго религіознаго сознанія. Любитъ Достоевскій, наперекоръ всмъ установившимся традиціямъ въ движеніи и фабул художественно-реалистическаго романа, противоставить могучему исключительно человческому движенію — появленіе носителя иной реальности, слдить за столкновеніемъ тяжело-устойчиваго раціональнаго утвержденія съ ‘идіотическимъ,’ смшнымъ, юношески-наивнымъ или старчески-кроткимъ ирраціональнымъ.— И вотъ въ человческомъ хаос появляются — Соня Мармеладова, князь Мышкинъ, Алеша, Зонима, и на землю льются золотые потоки свта, который есть — Любовь. Этимъ земля и вс люди на ней вовлекаются въ предвчное мистическое движеніе вселенной, законъ жизни и движенія которой есть — Любовь. Эту мистическую концепцію апостола Іоанна принялъ Достоевскій, потому что онъ, какъ художникъ, увидлъ въ жизни на каждомъ шагу подтвержденіе ея, воспроизводя сцены человческой жизни, гд загорались Христовой искрой души людей, видвшихъ въ эти минуты весь міръ утвержденнымъ на истин, которая есть Богъ-Любовь — ‘Бога никто не видлъ, если мы любимъ другъ друга, то Богъ въ насъ,’ говоритъ апостолъ Іоаннъ. И еще: ‘Пребывающій въ любви — пребываетъ въ Бог и Богъ въ немъ.’ (Первое посланіе ап. Іоанна).
Съ Любовью — общимъ и первоначальнымъ въ мір — слиты и изъ нея рождаются — Поэзія, Красота и Мудрость. Тамъ, гд есть Любовь — есть Красота. Тамъ, гд есть красота, есть и обаянье высшей мудрости и нравственной силы. Это опредленно формулируетъ Достоевскій’: — Нравственно только то, что совпадаетъ съ нашимъ чувствомъ красоты съ идеаломъ, въ которомъ мы красоту воплощаемъ. ‘Въ жизни карандашъ художника это подтверждаетъ: тонкой и мучительной красоты исполненъ обликъ Сони Мармеладовой, Аглаю побждаетъ въ ‘Идіот’ очарованіе той красоты, источникъ которой — его свтоносная душа. И сама Аглая прекраснй всего въ минуту своего преклоненія передъ духомъ: когда оначитаетъ Пушкинскія строки о ‘Рыцар бдномъ’, нашедшемъ новое воплощеніе въ больномъ княз,— ‘глаза ея блистали и легкая, едва замтная судорога вдохновенія и восторга два раза прошла но ея прекрасному лицу’. Или, наконецъ, рисунокъ калки, дающій ровное сіяніе тонкой красоты: молодая двушка лтъ 20-ти, горбатая и безногая, съ отсохшими ногами,— ‘костыли ея лежали тутъ же въ углу, замчательно прекрасные и добрые глаза двушки съ какой-то спокойной кротостью поглядли на Алешу’. Достоевскій здсь въ двухъ-трехъ фразахъ далъ нжный и убдительный рисунокъ красоты кроткаго примиренія, яснаго спокойствія примиренности и самой скорби.
Достоевскій пришелъ къ живому синтезу — правды, добра и красоты. Любовь есть правда, добро и красота,— она заключаетъ въ себ ихъ и сіяетъ ими. Приведенную формулу Достоевскаго о единств нравственнаго и прекраснаго можно дополнить еще одной о единств здоровой жизни и красоты: — ‘Если въ народ есть потребность красоты, значитъ есть и потребность здоровья’.
Высокое дло художника даетъ возможность нравственному чувству человка считаться съ жизнью какъ съ таковой въ глубочайшихъ и сложнйшихъ ея проявленіяхъ, сіяя самой истиной въ глаза человку. На эту высочайшую ‘полезность’ искусства указывалъ Достоевскій радикальнымъ и реакціоннымъ критикамъ 60-хъ годовъ, выставлявшихъ требованіе тенденціозности въ различныхъ окраскахъ. Тупость по отношенію къ художеству и философской мысли соединяла представителей обихъ лагерей.— ‘Художественность есть самый лучшій, самый убдительный и самый безспорный и наиболе понятный для массы способъ представленія въ образахъ именно того дла, о которомъ хлопочете вы, дловой человкъ,— обращался Достоевскій къ одному изъ критиковъ-публицистовъ (Добролюбову). Слдственно художественность въ высочайшей степени полезна и именно съ вашей точки зрнія. Что же вы ее презираете и преслдуете, когда именно ее нужно поставить на первый планъ, прежде всякихъ требованій’… Это — отповдь художника, глядвшаго въ глаза правд, теоретикамъ не смвшимъ и не умвшимъ глядть въ глаза жизни и предпочитавшимъ ложь тенденціозности. Отповдь художника, силы котораго были направлены на дло воспроизведенія внутренней правды жизни и основы ея, на которой строится и существуетъ все.

ГЛАВА III.

I.
ЛИТУРПЯ МІРУ.

Въ человческой жизни должны быть и есть — ‘великіе, восторженные и мучительные моменты’.
Они порождаются стеченіями обстоятельствъ, комбинаціями явленій, озаряющими новымъ свтомъ жизнь, создающими новыя отношенія къ ней души. Вншніе факты жизни въ своихъ столкновеніяхъ и комбинаціяхъ вызываютъ искру постиженія въ сознаніи какъ ударъ стали о кремень вызываетъ искру огня. Именно здсь: въ реально-пребывающемъ, въ обычно земномъ совершается передъ глазами чудо выявленія тайныхъ скрпъ жизни и загорается душа постиженіемъ этихъ ‘великихъ, мучительныхъ и восторженныхъ моментовъ’, о которыхъ говоритъ Достоевскій. Душа не воспринимаетъ ихъ съ безразличной точностью зеркала, но отъ однихъ продолжаетъ пребывать въ поко, отъ другихъ же воспринимаетъ касаніе къ чему то завтно-личному въ ней, пробуждающему трепетъ и восторгъ. Какія-то внутренно необходимыя задачи вдругъ ясно разршаются, слышится музыка какихъ-то завтныхъ для души утвержденій, которыя она поглощаетъ съ жадностью земли, впивающей въ засуху дождь. Отсюда нкоторая боль восторженныхъ порываній, о которыхъ упоминаетъ Достоевскій, говоря:— ‘Всякое великое счастье носитъ въ себ и нкоторое страданіе, ибо возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе… Высшее счастье обязываетъ душу’…
Здсь доведено до конца утвержденіе художника. Внутреннее содержаніе этихъ ‘великихъ мучительныхъ моментовъ’ касается сознанія заключающейся въ нихъ истиной, счастье такихъ минутъ ‘обязываетъ душу‘, понуждаетъ ее къ усиліямъ, къ высот, къ выявленію истины, предчувствіе которой ‘возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе’..
Въ самихъ себ мы имемъ точный внутренно-обязательный органъ выясненія правды и проврки ея. Художникъ вритъ внутреннему невольному, безсознательному обнаруженію въ человк. Художникъ знаетъ — что въ человк отъ вншняго въ немъ, неустойчиваго и зыбкаго, и что отъ истины, проявляющейся въ немъ самопроизвольно. Поэтому Достоевскій вритъ въ искренность, какъ въ выразителя правды. Искренность — это нкая сила, выдляемая человкомъ, помимо вншней личной воли, служащая какъ бы фономъ, для мыслей и для словъ и освщающая ихъ какъ правду или какъ ложь. Человкъ не въ силахъ укрыть правду, она исходитъ изъ него также какъ изъ всего, созданнаго въ единомъ для вселенной верховномъ принцип. Имющій ухо — слышитъ. Здсь-то находитъ художникъ твердый базисъ для своихъ категорическихъ утвержденій. Онъ слышитъ въ явленіяхъ правду ихъ божественной сущности. Для него есть непреложная достоврность внутреннихъ свидтельствъ о правд. Онъ говоритъ о томъ, что во истину есть, что сіяетъ сознанію непреодолимо, о томъ, что зовется словомъ — Истина. Онъ вритъ въ грандіозный фактъ пребыванія единой для всего истины. И поэтому, выдвигая ее, онъ указываетъ на ‘неотразимость выставленныхъ имъ фактовъ’. Здсь сомнваться больше нельзя: истина повелительно овладваетъ.
Итакъ, въ насъ и вн насъ есть нкая мра вещей и всы для утвержденій, кто-то въ насъ категорически подтверждаетъ или отрицаетъ данное сознанію. И если слово дышетъ искренностью и выставленные факты для этого внутренняго познавательнаго органа неотразимы, то всмъ этимъ закрпляется сказанное какъ правда, при чемъ закрпляется не только для насъ лично, но и для всего созданнаго и существующаго, во всей вселенной, ибо имющее внутренно субъективную душевную достоврность иметъ ее и объективно.
Въ это ясно и спокойно вритъ художникъ.— ‘Вся наша жизнь и вс наши волненія, какъ самыя мелкія и позорныя, такъ равно и т которыя мы считаемъ за самыя высшія,— все это лишь мелкая фантастическая суета, которая падаетъ и исчезаетъ передъ моментомъ жизненной правды, даже не защищаясь. Главное въ томъ, что это есть въ самомъ дл, хотя и рдко является во всей озаряющей полнот, а въ иной жизни такъ и никогда даже’.
Но есть тихія и цльныя души, которыя не пошатнешь въ ихъ твердомъ и тихомъ усто, благодатные огоньки жизни, горящіе такимъ свтлымъ весельемъ для другой души, такой радостью истиннаго глубокаго вщанія о жизни! Какъ чистую драгоцнность любитъ Достоевскій такія души, ихъ тихую строгость, ихъ ясное спокойствіе. Пушкинъ сумлъ создать такую душу, великій поэтъ оставилъ намъ такой обликъ въ своей поэм. Вотъ Татьяна Пушкина,— на нее указываетъ Достоевскій, какъ на такую прозрачную, простую и живую душу. Это — крпкая душа, ея корни утверждены въ высшемъ, въ міровомъ. ‘Онгинъ не могъ узнать душу Татьяны: разв онъ знаетъ душу человка?.. Она прошла въ его жизни мимо него, неузнанная и не оцненная имъ’… У Онгина нтъ никакой почвы, это — былинка, носимая втромъ. Не такова Татьяна:— ‘У нея и въ отчаяньи и въ страдальческомъ сознаніи, что погибла ея жизнь, все-таки есть нчто твердое и незыблемое, на что опирается ея душа’.
Мы чувствуемъ въ нашей жизни подъ собой почву, мы знаемъ, гд укрпилась корнями наша душа и чмъ она питается,— таково утвержденіе художника. Изъ всхъ бореній и великаго бунта онъ приходитъ къ ясному утвержденію истины въ жизни, изначала до конца вковъ непреложной и единственной {Въ сущности, къ этому утвержденію До-го о единой правд внутренняго среди многоразличной лжи вншняго — очень близокъ Метерлинкъ: онъ какъ-будто исходитъ изъ утвержденія русскаго художника въ своей иде о равносвятости душъ разбойника и аскета.}.
Въ народ есть выраженіе: ‘быть вн себя’, быть одержимымъ не своей волей, но творить въ одержимости чью-то волю. Когда князь Мышкинъ восторженно пророчествуетъ, когда Алеша цлуетъ звздной ночью землю, когда дти въ Швейцаріи передъ затравленной двушкой и въ Россіи — передъ могилой Коли Красоткина смются и плачутъ отъ восторга и любви, когда пьяный Мармеладовъ изступленно зоветъ къ падшимъ и истерзаннымъ Христа.,— вс они ‘вн себя’, вс въ своей безсильной и полумертвой отъ мукъ душ находятъ чью-то иную силу и не свою волю. Тамъ — въ глубин насъ скопляются тайныя силы и взрывъ ихъ предугадать невозможно. Во вншнемъ отражается этотъ тайный процессъ. Вотъ на картин Крамского, остановившей на себ вниманіе Достоевскаго, изображенъ мужиченко, весь ушедшій въ невдомое смутное созерцаніе. Во вн — онъ глубоко пассивенъ, но эта пассивность скрываетъ тайное броженіе и можетъ обратиться въ самую сильную дйственность. ‘Богъ знаетъ’, говоритъ художникъ, ‘чмъ разршится это созерцаніе, это прислушиваніе къ совершающемуся внутри: или въ Іерусалимъ пойдетъ спасаться или село спалитъ, или то и другое’. Но мы подвластны руководительству внутренняго, одержимости кмъ-то внутри насъ, и никакая сила не спасетъ мужиченка отъ самого себя, отъ того, что оттуда — изъ глубины — выносится на поверхность сознанія, какъ ршеніе опредлившейся тайно воли. Такъ, никакая сила не могла остановить Лютера отъ служенія, труднаго и опаснаго, религіозной реформаціи, такъ, никакая сила не могла заставить Бруно и Гусса отказаться въ виду костра отъ ихъ истинъ. Человческое ‘Я’ опредляется внутреннимъ — и вотъ внутреннее обрекаетъ вншнее ‘Я’ на казнь, на сожженіе, и эта казнь несказанно возможнй и желаннй, чмъ отреченіе отъ ‘Я’ внутренняго. Такъ мы созданы.
