Хорошо или дурно жить на свете, Гончаров Иван Александрович, Год: 1841
Время на прочтение: 8 минут(ы)
—————————————————————————-
Оригинал находится здесь.
—————————————————————————-
Хорошо или дурно жить на свете? И да и нет. Жизнь состоит из двух
различных половин: одна практическая, другая идеальная. В первой мы — рабы
труда и забот, она отравлена существенными потребностями: каждый, как
пчела, ежедневно обязан принести, для общей пользы, каплю своего меда в
бездонный улей света. В той жизни самодержавный властелин ум: много жертв
приносит человек этому деспоту, много отдает лучших своих минут и радостей
на обмен огорчений, сухих, чуждых душе, трудов и усилий. Как т<ам> не
хочется, как скучно бывает жить — жить для других! Та жизнь как томительный
сон, как давление ночного духа, от нее пробуждаешься, как от обморока, к
другой половине жизни. Не такова последняя: в ней уже нет муравьиных хлопот
и мышьей беготни к пользе общей. Там перестаешь жить для всех и живешь для
себя не одной головой, но и душой, и сердцем, и умом вместе. То половина
эстетическая: в ней простор сердцу, открывающемуся тогда для нежных
впечатлений, простор сладким думам, тревожным ощущениям и бурям, тоже не
умственным и политическим, бурям души, освежающим тяготу вялого
существования. Тут свои идеальные радости и печали, как улыбка сквозь
слезы, как солнечный луч при дожде. Мгновения той жизни исполнены игры ума
и чувств, цветущих, живых наслаждений всем, что есть прекрасного в мире:
для мужчин есть природа, высокие искусства, мечты и женщины, для женщин
тоже — природа, искусства, мечты и мужчины, то есть мы. Тогда в
существовании господствует какая-то легкость, свобода, и человек не клонит
головы под тяжестию неотвязчивой мысли о долге, труде и обязанностях.
Когда утомленные первою, скучно-полезною… стороною жизни, вы
захотите сбросить с себя иго тяжелого существования и занесете ногу над
пропастью… остановитесь, пойдемте со мной: я поведу вас туда, где вы
отдохнете и успокоите боль души, освежите сердце, как бы оно черство ни
было, и отрезвитесь от скуки: там наберетесь утешительных впечатлений, и
вам станет легко — опять до новой скуки.
Вон видите ли то здание строгого стиля с колоннадою — пойдем туда.
Около него с одной стороны спесиво и широко раскинулись чертоги нового
Лукулла, с другой построился, как Вавилонский столп, целый муравейник
промышленности, а мимо несется с шумом и грохотом гордость и пышность,
робко крадется бедность и преступление, у порога его кипит шум Содома и
Гоморра. Целомудренное здание, как будто в негодовании, отступило назад от
нечестивых соседей, надвинуло зеленые зонтики на глаза, сосредоточилось в
самом себе и только что не восклицает: ‘Горе, горе тебе, новый Вавилон!’ А
внутри… но войдемте, войдемте скорее.
За нами с шумом затворилась тяжелая дверь: то был последний шум света.
Вступаем в другой мир. Перед нами тянутся длинные, бесконечные переходы,
убегающие от взора куда-то вдаль. Здесь царствует таинственный сумрак,
глубокое безмолвие, как будто мы попали в очарованный замок, где всё
живущее обращено в камень жезлом могучего чародея, а между тем как много
тут жизни, сколько бьется юных, горячих сердец. Да! это точно — замок фей!
