Хмельницкие, или Присоединение Малороссии, Голота Петр Иванович, Год: 1834 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

0x01 graphic

ХМЛЬНИЦКІЕ
или
ПРИСОЕДИНЕНІЕ МАЛОРОССІИ.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ

XVII ВКА

Соч. П. Голоты.

ЧАСТЬ І.

МОСКВА,
въ типографіи Лазаревыхъ Института
Восточныхъ языковъ.
1834.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы, по отпечатаніи, представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Москва. Мая 11 дня, 1834 года.

Ценсоръ А. Болдыревъ.

АНН ИВАНОВН
ПОЛЯНСКОЙ

ПОСВЯЩАЕТЪ

Сочинитель.

ХМЛЬНИЦКІЕ

Нехай вчна буде слава,
Же презь шаблю маемъ права!

ЧАСТЬ I.

ГЛАВА I.

Выкличь мин двку изъ хаты,

Щосъ я маю ій сказать!.

Щука рыба въ вод, доводи гуляя,

А я стою, да думаю, що пары не маю.

Малорос. псня.

А намъ дукаты и дукаты!…

Въ Ком. — вод. Карант. Хмльницкій

Долго стенала Малороссія подъ тяжкимъ бременемъ царствованія Сигизмунда III. Никакія усилія героевъ — облегчить страданія соотчичей — не имли желаннаго успха. Со смертію сего притснителя Украйны, угнетенные, казалось, вздохнули свободне. Приемникомъ его явился Владиславъ IV Государь, гораздо разсудительне, милосердне и благосклонне къ Малороссіянамъ. Но сей отдыхъ отъ бдствій уподоблялся на минуту стихнувшей бур, которая потомъ усилится съ большею яростію, и произведешь ршительное опустошеніе. Вельможи Польскіе, приобртшіе почти неограниченную власть въ Королевств, и дерзнувшіе руководить дйствіями даже самаго Короля, вскор начали приобртать себ владнія въ Малороссіи подъ различными предлогами, — и жажда корысти ожесточила ихъ сердца, и помрачила разсудокъ до того, что, забывая пользу отечества, и помня только свои личныя выгоды, они довели сію, страну до самой крайней нищеты и бдствія: — никакіе вопли невнятны были симъ безчеловчнымъ тираннамъ. Впрочемъ, приобргая какое нибудь владніе, они, даже не видавши его, отдавали на аренду Жидамъ, которые умли употребишь сей случай въ свою пользу. Церкви, имущества, даже позволеніе отправлять и соблюдать нкоторые обряды, совершенно зависло отъ власти Жидовъ, купившихъ сіе ужасное право цною золота и готовностію исполнять вс затйливыя прихоти вельможъ. Можно вообразить, каково было положеніе несчастныхъ подданныхъ, долженствующихъ все терпть и унижаться предъ волею самой презрителной твари человческаго рода. Заглянемъ въ обиталище одного изъ ихъ собратій.

Сумракъ едва только началъ распространяться надъ безмолвною и печальною окрестностію, какъ въ нечистой и дымной лачужк Лейбы засверкалъ тусклый огонекъ. Лейба былъ арендаторъ Пана Чаплицкаго, Подстаросты Чигиринскаго, но сіе достоинство все таки не мшало ему основать, между нсколькими селами, пространную корчму, обнесенную со всхъ сторонъ плетнемъ, законопаченнымъ клейкою жидкостію. Онъ только что окончилъ химическое смшеніе вина съ водою, которой, разумется, было втрое боле, нежели вина, подлилъ въ брагу нечистой влаги, которая по запаху и цвту своему получила названіе помой, уставилъ на полкахъ расписные штофы и такія же чарки, поставилъ на столъ бутылку добраго вина и штофъ вишневки, и, загнавши гусей, утокъ и цыплятъ подъ полуразвалившуюся печку, съ крикомъ и. воплемъ шествующихъ на такой незавидной ночлегъ, а коростевую (какъ тамъ именуютъ) телку въ незамтный уголъ корчмы, отдлявшійся отъ самаго жилища только перегородкою, набросилъ молитвенную одежду, состоящую изъ полосатаго, на подобіе утиральника, пояса которымъ накрылъ голову и поставилъ на немъ сосудецъ, родъ плошки, взялъ ветхую книгу въ руки, и, качаясь всмъ тломъ то взадъ, то впередъ, забормоталъ вечернюю молитву, по временамъ, взвизгивая, ударяя себя въ грудь и посылая грязью голову. Нсколько зажженныхъ свчей и усердная молитва Лейбы, предзнаменовали наступившій шабашъ. Не смотря однакожъ на сіе, онъ изрдка съ беспокойствомъ посматривалъ на дверь и въ такомъ случа еще скоре усиливалъ свое бормотанье и безпрерывную качку. Наконецъ ревностное моленіе сіе окончилось. Жидъ почтительно снялъ наружныя принадлежности обряда, съ благоговніемъ осыпалъ его тысячью поцлуями, и бережно заперъ въ другой маленькой комнатк, гд и самъ, уврившись, что уже никто не придетъ, расположился за раскрашеннымъ липовымъ столомъ. Съ осторожностію и трепетомъ онъ вытащилъ изъ боковаго кармана сафьянный кошелекъ, и высыпалъ на столъ, какъ жаръ, горвшіе червонцы. Маленькіе, красноватые глаза его воспламенились и отрази ли въ себ яркій блескъ идола, чтимаго всми народами и во всхъ пяти частяхъ свта безъ исключенія, но преимущественно и съ постоянною ревностію между поколніемъ сребролюбиваго Іуды. Дряхлый, престарлый Лейба, разиня ротъ еще боле, согнулся, сдая, рдкая борода его и оставшіеся на вискахъ волосы стали дыбомъ, — и онъ весь превратился въ зрніе и слухъ, сподобляясь въ семь случа Сатурну, съ жадностію поглощающему времена и годы. Не имя отважности дать безъ нарушенія закона волю осязанію — чувству, котораго сладости онъ такъ невыразимо желалъ предаться, что было замтно по судорожному притягиванію и отталкиванію его рукъ, онъ наконецъ схватилъ дв деревянныя спички, началъ поворачивать и разсматривать червонцы, и производимый при семъ гармоническій звонъ приводилъ все его существо въ трепетъ, и неизъяснимая улыбка просіяла на его изуродованныхъ, поблекшихъ и покрытыхъ плсенью устахъ, изъ подъ коихъ виднлось нсколько въ безпорядк торчащихъ полусогнившихъ клыковъ. Лейба въ упоеніи забылъ самаго себя и весь свтъ, и только, наклонясь лвымъ ухомъ, прислушивался къ лестному для него бряцанію золота, превышавшему въ его понятіи и слух бряцаніе всякой возможной титической арфы, лиры и чего вамъ угодно, какъ вдругъ раздавшійся у дверей протяжный стукъ поразилъ его сильне всякаго громоваго удара. Онъ вскочилъ и, трясясь какъ осиновый листъ, не зналъ, что ему длать: то посматривалъ на золото, то на дверь, прикрикивая: заразъ, заразъ! и все таки не могъ ршишься ни на что, между тмъ стукъ длался сильне и чаще. Лейба, попрыгивая съ ноги на ногу, щипалъ на себ волосы, грызъ пальцы, не могшіе пересыпать ему все золото вдругъ, и продолжалъ кричать: заразъ, заразъ, якъ Пана Бога Кохамъ заразъ! Но слыша, что дверь начинаетъ трещать, онъ позабылъ и обрядъ, воспрещавшій ему брать деньги руками, и наказаніе, могущее отъ сего произойти, схватилъ съ поспшностію обими изсохшими руками милые сердцу предметы и, заключивши ихъ въ кошелекъ, а потомъ за пазуху, опрометью бросился отворять дверь, все еще приговаривая: заразъ, но на сей случаи услуга его оказалась безполезна, ветхая дверь соскочила и упала прямо на лоснящійся лобъ Лейбы.—

‘Ой вай миръ!’ закричалъ онъ, отскочивши шаговъ десять назадъ. ‘Какой дьяволъ эдакія вещи длаетъ? Это разбои, грабительство! Карауль!’ —

‘Перестань кричать, сумашедшій!’ — прервалъ статный Ляхъ, зажавши ему ротъ, — ‘чортъ ли теб велитъ не отпирать, когда велятъ?’

‘Ахъ это вы, Наияснйшій! проще выбазиць, я вацъ Пана не узналъ, чтобъ меня, злыдни побылы, не узналъ, чтобъ мн сей часъ издохнуть, не узналъ!’ — ворчалъ скороговоркою Лейба, узнавши въ пришедшемъ Лих Пана Чаплицкаго, котораго красивая наружность явно отличалась отъ простаго платья, состоявшаго изъ зеленаго суконнаго жупана съ прорзами подъ рукавами, изъ подъ которыхъ виднлось исподнее платье малиноваго цвта, уланской маленькой шапочки, красныхъ кумачевыхъ шароварахъ и плисовыхъ сапогахъ.

— ‘Что же ты длалъ не отворяя мн такъ долго! Я горю нетерпніемъ, досадою, отчаяніемъ, а ты — чортъ тебя побери’…

— ‘Я молился Пану Богу. Пустъ Вельможный не гнвается.’

— ‘Ужъ не золотому ли, котораго вылили вы въ Аравійскихъ пустыняхъ?’ — спросилъ съ самодовольнымъ хохотомъ Ляхъ. При семъ Лейба содрогнулся, но долженъ былъ также улыбнуться и присовокупить свое осиплое: хе, хе, хе! Панъ жартуетъ надъ бдными Жидами.’

— ‘Ну триста чертей съ вами и съ золотомъ! я не о томъ пришелъ поговорить. Кстати вотъ и вино! По крайней мр не жутко будетъ просидть минуты дв въ этой отвратительной лачуг’…

— ‘А что жъ длать,’ — подхватилъ лукавый Жидъ,— ‘добро вамъ Панамъ говорить такъ, а бдному Лейб гд взять? Паньски поборы, горлки никто не пьешь, да и нкому продать, да и нчего….

— ‘Молчи, скаредный! знаемъ ваги доходы.— Дери, да сбирай чубатыхъ мужиковъ! воля теб дана, чего жъ ты еще хочешь, ненасытный?’

— ‘Хе, хе! Панъ можетъ быть не знаешь, что нчего уже брать,— вс обголли.

— ‘Кожу сдирай, да продавай!’ — прибавилъ улыбаясь Чаплицкій. Да чортъ побери какъ ихъ, такъ и тебя! Что мн до этого за нужда? я еще не усплъ и слова сказать: — хочешь ли денегъ?…

Лейба съ поспшностію схватилъ засаленный яломокъ и подставилъ его съ раболпною униженностію предъ Паномъ, но, вроятно, вспомня, что шабашъ наступилъ, а въ яломк деньгамъ не оставаться же, или замтя, что Чаплицкій не слишкомъ торопится дать ему оныя, медленно надлъ опять яломокъ и заложа руки въ боковыя карманы, искусно потряхивалъ оными, давая чрезъ то понятіе объ ихъ пустот.

— ‘Кто ихъ не хочетъ,’ — сказалъ онъ со вздохомъ — ‘но для Вельможнаго можно все сдлать и безъ денегъ. Вы такъ милостивы, такъ житечны, такъ снисходительны, такъ…. такъ человколюбивы, такъ… такъ….

— ‘Такъ жидолюбивы, хочешь ты прибавить?’— И отвтомъ послужило ему многозначительное: хе, хе, хе! и почти земной поклонъ.

— ‘Послушай же, Лейба, ты помнишь, я говорилъ теб о молоденькой двушк, Которая живетъ у Эконома Суботинскаго села.

— ‘Какъ ее забыть? она такъ слична, какъ Рахиль, какъ Іудиъ, какъ Ева…

— ‘Словомъ какъ пнкна кобита.

— ‘Точно такъ, далибугъ, точно такъ! она мн ночи не даетъ спать!..

— ‘Ужъ и ты не влюбился ли въ нее?’ сказалъ Чаплицкій, захохотавъ во все горло,

— ‘Хе, хе! какъ то можно, что это вы, Наияснйшіе!— Я только думалъ, какъ бы это сдлать, чтобъ она была вашею.

— ‘Я не могу доле жить безъ нея? Слышишь ли, Лейба — я хочу, я требую отъ тебя, чтобы ты поскоре сдлалъ, какимъ бы то ни было образомъ! Однако славное у тебя вино! ты врно ожидалъ меня?

— ‘По паньскому приказу.’

— ‘Ну что жъ, ты усплъ?— Говори! согласенъ ли Экономъ?’

— ‘Гмъ, гмъ! онъ все твердитъ одно и тоже: она оставлена только на мое попеченіе, покуда придетъ его Панъ Хмльницкій, который отъ отца Лудвиги назначенъ попечителемъ ей.’

— ‘Да что мн Хмльницкіе и вс дьяволы на свт?’ — закричалъ вспылчиво Подстароста — ‘я я хочу имть ее — и этого довольно!’

— ‘Давно бы, Ясновельможный, имли ее, когда бы явились въ своемъ вид, и потребовали ее насильно. Кто бы вамъ смлъ отказать — такому великому Пану? А то, съ позволенія Вацъ Пана, всякъ подумаетъ, что такъ, какой нибудь Шляхта, и сама Лудвига тогда не то бы сказала.’

Чаплицкій призадумался, но наконецъ покачалъ головою.

— ‘Ахъ Лейба, — ты не знаешь, какъ страстно, какъ пламенно я люблю ее… Мн бы хотлось, чтобъ и Лудвига полюбила меня не за одно только богатство и знатность!’

— ‘Хе, хе, я не знаю за что же еще любятъ….’

Чаплицкій бросилъ на него презрительный взглядъ.

— Негодный! ты этого не понимаешь! Я самъ до сихъ поръ не испыталъ того сладостнаго чувства, которое вполн теперь обладаетъ мною. Съ одной Лудвигой могу я быть счастливъ, и какъ приятно видть, что любятъ тебя, а не достояніе твое! Лейба, сдлай, коли можешь, чтобъ я былъ любимъ Лудвигой! я набью твои яломокъ золотомъ!’

— ‘Чтожъ съ этого, если она Вацъ Пана и любитъ, когда вы не хотите насильно взять ее къ себ?’

— ‘Лейба! ты знаешь, что на меня такъ сказано, будто я обезчестилъ многихъ двицъ этой страны. Притомъ же въ ныншнихъ обстоятельствахъ не надо обнаруживать наказному Гетману нарушенія ихъ правъ. Какъ бы я желалъ, чтобъ это проклятое завщаніе попалось мн въ руки?’

— ‘Вай, вай! славная мысль!’ — воскликнулъ Жидъ, ударя себя по лбу — ‘его можно имть?’

— ‘Что ты говоришь, Лейба? Какимъ это образомъ? я позолочу твою бороду — говори поскоре!’

— ‘Вотъ вамъ бумага и перо!’ — сказалъ Жидъ, торопливо принеся то и другое.— ‘Напишите къ Эконому отъ име’ Подстаросты, чтобъ онъ явился къ вамъ и далъ отчетъ, по какому праву онъ содержитъ у себя Лудвигу?’

— ‘Ну что жъ, безтолковая голова? Онъ узнаетъ тогда меня — и весь планъ мой разрушится.’

— ‘Нтъ! якъ Пана Бога кокамъ, нтъ А принесу ему это повелніе и буду провожать къ вамъ. Тутъ мимоходомъ зайдемъ въ корчму.’

— ‘Понимаю!’ вскричалъ радостно Ляхъ, ‘ты чортъ на выдумки и змія обольщенія.’

Въ минуту повеленіе было готово, Чаплицкій отбросилъ перо и призадумался.

‘Однако, Лейба! какая же изъ этого польза? Лудвиги я все таки не буду имть, если она не люби изъ меня. Я не могу оскорбить ее и обезчестить себя!’

— ‘А мы это сей часъ узнаемъ! Кажется, я вамъ могу поручиться объ ея любви…. я догадываюсь……

— ‘Ты такъ думаешь?’

— ‘Мало ли чего я думаю? Я мыслю, что и Вельможный не оставитъ за такую услугу бднаго Лейбу.’

— ‘Будь увренъ въ моей признательности, а это возьми покамстъ на первый разъ! и При семъ Чаплицкій бросилъ кошелекъ, попавшій прямо въ разставленный карманъ Жида, умильно при семъ ослабившагося

— ‘Пусть же Панъ идетъ теперь въ село и поговоритъ съ Панною Лудвигою, пока нтъ дома Эконома. Я пойду вслдъ за вами и свое дло сдлаю, какъ не льзя лучше. Завтра поутру явлюсь къ вамъ съ отчетомъ и надюсь принести приятную всть. Найнизшій слуга вельможнаго Пана. Я кое что еще приготовлю.’

— ‘Ахъ! Лейба, ты придаешь мн новыя силы и надежду. И такъ слово Гонору, ты завтра долженъ быть у меня. Прощай!’

— ‘Падамъ доногъ! Желаю Пану всякаго счастія и успха въ любви! хе, хе, хе!’ проворчалъ Жидъ и съ поспшностію возвратился въ свой кабинетъ, вроятно, взглянуть на обольстительные дукаты и предашься вполн удовольствію — лицезрть ихъ, но мы на сей разъ оставимъ Лейбу въ такомъ плнительномъ занятіи и послдуемъ въ село Суботово, куда спшитъ также и Панъ Чаплицкій.

ГЛАВА II.

Стала слава, стала слава,
Сталы и поговоры,
Дана тую двчиноньку
Що чорныи бровы.
Мал. псня.

Напрасно цнители изящнаго старались бы полюбоваться, во время, описываемое здсь, веселыми танцами или хороводами двическими, сборищами и различными играми, вечеринками, досвитками и тому подобными удовольствіями, которыя съ такою приятностію умютъ разнообразить ныншныя Украинки, удовольствіями, носящими на себ отпечатокъ простоты, невинности, чистосердечія, плнительной скромности, застнчивости и святой нравственности. Тогда было не до псень, не до веселья. Всеобщее чувство, гнетущее Малороссіянъ, уподоблялось плачу Іереміи надъ погибающимъ Іерусалимомъ, или, если позволятъ такъ выразиться, жалобному, пронзительному воплю крокодила надъ умирающимъ человкомъ, котораго онъ самъ привелъ въ сіе положеніе. Какъ бы то ни было, но повторяю, что Малороссія представляла тогда самую печальную картину опустошенной страны: — это была пустыня, оглашаемая только унылыми стонами и тщетными жалобами, которымъ никто не внималъ, не могъ, или не хотлъ внимать, и изрдка трогательными псенками случайно заблудшаго путника отрады.

При всемъ томъ Малороссіяне, или потому, что уже начали привыкать къ новому Египетскому рабству (такъ называли они власть Поляковъ), или потому, что человку и въ самой крайности доступны иногда сладостныя чувства, составляя по вечерамъ маленькій кругъ, разговаривали между собою, а молодые люди, предавшись отъ горя беззаботности и приговаривая свою любимую присловицу: атъ врагъ его беры! вжежъ гиріне не буде! даже осмливались, подъ унылый звукъ соплки выбивать тропака съ юными двами, по временамъ боязливо и съ осторожностію посматривавшихъ вокругъ себя, какъ будто опасаясь вторженія голоднаго волка, или внезапнаго появленія бшенной собаки.

Таково было расположеніе духа и обитателей села Суботова, когда Чаплицкій, оставя Жида, пробирался къ дражайшему предмету. Оставя вс заботы, Суботовцы вполн начали предаваться сельскому удовольствію, которое еще боле увеличила присоединившаяся къ соплки разгульная кобза. Старики, припоминая молодечество, собрались вокругъ танцующихъ, и горькая улыбка ихъ выражала прискорбіе объ утрат лтъ минувшихъ, невозвратныхъ.

Одно только существо не раздляло всеобщаго удовольствія и не предавалось приличному своимъ лтамъ занятію. Это была юная, прелестная Лудвига, питомица Эконома. Опершись на ошулу {Верея.} своихъ воротъ и вперя неподвижный взоръ на землю, она о чемъ-то размышляла, но волненіе полной груди, стянутой пурпуровымъ корсетомъ, сверкающія слезы на черныхъ пламенныхъ очахъ, блдность, покрывающая ея привлекательное личико, обнаруживали противное, то есть, что ея мысли находились въ безпорядк, это обстоятельство еще подтверждалось тмъ, что юная два по временамъ общипывала, хотя безъ надобности, зеленый передникъ я блую узорчатую сорочку, да изрдка посматривала на высокіе, желтые черевички съ пестрыми чулками, безъ вниманія иногда перебирала дв полныя темнорусыя косы, соединяющіяся между собою искусно сдланнымъ изъ розовыхъ лентъ бантомъ, и поигрывала разноцвтными намыстами, изобильно разсыпанными на ея роскошной груди.

— ‘Что ей попритчилось?’ сказалъ молодой парень, ведя за руку другаго и повидимому оскорблявшійся уныніемъ Лудвиги. ‘Была двка, какъ полная рожа {Цвтокъ сего имени.}, а теперь не отъ того, не отъ сего хоть ты ей рожна дай неприступу.’

— ‘На всякаго своя пора приходитъ, любезнйшій!’ — отозвался другой!— ‘Почему знать? можешь быть и Лудвига печалится объ своей недол?’

— ‘Да и въ самомъ дл!’ подхватилъ третій, ‘она бдненькая круглая сирота — ни отца ни матери! по невол взгрустнется! ‘

— ‘Вотъ еще! да ей Экономъ разв не лучше другаго отца? Вишъ, какъ приодлъ, да приходилъ!’

— ‘Встимо!’ — подхватилъ первый, ‘у кого бда за плечами, тому не до пригожества, а она вишъ какъ причепурилась, словно Пава! Нтъ хлопцы!’ присовокупилъ онъ вздохнувши: ‘Я знаю, отъ чего это Лудвига такъ раскапустились.’

— ‘А что бы такое?’ вопросили прочіе съ нетерпніемъ.

— ‘Да такъ, багацько говоритъ, да ничего слушать!’

— ‘Разв мы раскажемъ кому, что ли? Полно Грицай, съ другими притаивайся, а съ нами нчего.’

— ‘Ну такъ, замтили ль вы того Ляха, который иногда по вечерамъ сносыгается шутъ?’

— ‘Какъ этого волка не замтить! Дьяволъ бы его побралъ! онъ всегда разстроиваетъ наше веселье!’

— ‘То-то и оно! Надобно бы его отучить окаяннаго: онъ-то и Лудвигу съ ума сводитъ!’

— ‘Вотъ что! Э, братъ, такъ мы съ нимъ по свойски развдаемся!’

— ‘Въ самомъ дл!’ — подхватили прочіе. ‘Что намъ Ляхъ? у насъ есть свой Панъ — нехай ему легенько згадается. Плюемъ на всякаго бродягу Ляха.

— ‘Потише, хлопцы! что вы такъ разплевались? и сказалъ одинъ пожилой мужикъ, прислушавшись къ ихъ дружескому разговору.— ‘Какъ бы не было хуже вамъ за это!’

