Христолюбие и война, Сетницкий Николай Александрович, Год: 1933 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. СЕТНИЦКИЙ

Христолюбие и война

Н.Ф.Федоров: pro et contra: В 2 кн. Книга вторая

СПб.: РХГА, 2008.

Христолюбивое воинство!

‘Да есть ли у нас христолюбивое воинство?’

Что такое христолюбивое воинство?

Эти вопросы тридцать три года тому назад поставил Владимир Соловьев¹.

Ответил ли он на них?

Ответила ли на них жизнь?

Соловьев не ответил.

Пожалуй, хуже — ответил отрицательно.

В последний момент истории не оказывается христолюбивого воинства на земле.

Увидев на небе знаменье — жену, облеченную в солнце²,— остатки христиан уходят за нею в пустыню, уходят без борьбы³. Только исповеданье веры, но не отстаиванье ее. Только изоляция — самоотсеченье от мира, бросаемого на произвол судьбы…

* * *

Что же есть?

Воинство без христолюбия и христолюбие без воинства.

Может быть, так и должно быть?

Может быть, это только недоразумение — такое словосочетание: ‘христолюбивое воинство’. Пожалуй, даже и нелепо? И противно заветам Христа? ‘Вложи свой меч в ножны’. ‘Поднявший меч, погибнет от меча’…⁴

Но тоже сказано и завещано: ‘тогда имеющий одежду продай… и меч купи’ ⁵.

Но что же значат тысячелетние молитвы за христолюбивое воинство?

А св. Сергий? и Дмитрий Донской? Пересвет и Ослябя — бойцы в клобуках?

Или даже случай, рассказанный В. Соловьевым из эпохи войны 1877—78 года?⁶

Война — борьба — победа и христолюбие!..

Нам через тридцать три года после постановки этого вопроса кажется диким и странным самое словосочетание: ‘христолюбивое воинство’.

Конечно, правильнее остаться при христолюбии без воинства, и современная церковная, культовая практика, смятенная путаницей и смутой, отказывается от этого тысячелетнего словосочетания. Действительно, соблазн большой. Люди, взявшие на себя восстановление и осуществление дела Христова, осуществляют его средствами и способами такими, которым радуется Велиар. Велиарово воинство!..

С той и с другой стороны — осуществители гибели!.. И в современных бойнях, международных и гражданских, в бывших уже, а еще больше — в грядущих, поистине:

Вот бледный конь и всадник

На нем,

Которому названье смерть,

И ад за ним тел следом,

И дана ему

Власть над четвертой частию земли —

Губить мечем и голодом

И мором и земными

Зверьми…⁷

Да, будущая война, это поистине победа последнего врага — смерти.

Она — единственный победитель!

А христолюбия тут не отыщешь никоим образом.

* * *

А все-таки… Как же с христолюбивым воинством? Неужели так-таки только ‘историческое наслоение’ на подлинное вероученье? Идеологическое оправдание нехристианских и весьма нехристолюбивых дел?

Какой же смысл тогда имеют все эти разговоры о борьбе и победе?

Отсюда обычное представление о христолюбии без борьбы. А если уж борьба, то, конечно, борьба за внутреннее, этическое самоусовершенствование. Понятно, что тогда на первый план выдвигаются вопросы воспитания духа и души, преодоление греховности… Да, бесспорно, так бывает всегда, когда мы станем на точки зрения, разделяющие мир, обрекающие его на гибель, если не целиком, то в части.

Если же говорить не о искуплении, покупке немногих, а о спасении всех, то вопрос о христолюбивом воинстве станет последней проблемой, в которой заостряются все споры, связанные с выяснением отношения между церковью и государством. Это вопрос об освящении государственной деятельности в окончательном и самом тяжелом пункте, в использовании ‘меча’ и всего, что связано с его применением.

* * *

Но если так, то такая общая постановка может кое-что осветить. Ведь благословение государства есть условное благословение. Это — благословенье инициативы в опыте. Там, где церковь до срока говорит ‘не вем’, там она благословляет тех, кто решается за свой страх выполнять какое-либо дело, какую-нибудь функцию, относительно которой еще нет полноты откровения.

Война и убийство!.. Так ли это обязательно? Неужели неизбежно сочетание войны и смерти?

А ведь возможны войны, где не будет убийства, ведь пробуют так изобразить войну с применением усыпляющих газов?