Отсюда благовстіе внутри человка о живъ мір Бог. То, что человкъ открылъ истину Его свтлаго пребыванія въ себ, т.-е. въ своемъ сознаніи, говоритъ о томъ, что человкъ самъ въ бытіи своемъ пребываетъ въ чуд и въ тайн и порою подходитъ изъ духоты и низости своего вншняго къ садамъ безконечнымъ Божьяго существованія въ вкахъ. Открытіе человкомъ Бога — есть высочайшее и изумительное свидтельство о самомъ человк, сразу возвращающее его къ лону высшей и вчной дйствительности. Надъ этимъ останавливается съ глубокимъ вниманіемъ художникъ: ‘И не то странно и не то было бы дивно’, говоритъ онъ’, ‘что Богъ въ самомъ дл существуетъ, но то дивно, что такая мысль о необходимости Бога могла залзть въ въ голову такому дикому и злому животному, какъ человкъ’.
Однако, мысль такая ‘залзла’. Человкъ не могъ не прійти къ иде согласованія, послдовательности и, значитъ, разума во вселенной: его наталкивала на это каждая деталь жизни его самого и окружающаго. Путемъ многовкового интеллектуальнаго процесса человчество подошло къ сознательной спиритуализаціи конкретнаго, матеріальнаго, къ чувству Духа и Его жизни во вселенной. И вотъ уже чисто-интеллектуальная идея верховнаго единаго творчества перерождается въ познаніе чувственно-духовное, и охваченный экстазомъ этого высшаго познанія нео-платоникъ познаетъ истину восторгомъ, блаженствомъ изступленія я вдохновенія. А пустынникъ-старецъ въ лсу смотритъ на траву и деревья глазами умиленной нжности, ощущая жизнь міра ‘во Христ’, и могъ бы сказать словами Достоевскаго: ‘Для всхъ Слово. Все созданіе и каждая тварь, каждый листикъ устремляются къ Слову, Богу славу поетъ, Христу плачетъ, себ невдомо, тайной житія своего безгршнаго, совершаетъ сіе… Все совершенно, все, кром человка, безгршно, и съ ними Христосъ еще раньше нашего’…
Эти благоуханныя слова свидтельствуютъ о правд, изначала данной вмст съ міромъ и имманентной ему. Міръ не былъ спасаемъ въ процесс своего существованія, но родился изъ истины, въ немъ нтъ неправды, поскольку во всеобщее сознаніе, въ которомъ живетъ и пребываетъ міръ, не вливается частное вншнее сознаніе человка. Потому-то и говоритъ Зосима, что вся тварь и каждый листикъ въ мір — безгршны, только человкъ гршенъ. Въ единомъ истинномъ ритм протекаетъ существованіе травъ, деревьевъ, горъ и морей, свтъ и воздухъ, движете волны у берега, неподвижная пребываемость горъ — все дышетъ на насъ великой правдой всеобщаго и безконечнаго, исполненнаго свжести первозданныхъ просторовъ. Ощущеніе это насъ успокаиваетъ, освжаетъ и даетъ мощь, мы припадаемъ къ лону объективнаго и универсальнаго. И человкъ становится безгршенъ, когда его частная отъединившаяся воля вливается, какъ и воля жизни травъ и морей, въ океанъ единой верховной Воли.
Природа — изначала въ этой Вол, она изначала — христіанка, между тмъ, какъ человкъ долженъ креститься во христіанство, долженъ сознательно притти къ нему…
Такова мистическая концепція Зосимы и вдохновеннаго автора его ученія — Достоевскаго. Въ конц жизни въ немъ стала опредляться нкая систма, построенная на самомъ тонкомъ и эирномъ и въ то же время на самомъ прочномъ и незыблемомъ основаніи: на постиженіяхъ творческаго созерцанія, на интуитивно добытыхъ, чувственно-духовныхъ постиженіяхъ, подслушанныхъ чуткимъ ухомъ художника-мистика въ жизни. Подлинный матеріалъ познаванія — здсь же, вокругъ. Истина — на каждомъ шагу, ты самъ — въ истин, ибо ‘все какъ океанъ, все течетъ и соприкасается, въ одномъ мст тронешь, въ другомъ конц міра отдается {См. главу ‘Идея вселенскаго духовнаго единства’ въ моей стать ‘Карлейль и Эмерсонъ’ (‘Русск. Мысль’ 1909 г. 10 и 11, ‘Художники и мыслители’, II-я кн. Лит.-кр. ст. М. 1911, ‘Заря’.}. Истина дана въ безусловности ея воспріятія. ‘Намъ стоитъ только раскрыть наши глаза, чтобы увидть Верховнаго Владыку всхъ вещей съ большею полнотою и ясностью, чмъ мы видимъ кого-либо изъ нашихъ ближнихъ’ (Беркли ‘Тракъ о нач. чел. знан.’).
И едины мы вс, поскольку разными дорогами приходимъ къ однимъ вратамъ, мимо которыхъ пути нтъ, поскольку невдомо себ питаемся въ жизни тайной обусловившихъ ее силъ. Но здсь ярче и убдительне всего слово самого Достоевскаго:— ‘Многое отъ насъ на земл скрыто, но взамнъ того даровано намъ тайное сокровенное ощущеніе живой связи нашей съ міромъ инымъ, съ міромъ горнимъ и высшимъ, да и корни нашихъ мыслей и чувствъ не здсь, а въ мірахъ иныхъ. Вотъ почему и говорятъ философы, что сущности вещей нельзя постичь здсь на земл. Богъ взялъ смена изъ міровъ иныхъ и посялъ здсь на земл и взростилъ садъ свой, и взошло все, что могло взойти, но взрощенное живетъ и живо лишь чувствомъ соприкасанія своего таинственнаго мірамъ инымъ, если слабетъ или уничтожается въ теб сіе чувство, то умираетъ и взрощенное въ теб. Тогда станешь къ жизни равнодушенъ и даже возненавидишь ее. Мыслю такъ’.
Кончилось царство кошмара, выясненъ Дьяволъ въ его союз съ мученикомъ-человкомъ противъ непонятнаго и безмолвнаго Бога. Далеко остались крики, ревъ и стенанья — съ Снного рынка, изъ оконъ кабаковъ и вертеповъ, изъ сутолоки и кровавой возни человческаго базара. Достоевскій въ центр всего ставитъ — молодую душу Алеши, блую твердыню монастыря, солнечно-радостное мистическое міроощущеніе Зосимы, страстныя усилія ума Ивана Карамазова къ истин, восторгъ душевнаго утвержденія на Христ — Дмитрія.
Начинаетъ шумть свжимъ шумомъ Божій садъ. День какъ тайна всходитъ надъ тихой землей и надъ ней прозрачно синетъ и купаетъ душу въ лазури небо. На земл, гд все право, все въ истин, маленькій уголокъ, гд шумитъ человческій адъ, растворится въ правд, ибо онъ внутренно руководимъ къ ней, и въ каждой душ, кипящей въ этомъ аду, есть ‘смя изъ міровъ иныхъ’, зовущее къ высвобожденію, къ чистымъ просторамъ.
Богъ посялъ здсь на земл смена изъ міровъ иныхъ и ‘взростилъ садъ свой и взошло все, что могло взойти’. И душ человческой радостно и таинственно шумитъ въ солнечныхъ лучахъ этотъ Божій садъ, открывая истину, ея радость и чудо. Человка постигаетъ тайна въ его міроощущеніи, онъ вдругъ, какъ Зосима, слышитъ музыку звздъ и листьевъ, воздуха и свта и музыку человческой души, ея любовь, отраженіе ею лучей любви отъ Солнца Любви. Такъ создается жизнеощущеніе вдохновеннаго старца, восторженнаго душой пустынника, цлующаго землю юноши-инока. Могутъ внезапно открыться глаза человка, какъ у Зосимы или у его брата юноши: вся полнота божественнаго содержанія, насытившаго тайно землю въ каждой минут, коснется души, и вдругъ она увидитъ несказанное въ жизненномъ мгновеніи, въ одномъ общемъ жизненномъ мгновеніи,— въ которомъ растутъ травы, живутъ зври, свтитъ день, а человкъ озаряетъ душою жизнь и душу другого и даетъ ему высшій свтъ своего сознанія, свою полную жертвенную любовь, свое влеченіе исчезнуть, умереть въ идеал!
И такъ горячо и страстно чувство мистической прелести жизни, что умирающій отрокъ плачетъ, глядя на втви весеннія сквозь окно, на лучъ косой заката, и обращается ко всмъ людямъ съ дивной музыкой новыхъ свтоносныхъ чувствъ, новыхъ Евангельскихъ словъ. Но не только въ умираніи мы подходимъ къ мгновеніямъ жизни, густо насыщеннымъ ея истиннымъ небеснымъ содержаніемъ.— У Зосимы въ расцвт его жизни произошелъ переломъ:— раскрылись въ немъ глаза на правое, и онъ съ могучей силой души пошелъ служить истин, разломавъ крпкій старый укладъ, несокрушимый для большинства. Поэзія Христовой истины залила его душу, держитъ ее въ своей музыкальной атмосфер, сомкнулась надъ нимъ облакомъ воздушнымъ, и онъ всюду носитъ его съ собой. Глаза его теперь иначе видятъ и душа иначе воспринимаетъ міръ. Слугъ и нищихъ цлуетъ онъ, и въ его смиреніи есть благоуханный ароматъ благоговнія передъ Верховнымъ Существомъ. Ибо вс мы искры отъ Единаго Огня и вс горимъ отъ Него.И сразу адъ и торжища людей превратились для возрожденнаго въ тотъ же Божій садъ: ученикъ Галлилейскаго Учителя приноситъ съ собой тонкое вяніе Галлилейскихъ садовъ и силой своего нжнаго вліянія превращаетъ души другія въ растенія Божьяго сада.
Никто не можетъ остаться въ своей прежней грховности при общеніи съ праведникомъ:— съ нимъ вс — праведны, ибо такъ созданы души людей, что на голосъ верховной истины о любви и красот отвчаютъ жаждой любви и красоты. Въ глубин каждой души есть всегда готовая осуществиться потенція идеала. И если дв тысячи лтъ назадъ былъ воздвигнутъ лозунгъ: — Любовью побдимъ міръ,— то значитъ была тогда сознана основная черта душевнаго уклада человка. Ненависть рождаетъ ненависть и любовь рождаетъ любовь. Она обезоруживаетъ грубую силу, не сопротивляясь ей. Христіане своей могучей идеей противленія злу добромъ побждали міръ. И если Христіанство получило лишь вншнюю побду, то виной тому искривленіе этой идеи, виной тому мечъ желзный, очутившійся въ рукахъ церковныхъ владыкъ.— ‘Взявшій мечъ отъ меча погибнетъ’ — такъ сказано. Христіане, отдававшіеся на съденіе зврямъ, побждали міръ, христіане, взявшіе мечъ для своей защиты, утратили побду внутренняго утвержденія на земл христіанства.