— ‘А разв мы не вольны думать, что намъ заблагоразсудится?’

— ‘То-то нтъ, любезный! Мы теперь, благодаря Бога, живемъ у своего Пана, какъ у Бога за дверми, а что будетъ дальше…. не знаемъ!’

— ‘Вошь пришелъ проклятый вщунъ!’ — сказалъ Грицай съ негодованіемъ.— ‘Ну чтожъ? какъ живемъ, такъ и будемъ жить, лишь бы Богъ далъ здоровья нашему Пану.’

— ‘Ну, если нашего Пана убили, Боже сохрани! что тогда скажешь, прешелеповатый?’

— ‘У насъ останется Панычь! нехай здоровъ будетъ, вельможный Тымишъ. А съ нимъ и море по колно! что за горе? объ этомъ нчего и толковать, я

— ‘Мн что-то не врится’ — продолжалъ мужикъ, и теперь Ляхи всюду запаковали, почему звать, можетъ и насъ приберутъ къ рукамъ?’

— ‘На теб бы и окотилось это. А у насъ руки отпали — что ли? Еще дадимъ отпоръ всякому, другому, прочему!’ — сказалъ Грицай, сжавши могучіе кулаки. ‘Да что его слушать? вотъ мы на первыхъ же парахъ зададимъ такого пиру этому заклятому бродяг, что ему и небо съ овчинку покажется. Такъ ли, хлопцы?’

— ‘Именно!’ подхватили вс единогласно, — ‘только покажись онъ.— О, мы постоимъ за себя!’

— ‘Дурни, дурни!’ — сказалъ пожилой мужикъ, покачивая головою.— ‘Разв мн не также прискорбно смотрть на своевольство Ляховъ и на бдную Лудвигу?— Да что мы сдлаемъ сами? Только что останемся виноваты предъ своимъ же Паномъ.’ — Сіи слова, сказанныя уврительнымъ тономъ, привели въ раздумье молодцовъ.

— ‘Кирюкъ говоритъ что-то дльное!’ — проворчали они, посматривая на Грицая, который, какъ говорится, былъ душею молодецкаго общества.

— ‘А разв ты не можешь донести объ этомъ Панычу?’ возразилъ онъ.— ‘Ужъ сами же не станемъ расправляться. Возыся конъ съ конемъ, волъ съ воломъ, а свинья объ тынъ колы не съ кмъ.’

— ‘Вотъ что дло, то дло!’ — прибавилъ Кирюкъ, — ‘если такъ, то и я не прочь.’

— ‘Однако подальше, подальше, ребята! вишь дьяволъ, какъ легокъ на помин, да прямо такъ и чепичкуетъ къ Лудвиг.’

При появленіи Чаплицкаго, красовавшагося на сромъ поляк, вс крестьяне отхлынули по дворамъ, оставя мсто веселья совершенно пустымъ. Унылая тишина и прерывистый шопотъ заступили мсто бывшаго шуму, и вс съ боязнію посматривая <испорчено>шившаго, по видимому, вниманія на происшедшую суматоху.

— ‘Эй добродій!’ отозвался Грицаи, бодро выступя противъ грознаго неприятеля. Вашеци вроятно надобенъ вашъ молодой Панъ?’ — И не получивши никакого отвта, продолжалъ: а если къ нему, то есть къ Вельможному Пану Тимоею Хмльницкому дорога, то я вашеци проведу самъ, чтобъ въ случа добродій не заблудился.’ — Чаплицкій съ презрніемъ улыбнулся и поворотилъ лошадь ко двору Эконома. Тогда разсерженный Грицай сталъ на дорог, и, будучи подстрекаемъ одобрительными знаками товарищей, схватилъ лошадь за узду.— ‘Если же не къ Пану прихалъ приятель, то ступай назадъ, потому что я не пущу дальше.’

— ‘Увидимъ!’ — проворчалъ Чаплицкій, и далъ волю арапнику приласкать бдную спину Грицая.

— ‘Что не на своего брата врно наскочилъ?’ — сказалъ кто-то возвращающемуся <испорчено>дочный ударь отъ могучаго кулака взбшеннаго паробка.

— ‘Что тутъ за смхъ, хлопцы?’ сказалъ Кирюкъ.— ‘Нашихъ бьютъ, да наши же и смются! Надобно поколотишь этого Ляха!’

— ‘Да, чортъ возьми!’ прибавилъ Грицай, задыхаясь отъ злости, — ‘я бы и самъ за себя постоялъ, да уговоръ лучше денегъ. Не выпускайте Ляха изъ села. Я сей часъ дамъ знать Панычу!’ — Между тмъ Чаплицкій слзъ съ лошади и привязалъ ее къ втвистому вязу, украшавшему ворота Эконома, привтливо подошелъ къ Лудвиг и отвсилъ самый учтивый поклонъ.—

‘Якъ можетъ, пенкна Панно?’ {Здоровы-ли, прекрасная барышня?}

Лудвига была, какъ говорится, сама не своя: она вспыхнула, потупила очи, и наклоненіемъ головы отвчала на лестное привтствіе Ляха.

‘Какіе у васъ наглецы!’ — продолжалъ Чаплицкій. ‘Не имя сами нжныхъ чувствъ, они желаютъ, чтобы весь свтъ не осмливался обольщаться прелестною двой, но это не въ нашей вол: кто можетъ запретить своему сердцу не любить того предмета, который невольно очаровываетъ насъ Какъ вы думаете, прелестная Лудвига?’

— ‘Я ничего не думаю…. я думаю, что можетъ быть и такъ…. что такъ другіе думаютъ.’

— ‘Такъ думаютъ вс, но въ особенности’ — прибавилъ съ чувствомъ страстный Ляхъ, схвативши ея руку, которую она какъ будто силилась вырвать, — ‘но въ особенности т, которымъ счастіе доставило случаи испытать сіе сладостное, невыразимое чувство.’

— ‘Я ничего не знаю … мн, можетъ быть, не слдовало бы говорить съ вами…’ — произнесла дрожащимъ голосомъ Лудвига, и слеза повисла на ея черныхъ рсницахъ.’

— ‘Отъ чего жъ такъ, милая Лудвига, быть можетъ, вамъ запрещено говорить со мною, или я оскорбилъ своимъ неумышленнымъ разговоромъ?…

— ‘Ахъ нтъ…. но….

— ‘Если слова мои не противны, то я презираю всякое запрещеніе, которое кто-либо осмлится сдлать вамъ.

— ‘Но говорятъ, что Ляхи обманываютъ нашихъ бдныхъ двушекъ…

— ‘О не врь этимъ бреднямъ, моя прелестная, прекрасная Лудвига! Я уже сказалъ вамъ, что зависть говоритъ устами вашихъ козаковъ, что одна только пламенная любовь наша тому виною. Такъ неужели бы вы запретили любить себя тому, кто при этомъ роковомъ отказ можетъ лишиться блаженства въ сей и будущей жизни, — можетъ Сдлаться убійцею самаго себя?…

— ‘О Боже васъ сохрани отъ этого!.. Но ахъ! что я сказала, несчастная?

— ‘Не стыдитесь своего чувства, божественная Лудвига! Ты еще не знаетъ, какъ упоительно любить и быть любимымъ!’ — произнесъ Ляхъ, съ нжностію прижимая руку ея къ своему сердцу, и пристально глядя на опущенныя очи Лудвиги и на ея сильно волнующуюся грудь и нжный пурпуръ, покрывшій ея прелестныя ланиты. Ляхъ чувствовалъ трепетаніе ея руки, понялъ свое блаженство и желалъ бы продлить его до безпредльнаго времени, но въ сію минуту получилъ сильный ударъ по плечу и невольно оборотился. Движеніе, сдланное имъ, заставило взглянуть и Лудвигу, но она вдругъ закричала и скрылась отъ глазъ изумленнаго Ляха. Передъ нимъ стоялъ теперь довольно высокій и стройный козакъ, котораго сложеніе съ перваго взгляда обнаруживало его необыкновенную силу, а черты лица — благородство и твердость характера. Хотя онъ былъ и молодъ, но черныя, нахмурившіяся брови, смугловатый цвтъ лица и судорожное движеніе губъ — длали его мрачнымъ и грознымъ.

Чаплицкій невольно смутился, видя неподвижный взоръ, устремленный на него, и бездйствіе Козака, но оскорбленная любовь возопіяла.

— ‘Цо то значы?’ вскричалъ онъ, окинувши глазами съ ногъ до головы противника.— а Что теб надобно отъ меня?’

— ‘Удовлетворенія за обиду, нанесенную моему крестьянину!’ — сказалъ довольно грубо молодой Козакъ.

— ‘А такъ я имю удовольствіе говорить съ самимъ Паномъ Зиновіемъ Хмльницкимъ?’

— ‘Покамстъ съ сыномъ его! Ну теперь ты на меня довольно насмотрлся. Отвчай же мн, кто ты и по какому праву смешь своевольничать въ чужомъ владніи?’

Чаплицкому хотлось сохранить свое инкогнито, но видъ опасности и насмшки окружавшихъ Козаковъ привели его въ замшательство.

— ‘Разв невольно прозжать Поляку,’ сказалъ онъ, ‘гд ему вздумается, и побить каждаго подлаго мужика, преграждающаго ему дорогу?’ — Хмльницкій заскриплъ зубами и бросилъ убійственный взглядъ на Подстаросту.

— ‘Негодный!’ — вскричалъ онъ запалчиво, замахнувшись нагайкою, — я могу наказать тебя подобнымъ же образомъ, я не позволю никакому Ляху соблазнять моихъ крестьянокъ, а тмъ боле такому подлому Шляхт. Гей, хлопцы! отмстите за своего брата! онъ не достоинъ, чтобъ я возложилъ на него свою руку.’

— ‘О это ужъ слишкомъ!!— возопилъ разъяренный Чаплицкій, выхватя свою саблю. — ‘Я научу тебя, дерзкій малчишка, какъ говорить съ своими повелителями!’

— ‘Очень желательно выучиться — наказывать ихъ!’ — возразилъ Хмльницкій, обнажая свою турчанку, и съ ловкостію отразилъ ударъ Чаплицкаго.

Искра, брошенная на сухой порохъ, всегда производитъ свое дйствіе. Иногда самое малйшее произшествіе влечетъ за собою много важныхъ послдствій? Если бы Парисъ не влюбился въ Елену, Троя существовала бы, если бы Пап не понадобились деньги, расколъ Лютера не возъимлъ бы своего начала и полвка не лилась бы кровь человческая, если бы не буря, разбившая корабль Карагенянъ, Римъ не сдлался бы владыкою свта, если бы не бунтъ въ Париж, извстный подъ именемъ частей города, Наполеонъ не былъ бы Императоромъ и пр. и проч. Наконецъ, еслибъ Чаплицкому не приглянулась хорошенькая Лудвига, Малороссія или не существовала бы, или долго, долго носила бы на себ шяжкое иго Поляковъ. Но это законъ судьбы, предопредленіе свыше, или проще сказать, по нашей народной поговоркъ: Чему бытъ, тому не миновать. Недолго продолжалась неровная битва, и отлетвшая на сторону сабля Чаплицкаго засвидтельствовала о совершенномъ его пораженіи. Кровь хлынула изъ раны и вмст раздался унылый вопль со двора Эконома.

— ‘Ой вай миръ! вай миръ!’ — кричалъ съ другой стороны прибжавшій Лейба.— ‘Что вы тутъ надлали? Ой вай миръ!….

Хмльницкій невольно смутился — и великодушіе заступило мсто злости. Онъ подошелъ къ истекавшему кровью Чаплицкому и съ состраданіемъ началъ поднимать его.

— ‘Очистить комнату въ моемъ дом для этого Пана!’ — сказалъ онъ.

— ‘Прочь, нечестивецъ!’ — прохриплъ Чаплицкій, ‘я не нуждаюсь въ твоей ненавистной помощи!’

— ‘Не трогайте его, ради Бога!’ — закричалъ подбжавшій Жидъ,— ‘я самъ возму на себя отвтственность доставить Пана въ надежное мсто. Ваи, вай! что вы надлали?’

— ‘Разв онъ теб знакомъ?’ спросилъ съ безпокойствомъ Тимоей.

— ‘Ахъ какъ же! онъ и вашъ и мой Панъ!’ — прибавилъ онъ шопотомъ: ‘это вельможный Подстароста, недавно вступившій въ эту должность!’

— ‘Кто же ему велитъ длать такіе безпорядки? на другой разъ ему наука. Хлопцы! приказываю забыть о томъ, что здсь случилось,— слышите!— а ты, Кирюкъ,— останься на помощь Жиду.’

Мгновенно окружавшіе разсыпались, и лишенный чувствъ Чаплицкій былъ отнесенъ на носилкахъ въ корчму Лейбы.

ГЛАВА III.

Не боится Козаченько
Ны грому ны тучы!
Мал. псня.

Спустя нсколько времени посл происшествія, описаннаго предъ симъ, воина, производившаяся съ такимъ ожесточеніемъ, окончилась во вредъ Малороссіянамъ. Не излишнимъ почитаю сказать нсколько словъ о побудитльной и главной причин сей войны съ ея послдствіями.

Сказано уже, что при возшествіи на престолъ Владислава IV Малороссіяне успокоились, или, лучше сказать, надялись успокоиться, и жестоко обманулись. Уніаты не преставали притснять Схизматиковъ, а вельможи Польскіе подъ видомъ покровительства первымъ, и подъ видомъ распространенія новой вры, безчеловчно поступали съ послдними, отнимая у нихъ имущество, спокойствіе и даже самую жизнь. Такіе поступки алчныхъ властителей, несообразныя съ объявленными привиллегіями и льготами, привели въ справедливое негодованіе угнетенныхъ, — и чувство мести, подобно электрическому удару, сообщилось всмъ вообще. Мятежъ вспыхнулъ въ Малороссіи, и Козаки избрали себ предводителемъ Павлюка — мужа, отчаянно храбраго, но не слишкомъ опытнаго въ военномъ ремесл и, къ несчастію, довольно легковрнаго. Въ первомъ же сраженіи подъ Кумеикями 16 Декабря 1636 года Павлюкъ былъ совершенно разбитъ и вынужденнымъ нашелся въ безпорядк отступать къ мстечку Боровиц. Здсь Ляхи обнаружили подлость и низость, недостойныя даже самыхъ грубыхъ и дикихъ народовъ: побждая оружіемъ, они не стыдились прибгать къ самимъ унизительнымъ обманамъ. Потоцкій предложилъ миръ вождю козаковъ, объявляя прощеніе и милость Короля вмст съ прежними привиллегіями, если они сдадутся безъ битвы, въ противномъ случа угрожалъ уничтоженіемъ его войска. Павлюкъ, не надясь на свои силы, и полагаясь на слова коварнаго вельможи, положилъ оружіе, былъ схваченъ со многими полковниками и отправленъ подъ названіемъ плнника въ Варшаву, гд и подвергся ужасной казни: съ Павлюка живаго содрана съ головы кожа, и, набитая мякиною, выставлена на позоръ въ Чигирин. Такое несчастіе должно бы устрашить козаковъ, но они въ семъ случа уподоблялись разъяренной собак, на которую поднятая палка или брошенный камень имли противное вліяніе, а посему съ наступленіемъ весны новыя толпы подъ предводительствомъ Гетмановъ Остраницы и Гуна напали на безпечныхъ Поляковъ. Нсколько разъ поражали ихъ и совершенно почти разбили Потоцкаго при рчк Стариц. Но сей полководецъ Польскій и на сей разъ не устыдился прибгнуть къ прежней низости, заключилъ на прежнихъ условіяхъ миръ, и тогда какъ Гетманъ Остраница ненаученный, по какому-то странному затмнію ума человческаго, оплошностію своего предшественника и понадясь на условія мира, распустилъ свои войска по городамъ и селамъ, а самъ отправился въ Каневъ для принесенія благодарственнаго молебствія Богу за дарованную побду, Поляки, предувдомленные о семъ отъ Жидовъ, окружили монастырь и захватили въ плнъ Гетмана вмст съ 31 первйшими Малороссіянами, отправили въ Польшу, гд и преданы были безчеловчному, превышающему человческое понятіе наказанію. Самъ Гетманъ съ нкоторыми приближенными былъ колесованъ: медленно тянули ‘изъ нихъ жилы по колесамъ до самой кончины, а прочіе Малороссіяне были, или пробиты насквозь желзными спицами, или пригвождены къ доскамъ, или растерзаны желзными лапами, или четвертованы, даже самимъ женамъ ихъ отрзывали сосцы и били оными мужей до самой ихъ кончины: ползавшіе вокругъ труповъ своихъ родителей младенцы также подвергались мучительной казни, будучи бросаемы на желзныя ршетки, подъ которыми раздуваемъ былъ огонь. Невроятная, невообразимая жестокость Поляковъ! По къ стыду человческаго рода надо признаться, что они именно были таковы, пока небесный громъ не разразился надъ ихъ главами и чрезъ междоусобныя ссоры не наказалъ ихъ. Потомство и вчность да будетъ ихъ строгими судіями.

Малороссіяне еще не унывали и помряли силы свои съ притснителями подъ предводительствомъ, сперва Полторакожуха, а потомъ Гулака. Но все уже было тщешно: ихъ совершенно разбили и отняли и малйшую надежду на всякое освобожденіе отъ тяжкаго ига. Но мысль о семъ созрвала въ предпріимчивомъ, хитромъ и здравомъ ум Зиновія Хмльницкаго, находившагося въ сіе время при Коронномъ Гетман Конецъ-Польскомъ во вновь построенной симъ полководцемъ крпости Кудак, гд на вопросъ Гетмана: какова ему кажется сія крпость? отвчалъ, что руки человческія созидаютъ, то и разрушается руками. Таковый отвтъ поселилъ подозрніе въ Коронномъ Гетман, онъ предчувствовалъ, на какой поступокъ готовишь себя сей, незабвенный для благодарныхъ его соотчичей, герои и мудрый политикъ своего времени.

Между тмъ Чаплицкій совершенно оправился посл продолжительной болзни и, пылая мщеніемъ, готовилъ различные планы для наказанія своего оскорбителя. Тмъ надежне онъ думалъ успть въ этомъ, что Малороссія уже пала и зависла ршительно отъ воли побдителей. Размышленія гордаго и мстительнаго Пана были прерваны приходомъ одного изъ Гайдуковъ, составлявшихъ его охранительную стражу. Войдя раболпно въ залу, гд прохаживался большими шагами Чаплицкій, безпрерывно поправлявшій на себ гарнетуровый шлафрокъ и бисерную шапочку на голов (что обнаруживало разстройство его духа), Гайдукъ поблднлъ, задрожалъ всмъ тломъ и забылъ, за чмъ взошелъ было. Симъ еще боле увеличилъ яростный взглядъ, брошенный Чаплицкимъ, и тонъ, съ которымъ онъ произнесъ:

— ‘Что теб надобно, Янко? говори, негодный, зачмъ ты пришелъ мшать мн?

— ‘Я хотлъ было доложить вашей милости…. меня послали къ Ясновельможному…. простите моей смлости….

— ‘Не запинайся, Лайдакъ! что ты хочешь сказать, а то я велю теб придать памяти сто лозанами. Ну ясне, короче… удовлетворительно и поскоре!

Янко совершенно ошеломлъ и, вытраща на Пана глаза, оставался неподвижнымъ. Положеніе сіе разсмшило Чаплицкаго и придало наконецъ, по видимому, нкоторую бодрость холопу.

— ‘Лейба проситъ ..’ — произнесъ онъ наконецъ, — ‘доложишь Ясновельможному Пану, что онъ ожидаетъ повелній вашей милости.

— ‘Вотъ что значитъ новичекъ!’ сказалъ съ самодовольною улыбкою Панъ, которому, какъ и всмъ ему подобнымъ, нравился трепетъ подчиненныхъ.— ‘А еще Запорожецъ — чего жъ ты боишься меня? Кажется я не похожъ на звря?— Ну если пришелъ Лейба, впусти его.

Янко почтительно поклонился и, выходя, бросилъ такой пронзительный и насмшливый взглядъ, который дорого бы ему обошелся, если бы замтилъ Чаплицкій, но этотъ не обратилъ вниманія на поведеніе своего холопа и, бросившись на первыя попавшіяся ему кресла, съ нкоторымъ безпокойствомъ приготовлялся принять услужливаго Жида. сей послдній не замедлилъ явиться. Униженно раскланявшись и погладивъ яломокъ, Лейба съ таинственною улыбкою, похожею на осклабленіе собаки, которую намревается хозяинъ бишь, остановился у дверей въ ожиданіи, что скажетъ Панъ.

— ‘Лейба! ты не погнвайся,’ началъ Чаплицкій, а что тебя не такъ скоро впустилъ этотъ дородный холопъ, быть можетъ, онъ тебя не знаетъ, потому что недавно принятъ въ мою службу.’

— ‘Крый Боже! Ясновельможный! можно ли бдному Лейб на кого нибудь гнваться? Я готовъ 40 дней ожидать въ собачій канур приказаній Вашей Мосьци.’

— ‘Я бъ не заставилъ пробыть Лейбу въ такомъ-убжищ, хотя ты по сродству съ симь животнымъ и не заслуживаешь лучшаго, но чортъ со всмъ тмъ, что не относится къ нашему длу! Говори, въ чемъ ты усплъ?’

— ‘По приказу Вельможнаго я отдалъ бумагу Эконому. Бдняжка, получивши оную, затрясся, какъ иногда нашъ братъ Еврей, когда отымаютъ у него послднюю копйку. Сперва началъ было представлять, что у него есть Панъ, которому онъ даетъ отчетъ во всемъ, что отъ Пана и должно требовать отчета, кого онъ передерживаешь въ своемъ сел.’

— ‘Триста чертей возьми и Эконома и его Пана! но ежели я требую послушанія и отъ собаки мужицкой, она должна повиноваться мн, а никому иному.’

— ‘Точно такъ! и я говорилъ ему тоже самое, я даже прибавилъ, что ежели онъ покажетъ ваше повелніе своему молодому Пану, который глупъ, какъ свиное ухо, то будетъ худо имъ обоимъ, между прочимъ не забылъ его пригласишь въ корчму, дабы провести къ Пану Подстарост.’

— ‘Но… чортъ возьми! если узнаетъ объ этомъ проклятый молокососъ, его Панъ, то мн не видать въ глаза завщанія Буцая, и планъ мой разрушится.’

— ‘Да и за чмъ вамъ это завщаніе?’ перебилъ Жидъ.— ‘Скажите только слово, никто и не пикнетъ: со всми животами выдадутъ не только Лудвигу, хоть и всхъ двчатъ Украинскихъ.’

— ‘Нтъ, Лейба! я лнюсь перемнять свое намреніе. Да и чортъ возьми! Кто иметъ право меня ослушаться? О, я скоро переведу этихъ Пановъ ихъ и покажу, что мы только властны владть помстьями, а не всякій глупый Козакъ!..’