Да и с точки зрения христолюбия, ведь сама война не есть обязательно убийство для христолюбца, но обязательно самопожертвование.

Итак, два решительных момента, коими оправдывается условное благословение оружия:

Первый — цель, которою вдохновляется война… и

Второй — обязательство самопожертвования.

Вне этого война ничем не отличается от грабежа, убийства и всех прочих зол и грехов, которые она несет в себе и с собою.

Христолюбие и воинство, христолюбивое воинство поэтому-то существовало и существует там, где была и есть решимость самопожертвования во имя вдохновляющей цели, и притом цели такой, которая может быть, хотя бы условно, благословлена церковью.

Конечно, ‘поднявший меч погибнет от меча’…

— Конечно, стяжанье, кража и грабеж, насилие и убийство непозволительны…

Конечно, зло и даже ограниченье добра, в каком бы ни было плане, не может быть целью, достиженье которой благословляет церковь.

Цель — защита, охрана — такова первая задача.

Но ведь весь вопрос — защита чего?

Ведь и в мировой войне все защищались. Так что даже на проверку нападающих не оказалось.

Защищать государство?

Но ведь государство может быть преступной, звериною организацией…

Охранять общество?.. Но оно точно так же может проникнуться теми же хищными чертами: давить и рвать, делить, повелевать, а в результате — та же зверская харя.

Только две цели могут быть признаны вдохновляющими на самопожертвованье и могут оправдать примененье меча: это — спасенье и обеспеченье жизни и защита христианства.

Но, увы, современность наша в этом отношении весьма безотрадна.

Жизнь в большинстве случаев, плохо ли, хорошо ли, обеспечена.

А христианство?

Кто ответит, где христианство? и что ему угрожает? Особенно извне? Разве кто-нибудь нападает на христианские страны? Да они сами сейчас нападут на кого угодно. Таково современное христианство, особенно там, где оно мыслится связанным с государством.

* * *

Можно ли сколько-нибудь искренно в отношении к современности говорить о христианстве и о христолюбивом воинстве?

Современность, европейская и американская, никакого христолюбия в себе не заключает. Все это — чистые формы мамонизма, подкрашенные для вящего обольщения христианскими лозунгами. Лицемерие!

В этом отношении, пожалуй, много лучше у нас. Как бы жесток ни казался существующий в Союзе Советских Социалистических Республик строй, он искренен и откровенен.

Он давит и пробует давить на церковь, а вернее в большей мере на церковную организацию и клир. Но это и откровенно и понятно, без лицемерия (нас не интересует то, как это изображается эмиграцией для иностранцев).

И вот, многим кажется, что СССР — единственное место, где христианство нуждается в защите.

Поэтому-то борьба с коммунистической партией и приобретает столь легко окраску борьбы за христианство. Понятно, что все интервенции и все контрреволюционные выступления всех генералов так охотно связывали свое дело с крестом и христианством.

Но здесь возникает коренной для нашей современности вопрос: ‘В чем лее, наконец, дело?’

Всегда ли и во все ли эпохи борьба за христианство одинакова? Всегда ли самопожертвование, подвигающее взяться за меч, связано с исстари привычными, устоявшимися, историческими организационными формами войска?

Наша русская современность: что она дает? За что боролись и борются ‘крестоносные’ рати разного рода генералов? За восстановление российского государства! Это прежде всего. Ведь о христианстве думается в последнюю очередь и притеснения церкви для этих борцов служат лишь таким же демагогическим средством, как ‘зверства’ различных ‘чека’ и т. под.

Церковь и христианство никогда не были целью в борьбе против русского коммунизма.

* * *

Пожалуй, гражданская война лучший оселок, на котором можно испробовать христолюбив. Ведь молится же церковь о предотвращении ‘междоусобныя брани’.

Но если в гражданской войне ставилась цель воссоздания государства, да притом государства европейского типа, то ведь с христианской, а тем более православной точки зрения государства этого рода не стоят доброго слова.

Христолюбив боровшегося за такую цель воинства поэтому в лучшем случае было весьма мало им самим осознано.

Чего они хотят? Такой организации и таких отношений государства и церкви, которая была при последних русских царях? Но ведь эта организация позор и мерзость не меньше, чем на Западе?

Реформы?

Тогда какой и в чем?