Душа, утвержденная на истин, побждаетъ: отрекаясь отъ грубаго и тяжелаго бремени вншнихъ преимуществъ, отъ богатства, гордости, вншней силы и физическаго довольства, она восходитъ на высшую ступень истинно-аристократическаго преображенія своего ‘Я’. Ей даруется верховная сила самоутвержденія, легкая поступь въ жизненномъ пути, экстазъ жизнеощущенія, свобода, радость и красота. Душа какъ бы развертываетъ послдній цвтокъ своихъ осуществленій, и праведный внчаетъ собою вс смны совершенствованія. Онъ носитъ свое одухотворенное, легкое и этимъ прекрасное тло, свое свжее чувство жизни, свой даръ сознанія высшаго въ людяхъ и жизни и свою дтскую простоту и чистоту. Таковъ былъ Зосима, жизнь котораго увнчалась ‘старчествомъ’.
И не знаменательно ли это, что осуществившій свою душу среди людей не остается самъ по себ со своей истиной и мудростью, не питаетъ ими только себя, но сейчасъ же становится источникомъ для жаждущихъ что его воздвигаютъ въ толп на высоту, видятъ его издали и со всхъ сторонъ стекаются къ нему, дабы взять отъ него ковшикъ священной влаги.
Живое ощущеніе объективной истины, истины о мір, принадлежащей всмъ, слышится въ праведник и святомъ людямъ, и они идутъ къ нему взять какъ бы не его, а свое, данное всму міру. Между тмъ истина’ эта, звучащая душ каждаго, добыта въ интимнйшей глубин личныхъ переживаній, въ тайныхъ созерцаніяхъ и откровеніяхъ замкнувшейся въ самой себ души. Ея субъективная истина о мір — открывается всмъ. Постигается эта истина тмъ творческимъ прислушиваніемъ, о которомъ мы говорили, какъ о черт мистико-художественнаго таланта Достоевскаго. Черта эта, слышится въ исповди и поученіи Зосимы, во сн Алеши, въ мечтаніяхъ князя Мышкина, въ разсказахъ Макара Ивановича и въ смутныхъ воспоминаніяхъ полублаженной Марьи Тимофеевны Лебядкиной (‘Бсы’), этой двушки-калки, о которой писатель говоритъ: ‘что-то мечтательное и искренное свтилось въ ея тихомъ и почти радостномъ взгляд’.
И она, какъ и Алеша и Зосима, приникаетъ чуткимъ ухомъ къ вщанію земли и ей въ вечерней тайн заката надъ землей слышится трепетъ иной жизни, отъ ощущенія которой смутно волнуется сердце какъ отъ прикосновенія къ мірамъ инымъ.
Вотъ разсказъ ея,— мистическій рисунокъ, исполненный тонкой кисточкой, напоминающій чрезвычайно рисунки М. Нестерова:— А тмъ временемъ и шепни мн, изъ церкви выходя, одна старица, на покояніи у насъ жила за пророчества: ‘Богородица что есть, какъ мнишь?’… ‘Великая мать, отвчаю, упованіе рода человческаго. Такъ, говоритъ, Богородица — великая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человка заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость намъ есть, а какъ напоишь слезами своими землю подъ собой на полъ аршина въ глубину, то тотчасъ же о всемъ и возрадуешься. И никакой, никакой, говоритъ, горести больше не будетъ, таково, говоритъ, пророчество. Запало мн это слово, стала я съ тхъ поръ на молитв, творя земной поклонъ, землю подъ собой цловать, сама цлую и плачу… Уйду я бывало на берегъ къ озеру:— съ одной стороны — нашъ монастырь, а съ другой — наша Острая гора, такъ и зовутъ ее горой Острой. Взойду я на эту гору, обращусь я лицомъ къ востоку, припаду къ земл, плачу, плачу, и не помню сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потомъ, обращусь назадъ, а солнце заходитъ, да такое большое, да пышное, да славное… Хорошо да грустно. Повернусь я тогда опять къ востоку, а тнь-то, тнь-то отъ нашей горы далеко по озеру, какъ стрла, бжитъ узкая, длинная, длинная и на версту дальше, до самого на озер острова, и тотъ островъ каменный совсмъ какъ есть пополамъ перержетъ, и какъ перержитъ пополамъ, тутъ и солнце совсмъ зайдетъ, и все вдругъ погаснетъ… Тутъ я начну совсмъ тосковать… Боюсь сумрака’…
У Достоевскаго нтъ такой обильной роскоши пейзажа, какъ у Тургенева, но когда этотъ первый обращался къ привод, то рисовалъ не ее самую, но воспроизводилъ въ тонкомъ художественномъ рисунк откровеніе въ чувств природы — Бога. Когда душа, одинокая передъ лицомъ природы, входить всецло въ свою жгучую человческую печаль, зарывается въ свое болзненное, внутреннее, ‘поитъ слезами своими землю подъ собой’ ее — одинокую и безсильную — въ безмолвномъ таинств вечерняго заката постигаетъ тихое и сладостное прикосновеніе къ тайн всеобщаго. Словно къ незримой литургіи, совершающейся на закат въ природ, безсознательно пришелъ и человкъ, словно чья-то сила поглотила, растворила его въ этомъ и вмст съ тмъ растворила и бремя его человческое, и стало ему легко и ясно и радостно… Блажененькая Марья Тимофеевна слышитъ чудесное это вщаніе въ безмолвіи природы и чувствуетъ она нмо, тайну вчной божественной литургіи, въ которой какъ бы купается святой волей таинственной созданный міръ. Для чуткаго внутренняго слуха не нужно особыхъ, въ гром и молніи откровеній, измняющихъ порядокъ жизни чудесъ, наоборотъ, чувство только лишь прерыванія въ мір разлитой въ немъ жизни, прислушиваніе къ бытію деревьевъ, травъ, свта, горъ и холмовъ — открываетъ слуху тайную музыку совершающейся въ мір литургіи.
Все т, кто обращался къ внутренней жизни своей души, будь то святой пустынникъ созерцатель, или поэтъ мыслитель, какъ Бруно, или внутренно сосредоточенный Спиноза, или даже талантливый и добросовстный изыскатель, какъ матеріалистъ Ламеттри,— вс они одинаково славословили ту благодать стройности и утвержденія въ глубокомъ и мудромъ поко, которую даетъ нашему Сознанію погруженіе въ чистый потокъ интеллектуальнаго жизненнаго движенія. Ибо личная внутренняя жизнь согласуется съ общимъ ритмомъ движенія вселенной, и даже мыслитель, не чуткій къ мистик міра, воспринимаетъ благодать неосознаваемой имъ стройности и покоя при этомъ погруженіи во внутреннюю жизнь.
Еще ярче, чмъ въ полудтскомъ и безхитростномъ, но трогательно тихомъ Созерцаніи Марьи Тимофеевны, сквозитъ мистическое постиженіе въ сн Алеши Карамазова въ ночь смерти старца Зосимы.
Подъ звуки чтенія надъ лежащимъ въ гробу Зосимой, Алеша засыпаетъ — и видитъ комнату, полную гостей:— ‘Бракъ въ Кан’,— и вотъ встаетъ изо стола и идетъ къ нему ‘сухонькій старичекъ съ мелкими морщинками на лиц, радостный и тихо смющійся’ — ‘То-же, милый, званъ, говоритъ ему Зосима и спрашиваетъ’: А видишь-ли Солнце наше, видишь ли Его?’.. ‘Страшенъ величіемъ предъ нами, ужасенъ высотой, но милостивъ безконечно, намъ изъ любви уподобился и веселится съ нами, воду въ вино превращаетъ, чтобы не пресклась радость людей, новыхъ гостей ищетъ, новыхъ безпрерывно зоветъ и уже на вки вковъ’… Проснувшись, Алеша постоялъ надъ гробомъ, гд лежалъ мертвецъ, съ иконой на груди и куколемъ съ восьмиконечнымъ крестомъ на голов, и вышелъ изъ кельи на свжій воздухъ ночи. Душа жаждала ‘свободы и широты’. Надъ нимъ широко необозримо опрокинулся небесный куполъ, полный тихихъ сіяющихъ звздъ. Съ зенита до горизонта двоился еще неясный млечный путь. Свжая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Цвты на клумбахъ заснули до утра… Тишина земная какъ бы сливалась съ небесною, тайна земная соприкасалась со звздною… Алеша стоялъ, смотрлъ и вдругъ какъ подкошенный упалъ на землю… Онъ цловалъ ее, плача, рыдая и обливая ее слезами своими и изступленно клялся любить ее, любить во вки вковъ… ‘Облей землю слезами радости твоея и люби сіи слезы твои’, прозвенло въ душ его. О чемъ плакалъ онъ?.. О, онъ плакалъ въ восторг своемъ даже и объ этихъ звдахъ, которыя сіяли ему изъ бездны, и ‘не стыдился изступленія сего’… Какъ будто нити отъ всхъ этихъ безчисленныхъ міровъ Божіихъ сошлись разомъ въ душ его, и она вся трепетала, ‘соприкасаясь мірамъ инымъ’…
Достоевскій переноситъ свой, повидимому, завтный образъ: ‘напоишь подъ собой землю слезами твоими и тотчасъ-же о всемъ возрадуешься’ — изъ виднія Марьи Тимофеевны въ восторженный часъ Алеши. Это относится къ завтной иде преображенія, освященія въ истин земли, т. е. преображенія ея для насъ, для душъ человческихъ, ибо мать сыра земля свята. Она вся въ жизни своей — во Христ, ‘и силой божественной хранимыя и благословленныя изъ ндръ земли подымаются тоненькія былинки, качаемыя втрами, и дубы столтніе, и живутъ они въ Солнц нашемъ,— во Христ’.
Все творчество восторженное художника нашего, со скрытымъ въ глубин его, но ясно ощущаемымъ, сіяющимъ какъ общаніе, какъ предчувствіе — экстазомъ,— все оно руководится скрытой мыслью, тайнымъ страстно дйственнымъ импульсомъ. Въ глубин всхъ сложныхъ художественныхъ замысловъ, осуществленіе которыхъ должно развернуть широкую картину человческаго движенія и тончайшія сти человческихъ отношеній,— въ глубин всего этого горитъ душевная потребность выявить въ мір, въ людяхъ Истину — Христа, дать Его проявленіе во всемъ, что дышитъ жизнью и тмъ самымъ дать высшее оправданіе жизни и обнаружить ея высшій смыслъ. Таково внутреннее (а не вншнее, тенденціозное) заданіе художника, завтная идея, которой горитъ его сердце. Если онъ развертываетъ сцены романа, волнуется, страдаетъ и томится съ людьми, бредетъ по вертепамъ, лачугамъ, кабакамъ, угламъ и хоромамъ, то только потому, что душа должна прослдить какую-то сіяющую нить истины въ этомъ лабиринт жизни и пробить окно къ какому-то пылающему въ слав незаходимой Солнцу. И вотъ онъ приходитъ къ блому, свтомъ исходящему Христу. И высшимъ свтомъ этого Солнца озаряетъ онъ князя Мышкина, Соню Мармеладову, Зосиму и Алешу.
Тайно для себя брелъ художникъ этимъ путемъ, ощупью брелъ, но извнутри тянуло его къ великимъ темамъ страданія, жалости и любви. ‘Бдными людьми’ онъ начинаетъ, ‘Униженные и оскорбленные’ его первый романъ, потомъ онъ пишетъ о людяхъ въ ‘Мертвомъ дом’ и переходитъ къ первому этапу бунта и отъ единенія человческой души, ищущей путей для жизни.— Въ ‘Преступленіи и наказаніи’ весь съежился въ себ въ одинокомъ замысл своемъ юноша Родіонъ Раскольниковъ и бредетъ въ хаос мучительномъ жизни, разбивающемъ его слабую душу. Но тутъ-же выростаетъ фигура Сони Мармеладовой и она, измученная двочка — проститутка,— носительница высшаго сознанія, огонекъ неземной правды. Ея измученной и свтящейся любовью, жалостью и Христовымъ утвержденіемъ душой — снова и снова явленъ міру — Христосъ. Кончая огромный романъ — ‘Преступленіе и наказаніе’, Достоевскій уже начинаетъ ‘Идіотъ’, его тянетъ неотразимо прослдить движеніе этой нити истины въ жизни людей. И вотъ онъ бросаетъ въ человческую гущу другой огонекъ — князя Мышкина. И снова горитъ этотъ огонекъ среди самыхъ безумныхъ, злыхъ и ярыхъ вспышекъ человческой воли, хотній и влеченій, освщая лица, глаза и души людей, навстрчу алчности, сладострастію, злоб, [животности, мук, страданію — навстрчу всему бросилъ этотъ огонекъ Христовый — художникъ. И слдитъ, какъ живетъ этотъ огонекъ въ мір и какъ выявляется то тайное, чего ждала душа художника. Наконецъ, въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’ уже сокровенный импульсъ творческой работы — сознанъ всецло: — въ центр замысла романа сіяетъ ликъ Христа. И еще въ ‘Прест. и нак.’ бунтующій индивидуалистъ Раскольниковъ падаетъ въ порыв и цлуетъ ноги Сони. И еще въ ‘Идіот’ Аглая побждена какой-то силой невзрачнаго и больного князя, испытываетъ волнующій ея душу восторгъ передъ нимъ, какъ передъ ‘Рыцаремъ бднымъ’ — человческимъ воплощеніемъ благородной, нжной и свтлой истины, и душой разстилается у ногъ его, какъ Марія у ногъ Христа.