здесь нет и не может быть того неприятного шума, который раздается вокруг:
то грубая возня мужчин, а их здесь нет… ты в царстве женщин. Но где же
феи? Вон, смотрите, что там за тень пробирается вдоль стены неслышными,
мерными шагами, склонив голову, и вдруг исчезает на перекрестке, как
сторожевая дева Громобоева замка, свершающая свой печальный черед в
ожидании Вадима? То странствует дежурная пепиньерка, зевающая в ожидании 9
часов вечера. А тут другое миленькое и молоденькое существо внезапно
выпархивает из одних дверей, как легкая, стройная лань, с едва слышным
шорохом перебегает вам дорогу и исчезает в другие двери: они затворились, и
опять всё смолкло. Здесь третье вдруг взлетает вверх, едва касаясь ступеней
лестницы, как будто ангел, вознесшийся в глазах ваших куда-то выше, где,
говорят, множество таких ангелов. А что за воздух! как сладко дышать им!
какие радужные мечты и трепетные думы навевает он на душу и сердце. Да и
как иначе! ведь эта атмосфера растворена нежным дыханием всех милых
существ, населяющих эту обитель. Но то… чу! откуда доносятся до слуха
тихие, гармонические звуки? это они, ангелы, поют хвалебный гимн Богу. Что
за жизнь, Господи, что за розовое существование! пожил бы с ними! Зачем я
не такой же ангел, а… впрочем, что ж сокрушаться — ведь, кажется, и я не
черт.
Но вот распахнулась стеклянная дверь: вступаем в пространную залу. Где
мы? Что за славное такое место? тепло, светло, отрадно. Здесь встречает нас
стройная жена, чарующая и приветом, и умом, и величаво- грациозною
прелестию. Около нее теснится сонм прекрасных, умных, приветливых и
любезных существ. Поклонимся пред нею и пред ними — мы у цели.
Величаво-стройная жена — то… но нужно ли называть ее — мы теперь у нее
среди тех существ, в том здании — словом мы в царстве женщин. Сюда-то, в
эту залу, звал я отдыхать от скучно-полезной жизни. Здесь ум не пугает
воображения заботами о презренной пользе. Он слагает с себя суровые свои
доспехи, рядится в цветы, резвится, шалит, помогает говорить комплименты,
правдоподобно лгать и приятно высказывать истину, решать вопросы о том, что
близко каждому лично, и услужливо мешается во все игры и затеи. Стены этой
храмины, вероятно, никогда не оглашались толками ни о войне англичан с
китайцами, ни об египетском паше, ни об изобретении новой машины — словом,
ничем из того, что наполняет другую, скучную половину жизни. Но зато здесь
происходят афинские, благоухающие умом и чувством беседы о том, о сем,
часто и ни о чем, под председательством хозяйки. Сюда бы привел я тех
мудрецов брадатой половины рода человеческого, которые самовластно
отмежевали в удел небрадатой половине только силу красоты: они преклонили
бы колена пред сочетанием этих двух сил и увидели бы, что первенствующую
роль здесь играет ум — женский, а сердце — мужское. Сюда приносит иногда
нежные плоды своего ума и пера и другое светило, пышное, блистающее в своем
собственном, также прекрасном мире. Достойный спутник ее, оставляя изредка
высокое художество, приходит полюбоваться игрою юной эстетической жизни.
Верховный жрец Аполлонова храма в России, оглашающий ее вещими,
потрясающими сердца звуками своей лиры, скромно вступил в круг беседующих.
Будем надеяться, что эти звуки пронесутся когда-нибудь и здесь. Другой юный
пророк, так сладко напевающий нам о небе Эллады и Рима, избрал главною
квартирою своего вдохновения берега не Иллиса и Тибра, а Фонтанки. Здесь
есть и 20-летние мудрецы, которые тотчас гасят свой фонарь и прячут
ненависть к людям и равнодушие к жизни под философскую эпанчу, как скоро
перед ними блеснет луч прекрасного взора. Сюда беспрестанно утекают из-под
российских победоносных знамен и дети Марса: где их доспехи, копья и
стрелы? ими хоть тын городи. А сами они беспечно поют:
Пусть там жены надевают
Мой воинственный шелом,
И мечом моим булатным
Станут дети там играть.