— ‘Совершенная правда, Ясновельможный! А село Суботово, хоть куда такъ находка, еще доходецъ живой, хлба скота, грошей….

— ‘Обождемъ до времени, Лейба! все будетъ наше:’ — прервалъ Чаплицкій, — вотъ-то и причина моей скрытности на счетъ Лудвиги, а то, пожалуй, посл подумаютъ наши же братья, которымъ также хотлось бы имть лишнее село, что я изъ мести стараюсь при обрсть Суботово. Молчать, Лейба, до времени: все устроится само собою и ты рано или поздно будешь пользоваться доходами Субошовскими.

— ‘Панъ лучше знае, встимо лучше, к прибавилъ Жидъ, потирая отъ радости руки. ‘И такъ что сдлано, пусть такъ и будетъ. Пусть же Ясновельможный отошлетъ со мною нсколько хлопцевъ.’

— ‘Дабы въ случа сопротивленія овладть и силою,’ — прибавилъ Панъ — ‘понимаю! Гей Янко! славный малый этотъ Гайдукъ, хотя и недавно у меня, но я лучше всхъ люблю его. Онъ уметъ служить и достоинъ довренности. Жаль только, что очень боязливъ, да впрочемъ какъ же холопу и не бояться своего Папа! Гей Янко!’ — Трепеща всмъ тломъ, Янко ожидалъ уже приказаній своего Пана.

— ‘Собери нсколько Гайдуковъ и отправь ихъ въ корчму. Старайся какъ можно лучшее угостить Эконома села Суботова и выманить у него ту бумагу, которую онъ долженъ бы представить мн, въ ней заключается завщаніе отца той хорошенькой двушки, которую, помнишь, мы когда-то видли. Но чортъ возьми — что ты улыбаешься? Да и я ошеломлъ, къ чему теб все это знать? главное — успй достать эту бумагу и — только!’

— ‘Да проститъ мн Вельможный! я улыбнулся отъ радости, что нашелся случай показать свою ревностную службу Вашей Мосьци.’

— ‘Хорошо! такъ и надобно думать всякому холопу, а не то — чортъ возьми! я заставлю по невол радоваться. Слушай же еще, Янко! Посл успха въ корчм, ты долженъ отправиться въ село и ожидать меня около лсу. Понимаешь ли?’

— ‘Будетъ все выполнено! ручаюсь Пану головою.’

— ‘Тамъ мы постараемся уловить птичку, которую и ты знаетъ, но — чортъ возьми! все это не твое дло.— За успхъ можешь надяться получишь награду.

— ‘Дзнькую за Паньскую ласку’ — побормоталъ съ низкимъ поклономъ Янко.

— ‘Теперь все кажется, Лейба?’ — сказалъ Чаплицкій, обращаясь къ сему послднему.

— ‘Панъ забылъ еще объ удаленіи молодаго Хмльницкаго’ — отвчалъ Жидъ.

— Да, надобно, чтобъ этотъ молокососъ не воспрепятствовалъ намъ, хотя я и презираю всякое сопротивленіе съ его стороны, но мои планы… И такъ вотъ письмо, Янко! доставь его Хмльницкому сію же минуту, и оттуда ступай прямо въ корчму,!

Янко почти вырвалъ письмо изъ рукъ своего Пана и опрометью бросился выполнить такое важное порученіе, имя, можеть быть, въ предмет совсмъ другое.

— ‘Какое ревностное усердіе къ служб въ этомъ молодомъ Гайдук!’ сказалъ съ восторгомъ Чаплицкій.

— ‘Сильно ли уврены вы въ немъ?— Слугамъ не всегда можно доврять, а особливо новичкамъ,’ возразилъ съ подозрительнымъ видомъ Жидъ.

— ‘И, полно, Лейба! ты думаешь вс такіе же лицемры, какъ ваша братья?’

— ‘Я ничего не думаю, Вельможный Панъ, алежъ мы трошечки понимаемъ Паньскихъ слугъ, которые усердны только изъ подпалки, не такъ, какъ бдные и врные Евреи.’

— ‘Ну чортъ съ вами! Вы за деньги готовы все сдлать: это намъ поизвстне твоего.’

— Крый Боже! не давай Вельможный ни телята, все равно усердіе мое къ нему не перемнится.’

— ‘Особливо, если за оное будетъ посл вознагражденіе, котораго все таки ты отъ меня ожидай?’

‘Въ Панской вол награждать, а мы ?наемъ свое дло и постараемся поскоре выполнить его. Падамъ доногъ. Нхъ Панъ Бендз здрувъ.’

— ‘До зобаченя, Лейба! завтра мы успемъ еще расчитаться.’ — При сихъ словахъ послышался топотъ коня, означавшій отъздъ Янка.

— ‘Какъ все идетъ своимъ порядкомъ!’ воскликнулъ Чаплицкій, потирая отъ радости руки. ‘Ну поспшай, Лейба, и будь хоть въ половину такъ усерденъ, какъ этотъ подозрительный для тебя холопъ.’ Жидъ покачалъ головою и сдлалъ такую гримасу, которую нельзя было растолковать, что выражала: — зависть ли, злобу, сожалніе или неувренность въ словахъ Чаплицкаго, но онъ не хотлъ, чтобъ сей послдній могъ сдлать какое нибудь невыгодное заключеніе объ немъ, и потому, раскланявшись еще съ самимъ подобострастнымъ видомъ, оставилъ Подстаросту на свобод предаваться своимъ мечтамъ и строить воздушные замки.

ГЛАВА IV.

Что движетъ гордою душею,
Какою мыслью занять онъ?
Пушкинъ.

За Неманъ идешь, мене покидаешь:

Чого-жъ тамъ мій мылый, чого тамъ бажаешь?

Хиба жь тоб краще чужа сторона

Своій милше, риднніе вона.
Мал. псня.

Роковая всть о совершенномъ истребленіи Поляками Малороссіи, съ быстротою молніи пронеслась уже въ опустошенной стран сей. Уныніе и оцпенніе какъ моральныхъ, такъ и физическихъ силъ овладли побжденными. Не оставалось уже надежды возстать, ибо не было по видимому, человка, на которомъ бы опочили надежды угнетенныхъ. Такъ размышлялъ и Тимоеи Хмльницкій, удалясь въ уединенный уголъ своей хижины. Мрачная угрюмость покрывала его чело, и дикій огонь, выражавшій въ высшей степени гнвъ его, сверкалъ поминутно въ черныхъ очахъ.

— ‘И такъ мщеніе кровожадныхъ Ляховъ восторжествовало надъ усиліями бдныхъ моихъ соотчичей!’ — произнесъ онъ глухимъ тономъ.— ‘Нтъ спасенія погибающимъ! Нтъ героя, способна то одушевишь остатки твердаго народа и противопоставить отчаяніе сил, благоразумную дятельность могуществу и хитрый умъ ненасытному и безчеловчному властолюбію враговъ вры и добродтели. Увы! кто поручится и за жизнь моего отца, не погибъ ли и онъ съ мечемъ въ рук между врными своими сподвижниками?… Но горе вамъ, алчные волки!’ — вскричалъ онъ въ изступленіи, потрясая саблею.— ‘Рука сына можетъ жестоко отмстить за отца! Клянусь затаить въ сердц своемъ вчную, непримиримую вражду къ притснителямъ рода человческаго, и всми возможными средствами дать почувствовать имъ права оскорбленныхъ, обезчещенныхъ, разоренныхъ! Есть народы, которые оцнятъ наши чувства, прольютъ слезу состраданія о нашихъ бдствіяхъ, и снисходительно подадутъ руку помощи: Россія приметъ участіе въ единоврцахъ, Турки воспользуются случаемъ исторгнуть нкоторыя владнія, Татары постараются удовлетворить алчному своему корыстолюбію, Молдавія….’ — Тутъ онъ остановился, лице его поблднло и невольный вздохъ вырвался изъ стсненной груди, глубокая дума овладла юнымъ героемъ, казалось, воображеніе рисовало ему картины прошедшаго, невозвратимаго и сильно дйствовавшаго на бдное сердце — источникъ радостей и печалей человка. ‘Розанда! прекрасная Розанда!’ воскликнулъ онъ наконецъ. ‘Нтъ! ты не можешь никогда принадлежать мн! И какую надежду можетъ питать ничтожный Козакъ противъ дочери великаго Господаря? Провиднію вроятно угодно было’ — произнесъ онъ спокойне — ‘наказать меня съ самаго еще вступленія на шумное поприще свта, поставивъ въ числ защитниковъ Молдавіи, представивъ случай увидть несравненную Розанду и подвергнувъ благосклонному вниманію ея надменнаго, гордаго отца. Да! прошло то блаженное время, которое, можешь быть, будетъ имть вліяніе на всю мою жизнь.— Слабость, свойственная и самымъ героямъ, овладла на минуту душею Хмльницкаго, но какъ бы устыдясь оной, онъ вооружился бодростію и надеждой.— ‘Что же мшаетъ мн я’ — вскричалъ онъ — ‘сдлаться достойнымъ ея?— Отечеству я не могу до времени быть полезнымъ? Ляхамъ, нечестивымъ гонителямъ православія, никогда не послужу. Нтъ! Хмльницкіе не унизятъ себя до такой степени!— Пойду предложить свои услуги въ страну чуждую, но драгоцнную для меня по чувствамъ сердца и кто знаетъ будущее? Прощай милая родина! быть можетъ, я не увижу боле тебя, по крайней мр не расположенъ видть въ такомъ разстройств и несчастномъ твоемъ положеніи!’ — Тутъ онъ посмотрлъ вокругъ себя, — и предметы, милые сердцу, представились его взору. Вечерній сумракъ начиналъ уже сгущаться, повсюду царствовала тишина. Различныя мысли поперемнно тснились въ его голов. Онъ оставлялъ домъ, гд провелъ лучшіе годы своей жизни, можетъ быть на разграбленіе врагамъ, оставлялъ наслдіе своего отца и бдныхъ поселянъ, за жизнь и безопасность коихъ долженъ отвчать ему, а въ случа смерти сего послдняго намревался осиротить несчастное семейство…. Онъ закрылъ лице руками, — и слезы — невсегдашнее доказательство немощныхъ духовъ, но неотъемлемая принадлежность людей чувствительныхъ, — брызнули изъ его очей. Въ это время, лежавшая въ углу собака, по истертой шерсти коей и по излишней худощавости можно бы заключить, что ее содержали, въ знакъ благодарности, какъ стариннаго Друга хозяина дома, посмотрла еще пристальне, нежели прежде сего длала въ продолженіе безпокойства Хмльницкаго, медленно подошла къ нему, завыла протяжнымъ и раздражительнымъ тономъ и начала ласкаться.

— ‘И ты, врный слуга моего отца, напоминаешь мн мою должность!’ — воскликнулъ горестно Хмльницкій.— ‘Но желаніе мое да будетъ непремнно! Я заплатилъ дань священнымъ чувствамъ. Довольно этого! лучшаго я не въ силахъ сдлать, послднее предоставляется на волю всеблагаго Провиднія, такъ участь моя ршена!… Прощай, Лыска, неизмнный другъ нашего дома! Будь оберегателемъ ему отъ ненасытныхъ хищниковъ, прощай!’ — повторилъ онъ и хотлъ было приласкать Лыску, но сей послдній еще трогательне залаялъ и бросился къ дверямъ. Изумленный Хмльнтакій остановился, увидя вошедшую сестру, которая вела за руку малолтнаго Юрія.

Катерину нельзя было назвать прелестною или прекрасною, хотя впрочемъ эти эпитеты присвоиваются лицами. ршительно или не заслуживающими оные, или не высоко цнящими значеніе ихъ, Катерина не была такова. Лице ея было блдновато-смугло, но удивительная правильность во всхъ чертахъ онаго и трогательное, неизъяснимое выраженіе — длали ее привлекательною, (если это сравненіе не унизитъ ея достоинства), въ голос было нчто такое, что проникало въ сердце и располагало въ пользу юной двы, она въ высшей степени обладала природнымъ даромъ — ласкать, привлекать, обворожатъ другихъ, а при всемъ томъ украшалась скромностію, свойственною ея полу, и стыдливою робостію, сообразною съ тогдашними обстоятельствами. Печать тайной грусти, длающая Катерину еще интересне, покрывала ея высокое чело завсою меланхоліи, розы пылали на ея поблекшихъ ланитахъ, ежеминутно, можетъ быть, орошаемыхъ слезами, что еще и теперь было замтно, губы ея не могли назваться коралловыми: он потускнли отъ безпрерывныхъ вздоховъ, но стань ея былъ гибокъ, и вс формы тла стройны и соразмрны, или, если можно такъ сказать, художественны. Если къ сему присоединишь неизъяснимый блескъ и живость очей, выказывавшихъ внутреннее ея расположеніе и благородство души, непобждаемой бурями сильныхъ страстей, да густоту черныхъ, лоснящихся волосъ, природными локонами разсыпанныхъ по плечамъ, то можно имть нкоторое понятіе о дочери Хмльницкаго, заступавшей въ сердц его второе мсто посл брата ея Тимоея, за которой уже слдовалъ малолтній Юрій, не пользовавшійся особенною любовью отца за свой лукавый и подозрительный видъ. Взойдя въ комнату, онъ быстро и проницательно взглянулъ на своего брата, и бросился къ нему, дабы приласкаться со свойственною ему пріятностію.

— ‘Куда же ты, братецъ?’ спросилъ онъ.— ‘Мн сестрица сказывала, что ты оставляешь насъ, не оставляй насъ, братецъ, или возьми меня съ собою. Ты, врно, подешь къ батюшк?’ — Мн давно хотлось бы увидться съ нимъ… Ты ничего не говоришь, братецъ, ахъ посмотри на меня такъ, какъ ты прежде смотрлъ!.. Что жъ это значитъ? знать ты на насъ прогнвался, или сестра меня обманула? Да, я и забылъ, что она приказывала мн упрашивать тебя остаться съ нами, останься, братецъ! пожалуйста, останься, намъ будетъ скучно! Витъ сестра плачетъ, что ты, сестрица, плачешь?’ — Съ сими словами онъ подбжалъ къ Катерин, и также началъ ласкаться. Тимоей взглянулъ на любимую сестру и не могъ долго перенесши такой разительной для себя сцены.

— ‘Ахъ, все противъ меня! ‘вскричалъ онъ — ‘Сестра! братъ! чего вы отъ меня требуете?’

— ‘Твоей любви и покровительства этому невинному сиротк!’ — сказала трогательно Катерина, указывая на Юрія, который безъ надежнаго путеводителя въ свт можетъ упасть на этомъ скользкомъ пути и возроптать на тхъ, кто могъ наставить его, но пренебрегъ этою священною должностію.’

— ‘Не говори такъ, сестра! ты раздираешь мое сердце, что я могу сдлать рабу иноплеменниковъ! Для перенесенія тяжкаго ига не требуется большой опытности?’

— ‘Я согласна съ тобою, братецъ, но разв унизительно служить тому Королю, которому мы поклялись въ врности но уставамъ своей Церкви? Разв это рабство — исполнять велнія вельможъ, поставленныхъ надъ нами отъ его имени, и разв не мы ли сами этого хотли?’ — сказала Катерина, желая испытать его мысли и намренія.

‘А!’ возразилъ горестно Тимоей — ‘это совсмъ другое дло! Дды и отцы наши желали этого потому, что существо слабаго неразлучно съ покровительствомъ сильныхъ, и пока Религія не была угнетена и гонима, мы съ восторгомъ проливали кровь нашу за добрыхъ Королей, вельможъ — покровителей народныхъ. Спроси Татаръ, Турковъ, Литовцевъ: отъ чего поля ихъ плодородны?— Они умащены кровію Козаковъ, — отвтятъ они. Чьи это насыпи, сугробы, курганы и цлыя горы, служащія увеселеніемъ для взора другихъ?— Гробница нашихъ праотцевъ, со славою павшихъ, съ оружіемъ въ рукахъ сражаясь за своихъ властелиновъ Спроси Речь Посполиту: кто добылъ эти знамена, кольчуги, щиты, это безсмтное количество золота и серебра — эти трофеи славы? Кто доставилъ наконецъ и самую славу Польш?— Безпристрастные потомки и самые Ляхи скажутъ: врные Козаки!— Да! сестра, мы много сдлали для нашихъ Пановъ и не получили отъ нихъ даже права — свободно исповдывать свою вру, гд же благодарность?…. гд безпристрастіе и воздаяніе каждому должнаго? Скажу еще боле: я и вс подобные мн служили бы и теперь еще съ прежнею преданностію къ престолу, но они вмсто великодушія къ побжденнымъ, въ торжеств своемъ поклялись истребишь весь родъ Малороссіянъ до основанія, и поелику пренебрегаютъ, унижаютъ вру,— значитъ не уважаютъ нашу присягу, значитъ — освобождаю! въ насъ отъ оной, — это неоспоримо! значитъ, словомъ сказать, вооружаютъ насъ противъ себя, и мы не дти, чтобъ быть игрушками для взрослыхъ, мы не немощные, чтобъ не доказать могущество своей руки, мы ручные львы, которыхъ все-же таки опасно раздражать.— Ты меня понимаешь, сестра?’

— ‘Слдовательно’ — подхватила Катерина — ‘пути Господни неисповдимы! и намъ предстоитъ еще возможность или возвратить потерянное, или ршительно освободиться отъ рабства?— Но гд же удобне исполнишь это, какъ не въ ндрахъ своего отечества, какъ не подъ руководствомъ опытнаго вождя?’

— ‘На это потребно время!’

— ‘И оно еще не ушло отъ насъ, чаша горести не вполн еще испита.’

— ‘Уже съ излишествомъ! Она насильно и чрезъ мру влита въ наше горло, и мы можемъ захлебнуться.’

— ‘Есть средство исторгнуть этотъ напитокъ изъ внутренностей нашихъ, и замнить сладостнымъ напиткомъ мира и радости освобожденія.— Братъ! твое мнніе согласно съ моимъ, и ты не долженъ оставлять отечество въ самомъ крайнемъ, болзненномъ состояніи, для него надобенъ искусный лекарь. И если не возвратится нашъ отецъ, способный одинъ, по моему мннію, быть онымъ, ты заступи его мсто!’

Юрій, бгавшій досел по комнат и игравшій съ Лыскою, также присоединяется къ нимъ.

— ‘Останься, братецъ, съ нами,’ — сказалъ онъ какъ бы съ упрекомъ — ‘Ляхи такіе добрые, такіе веселые! мн бы хотлось познакомиться съ ними покороче!’ — Тимоей поблднлъ, но мгновенно успокоился.

— ‘Боже сохрани тебя отъ этого!’ — сказалъ онъ съ горестною улыбкою. ‘Знакомство сіе было бы подобно дружб цыпленка съ кошкою, ступай, Юрко, играй! покамстъ не чувствуешь еще боли отъ ранъ сердечныхъ и не видишь лезвія косы надъ своею головой. Рзвись, подобно невинному барашку, къ которому идетъ хозяинъ съ убійственнымъ орудіемъ, добро еще, если только снять тереть, но не рдко лишить и самой жизни’

— ‘Ахъ! у меня есть славный барашекъ. братецъ! хочешь, я теб покажу? Правда онъ теперь спитъ, впрочемъ я пойду разбужу его.’

— ‘Не буди его, мой другъ!’ — вскричалъ ужасно Тимоей — ‘…. Да! правда, поди разбуди!’ — примолвилъ онъ, опомнясь. ‘Поди поиграй съ нимъ, душенька!’

Юрій не заставилъ повторить приказанія и бросился посмотрть свое любимое животное.

— ‘Братецъ!’ — сказала посл нкотораго молчанія Катерина,— ‘съ недавняго времени ты сталъ непохожъ на себя, какая таинственность и скрытность видны во всхъ твоихъ поступкахъ! Я тебя не понимаю. Ужели бдствіе народа могло убить тебя до такой степени, что ты совершенно упалъ духомъ? Тимоей! сказала она еще съ большимъ участіемъ, взявши его за руку и отброса черный локонъ, покрывшій его чело — ‘не стыдно ли теб таишься предъ сестрою, для которой нтъ ничего святе довренности брата?— Мои любезный Тимоей! перелей свою тоску въ мое сердце, пускай я раздлю твое горе! Быть можетъ теб легче будетъ.’

— ‘Добрая, милая сестрица! о вскричалъ онъ съ чувствомъ, прижимая ее къ своей груди. ‘И я хотлъ оставить такого ангела! Да! милая Катя, мн легче, очень легко будетъ! Я полонъ чувствъ, которыя меня удушили, сожгли своимъ огнемъ. Я виноватъ предъ тобою, не открывъ досел оныхъ, я боялся оскорбить твою чувствительность и сдлать невинное сердце твое участникомъ моей горести.’

— ‘Могъ ли ты поврить, что я буду спокойне, видя моего добраго Тимоея, сндаемаго тайною горестію?’

— ‘Да! я виноватъ предъ тобою, мой ангелъ! Прости своего брата: онъ убгалъ тебя, ты напоминала ему существо, подобное теб. Но сядь возл меня, снисходительно выслушай и оцни, осуди!… Нтъ! напередъ прошу тебя — не осуждай моего чувства и будь сострадательна къ слабостямъ человческимъ….. Я люблю, люблю такъ, какъ ни одинъ человкъ въ мір семъ не можетъ, не способенъ любить, и… люблю безнадежно. Сестрица! довольно ли этого для тебя?’

— ‘Нтъ!… какъ хочешь… нтъ! разскажи, любезный братецъ!…’ — сказала сильно смутившаяся и покраснвшая Катерина

— ‘Помнишь, когда были въ Чигирин послы Молдавскаго Господаря?’ — началъ успокоившись Тимоей — ‘ты въ это время была также въ нашей столиц, помнишь также и то, что они приглашали Козаковъ вспомоществовать имъ противъ Татаръ. Я съ радостію полетлъ проливать кровь нашихъ враговъ, Крымцевъ, и былъ почтенъ отъ своихъ званіемъ Пятисотеннаго. Однажды… но говорить ли объ этомъ происшествіи? однажды возвращаясь съ поля битвы, увнчанный лаврами, я съ товарищемъ, съ незабвенными другомъ и сослуживцемъ, случайно приближились къ стану Молдавскаго Господаря, дабы дашь отчетъ въ своихъ дйствіяхъ, но какимъ поражены были удивленіемъ, видя бгущихъ, разстроенныхъ и изувченныхъ Молдаванъ, и слыша отвратительные крики Крымцевъ, выражавшихъ чрезъ сіе свое остервененіе и несомннную побду. Не успли мы еще опомниться, какъ въ толп бгущихъ представилась намъ Но здсь я не въ силахъ боле говорить.’

— ‘Продолжая, любезный братъ! ты только усугубишь мое мученіе своимъ молчаніемъ!’ — сказала съ нетерпніемъ Катерина.