Объ этомъ все боле полно осознаваемомъ и въ конц полно сознанномъ импульс творчества Достоевскаго говоритъ точно и сжато въ своей рчи надъ гробомъ его — Влад. Соловьевъ:— ‘Воспріявъ всю черноту жизни… и преодолвъ ее силой любви, Достоевскій во всхъ твореніяхъ возвщалъ эту побду. Онъ врилъ въ безконечную божественную силу человческой души, торжествующую надъ вншнимъ насиліемъ и надъ внутреннимъ паденіемъ.— Извдавъ божественную силу души, пробивающуюся сквозь всякую немощь, Достоевскій врилъ въ Бога и Богочеловка. Дйствительность Бога и Христа открылась ему въ силахъ души человка и эту силу онъ проповдовалъ, какъ основаніе для осуществленія на земл царства правды’.
И теперь, на склон жизни, Достоевскій уже не только въ образахъ художника, но и теоретически опредляетъ свое новое утвержденіе, къ которому пришелъ какъ художникъ интуитивно. Мистикъ и реалистъ въ своемъ художеств, въ одно и то же время дающій точный жизненный рисунокъ, какъ самый смлый реалистъ, но озаряющій эту вншнюю мтко данную реальность тайнымъ свтомъ Богоисканія, Достоевскій въ конц литературнаго пути пришелъ къ полно раскрытому художественному міросозерцанію. По отношенію къ пріемамъ художественнаго рисунка онъ находитъ правильнымъ такое созерцаніе и отраженіе жизни, которое можно было-бы назвать мистико-реалистическимъ. Онъ говоритъ по этому поводу:— ‘Я ужасно люблю реализмъ въ искусств, но у иныхъ современныхъ реалистовъ нтъ нравственнаго центра въ ихъ картинахъ’. Нужно вспомнить здсь завтную идею религіознаго принятія земли и всего земного Достоевскимъ. Радость, блескъ и краски реальнаго радуютъ его. какъ проявленіе нкоего Сущаго, высшей идеальной жизненной энергіи.
Теоретическія подтвержденія Основъ міросозерцанія находимъ теперь разсыпанными въ его статьяхъ въ изобиліи:— Если человческое ‘Я’, говоритъ онъ, сознало отсутствіе верховнаго начала, дающаго смыслъ и высшее духовное утвержденіе, то этимъ ужъ самымъ оно противоставило себя всему вншнему міру и аппелируетъ къ чему-то вн его, надъ нимъ, именно къ предполагаемому, какъ необходимость, Верховному началу. Какъ можно мыслить то, чего нтъ?.. И на чемъ же утверждается наше Я, отбрасывая все содержаніе опыта вншняго міра?..— ‘Сознавая, говоритъ Достоевскій, это (отвлеченіе отъ вншняго опыта), мое Я становится тмъ самымъ выше этого (вншняго), по крайней мр, не укладывается въ него, а становится какъ бы по ту сторону, надъ всмъ этимъ, судитъ и сознаетъ его. Наше Я, добавляетъ онъ, въ земной порядокъ не укладывается, а ищетъ чего-то другого, кром земли’…
Въ связи съ этимъ находится уже приведенное выраженіе ‘Достоевскаго относительно того, что мы, очевидно, существа переходныя, и существованіе наше на земл есть, очевидно процессъ, безпрерывное существованіе куколки, переходящей въ бабочку. ‘Умереть нельзя. Есть Бытіе, а небытія вовсе нтъ’.
Шедшій интуитивно въ своемъ творческомъ пути Достоевскій, чувствовалъ, что эти залежи творческія въ его душ таинственны и неисчерпаемы и что полнота внутренняго богатства разршается лишь въ малой дол во вншнемъ. Между, тмъ, задачей его творческой было именно раскрытіе этихъ данныхъ міру лишь во внутреннемъ смутномъ постиженіи — богатствъ. Онъ вспоминаетъ слова, сказанныя Влад. Соловьевымъ на его диспут: ‘человчество, по моему глубокому убжденію, знаетъ гораздо боле, чмъ до сихъ поръ успло высказать въ своей наук и въ своемъ искусств’.— Такъ и со мною, говоритъ Достоевскій, я чувствую, что во мн гораздо боле скрыто, чмъ сколько я могъ до сихъ поръ выразить, какъ писатель’.
Мы стоимъ передъ этимъ, казавшимся самому автору небольшимъ, богатствомъ его творческаго наслдія, какъ передъ плодами чудесныхъ вспышекъ геніальнаго прозрнія. Это искры таинственнаго Божьяго огня, возникавшія въ особыя Боговдохновенныя минуты, о которыхъ Страховъ, общавшійся съ нимъ лично, говоритъ: ‘Въ эти минуты вдохновенія онъ видлъ въ своихъ чувствахъ и мысляхъ нчто высшее, пророческое’, т. е. самъ Достоевскій относился къ этому какъ къ прозрнію, какъ къ вырванной изъ мрака частиц тайнаго знанія.

2.
ХРИСТОСЪ.

Для того, кто какъ Достоевскій исповдуетъ святость исключительныхъ потрясающихъ моментовъ жизни, все необычное и дивное является нормой и предусловіемъ существованія. Онъ ждетъ, подобно мистикамъ и экстатикамъ, изъ тишины и глубинъ обычнаго — взрывовъ и откровеній. Чудо есть таковое лишь по отношенію къ т. н. ‘обычному’, мертво-будничному порядку вещей, но оно находится въ тайной, естественной и необходимой связи съ инымъ подлиннымъ и высшимъ порядкомъ вещей. И вотъ, когда это высшее даетъ себя, знать, открывается надъ временнымъ и смертнымъ,— происходитъ то, что мы называемъ чудомъ, явленнымъ, длается благодатью и правдой высшаго.
Потому-то не только понятно и ясно, но и до муки необходимо, чтобы это естественное высшаго порядка врывалось въ бдную и душную естественность обычнаго, и чтобы среди людей, живущихъ въ тайн-мір, среди всего чудесно созданнаго, появился и шелъ по ихъ улиц Тотъ, Кто собираетъ въ своей рук нити всхъ человческихъ душъ, всхъ сознаній, и ведетъ души людей по полямъ міровой безконечности, какъ пастырь стада свои по пажитямъ зеленымъ.
‘А въ есмь пастырь добрый, пастырь добрый полагаетъ свою душу за овцы, да ни одна не погибнетъ’.
Христосъ Достоевскаго не длаетъ разницы между людьми, равными въ сущемъ своемъ, и не оставитъ ни одного клочка земли для низшаго сознанія, для скудной полумертвой жизни. Человку вернутъ корону благодати, изначально почіющей на немъ, художникъ провидитъ ее на людяхъ во всемъ ихъ земномъ униженіи. Онъ воспроизводитъ въ реальной жизни — движенія силъ ирраціональныхъ, выявляетъ нити соединенія нашего бытія съ ‘чудомъ’ — съ бытіемъ высшимъ, заставляетъ ждать чуда и трепетать отъ остраго ощущенія близости и непреложности его и выявляетъ всмъ этимъ въ жизни Христа, какъ начало всего и какъ сердце всей жизни.— Тамъ, гд двое,— есть между ними и Третій, и все совершается не во имя оторванныхъ обособленныхъ ‘Я’ этихъ двоихъ, но во имя всезаключившаго въ себ Третьяго. Только Имъ можно объяснить то, что въ глазахъ людей загораются — жалость, любовь? влеченіе- къ другой душ, жажда отдать ей всего себя въ порыв, только Имъ, ибо никакія комбинаціи явленій матеріальнаго міра не имютъ со всмъ этимъ ничего общаго.: Надъ всмъ міромъ людей, надъ всми ихъ уголками — ветъ Весна — Христосъ своимъ легкимъ теплымъ дыханіемъ чистой духовности. И, объемлемые тяжестью косной и глухой матеріи, живущіе въ законахъ и условіяхъ плоти, люди вдругъ какъ-бы встаютъ, высвобождаясь изъ матеріальной тупой и тяжелой косности и обвваются весной и подымаются къ легкому движенію, къ волненію и и прекраснымъ трудамъ жизни чисто духовной. Какъ матеріальна, какъ тяжела, какъ замкнута, закована въ желзо, затиснута въ плоть, въ мясо, въ грубыя необходимости тла жизнь людей и въ далекомъ прошломъ изъ настоящемъ! Прислушайтесь къ животной сторон жизни всего необъятнаго прошлаго:— къ движенію пожирающихъ пищу челюстей, къ храпамъ и стонамъ сна, къ крикамъ раненой больной плоти, къ стонамъ избиваемыхъ и брани бьющихъ… Какое отвращеніе!.. Но тамъ — въ прошломъ — звенли лютни менестрелей, горлъ огонь мистической любви, наполнялись библіотеки Александріи и Афинъ, создавались картины, статуи и вдохновенныя слова молитвъ, люди грезили, любили, подымались подъ знамена религіозной идеи, уходили въ монастыри. И встаютъ оттуда фигуры Гилленя, Эссеевъ, Платона, Пифагорейцевъ, Плотина и Филона… Такъ явственно параллельное несливающееся движеніе матеріальное и духовное жизни. Такъ явственно вторженіе въ косность и тяжесть — Вчной Весны, освобождающей къ высшему и дающей почувствовать между двумя, общающимися въ земномъ,— Третьяго, обввающей душу горнимъ сознаніемъ Вчнаго.
Въ тусклый и мучительный міръ людей Христосъ приходилъ не въ мантіи и корон ослпительной, но въ пыльномъ рубищ нищаго, приходилъ усталымъ и страдающимъ человкомъ. Передъ распятіемъ Онъ былъ въ пыльной, изорванной и окровавленной Его кровью одежд Іудейскаго царя. Но Онъ — Христосъ, Онъ — истина. И когда приходитъ въ міръ жалкимъ, помшаннымъ одинъ изъ служителей Его — князь Мышкинъ, съ искрой пророка и вдохновеніемъ возвстителя въ душ, то жалкимъ и кроткимъ бываетъ онъ только такъ сказать отъ себя, отъ князя Мышкина. Но вотъ Господь обвваетъ его душу ‘хладомъ тонкимъ’, и прозрваютъ его глаза на яркое ясновидніе истины, въ немъ просыпается побждающій пророкъ, съ безумными жестами и рчью гремящей, какъ рка на порогахъ. Маленькій помшанный князь тогда твердъ и строгъ, какъ посланникъ Бога, волей свыше осушающій моря и сдвигающій горы. Въ напряженіи страстномъ нечеловческомъ воля его подымается и твердетъ, и нтъ силы, которая была бы надъ нимъ, которую не осилилъ бы онъ. Онъ одержимъ и онъ говоритъ голосомъ самой правды, какъ каждый геній, пророкъ или вдохновенно врующій.