Будь эта зала величиною с Марсово поле: увы! воинская слава России
померкла бы навсегда и бранные трофеи украшали бы не храмы Господни, а ее
окна. Прихожу сюда и я, мирный труженик на поприще лени, приобретший себе
на нем громкую известность, здесь отраднее и слаще лениться, нежели там, в
том мире, где на всяком шагу мешает труд или забота, один трудный подвиг
предстоит ленивцу: уйти отсюда в роковой час.
Ныне тесный кружок собравшихся здесь разверзается для двух новых
пришельцев: привет им! Один — питомец дела и труда, более других изведавший
горечь муравьиных хлопот и пчелиной суматохи, тщету и скуку человеческой
жизни и мудрости. Он искал последней и у древних, и у новых мудрецов, но
признал отчасти истинным только учение Эпикура и занял мудрость не в груде
книг: одна книжная мудрость что смрадное болото, там ум как стоячая вода,
оно испаряется теориями и умозрениями, методами и системами, заражающими
жизнь нравственным недугом — скукою, из этого болота почерпается только
мертвая вода, а для прозябания ума нужно вспрыскивать его еще живой водой.
И он, наш новый пришлец, добывал истину, эту живую воду, из живых
источников. Он находил ее и в труде и стал властелином всякого
предпринимаемого подвига, и в книге природы, и в собственном сердце, и,
наконец, умел обрести мудрость и истину там, где другой находит безумие, —
на дне розового хрустального колодца. Не смущайтесь, mesdames, его сурового
взора и саркастической улыбки: в ваших взорах и улыбках он сумеет найти еще
более мудрости и истины, чем на дне того колодца. Угрюмое чело прояснеет, а
насмешка выйдет из уст комплиментом.
Другой пришлец — представитель молодого, цветущего поколения. Юность
бьется, кипит, играет в нем и вырывается наружу, как пена искрометного вина
из переполненной чаши. Много в нем жизни и силы! как блещет взор его, как
широка славянская грудь и какие мощные и пленительные звуки издает она! Он
песнею приветствует светлую зарю своей жизни, и песнь его легка, свободна,
весела и игрива, как утренняя песнь жаворонка в поднебесье. Он то
заливается соловьем родимых дубрав, который, по словам поэта, щелкает и
свищет, нежно ослабевает и рассыпается мелкой дробью по роще , и поет и
русскую грусть, и русское веселье, то настроит золотое горлышко на чуждый
лад и поет о нездешней любви и неге, как поют соловьи лучшего неба и
климата.
Привет, стократ привет и человеческому достоинству во всей его
скромной простоте и кипящей юности, со всеми блистательными надеждами.
Теперь, ознакомив несколько новопосвящаемых с значением института,
разумея под этим словом общество, собирающееся в этой зале, обращаюсь к
принятым здесь правилам и обычаям, также и к обязанностям, сопряженным со
вступлением сюда.
Обязанностей — всего одна. Так как вы непременно будете обожать весь
институт…
Я вижу, кажется, как при этом наморщатся брови эпикурейца и как другой
пришлец остановит на мне в недоумении ясный взор. Да! повторяю, обожать
весь институт: это очень просто, — здесь уж такое заведение! Да иначе и
нельзя: оглядитесь вокруг себя и решите сами, можно ли обожать кого-нибудь
одного или, виноват, кого-нибудь одну: глупая привычка — оставаться
мужчиной даже в царстве женщин! Если еще не убеждены и этим — я докажу вам
в нескольких словах. Положим, что вы опустили знамя предпочтения к ногам
одной избранной богини и, уходя отсюда темною ночью, уносите в сердце и
воображении свое светило, которое и светит вам до дому. Входите в свою
квартиру, и светило за вами. Вы в раздумье ложитесь на диван, вперяете взор
в потолок комнаты, мысленно обращая его в небо, и звезда тотчас занимает
там свое место. Вы любуетесь, трепещете от восторга, плачете, уже сочинили
два стиха и ищете рифму к третьему, но вот! там восходит еще звезда первой
величины, блистательная и яркая, за ней третья, четвертая и т. д., и весь
потолок населяется светилами, только не холодными, ночными светилами, а
пламенными солнцами, которые так и пекут, так и прожигают вас насквозь. Не
одна эта опасность угрожает вам: в здешней сфере блуждают и периодически
появляющиеся кометы, светила других миров или кончившие срок существования
в этой сфере. След их — огненная полоса, бури и разрушения — берегитесь —
испепелят!
Наконец, за этими ближайшими светилами тянется белою полосою и Млечный
Путь, рой тех звездочек, которые сияют теперь там выше, над нашими
головами: это незримые, многочисленные обитательницы здешнего храма. Мы не
видали их, но ведь человек любит блуждать взором по Млечному Пути и
разгадывать недоступные взору светила, так и воображение ваше будет
уноситься в высшие сферы здешнего неба и, не видя их, мучиться и обожать.
Нестерпимое сияние ослепляет вас: вы закрываете глаза и успокоиваетесь,
думая заснуть с мыслию об избранном образе, — никак нельзя. Начинается
музыка сфер, заговорили какие-то голоса. То будто кончик благовонного
локона щекотит вам около носа, то, кажется, беленькая ручка дерет вас за
ухо, говоря: ‘Как ты смеешь спать после вечера, проведенного среди нас? Ты,
— продолжает таинственный образ, всё теребя вас, — избрал одну такую-то
(имярек), но посмотри на мои глаза, разве ты забыл блеск их — ярче ли
блестят взоры твоей богини? обожай и меня!’ ‘А я-то, а я-то, — звучит
жалобно тоненький голосок над самым ухом, — вспомни мою улыбку, любезность
— и обожай!’ ‘Мой ум и носик, — кричит третья, — и обожай, мою талию и
остроумие — и обожай! Обожай!’ ‘Обожай всех’, — наконец кричат они хором.
Другие будто являются с угрозами. О, как наморщились прекрасные брови,
какие искры гнева сыплются из глаз. ‘Ты смеешь отказывать мне в порции
своего обожания, — говорит это существо, топая ножкой, — но…
Знай, кинжалом я владею:
Я близ Кавказа рождена’.
А как вы оттолкнете от воображения известный величаво-прекрасный
образ, пред которым, сколько у вас ни будь колен, все склонились бы
невольно. Что будете делать? Остается, говорю, обожать весь институт.
Итак, обязанность, сопряженная со вступлением сюда, состоит в том,
чтоб быть жарким ревнителем славы института, распространять всюду об нем
громкую, блистательную молву и превозносить похвалами всё относящееся до
него, начиная с швейцара до галок и ворон, садящихся на институтскую
кровлю, говоря, например, про первого, что он хмельного и в рот не берет, а
про вторых, что они хорошие птицы и изрядно поют, в потребном же случае не
щадить и живота — словом, вести себя, как подобает добрым и честным
рыцарям.
Теперь новоступившим следует принять к сведению два параграфа из
устава здешнего места.
ј 1. Не являться сюда по пятницам ранее 7 и позже 9 часов и не
оставаться долее 11, в противном случае виновный подвергается узаконенному
правилу, то есть если придет после 9 часов, то швейцар не пустит, если
останется долее 11 часов, то два нежные перста уткнутся в его спину и будут
так провожать до дверей.
ј 2. В пьяном образе не являться, никого и ничего не опрокидывать,
курить одни пахитосы в указанной комнате, а обыкновенные сигары изредка, с
особенного разрешения председательницы общества. По коридору ходить тихо,
молча, с непокрытой головой, с приличной важностью и осанкой, пожалуй, кто
хочет, кланяясь на обе стороны, хотя бы там никого не было, но из уважения
к святости места. В случае ссоры мужчин между собою до драки отнюдь не
доходить, а довольствоваться умеренными выражениями, лучше всего следовать
примеру предков и говорить: ‘Да будет тебе стыдно’.
1841-1842