Но почти бесспорным будет, если мы скажем, что у большинства этих бойцов всегда и был и есть лишь индифферентизм и к церковным делам, и христианству, и к христолюбию.

Христолюбив и борьба за него неотделимы от сознания воодушевляющей воинство цели. И эта цель должна быть выношена в полной мере, и должны быть испытаны все уклонения и соблазны и отвергнуто все, что идет от лукавого.

Не случайно св. Сергия мучили бесы перед его решением дать благословение князю Дмитрию. И понятно, что они являлись ему то в образе татарина, то в образе ляха. Ведь по роду своему он был обиженный и разоренный Москвой боярский сын. А он созидал и создал Москву.

* * *

Итак, каковы результаты?

Можно сказать, что христолюбивого воинства нет. Можно даже добавить, да есть ли ныне задача для христолюбивого воинства?

Ведь, очевидно, сейчас всякая война, где бы и как бы она ни возникала, уже не может содержать в себе ничего воодушевляющего.

Война за рынки, за колонии…

Война за социализм и за коммунизм или против них…

Войны религиозные с Исламом…

Война в защиту миссионеров в Китае…

Ни одна из этих войн не может получить никакого, даже условного благословения церкви, ибо все они вне всякой мысли, не говорим, об обеспечении христианства, было бы хотя бы только простое обеспечение жизни и отстаивание слабых.

Итак, приходиться опять спросить: есть ли теперь задача для христолюбивого воинства? Есть ли то, что требовало бы обязательного самопожертвования?

Есть ли что-либо, что могло бы иметь вдохновляющую цель? Что охраняло бы и обеспечивало жизнь и требовало бы борьбы, организации, войска, борцов, полководцев?

Есть ли то, что церковь должна благословить как христолюбивое воинство, благословить хотя бы условно, пока оно действительно служит настоящей задаче, не уклоняясь и не отвращаясь?

Ведь с момента такого уклонения и извращения цели принявший такое благословенье превращает его в его противоположность! Сам возжигает гнев и навлекает на себя проклятье!

* * *

Все это вопрос о враге?

Есть ли такой враг?

И кто он такой?

Один он иль их много?

Кто первый и кто последний?

Кто явный и кто тайный?

— На этот вопрос ответят войны.

* * *

Что было бы с христианством и с православием, если бы Батый одержал победу на Куликовом поле и если бы северному крылу монгольско-тюрско-арабской облавы на своем фронте удалось сделать то, что на сто лет позже сделало южное крыло, захватив руками османов Царьград?

Православная церковь была бы размолота всецело.

Те зерна, которые она вынашивала, были бы затоптаны копытами коней на юге и на севере, и не до Вены доплеснула бы волна бушующих кочевий. Вряд ли этот альпийский порог задержал бы разливы стихийного нашествия. Париж и Рим увидели бы баскаков.

Враг был! И враг, угрожавший и самому христианству и православию. И не напрасно церковь поминает павших на Куликовом поле, почитая их павшими за веру.

Так, вся наша многостолетняя тяжба с Исламом и продвижение на юг и на восток, бесспорно, и воспринимались и были борьбой за охранение не только государства, но и того, что это государство приняло. Это была борьба религиозная, священная и непрерывная борьба с неверными, грозившими принявшей православие части человечества. Она была охраной не только религии, но и жизни, ибо кочевья и дикое поле непрестанно грозили нам с юго-востока, делая жизнь земледельца совершенно необеспеченной.

* * *

Но вот XIX век!

И вот наша последняя, священная война.

‘La cause du si&egrave,cle tait gagne, la rvolution accomplie!’⁸. Так было бы, когда б Наполеон не повернул обратно из Москвы. Включение России в хозяйственное общение с Европой и эксплуатация ее шли бы стремительно. Возможно, что не Америка, а российские просторы впитывали бы в себя все, что впоследствии тянулось за океан, на дальний Запад. Этот европейский hinterland⁹высасывался бы всецело. А при отступничестве высших европеизированных классов мы не могли бы сохранить православия. Народ ушел бы в раскол и секты, а знать и дворянство — сначала в католицизм, затем в протестантизм, а там и в атеизм.

Непреоборимой хваткою сковал бы европейский капитализм Россию.

* * *

Этот религиозный разброд был приостановлен.

Было сознанье необходимости сохранить особность и обособленность, изолироваться еще до срока.