И правда эта не личная, не отъ себя’ когда утверждается страстно на правд Дмитрій Карамазовъ, то радость его — есть радость человческая,— онъ торжествуетъ свое спасеніе, свою личную побду. Но князь Мышкинъ и Алеша Карамазовъ переполняются счастьемъ истины вообще, истины всхъ людей, всего міра, они не ищутъ своего само утвержденія и спасенія (имъ это и не нужно, они безсознательно этимъ владютъ), но они падаютъ ницъ передъ самимъ блескомъ истины и возвщаютъ ее — какъ она есть въ мір и надъ міромъ. Они благовстятъ Солнце-Христа и свою радость о Христ. Черезъ нихъ проходитъ лучъ этого Солнца вчнаго и бьетъ въ глаза ослпляемые людямъ. Какъ каждая волна морская всплескомъ своимъ звучитъ о мор, такъ каждое человческое сознаніе жизнью своей возвщаетъ Христа. Алеша и князь Мышкинъ по преимуществу такія волны, они подымаются и звучатъ въ мор вселенскаго христіанскаго сознанія.
Въ самой человческой жизни — Они такія волны, ибо наша жизнь есть уголокъ этого моря, съ той-же глубиной и съ однимъ и тмъ-же теченіемъ. Ихъ всплескъ жизненный, ихъ возвщеніе — это поющій въ восторг и въ страсти экстазъ, отголосокъ Того, кто есть самъ — высочайшій экстазъ мірового сознанія. Какъ и въ величайшемъ страданіи — въ чистомъ вдохновеніи восторга и въ радости о мір — выявляется Христосъ. Когда умирающій братъ Зосимы такъ умилительно, со слезами счастья говоритъ о листьяхъ и втвяхъ, о солнц и красот души, то это сознаніе Христа, чувство Христа тронуло его душу такой красотой и музыкой. Когда Зосима, свтлый и твердый, кланяется своему слуг, обращается прямо къ его человческой душ, то это Христосъ, котораго онъ принялъ въ душу, открылъ ему глаза на ясное спокойствіе утвержденной въ мір истины и далъ ему силу взывать къ душамъ и слышать ихъ отвтъ. И первые христіане, вошедшіе съ восторгомъ и молитвословіемъ стройнымъ на арену смерти, исповдовали Христа именно восторгомъ, умиленіемъ лирическимъ, музыкой души.
И всюду, всюду звучатъ вокругъ насъ радостные всплески волнъ этого истиннаго міроощущенія. Никто не укроется отъ жуткаго касанія міру иному и хотя бы одинъ разъ, но подслушаетъ тайное, открывающее страшную глубину для внутренняго взора. Но всемъ живомъ, что смотритъ глазами безмолвной внутренней жизни, чувствуется намъ что-то скрытое, уводящее въ какую-то глубь отъ обычнаго человческаго общенія и сознанія. Недаромъ содрогается душа, встрчая взглядъ страдающихъ глазъ, ею овладваетъ смутная тревога и боль, мы отворачиваемся, преодолвая тревогу и смущеніе. Если же въ людяхъ злой демонической воли просыпается сладострастіе жестокости, опьяненіе зврствомъ, палачествомъ, то и здсь есть подтвержденіе той же истины о тайномъ для человка въ человк, ибо наслажденіе въ данномъ случа даетъ именно эта дерзость злой воли, насилующей какую-то святость, ходящей надъ бездной, кощунствующей и тайно, сладостно содрогающейся отъ того, что совершаетъ. Для обычнаго человческаго сознанія об крайности — и свтлаго пожертвованія собою и злой похоти зврства — жутки, и человкъ спшитъ закрыть глаза свои и не видть тайны и не слышать зова Христа. Недаромъ сложилась легенда таинственная о томъ, какъ приходилъ къ человку Христосъ въ вид нищаго и какъ не принялъ Христа-нищаго человкъ.
Жертвенность — есть высшее проявленіе сознанія и воли, дяніе, совершаемое въ полномъ просвтленіи обнявшаго міръ сознанія:— отршеніе отъ частнаго во имя всеобщаго, отдана вншняго за подлинное и вчное. Если душа не погибнетъ, то не спасетъ себя. ‘Самовольное, сознательное и никмъ не принужденное самопожертвованіе всего себя въ пользу всхъ, есть признакъ величайшаго развитія личности, высочайшаго ея могущества, высочайшаго самообладанія, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно за всхъ пойти на крестъ, на костеръ можно только при самомъ сильномъ развитіи личности’. Такъ говоритъ Достоевскій, вдумавшись въ движеніе жизни на земл Христа. Христосъ показалъ это высшее развитіе, это довершеніе, человческой личности, взошедшей въ Немъ на высшія ступени своего достиженія.
‘Фактъ появленія на земл Христа’ — дивенъ и чудесно-прекрасенъ. Если такое высшее чудо случилось, то что же говорить о другихъ чудесахъ!.. Наша земля не покинута въ узко-человческомъ. На ней свершаются ослпительныя для сознанія чудеса, и вотъ однажды на большой дорог жизни появляется странникъ, блдный и худой человкъ, со свтлыми прядями волосъ на плечахъ, съ глазами, неотразимо и плнительно сіяющими лаской міру и высшей грустью. Онъ показалъ, что кроется въ душ человка, что можетъ взять она отъ міра и въ какое отношеніе поставить себя ко Всему. Съ тхъ поръ художники, поэты, музыканты, скульпторы, архитекторы и философы проникаютъ Его идеей, Его мудростью свои творенія, а милліоны людей — свою жизнь. До Него доставали частицы того-же золота изъ ндръ духа, изъ глубинъ сознанія,— и Эссеи, и Платонъ, и боровшійся съ Христовымъ ученіемъ Пopфирій, и Филонъ и многіе другіе мыслили и постигали міръ — ‘во Христ’. Но Онъ не похожъ ни на кого изъ людей, Онъ далъ увидть, обнять внутреннимъ сознаніемъ Все, коснуться божественнаго центра міра, поднялъ освобожденную въ чистой своей сущности душу человка къ постиженіямъ того, что вчно. Онъ объемлетъ своей сіяющей властью сознаніе человка, ибо Онъ — есть жизненная дйственная сила, зовущая душу воистину жить… ‘Я есмь хлбъ жизни, приходящій ко мн не будетъ алкать и врующій въ Меня не будетъ жаждать никогда’ — ‘Христосъ, говоритъ Достоевскій,— явленіе необычайное, не похожее ни на кого изъ насъ, и судить по людямъ о Христ, значитъ ничего о Немъ не узнать’… Послдняя фраза характерна и показательна. Достоевскій нигд не утверждаетъ своего согласія внутренняго съ догмами церковными, и не было у него потребности вскрывать для себя содержаніе этихъ догмъ. Но художникъ все же категорически настаиваетъ: не судите о Христ по людямъ, ибо такъ вы не узнаете о Немъ ничего. И это понятно вполн: божественная сила Его ученія, ослпительное сіяніе Его идей — суть верховнйшіе признаки силы нечеловческой, и нужны ли. доказательства иные, разъ боле непреложныхъ быть не можетъ?..
К. Леонтьевъ, этотъ мыслитель по существу своему и складу поразительно схожій съ Великимъ Инквизиторомъ Достоевскаго, называлъ христіанство этого послдняго ‘сентиментальнымъ’ и ‘розовымъ’, и боле — называлъ его еретическимъ, ибо Достоевскій вруетъ не по уставу церкви, а по чувству своему Христа, по вдохновенію и трепету отъ Христа, по постиженію своей души Христа. Между тмъ, какъ Леонтьевъ требуетъ не лично-душевнаго откровенія для каждаго Христа, но послушанія въ страх и униженіи руководительству церкви, которая знаетъ за всхъ людей и потому отвергаетъ откровеніе личное. Въ ужасъ приводятъ Леонтьева идеи Достоевскаго о всемірномъ братств людей во Христ, о личномъ отношеніи души ко Христу и объ осуществленіи всечеловческой гармоніи во Христ.— ‘Это эвдемонизмъ, говоритъ Леонтьевъ, Христосъ не общалъ на земл братства… мысль о воздаяніи противна и реальнымъ законамъ природы и всмъ положеніямъ религіи’. Христіанство, по Леонтьеву, не вритъ ни въ индивидуальную духовность, ни въ разумъ собирательнаго человчества, точно такъ же, какъ ни въ правду. осуществляемую, ни въ добро не вритъ. ‘Никогда любовь и правда не будутъ воздухомъ, которымъ мы дышимъ’. И въ религіи — дйственная сила не любовь, а идея страха и приниженности человка, отданнаго въ полное руководительство уставу церкви, ничмъ не прельщающей, ничего не общающей.— ‘Блаженны алчущіе правды, формулируетъ свою идею этотъ изувръ,— ибо правды здсь не будетъ’. И онъ добавляетъ: ‘такъ говоритъ церковь’. Земная жизнь проходитъ подъ знакомъ непреложнаго повиновенія и гнетущаго страха, ибо земля это воплощенный грхъ и ее ждетъ кара и уничтоженіе. ‘Не устроенія Града Божія на земл, а разрушеніе ея несетъ Апокалипсисъ истиннаго христіанства’. Формула религіозная Леонтьева такова:— ‘Вра въ божественность распятаго при Понтійскомъ Пилат назарейскаго плотника, учившаго, что на земл все неврно и неважно, все не реально, а дйствительность и вковчность настанутъ посл гибели земли и всего живущаго на ней’.
Душ художника эта религіозность казалась подобной гробу, въ который кладутъ живого человка, спеленутаго въ смертный саванъ. Откровеніе Христа дала ему земля и земная жизнь, сознанія людей, тишина природы и излученіе Христа душами страдающихъ, радующихся и изступленныхъ людей. Это относительно ‘очеловченныхъ’ формъ христіанства на запад и у Леонтьева писалъ Достоевскій: ‘Вс Христовы идеи испорчены человческимъ, умомъ и кажутся невозможными къ исполненію’. Самъ же онъ тепло умиленно и полнокровно врилъ въ лучезарную силу Христа, видлъ душой обликъ Его таинственный.— ‘Врите-ли вы въ Христа и Его обты’, ставилъ категорически вопросъ художникъ Ан. Н. Майкову. Самъ же онъ врилъ изъ глубины своего духа, высшей твердостью душевнаго утвержденія на Христ, Онъ опредлялъ Его словами Кириллова, страдающаго отъ непріятія Христа, тайно влюбленнаго въ Него:— ‘Этотъ человкъ былъ высшій на всей земл, составлялъ то, для чего ей жить. Вся планета, со всмъ, что на ней — безъ этого человка — одно сумасшествіе. Ни было ни прежде ни посл ему такого же и никогда, даже до чуда’.
‘Христосъ приходилъ за тмъ, чтобы человчество узнало, что и его земная природа, духъ человческій можетъ явиться дйствительно въ такомъ небесномъ блеск, въ самомъ дл, во плоти, а не въ одной мечт’. Высшее осуществленіе человка на пути къ идеалу-Христу, новое сознаніе на земл въ новой плоти — таково общаніе Христа. Стать христіаниномъ — значитъ душевно и тлесно переродиться, измнить свое ‘Я’ и внутреннее и вншнее, силой этого просіявшаго ‘Я* переродить, одухотворить форму его — тло,— какъ бы вылпить его художественно вновь. Это вознесеніе къ Христу черезъ любовь къ Нему, черезъ свободную пріязнь къ Нему, которую можно назвать рабствомъ, но рабствомъ внутреннимъ, душевнымъ, неодолимовлекущимъ.— ‘Ты слишкомъ много требуешь отъ человка’, говоритъ Ему Великій Инквизиторъ, ‘свободной любви, влеченія личносвободнаго, при выбор или пойти за Нимъ, или отклониться отъ Него. У кого въ сердц горитъ призваніе возвыситься, осуществиться въ пламени Солнца-Любви божественной, тотъ будетъ рабъ Христа по духу и свободно, Любовью и жаждою души своей влекомый пойдетъ за Нимъ. Но если кого не коснется вдохновеніе отъ Бога, отъ солнца духовнаго, того не спасетъ никакая сила, ибо вншне, властью насильственной влекомый человкъ не можетъ исповдовать Бога живого, Его можно принять въ душу только отъ внутренняго желанія своего, отъ восторга и постиженія своего.