— ‘Такъ и быть!’ продолжалъ вздохнувши Тимоеи — ‘вооружусь мужествомъ и разскажу вкратцъ, не требуй отъ меня подробностей!… Это была два, которой прелестей не въ силахъ я высказать, но твердо увренъ, что нтъ ей подобной, разв только между существами не здшняго міра. Съ воплемъ и трогательнымъ краснорчіемъ убждала она остановиться бгущихъ и спасти отъ явной погибели Господаря. Ея, смертною блдностію покрытое, лице, растрепанные волосы и ужасъ, выражавшійся во всхъ движеніяхъ, обнаруживали въ ней дочь Лукуллы, Молдавскаго Господаря, которая, какъ извстно, всегда была неразлучною спутницею отца и управительницею его намреній, мыслей и дйствій. Я никогда прежде сего не видалъ ее, но слава объ имени Розанды везд была извстна. Я удивился хладной безчувственности Молдаванъ къ такимъ трогательнымъ убжденіямъ и, не видя и не слыша боле ничего, веллъ товарищамъ своимъ стремиться туда, куда долгъ и честь ихъ призывали.

Уже Крымцы расхитили сокровища Господаря и самъ Лукулла, стоя на колнахъ возл разрушеннаго своего шатра, молилъ о пощад двухъ изверговъ, стоявшихъ надъ нимъ съ обнаженными саблями и предлагавшихъ, по видимому, условія.— Я окаменлъ отъ удивленія, но пронзительный крикъ: ‘Храбрый вождь, спаси моего отца! а отозвался въ моемъ сердц — и я грянулъ на враговъ. Невидимая сила управляла моею рукою, по словамъ Козаковъ, никогда еще я не былъ такъ храбръ и опрометчивъ, я ничего не понималъ, что со мною длалось. Опомнясь, я увидлъ себя въ палатк Господаря распростертаго на земл и… что же? въ объятіяхъ невыразимой Розанды! Да! не удивляйся этому! меня за мертво принесли къ освобожденному Лупулл, и только попеченіямъ его дочери обязана ты тмъ, что имешь брата.’

— ‘Милая, несравненная женщина!’ — воскликнула съ восторгомъ Катерина.— ‘Какъ бы я желала имть такую подругу, такую сестру!…

Тимоей вздохнулъ отъ глубины души.— ‘Онъ еще дышетъ, онъ еще живъ!’ вскричала она, отнявъ руку отъ моего сердца и прелестное ухо отъ устъ, запекшихся кровію.— ‘Онъ живъ!’ — повторила она, бросаясь въ объятія престарлаго человка. Это былъ самъ Лупулла.

Пробудясь какъ бы отъ сладкаго усыпленія, и жаля, что уже не сообщаюсь дыханіемъ съ существомъ, такъ сильно подйствовавшимъ на меня, и тяжело вздохнулъ и аалился кровью. Мн промыли оную водой, и я бъ состояніе былъ спросишь: — разбитъ ли непріятель?..— ‘Во всхъ пунктахъ!’ отвчалъ Лупулла, ‘мы, благородный юноша, обязаны теб жизнію, честію и, что всего боле, возвращеніемъ къ сердцу нашему дражайшей дочери. Мы не позабудемъ въ свое время воздашь достойную дань твоему мужеству.’ — Я хотлъ было приподняться, дабы поблагодаришь Господаря, но чувствовалъ убійственную боль въ груди, и тогда только догадался, что былъ раненъ. Нечай, стоявшій тутъ же со слезами на глазахъ, не допустилъ меня до этого, и я впалъ въ безпамятство. Довольно теб сказать, что съ тхъ поръ я находился подъ покровительствомъ Лупуллы и усплъ, къ своему несчастно, заразиться болзнію, отъ которой не надюсь когда либо нацлиться:— это недугъ сердца, усплъ даже услышать признаніе Розанды, поразившее меня сильне, нежели я того ожидалъ, и совтъ — удалиться изъ Яссъ, ибо отецъ ея уже подозрвалъ меня, подала нкоторую надежду, хуже безнадежности, и этотъ залогъ любви,’ — прибавилъ Тимоей, обнажа свою грудь,— ‘это портретъ несравненной Розанды! онъ прикрываетъ ту рану, которую я получилъ, спасая ея отца, и растравляетъ ту, которую я получилъ отъ нея самой. Довольно, довольно, сестра! не требуй отъ меня боле, теперь мн легче стало!’ — вскричалъ Хмльницкій, осыпая поцлуями безжизненную живопись.

— ‘Ахъ, Тимоей, ты еще очень счастливъ, заставя биться сердце женщины, обладающей такими прелестями!’ сказала съ тяжкимъ вздохомъ Катерина, разсматривая внимательно портретъ Розанды. ‘Ты очень счастливъ! а я!….’

— ‘Что милая сестра! неужели и ты испила сладостный и вмст опасный ядъ любви? Говори, открой мн свою тайну, и будь уврена въ живйшемъ участіи твоего друга и брата!’

— ‘Довренность требуетъ взаимности, это неотъемлемыя условія истиннаго дружества, но повсть моя слишкомъ кратка и неудовлетворительна. Любовь моя совершенно безнадежна, ибо я не уврена даже, знаетъ ли меня предметъ моихъ страданій. Ты уже упомянулъ, что я была во время описанное въ Чигирин, теб извстно, что туда стекались Козаки со всхъ сторонъ Украйны, братецъ, пожалй обо мн: я влюблена въ Запорожца, въ человка, неспособнаго слдовательно любить, въ которыхъ законъ запрещаетъ сіе святое чувство…

— ‘Но не можетъ истребить,’ — прервалъ Хмльницкій.— ‘Законы природы вопіютъ противу насъ сильне всякихъ постановленій человческихъ. Кто знаетъ, можетъ быть и ты успла подйствовать на его сердце? Нечай также Запорожецъ, но кто иметъ такія пылкія, горячія чувства относительно сего предмета?…’

— ‘Нтъ, не обольщай меня пустыми предположеніями, признаюсь, братецъ, увидя его, я не могла отвести глазъ, онъ замтилъ это, онъ видлъ мое смущеніе, слышалъ, пересчиталъ мои вздохи и біенія сердца и пребывалъ, какъ окаменлый, устремя неподвижный, холодный взоръ на бдную жертву. Сколько сожалнія, а можетъ быть и презрнія, заключилъ въ себ этотъ взоръ, онъ отпечатался въ моемъ сердц.’ Тутъ она остановилась и, пронзительно закричавъ, бросилась въ объятія брата.

— ‘Что съ тобою, милая Катя?’ — спросилъ удивленный Тимоей?’

— ‘Ахъ, братецъ! укрой твою сестру!’ продолжала съ ужасомъ Катерина — к мн и теперь еще представляется этотъ взоръ. Да, я видла его тутъ! ‘— присовокупила она, посмотрвъ пристально на полурастворенную дверь, оставленную такъ убжавшимъ прежде сего Юріемъ.

— ‘Успокойся, другъ мой! это мечта, игра воображенія!…

Въ сіе время вбжалъ опять Юрій.— ‘Братецъ!’ — сказалъ онъ — ‘тебя спрашиваетъ какой-то Ляхъ, проситъ, чтобъ ты позволилъ войти ему. Онъ здсь стоитъ въ сняхъ и не сметъ самъ взойти, такой робкій… А мой барашекъ спитъ, я не будилъ его… Такъ чтожъ? пускай войдетъ Ляхъ?.. Ахъ, я и забылъ сказать! онъ проситъ, чтобъ наедин съ вами поговоришь.

— ‘Тимоей! быть можетъ, это какой нибудь злой умыслъ противъ тебя?’ — сказала встревоженная Катерина.

— ‘Не опасайся ничего, любезная сестрица! Когда сабля при мн, злые умыслы недйствительны. Теперь оставьте покамстъ меня одного,’ — Онъ провелъ ихъ въ другу то дверь и, затворивши оную, взялся за рукоять сабли.

— ‘Гей! кто тамъ?’ — вскричалъ онъ — ‘войди сюда!’

Извстный уже читателямъ Янко взошелъ, почтительно поклонился и съ сильнымъ смущеніемъ подалъ письмо Чаплицкаго. Онъ не могъ скрыть какого-то радостнаго чувства, невольно выражавшагося въ его лиц.

Хмльницкій, взявъ писмо, посмотрлъ на печать и нахмурился.

— ‘Отдай его обратно пославшему тебя, я не могу безъ отца получать никакихъ приказаній.’

— ‘Вы очень хорошо и длаете,’ — отвчалъ Янко — ‘но я скажу вамъ, что, вроятно, въ письм содержится приказаніе отдалиться вамъ куда нибудь на цлые сутки.

— ‘Какой голосъ!’ — сказалъ про себя Хмльницкій, всматриваясь въ лице Янка.— ‘Почему же ты это знаешь?’

— ‘Я слышалъ противъ васъ заговоръ: ныншнюю же ночь Подстароста вознамрился похитишь Лудвигу…

— ‘Какъ онъ сметъ это помыслишь?’.— вскричалъ, вспыхнувши, Тимоей.— ‘Но что жъ общаго’ — прибавилъ онъ потомъ спокойне — ‘между Лудвигой и заговоромъ противъ меня?…’

— ‘Очень много! Знайте, что Лудвига по завщанію предоставлена на попеченіе вашего отца!’

— ‘Какъ! и я этого досел не зналъ? Я долженъ защитишь ее.’

— ‘И потому-то я осмлился предувдомить васъ объ этомъ. Экономъ вашъ Стыцько иметъ свои причины не открывать вамъ сего завщанія, ибо опасается вашего пылкаго нрава, но я знаю васъ!…

— ‘Кой прахъ! Да кто же ты такой, что меня знаешь? ужъ не обманываютъ ли меня мои чувства? или ты умешь искусно принимать на себя личины! Не служилъ ли ты въ Запорожской сч?… въ Крыму…

— ‘Тимоей! ужъ коли ты насильно хочешь узнать Нечая, то мн не остается боле ничего длать, какъ броситься въ твои объятія, но тсъ! молчаніе!…’

— ‘Другъ мой, Нечай!’ — вскричалъ радостно Хлльницкій, прижимая его къ сердцу.— ‘Но кто же тебя нарядилъ въ шутовской кафтанъ служителя Подстаросты?’

— ‘Мщеніе, любезнйшій! ты не испыталъ еще его сладости!’ — сказалъ значительно Янко (мы не будемъ покамстъ перемнять это названіе.) — ‘Но сдлай милость — оставимъ до времени распросы и отвты, а слушай меня!…

— ‘Неужели ты ничего не скажешь мн, какъ оставилъ Молдавію, что знаешь о Розанд?’

— ‘Терпніе, Тымошъ! терпніе! на все будетъ время, а теперь слушай, что я теб скажу: — завщаніе отца я доставлю въ руки теб. Возпользуйся правами своего отца, и имй смотрніе за Лудвигой!’

— ‘Ужъ не влюбленъ ли и ты въ нее?’

Янко злобно улыбнулся и покачалъ головою.

— ‘На то есть свои причины, мой другъ! Но будь остороженъ, Чаплицкій хочетъ приобрсти Субошово, старайся уловишь его ныншнюю ночь, что называется съ поличнымъ, тогда онъ не можетъ въ вид мести завладть селомъ. Я вижу, что ты хочешь опять меня о чемъ-то распрашивать, предувдомляю, что не буду отвчать, ибо иначе я не доставлю теб завщанія. Прощай! посл успха мы должны увидться у каменнаго кургана, у гробницы твоего дда. Но слушай: — старайся не убить твоего врага. О!’ — присовокупилъ онъ съ дикимъ хохотомъ — ‘этого мало для него, мы изобртемъ для него тысячу медленныхъ, ужасныхъ каръ, дабы имть время насладиться упоительною местію. Прощай!’

— ‘Странный человкъ! ‘— сказалъ изумленный Хмльницкій по уход Янка — ‘совсмъ перемнился! Что за причина этой мести? Но какъ бы то ни было мы должны вс мстить, и его месть, должно быть, происходить отъ одного же источника съ моею.’ — Сказавши сіе, Тимоей приготовился на ловлю Ляховъ и пошелъ успокоить встревожившуюся сестру.

ГЛАІВА V.

Иде Козакъ въ Украйну,
Мушкетъ за плечами.

Не дозжая до славнаго Чигирица, бывшаго столицею Малороссійскихъ Гетмановъ, любуешься красотою мстоположенія, роскошными пажитями и богатствомъ страны, равно какъ и веселою безпечностію счастливыхъ сыновъ Юга. Сколько воспоминаніи, и радостныхъ и горькихъ, раждается при взгляд на городъ, бывшій вмстилищемъ злополучія и потомъ блаженства Украинцевъ! Какъ сильно должно забиться сердце Малоросса, ступивши на землю, упитанную кровію его праоищевъ! Онъ возднетъ руки съ теплою молитвою къ своему Создателю, не до конца гнвающемуся, но правосудному и вмст милосердому, пекущемуся о благ пребывшихъ ему врными даже до самой крайней степени бдствій. Онъ ороситъ сію землю благодарными слезами въ память незабвеннаго избавителя, и лице его просіяетъ чистйшею радостію, вида себя окруженнымъ счастіемъ, довольствомъ, безопасностію своей личности и собственности. Не то было во время, описываемое нами. Развалины селъ и городовъ, сожженныя поля и еще свжая, дымящаяся кровь, унылыя и блдныя лица прохожихъ, съ ужасомъ и подозрніемъ бросаемые взгляды вокругъ — свидтельствовали о положеніи Малороссіи, о тяжкомъ угнетеніи беззащитныхъ, о несносной и наполненной всегдашнимъ страхомъ жизни гонимыхъ за вру, когда никто не могъ надяться на неприкосновенность его прахъ, трудолюбіе было изгнано изъ бдныхъ хижинъ поселянъ, ибо что приобрталось сегодня, то завтра же длалось добычею ихъ притснителей, Отецъ съ трепетомъ отталкивалъ ласкающуюся дочь, мужъ съ рыданіемъ убгалъ своей жены, опасаясь дашь волю нжнымъ, святымъ чувствамъ, которыя чрезъ минуту могутъ быть подавлены отчаяніемъ и безнадежностію — вс страшились зрть свое посрамленіе. Но есть ли это первоначальная причина недятельности, холодности и флегмы Малороссійскихъ крестьянъ? ихъ меланхолическаго и печальнаго образа, небрежности и даже самой походки — медленной, нетвердой? Не симъ ли наконецъ временамъ обязаны мы унылыми и трогательными пснями Украинскими, которыя долго не престанутъ обворожишь наши чувства, извлекать слезы умиленія, и переносишь во времена, давно, безвозвратно канувшія въ вчность?…

Чигиринъ окруженъ быль небольшими мстечками и селами, принадлежавшими по большей части Польской Шляхт, и нкоторыя, весьма немногія, природнымъ Малороссійскимъ старшинамъ, пожалованныя отъ Короны за ихъ личныя или предковъ заслуги Королевству.

Къ симъ-то послднимъ, въ прекрасную лтнюю ночь, пробирались два всадника на утомленныхъ коняхъ. Они ничего не говорили между собою, но пристально разсматривали окружавшіе ихъ предметы, по временамъ останавливались, вздыхали и старались удержать невольно текущія слезы.

— ‘Ну вотъ и Суботово!’ — сказалъ наконецъ одинъ изъ нихъ, снявши шапку и благоговйно оградивши себя крестомъ — ‘не увренъ застану ли въ живыхъ милыхъ дтей и приютный уголъ въ дом? Поляки, врно, погостили въ нашемъ краю?’ прибавилъ онъ печально, посмотрвъ на товарища.

— ‘Да нчего сказать!’ — отозвался другой.— ‘Хоть катомъ покати, все выжгли неугомонные! Чтожъ длать? и у меня было сельцо, и я теперь круглый сирота, одной тяжестью больше на сердц: бились, проливали кровь, а что выиграли? нтъ, трудно прать противъ рожна!’

— ‘Успокойся, мой добрый Раданъ! Богъ милостивъ. Если у меня осталось достояніе моего отца, будемъ жить побратски, все, что мн принадлежитъ, располагай имъ, какъ полный хозяинъ, а будущее кто постигъ?’

— ‘Сердечно благодарю тебя, Зиновій!’ примолвилъ Раданъ, обнимая его.— ‘Ты будешь мой благодтель! Но что значитъ одинъ человкъ въ сравненіи съ тысячью разоренныхъ? Кто поможетъ имъ въ несчастій? Да и будущее очень явственно!’

— ‘Почему знать? Богъ до конца испытываетъ наше терпніе и вру. Правымъ Онъ помощникъ и Покровитель!’

— ‘Не сами ли мы виною такого злополучія? Зачмъ при самомъ начал гоненія не возстали единодушно? Лучше бы вс погибли врными и славными, чмъ дожили до такого униженія и насилія.

— ‘Ты судишь, какъ воинъ, но всему есть мра. Мы старались до сихъ поръ доказать Полякамъ, что можемъ сдлать, если они не перемнятъ своего поведенія съ нами.’

— ‘И только увеличили бдствія свои и злобную месть Ляховъ! Смерть Наливайка, Павлюка, Остраницы служитъ тому неоспоримымъ доказательствомъ.

— ‘Не напоминай объ этомъ!’ — перебилъ содрогнувшись Зиновій. ‘Ни время, ни обстоятельства, ни самыя дйствія не сообразовались съ благороднымъ намреніемъ сихъ истинныхъ героевъ. Тогда Король не предвидлъ тхъ несчастій, которыя отъ своеволія и корыстолюбивыхъ видовъ магнатовъ его могутъ произойти. Самая сила и полководцы Польскіе препятствовали нашимъ успхамъ, да и что могла сдлать горсть хотя и одушевленныхъ воиновъ, сражавшихся за вру, противъ безчисленныхъ полчищъ вражескихъ. Почему не прибгнуть было къ единоврцамъ своимъ, или къ здравымъ совтамъ политики?— Но будь увренъ, любезный другъ,’ — прибавилъ онъ, сжавши руку съ жадностію слушавшаго его Родана — ‘придетъ время, что Король увидитъ злобныя намренія магнатовъ, другія державы примутъ участіе въ нашемъ бдствія, силы и единодушіе наши возрастятъ и тогда… что будетъ, то будетъ, а будетъ то, что Богъ дастъ!

— ‘И такъ’ — воскликнулъ съ восторгомъ Раданъ — я надежда наша еще не совсмъ угасла? И такъ вра восторжествуетъ надъ гоненіемъ и единоврцы соединятся нкогда? Какое благо проникнуло бы въ жилища страдальцевъ! Да и можетъ ли бдствіе наше дойти еще до худшаго положенія?… Но…’ — присовокупилъ онъ, какъ бы опомнясь — ‘кто будетъ такой герой, который бы совершилъ все это?’

— ‘Тсъ! потише, Радамъ!’ — прервалъ Зиновій — ‘насъ не подслушали бъ, слышишь-ли…— что это значитъ?’

Въ это время они подъхали почти къ самому селу. Нестройный и сиповатый напвъ, прерываемый какимъ-то разговоромъ, обратилъ на себя ихъ вниманіе. Зиновіи приостановилъ лошадь, подалъ знакъ товарищу сдлать тоже, и устремилъ все свое вниманіе въ ту сторону, откуда разносился напвъ. Въ непродолжительномъ времени показался какой-то человкъ въ изорванномъ сромъ кафтан съ Польской магеркой на бекрень и съ повиснувшими въ безпорядк руками. Положеніе его было самое комическое и обнаруживало опьянлость. Онъ остановился, вперилъ блуждающій взоръ въ землю, и, качаясь со стороны на сторону, дико улыбался: наконецъ плюнувши нсколько разъ: А катъ его бери — просиплъ рзкимъ басомъ — своя рубашка къ тлу ближе.

Ой на гор метелыця

Чому старый не женытьця?…

— Да ба! ужъ голосу недостаетъ… Гмъ!.. меня провести!.. Ихъ батько тогда еще не родился, какъ я… гмъ! гмъ!.. А славно подчуютъ дьяволовы Ляхи!…

Вотъ стой да слухай Чмеленъ.

Ой настав млынь

На покут блынь.

Теперь чорная сумота

Якъ мара ты згинь!

Дай, вишъ, имъ листъ Пана Куцая! гмъ!… Покойникъ не тмъ будь помянутъ! вельми не жаловалъ Ляховъ. А они славно подчуютъ медомъ.— Га?.. славно, ей Богу славно! такъ вотъ и метляется что-то въ голов. Еще успешь и завтра сходить къ Подстарост, сказалъ Лейба. Охъ этотъ Лейба! Да что мн Хмльницкій? гмъ! гмъ!.. Если онъ убитъ, такъ нкому и отвчать придется. Да я не о томъ говорю, о! меня не проведутъ: а Лудвига, ей Богу, такая моторная, якъ кровъ съ молокомъ. Такъ вить Ляхамъ и пожива. Да меня не проведутъ. О! Стыцько не кто другой!

Наварила, напекла,

Не для кого, для Стыцька

Ой лыхо нестыцекъ…

Нтъ, врагъ его побери! Стыцекъ нейдетъ къ этой псни, не подходитъ чорный усъ, усокъ, носокъ! не такъ! право не такъ!.. Что мн Подстароста? Плюю я на Подстаросту! Я самъ себ Панъ, наши братья недаромъ кровь льютъ. Ого! знай нашихъ! А Ляхи славно подчуютъ, что правда, то не грхъ. Какъ бишъ они пли, подчуя меня!..

— ‘Ба, ба! здорово, добрые люди!..

— ‘А что, приятель,’ — сказалъ Радамъ — ‘знать нашимъ Козакамъ весело?’

— ‘Хоть бы такое веселье на томъ свт Ляхамъ!… Такъ что жъ, — ужъ мн разв нельзя и выпить? Меня никто не повситъ. Нехай легенько згадается моему Пану, коли живъ, а коли умеръ, нехай ему за моремъ вечера. Пойдемъ-ка, Панове, выпьемъ по чарк!

— ‘А кто вашъ Панъ? знать, добрый человкъ?..’ спросилъ Раданъ.

— ‘И еще какой Панъ! безъ него охъ да охь другаго Хмльницкаго не добудешь… Да что мн теперь до него?.. Гмъ! еще, пожалуй, придется до раздла, съ нимъ не легко справляться, или ужъ коли бъ халъ, такъ поскоре, выкупить изъ бды… Пойдемъ же что-ли въ корчму? цлую ночь не стоятъ же на пол!’

— ‘Кажется, ты и такъ выпилъ до вольно, Стыцько!’ — возразилъ гнвно Зиновіи — ‘а если хочешь, чтобъ я выкупилъ изъ бды, такъ сказывай, въ чемъ она заключается?’ — Сіи немногія слова, произнесенныя давно знакомымъ, но неожиданнымъ тономъ, произвели магическое дйствіе надъ бднымъ Стыцькомъ, вся кровь бросилась ему въ голову и выгнала находящіеся тамъ винные пары. Простоявъ нсколько минутъ, какъ окаменлый онъ началъ что-то шептать и креститься, но когда Хмльницкій началъ подходишь ближе, Стыцько съ ужасомъ возопилъ: ‘Да воскреснетъ Богъ!… смертію смерть поправъ… Згинь ты Мара. Господи прости мое согршеніе и окаянное пьянство! Алилуія, алилуія, слава теб Боже! — и бросился со всхъ ногъ бжать въ противную сторону, по быль остановленъ сильною рукою Зиновія.