В Сарове, в затворе, строились дивные планы. И потрясенья отсрочились на столетие, до сроков, переживаемых нами.

Но что же было дальше?

Священный союз и русский бронированный кулак!

Может быть, это была попытка осознать необходимость какой-то единой священной цели?

Если это так, то ее не удалось найти. Создалась обманчивая маскировка — борьба с революцией — союз монархов против народов. И обратный жестокий удар!

— Крым!

Последняя в нашей истории защита родины и в ней подмена защиты христианства.

* * *

Война 1877 года уже далека от этих основ.

Пусть у В. Соловьева генерал в ‘Трех Разговорах’ доказывает, что и в этой войне были моменты, когда сражавшиеся становились ‘христолюбивым воинством’.

Но в существе эта освободительная война уже всецело проникнута дыханьем секуляризации.

Это война за свободу больше, чем какая-либо из наших войн. Основной импульс, основное оправданье войны уже вне сознанья, и не случайно тот же генерал в конце 90-х годов тревожится по поводу угашения духа в армии. Угашенье началось на болгарских и армянских полях, началось завоеванием конституций и парламентов для Болгарии и прочих.

Сколько было случаев для войны при Александре III?

Естественно ли его воздержание от войны?

Вынужденный миротворец, он, если не знал, то чувствовал, что нет того духа, нет той цели, которая вдохновила бы на войну, оправдала бы жертвы и кровь.

* * *

И затем уже ничего священного не было в разграблении в почтенной компании с европейцами пекинских дворцов в 1900 году.

Что же касается русско-японской войны 1904 года, то она охарактеризована словами солдата, который спрашивал своего командира, как это он сражается ‘за веру, царя и отечество’, когда ‘веры нашей никто не трогает, царя не обижает, а отечество — китайское’ (Вересаев)¹⁰.

И вот последняя самоубийственная война.

— 1914 год!

Тупики и безнадежность!

Туман и муть везде и во всем! ‘

И гром и радость, что загремело!

И упоительный восторг — вот, наконец, прыжок…

Пусть в бездну, пусть в пустоту. Но выход, выход…

‘Выход для всех, кто не видел цели,

Выход для всех, кто искал пути’…

* * *

Эта была техническая война!

Война на технике и нервах!

La bataille scientifique!¹¹

Но что же было делать? Как поступать?

Что предстоит еще?

Ведь христолюбивому воинству здесь уже, очевидно, не было места.

Действительно, правы, пожалуй, те иерархи, которые выбросили из церковных песнопений слова о христолюбивом воинстве. Не только нет его, но нет и задачи для него. В этой последней войне воинство явно и окончательно отделилось от христолюбия!

А там, где будто бы есть христолюбие, нет воинского духа, нет мысли о борьбе и победе, о самопожертвовании и о вдохновенном стремлении к великому достижению. И нет врага — ясного, конкретного, отчетливого врага. Враг лишился определенности, стал безвидным. Ведь тот же коммунизм не может быть серьезным врагом. Он так же, как всякое государство, стоит на глиняных, замешанных железом ногах.

* * *

Но вот, если подумать о будущей войне, если думать о том, где могло бы обнаружить себя и осуществлять свое дело христолюбивое воинство…

Если подумать о его организации и вооруженьи? Вопрос таков: чем борется и чем должно бороться христолюбивое воинство?

Были мечи, копья и стрелы.

Были пушки и ружья.

Теперь стала на первое место техника по преимуществу везде и во всем: аэропланы, танки, газы, бактерии.

Что же будет и что предстоит?

La bataille scientifique.

Химическая, научная война, где десять профессоров химии и сотни, тысячи инженеров решат вопрос об уничтожении миллионов жизней.

Неужели здесь нет и не будет места ни христолюбию, ни воинству?

Грядущая война есть война изобретателей, техников и ученых. Будущее вооружение создается ими. Так называемые войска сейчас лишь придаток к технике, к химии, к науке, которой господа правители: адвокаты, парламентарии и журналисты, а за их спиной капиталисты прикажут мобилизоваться и истребить…

Наука и воинство науки сейчас определяют вопросы жизни и смерти!

Сегодняшняя европейская наука в этом качестве есть лишь наука смерти и химия уничтожения!..