Человкъ предстоитъ Богу какъ нчто отъ Него и въ Немъ, а не въ прах и пыли, не въ ужас и трепет, какъ древній еврей передъ Іеговой, проносящимся въ ураган и гром. Именно Достоевскій подчеркиваетъ въ отношеніяхъ Христа и людей то, что Христосъ царитъ не надъ людьми, а въ нихъ, давая прозрніе ихъ душ, подходя стопой божественной, близко, близко къ душ человка и заглядывая глазами дивными въ глаза и душу человка. Воздухъ божескаго вянія опускается надъ землей и всю ее окружаетъ, обволакиваетъ, пропитываетъ и растворяетъ въ Себ. Человческое ‘Я’, индивидуально противостоящее Богу, живетъ ‘въ Бог’ и свтится искрой Бога живого, человкъ безъ страха и изумленія идетъ къ Нему, ризъ Его свтлыхъ касается, въ глаза Его въ волненіи дивномъ глядитъ, въ лоно свта Его склоняется. ‘Видишь ли Его?.. Видишь ли Солнце наше?..’ спрашиваетъ Зосима у Алеши, ‘страшенъ величіемъ, но милостивъ безконечно’… А пьяненькій Мармеладовъ въ изступленіи пророчитъ несчастнымъ и отверженнымъ цлящее на вки прикосновеніе Его руки.
Свободное рабство Ему — непобдимо, ибо Онъ — Богъ, и все живое — въ сфер Его страшнаго, чудеснаго вліянія. Въ легенд Ивана Карамазова Христосъ, появляясь, разливаетъ вокругъ Себя непроизвольно, въ силу Своей божественной сущности, какъ бы расходящіяся все шире и шире и все захватывающія и почти физически ощутимыя волны Своего вліянія, Онъ все пронизываетъ имъ и все перерождаетъ молча и безъ усилій, однимъ Своимъ пребываніемъ. Ощутительно и незримо Онъ побждаетъ все и въ Его сил — Все. Онъ слушаетъ Инквизитора к весь Инквизиторъ — въ Его десниц, чувствующій эту силу и озлобленный ею, и вотъ Онъ цлуетъ его и исчезаетъ.
Вся земля свята и дышетъ Имъ и ждетъ только отклонившагося человка.— ‘Взгляните’, говоритъ Зосим странникъ, ‘на кротость вола, на ласковость и доброту животныхъ, на прелесть и святость жизни травъ и деревьевъ’. Это напоминаетъ указаніе Рескина на молчаливую кротость горъ и холмовъ, терпніе и выносливость деревьевъ и на безмолвныя добродтели кристалловъ и горныхъ породъ. Пусть только человкъ приметъ единственную мудрость, уже осуществленную въ стихійной жизни природы,— вдь и Христосъ задолго до Рескина и Достоевскаго указывалъ на лилій и птицъ небесныхъ.— Брось сложное, грубое, злое и тюремное человческое и прими единое на потребу… ‘Почто печешься о земномъ?… Ищите прежде царствія Божія’… Примите жизнь въ идеал верховномъ — и силы ваши удесятерятся, и милліоны погибающихъ теперь сознаній вольютъ свои силы въ потокъ энергіи человческой, устрояющей жизнь. Это бездушное и безсмысленное теперь движеніе, осложняющее тупо жизнь и загоняющее ее въ тупикъ, было бы проникнуто высшей цлью и высшей радостью чистыхъ жизненныхъ осуществленій. Мы дышали бы воздухомъ, насыщеннымъ восторгомъ, силой, страстью душевной, мы не теряли бы драгоцнной минуты, впивая ее какъ нектаръ божественный, мы общались бы съ душами вокругъ тонко, любовно и нжно, мы обратили бы жизнь въ симфонію глубокую и торжественную и благоговйную. Вспомните въ ‘Сн смшного человка’ такую утопію и въ ‘Подростк’, въ разсказ Версилова. Каждую секунду можетъ близъ насъ осуществиться вся полнота и вся сила такой утопіи: когда гуляка и Донъ — Жуанъ превращается въ смиреннаго Зосиму и весь міръ, все живое обнимаетъ своимъ просвтленнымъ христіанскимъ сознаніемъ, на клочк земли — царствіе Христово является уже осуществленнымъ. И съ каждой нжной блой, восторженной душой оно приходитъ въ міръ. И когда среди людей — въ ихъ аду — вспыхиваетъ въ озлобленномъ сердц искра тоски и боли, то съ каждой такой искрой загорается моментъ осуществленія Христова, какъ* это бываетъ милліоны разъ въ горькихъ будняхъ людей.
Всю горящую такимъ огнемъ, сплошнымъ, единымъ въ жизни, представлялъ себ ее Достоевскій. Міръ его сознанія былъ залитъ фантастическимъ блескомъ идей Христа, художникъ жилъ этой мечтой, въ этомъ священномъ безуміи, онъ представлялъ себ то, что непостижимо сознанію обычному, не озаренному этимъ безуміемъ, не ужаленному тоской и болью по великимъ чудеснымъ осуществленіямъ. Онъ видлъ землю и жизнь на ней всю — въ сил и восторг Галилейскаго проповдника. ‘Кто захочетъ взять у тебя послднюю рубашку, отдай ему и верхнюю одежду’. ‘Любите враговъ, благословляйте ненавидящихъ васъ’… Этотъ Разумъ, отвергающій человческій разумъ,— былъ близокъ и понятенъ художнику:— онъ принимаетъ высшую безумную логику этого Проповдника:— мн будетъ и неудобно и холодно и стыдно безъ одежды, ноты возьми, возьми мои одежды, пусть Мн, а не теб будетъ холодно и грязно безъ нихъ, ибо восторгомъ и чмъ-то высшимъ весь озаряемый, я протягиваю теб руки съ моей одеждой. Я отдамъ все свое, я буду служить теб, и если ты весь въ язвахъ проказы и въ гно и въ мук, я обниму тебя, я согрю твое тло своимъ тломъ, я буду цловать твой ротъ и пить дыханіе твое… Ибо душа владетъ міромъ, и эту истину открылъ пришедшій на землю Свтъ. ‘Любите враговъ… Не говорю теб прощать до семи, но до семижды семидесяти разъ’… Идите въ міръ съ встью мира, съ вткой оливы, съ лучемъ свта въ душ и въ глазахъ. ‘Господь на. Мн, онъ помазалъ Меня благовстить нищимъ, исцлять сокрушенныхъ сердцемъ, проповдовать освобожденіе, отпустить измученныхъ на свободу’…
Христосъ сходилъ на нашу землю. Онъ воплощался въ человк. Онъ не угрожаетъ ни потопомъ, ни моровой язвой, ни громомъ. Онъ обращается къ человку: Примешь ли истину?.. Онъ ветъ въ душу ароматомъ сладостнымъ и открываетъ дали жизни, говоря: ‘Иго Мое — благо и бремя Мое — легко’… Онъ открывается душ, одаренной жаждой своего высшаго расцвта: ‘Я есмь истинная виноградная лоза и Отецъ Мой — Виноградарь, кто жаждетъ — приди ко Мн и пей’…

3.
МИСТИКА МІРА.

Трудно жить среди трезвыхъ сознаній. Тревожно ищетъ художникъ въ глазахъ людей отблеска ‘полнаго’ вдохновеннаго сознанія, свтлой глубины, радующей, какъ синее небо, волнующей. Встрчая же дловую сушь въ глазахъ, тоскуетъ и задыхается. И, спасаясь, въ противовсъ сухой скудости сознаній взрослыхъ людей, обращается къ притягивающему его сознаніе свжему и легкому — сознанію дтей. Почти вс лирики и мистики, начиная отъ ‘галилейскаго Орфея’, заключали союзъ съ дтьми противъ мертвой глухоты и слпоты взрослыхъ. Органъ воспріятія дтской души — тонокъ, нжно впечатлителенъ и зыбокъ, ребячье сознаніе волнуется отъ тихаго прикосновенія.
Бродя по таинственному міру дтской-стопой, еще недавно вышедшія изъ великаго мрака, изъ тайнаго Ничто, содержащаго въ себ потенціальность милліоновъ жизней, дти всецло открыты всему въ мір, и сознаніе ихъ непрерывно звучитъ отъ его прикосновеній. Они повсюду задваютъ въ воздух струны мистическихъ откровеній, колеблющія ихъ души вщаніемъ тайнаго, повсюду касаются безчисленныхъ нитей, соединяющихъ міры иные съ нашимъ. Дти ‘видятъ и слышатъ’, ихъ внимательность не притуплена, но свжа и остра. Они широко открываютъ глаза на небо, на свтъ, на звзды, и тутъ же открывается невдомому, что-то говорящему, ихъ душа, давая вписывать на себ письмена тихой правды, непроизвольно принимаемыхъ откровеній. ‘Если не будете какъ дти, не войдете въ Царствіе небесное’. Если не сохраните этотъ даръ тайно — постиженія, это вниманіе души къ музык міра, эту легкую воспріимчивость ея къ вяніямъ Бога, къ шелесту ризъ Его,— будете слпыми, глухими, мертвыми, потерявшими жизнь.
Въ міровой литератур — первый указавшій на мудрость дтей — былъ свтлый пророкъ Галилеи. По стопамъ Его идутъ художники и мистики. Они утверждаютъ живую мудрость дтей.— Дти знаютъ, они — во всемъ, они своей зыбкой, трепещущей, жадной и еще свободной душой — въ тайномъ теченіи вселенскихъ водъ, въ разлив ихъ, и слышатъ вс всплески, гулы, голоса и откровенія.— ‘Дти, пока дти, до семи лтъ, напримръ, пишетъ Достоевскій, страшно отстоятъ отъ людей: совсмъ будто другое существо и другой породы’.
Чтобы открыть мистику міра — нужно вернуться къ дтству, войти въ сумракъ изумительныхъ ощущеній, въ которыхъ что-то впитывала пробужденная душа. Такъ Зосима, оторвавшись отъ мертвой полосы жизни и придя къ Христу, возвращается къ дтскимъ состояніямъ души и возрождаетъ ея наитія, ея изумленія, ея содроганія въ сумрак. Онъ вспоминаетъ минуты свои во время служенія въ церкви, наплывъ какихъ-то силъ, уносящихъ грезящую душу, погружающихъ въ богооткровенный сонъ и такъ согласныхъ съ дымомъ ладана, блескомъ ризъ, и косыми лучами солнца въ узкомъ окн высокаго купола. Какъ будто сейчасъ разорвались какіе то покровы — и вотъ Сущее міра глядитъ въ глаза пораженному ребенку, который смутно зналъ въ душ свой, что это есть и будетъ.
Совершенно такія же созерцанія и у. тхъ, кто, выросши, не оторвался отъ тайны, но вдохновленъ ею. Алеша, Зосима, князь Мышкинъ, Марія Лебядкина, Макаръ Ивановичъ — они живутъ своей совершенно дтской душой и именно дтскостью своей души касаются невдомаго. Откровенія имъ звучатъ въ природ, въ солнечномъ дн, въ животныхъ и травахъ. Звонъ христіанскаго колокола звучитъ имъ изъ ндръ двственной жизни-природы, ибо она изначала — христіанка. И солнечный денъ весь проникнутъ благостью и тишиной Христа и сіяетъ радостью о Христ. ‘Каждый листикъ устремляется къ Слову’… Во всемъ разлито вдохновеніе божественной силы. Потому-то, когда, потонувшаго въ человческомъ [пробуждаетъ мысль о гибели, о разставаніи съ міромъ, онъ въ эти минуты тоски душевной вдругъ чувствуетъ невыразимую прелесть міра, которой раньше, не зналъ. Тогда-то просыпается боль о мір и жизни въ ихъ глубин и тайной сил. ‘Что если бы не умирать!.. Воротить жизнь!.. Какая безконечность! Я бы тогда каждую минуту въ цлый вкъ обратилъ бы, ничего бы не потерялъ’… дабы жить ‘въ полнот каждой минуты своей жизни’… Душа тоскуетъ не о пустыхъ переживаніяхъ дней, но о красот таинственной и чудной ихъ содержанія, потому что коснулось души это разлитое въ мір вдохновеніе, и она затрепетала отъ тоски и жажды и высшаго призыва…
Восторженное состояніе души передъ припадкомъ эпилепсіи у князя Мышкина даритъ ему высшій экстазъ постиженія міра въ его цломъ,— во власти надъ нимъ не здшней мудрости. Его постигаетъ страстное чувство міра, онъ ощущаетъ невыразимо его красоту, согласіе, всего въ немъ — съ силой непостижимой. И вотъ напрягающейся и смятенной души его касается верховная истина о мір, душа выростаетъ и впитываетъ ее, принимаетъ въ себя… ‘Все разршилось въ какое-то высшее спокойствіе, полное ясной радости, разума и окончательной причины. Неслыханное и негаданное дотол чувство полноты, мры и встревоженнаго молитвеннаго слитія съ самымъ высшимъ синтезомъ жизни’…
Съ открытыми глазами и слухомъ на тайное бредетъ по дорог жизни странникъ Макаръ Ивановичъ. ‘Хорошо на свт, милый’, говоритъ онъ ‘подростку’, ‘а что тайна, то оно тмъ и лучше, страшно оно сердцу и дивно, и страхъ сей къ веселію сердца’…. Среди земного, обычнаго — зіяетъ провалъ въ какую-то страшную глубину, и изъ-за завсы обычности, въ. полной тишин и безмолвіи слышенъ нкій голосъ тайный и призывы куда-то.
Вн мистическаго исповданія Христа, просто — въ открытыхъ пустыняхъ природы: горъ и полей, въ знойные полдни бываютъ такіе часы великаго безмолвія, которое угнетаетъ и томитъ страхомъ человка. Древніе греки нашли для этого чувства молчанія природы, въ которомъ разливается жутко-ощутительное вліяніе невдомой силы, названіе Паническаго ужаса, ибо скопляющееся жуткое чувство невдомаго разршается взрывомъ неодолимаго страха, когда изъ глубины безмолвія вдругъ раздается Голосъ, призывъ нездшняго, когда смертнымъ глазамъ является — богъ. Мистическое міроощущеніе старо, какъ самъ міръ, обусловленный въ бытіи своемъ тайнымъ началомъ, и сердце дикаря такъ же содрогалось постиженіемъ невдомаго, принимая познаніе не отъ разума и не отъ культуры, но отъ касанія темной души къ этому невдомому, подобно дтямъ и экстатикамъ.
Князь Мышкинъ вспоминаетъ свое ощущеніе въ торахъ, въ солнечный день:, ‘небо голубое, тишина страшная, вотъ тутъ-то все бывало и зоветъ куда-то… зайти за линію, гд небо съ землею встрчается’…
Реальность таинственна, реальность непостижима, и всюду, всюду — радіусы къ вдохновенно-божескому центру, и нтъ обыденнаго, въ чемъ не зіяла бы пропасть въ непостижимое. Художники, рисующіе, такъ-сказать, только верхній пластъ реальнаго,— вншне-реальное,— лгутъ въ силу своей слпоты. Истинный художникъ, отражая реальное, отражаетъ мистику міра. По поводу этихъ-то лгущихъ на міръ реалистовъ писалъ Достоевскій: — ‘Ахъ, другъ мой, совершенно другія я имю понятія о дйствительности и реальности, чмъ наши реалисты и критики. Мой идеализмъ реальне ихняго. Ихъ реализмъ сотней доли реальныхъ случившихся фактовъ не объяснить. А мы нашимъ идеализмомъ пророчимъ факты’. (Письмо къ А. Н. Майкову).

4.
О СЧАСТЬ И ЗЕМНОМЪ РА.

‘Благая всть’ — есть всть о радости, ее излучаютъ изъ глазъ вс святые, вс тихіе отшельники, вс принявшіе въ душу Христа. Душа ихъ улыбается міру, и нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что воля ихъ, столь всецло утвержденная на Христовомъ спокойствіи, не возбуждала злобы и страха зврей, доврчиво подходившихъ къ порогу ихъ жилищъ и къ рук ихъ.
Радость о жизни — наполняетъ лишь высшія сознанія, не каждый владетъ ею, не въ каждомъ душа улыбается просвтленно. Но т, кто бдны ею и живутъ въ мір глухо и скудно, услышавъ первые звуки вдохновенной музыки, чувствуютъ томительное и бурное окрыленіе души и непонятныя невдомыя желанія волнуютъ ихъ. Такъ, когда Іисусъ бродилъ по Галиле и взывалъ къ душамъ, суровые рыбаки и бдные мытари прислушивались къ Его голосу и чувствовали этотъ сладостный призывъ, влеченіе къ тому высшему, что, какъ оказывается, живетъ и въ человческой жизни. И бросили сти и пошли за Нимъ.
Святого Бернарда въ тихихъ сумеркахъ постигло видніе Младенца и Матери, ослпившее его душу. Святой Францискъ подымаетъ къ небу свое лицо, и міръ, принятый имъ во Христ, звучитъ въ его душ хвалой, цвтами псенъ. Тихіе подвижники русскихъ лсовъ и полей — Нилъ Сорскій, Сергй Радонежскій, Тихонъ Задонскій — были такими же мистиками-пантеистами и для нихъ ‘каждый листокъ устремлялся къ Слову’… Зосима говоритъ Хохлаковой:— ‘Для счастія созданы люди, и кто вполн счастливъ, тотъ прямо удостоенъ сказать себ: я выполнилъ завтъ Божій на сей земл. Вс праведные, вс святые, вс мученики были счастливы’…
Вс радости земныя освящены, только будьте чутки и не оскверняйте жизнь. Достоевскій въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’ благословилъ и молодое счастье любви, поцлуй двичьихъ и юношескихъ губъ, жизнь молодую и чистую вдвоемъ, любовь и жажду жить вдвоемъ. Весь діалогъ Алеши и Лизы Хохлаковой въ роман исполненъ трепета молодыхъ душъ и молодыхъ тлъ, слышится голосъ юнаго счастія, страстное и нжное пніе свжихъ просыпающихся чувствъ.— ‘Я на-дняхъ выйду изъ монастыря’, говоритъ Алеша, ‘выйдя въ свтъ надо жениться, это-то я знаю… Кого жъ я лучше васъ возьму?’… {Этотъ мотивъ, но съ густой сенсуалистической окраской, использованъ Реми де-Гурмономъ въ его роман ‘Ночь въ Люксембург’.}.
Художникомъ указано, что земля лежитъ не вн путей Христовыхъ, путей спасенія, наоборотъ, черезъ нее лежитъ, этотъ путь, и все содержаніе жизни на земл, принятое ‘въ Діавол’, во зл, можетъ быть принято и во Христ. Земля — одна изъ церквей Бога, святое мсто, дышащее, какъ и весь міръ, благоговніемъ къ творческой сил,— ‘Христосъ приходилъ’, говоритъ Паисій, ‘установить церковь на земл. Въ царство неба приходятъ не иначе, какъ черезъ эту Его церковь, которая основана и установлена на земл’. Отсюда мы идемъ въ вчность’.
Церковникъ Паисій не во всемъ согласенъ съ Зосимой, по которому земля есть церковь съ самаго перваго момента ея бытія, а не по установленію Христа. Славословіе міра каждаго вдохновеннаго художника есть признаніе скрытыхъ божественныхъ силъ въ міровомъ творчеств. Хвала міру христіанина св. Франциска по существу едина со свидтельствомъ вдохновеннымъ о мір язычника Вергилія или Платона. Съ перваго момента жизни передъ всмъ живущимъ открыто въ большей или меньшей полнот сознанія — все богатство міра и дали высшихъ въ немъ таинственныхъ осуществленій.— ‘Жизнь есть Рай и вс мы — въ Раю, да не хотимъ знать того, а если бы захотли, завтра же и сталъ бы на всемъ свт рай’.
Стоя передъ самой истиной, но не принимая ея, Кирилловъ открылъ въ мучительныхъ исканіяхъ своихъ ту же истину: человкъ только не знаетъ, что онъ хорошъ, а узнаетъ — и будетъ во истину хорошъ.
Это одна изъ завтныхъ мыслей Достоевскаго: человкъ въ глубин своей — не то, что онъ есть во вн — своей жизни, въ сумятиц ея кошмарной,— это властитель въ одеждахъ нищаго, жрецъ Господа, ослпшій временно, свтильникъ, занавшенный тканью. Откиньте покрывало — и вотъ свтъ. Судьба на земл людей — совсмъ не та, которую знаютъ они, она — странна, таинственна, ибо людей ждетъ и подстерегаетъ — чудо: новая дйствительность и новая жизнь.- Въ сущности человка — есть потенція перерожденія въ новое высшее существо. Однажды, глядя на участниковъ бала, Достоевскій думалъ: — ‘Что если бы каждый изъ нихъ узналъ весь секретъ?.. Что въ нихъ есть все: прямодушіе, искренность, веселье, умъ, что они умне Вольтера, чувствительне Руссо, а он — прекрасне и обольстительне Джульетты и Беатриче… Знаете ли вы, что каждый изъ васъ, если бы только захотлъ, то сейчасъ бы могъ всхъ осчастливить въ этой зал и всхъ увлечь за собой? И эта мощь есть въ каждомъ изъ васъ, но до того глубоко запрятанная, что давно ужъ кажется невроятной’ (Дневн. Пис.).
Если Ницше могъ найти свою идею сверхчеловка у Достоевскаго, то Метрлинкъ у этого же художника могъ открыть ранне формулированную идею его о духовныхъ потенціяхъ человка.
Наконецъ, въ сн Алеши авторъ снова подтверждаетъ устами старца святого истину о радости вчной въ мір,— на пир Зосима говоритъ Алеши: ..’Веселимся, пьемъ вино новое, вино радости вчной, великой‘…
Быть можетъ все содержаніе истины Христа, столь согласной съ истинами всхъ вдохновенныхъ людей, заключается въ Всти Его о мір-радости, о мір въ солнц, о красот… Видимый міръ есть свидтельство о вдохновеніи Бога и тмъ самымъ онъ есть великая всть о красот.— ‘Знаете ли, я не понимаю, говоритъ князь Мышкинъ передъ минутой болзненнаго экстаза, въ предчувствіи его,— я не понимаю, какъ можно-проходить мимо дерева и не быть счастливымъ, что видишь его!’…
Вся истина дана въ мір и съ міромъ. Все дано, чтобы превратить землю въ рай.— ‘И одного дня довольно человку, говоритъ умирающій отрокъ — братъ Зосимы,— чтобы все счастіе узнать’…

5.
НАРОДЪ И ХРИСТОСЪ.

Совершенно яснымъ представляется тотъ жизненный процессъ, который привелъ Достоевскаго къ признанію одной изъ властныхъ и категорическихъ для него идей: о мессіанскомъ призваніи русскаго народа. Необходимо представить то душевное состояніе, его, которое должно было охватить его съ возвратомъ изъ ссылки и каторги въ Петербургъ.— Весь самоутвержденный на новомъ жизненномъ содержаніи, насыщенный имъ, движимый въ творческихъ работахъ настойчивой идеей выявленія въ жизни Христа, привыкшій къ одинокому самоуглубленію и къ общенію съ простой душой простолюдина, непосредственно обращенной къ жизни,— Достоевскій снова вздохнулъ въ себя жидкій, болзненно — раздражающій, тревожный воздухъ интеллигентской жизни. Ему, на долго вышедшему изъ этого мірка и снова вошедшему въ него, не могли не броситься въ гла. за вс характерныя особенности атмосферы этой жизни. Онъ долженъ былъ ясно почувствовать въ этой жизненной атмосфер, гд тревожно ищутъ — чмъ жить, гд утвержденіе жизненно лихорадочно и съ тоской черпается изъ книгъ, изъ новыхъ идейныхъ теченій, изъ послднихъ словъ то же ищущихъ и то же неутвержденныхъ,— онъ долженъ былъ почувствовать тягостное отсутствіе того безсознательнаго, крпкаго, здороваго утвержденія, которое живетъ въ сред народной, отсутствіе того густого всхъ облекающаго воздуха, которымъ дышетъ массовая народная душа, не думая объ этомъ утвержденіи и не ища его, ибо оно здсь, съ ней.
Построенной на иныхъ основахъ, оторвавшейся отъ интеллигентства душ Достоевскаго — здсь, среди этихъ метаній, поисковъ, словъ, споровъ, убжденій логическихъ, а не душевныхъ,— нечмъ было дышать. Онъ физически чувствовалъ здсь отсутствіе воздуха для жизни. Онъ не могъ уже, врить, искать ‘на сегодня’, душа его была уже утверждена, да и отъ юности она смутно, въ самомъ себ, рыла ходы подземные единственнаго пути къ истин. Достоевскій слишкомъ психологъ и слишкомъ жилъ въ самомъ себ истиной своей внутренней, чтобы не замтить это поражающее различіе между задыхающейся, тревожной, неврящей и страстно ищущей вры интеллигентской массой и спокойно дышащей жизненнымъ воздухомъ, свжо, непосредственно врующей массой народной. За всми идеями, за всей горячкой ума и души въ город — ему била въ глаза сухая, мертвая буква, не имющая никакой связи съ жизнью. За грубымъ матеріальнымъ содержаніемъ мужицкой жизни чувствовалось свжее и мощное дыханіе изъ лсовъ и степей ‘христіанской природы’, дыханіе религіозное, освящающее мистическимъ исповданіемъ Христа, каждую елочку и холмъ сверной русской природы, какъ на картинкахъ М. Нестерова.— Тамъ (у народа), есть воздухъ, здсь (въ город) нтъ воздуха, такъ можно формулировать идею различія, овладвшую Достоевскимъ. Тамъ — есть чмъ дышать и тамъ дышатъ, а здсь — нечмъ дышать и здсь только ищутъ воздуха и задыхаются.
Прямымъ послдствіемъ ощущенія психологическаго были выводы разума.— ‘Я знаю народъ, жилъ съ нимъ, спалъ съ нимъ, пишетъ Достоевскій, самъ къ ‘злодямъ причтенъ былъ’, я его знаю: отъ него я вновь принялъ въ мою душу Христа, котораго узналъ въ родительскомъ дом ребенкомъ и котораго утратилъ, когда преобразился въ европейскаго либерала’.
Почему же тамъ — на земл, среди избъ, лсовъ и вспаханныхъ полей, темная крестьянская масса дышетъ густымъ свжимъ, жизненно спокойнымъ воздухомъ, подымающимся съ земли, съ полей, съ лсовъ, что-то самое насущное для жизни знаетъ, въ то время какъ среди массъ интеллигентскихъ дышатъ жалкими струйками воздуха, задыхаются и, живя, ищутъ, на чемъ стоять въ жизни? Не ясно ли, что у послднихъ въ самомъ основномъ нтъ чего-то, безъ чего нельзя жить, нельзя и не на чемъ стоять въ жизни? Эта идея со страшной и ршающей силой преслдовала и Льва, Николаевича Толстого и Достоевскаго и опредлила направленіе ихъ идей.
Достоевскій для себя точно разршилъ этотъ вопросъ и на одномъ сошелся съ Толстымъ: — въ город потеряно религіозное сознаніе, которое есть жизненное утвержденіе. То, что народъ такъ свжо дышетъ и такъ прямо и спокойно стоитъ въ жизни — не можетъ быть объяснено никакими вншними условіями, которыя, наоборотъ, давятъ крестьянина мертвымъ бременемъ и должны были бы обратить его въ жизнь только къ вншнему. Объясняется это исключительно условіями внутренними: тайной жизнью народной души, направленіемъ этой жизни къ Христу. Въ смутномъ зеркал народной души таинственно сохранился чистый обликъ Христа. Народная душа — тайныя ея представленія религіозныя — это хранилище Его облика, котораго нигд больше не найдешь, какъ думалъ въ послдніе годы Достоевскій.
Вся масса народная живетъ въ атмосфер религіозной, она владетъ ‘ключами тайнъ’, только у нея можно постичь и узнать. Народъ — это ‘тло Божіе’, говоритъ писатель,— идея Бога облекается реальностью въ жизни народа, и только здсь, въ этой жизни, можно найти источники утвержденія и религіознаго сознанія.— ‘Знаете, что въ народ есть праведники, есть положительные характеры невообразимой силы и красоты’… И Достоевскій упоминаетъ Тихона Задонскаго, котораго онъ ‘принялъ въ свое сердц съ восторгомъ и съ котораго писалъ Зосиму.
Здсь — начало идеи о мессіанской цли народа: въ немъ есть ‘неустанная жажда великаго всеобщаго, всебратскаго единенія во имя Христово’. Цль и исходъ чаяній души народно — вселенская церковь, осуществленная на земл. Если Христосъ приходилъ установить церковь на земл, дабы черезъ нее проходили въ жизнь вчную, то здсь — въ массахъ русскаго народа-богоносца установлена она. Безсознательный инстинктъ этой церкви живетъ въ душ народа, добавляетъ писатель, ‘тутъ есть нчто всеобщее и окончательное’. Народъ придетъ — чтобы ‘сказать послднее слово міру’.
Идея обратилась въ врованіе, зажглась дйственной жизненной силой, ее стало необходимо проповдовать, разносить по міру.— ‘За народъ стою прежде всего, въ его душу, въ его великія силы, какъ въ святыню врую… И жажду, лишь одного: да узрятъ ихъ вс’…
Приписываніе всемірной грандіозной цли родному народу не могло казаться художнику ни неожиданнымъ, ни поразительнымъ, Для него въ прямомъ соотношеніи были — изумительныя духовныя свойства народа и его великія, предуказанныя этими свойствами, окончательныя въ мір цли. ‘Народъ — какъ тло Божіе’, народъ — какъ хранилище облика Христова и истинной религіозности, народъ — какъ церковь Христа — вс эти утвержденія приводятъ къ религіозному смыслу самого понятія — народъ. И этотъ послдній выводъ находится въ полномъ согласіи со всми проблесками истины въ художественныхъ и психологическихъ исканіяхъ Достоевскаго. Въ самомъ дл, вернемся къ коренному его несходству въ опредленіи религіозности съ К. Леонтьевымъ: наперекоръ послднему, Достоевскій утверждаетъ, что вра есть индивидуальное душевное постиженіе, свободное принятіе своей же истины, которая обязательна въ силу того, что она непроизвольно выявлена внутренней сущностью человка. Человкъ — носитель Бога, душа человческая — храмъ Бога. Не въ догматахъ и установленіяхъ заключены истины вры, ибо проявиться она можетъ лишь въ живомъ непосредственномъ движеніи вдохновенно-религіозной жизни. Отсюда понятіе — народъ-церковь. Отсюда грандіозная картина земного будущаго, въ которомъ жизнь построена какъ храмъ, храмъ изъ людскихъ сознаній, вознесенныхъ на высоту. Недаромъ Тотъ, Кого исповдуютъ какъ истину, явился міру на высокомъ и окрававленномъ Его кровью крест. Онъ обнаружилъ людямъ кроющуюся въ нихъ силу, выявляющую высшее жизненное сознаніе. Эта сила — страданіе. Русскій народъ отмченъ изъ всхъ единственно ему свойственной особенностью придавать глубокій смыслъ страданію и видть въ немъ какую-то таинственную цль…. ‘Цлебная сила страданія бьетъ ключемъ изъ самаго сердца народнаго и есть самая главная, самая коренная потребность русскаго народа’. Это свойство — есть символъ Христова сознанія, и въ этомъ одинъ изъ основныхъ аргументовъ (аргументовъ отъ художественной и религіозной интуиціи) Достоевскаго.
Какъ мистикъ темнаго средневковья Буніанъ, Достоевскій въ вкъ желзныхъ дорогъ и промышленной горячки — мыслилъ царство небеснаго воинства на земл, путь чистаго Христа по ней, преображеніе въ блеск религіознаго познанія и новые сіяющіе пути жизни людей. Какъ и вс мистики онъ явственно видлъ раствореніе маленькаго, грохочащаго и пылящаго человческаго ада въ безмрныхъ просторахъ свта и непроизвольный перестрой евклидовскаго человческаго сознанія въ истинное и вчное. Какъ и вс мистики, онъ зналъ, что (говоря его словами) — ‘разумъ и наука въ жизни народовъ теперь и отъ начала вковъ исполняютъ роль служебную, второстепенную. Народы слагаются и движутся силой иной, повлевающей и господствующей, происхожденіе которой необъяснимо. Это есть сила неутомимаго желанія дойти до конца и въ то же время конецъ отрицающая’.
На этой таинственной сил, повелвающей и господствующей, должна быть построена — уже сознательно, волей и разумомъ людей,— великая сіяющая Церковь всемірной всечеловческой жизни. Церковь будетъ жизнь и жизнь будетъ церковь. Уже въ статейк Ивана Карамазова авторъ заставляетъ его иронически бросить мысль, что, исходя изъ основоначалъ Евангельскихъ, ‘всякое земное государство должно бы впослдствіи обратиться въ церковь и уже отклонить всякія несходныя съ нею цли’. Но эта вложенная въ уста отрицателя мысль становится завтнйшей мечтой художника. Онъ возвщаетъ теперь осуществленіе въ человческой жизни Христа, сіяющаго въ глуби души народной, спасеніе и правду въ этомъ народа русскаго, ‘а въ будущихъ вкахъ и всего человчества’. Въ этомъ путь жизненный русскаго народа и непроизвольно самой жизнью осуществляемая миссія его. ‘Сущность русскаго призванія, формулируетъ эту мысль Достоевскій, состоитъ въ разоблаченіи передъ міромъ русскаго Христа, міру невдомаго ‘… (письмо къ H. Н. Страхову). Нашъ народъ, идя по земл своимъ тайнымъ божественнымъ путемъ Христа, устремитъ и все человчество за собой’…
Утверждая свою мечту владычества во Христ высшаго сознанія надъ жизнью, Достоевскій несознаваемо влилъ въ нее каплю противорчащаго ей и разрушающаго ее націоналистическаго яда.— Если только въ одномъ народ есть подлинное богосознаніе, если оно всецло опредляется не общими свойствами человческой души, а особенностями души и жизни національными (‘у кого нтъ народа у того нтъ и Бога’, говоритъ Достоевскій), то гд же послдній мостъ для всечеловческаго религіознаго единенія и какъ русскій богоносецъ можетъ сять смена истины и какъ иноплеменный можетъ принять ее въ душу свою, если ихъ души именно въ глубинахъ своихъ такъ взаимно несхожи?.. Не утверждается ли и здсь разноязычіе Вавилонскаго строительства?..
Ограниченность художественнаго опыта повліяла на это частичное искаженіе могушественной постройки Достоевскаго. Убждая такъ страстно въ наличности силъ религіозно-творческихъ русскаго народа — ‘знайте, что въ народ есть праведники, есть характеры невообразимой силы и красоты’,— онъ упускаетъ изъ виду, что Тихону Задонскому и Нилу Сорскому могутъ быть противоставлены ‘въ сил и красот’ — Святой Бернардъ, Францискъ Ассизскій, святая Тереза и многіе богоносцы иныхъ народовъ, такъ же свтящіеся свтомъ и красотой Христа, вліяніе котораго — всемірно и всечеловнно. Забываетъ Достоевскій и собственную истину о томъ, что въ жизни часто (въ ея величайшіе моменты) люди какъ-бы преображаются въ чистое сознаніе, въ чистую сущность Христа, и тогда вс они — какъ бы освобожденные отъ частныхъ признаковъ земного существованія въ племени и народности,— какъ огни единаго пламени. Почувствовавъ, какъ художникъ, силу, свжесть и красоту народнаго религіознаго сознанія, Достоевскій въ творчеств своемъ, какъ художникъ же,— исправилъ погршность націоналистическаго утвержденія, раскрывая съ убдительностью уже полной, уже окончательной, всецлой и неоспоримой — единый ликъ вселенскаго духовно-человческаго ‘Я’. Потому-то онъ, великій и праведный въ своихъ творческихъ раскрытіяхъ, не гршенъ въ сяніи вражды и розни между племенами, ибо въ душ его сіяла ‘послдняя и окончательная цль’ жизненнаго движенія на земл.
Абрамович Николай Яковлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихийность в молодой поэзии, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1906
  2. ‘Жизнь человека’ у Л. Андреева и Бориса Зайцева, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1909
  3. Н. Я. Абрамович. Женщина и мир мужской культуры, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1913
  4. В. В. Розанов, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1916
  5. Лирика З. Н. Гиппиус, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1904
  6. ‘Подстриженные сады’ молодой поэзии и беллетристики З. Гиппиус, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1909
  7. Герминия цур Мюлен: краткая справка, Цур-Мюлен Герминия, Год: 1975
  8. Фининберг Эзра, Гурштейн Арон Шефтелевич, Год: 1939
Электронная библиотека