— ‘Стыцько!’ сказалъ онъ сурово — ‘не прикидывайся глупцомъ. Разв ты не узналъ своего Пана?’

— ‘Отецъ родной! тебя ли вижу!’ — вскричалъ обрадованный Экономъ, бросившись цловать его руки — ‘А мн оглашенному и не всть что въ голову взошло. Ахъ какъ кстати Богъ васъ послалъ на помощь! Да позвольте-жъ мн обнять ваши колна!’

— ‘Это посл ты можешь сдлать, а теперь говори дло. Да не лучше ли намъ скоре домой?’ — прибавилъ Зиновіи, обращаясь къ Радану.

— ‘Пропала моя бдная голова!.. Караулъ, ратуйте!’ — закричалъ неистово Экономъ, пошаривая въ карманахъ. — ‘Ляхи обокрали меня, похитили мою жизнь, мое сокровище, неоцненную бумагу. Охъ! проклятое пьянство, проклятый Лейба! что мн теперь длать?’

— ‘Что это значитъ Стыцько? или еще хмль не вышелъ у тебя изъ головы? Что за бумага, о которой ты кричишь?’

— ‘Охъ какой ужъ тутъ хмль! онъ давно пропалъ, чтобъ такъ пропали наши недоброжелатели!’

— ‘Этакъ мы ничего отъ тебя не добьемся!’ — сказалъ Раданъ.— Говори, какую бумагу отняли у тебя Ляхи? мы можемъ возвратишь ее, корчма, чай недалеко?’

— ‘Охъ! Паночку послушайте! Вашъ добрый Буцай приказалъ вамъ долго жить.

— ‘Какъ! онъ умеръ! какое несчастіе, какая потеря для отечества!’ — вскричали оба Козака.

— ‘Еще до смерти’ — продолжалъ скороговоркою Экономъ — ‘у него похитилъ имніе какой-то Ляхъ, умирая, онъ оставилъ дочь свою на попеченіе ваше, и сдлалъ завщаніе. Но поелику васъ не было, то онъ препоручилъ мн исполнишь его послднюю волю, и попросить, чтобъ вы не забыли и его сына, съ которымъ онъ имлъ переписку на счетъ сего предмета, но объ которомъ я не знаю, гд находится и чуть ли остался живъ.’

— ‘Что же тутъ общаго съ твоею бумагою?’ — спросилъ Раданъ. ‘Ты по пусту распространяешься, говори самое дло!’

— ‘Не мшай ему, товарищъ!’ — возразилъ Зиновій — ‘я догадываюсь уже объ общемъ несчастій. Продолжай, Стыцько.’

— ‘Недавно потребовалъ меня Подстароста къ себ, дабы я далъ отчетъ въ передержательств Лудвиги.’

— ‘А какое онъ имлъ на это право? и почему зналъ, что она теб не своя?’ — спросилъ Хмльницкій.

— Ба! какой же я дуракъ! мн этого и на мысль не взошло!’ — вскричалъ Стыцько — ‘все проклятый Жидъ.’

— ‘Если Жидъ замшанъ, то нчего ожидать добра — примолвилъ Раданъ.

— Правда, я и самъ твердилъ, что не мое дло давишь отчетъ, что длается въ Паньскомъ сел, но онъ меня такъ постращалъ, что я принужденъ былъ повиноваться, зашелъ въ корчму и, Господи прости мое согршеніе!— предался искушенію. Въ корчм было нсколько Ляховъ, кои меня подчивали, особливо одинъ, который съ виду не похожъ на Ляха, а врно самъ чортъ сидитъ въ немъ, такъ знать, онъ-то и укралъ бумагу покойнаго Буцая.’

— ‘Вотъ что!’ — вскричалъ Хмльницкій — ‘давно ли ты оставилъ Корчму?’

— ‘А вотъ предъ самымъ проздомъ вашимъ, Панове!’

— ‘Раданъ! хочешь-ли ты слдовать за мною? Ляхи, должно быть, еще не ушли, я возвращу то, что по всмъ правамъ принадлежитъ мн.

— ‘Ты можешь располагать моею жизнію, Зиновій, да и дружба къ Буцаю повелваетъ мн слдовать за тобою.’

— ‘И такъ съ Богомъ! Стьщько впередъ!’

Громкій хохотъ и говоръ, происходившій въ корчм, далеко давалъ знать о пирующихъ, на счетъ своего Господина, служителяхъ Чаплицкаго, которыхъ собственноручно и привтливо угощалъ Арендаторъ Лейба, что было также не маловажно въ тогдашнее время, ибо презрнные отъ всхъ Жиды хотя и пресмыкались до невозможнаго униженія предъ Панами, старались за то поддержать свое достоинство въ глазахъ черни, имющей въ нихъ нужду. И теперь еще назови-ка Израильтянина какой нибудь ничтожный холопъ Жидомъ, онъ съ язвительными ругательствами напомнитъ, что онъ не Жидъ, а честный Еврей. И такъ обрадованный своимъ успхомъ, Лейба позволялъ Ляхамъ Чаплицкаго собесдовать съ собою въ вид равенства, шутить, кричать и даже смяться надъ его бородою….

— ‘Одъ вацъ Пана, довацъ Пана!’ — закричалъ Янко, чокая стаканами.— ‘Погуляемъ, Хлопцы! быть можетъ не скоро дождемся такого праздненства. Вдь Лейба не всегда щедръ’ — примолвилъ онъ и выливалъ подносимое въ разинутую пасть. Между тмъ посматривалъ изъ подлобья, пьютъ ли и его товарищи, ибо это было главнымъ пунктомъ въ его план.

— ‘Нещедръ, когда мн не служатъ, а будь вы попроворне и послушне — было бы вашимъ и нашимъ.’

— ‘Именно!’ — подхватилъ Янко — ‘о Лейба добрйшій человкъ! налей-ка еще. Ну хлопцы, дружне!’ — Вс подняли стаканы вверхъ и, смотря на своего предводителя, затянули на разладъ:

Ріу Kubek, do Jakuba

Jakub do Michlaa!

Wiwat ty, wiwat ia

Kompanie cala!

A kto, nie wypie

Tego wedwa Kiie….

Эхъ вы! не мшай нашимъ мшать!’ прикрикнулъ Янко, ударя стаканомъ по столу. Однако настоящія бабы эти Ляхи, толи дло Запорожецъ? Эй, Совраты’, Будило, Чухрай! чуръ не отставать: пить такъ пить! Бумага,’ — прибавилъ онъ — ‘вотъ она. Чего же еще боле? Экономъ, чай и до завтраго не воротится?

— ‘А если онъ уже здсь, негодный!’ — закричалъ громовымъ голосомъ Хмльницкій, стремительно войдя въ корчму въ сопровожденіи своихъ спутниковъ.

— ‘Тмъ лучше!’ — отвчалъ хладнокровно Запорожецъ.

Жидъ, смотрвшій досел съ безпокойствомъ на дремлющихъ Ляховъ, у которыхъ голова давно уже возъимла перевсъ вредъ прочими частями тла, на выпитую горлку и на трезваго еще Запорожца, который, казалось, въ состояніи поглотить не только одну бочку, но и всю его корчму, — ужаснулся при вид вошедшихъ Козаковъ, вооруженныхъ съ ногъ до головы и, по наружности своей, не предвщавшихъ ничего добраго для него.

— ‘Что вамъ здсь надобно?’ — сказалъ онъ наконецъ немного оправясь — ‘теперь неурочный часъ, не велено никого принимать.’

— ‘Однакожъ у тебя пируютъ, любезнйшій!’ — возразилъ Раданъ, ударя его по плечу, отъ чего бдный Жидъ на вершокъ сдлался сутуловате.— ‘Что, Лейба, скажи откровенно, кому ты желаешь боле добра? я чай, кто больше денегъ дастъ?’

— ‘Помозы Бозе и пасымъ и васымъ!’ — отвчалъ испуганный Лейба.

Въ сіе время Хмльницкій, внимательно разсматривавшій Янка, приступилъ къ нему ближе.

— ‘Послушай, дружокъ! ты, кажется, мн не совсмъ безъизвстенъ, я гд-то тебя видалъ?’

— ‘Быть можетъ!’ отвчалъ этотъ, длая знаки, дабы онъ замолчалъ.— ‘Но чего вы отъ меня хотите?’

— ‘Послушанія!’ — сказалъ догадавшійся Хмльницкій, уставя противъ него пистолетъ.— ‘Если кто пошевелится изъ этихъ пьяныхъ рожъ, то я отправлю тебя въ адъ, къ твоимъ товарищамъ.’

— ‘Сидите, не вставайте, не шевелитесь! говорю вамъ! я — завизжалъ суетливо Лейба, опасавшійся за жизнь любимца Подстаросты. И никогда никто не исполнялъ такъ охотно приказанія, ибо опьянвшіе и испуганные Ляхи и безъ того прятались по угламъ, не имя даже при себ, по распоряженію Янка, никакого оружія.

— ‘Желаніе ваше исполнено,’ — сказалъ сей послдній — ‘теперь вамъ, кажется, не остается ничего желать, кром моего кошелька.’

— ‘Не увертывайся, проклятый!’ — закричалъ Экономъ — ‘Бумагу мою подай, бумагу!’

— ‘А я кую-жъ бумагу?’ — подхватилъ Жидъ — ‘ты отъ меня пошелъ безъ всякой обиды.’

— ‘Брешешь, пакосный!’— вскричалъ съ негодованіемъ Стыцько — ‘вотъ она на стол!’ — Подай ее сюда!’ — присовокупилъ онъ, бросившись къ тому мсту, гд въ самомъ дл лежала бумага, оставленная покамсть Янкомъ, дабы не подать подозрнія о себ, но движеніе Эконома было предупреждено проворствомъ Лейбы — и завщаніе уже пылало посреди комнаты.

Янко испустилъ невольный крикъ и ударилъ себя по лбу.

— ‘Безумный! что я сдлалъ?’

— ‘Держи Лейбу, Раданъ!’ — закричалъ изумленный Хмльницкій, но Жидъ и въ семъ случа отдлался только однимъ ударомъ нагайки и былъ уже вн корчмы, а слдовательно и вн всякой опасности

— ‘Теперь уже поздно возвратить то,что потеряно!’ — сказалъ Янко съ досадою, выбжавши вмст съ Козаками изъ корчмы.

— ‘Панъ Хмльницкій будетъ во всю жизнь жалть, что поврилъ Эконому, будто Запорожецъ измнишь своимъ!’

— ‘Какъ! слдовательно ты не имлъ никакого злаго умысла противъ меня?’

— ‘Объ этомъ сынъ вашъ скажетъ вамъ, если онъ выйдетъ изъ той опасности, которой онъ теперь можетъ подвергнуться.’

— ‘Я тебя не понимаю, странный пріятель!’ — сказалъ съ недоумніемъ Хмльницкій — ‘Говори ясне, какая опасность?’

— ‘Впрочемъ еще можно нсколько исправишь это дло, только запретите выть и безъ нужды визжать вашему Эконому, а поспшайте скоре въ Суботово: тамъ вы обо всемъ узнаете обстоятельно, а я покамстъ пойду удерживать своихъ Ляховъ, которые безъ меня разбредутся и могутъ вредить вашему успху. Вашъ сынъ дерется теперь съ Подстаростою, непримиримымъ врагомъ Козаковъ.’

— ‘Этого было довольно, чтобъ воспламенить отцовское и Козацкое сердце и заставитъ коней понестись подобно вихрю. По какъ бы они быстро ни летли, намъ все таки можно поспть въ Суббтово ране ихъ нсколькими часами, и обозрть ходъ произшествій, случившихся въ эту достопамятную ночь.

Посл произшествія, случившагося съ Паномъ Чаплицкимъ въ Субошов, Лудвига совершенно потеряла прежнее спокойствіе съ прежней радостью, печаль тяжкимъ свинцомъ упала на сердце, и невинныя игры воображенія омрачились представленіемъ будущаго — чего-то ужаснаго. Въ семъ однакожъ она не могла отдашь себ самой отчета. Лудвига ясно почувствовала, что питаетъ пламенную любовь къ Поляку, и между прочимъ не довряла или не хотла доврять своей страсти, старалась подавишь, истребить невольное чувство къ одному изъ тхъ, которыхъ отецъ не однократно предавалъ проклятію, завщевая и ей затаишь такую же ненависть къ притснителямъ до самой могилы. Ей очень памятенъ былъ тотъ день, въ который ршилась участь ея фамиліи. Когда по приговору суда отецъ ея лишился имнія въ пользу какого-то Ляха, и съ безчестіемъ выгнали ихъ изъ того села, въ которомъ она провела лучшіе годы своей жизни. Иногда же, посреди ея мечтаній, образъ умирающаго отца живо представлялся ея воображенію, и тайный шопотъ, повелвавшій не доврять обольстителю и убгать его, ужасалъ и приводилъ въ оцпенніе бдную Лудвигу. Если присовокупишь къ сему явленіе иногда страннаго человка, внимательно наблюдавшаго за всми ея поступками, его неподвижный, испытующій, мутный взглядъ, дикую улыбку и что-то подозрительное, ужасное во всхъ пріемахъ… можно судишь въ какомъ страдательномъ положеніи находилась разстроенная Лудвига. И при всемъ томъ она тмъ живе, тмъ чувствительне угадывала любовь къ Чаплицкому, и тмъ невольне посвящала вс думы, вс желанія сему идолу своего сердца. Несчастіе же, случившееся съ Чаплицкимъ, совершенно овладло ея душою и тмъ убійственне, что она не могла знать о послдствіяхъ случившагося поединка, ни даже о самомъ существованіи своего любезнаго, ибо съ тхъ самыхъ поръ она уже не видала Чаплицкаго. Все сіе вмст взятое занимало безутшную Лудвигу въ ночь, теперь описываемую. Будучи одна въ дом, она свободно предалась размышленіямъ боле грустнымъ, нежели пріятнымъ. Какія-то предчувствія или, такъ сказать, невольный трепетъ еще боле отравлялъ оныя, особливо если прибавить къ сему то, что она въ этотъ же вечеръ видла страннаго незнакомца-преслдователя, котораго взглядъ выражалъ какую-то дикую радость и нетерпніе. Опустя отягченную голову на прелестную ручку, въ легкомъ ночномъ наряд, она долго сидла подъ окномъ, какъ бы любуясь полною луною, блещущею на чистомъ горизонт и бывшею въ это время единственною свидтельницею ея горести, но мысли ея были далеки отъ такого упражненія, он носились надъ Чигириномъ, можетъ быть, о пригожемъ Лях, или о ея благодтел, безпокоившемъ ее своимъ отсутствіемъ на цлый день, что впрочемъ хотя и часто случалось, но теперь она расположена была обо всемъ безпокоиться. Кто же изобразитъ ея удивленіе, испугъ и особенное трепетаніе сердца, когда до ушей ея коснулись гармоническіе звуки гитары, сопровождаемой чистымъ, звонкимъ и обворожительнымъ теноромъ, съ чувствомъ выражавшимъ слдующія на смшанномъ язык слова.

Моя Панно дрога

Кохамъ ц якъ Бога!

Твои очки чернесеньки,

Твое лычко билесеньке

Все сердцу тревога!

Волялъ бымъ я цеб,

Якъ Аніола въ неб,

Ты мн сченсьце даровала,

Сличн такъ причаровала

Жице й сердце къ себ.

Пнкны саять тепъ милый

Сталъ южъ мы постылый

Ахъ Паннко, хоть пшинай мн

Свое серденько отдай мн

До самой могилы.

При послднихъ словахъ пвшій страстно взглянулъ на окно Лудвиги, мгновенно по какому-то магическому дйствію тихонько растворившемуся, чрезъ что упоенная два могла узнать своего знакомца Чаплицкаго.

— ‘Что вы тутъ длаете, ради Бога!’ — сказала она голосомъ, выражавшимъ боязнь, радость и удивленіе.

— ‘Воспваю свои страданія, прелестная Панна,’ — отвчалъ Подстароста.

— ‘Но въ такое необыкновенное время…. быть можетъ, это не совсмъ прилично.’

— ‘Какъ! неприлично выражать свою любовь, сіе святое чувство, которымъ долженъ гордишься человкъ? и вы это говорите, милая Лудвига!’

— ‘Но что скажутъ сосди, услыша васъ?’…. продолжала запинаясь смутившаяся, ибо слово милая было произнесено съ такимъ чувствомъ и значеніемъ, которое въ состояніи воспламенить юную кровь.

— ‘И такъ позвольте мн къ вамъ взойти, прекрасная Панна!’

— ‘Ахъ, нтъ! Боже васъ сохрани! Вы знаете, у насъ это не водится?’

— ‘Но я вамъ хочу объявить то, отъ чего зависитъ наша жизнь, благополучіе, или отчаяніе и погибель.’

— ‘Моя жизнь зависитъ отъ Бога,’ — сказала торжественно Лудвига — ‘а благополучіе…. Но позвольте, не входите, пожалуйста, лучше я сама виду’ — прибавила она и мотылькомъ выпрыгнула на улицу.

— ‘А благополучіе, хотли вы сказать, отъ кого? Ради Бога, докончите, милая, божественная Панна!’ — вскричалъ Чаплицкій, схватя ея руку и осыпая поцлуями.— ‘Отъ кого? скажите мн, пролейте радость въ мое сердце, или убейте однимъ словомъ, отъ кого же, мой Ангелъ?’

— ‘Отъ васъ!’ — прошептала она, склонясь къ нему на грудь.

— ‘О невыразимое блаженство! и — воскликнулъ Ляхъ, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ.— ‘И такъ ты меня любить, кроткое, невинное существо! И такъ ты послдуешь за мною, ты довершишь мое благо?’ — продолжалъ Подстароста, увлекая ее за собою.

— ‘Куда? чего вы еще хотите отъ меня?’ — вскричала взрыдавшая, какъ ребенокъ, Лудвига.

— ‘Успокойся, моя крошечка, мой агнецъ, мой цвточекъ! я не имю худыхъ намреніи, но существованіе мое должно быть сопряжено съ твоимъ. Ты будешь моей женою, царицею моей души, моею участью, вторымъ Провидніемъ! Желанія твои, будутъ для меня законь, и теб уже пора знать, что я не простой Ляхъ, но Польскій Вельможа, который будетъ тебя водить въ золот, въ каменьяхъ, въ жемчугахъ, но Лудвига, милая Лудвига! повтори еще разъ, любишь ли ты меня?’

— ‘Ахъ люблю, люблю! но Боже мой! не спрашивайте меня ничего боле!’ — воскликнула ина бросясь въ объятія Чаплицкаго.

— ‘И такъ ты слдуешь за мною? ты согласна оставишь скучный домъ Эконома?’

412

— ‘Но что мшаетъ вамъ переговорить объ этомъ съ самимъ Экономомъ?’

— ‘Если ты любишь меня, то это лишнее, и разв Чаплицкій спрашивался г когда либо и у кого нибудь, какъ составлять свое счастіе?’

— ‘Повторите еще свою фамилію! Бога ради умоляю васъ, повторите!’ — сказала прерызающимся отъ ужаса голосомъ Лудвига.

— ‘Что съ тобою, мои Ангелъ? ты вся трепещешь, блдна какъ смерть! что съ тобою! неужели фамилія Чаплицкаго иметъ нчто ужасное?’

— ‘О Боже! это онъ!’ возопила неистово Лудвига, и, рванувшись съ усиліемъ, бросилась бжать отъ изумленнаго Подстаросты, котораго счастіе такъ мгновенно и такъ странно исчезло, но не останавливаясь ни на чмъ, онъ далъ знакъ стоявшимъ отъ него въ нкоторомъ разстояніи служителямъ слдовать за собою и самъ пусшилса за убжавшею такъ нечаянно Лудвигою. Ужъ онъ достигалъ ее, ужъ обезсиленная въ изнеможеніи упа*

113

ла, и Чаплицкій готовъ быль схзатишь ее въ свои объятіи, какъ былъ прерванъ ужаснымъ и знакомымъ голосомъ:

— ‘Остановись, гнусный соблазнитель!’ II глазамъ изумленнаго Подстаросты представился яростный Тимоей въ сопровожденіи Грицая и Кирюка.

— ‘Такъ ты и здсь осмливаешься мшать моему счастію, презрнный рабъ! о — вскричалъ съ изступленіемъ Чаплицкій.— t Но я покажу теб, какъ надобно уважать своихъ повелителей! Гей хлопцы!’

Слова: рабъ и повелитель, привели въ кранную степень бшенства и безъ того озлобленнаго Хмльницкаго. Заскрежетавъ зубами, онъ бросился на Подстаросту, но роковой ударъ его сабли былъ отраженъ нсколькими мгновенно посыпавшимися надъ головою отчаяннаго Тимоея, къ которому пристали и два его спутника. Битва очевидно была неровная, ибо какъ Янко ни старался прежде сего хитростію ослабить сторону Чаплицкаго (какъ мы уже и видли), но осторожный на сей разъ Подстароста умлъ оградить себя безопасностію. Звукъ и стукъ сабель и дикіе крики сражающихся далеко разносились. Ужъ Кирюкъ и Грицай были сражены, и въ су дорожныхъ движеніяхъ оглушали окрестность стономъ, а равно и Тимоей окружилъ себя нсколькими храбрецами. Лудвига пришла въ себя отъ перваго безпамятства, и съ ужасомъ и недоврчивостію смотрла на происходившее, какъ вдругъ блеснувшая сабля надъ головою ея обожателя возвратила ей вс чувства, съ быстротою молніи бросилась она въ толпу сражающихся и остановила грозную руку Тимоея. Это обстоятельство послужило къ погибели нашего героя, ибо онъ въ туже минуту былъ обезоруженъ, и нахальный хохотъ Ляховъ возвстилъ побду ихъ, впрочемъ непродолжительную, ибо изъявленіе радости ихъ было замнено ужаснымъ крикомъ Козацкимъ, котораго Ляхи боялись, какъ роковой трубы въ будущемъ вк. Подлые служители смшались и съ трепетомъ смотрли на своего господина, не зная, что предпринять, но крикъ длался явственне. Тимоей съ своей стороны отозвался, и, пользуясь замшательствомъ державшихъ его, рванулся изо всей силы, и схватя мощными руками изумленнаго Чаплицкаго, повергъ на землю. Въ это время Зиновій и Раданъ явились предъ глаза оробвшихъ слугъ, и одного появленія ихъ достаточно было для одержанія ршительной побды, ибо подчиненные, видя начальника своего въ рукахъ непріятеля, разсялись въ разныя стороны.

— ‘Браво, Тымошъ!’ — воскликнулъ Зиновій — ‘поудержись! Жизнь слабаго зависитъ отъ великодушія сильнаго. Предоставъ противнику своему возпользоваться симъ незавиднымъ правомъ, сынъ мои! ‘

— ‘Какъ! это вы, батюшка, спасли сына своего отъ посрамленія?’

— ‘Я вижу, что ты хочешь прижать своего отца, а — сказалъ Раданъ — ступай, любезный, а я и самъ управлюсь съ этимъ поганымъ Ляхомъ.’

Слдствіе встрчи при такомъ случа отца съ сыномъ посл долгой разлуки всякому извстно. Герои наши не пролили впрочемъ слезъ, не воздыхали, не предавались излишней нжности и горячности, свойственной родителямъ и дтямъ, но крпко сжавши другъ друга въ объятіяхъ и слившись, такъ сказать, въ одно существо, забылись на мини ту, и, не говоря ни слова, очень много выражали своимъ молчаніемъ. Звуки знакомаго голоса вдохнули жизнь умирающимъ служителямъ Хмльницкаго, приподнявши головы, они узрли своего благодтеля и, съ усиліемъ подползши къ нему, любызали ноги его.

— ‘Дти мои! дти мои!’ — воскликнулъ горестно Хмльницкій, обнимая ихъ, — ‘и вы заплатили жизнію за свою преданность!’

— ‘Мы не умремъ!’ — сказалъ слабымъ голосомъ Грицай — ‘но силы наши въ изнеможеніи. Кирюкъ еще опасне меня, о Боже! ужъ онъ не существуетъ?’ — Въ самомъ дл бдный Кирюкъ, прижавшись къ ног Хмльницкаго, отъ излишняго напряженія силъ испустилъ духъ съ улыбкою на устахъ. Зиновій растрогался, оросилъ тло несчастнаго слезами, данью благодарности, а Тимоей принялъ на себя трудъ спасти и Грицая отъ такой же участи.

— ‘И такъ чего же медлить?’ — вскричалъ огорченный Раданъ — я надобно оыыть кровь кровью.

— ‘Нтъ! любезный другъ!’ — возразилъ Зиновій. Кровь его недостойна быть жертвою за кровь Козака, и я гнушаюсь такою местію. Онъ обидлъ меня, и я принимаю на себя обязанность наказать обольстителя. Гей, Стыцько! лошадь! вотъ эту, которая привязана къ отул твоего двора. Но гд же твоя воспитанница?’

— ‘Не безпокойтесь! я видлъ ее, хоть она и хныче, сидя на прилавк въ хат, но есть пословица: перелопче да истулыть.’ — сказалъ Стыцько, приводя сраго коня Чаплицкаго.

— ‘Раданъ накажетъ его по Козацки!’ — сказалъ Хмльницкій, и въ минуту бдный Подстароста очутился на лошади лицемъ къ хвосту, привязанный всмъ тломъ на хребт своего любимца. Удары батогами градомъ посыпались на спину Чаплицкаго, который, скрежеща зубами, старался снести терпливо такое поношеніе.— ‘Варвары!’ — простоналъ онъ — ‘я этого не забуду?’

— ‘И очень недурно сдлаешь!’ — сказалъ Раданъ, пустивши лошадь, которую онъ держалъ. Въ сіе время послышался пронзительный крикъ. Вс обратились въ ту сторону, и глазамъ изумленныхъ представилась Лудвига, поддерживаемая Янкомъ, который съ ядовитою улыбкою указывалъ ей на понесшуюся лошадь Чаплицкаго.

— ‘Ужъ это слишкомъ!’ — воскликнулъ Зиновій, пораженный красотою Лудвиги,— ‘я беру ее подъ свою защиту.’

— ‘Ахъ спасите меня отъ сего ужаснаго человка!’ — возопила отчаянная два, бросясь къ Хмльницкому — ‘онъ преслдуетъ меня на каждомъ шагу, но не обидьте его. Да! онъ говорилъ правду.’

— ‘Что это все значитъ, любезный Нечай?’ — спросилъ Тимоей.

— ‘Все объяснится въ свое время, товарищъ! Но пора, прощайте! лечу въ слдъ за своимъ Паномъ, дабы насладиться его посрамленіемъ. Благодарю васъ за оное, добрые друзья! И не забывайте, что я вашъ покорнйшій слуга во всякомъ случа. Прощайте до времени!’ — прибавилъ онъ, и приударя файдою коня, какъ молнія исчезъ въ сумрак ночномъ.

— ‘Странный, непонятный молодой человкъ!’ — воскликнули въ одинъ голосъ Козаки.

— ‘Теперь, друзья, прошу васъ къ себ, и даже васъ, милая Лудвига. Отнын я заступлю вамъ мсто отца.

— ‘Это опекунъ твой, моя коханная Панно, завщанный отъ твоего отца. Теперь намъ должно разстаться!’ — сказалъ Стыцько, утирая невольно выкатившіяся слезы.

Лудвига горестно взглянула на бдную хату Эконома, гд она провела много грустныхъ и веселыхъ дней, гд впервые узнала любовь и испытала ея сладость и мученіе, теперь безотрадную безнадежность и отчаяніе. Она вздохнула изъ глубины души, закрыла глаза, и рыдая упала на руки растроганнаго Хмльницкаго, съ чувствомъ заключившаго ее въ свои объятія.

ГЛАВА VI.

Несчастье мое
Не доля моя!
Малор. псня.

Въ пространной передней, нердко служившей для нкоторыхъ просителей вмст и пріемною, сидли въ задумчивости вс служители Пана Чаплицкаго, въ разноцвтныхъ ливреяхъ, но вс съ печальною миною, изрдка перешептывались и робко посматривали другъ на друга. Таинственность, осторожность и боязнь замтны были во всхъ ихъ движеніяхъ. Они ожидали чего-то необыкновеннаго.

— ‘Богъ всть, что-то теперь будетъ съ нашимъ Паномъ? Говорятъ всю ныншнюю ночь прокричалъ да проохалъ’ — сказалъ наконецъ одинъ изъ нихъ, приложа палецъ къ губамъ,

— ‘Да! не на шутку захворалъ. Сомнительно даже, выздороветъ ли, такая горячка, что не приведи Богъ!’ — отозвался другой. — ‘Въ одинъ мсяцъ, куда двалась красота и свжесть въ лиц? Лучшихъ въ гробъ кладутъ! Какъ посмотришь, такъ въ самомъ дл жалость возметъ! Что мы безъ него будемъ? какъ пятое колесо въ воз?’

— ‘Странно, отъ чего онъ сдлался вдругъ боленъ?— прибавилъ третій — ‘съ его здоровьемъ можно ли было ожидать такой внезапности.’

— ‘На все есть свои причины,’ —сказалъ второй, который по староста своей, казалось, бралъ преимущество предъ прочими — ‘болзнь-то приключилась съ тхъ самыхъ поръ, какъ вы были въ корчм. По старости лтъ я одинъ оставался дома и помню только, что, вздремнувши, я пробужденъ былъ ужаснымъ шумомъ. Выбжавши на дворъ, увидлъ я Пана, покрытаго кровью и несомаго на рукахъ Янка. Я не посмлъ спросить сего послдняго о причин такой странности, но возвратившись въ переднюю, слышалъ горячій разговоръ, долго продолжавшійся между ими, стоны, ругательства и стукъ. На другой день явился Лейба, но уже засталъ нашего Пана, по его словамъ, въ сильной горячк.’

— ‘Странная вещь!’ — воскликнули многіе — ‘тутъ что нибудь да скрывается, ужъ этотъ намъ Янко!’

— ‘Тсъ!’ — подхватилъ старикъ — ‘Боже васъ сохрани объ немъ вымолвить, хоть слово. Вы лучше скажите: неужели не могли отыскать лучшаго Доктора, какъ этого кровопредателя Лейбу?’

— ‘Стало быть, нтъ!’ — подхватилъ первый.— ‘Вишъ Лейба, говорятъ, будто почти поставилъ уже Пана на ноги, и въ ныншнюю ночь должна ршишься его у часть.’

— ‘Особливо, когда будетъ при немъ этотъ лицемръ Янко!’ — сказалъ съ язвительною улыбкою третій.

— ‘Что жъ бы значили слова твоей мосьци? ‘

— ‘Да такъ! ничего покамстъ. Нашему брату, холопу, ничего нельзя витъ говорить. А мы сами иногда видали, какъ поступаетъ этотъ Запорожецъ съ нашимъ Паномъ. Да и то правда: какъ волка ни корми, онъ все въ лсъ смотритъ.’

— ‘Что же ты замтилъ за нимъ?’

— ‘Почти ничего! бездлицу, только и того, что, сидя надъ постелью Подстаросты, онъ забавляется его бредомъ, свяжетъ, мучитъ его и улыбается, такъ, что морозъ по кож деретъ, когда тотъ неистово кричитъ. Посл этого не надежно, чтобъ скоро выздоровлъ Панъ, да и причина то болзни…. ‘

— ‘Тсъ!’ — повторилъ опять старикъ — ‘ни какъ онъ идетъ.’ — Въ сіе время отворилась дверь и съ мрачнымъ, угрюмымъ видомъ показался Янко. Присутствіе его между служителями было теперь такъ рдко (ибо онъ все время находился съ больнымъ), что приводилъ въ содроганіе сихъ послднихъ, они невольно привстали съ своихъ мстъ.

— ‘Не приходилъ еще Лейба?’ спросилъ онъ.

— ‘Ни какъ нтъ!’ — отвчали вс въ одинъ голосъ.

— ‘Если придетъ, пусть обождешь, Панъ нашъ започивалъ.’ — Съ сими словами онъ опять ушелъ въ спальню Чаплицкаго и расположился молча за письменнымъ столомъ, стоявшимъ почти около самой кровати больнаго, теперь покойно почивавшаго.

Блдный, изнеможенный, со впалыми глазами, съ почернвшими ланитами и посинвшими губами, связанный за руки и за ноги, лежалъ несчастный Чаплицкій въ минутной забывчивости. Казалось, и во сн онъ не мене страдалъ, что доказывали искажавшіяся поперемнно черты лица его. Но еслибъ зналъ онъ, какое чрезъ эти мученія доставляетъ удовольствіе своему любимцу Янк!— Съ улыбкой, выражавшею самую высшую злобу и удовлетворенное мщеніе, со взоромъ, упитаннымъ, такъ сказать, убійственнымъ ядомъ, наблюдалъ онъ за самомалйшими движеніями своего Пана и радовался, что исключительно ему одному предоставлено право наслаждаться такимъ привлекательнымъ зрлищемъ. Посл долговременнаго молчанія, царствовавшаго въ роскошной спальн Подстаросты, послдовалъ тяжкій стонъ сего послдняго и непонятный ропотъ, могущій произвесть ужасъ въ чувствительныхъ сердцахъ, но хладный, какъ ледъ, Запорожецъ былъ не такого свойства, это еще боле усугубило его вниманіе.

— ‘И такъ, не смотря ни на что, ты будешь моею….’ произнесъ едва внятнымъ голосомъ Чаплицкій.— ‘И адъ и рай не разлучатъ насъ, ты любишь мене… ты это мн сказала… Нтъ! не напоминай мн о томъ посрамленіи, клянусь теб, я умю мстишь… Кто онъ?.. никто не будетъ любить тебя, боле мен… кровію своею онъ омоетъ пятно моего стыда, и разрушится преграда между нами. Да, милая Лудвига! ты моя, моя навки. Приди въ мои объятія, напечатлй первый поцлуй любви на чел твоего обожателя!’ — Съ сими словами Чаплицкій сдлалъ движеніе, какъ бы желая обнять невидимое существо, но туго навязанныя веревки произвели мучительную боль, и онъ трогательно застоналъ, сей стонъ смшался съ дикимъ хохотомъ Янка, и пробудилъ страдальца. Онъ открылъ мутные глаза и устремилъ оные на потолокъ. Нсколько минутъ находился онъ въ такомъ положеніи, потомъ взглянулъ на Янка и неподвижность такого ужаснаго взгляда произвела нкоторое смущеніе и въ сердц Запорожца. Испытательный взглядъ Подстаросты, казалось, навсегда остановился на Янк. Вдругъ страждущій, не перемняя положенія своего, протяжно заплъ какую-то погребальную пснь и началъ бить ногами и руками. Запорожецъ покамсть пришелъ въ себя и, устыдясь своей слабости, началъ по прежнему улыбаться.

— ‘Да!’ — произнесъ Чаплицкій, все таки не сводя глазъ съ Янка — ‘Чей это адскій хохотъ слышался?… Она не такъ смется. О! этотъ Ангелъ не сближается съ дьяволами…’ Знаешь ли, товарищъ?— я ее видлъ… я говорилъ съ нею… ты пони* маешь — съ твоею сестрою.. а.. вишъ, какъ ты поблднлъ… ничего! не пугайся! я ничего съ нею не сдлалъ.’

— ‘Я не имю никакой сестры, вы опять бредите, Вельможный! Чортъ побери вашу горячку! мн покоя нтъ — право!’

Чаплицкій наморщился какъ-бы желая заплакать, отворотился на другую сторону и опять закрылъ глаза. Запорожецъ въ смущеніи ходилъ большими шагами по комнат и посматривалъ на стнные часы, стоявшіе въ угл комнаты. Чрезъ нсколько минутъ Чаплицкій опять оборотился, и на сей разъ глаза его, облитыя слезами, не выражали ничего дикаго, казалось, онъ пришелъ въ себя.

— ‘Янко!’ — произнесъ онъ умирающимъ голосомъ — ‘это ты, мой врный, заботливый другъ? Ахъ! освободи меня отъ этихъ тяжкихъ веригъ. Къ чему связывать меня? я и такъ не могу пошевелишься. Развяжи меня, пожалуйста. Прошу тебя, не усугубляй моихъ мученій!’

— ‘Къ сожалнію моему не могу этого исполнить, по приказанію Лейбы,’ — отвчалъ Янко, мгновенно перемна тонъ и выраженіе лица.

— ‘Увы! какое жестокосердіе у этихъ людей!’ — произнесъ печально Подстароста, спустя отягченную голову на грудь.— По крайней мр дай мн воды, я стараю отъ внутренняго жару!’ — присовокупилъ онъ, стараясь языкомъ раздлитъ запекшіяся кровію уста:

— ‘Какъ убійственно, что не могу исполнить и этого желанія Вашей Мосьци, а я полагаю, что Лейба уже пришелъ, то не прикажете ли позвать его, быть можетъ, онъ сдлаетъ разршеніе.’

Чаплицкій съ горестною улыбкою покачалъ головою и сдлалъ знакъ согласія.

Лейба давно уже ожидалъ пробужденія Чаплицкаго, внутренно радуясь, что старанія его, по видимому, увнчаются желаннымъ успхомъ и не останутся безъ приличнаго вознагражденія, и по призыву Янка поспшилъ обозрть положеніе больнаго. Въ самомъ дл продолжительный сонъ произвелъ свое дйствіе надъ больнымъ, подкрпилъ его ослабвшія силы и сдлалъ чрезъ сіе переломъ тяжкой болзни. Немедленно Лейба развязалъ страждущаго и ощупалъ его пульсъ съ самодовольною улыбкою.

— ‘Вамъ, кажется, легче, Наияснйшій!’ — сказалъ онъ, стараясь приподнять больнаго и обложишь его подушками.— ‘Посидите немного! это сдлаетъ вамъ пользу. Какъ вы себя теперь чувствуете?’

— ‘Ахъ мн очень, очень легко! по крайней мр я свободенъ,’ — отвчалъ Чаплицкій, съ усиліемъ стараясь поднять руки — ‘меня такъ долго лишали свободы!’

— ‘Быть можетъ, этому причиною излишнее усердіе Янка, потому что въ болзни Вашей Мосьци опасна подобная свобода.’

— ‘Благодарю за вниманіе. Далъ бы Богъ выздоровть, я не забуду васъ, друзья!’

Жидъ, посовтовавши что надобно длать и какъ поступать въ продолженіе выздоровленія, и назначивъ что принимать, пожелалъ всякаго благополучія и скораго выздоровленія, поспшилъ обрадовать служителей Чаплицкаго, съ нетерпніемъ ожидавшихъ его. Одинъ только Янко не былъ вполн доволенъ такою перемною, онъ зналъ, что можетъ сдлать Чаплицкій и заблаговременно старался принять свои мры.

Здоровье Подстаросты въ самомъ дл день ото дня улучшалось, ужъ онъ могъ прохаживаться по комнат, бесдовать съ Янкомъ, не забывшимъ его въ самыя критическія минуты, и выдумывать планы, какъ бы удобне отмстить ненавистнымъ для него Хмльницкимъ, которые были причиною его бдствія. Прелести Лудвиги по прежнему стали занимать воображеніе и сердце его. Чаплицкій началъ увряться, что безъ нея не можетъ существовать. Въ этомъ мнніи онъ еще боле утвердился, имя однажды слдующій разговоръ съ Янкомъ и Лейбою.

— ‘Теперь, Ясновельможный Панъ, кажется, вы совершенно выздоровли?’ — сказалъ сей послдній съ униженіемъ, цлуя его руки.— ‘Наияснйшій не повритъ, какъ я радъ, какъ счастливъ и веселъ чрезъ это.’

— ‘Благодарю, Лейба, за твое обо мн попеченіе, но правду сказать’ — прибавилъ Чаплицкій съ улыбкою’ — ты не облегчилъ, а только усилилъ мою болзнь.’

— ‘Какъ это? я Ваць Пана не разумю’ — подхватилъ оробвшій Жидъ.

— ‘И не теб понимать это, Лейба, разв ты забылъ о моей страсти къ прелестной Лудвиг?’

— ‘Пора бы и вамъ забыть ее!’ — сказалъ угрюмо Янко, сдлавшійся свободне въ обращеніи посл болзни Пана.

— ‘Отъ чего же такъ, любезный дружище? разв не помшаешь ли ты мн на любовномъ поприщ?’ — возразилъ шутливо Чаплицкій.

— ‘Она, кажется, не можетъ теперь принадлежать вамъ, ибо… извините, Наияснйшій, я и до сихъ поръ не могъ доложишь вамъ, что препорученіе ваше достать завщаніе отца Лудвиги, при всемъ ревностномъ стараніи моемъ, осталось неисполнено.’

— ‘Ахъ! да я и забылъ объ этомъ обстоятельств, но почему же вы оба не могли успть въ этомъ? неужели я обманулся въ васъ?’

— ‘Довренность, которою Ясновельможный изволили почтить насъ, была оправдана съ нашей стороны на самомъ дл: мы имли это завщаніе въ своихъ рукахъ, но….

— ‘Все сдлалось къ лучшему, Наияснйшій, не извольте безпокоиться’ — подхватилъ съ самодовольствіемъ Лейба.

— Чортъ васъ побери, если я кого нибудь понимаю!’ — сказалъ съ неудовольствіемъ Чаплицкій.— ‘Говори ясне, Лейба: что прошло, того не ворошитъ. По крайней мр пусть я буду знать обо всемъ.’

— ‘Однимъ словомъ, Найукоханьшій Пане, мы могли лишишься этого завщанія въ пользу самаго Хмльницкаго, ибо онъ сдлалъ было посщеніе въ мою корчму, но я поспшилъ сжечь его, дабы оно никому не досталось. Горячность моя въ семъ случа, надюсь, похвальна,’ — прибавилъ Лайба съ низкимъ поклономъ — ‘ибо если Вельможный не имете этого дорогаго завщанія, то также и Хмльницкій не иметъ онаго, и не можетъ предъявить правъ своихъ на Лудвигу.’

— ‘Подставъ яламокъ, лейба!’ — воскликнулъ восхищенный Чаплицкій, брося въ оный полный кошелекъ.— ‘Вотъ что есть лучшаго въ твоихъ поступкахъ! тмъ боле, что это не только не повредило моему плану, но чушь ли не сдлалось къ лучшему. Да, грубый мужикъ!’ — прибавилъ онъ, бгая по комнат и потирая руками — ‘я научу тебя, какъ уважать шляхетскую кровь и споришь о равенств правъ. И теб ли имть возвышенныя чувства, чтобъ обладать такимъ неземнымъ твореніемъ, такими прелестями, соединенными съ такимъ умомъ и сердцемъ, каковыми одарена несравненная Лудвига. Нтъ! не для тебя природа истощила свои дары, украшая лучшее свое твореніе!’ — продолжалъ изступленный любовникъ.— ‘Я исторгну ее изъ твоихъ ястребиныхъ когтей, твоею гибелью искуплю ея терпніе и мой позоръ, и тогда — съ какимъ невыразимымъ трепетомъ прижму ее къ страстному своему сердцу! съ какимъ восторгомъ буду прислушиваться къ твоимъ жалобамъ, и какъ сладостно мы будемъ вмст смяться надъ твоими страданіями!’

— ‘Только не поздно-ли уже?…’ возразилъ Янко, трепеща всмъ тломъ и устремя гнвный, сверкающій взоръ на безумныя движенія Подстаросты.

— ‘Для меня ничего нтъ невозможнаго и никогда не поздно!’ — отвчалъ Чаплицкій, не обращая вниманія на происшедшую перемну въ положеніи Янка.— ‘Но почему же ты такъ думаешь?’ — спросилъ онъ, вдругъ остановись предъ Янкомъ.

— ‘Я слышалъ, говорятъ, любовь иныхъ опасна, обманчива и скоропреходяща!’ — отвчалъ оправившійся Янко.

— ‘А! понимаю твои опасенія, любезный приятель!’ — сказалъ Чаплицкій, ударя его по плечу — ‘Но непростительно подозрвать въ этомъ милую Лудвигу, она не способна къ притворству, она меня любитъ, я въ этомъ боле нежели увренъ.’

— ‘Однако все таки не перестану жалтъ’ — началъ Лейба, со свойственною ему осторожностію и подобострастіемъ — что Наияснйшій не уважили моего совта и давно, прежде прозда Хмльницкаго, не похитили Лудвиги, тогда не было бы того, что случилось съ вами и….’

— ‘Лейба! ты осмливаешься трогать самую чувствительную струну моего сердца. Но къ чему ведутъ слова твои?’

— ‘Если усердіе мое навлекаетъ гнвъ Вашей Мосьци, я замолчу.’

— ‘Нтъ, говори, Лейба! ты долженъ открытъ все то, что относится ко благу или вреду твоего Пана.’

— ‘Приятне было бы для всепокорнаго слуги вашего извщать Вацъ-Пана о первомъ, но, къ сожалнію, долженъ я сказать относящееся къ послднему.’

— ‘Говори безъ предисловій!’ — перебилъ съ нетерпніемъ Чаплицкій.

— ‘Носятся слухи, Наияснйшій, что Лудвига очень привязалась къ семейству Хмльницкаго и даже будто бы… Впрочемъ я не утверждаю… такъ говорятъ… хотя и невроятно….’

— ‘Оканчивай! ты истощишь самое дьявольское терпніе. ‘

— ‘Говорятъ, будто бы она неравнодушна и къ самой особ Зиновія ‘— прибавилъ Жидъ, подвинувшись къ дверямъ.’

— ‘Быть не можетъ!’ — закричалъ Чаплицкій, скрежеща зубами. Хотя и улыбается мой Янко, какъ Асмодей, но все это одно сомнніе ваше, ни на чмъ не основанное.’

‘А я слышалъ еще большее тому доказательство’ — прибавилъ Янко — ‘Говорятъ, что какой-то знатный Ляхъ былъ причиною погибели ея отца. Умирая, сей послдній завщалъ ей ненависть ко всмъ Ляхамъ, и проклятіе, если она осмлится почувствовать привязанность къ нимъ Хмльницкій усплъ напомнить ей объ этомъ, и она ршилась заглушить въ себ страсть, противную желаніямъ покойнаго отца.’

— ‘Га! духъ злобы, ненависти и зависти! я понимаю теперь твои козни!’ — вскричалъ Чаплицкій съ бшенствомъ.— ‘Да! благодарю васъ, врные мои слуги, вы открыли мн глаза. Глупецъ! и я до сихъ поръ остаюсь въ бездйствіи, даю время усилишься ихъ привязанности, допущаю этому хитрому грубіяну витійствовать и посвать въ сердц невинной двушки смена жестокаго невжества и злобы. Нтъ! давно пора истребить заразу въ нашемъ краю — этого Хмльницкаго съ его приверженцами и послдователями, а иначе не было бы и того еще хуже. О! я научу ихъ, какъ противиться властямъ и научать другихъ, какъ мстить своимъ благодтелямъ, которыхъ они, въ безуміи своемъ, называютъ притснителями. Лейба! я теперь воспользуюсь твоимъ докторскимъ позволеніемъ вызжать, и сію же минуту. Янко, вели осдлать мою лошадь.

— ‘Которую приказать изволите, Вельможный? не срую-ли, на которой….’

— ‘Янко!’ — закричалъ Чаплицкій — ‘я замчаю, что ты часто рискуешь благосостояніемъ своей спины. Уже приказано, чтобы конь сей не существовалъ. Осдлать вороную!’

— ‘Иду исполнить волю Вацъ-Пана!’ — отвчалъ съ униженностію Янко.

— ‘Лейба,’ — продолжалъ Подстароста въ такомъ же тон — ‘ты мн теперь не нуженъ. Но завтра и въ это же самое время ты долженъ быть непремнно здсь.Мы приступимъ къ длу, которое теб тогда же сообщу. Прощай, не забудь же!’

— ‘Падамъ до ногъ Паньскихъ! наинизшій слуга Вельможнаго!’ — вскричалъ Лейба, оробвшій отъ такого нерасположеніи Подстаросты.

——

Не излишнимъ почитаю напомнить моимъ читателямъ, что частые мятежи, происходившіе въ Малороссіи, заставили Польскихъ Магнатовъ запретить избраніе Гетмановъ Украйны свободными голосами, (ибо это обстоятельство именно служило, кажется, ко вреду Польши) и отмнить самоуправство Козаковъ, умерщвлять недостойныхъ, или преданныхъ Польш Гетмановъ, и присвоить себ право сами назначать имъ повелителей въ особ наказнаго Гетмана, изъ коихъ первый, по прекращеніи упомянутыхъ выше мятежей, былъ Барабашъ, человкъ ума слишкомъ ограниченнаго и тупаго, недальновиденъ, недятеленъ, несвдущъ въ военномъ искусств, непредпріимчивъ, тихъ, молчаливъ, подобострастенъ, подлъ и до излишества преданный вол своенравныхъ Пановъ, орудіе ихъ замысловъ, желаній и политики. Такого ли надобно было Гетмана для Малороссовъ въ тогдашнія, смутныя времена?… Но для Польши именно таковъ безцненъ былъ. Къ сему-то Гетману спшилъ и оскорбленный любовникъ нашъ, а за чмъ, мы это увидимъ вскор, теперь же покамстъ познакомимся съ высокоименитою особою сего славнаго мужа, Я и позабылъ было упомянуть, что Политика также внушила Панамъ мысль — окружить Барабаша чиновниками, состоящими изъ природныхъ Поляковъ, дабы сіи послдніе, наблюдая за самомалйшими его поступками, обо всемъ доносили своему Правительству. Въ кругу-то сихъ надзирателей, поодаль это всхъ, сидлъ робкій Барабашъ, не смя вмшиваться въ ихъ распоряженія, и курилъ люльку — занятіе необходимое какъ по привычк, такъ и по излишне тучному его тлосложенію.

— ‘Посмотри на нашего Гетмана,’ — шепнулъ молодой Шляхтичь Виговскій, мтившій (прибавимъ мимоходомъ, ибо мы будемъ еще имть случай подробне говорить объ немъ) на мсто своего начальника, и посему не упускавшій случая позабавиться на счетъ глупости его — ‘можно живо представишь себ паука, спокойно отдыхающаго на приготовленныхъ тенетахъ, и ожидающаго, пока кто бросятъ ему муху на жертву.’ — Вс почти неучтиво захохотали и посмотрли на Барабаша, который не обратилъ вниманія на эту выходку, а преспокойно устремя глупый, ничего не выражающій взоръ на потолокъ, наслаждался плнительнымъ бездйствіемъ.

— ‘По всмъ видимостямъ заключаю, что это такъ, а не иначе,’ — сказалъ онъ наконецъ — ‘и вспотвшій потолокъ свидтельствуетъ о перемн погоды.’

— ‘Ну, слава Богу! хоть что нибудь проговорилъ’ — сказалъ Виговскій.— ‘Пора приступить къ длу и позволить успокоиться бдному Гетману.— Не угодно ли будетъ Вашей Вельможности выслушать нкоторыя статьи, постановленныя на бывшемъ сейм, на которыя требуется вашего отвта: полезны ли он или напротивъ?’

Барабашъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и Виговскій началъ читать бумагу, будто сей часъ переведенную имъ:

1. Поелику мятежи еще не истребились, а неунитскіе попы посваютъ раздоръ, подъ видомъ исполненія нкоторыхъ требъ, то симъ воспрещается ходить онымъ къ мнимо-умирающимъ со святыми тайнами, да и погребать усопшихъ уже почитаемъ за излишнее по многимъ причинамъ.

— ‘Какъ вамъ кажется сія статья?’ — спросилъ съ коварною улыбкою Виговскій.

— ‘По всмъ видимостямъ заключаю, что это должно быть такъ, а не иначе’ — отвчалъ съ невроятнымъ бездушіемъ Барабашъ.

2. Дабы поселить уваженіе къ Католической, истинной вр и открыть заблудшимъ путь ко спасенію, симъ поведвается всмъ и каждому порознь, буде ежели кто посл крестныхъ ходовъ и всякаго молитвословія не зайдетъ въ Костелъ, таковъ смертію казненъ да будетъ.

— ‘Что думаете объ этой стать?’

— ‘Объ ней я тоже думаю, что и вы, Пане Ян.’

— ‘Панъ Янъ, кажется, не усплъ еще подумать’ — сказалъ кто-то.

— ‘По всмъ видимостямъ заключаю, что онъ или уже подумалъ, или думаетъ, или думать будетъ. И это должно быть такъ, а не иначе’— возразилъ смшавшійся Барабашъ.

— 3. Поелику многіе изъ Козаковъ разорились посл своихъ безчинствъ и теперь не въ состояніи платить положенную подать, то симъ воспрещается впредь и навсегда длать пожертвованія для украшенія неунитскихъ храмовъ, ибо украшеніе оныхъ есть глава церкви.

Барабашъ началъ вертться и ковырять въ носу, что означало его нетерпніе и недоразумніе.

— ‘Пишите, коханый Ян, такъ, чтобы все согласовалось съ волею высокомочныхъ Магнатовъ, господъ моихъ, ибо они знаютъ, что по всмъ видимостямъ должно быть такъ, а не иначе и — сказалъ онъ посл продолжительнаго молчанія, прерываемаго насмшками подчиненныхъ.— ‘Вы сами лучше можете подумать и отвчать на сіи статьи.’

— ‘Слдовательно, сказалъ Виговскій съ почтительнымъ видомъ, закуся впрочемъ губы, по всмъ видимостямъ и прочія статьи отложить до моего разсмотрнія?’

— ‘И заключаю, что это должно быть такъ, а не иначе’ — прибавилъ Барабашъ, вставая съ своего мста и желая откланяться почтенному своему причешу, но въ туже минуту вбжалъ Гайдукъ съ извстіемъ о призд Чаплицкаго.

Прибытіе такого нежданнаго постителя произвело всеобщее смятеніе и суматоху: вс бросились по разнымъ мстамъ и приготовились показать видъ трудолюбія и неусыпной дятельности. Виговскій поспшилъ встртишь вельможнаго Подстаросту, а Барабашъ, переваливаясь со стороны на сторону, разиня ротъ и выпуча глаза, шатался въ нершимости, что ему предпринять. Но Чаплицкій уже взошелъ, провождаемый вжливымъ Виговскимъ, который почтительно принималъ его шапку и хлыстикъ, и расточался въ выраженіяхъ своей преданности и глубочайшаго уваженія.

— ‘По всмъ видимостямъ я имю честь принимать Наивельможнйшаго Пана Подстаросту, и заключаю, что это должно быть такъ, а не иначе.’

— Аминь!’ — произнесъ Чаплицкій, пожимая его пухлую руку — ‘Кажется, я еще не такъ перемнился, чтобъ не можно было узнать меня.’

— ‘Истинно такъ, Наияснйшій Пане!’ — примолвилъ Виговскій — ‘Красота и привтливость Вацъ Пана такъ блистательны, плнительны и неувядаемы, что до гроба не забудешь, и за предлами жизни сей узнаешь благородную душу Наияснйшаго Подстаросты Чаплицкаго.— Не прикажете ли пододвинуть кресла?’

Барабашъ, найдя такого сильнаго представителя и помощника себ, не почелъ за нужное распространяться въ изъясненіяхъ своихъ чувствъ, а только за каждымъ словомъ Виговскаго начиналъ говорить: по всмъ видимостямъ, запинался, и отдлывался безпрерывными поклонами.

— Благодарю, благодарю, друзья, за ваше вниманіе, однакожъ я не люблю мшкать.— Вельможный Гетманъ, а — сказалъ Чаплицкій, привставши съ своего мста — ‘я сей часъ отъ Старосты и привезъ вамъ отъ него бумагу. Соизвольте разсмотрть и утвердить предписанное.’

Барабашъ также всталъ, посмотрлъ съ жалкою миною на Виговскаго, принялъ трепещущею рукой бумагу, поцловалъ ее, прочиталъ, положилъ на голову въ знакъ уваженія и передалъ оную Виговскому.

— ‘По всмъ видимостямъ это должно быть такъ, а не иначе.’

— ‘Вы знаете этого своевольника Хмльницкаго?’

— Слышалъ объ немъ, но по всмъ видимостямъ сельцо Суботино, точно помнится, подарено отъ Короны отцу его за отличныя заслуги.’

— ‘Но всмъ видимостямъ вамъ что-то нехорошо помнится, Вельможный Гетманъ а я полагаю, что Панъ Виговскій это знаетъ лучше.’

— Сотскому Хмльницкому за заслуги именно подаренъ маленькій участокъ земли въ этомъ сельц, но не самое Суботово, которымъ сынъ, вроятно, завладлъ по своевольству, — отвчалъ хитрый Виговскій, напередъ пробжавши глазами бумагу — ‘а село сіе со всми угодьями принадлежитъ Старост Чигиринскому и доходы изъ онаго должны быть собираемы въ пользу Старосты…’

— ‘Которые предоставлены теперь мн’ — прибавилъ Чаплицкій.— ‘И такъ видите ли, Вельможный Гетманъ, что уже успли прежде васъ изслдовать и вамъ только предоставляется честь показать свою власть и вывести изъ владнія Хмльницкаго, съ наложеніемъ узаконеннаго штрафа за неправильное владніе и своевольные поступки. Понимаете ли вы меня?’

— ‘По всмъ видимостямъ теперь вижу, что это должно быть такъ, а не иначе.’

Между тмъ, какъ приготовлялись такія козни противъ невиннаго Зиновія, посмотримъ его домашній бытъ.

ГЛАВА VII.

Волы ревутъ,
Воды не пьютъ,
Дороженьку чуютъ.
Мал. псня.

Сумраченъ и дикъ бгалъ Янко и безпрерывно посматривалъ на дверь, ведущую въ кабинетъ Чаплицкаго, гд время отъ времени раздавались восклицанія, хохотъ и удары по рукамъ, смнявшіеся потомъ невнятнымъ шопотомъ. Запорожецъ грызъ ногти и ломалъ руки отъ досады и нетерпнія. Наконецъ отворилась дверь и Чаплицкій, сопровождаемый Виговскимъ, съ радостными лицами, предстали взорамъ оправившагося Козака.

— ‘Янко!’ — возвалъ Чаплицкій, проводя Пана Виговскаго къ Хмльницкому — ‘Пане Яне, вотъ вашъ проводникъ.’

Виговскій взглянулъ на Запорожца и затрепеталъ отъ ужаса, рука его невольно выпала изъ рукъ изумленнаго Чаплицкаго.

— ‘Что это значитъ?’ — спросилъ онъ у стремя испытующій взглядъ на Виговскаго.

Янко въ свою очередь взглянулъ довольно понятнымъ образомъ для Поляка и сдлалъ вопросительный знакъ.

— ‘Тьфу пропасть!’ — произнесъ наконецъ оправившійся Виговсскій — ‘какъ ужасенъ видъ этого Козака. Признаюсь, Ясновельможный, я немного трусливъ, да я все таки удивляюсь, какъ могли вы окружишь себя такими молодцами?’

— ‘Не суди по наружности, мой любезный, Янко есть самый преданнйшій изъ моихъ слугъ, и самый ревностный въ исполненіи своей должности, ты можешь безопасно довришься ему. Ну до зобаченъ, мой коханый Я не, не забывай же!

По уход Чзилицкаіо, Янко быстро схватилъ за руку трепетавшаго еще Виговскаго.

— ‘Янъ!’ — воскликнулъ жалостно сей послдній — ‘неужели ты такъ злопамятенъ, что и до сихъ поръ помнишь обиду, причиненную теб?’

— ‘Ты не хорошо меня по этому знаешь,’ — отвчалъ хладнокровно Козакъ. Правда, что чрезъ ябедничество твое изгнанъ я изъ училища, претерплъ много бдствій семейныхъ, сдлался Запорожцемъ и наконецъ тмъ, чмъ видишь, искалъ случая отмстить теб, но теперь хочу доказать противное тому и только требую со стороны твоей обта.’

— ‘Располагай мною по своей вол, требуй, я все исполню, что будетъ зависть отъ моихъ силъ и способовъ.’

— ‘И такъ слушай.— Давно я зналъ о твоемъ здсь пребываніи, могъ причинишь теб вредъ, могъ открыть глаза Чаплицкому и показать тебя въ настоящемъ вид, я этого не сдлалъ, слдовательно и отъ тебя подобнаго же требую.’

— ‘Можешь надяться на Виговскаго.’

— ‘Слушай дале.— Я имю средство надяться и безъ твоего увренія,’ — продолжалъ Янко, вынимая изъ пазухи пистолетъ — ‘это орудіе накажетъ тебя за нескромность, гд бы ты и что бы ты не былъ, не избжишь моей мести, между твоими друзьями есть мои сообщники, слдовательно страшись моего гнва!’

— ‘Говори дале, я вижу, что мы оба преизрядные мошенники.’

— ‘Грачъ грача, изъ далека баче, есть пословица, но присовокупи другую: Воронъ ворону очи не выклюе, ты меня понимаешь?’

— ‘Теперь я отдохнулъ и не страшусь твоей мести, потому что не заслужу оной. Ели ты надешься мн быть полезнымъ, я въ десятеро…

— ‘И такъ вниманіе!— Я заклятый врагъ Чаплицкому. Эти причины извстны мн и моему кинжалу, до тебя он не относятся и ненужны, пожалуй, узнаешь въ свое время.’

— ‘Не смотрть на причины и послдствія оныхъ, а на средства къ достиженію предположенной цли, вотъ мое правило. Дале.’

— ‘Желая постепенно насладиться местію, я навлекъ погибель на лучшаго и добрйшаго изъ людей, то есть на Хмльницкаго. Онъ пострадалъ, какъ орудіе моихъ плановъ, но я желаю какъ ни будь поправить свою ошибку. Эта бумага, которая у тебя въ рукахъ, вроятно заключаетъ въ себ приказаніе лишишь Хмльницкаго достоянія — этого нельзя уже отвратить, потому что мы хуже еще надлаемъ, но…. требую большаго вниманія: ты хочешь быть Гетманомъ.— Не смотри на меня съ удивленіемъ, мн все извстно, и такъ вотъ удобный случай, который, можетъ быть, не представится теб вторично.’

— ‘Чортъ возьми, я предъ тобою дуракъ дуракомъ, посл этого нчего намъ долго изъясняться. По рукамъ, товарищь, мы понимаемъ другъ друга. Только сперва мн надобно узнать характеръ Хмльницкаго.’

— ‘Ты сей часъ это узнаешь. Но еще одно обстоятельство: надобно дать убжище его семейству, и въ особенности питомиц его Лудвиг.’

Виговскій потеръ лобъ и улыбнулся.

— ‘Янъ, тутъ скрытность неумстна.’

— ‘Довренность за довренность. Если она теб любовница или что другое, то знай, что и Чаплицкій иметъ на нее свои виды.’

— ‘Знаю, да не объ этомъ ли онъ и разговаривалъ теперь съ тобою?’

— ‘Именно, но не вдаешь, что онъ просилъ меня силою своей хитрости успть привлечь на свою сторону Лудвигу, и дать ей убжите въ своемъ дом, дабы тамъ могъ онъ произвесть давно предположенный планъ. Что ты смешься, неужели?….

— ‘Виговскій! ничего нтъ превосходне этой статьи,’ — вскричалъ съ дикою радостію Козакъ — ‘и именно я этого и желалъ. Вотъ гд исполнится мое желаніе и совершится достойная казнь извергу. Пойдемъ, тозарищь! дло само собою ведется какъ нельзя лучше. Пойдемъ къ Хмельницкому!’

Въ убогомъ кабинет Хмльницкаго, который вмст служилъ и спальнею и приемною, сидли два мужа, извстные только во бранхъ и на поприщ опытной жизни.— Это были Зиновій и врный другъ его Раданъ.— Хмльницкій съ угрюмымъ видомъ читалъ обнародованныя постановленія Сейма, и по временамъ съ горестною, печальною улыбкою посматривалъ на Радана, внимательно также смотрвшаго на него.

— ‘Возможно ли!’ — вскричалъ Зиновій — дойти до такой глупости, наглости и эгоизма! Запретишь Христіанамъ раждаться, жить и даже умирать по Христіански, запретишь стараться о спасеніи дуть, подавишь самыя возвышенныя чувства, самыя чистйшія желанія и необходимйшія потребности. Вотъ, любезный другъ, до чего мы съ тобою дожили, и вотъ кому должны повиноваться.

— ‘И мн, уже это выше всякой жестокости и самовольства!’ — отвчалъ Раданъ.— ‘Эти Магнаты хотятъ, чтобъ мы признавали ихъ, какъ язычники, за боговъ я во всемъ бы безпрекословно и съ рабскою униженностію повиновались, о! ужъ это слишкомъ много! Пора бы опять напомнить имъ о существованіи неугомонныхъ, по ихъ мннію, Козаковъ и наставить на путь разумнія.’

— ‘Вразумить ихъ несбыточное дло. Скажи ожесточенному тигру: перестань терзать собственное свое дитя, скажи голодному волку: оставь невинную овцу, послушаютъ ли они тебя?’

— ‘За то остается еще одно средство, которое по мн благонадежне и прочне всхъ прочихъ.’

— ‘Понимаю тебя! но до времени, добрый товарищъ, до времени мы уже видли опыты безразсудной, хотя и героической опрометчивости своихъ собратій. Участь ихъ потрясаетъ душу и извлекаетъ невольныя слезы, какъ дань признательности, но вмст служитъ и урокомъ. Этотъ урокъ очень важенъ, и мы въ полной сил постараемся воспользоваться онымъ. Повторяю давно сказанное. Что будетъ, то будетъ, что будетъ, то будетъ, а будетъ то, что Богъ дастъ!’

— ‘Прекрасно! но все таки это разсужденіе не пособитъ бднымъ Козакамъ, которые должны будутъ вмст же съ нами испытать всю тягость постановленій этого сумазбродааго Сейма.

— ‘Да что предъ тобой скрываться! Знай, добрый Раданъ, что намреніе освободишь Малороссію, давно заронилось въ сердц моемъ, теперь настоитъ удобный случай къ тому, Король, какъ слышно, оскорбленный Магнатами, ищетъ случая показать свою власть и видимо покровительствуетъ Украинцамъ. Прибгнемъ къ нему!’

Въ сіе время раздался обворожительный звукъ гитары, сопровождаемый прелестнымъ трогательнымъ Украинскимъ напвомъ. Хмльницкій позабылъ вс замыслы и предпріятія свои, вс порывы возвышенной благородной души и, опустя бумаги, съ жадностію внималъ плнительной гармоніи.— ‘Ахъ Раданъ!’ — воскликнулъ онъ!— ‘прости моей слабости, я чувствую, что сгараю непобдимою страстію любви, и къ кому же?— къ своей питомиц!’

— ‘Ничего нтъ удивительнаго, мой другъ, она такъ мила, что и въ мои лта не предосудительно предаться всмъ порывамъ пламеннаго чувства, надобно винить нашъ климатъ, способствующій воспламенять кровь и разливать въ сердце пріятное ощущеніе.’

— ‘Ты правъ, товарищъ мой! но пойдемъ, послушаемъ ихъ псни.’

Въ пространной комнат, въ которой единственнымъ украшеніемъ были лавки, {Скамейки.} проведенныя вдоль стнъ, и широкій сосновый столъ, за коимъ бесдовало въ сіе время семейство Хмльницкаго, Катерина съ плнительною пріятностію бряцала на гитар и съ чувствомъ удовольствія смотрла на покраснвшую Лудвигу, которая при вход двухъ товарищей только что перестала пть. Юрій, играя монистами, разсыпанными, на ея роскошной груди, умильно смотрлъ, какъ будто прося продолжать сладостное пніе. Въ отдаленіи ото всхъ, мрачный, съ поникнутымъ челомъ, углубясь въ свои размышленія, или предавшись обольстительнымъ мечтамъ, сидлъ Тимоей, не занимаясь, по видимому, происходившимъ вокругъ него.

— ‘Люда! ахъ, какъ ты хорошо поешь, милая!’ — прервалъ общее молчаніе Юрій, не преставая отъ перваго своего занятія. Спой еще, душенька, и тато послушаетъ.’

— ‘Юрій предупредилъ мою просьбу, кохана Лудвига, услади нашъ слухъ чмъ нибудь пріятнымъ’ — сказалъ Зиновіи, взявъ ее за руку — Вы же такая мастерица пть,’ — подхватилъ Раданъ’ — что невольно Козацкое сердце вздрогнетъ отъ родимаго звука, котораго мы такъ долго лишены были удовольствія слышать, проливая кровь за причуды проклятыхъ Ляховъ.’ — Лудвига невольно вздохнула, смшалась, потупила очи и невнятно произнесла:

— ‘Полноте вамъ…. что это вы…. не стыдно ли насмхаться…. что это за пніе…’

— ‘По скромности ты не хочешь, милая, отдать себ должной справедливости,’ — сказала Катерина — ‘но я тебя прошу, другъ мой, споемъ любимую псню батюшки.’

— ‘Чтобъ сдлать угодность моему благодтелю, я готова предать себя его же осужденію.’

— ‘Которое будетъ въ твою пользу! И такъ начнемъ!’ — прибавила Катя и извлекла нсколько трогательныхъ аккордовъ. Лудвига съ миною непринужденности и глубокимъ чувствомъ, чистымъ и проникающимъ въ душу голосомъ запла извстную псню:

Ой бда Чайци! (*)

(*) Эту псню и до сихъ поръ вы услышите безъ всякихъ отмнъ отъ каждаго Малоросса, и найдете также въ прежнемъ моемъ роман: Наливайко.

Хмльницкій, заливаясь слезами, бросился поперемнно цловать то дочь свою, то прелестную пвицу (что впрочемъ было въ то время позволительно и даже означало благосклонность и вниманіе высшаго къ низшему. Обычай сей и до сихъ поръ не измняется еще между коренными Малороссіянами и старобытными Шляхтичами) — ‘Довольно, милыя мои, вы совершенно вызвали душу мою и уста, и я желалъ бы сообщишь вамъ мои ощущенія. Очень благодаренъ за такое горькое и вмст усладительное удовольствіе.’ — Тимоей, до сихъ поръ пребывавшій въ безчувственномъ положеніи, также оживился, огонь засверкалъ въ очахъ и тайная улыбка отразила въ себ сокровенныя его чувства.

— ‘И этотъ бездушный злоди хотлъ овладть такимъ божествомъ!’ — воскликнулъ онъ, утирая слезы.

— ‘Видишь, любезная сестрица,’ сказала съ улыбкою Катерина — ‘я напередъ предсказывала теб успхъ.’

— ‘Своей лир,’ — подхватила Лудвига — ‘а безъ оной, куда бы годилось мое пніе.’

Въ сіе время отворилась дверь и об двы невольно вскрикнули, поблднли, смшались и хотли у идти.

— ‘Не безпокоитесь, прелестные панночки!’ — сказалъ съ пріятною важностію Виговскій, входя вмст съ Запорожцемъ.— ‘Если видъ нашъ такъ ужасенъ, что приводитъ васъ въ трепетъ, то мы не долго заставимъ васъ страдать и удалился, какъ скоро я буду имть честь объяснишься съ Паномъ Хмльницкимъ.’

— ‘Позвольте представить вамъ добраго моего комгу, {Товарища.} Пана Виговскаго,?— сказалъ Янко, подводя его къ Хмльницкому — ‘онъ хочетъ сообщить вамъ много кой чего интереснаго, прошу полюбишь и не оставить.’

— ‘Очень буду радъ познакомишься съ Паномъ Виговскимъ, который, мн помнится, служитъ у нашего добраго Гетмана.’

— ‘Вы угадали,’ — подхватилъ Виговскій — ‘и именно почти отъ него я посланъ къ вамъ, дабы….

— ‘Нтъ, дла покамстъ въ сторону, мои обычай прежде всего принять какъ слдуетъ дорогаго гостя.— Прошу на мою половину’.

— ‘Покорно благодарю, но мн очень прискорбно, что я долженъ…’

— ‘Вы еще ничего не должны мн, а если и такъ, то сосчитаемся у меня, милости просимъ.’

— ‘Мн совстно отказаться отъ вашего предложенія, по повторяю, что такой гость, какъ я, не можетъ быть для васъ пріятенъ.’

— ‘Ну братъ! и — сказалъ Хмльницкій, обращаясь съ улыбкою къ Лик — ‘ты привелъ неумолимаго гостя, онъ поступаешь съ нами не по-Козацки и не побратски.’

— ‘Да онъ и есть Полякъ.’

— ‘Такъ на коего же чорта ты привелъ его въ нашъ домъ?’ — вскричалъ вспыльчивый и неосторожный Тимоей.

— ‘Не боле и не мене какъ для этого!’ — отвчалъ оскорбленный Виговскій, подавши Богдану бумагу.

— ‘Молчи, сынъ мой,’ — возразилъ сурово Зиновій, положивши не читая бумагу въ карманъ — ‘и между Поляками есть очень много людей умныхъ, любезныхъ, разсудительныхъ и добрыхъ, отъ чего же и Пана Виговскаго не отнесши къ этому разряду? При томъ же онъ состоитъ въ нашей служб, а что всякій народъ иметъ свой обычай, такъ это ни чуть неудивительно.’

— ‘Въ Виговскомъ вы можете ошибиться,’ — сказалъ съ лукавою улыбкою Янко — ‘онъ Полякъ, но по душ и по чувствамъ истинный Украинецъ.’

— ‘Очень сожалительно,’ — прибавилъ въ свою очередь Виговскій, хорошо понявшія намекъ Запорожца — ‘что многіе изъ насъ прикрываютъ себя обманчивою личиною и тмъ самимъ вредятъ какъ себ, такъ и націи, и если на мн есть оная, предоставляю всякому сорвать и изобличить меня. Впрочемъ въ свое оправданіе скажу, что я такъ давно въ Малороссіи и такъ хорошо побратался съ Козаками, что совсмъ на нихъ похожъ и ршительно какъ бы переродился.’

— ‘Я не имлъ намренія обидть васъ, почтенный пріятель моего друга, въ порыв невольнаго чувства, которое я, по совсти сказать, питаю ко всмъ Ляхамъ, а потому прошу извинить меня’ — присовокупилъ Тимоеи, съ ласкою пожимая его руку.

— ‘Напротивъ я радуюсь, что нахожу себя въ сообществ истинныхъ Козаковъ, ибо, по моему, кто любитъ отечество, тотъ достоинъ онаго.’

— ‘И такъ пожалуста негоститесь, Панъ Виговскій’ — подхватилъ Зиновій — ‘и позвольте мн имть случай покороче познакомиться съ вами.’

— ‘Теперь уже ршительно я не смю отказаться, дабы не навести на себя еще большаго подозрнія, ибо вниманіемъ вашимъ я имю много причинъ дорожить, и что я истинный Малороссъ, то сей часъ же докажу всмъ на самомъ дл.’

— ‘Милости же просимъ.’

По удаленіи ихъ трепетавшія двы немного успокоились, но положеніе ихъ чуть ли не сдлалось еще хуже. Катерина поперемнно то краснла, то блднла, ходила по комнат, опять садилась, ощипывала на себ платье, поправляла волосы, обнаруживала сильное внутренное волненіе, между тмъ Лудвига погрузилась въ мрачную задумчивость и тоску.

— ‘Что бы это значило, милыя мои?’ — спросилъ подозрительно Тимоей, подошедши къ Кат и взявши ее за руку.— ‘Отъ чего присутствіе этихъ гостей возмутило духъ вашъ до такой степени? Положимъ, что видъ ихъ неприятенъ для Лудвиги, по извстному ей случаю, но отъ чего же теб, любезная Катя?’

— ‘Ахъ, братецъ,’ — произнесла слабымъ прерывающимся голосомъ Катерина — ‘это тотъ самый Запорожецъ, котораго я видла.’

— ‘Какъ? и это Нечай усплъ подйствовать на твое сердце?— Ну, сестра, поздравляю, по этому ты напрасно сомнвалась въ его чувствахъ и называла холоднымъ: онъ объ теб-то и твердилъ безпрерывно въ Молдавіи. И и былъ такъ несообразителенъ, что но портрету, описываемому Нечаемъ, не могъ узнать тебя, милая сестра.

— ‘Жестокосердый! и ты смешься надъ мою слабостію, которой и самъ подверженъ!’ — возразила Катя, скрывши лице свое на его груди.

— ‘Катю! кохана Катю! можешь ли ты не врить мн? Успокойся, Нечай именно видлъ въ то самое время, какъ ты сказывала, какую то Дву и страстно влюбился въ нее, но въ кого же боле, какъ не въ тебя, что доказываетъ даже теперешнее его смущеніе. О! Нечай уметъ любишь, я бъ этомъ увренъ.

Катерина и Лудвига съ жадностію слушали его.

— ‘И онъ называется Нечай!’ — воскликнула сія послдняя — ‘слава Богу! Но что же значатъ его поступки со мною? отъ чего черты лица сіи такъ глубоко врзаны въ моемъ сердц? такъ почему то памятны и знакомы?’

— ‘Ужъ не влюблена ли и ты въ него?’ — спросила лукаво Катерина — ‘и не тебя ли видлъ онъ въ Чигирин?’ — прибавила она со вздохомъ.

— ‘Ахъ нтъ, я не была въ то время еще въ вашемъ краю и ни чуть не влюблена въ него, но чувствую къ этому человку, не знаю почему, особенную боязнь, какое то уваженіе и что-то еще такое, чего я сама не могу не только объяснить, но и понять даже.’

Въ сіе время произошелъ шумъ въ отдленіи Зиновія, и Тимоеи поспшилъ туда.

Сдлавши нсколько возліяній въ честь Вакха и Цереры, то есть выпивши по обычаю Малороссіянъ за здоровье гостя, хозяина и другихъ, собесдники наши сдлались разговорчиве и искренне.

— ‘Признательно сказать’ — началъ Раданъ немного поразвеселись — ‘земляки Вацъ-Пана одолли насъ бдныхъ Козаковъ, но за то жъ ‘мы утремъ имъ носа, съ нашими не туши!’

— ‘Пожалуста не причисляйте меня къ землякамъ жестокихъ Ляховъ!’ — возразилъ Виговскій — ‘Скажу вамъ однимъ словомъ: еслибъ Польша была гидрою, а я свыше одаренъ Геркулесовою силою, однимъ ударомъ я лишилъ бы ея головы, дабы никогда не возставала.’

— ‘Это слишкомъ по геройски,’ — сказалъ Хмльницкій — ‘и не бывши Геркулесомъ, можно нанести ей ощутительный вредъ.’

— ‘Я понимаю васъ, но для этого надо имть способы, которые, кажется, у насъ не совсмъ достаточны.’

— ‘Съ перваго взгляда именно кажется такъ, но углубившись въ изслдованія причинъ бывшихъ неудачъ, въ характеръ нашего народа, который, какъ видите, ежеминутно готовъ жертвовать собою и посредствомъ коего можно достигнуть сей цли, незапинаясь, можно ршительно сказать, что мы еще очень опасны, по крайней мр, для изнженной Польши.

— ‘Что правда, то на грхъ, есть пословица, почтенный хозяинъ,’ — произнесъ Виговскій, прикидываясь подпившимъ — ‘до машина безъ мастера, умющаго управлять оною, никуда не годна, и силы наши безъ надежнаго и искуснаго правленія ненадежны.’

— ‘Вацъ-Панъ намекаетъ о Гетман,’ — перебилъ Раданъ — ‘признательно сказать, такого какъ у насъ теперь, хоть куры не клюй. Да ба! что жъ будешь длать, когда проклятые, но хитрые Ляхи лишили насъ и этого единственнаго права, избирать себ начальниковъ?’

— ‘Не такъ длается, какъ думаете, почтеннйшіе,— ‘возразилъ Виговскій съ таинственнымъ видомъ — ‘и если бы Козаки пожелали имть лучшаго Гетмана, это въ ихъ вол.’

— ‘Если вы искушаете насъ,’ — отвчалъ съ важностію Зиновій — ‘то не успете въ томъ, потому что возмущаться по напрасно, противъ добраго нашего Барабаша, было бы непростительно и противно вол Короля.’

— ‘Вотъ то тоже, что вы меня не поняли. Да и что тутъ скрытничать. Поврьте, Панъ Зиновіи, что мн извстны ваши мысли и планы въ будущемъ, и если вы думаете, что сказали какое нибудь лишнее слово, такъ я и подавно сдлалъ то, можетъ быть, слиткомъ неосторожно, слдовательно мы обоюдно въ рукахъ одинъ другаго. Но это въ сторону.— Что Барабашъ глупъ, слабь и недостоинъ того званія, которое носитъ на себ, въ этомъ разуврять было бы низко и смшно, и что предстоятъ надобность перемнить его, это явная необходимость. Чтобы можно было почесть низверженіе его невозможнымъ, это отвергаю тмъ, что Король тайно, и даже почти уже явно, покровительствуетъ намъ и ищетъ случая оказать какую нибудь милость. Въ какой же боле нуждаемся мы, какъ не въ дарованіи намъ человка, который бы умлъ силою ума и твердой воли доставить намъ политическую самостоятельность, облегчилъ бы наши бдствія, возстановилъ потерянныя права и содлалъ достойными нашихъ предковъ?’

— ‘Руку, товарищъ!’ — воскликнулъ восторженный Зиновіи.— ‘Ты мыслишь по Козацки. Выпьемъ же за нашего Короля.’

Вс налили полные кубки и хозяинъ, первый ставши на одно колно, провозгласивъ тостъ Владислава, залпомъ выпилъ и поставилъ кубокъ на голову, примру его послдовали и прочіе.

— ‘Однакожъ пріятель’ — началъ Янко, до сихъ поръ сохранявшій глубокое молчаніе и слдуя за постепеннымъ ходомъ выраженій Виговскаго — ‘какимъ бы то образомъ можно подвигнуть Короля на милость, Вашеци вроятно это больше знаетъ.’

— ‘Въ этомъ нтъ излишней мудрости’ — отвчалъ хитрый Ляхъ — ‘Само по себ разумется, что не всякому можно проситъ Короля, надобно избрать человка невинно обиженнаго: тотъ только можетъ требовать удовлетворенія, и между прочимъ завести рчь и о другомъ.’

— ‘Ну теперь змія пустила жало!’ — пробормоталъ про себя Янко — ‘надобно укрпиться духомъ.’

— ‘Кого же больше можно было обидть, какъ не меня?’ — сказалъ Раданъ — ‘Поляки все опустошили, разграбили и лишили послдняго достоянія.’

— ‘Вы правы отчасти,’ — отвчалъ Виговскіи — ‘но обычаи воины совсмъ другое дло. А я знаю человка, который истинно невиненъ и жестоко обиженъ, у котораго отнимаютъ имніе не грубые и алчные воины, не знающіе никакихъ правъ человчества, кром правъ воинской необходимости, голода и нужды, а несправедливые тираны грабители, завистники, похитители чужой собственности, изъ алчности къ богатству, изъ мщенія, изъ зависти, изъ всякихъ низкихъ и подлыхъ притязаній.’

— ‘Кто жъ бы это былъ такой несчастный человкъ?’ — спросили вс въ одинъ голосъ.

— ‘Это тотъ, въ которомъ я принимаю самое живйшее участіе, который именно способенъ на все великое и хвалы достойное, и которому готовъ я посвятишь всю жизнь на служеніе. Это великій мужъ, избранный свыше изъ среды нашей, для совершенія важныхъ подвиговъ, которымъ современники удивляться, а потомки воздадутъ должную дань его памяти, однимъ словомъ, это Зиновіи Хмльницкій.— Въ удостовреніе чего извольте прочесть бумагу, почтенный хозяинъ и другъ мой, которую я вручилъ вамъ предъ симъ.’

Съ судорожнымъ движеніемъ выхватилъ Зиновій роковой приказъ и, пробжавши его, поблднлъ, побагровлъ, заскрежеталъ, и разорвавши оный, попралъ ногами.

— ‘Еще не умерла Козацкая мать!’ — воскликнулъ онъ въ изступленіи — ‘и пока сабля при мн, я съумю возвратить неправильно отнятое!’

— ‘Позвольте сказать вамъ, что вы не успете въ семъ чрезъ такія средства,’ — возразилъ Виговскій — ‘надобно поступить такъ, какъ я прежде сего предложилъ, ибо возвратить то, что похищено по злоухищреніямъ Чаплицкаго, простымъ искательствомъ у его же, или все равно у Старосты, невозможно, а Барабашъ — это есть одно только орудіе ихъ воли.’

— ‘Я бы простилъ своему убійц, какъ человку безъ правилъ, разбойнику, поставляющему за обязанность жить на счетъ ближняго, перенесъ бы вс возможныя притсненія отъ ненасытныхъ Ляховъ, не имющихъ никакихъ чувствъ и любви къ человку, простилъ бы хищныя происки Чаплицкаго, какъ личнаго врага моему дому, за что однакожъ, надюсь, не избгнетъ моей мести, извинилъ бы всхъ злодевъ на свт, которые дйствуютъ на основаніи испорченныхъ правилъ, худой нравственности и по убжденію своихъ чувствъ, но Барабашъ, слабый, ничтожный мене, чмъ глупый Барабашъ, онъ могъ согласишься на подлое притсненіе!— Увы! какъ перемнчивы наши нравы.’

— ‘Успокойтесь, любезный мои хозяинъ: Провидніе, кажется, наказывая, открываетъ вамъ очи и показываетъ путь, по которому слдуя, мы доставите общую пользу. Послушайтесь меня. Отцу вашему за особенныя заслуги подарено Субошово отъ Короля, слдовательно, потерявши оное, къ кому боле обратишься, какъ не къ доброму и справедливому Владиславу?

— ‘Ваша правда, Панъ Виговскій. и клянусь моимъ Создателемъ, я приведу, вы чтобы то ни стало, сей мною уже обдуманный планъ въ исполненіе.’

— ‘Но прошу выслушать меня до конца. Притсненіе, которое осмлились сдлать вамъ, не явно ли показываетъ, что бднымъ соотчичамъ нашимъ будешь и того хуже, и не говоритъ ли вамъ внутренній голосъ, ваша должность, чтобъ отвратить въ самомъ скорйшемъ времени такое бдствіе? И кто же иметъ боле на это право, какъ не Хмльницкій, оставшійся для Козаковъ единственнымъ утшеніемъ, подпорою и надеждою?’

— ‘Именно такъ!’ — воскликнули вс вмст съ Тимоеемъ, стоявшимъ уже давно около дверей — ‘и да будешь онъ нашимъ Ангеломъ-хранителемъ.’

— ‘Я постараюсь выполнить свои обязанности съ величайшею скромностію’ — отвтствовалъ Хмльницкій.

— ‘Но для этого небезполезно подвигнуть и Барабаша,’ — присовокупилъ лукавый Виговскій — ‘ваше предстательство иногда можешь почесться за личность, но возваніе Гетмана, который въ содланіи вамъ обиды можешь извиниться невозможностію противорчить властямъ, познаніе отъ всего народа можетъ подйствовать и подвигнуть его на милость.’

— ‘Согласится ли слабоумный нашъ Гетманъ взять на себя такую обязанность, которая безъ всякаго сомннія навлечетъ ему много непріятностей.’

— ‘О! въ этомъ не извольте сомнваться, я ручаюсь, что совты мои мгновенно подйствуютъ на Гетмана.’

— ‘И такъ нчего откладывать до завтрашняго, что можно сего дня сдлать. Любезный Виговскій, не откажитесь со мной сей часъ же идти къ Гетману, уговорить его на такой благой подвигъ.’

— ‘Я готовъ удовлетворить вашему требованію, это еще будетъ имть и ту выгоду, что личное ваше присутствіе и ходатайство совершенно расположатъ его въ нашу пользу. Идемъ!’

— ‘Батюшка!’ — возвалъ запальчиво Тимоей — ‘и вы ршаетесь пресмыкаться предъ напыщенными своею знатностію Панами и предъ ничтожнымъ животнымъ Барабашемъ?— По моему, что приобртено силою мощной руки, то можетъ такимъ же образомъ быть и возвращено. Мы не нуждаемся, кажется, въ особенной помощи такого рода я можемъ показать разительный примръ и прочимъ.’

— ‘Сынъ мои! обстоятельства перемняютъ образъ мыслей и самый способъ дйствованія, мы должны дйствовать уже не за себя, не за личное оскорбленіе, но за весь православный народъ нашъ, который вопіетъ къ намъ, взывая о помощи, а гласъ народа, гласъ Божій, по сему надобно сообразоваться съ правилами здравой политики, и основать свои предпріятія на надежномъ, прочномъ и предусмотрительномъ начал. Послдствія оправдаютъ сказанное мною, твоя-же обязанность, Тимоей, утшать бдное мое семейство и приготовить его къ роковому извстію. Ахъ, это одно только тяготитъ меня и мшаетъ съ точностію выполнить свой планъ!’

— ‘Въ такомъ случа позвольте мн предложить свои услуги, если вы удостоите оныя отъ меня принять, безъ чего я не осмлился бы и предложить ихъ.’

— ‘Я вамъ очень обязанъ, добрый пріятель,’ — сказалъ съ чувствомъ Хмльницкій — ‘и даже совстно обременять васъ своими нуждами.’

— ‘А если такъ, то ршаюсь просить васъ, дабы до тхъ поръ, пока вы будете въ Польш по дламъ своимъ, позволено было мн предложить семейству вашему свои домъ и все то, чтобы могло на время утшишь ихъ въ потер достоянія и отца, а я съ своей стороны надюсь по возможности удовлетворить всмъ ихъ требованіямъ, усладить ихъ горесть и сократить время разлуки

— ‘О! благодтельный <испорчено>чалъ обрадовавшійся Зиновій<испорчено> въ своихъ объятіяхъ.— <испорчено>свободенъ, и съ ревностію<испорчено> свой долгъ. Пойдемъ же, любезный<испорчено> чмъ боле теряемъ времени, тмъ<испорчено> терпніе становится сильне и непреодолиме.—

— ‘Слдуйте же вы внушенію своего разума и сердца, а я послдую своимъ, увидимъ, кто изъ насъ выиграетъ. Но и при самомъ издыханіи, еслибъ возвращеніе жизни моей зависло отъ слова, отъ одного взгляда ненавистнаго Ляха, и тогда я остался бы непреклоненъ и не ршился пресмыкаться у ногъ своихъ враговъ. Кончено, я поставлю на своемъ, и семейство наше не утшать бы слдовало и отдавать подъ покровительство неизвстнаго, подозрительнаго даже человка: но и стараться постепенно влить ядъ ненависти, презрнія и мести ко всему, что носитъ на себ отпечатокъ Польской тираніи!…

Такъ восклицалъ Тимоей, но отецъ не слышалъ уже его и летлъ на крыльяхъ надежды къ Гетману.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ХМЛЬНИЦКІЕилиПРИСОЕДИНЕНІЕ МАЛОРОССІИ.