* * *

Итак, христолюбивое воинство как-то могло, сохраняя свою природу, сражаться мечами и копьями, пожалуй, даже ненарезными ружьями и пушками, а к переходу на скорострельное оружие оно не приспособилось… И ныне нет его…

И нет для него цели…

И нет для христолюбия борьбы достойной кроме ‘христианской’ борьбы со своими пороками и самосовершенствования, спасенья в одиночку и т. д. А там прикажут некие господа правители, как бы их не называли, и целые города с миллионами жителей будут выморены.

— Химия смерти, уничтожения и разложения!

Ученым прикажут — и они сделают. Они уже сейчас делают, готовят, разлагают, отравляют и пробуют. И не без интереса. Ведь теоретические проблемы можно и должно решать и решить, а там использование — это не их дело!

Им ставят цель, задачу, они решают…

Достойна, недостойна цель, кому какое дело?

* * *

Есть дело и должно быть дело!

Науке должны быть поставлены достойные цели! И эти цели должны быть такими, чтобы увлечь и вдохновить!

Эти цели должны быть связаны с осуществлением жизни, а не подготовкою к смерти и к убийству.

Химическая война! Наука! Воинство науки!

Армия химиков с главнокомандующим академиком, замкнутым в сокровеннейшей лаборатории!

— Да разве есть только химия смерти?

Разве только анализ и разложенье царят в науке?

Отравителям и организаторам убийства должно противопоставить организаторов и восстановителей жизни.

Химии смерти — химию жизни!

Христолюбивое воинство сейчас должно состоять из химиков!

* * *

И конечно, не одной химии, но науке вообще необходимо подумать над своими задачами.

На одном из параднейших банкетов в честь юбилея одной из мировых академий некий политический деятель, поучая ученых, распространялся о тех задачах, которые нужно и должно решать науке.

На это какой-то академик сказал иностранному гостю:

— ‘Sus docet Minervam’ ¹², а тот ответил:

— ‘Vivat Minerva, pereat sus’ ¹³. Конечно, все это правильно.

Но именно потому, что Минерва слепа, как ее сова, вылетающая по ночам, как слепы и ее очкастые поклонники, ведь именно поэтому всякие политики и дельцы берутся учить Минерву. Созерцательность и погруженность в теорию одних и действенный напор и апломб других ведут к этому разделению мысли и дела, где мысль бездельно-бессильна и внежизненна, а дело бессмысленно и бешено-кроваво.

* * *

Итак, в настоящее время христолюбивое воинство — это воинство науки, и прежде всего, химии. Это воинство химиков, проникающих в тайну строения вещей и выясняющих природу вещества, построяющих и восстановляющих естество и жизнь. Мы вплотную подходим к вопросу о науке: науке не служанке торговцев и политиков, проходимцев и дельцов, а науке, которая сама определяет свое служение достойным целям, вдохновляющим на исканье и подвиг.

Конечно, такой науке придется от многого отказаться и отрешиться.

Ей надо будет решить, во имя кого и чего она ищет и чего добивается!

Ей надо решить, кому она отдает плоды своих трудов и кто вдохновит ее деятелей на подвиг.

* * *

Будет ли это человек?

Не во имя ли человечества пойдет она?

Гуманизм! — Так звучит это слово, дошедшее до нас от эпохи кондотьери, открывших вторично свободу самозаконного человека.

Гуманизм, вознесенный и прославленный государством!..

Может быть, и гуманизм… но, впрочем, есть одно возраженье:

Никакой гуманизм, никакое государство не могут быть поставлены таким руководящим огнем и светочем в глазах науки.

Человек и все созданное им — его учрежденья и государство, все это — только ублюдочные творенья¹⁴.

* * *

Помесь человеческого и звериного во всем!

Начало века, и увенчание чела!

Но зверь и скот во всем! Пресмыкающееся!

И вот потому-то никакое государство, никакой гуманистический идеал, будь то сверхчеловек ницшеанского типа, сейчас уже не в силах вдохновить, не в состоянии увлечь, а тем более не может руководить наукой.

Ведь наука сразу же вынуждена разоблачить его сущность. Она должна поставить перед ним зеркало, а в зеркале отразятся звериные черты. Никакой союз между наукою и государством или иным учрежденьем, построенным по типу организма, по зверскому, звериному, животному принципу, невозможен!

Зверь не выносит своего отражения в зеркале.

И пусть политики говорят, что им угодно, но никто из людей подлинной науки им не верит, не поверит, разве что, лукавя и временно приспособляясь страха ради иудеиска, они признают эти государственные или государствоподобные организации.

Vivat Minerva, pereat sus!

Ведь самые цели, которые поставит такая организация науке, никогда не выйдут из узких рамок свиного, потребительного идеала.

Самая жизнь не мыслится в этой среде политиков иначе, чем по образу звероподобных существ, вне потребления, пожирания и удовлетворения стремлений, зверских и скотских.

* * *

Мы подходим к результатам:

Христолюбивое воинство современности возможно, в сущности, оно есть, есть для него достойная задача, есть враг, с которым надо бороться. Оружие христолюбивого воинства то же, что у современной науки!

Цели и задачи свои ему надлежит поставить себе независимо от указок звероподобных и полускотских организаций современности, вне зоологических интересов, не знающих и не могущих ничего даже представить.

Воинство науки должно быть построено по тем принципам, каковыми строится Истина и Жизнь, без всякой примеси лжи и смерти.

В наших условиях больше чем когда-либо наука требует и жертв, и самопожертвования, и вдохновенья.

А если она даже еще не станет, а только приблизится к тому, чем она должна быть, то осуществление подлинных ее задач потребует таких напряжений и таких подвигов, перед которыми подвиги самопожертвования во всех прежних войнах побледнеют и будут представляться лишь жалкими проблесками предрассветной зари после восхода солнца.

Нет предела и грани творческой преобразующей силе, заложенной в исканьи Жизни и Истины.

* * *

Кончаем! Но все это заставляет спросить, какая же это наука? Что она есть? Какою она должна быть?

Вопрос о христолюбивом воинстве переходит в проблему христианской науки, науки творчества и синтеза, науки жизни, обеспечения и восстановления ее для всех без изъятия бывших, сущих и будущих!

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по: Вселенское Дело. Вып. 2. С. 13—27. Статья была написана в 1933 г. Опубликована под псевд. ‘Г. Г. Гежелинский’.

О Н. А. Сетницком см.: Pro et contra. Кн. 1. С. 1091—1092.

¹ Н. А. Сетницкий ссылается на ‘Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории’ В. Соловьева (1900): первый разговор начинается репликой Генерала: ‘Нет, позвольте! Скажите мне только одно: существует теперь или нет христолюбивое и достославное российское воинство? Да или нет?’ (Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 645).

² Опер 12:1.

³ Н. А. Сетницкий имеет в виду один из финальных эпизодов ‘Краткой повести об антихристе’ В. С. Соловьева: христиане под предводительством папы Петра, старца Иоанна и профессора Паули, следуя за видением ‘жены, облеченной в солнце’, удаляются ‘в Аравийскую пустыню’, где пребывают до момента сокрушения антихриста.

⁴ Ин 18:11, Откр 13:10.

⁵ Лк 22:36.

⁶ Речь идет об эпизоде, рассказанном Генералом, одним из героев ‘Трех разговоров…’ В. Соловьева: Генерал вспоминал, как на Аладжинских высотах пустил своих солдат против отряда турок, вырезавших армянское село, и как, по воле Божией, истребив турецкий отряд, они смогли не допустить кровавой резни в другом селе.

⁷ Откр 6: 7—8.

⁸ ‘Дело века было достигнуто, революция свершилась’ (франц.).

⁹ Местность, расположенная вглубь от прибрежной полосы (нем.). Геополитический термин.

¹⁰ Цитата из рассказа В. В. Вересаева ‘На отдыхе’ (1904), входящего в цикл ‘Рассказы о японской войне’.

¹¹ Сциентифичная битва (франц.).

¹² Свинья учит Минерву (лат.) — т. е. невежда поучает сведущего.

¹³ Да здравствует Минерва, да погибнет свинья (лат).

¹⁴ В своей критике гуманизма Сетницкий следует Федорову, отрицавшему достоинство самозаконного разума, формулу ‘человек есть мера всех вещей’. В федоровской антропологии ‘человек’, гордынно поставляющий себя над миром и одновременно существо несовершенное, промежуточное, ‘не зверь, не скот’, ‘не ангел, не дух’ (Федоров II, 197), заменяется ‘сыном человеческим’, имеющим свой Первообраз — в Богочеловеке Христе.

Н. А. СЕТНИЦКИЙ

Христолюбие и война

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: