ХМЛЕВАЯ НОЧЬ
ХМЛЕВАЯ НОЧЬ
ПОВСТЬ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
IV.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
I.
II.
III.
IV.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I.
II.
Хмелевая ночь, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1871
Время на прочтение: 125 минут(ы)
Какъ заходила межь сосдей рчь про князь-Заскинскія хоромы, вс въ голосъ говорили: ‘Хороши де хоромы, до Москвы позжай, краше князь-Григорей-Александровичевыхъ хоромъ не сыщешь.’ А зайдетъ, бывало, рчь про самого князя, т же сосди въ голосъ же скажутъ: ‘Хорошъ человкъ, да крутенекъ. Вотъ какъ если тсто круто замсить, и вкусенъ пирогъ выйдетъ, да поди разжуй его.’
И сосди были правы.
Хоромы были на славу хороши, въ томъ причудливо-сказочномъ вкус какимъ отличались постройки нашихъ предковъ, когда не знали мы ни фронтоновъ, ни портиковъ, ни этихъ самыхъ бельведеровъ. Подъзжая, нельзя было не залюбоваться на брусчатые, обшитые тесомъ, круглые, о четырехъ затворахъ на желзныхъ крючьяхъ воротами, надъ которыми стоялъ шатерчатый чердакъ съ красными на вс стороны окнами, вокругъ чердака перила, балясы точеныя. Въдешь на широкій, обнесенный крпкимъ заборомъ, скатертью стелющійся красный дворъ, глаза разбгутся, не знаешь къ которому крыльцу подъхать: одно другаго краше. Не предъ одними сньми былъ взрубленъ рундукъ, широкій помостъ о двухъ-трехъ ступеняхъ, съ двумя-тремя всходами, надъ однимъ рундукомъ высился шатеръ на четырехъ узорочно рзныхъ столбахъ, съ жестянымъ припоромъ, флюгеромъ, на верху, надъ другимъ кровля была сведена бочкой, надъ третьимъ на бочку шатеръ насаженъ. Поглядишь вверхъ, на хоромы, не знаешь на что смотрть. То ли на переднія хоромы, то ли на боковыя, то ли на узорочное рзное дло. Всюду шла рзьба, по подзорамъ поясами, по угламъ лопатками и колонками, у оконъ наличниками, Рзаны были всякія травы, птицы, зври, иной брусъ былъ насквозь узорчатый, точно вылепленъ изъ разныхъ прямей и косицъ: городковъ, зубчиковъ, звздочекъ, ложекъ, въ одномъ мст, надъ среднимъ окномъ переднихъ хоромъ, дошлымъ мастеромъ, не разъ бывавшимъ въ Москв и наглядвшимся тамъ всякихъ дивъ, была вырзана даже сама райская птица сиренъ. Вс эти рзи были пестро раскрашены, а про птицу-сиренъ и говорить нечего: на нее пошли какія только были въ запас краски: и вохра, и умра, и блила, и баканъ, и ярь, и мумія, а крылья по краямъ золочены даже были. Порой глаза ломило отъ черезчуръ усердной смси красокъ, которыя, казалось, лзли впередъ, точно топырились одна изъ-за другой и кричали: молъ, погляди и на меня, какова я есть, но чаще встрчался тотъ простой подборъ красокъ какой на поляхъ живетъ и городскими жителями презрительно прозванъ яичницей съ лукомъ.
Хоромы стояли не правильнымъ строемъ, а были скорй разбросаны по всему широкому двору. Видно было что не годъ, не два, а можетъ не одинъ вкъ строились он, еще не прапраддъ ли поставилъ первую горницу во мху, на жиломъ для холопей подклт. Женился праддъ, прирубилъ къ горниц сни, къ снямъ приставилъ хоромину для жены, надъ хороминой теремъ. Сталъ плодиться и множиться родъ, стали плодиться и множиться хоромы, то справа, то слва, то науголъ, загибая въ зеленый садъ, прирубались новыя сни, къ снямъ новыя горницы, ставились хоромы о трехъ-чегырехъ, сколько надобилось, комнатахъ, съ чердаками-теремами, съ просторными свтлицами, съ теплыми мыльнями, на подклтахъ, жилыхъ и глухихъ, на столбахъ, на обрубахъ, какъ было сподручне, какъ уютнй для житья казалось. Сталъ родъ богатть и добрть, всякими правдами и неправдами всяческія богатства копить, стали добрть и богатть хоромы. Гд стояла бревенчатая изба, стала брусяная, гд глядло одно красное слюдяное оконце съ двумя волоковыми по бокамъ, тамъ теперь три косящатыхъ красныхъ окна, завелись и двойныя избы о шести окнахъ, въ иной свтлиц на вс четыре стороны было вырублено по двнадцати красныхъ оконъ, чтобы свтло было двкамъ сидть за всякимъ женскимъ рукодльемъ. Забыли Заскины князья какъ въ тснот люди живутъ, сталъ домъ полною чашей, пошло прохладное житье. Что задумано — сдлано. Иному все низко въ горницахъ казалось: ни подвсить ничего нельзя, ни глядть, лежа на лавк, некуда, и вздвигалъ онъ высокую повалушу въ оба жилья, слишкомъ, много въ ней помстится всякой рухляди, да и поваляться есть гд въ послобденную жаркую и лнкую пору. Другой нигд не могъ для спанья мста сыскать, на бду стояло горячее, съ душными ночами, лто, и поставилъ онъ особнякомъ, на столбахъ, къ сверу отъ хоромъ, снникъ, къ сннику перекинутъ переходъ, а чтобъ и днемъ было прохладно пройти въ снникъ, былъ тотъ переходъ съ солнечной стороны забранъ досками въ закрой. А можетъ ставился тотъ снникъ ради женитьбы старшаго сына, чтобы было гд молодымъ почивать.
Оттого-то были хоромы разбросаны по всему двору, оттого-то не были он подъ одну кровлю подведены. Какъ въ лсу не вс деревья равны верхомъ, то ель острою вершиной торчитъ, то плоскимъ навсомъ стоитъ сосна, то кудрявою головой береза, глядя по тому гд какое смя упало и какую оно возымло силу, и въ князь-Заскинскихъ хоромахъ были разныя кровли, смотря по вкусу, причуд и достатку хозяина. Въ большинств хоромъ кровли были сведены по-палатному, шатрами, съ четырьмя крутыми скатами связанными княземъ, надъ передними хоромами стояла бочка, поверхъ которой шелъ рзной гребень, съ двумя желзными же прапорами, тамъ надъ снями была поставлена вышка, срубленная на шесть угловъ, что слыла шестеркой, съ острымъ надъ нею шатромъ, здсь, между двумя хоромами, шелъ крытый переходъ, тамъ опять стоялъ шатеръ.
Человку вдумчивому показалась бы вся эта пестрота и разнота: онъ острымъ разумомъ сообразилъ бы какъ все это росло вмст съ жизнію людей, вмст съ нею то красовалось, то хилло, участвуя въ рост и ущерб семьи. Человкъ хозяйственный врно освдомился бы какимъ способомъ крыты кровли, и узнавъ что крыты он въ два теса со скалой, то-есть съ берестяною прокладкой между тесомъ, одобрилъ бы это, одобрилъ бы онъ также что кровли покрашены зеленою краской: оно прочне, но врядъ ли дождался бы отъ него похвалы шатеръ на одномъ изъ теремковъ, шатерчикъ, правда, не великъ, да обшить по тесу блымъ желзомъ, съ опайкой англійскимъ оловомъ. Назвалъ бы онъ это ‘ненужнымъ роскошемъ.’
Пожалуй столь же безполезнымъ призналъ бы онъ и крытый переходъ, на которомъ стояла небольшая вышка осминка, о восьми углахъ и восьми красныхъ окнахъ, съ опереннымъ гульбищемъ, балковомъ, вокругъ. Къ чему было вздымать ее на экую высь, между двумя теремными крутыми шатрами? Къ чему бы ни было, да съ этой вышки, смотрильны, не только весь дворъ, со всми пристройками, службами, амбарами, овинами, остоженнымъ дворомъ и садомъ былъ какъ на ладони, но и на много верстъ вокругъ было видно. Хороши были хоромы, да и стояли он на прикрас. Посмотришь на востокъ, къ воротамъ — прямо, черезъ небольшой лужокъ, стоитъ деревянная церковка, съ крытымъ поземнымъ переходомъ къ колокольн, справа и слва, выступая изъ-за подлица забора краснаго двора, стоятъ амбары, житницы, овины, чтобы на всякій случай были они подъ господарскимъ взглядомъ. Вокругъ нихъ плетень и часто насажены ветлы,— извстная наша огорожа, спасительная въ пожарной бд. Тянулись и назадъ, справа, разныя хозяйственныя постройки и дворы скотный, остожный и прочіе. Сзади хоромъ, спускаясь къ рк, разбитъ садъ, съ двухъ сторонъ огороженный заборомъ, живою изгородью и плетнемъ, какъ гд пришлось, въ томъ саду и яблонь, и груша, и вишня кустами, а гд спускъ къ рк пошелъ круче, поросло кустами оршника и ветлами, склонившимися надъ рчкой Обицей. Слва сада была насажена березовая роща, обнесена плетнемъ. Правй тянулся огородъ, отдленный отъ сада грядами крыжовника и смородины. Тутъ же неподалеку коноплянникъ, мсто любовныхъ свиданій для дворни. Какъ разъ у садоваго крыльца изъ княгининыхъ хоромъ два-три небольшихъ цвтника, обсажены смородиной, изъ-за кустовъ глядли красныя и блыя рожицы-мальвы, краснли піоны, стояло два ящичка гвоздики, да кусты зори и желтыхъ лилей. Не обошлось безъ золотистаго донца подсолнышника, безъ двухъ-трехъ кустовъ бузины. Вонъ крышка виднется изъ-за кустовъ, знать бесдка, а эвонъ другая, тоже дранью крыта, не баня ли будетъ? Въ вечеру, по пятницамъ, синетъ тамъ дымокъ.
А глянешь черезъ садъ, за рку, поля тянутся, въ двухъ-трехъ мстахъ мелькаетъ Обица, вдали хомится что-то, лса зеленютъ, а еще дальше блетъ и серебрится на солнц соборный куполъ ближайшаго посада. Села совсмъ не видно за ветлами что обсажены крутомъ дворовъ, тамъ гд-то понизу, вдоль рки, тянутся крытыя соломой поземныя курныя избы, съ волоковыми оконцами, съ завтными крылечками на двухъ-трехъ столбикахъ, съ соломеннымъ верхомъ.
Велико было поселье. Знать вывелось въ немъ большое гнздо, да по времени слетли выводки, и теперь не большакъ-хозяинъ правилъ тутъ обширнымъ родомъ, а жилъ князь Григорій княжъ Александровичъ самъ-другъ съ молодою своею женой едосьей Ларивоновною.
Князи Григорій Александровичу шелъ пятый десятокъ, былъ онъ крпокъ, коренастъ, ростомъ повыше средняго, срые, широко-разставленные глаза глядли прямо и бойко, но никого ни грли, ни ласкали, ястребиный носъ нависъ надъ тонкими, сжатыми губами, высокій лобъ глубокою поперечною бороздой перерзала морщина, все лицо глядло строго и сдержанно, точно было что сказать и сдлать князю, да досел ни сдлать, ни сказалъ онъ этого, а про себя таилъ. Ни на изсра-блокурой голов, ни въ раздвоенной бород не серебрилось ни единой сдинки: для князя не прошли еще т лта что такъ метко названы постоянными, потому — войдя въ нихъ человкъ не мняется.
Князь былъ человкъ умный, грамотный, дловой. Былъ онъ воспитанъ на старинный ладъ, безъ примси того мягкаго и вкрадчиваго оттнка что занесли на Москву польскіе шляхтичи, начавшіе свои педагогическіе подвиги при цар Алекс. Выросъ онъ на отцовскихъ глазахъ и выученъ грамот жившимъ при отц подъячимъ. Образованности, въ нашемъ смысл, не знала старинная Русь, какъ не знала она науки, въ замнъ она давала толковитую грамотность, умнье дльно и красно, складно и ладно выражать свои мысли, грамотность до того выработанную что Петръ, когда зашла рчь какимъ языкомъ, русскимъ или старославянскимъ, переводить и писать книги, указалъ на русскій, и именно на дловой-подъяческій, на языкъ посольскаго приказа. Кром грамотности существовало и воспитаніе: выработка умственнаго и нравственнаго склада, передававшаяся отъ отца къ сыну, отъ дда ко внуку. Мысль сызмала пріучалась глядть на жизнь такъ, а не иначе, она не стремилась перекроить ее по своему хотнью, но сама складывалась по требованію жизни, вырабатывалась одновременно съ нею. Оттого-то выростали основные, крпкіе типы, которые даже теперь, при наблюденіи современной коренной, не поверхностной жизни, поражаютъ своею историческою долговчностію, и мы узнаемъ въ нихъ черты давней старины. Боле: вглядываемся мы пристально въ жизнь, изучаемъ ея внутреннія основы, ея существеннйшія качества, помимо случайныхъ наносовъ и количественныхъ наслоеній, и научаемся старину лучше понимать и врне цдить. Иначе и быть не могло: народный организмъ остается все тмъ же организмомъ, несмотря на ростъ и развитіе, несмотря на поражающія его болзни, ибо растетъ и развивается то же смя, то же зерно, и растеніе цликомъ, всмъ существомъ своимъ, изнутри кнаружи. Отодвинутые въ старину, народные типы кажутся ясне, опредленне, рзче очерчены, потому только что за далью вковъ признаки временные, случайные теряютъ свою яркость, броскость въ глаза, какъ для нашихъ потомковъ полиняютъ и постускнютъ наши случайные, временные признаки, хотя нкоторыми изъ насъ и считаются они за самые существенные, за самое коренное отличіе наше отъ предковъ и потомковъ. Въ этомъ-то обстоятельств, какъ кажется, кроется тайна почему художники всхъ странъ и всхъ народовъ, когда замышляли возсоздать глубокія, сердцевинныя свойства наблюдаемыхъ или прозрваемыхъ ими человческихъ характеровъ, нердко отодвигали свои образы въ старину, свою или иноземную, ближнюю ли, дальнюю, только при этомъ явилась бы возможность не затемнять мелкими узорами внутренняго типа… Но возвратимся на прежнее.
Грамотность дала князь Григорій Александровичу не только дловую толковитость, но и средство пріобрсть много свдній, воспитаніе — твердыя основы нравственной житейской мудрости. Отецъ его, князь Александръ Григорьевичъ, былъ человкъ добръ и честенъ, изъ тхъ строгихъ, благообразныхъ натуръ которымъ ихъ врованья, домыслы, весь душевный строй до того глубоко важны, ясны и святы что тнь кощунственныхъ отношеній, проблескъ легкой насмшки для нихъ страшно чувствительны и болью отзываются въ сердц. Онъ зналъ не одно богатство: зналъ довольство тмъ что Господь послалъ. Бсъ любостяжанія не толкалъ его въ ребро, и не былъ онъ причастенъ тому пороку въ чемъ мы не рдко поголовно и грозно таково упрекаемъ нашихъ предковъ, точно стали безсребенниками, и пословица ‘отъ трудовъ праведныхъ не нажить палатъ каменныхъ’ утратила для насъ всякій смыслъ и значеніе. Многое изъ этого перешло и къ сыну, только не могъ передать отецъ спокойной ровности своего характера. Въ молодомъ княз порой подымалось нчто необузданное, роковое, стремительное, рушащее, что онъ смолоду пріучился держать на крпкихъ возжахъ. Сынъ не былъ вылитый отецъ: онъ умомъ старался дойти до него.
По шестнадцатому году повезъ старый князь сынишку своего въ Москву, на службу великому государю Алексй-свтъ-Михайловичу. Старикъ не долюбливалъ Москвы. Въ Москв, чтобы въ ходъ пойти, требовалось быть ‘площадныхъ и дворскихъ обхожденій глубокимъ проникателемъ’. А это значило: стоючи день-деньской на площадк Постельнаго крыльца, сборнаго мста всего служилаго сословія, умй гд поклониться, гд подольститься, гд подмаслить, гд полебезить, чтобы добиться возможности самому сановито по этому крыльцу всходить, и, проникнувъ площадныя обхожденія, проникнуть въ государевы комнаты, гд начать прониканіе не площадныхъ уже, а дворскихъ обхожденій, пока не добьешься что станутъ въ твои собственныя обхожденія проникать. Не для таковой жизни былъ созданъ князь Александръ Григорьевичъ: ему легче жилось въ походахъ, вообще подальше отъ Москвы, гд былъ онъ самъ большой и могъ распоряжать по-своему, не спрашиваясь ничьихъ и никакихъ обхожденій. Онъ и сына хотлъ вести по тому же пути, да Москвы миновать нельзя было. Родъ Заскиныхъ хоть и хорошимъ родомъ былъ, одначе не изъ тхъ шестнадцати родовъ прирожденныхъ бояръ которые вс, помимо окольничихъ, садились прямо въ боярскую думу, какъ англійскіе перы на скамью палаты лордовъ. Не былъ родъ и великъ: Заскиныхъ всего оставалось отецъ да сынъ, да отцовъ меньшой братъ, сыну дядя, хворый и израненый, жившій больше на поко, не съ кмъ было стоять за-одинъ родовымъ огуломъ, захватывая мста повиднй и прибыльнй, не пуская никого чужихъ. Князь Александръ Григорьевичъ за вс свои службы только въ стольники лопалъ, да и то площадные, безъ входа въ государевы комнаты, сына же, по прізд въ Москву, записали въ жильцы — низшій придворный чинъ.
Сталъ молодой князь на площадку являться, гд народу собиралась труба нетолченая и не мало толпилось всякой бездльной молодежи. Эти юноши, какъ школьники новичка, принялись вышучивать молодаго князя, понимая его необмолотою деревенщиной. Шутки сыпались градомъ, но князь либо самъ въ карманъ за словомъ не лазилъ, либо отмалчивался. Это задирало самыхъ задорливыхъ, дерзкихъ на языкъ и на руку. Не пронимали насмшки надъ нимъ самимъ, стали смяться надъ его родомъ. Тутъ князь молодой не стерплъ и порядкомъ проучилъ занозистаго окольничья сынка. Тотъ, конечно, вслдъ за проучкой, великому государю челомъ ударилъ, прося смиловаться: ‘холопа де твоего, окольничьяго сынчишку имрекъ, на твоемъ государевомъ двор, на площадк, князь Григорій Заскинъ смертнымъ боемъ билъ.’ Указано сыскать этого дла, и сыскавъ, доложить великаго государя. Плохо окончилось бы оно для князя Григорья, еслибы не хлопоты стараго князя, не явная вина самого челобитчика. Найдено: оба де виноваты, отсидть каждому по дню въ тюрьм, чтобъ одному было не повадно чужіе роды, а другому дворъ государевъ безчестить. Сидючи въ тюрьм, надумался князь: какая же это правда? Самого парня на грхъ навели, да его же въ тюрьму садятъ. Не задери его, и въ мысль ему не пришло бы государевъ дворъ безчестить. Какъ за свой родъ не. вступиться? за отца роднаго? Правда, толковали на площадк: ‘князю де смолчать бы, да самому на обидчика челомъ ударить: доправилъ бы тогда съ него безчестья, даромъ окольничій сынъ.’
Какъ бы то ни было, только съ этого дня князя стали побаиваться, самъ же онъ не находилъ себ товарища въ версту, или не умлъ и не хотлъ поискать. Впрочемъ не долго пришлось князю торчать на площадк ‘лшимъ изъ Заски’, какъ его въ тихомолку прозвали, старый князь, немного повременя, былъ посланъ на дальнее воеводство, куда хать мало охотниковъ находилось, потому: было то воеводство бдное, и кормиться, сидя на немъ, было не около чего. Такое назначеніе князь Александръ Григорьевичу было по-сердцу, тмъ боле что сынъ, у него подъ рукой, могъ навыкнуть длу. На воеводств просидлъ онъ долго,— безъ мало двадцать лтъ, сынъ все время былъ при немъ. Сначала старику хотлось чтобы сынъ поокрпъ, а тамъ окрпшій сынъ сталъ постепенно все больше и больше помогать отцу, и, просто сказать, князь Александръ Григорьевичъ сдлался названымъ только воеводой, а длъ настоящимъ вершителемъ, самоправнымъ распорядителемъ былъ князь Григорій Александровичъ. Молодой князь былъ этимъ доволенъ, онъ смотрлъ на воеводское правленіе какъ на свое кровное дло: думалъ и раздумывалъ какъ бы ладнй и лучше все устроить, замышлялъ и заглядывалъ впередъ, не памятуя что не вкъ же ему на воеводств сидть. Вкъ, не вкъ, а старика-отца бросать не приходилось. ‘Сижу я себ здсь, и слава Богу! говаривалъ самъ съ собою молодой князь. Не знаю ни неправды московской, ни поклоновъ, ни каверзъ. Самъ большой. Эка, думаютъ, куда засланъ сидитъ, въ такое де мсто человкъ который въ ум подетъ ли? Толкуй себ, а кто къ которому длу привыкъ, ему отъ того дла не охота.’
Старый князь, какъ минуло молодому двадцать-пять лтъ, сталъ настаивать: женился бы онъ безпремнно и безотложно. Сынъ отцу не перечилъ. Дотол старикъ женитьбой не спшилъ. Сперва думалось не подыщется ли невсты вблизи, но въ такой глуши гд невсты сыскать? Потомъ, только надумается у кого на Москв невстку взять — либо самому понедужится, либо какой шальной народецъ заворуетъ, бунтъ подыметъ,— нельзя молодаго князя отъ себя отпустить: безъ него какъ безъ рукъ. Глядишь, анъ дло въ дальній ящикъ и отложено. Дальше одначе откладывать нечего. Старикъ, съ кмъ слдъ, списался, дло пошло на ладъ. Вотъ сынъ и на Москву похалъ, невста на смотринахъ показалась, была же она двица благонравная и честнаго корени отрасль. По свадьб, повезъ мужъ-разлучникъ на чужу сторону незнакомую свою Богомъ данную сдержавушку. Старый князь не ошибся въ ожиданіи: отъ честнаго корени и плодъ былъ честенъ. Сталъ ждать старикъ внуковъ отъ любимой невстки, ждалъ годъ, другой, на четвертый умерла она въ родахъ, умеръ и у Бога моленный и прошенный внучекъ. Съ тхъ поръ и старикъ сталъ крпко хилть, и не настаивалъ уже на вторичной женитьб сына, ему же покуда думалось: ‘Не судьба мн врно наслдника имть.’ Протянулъ старикъ еще года четыре — и исполнились дни его.
Молодой князь ничего больше не желалъ какъ остаться на отцовскомъ мст. Но на Москв слухъ прошелъ: за князево де воеводство подъячіе добре испрохарчились и захудали, народъ же посытлъ и вельми раздобрлъ, а потому стало около чего кормиться, нашлись охотники нагулять себ тла и добра на жирномъ лугу.
‘Эту цлину я у какъ вздеру!’ сказалъ пріятелямъ новый воевода, пьяный валясь въ кибитку.
Князь Григорій отозванъ на Москву. По прізд видлъ государевы очи и на другой день стольничество ему сказано.
Новый стольникъ былъ хоть въ государевы комнаты,— поступь важная, движенія неторопливыя, рчь вжливая. Съ такимъ человкомъ не то въ дружб быть, и поговорить за честь. Но князь держался на площадк особнякомъ. Отъ чрезмрнаго ли смотрнія за собою издавна, еще со времени окольничьяго сына, отъ долгой ли привычки къ полномочному хозяйничанью, къ безспросному и безотчетному вершенью всхъ длъ, отъ того ли что не сводилъ случай съ человкомъ, только у князя не было и не завелось на Москв собиннаго друга, съ кмъ свою думу раздумать, съ кмъ душа въ душу жить. Князь былъ самъ себ собиннымъ другомъ, раздумывателемъ своихъ думъ. Правда, съ отцомъ онъ не таился, но чтобы кто могъ отца замнить, о томъ и подумать страшно.
Новый стольникъ не застоялся на площадк. Одинъ изъ сватовъ, большой и хитроумный бояринъ, выискалъ случай посадить его въ прибыльный приказъ. Приказомъ вдалъ старый-престарый бояринъ, онъ давно не давилъ мышей-подъячихъ, они разълись, да и онъ по горло сытъ былъ, на кормъ даже тошно глядть ему стало. Не просился онъ на покой, потому что приказное безпокойство ни мало его не тревожило, даже слаще ему дремалось подъ разные дьячьи и подъячьи доклады. Новому помощнику старикъ, впрочемъ, былъ радъ.
— И то старъ я становлюсь, сказалъ онъ,— добра опять у меня довольно. Оно, конечно, съ дломъ сладилъ бы, да подъячіе, боюсь, больно плутовать начнутъ. За нихъ отвчать не пришлось бы.
Это онъ, впрочемъ, бодрился больше. На дл же нашелъ онъ себ новое занятіе: добылъ сказочника, человка бывалаго и видалаго, мастера своего дла, и стало старому коту слушать его сказокъ и повстей куда занятнй всхъ приказныхъ докладовъ. На вс забгиванья и подсылы дьяковъ и подъячихъ старикъ только приговаривалъ:
— Доложитесь у князь Григорей Александрыча, онъ мн доложится.
— Всмъ вершитъ, всмъ вершитъ! зароптали дьяки и подъячіе.— Опять бда: сытъ больно, на воеводств знать награбилъ. Эка высшимъ-то благодать! А тутъ съ женишками и дтишками хоть по-міру ступай.
Но какъ ни роптали дьяки и подъячіе, князь все вершилъ да вертилъ. Какъ у отца подъ рукой онъ воеводствомъ правилъ, такъ подъ рукой боярина вдалъ приказомъ.
— Хоть-бы дохлаго на Даниловское сволокли! пробурчалъ разъ желчный дьякъ, и съ тхъ поръ старику инаго званія не было какъ дохлый.
Но на ихъ конечную злобу и разоренье дохлый продыхалъ четыре года безъ шести недль.
— Аль оставятъ его? засудачили подъячьи жены, князь для нихъ и ихъ мужьевъ былъ просто онъ, — да это помереть надо!
— Н, не оставятъ, перебивала другая,— мой Митричъ сказывалъ: гордъ очень, предъ всми гордыбачитъ, никому поклониться не хочетъ. Такого оставятъ ли? Боярина какого дадутъ.
— Богъ гордымъ противится, смиреннымъ же даетъ благодать, замтилъ присутствовавшій при бесд сихъ мудрыхъ женъ молодой постоялецъ, пріхавшій въ Москву ставиться въ попы. Ему дла не было ни до князя, ни до бесды мудрыхъ женъ, онъ просто радъ былъ случаю привести какое изреченіе, затвердивъ ихъ обильное множество, грядущаго пастырства ради.
Воспротивился ли Богъ гордому князю и пожелалъ даровать подъячимъ женамъ благодать, или по чему другому, только на мсто ‘дохлаго’ попалъ не князь, а дока-бояринъ, князь же попрежнему остался въ подручныхъ. Новый вдатель приказа только нюхнулъ, увидлъ — съ княземъ ему не житье. Ловко перемигнувшись съ дьяками и подъячими, и таково-то ловко что со стороны казалось грозой спалить ихъ хочетъ, повелъ онъ дло умненько, дло же все состояло въ томъ: живъ де быть не хочу, а князя выкурю. Выкуриванье шло такимъ порядкомъ: въ чемъ поважне, бояринъ съ княземъ не тягался, а на мелочахъ допекалъ его. Какъ муха надодливо жужжалъ онъ у князя подъ носомъ, авось де не вытерпитъ, размахнется, а размахнись только, мы его самого пристукнемъ. Разчетъ былъ вренъ, князь за всю жизнь привыкъ къ верховодству въ длахъ, тмъ ему будутъ несносне мелочныя придирки и прицпки. А когда онъ размахнется — все будетъ готово. Выискивалось дло на которомъ князь долженъ прорваться: велся искусный подкопъ, насыпался пороховымъ зельемъ, вставлена была и свча воскояровая, стоило покойно дождаться какъ дойдетъ огонь до зелья.
Но дуракъ былъ бы бояринъ, еслибы не заручился тою сильною и непромашною поддержкой что во вс времена считалась и считается самою надежною, не заручился бабьими шушуканьями и пересудами. Жена его брата, ему невстка, была царициною верховою боярыней, то-есть по меньшей мр кавалерственною оберъ-статсъ-дамой, или какъ он тамъ называются. По случаю праздника какого, или чьихъ-то именинъ, свезла боярыня во дворецъ, въ верхъ къ великой государын, столько печеній и перепечей что съ недлю вся женская дворская прислуга на ходу придерживалась за животы. Таковы-то удачны перепечи вышли. Полюбились печенья и государын, и царевнамъ, и товарки-боярыни похваливали, вмст съ печеньями внесенъ былъ въ верхъ цлый ворохъ сплетенъ. Какъ сплетня поокрпла и не успла еще поостынуть, свча въ подкол догорла. Князь вспыхнулъ, разговоръ вышелъ крупный, и не мало другъ другу было наговорено укоровъ насчетъ поведенія, поминокъ и посуловъ.
Завязалось дло, подстроили такъ что поручено сыскать его бояринову благопріятелю. Князя хотли было упечь, только напрасно. Князь былъ чистъ во всхъ возводимыхъ на него провинностяхъ. Мало того, государевы доходы, во время его сиднья въ приказ, увеличились. Оставалось одно, выставить его человкомъ хоть и хорошимъ, да сварливымъ, неуживчивымъ. Припомнили и про окольничьяго сына, теперь ужь покойника: Бабы даже шушукали: съ того де боя окольничій сынъ и хворать добре сталъ. Иныя догадывались: и жену де свою уморилъ. Шли также рчи, съ виду поскромне, на дл ядовите. О томъ де только и хлопочетъ на своемъ чтобы настоять, опять: бояринъ, чай, и годами и чиномъ постарше его будетъ, нтъ чтобы уважить, пуще упрямится. Добрй де боярина человка сыскать ли? Коль съ нимъ не ужился, о другихъ что говорить! Всякому де — и упирали на этомъ слов — готовъ изъ упрямства противленіе чинить. Исходъ былъ ясенъ: не бояриномъ же стольнику жертвовать, старйшаго предъ молодшимъ унижать не слдъ. Князю указано въ приказ не сидть.
Трудно было князю съ такимъ ршеніемъ помириться, а длать было нечего. И не виноватъ вышелъ, и во всемъ что на него взводили оправился, и все-таки отъ дла отставленъ. За что? Разв не ясны бояриновы неправды, не видно зачмъ онъ его выжить хотлъ? Нтъ, видно московская правда не та что Божья. Не даромъ и отецъ Москвы не долюбливалъ.
— Потерпи, молва уляжется, успокоивалъ князя сватъ,— а теперь съ тобой кто служить станетъ ли? Слава-то худая гораздо пущена. Государю про тебя нажужжали. А упрямыхъ кто любитъ?
‘Не оправитъ ли меня предъ государемъ случай какой?’ думалось князю. ‘Только трудно: много у него насъ, стольниковъ, всхъ не узнаетъ. Да и стна вокругъ него толста, всякій свою родню въ нее тычетъ, таково-то толста, солнцу праведному сквозь нея не проглянуть.’
Князь не былъ вовсе безъ дла. Его посыловали по городамъ, давали мелкія порученія, ни одного дла по душ. Что есть такія дла, что нтъ ихъ. Бился такимъ побытомъ князь года съ три. И молва улеглась, а толку все не было. Князь тосковалъ безъ настоящаго дла. Тутъ пришло извстіе: умеръ жившій на поко дядя, старикъ, смотрвшій за домомъ и всмъ имніемъ. Князь задумалъ създить къ себ въ Заскино. Сватъ одобрялъ такую мысль, только чтобы въ деревн не заживаться, а весьма надуматься какъ старшихъ уважать надо. Привыкнешь, молъ, любо даже станетъ, въ бояре выйдешь, а все привычка мила будетъ. А безъ нея, какъ безъ Бога, ни до порога.
Съ такимъ напутствіемъ, предварительно упросивши великаго государя чтобы смиловался: ‘домишка де разоренъ стоитъ, приглядть некому’ и не далъ ‘конечно погинуть’, ухалъ князь въ Заскино, Малые Верхи тожь.
Объ отъзд потолковали на площадк, кто-то пошутилъ: ‘Слава т что лшій убрался,— съ тоски было, на него глядя, умеръ’, да и забыли про князя.
Что было длать князю въ деревн? Оно, конечно, какъ около дому длу не найтись.
хали разъ царевичъ Алексй Петровичъ да Семенъ Нарышкинъ въ саняхъ, по задней улиц, и разговорились, и сталъ онъ, Семенъ, на царя Петра жалобы творить.
— Горько намъ! говоритъ (то-есть Петръ): ‘что вы дома длаете? Я не знаю какъ безъ дла дома быть’. Онъ нашихъ нуждъ не знаетъ, а будетъ домъ свой смотрть хорошенько, часу не найдешь безъ дла — То правда, отвтилъ царевичъ.
— Когда бъ ему прилунилось придти домой, продолжалъ Нарышкинъ,— а иное дровъ нту, али иного нтъ, такъ бы узналъ что мы дома длаемъ.
— У него везд готово, молвилъ царевичъ, то-то онъ нашихъ нуждъ не знаетъ.
Изъ этого заключить можно бы что и Заскину князю часу безъ дла не найти бы, захоти онъ только около дому хорошенько смотрть. И точно, мало ли дла? Зиму одну взять, не оберешься!
Поутру встань, умойся, причешися, на молитв постой, пропой часы. Позавтракалъ, и заботы привалили: нельзя ли гд на постъ рыбой дешевле запастись, починить какое платье не надо ли, со слуги какого взыскать, кого поучить, кому выговорить, съ ключникомъ и прикащикомъ потолкуй, деревенскихъ сплетенъ всхъ переслушай, сходи на конюшню, на гумно, въ хлвъ загляни. По ходьб и червякъ зашевелится, а тутъ обдъ, а по обд сонъ, проснулся, кваску испилъ, потянулся, звнулъ, ротъ перекрестилъ, глянь въ окно — дрова привезли. Надлъ кафтанецъ на бличьемъ мху, вышелъ на дворъ, постоялъ, да какъ дрова рубятъ поглядлъ, время-то прошло и не мало. Опять торопиться нечего, дло, оно не медвдь, въ лсъ не уйдетъ, гд часъ нуженъ, возьми три. Назябся на двор, въ комнаты пришелъ, и полежать не дурно, да отъ божественнаго что подумать. Лежанка натоплена жарко, погрться манитъ, вели постелить тюфячокъ бумажный, боярскихъ боковъ не палило бы, да и прикурни. Думы разныя въ голову ползутъ,въ комнат тепло, душновато даже, лампаднымъ масломъ пахнетъ, еще какою-то сухою пресухою травкой, даже въ носу щекотать, и пріятно таково. Сверчокъ кричитъ, пухлый котъ мурлычитъ, розмаринъ беретъ, особенно если съ холоду горячаго сбитня напиться. Эка по тлу-то нга, эки мысли мирныя приходятъ! Казаться начинаетъ: не васька котъ у ногъ мурлычитъ, а въ голов думы замурлыкали, глаза закрываются. Почивай свтъ бояринъ до ужина! А посл ужина не слать, что же длать? Разв отъ духоты не поспится, такъ можно бужанинки, или тешки съ кваскомъ да хрнкомъ покушать: оно прохладитъ и въ сонъ ударить.
Охъ, вс ли полно дла боярскія описаны? Всхъ перечесть трудно! А коли кто охоту любить, по порош за зайцемъ, или за волкомъ! Опять на медвдя пойти — эко раздолье! Пріятели тоже, если соберутся, выпить не мшаетъ. Велть двокъ съ села сбить, псенъ пусть поиграютъ, шутовъ подраться заставить можно.
За одну зиму — Господи!— сколько занятій набралось. Начнется весна весело, соколиной охотой по прыскамъ, или брызгамъ, какъ инд говорится, по наливнымъ талымъ снгомъ лужамъ, и пойдетъ ровнымъ шагомъ къ страдному лту. Что дольше дни, то больше работы. Про осень и говорить нечего: богата она плодами, богата и трудами.
Можно бы обстоятельно, изо дня въ день, со всми тихими бесдами, развальной лнью, заботливымъ хозяйничаньемъ, бшеными забавами, грубоватыми пирушками, описать старинную, многимъ да еще у-какъ памятную, жизнь, не лишенную дремлющей поэзіи, какъ всякая крпкая, вками сложившаяся жизнь въ тотъ періодъ народнаго бытія, когда есть одна обычная работа и нтъ еще работы сознательной, — да не къ мсту и, главное, не къ лицу было бы такое описаніе.
Князь не свыкался съ деревенскимъ житьемъ. По прізд онъ горячо-было принялся за дло: сталъ во все вникать, починять и перестраивать хоромы. Имъ обитъ луженымъ желзомъ теремокъ, имъ построена вышка. И въ саду много его дла было, и запашку…. Да что говорить!
По-сердцу ль ему такое дло было?
За домомъ смотри, за хозяйствомъ блюди,— у кого нтъ таковой заботы? Смердъ послдній, и тому эта отрада вдома. Сидть сиднемъ, ‘ботть, стариться’, когда есть иное, заправское дло, о чемъ повсть заносятъ въ лтопись, было бы оно памятно изъ рода въ родъ. Кто стоялъ у такого государева и земскаго дла, тому иное покажется ли? Всякому кто даже малымъ дломъ съ любовью занимался, дорого оно становится,— а такое, великое дло какъ забыть, какъ по немъ не тосковать? Отвдавъ сладкаго, кто горькое полюбитъ? Диви бы онъ не хотлъ работать, или оказался не годенъ. Нтъ, силы у него есть, и руки на работу просятся, показалъ. онъ и умнье и заботу. Говорятъ, длу время, потх часъ,— а тутъ всю жизнь потшайся! Корпть въ своемъ углу, таскать въ нору всякое добро, стать домостроителемъ — для кого и для чего?
Такъ думалъ и передумывалъ князь. Онъ. вполн на себ испыталъ всю тоску по работ человка къ ней привычнаго, кому случай мшаетъ заниматься излюбленнымъ дломъ. Особенно тяжела та тоска у людей занимавшихся житейскою или государственною дятельностью, все иное кажется имъ ниже, недостойнымъ человк
Князь думалъ и передумывалъ. Какъ токарь отдлываетъ и обтачиваетъ вещицу, и потомъ ею любуется,— такъ князь старался всякую свою мысль обточить и отдлать, а потомъ любовался ею. Ужъ начинало казаться ему что онъ не про себя думаетъ, что самъ онъ тутъ не при чемъ, а просто думы ему хорошія приходятъ и нтъ ему иной заботы, какъ стараться чтобы выходили он краше и тверже. И тотъ про кого думалось, этотъ точно не онъ, тоже казался все праве, лучше, выше всхъ на свт. Князь недвигой окаменлъ въ своемъ праздномысліи.
Катится колесо и до чего-нибудь додетъ, а мысль, завертвшись колесомъ, только кругомъ ходите. Либо вкъ ей ходить кругомъ, пока не изморитъ человка, либо рванется она въ сторону, порветъ тетиву, которая держала ее въ кругу, и падетъ — Богъ знаетъ гд! То же случилось и съ княземъ, ниже подробно будете разказано объ этомъ эпизод его жизни. Теперь же скажемъ что посл прорыва, князь ршилъ жениться во второй разъ.
Не въ дальнемъ сосдств жила-была честная вдова и у нея дочь едосья. Жили он бдновато, да весело. Простая привтливость вдовы полюбилась князю. Заняла его также мысль взять жену бдную, захудалаго рода, безъ всякой родни, будетъ де она мн доброю и врною женой, дтямъ моимъ добрая мать и любить де меня станете: ничего я д.ля нея не пожалю. Начнемъ жить на новый ладъ, не завистливо, никому не обидно, тихо и смирно.
едось Ларивоновн какъ было за князя не идти? Мать обими руками благословляла: послалъ де Господь намъ за наше смиренство счастье. Ей самой за что было князя не любить? Человкъ добръ, хорошъ, честенъ. ‘За что мн его не любить?’ — На этомъ строится большинство нашихъ русскихъ свадебъ. Поживется, стерпится, слюбится.
Какъ старый князь не дождался внуковъ, не дождалась ихъ и князева теща. Слава Богу и за то что дочку при жизни далъ пристроить. Три года жилъ князь съ молодою женой и почитай забылъ о Москв. Давно оттуда не было ни слуху, ни духу: даже сватъ пересталъ докучать рчами о покорности. Цлыхъ пять лтъ минуло, какъ князь въ деревн.
Живется теперь легче, а совсмъ на покой какъ бы и раненько. Аль попытаться? Хоть и не совсмъ ладно жить на Москв будетъ, все же не одинъ теперь. Домой придешь, есть съ кмъ душу отвести. А здсь, чего добраго, безвременно захилешь. Притомъ князь не вовсе отчаялся дтей: княгиня молода еще, по пятнадцатому году шла. А дти пойдутъ, тогда и вовсе, не на Москв только, гд хочешь, жить легко будетъ.
Самому ли хать, или списаться сперва? Умъ хорошо, два лучше. Князь ршился. Чмъ кончилась попытка и какова она была, о томъ разказъ пойдетъ въ слдующей глав.
Стоялъ май-цвтень. Было время около ранняго обда. На душистыхъ яблоняхъ, на вс лады, распвала семья переимчивыхъ скворцовъ, въ густыхъ кустахъ оршника надодливо, какъ глупая баба, мурлыкала горлинка въ сосдней рощ, безъ перестани куковала горластая кукушка, вздумала было двка спросить сколько лтъ ей на свт жить, и не досчитала, махнула рукой и прочь пошла,— таково много накуковала ей вороватая птица.
Въ просторной горниц, росписными слюдяными окнами выходившей въ садъ, у притолки, ожидали князева прихода прикащикъ да парень.
Прикащикъ, плшивый бородачъ, лтъ пятидесяти, съ блымъ наливнымъ лицомъ и пухлымъ откормленнымъ и отпоеннымъ тломъ, пристально смотрлъ: не отворяется ли волоковая дверь изъ князевой комнаты. Прикащикъ глядлъ спокойно, самоувренно, доволенъ что хорошо въ Москву създилъ, все какъ слдуетъ справилъ, при покупкахъ и купцовъ ублаготворилъ, и себя не забылъ, и князю такой счетъ представитъ:— комаръ носу не подточитъ. Еще довольне былъ прикащикъ что про все про это таково умно и красно доложить князю, — скажетъ де ему князь свое милостивое спасибо и прикажетъ идти къ ключнику Ивану, меду чарку выпить. Заносилась мечта выше, думалось: сама государыня княгиня не выйдетъ ли, покупокъ сама не похвалитъ ли, не пожалуеть ли, чарки меду изъ своихъ рукъ не поднесетъ ли. ‘Хорошо дло длать — таланъ’, размышлялъ прикащикъ, ‘а красно про дло сдоложить — того больше. Мало ль дльцовъ на свт есть, да не всякому въ прикащикахъ усидть. Потому: каково про дло доложишь, таково оно въ господарскомъ ум станетъ.’ И многое такое лзло прикащику въ голову, глядючи на волоковую дверь.
Дюжій паренъ, бывшій у него за дорогу въ подручныхъ, ни о прошломъ, ни о предстоящемъ не думалъ, созерцалъ онъ настоящее. Ему за рдкость въ государевыхъ хоромахъ стоять было, и на все-то таращилъ онъ глаза, всему любовался.
Хороши были млюдяныя подъемныя окна: въ середин кружокъ побольше и писана на немъ птица какая-то невиданная, а вокругъ него кружки все поменьше да поменьше будутъ, и ладно скрплены вс они желзною проволокой и плотно въ свинцовыхъ переплетахъ держатся, показались также парню англійскимъ оловомъ луженые гвоздики, придерживавшіе на дверяхъ суконную обивку. И сукно же знатное, чай прикащикъ на кафтанъ взялъ бы, не отказался, небось. Не одн двери, и стны и потолокъ наряжены сукномъ въ шахматъ: одна клтка багрецовая, другая синяя. А полъ-отъ каковъ: кирпичный, изъ дубоваго кирпича, брусики выпилены ровные и раскрашены въ шахматъ: зеленый кирпичъ и черный и опять зеленый и черный. ‘И вся-то горница въ шахматъ сдлана’, замтилъ парень и обратилъ вниманіе на липовый столъ. Объ одномъ пожаллъ онъ: не наставлено на стол питьевъ и кушаньемъ, а то хорошо бы угоститься, а потомъ поваляться на широкихъ, тесомъ опушенныхъ лавкахъ: покрыты он лавочниками подъ цвтъ стнамъ — багрецовыми съ синими краями. Мягко на такихъ лавкахъ, потому: обиты он полстями. Не дурно бы, князь пока не вошелъ, хоть на коник посидть, способне было бы на все любоваться, а то ноги позатекать стали. Засмотрлся было парень на ценинную изъ синихъ изразцовъ печку, но тугъ прикащикъ, замтивъ: отворяется дверь,— ткнулъ его въ бокъ.
Князь вошелъ своею обычною сановитою походкой, можетъ, шелъ онъ сегодня торопливе всегдашняго, да этого не замтили ни прикащикъ, ни парень, чуть дверь подвинулась, оба ударили челомъ, а поднялись съ колнъ,— князь ужь сидлъ на раздвижномъ стул, положивъ руку на столъ и обхвативъ ею край стола, а другою опершись на колно. Князь былъ одтъ по-домашнему, въ простомъ суконномъ кафтанц, блая расшитая шелками рубаха виднлась изъ-подъ него, штаны въ сапоги.
— Здорово-ль създили? опросилъ князь.
— Слава Господу, Бога благодарить надо, отвчалъ прикащикъ, низко кланяясь и дотронувшись при поклон среднимъ пальцемъ правой руки до полу.
— Наказъ исполнили?
— Какъ, государь, повеллъ, все, справили, изъ воли твоей ни-ни-ни не вышли, все искупили. На-перво, въ Охотномъ ряду….
И прикащикъ загнулъ было палецъ, приготовляясь все до доски по пальцамъ высчитать, какъ князь перебилъ его.
— Грамоту мою въ цлости-ль доставили? спросилъ онъ.
— Пуще ока берегли, отвчалъ прикащикъ, съ опаской и бережью великою везли, по ночамъ не спали, все о грамотк твоей заботу имючи….
— Самому отдали? опять перебилъ князь.
‘Экъ, разговору разойтись никакъ не дастъ’, подумалъ прикащикъ, и надясь авось-либо князь смирненько теперь слушать станетъ, залился соловьемъ.
— Не погнвись, государь, не самому, дворецкому отдали. Не думай, государь, о чести твоей не радли, пытали мы многажды дворецкому говорить: велно де самому боярину въ руки подать, а не самому, черезъ тебя подадимъ, и въ томъ государя нашего князя чести великая поруха будетъ. (Эхъ складно сказалось,— таланъ, подумалъ про себя прикащикъ, и тмъ же пвучимъ тономъ продолжалъ:) — А дворецкій боярскій…
— Ладно. Отписку получили? спросилъ князь.
— Многажды ходили мы къ боярину на дворъ, затянулъ было прикащикъ.
— Отписка гд? Получилъ, подай, нетерпливо замтилъ князь.
— Отписки никакой не получали: недосугъ де. А на словахъ отвтъ даденъ.,
— Вотъ какъ!— и князь усмхнулся, и сердито бровью повелъ.— Такъ его боярской чести недосугъ? а на словахъ каковъ отвтъ? и отвтъ самъ ли давалъ, аль опять черезъ дворецкаго?
— Самъ выходилъ, государь.
— Говори отвтъ.
— Скажи, говоритъ, князю: стоитъ де Москва какъ стояла, ни къ кому на поклонъ не ходитъ, а съ уметъ кто челомъ добыть, со двора не погонятъ.
— И ничего больше?
— Ничего, только трижды мн эти самыя слова повторилъ, и спрашиваетъ: запомнилъ ли? Помню, говорю. Повтори, говоритъ. Трижды повторить заставилъ. Ладно, говоритъ, ступай, словъ только не забудь, князь де самъ выразуметъ. Съ тмъ насъ отпустилъ.
— Ладно, ступай, промолвилъ князь.
‘Стоитъ Москва, какъ стояла’, повторилъ онъ про себя.
Грамота была писана къ свату, писано о дл, какъ ладне опять въ Москву явиться, о мст какомъ не слыхать ли. Получивъ письмо, сватъ порадовался: онъ любилъ князя и всякаго добра ему желалъ: ‘На умъ наставляется’, подумалъ онъ, ‘долгонько-таки упрямился.’ Князя чтобъ еще понадоумить, вздумалъ сватъ на словахъ отвть послать: какова де его покорность, поглядимъ. Былъ у свата и другой умыселъ, сердитовалъ онъ на князя маленько — зачмъ-безъ спросу женился. ‘Въ нашемъ де род бралъ, теперь безродную взялъ, а старшихъ кого спросился ли? Своихъ нтъ, насъ бы спроситься, чай не совсмъ ему чужіе тоже.’ Князь не проникнулъ въ этотъ сватовъ умыселъ.
Прикащикъ подивился-таки на князя: ни о покупкахъ не спросилъ, ни милостиваго слова не молвилъ. Надясь, одумается молъ князь, ршилъ онъ семь разъ челомъ ему ударить, видлъ бы онъ его холопье усердье. И точно, не усплъ онъ и пяти поклоновъ отвсить, какъ князь крикнулъ:
— А птицу заморскую, канарейку, купилъ ли?
— Купили, государь. И хороша-же птица, таково красно воспваетъ.
— Много дадено?
— Восемь рублей, государь.
— Что дорого больно? самъ по шести плачивать.
— Точно, государь, дешевле были, и купецъ то жъ сказывалъ. А нон, говоритъ, и за-моремъ дороги, неродъ де въ семъ году на нихъ.
— Ладно, ступай.
И опять безъ ласковаго слова отпустилъ. Ударивъ челомъ, Власъ вышелъ и тяжелехонько вздохнулъ.
— И дернуло-жь его про канарейку спросить, сказалъ онъ, приписывая всю бду свою нероду этой заморской птицы въ смъ году.
Князь же просто не могъ переварить сватова ‘отвта на словахъ’. Ему казалось точно сватъ тутъ, предъ нимъ стоить, и хотлось ему показать что ни мало его тотъ отвтъ не опечалилъ. Гляди молъ, все то мн равно, вотъ возьму, хоть пустяшнымъ, да своимъ дломъ займусь.
Князь остался, какъ сидлъ, у стола, задумчиво потупивъ очи въ кирпиченъ полъ.
Въ прохладную брусяную свтлицу, на княгининой половин, гд цлая орава снныхъ шила-вышивала, вошелъ бравый парень лтъ двадцати двухъ-трехъ. Заслышавъ шаги, двушки встрепенулись и насторожили глаза и уши. И было на что посмотрть: черныя кудри, прямо соколиный взглядъ, поступка бодрая, повадка смлая. Глянетъ, ну — сейчасъ на удачу, куда глазомъ наметитъ, кинется, и удач отъ него не уйти: съ налта бьетъ. Стремительно, порывисто, браво было все въ этомъ бравомъ парн — иного званія ему не подберешь. Не даромъ двки заглядлись, не даромъ смуглая, поджарая Дашутка такъ и впилась въ него черными цыганскими глазами, впилась, а тамъ вспыхнула и принялась торопливо выдлывать стежки.
— Чтой это въ рукахъ у него, полотномъ закрыто? шепоткомъ спросила одна.
— Гд, гд? И впрямь чтой это у него? точно втерокъ набжалъ, зашумли двичьи голоса.
— Иванъ Кузьмичъ, чтой-то несешь? спросила самая что ни есть бойкая.
Ключникъ прямо прошелъ къ среднему изъ глядвшихъ въ глубь сада окну, и поставилъ ношу на лавку.
— Шкатулку или клтку какую, отвтила самой себ бой-двка. И таково-то сказала, будто ей вовсе незанятно знать что ключникъ принесъ.
Иванъ подставилъ столецъ-табуретку и началъ гвоздь надъ окномъ вбивать. Глаза перебгали съ полотна на ключника, съ ключника на. полотно.
— Ни шкатулка, ни клтка, надумался отвтить ключникъ, кончивъ работу, и опять ношу въ руки взялъ.— А принесъ надсмотрицу, за вами смотрть: не лниво ли вы работаете. Князь съ Москвы добылъ. Глядите какова.
И онъ сдернулъ полотно. Вс повскакали съ мстъ и обступили Ивана.
— Махонькая какая! А клтка, гляди, какая: росписаная! А сама желтенькая! А въ клтк гудочки {Точеные прутики.} тоненькія! пвуче, въ голосъ, заговорили двушки. Ровно протянешь слово — и вещь сама краше станетъ, и сказать что думалъ — ладне скажется.
— Въ Охотномъ такихъ-то довольно: канарейка, ршила Машка, выжившая на Москв пять лтъ, въ ученьи у царицыной блошвейки.
Хоть она канарейка и въ Охотномъ такихъ-то довольно есть, и Машка сказала съ такимъ видомъ: ‘и глядть де не стоитъ’,— двушки еще пвучй затянули, перебирая какова пташка.
— Вотъ попугай-птица точно птица будетъ, а это что — птичка, птичка она и есть, не унималась Машка: ей хотлось не на канарейку бы, на нее вс глядли.— Попугай — та диковинная, всякую рчь перенимаетъ, что ни скажи, затвердитъ и всмъ разкажетъ.
— Ври еще, отозвался кто-то!
— Вотъ т крестъ, разкажетъ.
— Ты ближе, Дашутка, подошла бы, обратился ключникъ къ чернявенькой, она же несмло стояла позади всхъ.
Двушки пропустили Дашутку.
— Хороша ли?
— Хороша, чуть слышно отвтила Дашутка, и потупилась.
Ключникъ сталъ вшать чудную клтку: и водопойка въ ней жестяная поставлена, и смя желтое въ коробочк насыпано. Вс глаза поднялись кверху. Сперва молча смотрли, потомъ какъ птичка затрепескалась, прыгнула, смя клюнула, водицы испила, затрещали двичьи голоса весело да звонко таково,— взялъ канарейку задоръ и принялась она выщелкивать. Не шелохались, заслушались двки и не въ догадъ имъ что княгиня въ свтлицу пожаловала.
Полно, княгиня-ль это, не княжна ли будетъ? Не бабочка молоденькая, скорй двушка. Есть такія лица — ихъ описать невозможно, прибирай точныя выраженія, замчай всякую мелкую черту — ничего не выйдете. Нтъ въ нихъ ничего броскаго въ глаза, не похвалишь, въ особину не залюбуешься ни очами, ни тонкою ознаменкой, абрисомъ, лица. Въ нихъ главное душа, и сказывается она во всхъ чертахъ, во всемъ существ. Такова же была молодая княгиня. Двичьей стыдливою скромностью, яснымъ простодушіемъ вяло отъ нея. и взглядъ у нея былъ ясный же, простодушный. Такъ-то студеный ключъ, до дна прозрачный, чистъ, и свтелъ, и свжъ. Набжитъ туча, броситъ тнь на воду, но вглядись: по прежнему прозраченъ, чистъ и свтелъ ручей. Такія лица долго моложавы и свжи, даже сквозь выраженіе горя видится въ нихъ душевная свтлота и ясность, и незамтно сообщается она другимъ, точно свжащимъ втеркомъ пахнетъ.
Княгиня была привтлива и проста со всми. Которые постарше изъ дворни, т ее осуждали: ‘таковой ли княгин быть надобно? Пусть добра, а сейчасъ видно: не прирожденная княгиня, господарской повадки нтъ.’ Кто помоложе, любили княгиню. Не придирчива де, на мелочи не взыскательна, не ворчитъ безъ толку, не шумитъ: ‘лнтяи де вы, хлбъ только даромъ дите’. Веселымъ рчамъ посмется, въ гор пожалетъ. ‘Бдная ты’, скажетъ, да таково ласково — горя половину сыметъ. У княгини легко доложиться, не страшно, не знаешь чего — спросись, покажетъ, растолкуетъ. ‘Экая ты’, только молвитъ, ‘разв такъ надо?’ И сама иглу возьметъ: ‘Гляди какъ я длаю’. Любитъ коль въ свтлиц весело, за псней дло спорится. Повстей и сказокъ охоча послушать.
Вотъ и теперь: вошла, видитъ двки заморской пвуньи заслушались, не крикнула: ‘Что ротозйничаете? псенъ слушать ваше дло, а работать нтъ.’ Куда, сама заслушалась, слова не молвила.
Затихла псня, шевельнулся кто-то, промолвлено: княгиня де здсь. И мигомъ двушки сидли на мстахъ, и пошли стегать, вышивать и кроить отдохнувшія руки. Какъ замтилъ княгиню, ключникъ бросился клтку снимать. Бережно поднесъ ее къ княгин, бережно показывать сталъ. И во всемъ человк проступала эта бережь: боялся точно неосторожнымъ взмахомъ, словомъ небрежнымъ, не то толкнуть или оскорбить, а даже дотронутьси чуть, пахнуть на что-то для него святое, недостижимое, къ чему и подступить грхъ.
Княгиня всячески любовалась птичкой.
— Я дверцы отворю, а ты, государыня, поманила бы, она ласковая, замтилъ Иванъ.
Княгиня поднесла руку къ дверкамъ, хотла птичку поманить, но та затрепескалась, заторопла и взлетла на верхнюю перекладинку. Тогда княгиня наклонилась лицомъ къ клтк и стала уговаривать, чтобы дурочка не боялась, шла бы милая къ ней. Птичка присмирла, заслушалась княгининыхъ рчей, ободрилась и вспрыгнула ей на голову. Тутъ княгиня на полшага отступила, смшно прищурила глаза и съ тихимъ смхомъ во всемъ лиц, вытягивая шейку, стала осторожненько, не спугнуть бы птички, подымать голову.
Иванъ стоялъ какъ разъ насупротивъ княгини. Видитъ ее всю, слышитъ ея дыханіе, живой трепетъ ея тла. Княгиня не была ‘какъ въ оклад, въ драгоцнномъ наряд’, по-домашнему была одта. Поверхъ подубрусника-покойника не былъ даже повязянъ убрусъ, тонкое бло полотенце. Поверхъ блой полотняной сорочки было надто одно легкое тафтяное платье, что слыло красною сорочкой, потому: шилось оно какъ сорочка, только рукава пускались очень длинные и собирались мелкими складками на рукахъ и на плечахъ и сама красная сорочка была длинная же, падала широкими складками на полъ, закрывала сафьянные чоботы и была по таль-перехвату подпоясана поясомъ.
Не разъ въ такомъ наряд видывалъ ключникъ княгиню, не убираться же ей, государын, было для него, своего холопа? Хоть въ той бережи съ которою Иванъ съ княгиней обращался и не было чисто холопьяго усердья, а все, если разсудить, не ровня она ему. Почитай такъ же близко стаивалъ къ ней ключникъ, шкатулку какую подавая или указа слушая. Отчего жь нынче то же да не то? Робкая бережь пропадала, точно таяла. Не такъ слова выговаривались, не то очи видли, смлости такой на сердц не бывало. Да и княгиня точно другая стала. Отчего? Некогда Ивану раздумывать было объ этомъ. Мы же скажемъ: наши мысли и чувства часто помимо воли нашей зрютъ, и замчаемъ мы ихъ когда уже расцвтутъ они.
— Глянь, на плечо перепорхнула, говорила княгиня.
— И то, отзывался ключникъ.— Ты, государыня, локотокъ подобрала бы, она на локотокъ пойдетъ.
Княгиня подымала руку и подбирала локотокъ.
— Прыгаетъ, говорила она, и весело усмхалась, любуясь птичкой.
— Озирается, вторилъ ключникъ, и самъ таково же весело усмхался. Онъ любовался и птичкой-забавой и, еще больше, княгининымъ любованьемъ.
— А если еще руку поднять, на ладонь не пойдетъ ли?
— Пойдетъ. Пошла.
И они, какъ ребятки, игрались птичкой, перебрасываясь словами и смхомъ. Казалось, это время жили они душа въ душу, улыбка въ улыбку. Сладко было ключнику и щемливо на сердц, и боязно-трепетно что близокъ таковъ былъ онъ въ ту минуту къ княгин. Княгиня же точно ничего не помнила, кром птички, ей только веселй было не одной играться съ нею, радостно видть какъ другое лицо, тою же радостью что у нея въ сердце жила, свтилось.
Двушки изъ-подъ тиха, украдкой поглядывали на княгиню съ ключникомъ. ‘Вотъ пара была бы’, шевельнулось, можетъ, не у одной глубоко въ сердц, шевельнулось и заглохло. Точно дальная волна всплеснула. Любовалась и Дашутка ими, только ей, какъ Ивану же, все думалось что близокъ, страшно близокъ онъ теперь къ княгин.
Наигравшись вдосталь, княгиня точно что вспомнила.
— Сними-ка съ руки, торопливо промолвила она.
Иванъ бережно взялъ птичку, и снимая чуть дотронулся до теплой княгининой ладони. Онъ вздрогнулъ. Княгиня быстро повернулась и перепелицей выбжала изъ свтлицы. Иванъ спшно повсилъ клтку и вышелъ за княгиней слдомъ.
Двушки сидли за прилежною работой, и порой тихонько взглядывали на то мсто гд сейчасъ еще княгиня съ ключникомъ стояли, и весело усмхались.
Князь какъ сидлъ у липоваго стола, потупивъ очи въ кирпиченъ полъ, такъ и остался.
— Написать даже не удосужился, точно не князь я, а подъячаго рода. Еще сватомъ называется, проговорилъ онъ про себя.
И тутъ, ровно потайная пружина надавила, перебивая другъ друга, одна о другую задвая, роемъ поднялись и зашумли думы про московскую неправду, про его, князеву, службу, про все о чемъ думано и передумано на долгомъ досуг. Опять кругомъ пошло мышленое колесо. Иного отвта и ждать нельзя было, и для чего затвать было, раньше онъ не зналъ что ли?
‘Стоитъ какъ стояла. Не замай, стоитъ. И здсь помереть успемъ.’ Такое ршеніе само собой явилось въ голов. Оно было ясно, до того ясно: толковать не о чемъ. Ребенокъ малый, тотъ пойметъ. И слдомъ вспоминался сватовъ отвтъ. Князь про себя повторялъ его, многажды повторялъ, усиленно, напряженно. Вдругъ, въ середин отвта, вступало въ умъ ршеніе, и — странно — казалось князю: сидитъ въ немъ еще человкъ, кому оно, это ршеніе, не ясно, кто хоть и не говоритъ прямо ему наперекоръ, а противится, противится молча и упорно. Князь выговаривать этому другому, втолковывать ему, а онъ — упрямится. Князь злобился на таковое упорство. Нмъ праве, безотложне казалось ршеніе, тмъ строже приходилось втолковывать, тмъ пуще злобился князь. И казалось, слышалъ онъ голосъ какимъ втолковывалъ: сухой, жесткій голосъ. Голосъ этотъ — его голосъ, хоть вслухъ онъ самъ не говоритъ. Голосъ будилъ злобу, и досадна была князю эта злоба, убить, утопить, замуровать ее, никому бы не стала видна ни она, ни то что ей причина. Никому, ниже ему самому. И главное, ему самому. Но дума не бросала князя, другія, кром этихъ, не приходили мысли. Все он, да он роились кругомъ и жалили.
Спшная рука отворила дверь, увидала княгиня князя своего и господина въ гор, замерла на порог, шагу не ступила. Долго стояла она, не шелохнулась, потомъ тихонько, на цыпкахъ, ступила шага два. Стукъ ли двери, шорохъ ли тафты, не замтно для него самого, заставилъ князя шевельнуться, только онъ поднялъ голову. Княгиня замтила это и ровно застыла на ходу. Слово, и бросилась бы она къ нему, всякимъ голубленьемъ, всякою лаской, всмъ что во власти, отогнала бы тоску. Князь глядлъ предъ собою, и чмъ дольше глядлъ, тмъ ясне въ очахъ становилось, и наконецъ увидлъ онъ княгиню.
— Чего надо? глухо спросилъ онъ.— Аль мужа въ гор не видала, поглядть пришла?
— Шла я за любовь, за подарки спасибо сказать, робко промолвила княгиня.
— То-то ты крадучись и вошла, отвтилъ князь.
У него въ мысляхъ не было обидитъ княгиню, смысла своихъ словъ онъ не взвшивалъ. Но жесткое слово сказалось и жестко сказалось, тмъ самымъ голосомъ которымъ онъ мышленно кому-то выговаривалъ за упорство.
У княгини духъ захватило, слово замерло. Можетъ, подойди она смло къ нему, положи руку на плечо, и встрепенулся бы князь отъ гнетущаго напора обступившихъ его мыслей. Можетъ, воротись княгиня съ порога, князь отсидлся бы отъ мыслей, затихло бы и стало легко въ его голов. Теперь не мышленно уже, а въ-явь услыхавъ тотъ сухой и жесткій голосъ который такъ злобилъ его, князь не могъ совладть съ нимъ. Мысль поддалась звуку голоса, — а тотъ голосъ не выговорить, что же сказать могъ?
— Чего надо? Съ чмъ пришла? переспросилъ князь.
— Канарейка…. тамъ…. черезъ силу начала было княгиня.
— Есть мн глупостей твоихъ слушать! Канарейка! У меня, можетъ….
Князь въ упоръ поглядлъ на жену. Слова выговаривались четко, ясно, жесткій голосъ звучалъ ровно, и эта ровная жесткость передавалась мысли, длая ее въ двадцать разъ непереносне.
— Подубрусникъ, гляди, на сторону съхалъ. Скоро, прости Господи, простоволосая ходить станешь. Аль теб одться не во что? Лучше безъ пояса бгала бы. Княгиня еще. Привыкла у себя, дома-то.
Впервые, хоть не прямо, попрекнулъ князь жену ея былою бдностью и теперешнимъ богатствомъ.
— Сидла бы у себя на верху, коли одться не умешь. Мужа не срамила бы.
— Да когда жь я тебя, князя моего, въ соромъ вводила? собралась наконецъ съ духомъ, сказала княгиня.— Не въ убор, въ томъ виновата, не догадалась, къ теб же, спасибо сказать спшила.
Князь не чувствовалъ каковы тяжелы были его рчи княгин, не слышалъ какъ слезы у нея къ горлу подступали. Но простой звукъ княгинина голоса, простой перерывъ его ровныхъ и жесткихъ рчей пробудилъ князя. Не то чтобъ онъ понялъ какъ не ладны были т его рчи, а просто захотлось стряхнуть съ души мучившія ее думы.
— Эхъ, да что тутъ! молвилъ онъ, всталъ и сдлалъ нсколько шаговъ. — Теб чего еще надо? сказалъ онъ, увидвъ что у притолки, гд давича прикащикъ стоялъ, стоитъ к.ночникъ.— И что у васъ у всхъ за воровской обычай, крадучись входить.
Князь безъ умысла попрекнулъ ключника тмъ же чмъ княгиню. Жену свою къ холопу прировнялъ.
— Съ докладомъ шелъ, отвтилъ ключникъ.— Конюхъ прибгалъ: не знаю, говоритъ, что съ Воронкомъ стало, охромлъ.
— Воронко охромлъ?
То былъ лучшій конь князевой конюшни. Услыхавъ: конь охромлъ, князь, ни слова не говоря, быстро пошелъ изъ комнаты. Такое движеніе было въ связи съ давишними, Москвой навянными, мыслями. Онъ отъ нихъ бжалъ теперь, какъ раньше, хотя и безсознательно, ихъ же избыть хотлъ разговоромъ съ княгиней.
Къ холопу приравнялъ! На коня промнялъ! Что съ нимъ, съ ея княземъ? Что бы ни было, за великую обиду все это княгин показалось. Она не двинулась съ мста, только руки безсильно опустились, да глаза помутились отъ слезъ. Не замтила княгиня какъ подубрусникъ совсмъ почитай на сторону сбился, какъ изъ-подъ него тяжело поползла темно-русая коса. Долго ли, коротко, такъ простояла она, княгиня не знала. Только почудилось ей: кто-то ей прямо въ синія, влажныя очи глядитъ, чей-то голосъ проговорилъ: ‘Эхъ, не жалетъ онъ тебя!’
Княгиня встрепенулась. Ни князя, ни ключника въ комнат не было. Въ ушахъ у нея стоялъ звонъ отъ голоса, сказавшаго т памятныя слова. Знакомый мужской голосъ, будто недавно она его слышала — сегодня. ‘Тамъ, на верху, въ свтлиц’, припомнила княгиня.
— Эхъ, не жалетъ онъ тебя!
Велико и полно трогательнаго смысла это слово ‘жалть’. Прислушайтесь къ народному говору. ‘Мужъ у меня добрый, жалетъ меня’, говоритъ жена, и это значитъ: всякую заботу обо мн прилагаетъ. ‘Свекровка добра ко мн, жалетъ меня’, хвалится молодка, ‘поутру не будить, сама въ хлвъ сходитъ, все приберетъ, коровъ выпуститъ.’ ‘Меньшенькаго-то я больше жалю’, говорите мать.
Любовь — присуха, зазноба, она съ втру. Хочешь чтобы парень полюбилъ, кликни заговоръ, помолись втру. Нагонитъ на него втеръ тоску тоскучую, сухоту сухотучую, что бъ онъ ни длалъ, что бы ни задумалъ — все по двк сердцемъ горть будетъ. А съ кмъ вкъ жить — такова ли любовь надобна? Любо ли жен чтобы мужъ вкъ сохъ-тосковмъ по ней? Любо ей коли онъ ее жалетъ. Коли та по комъ сердцемъ горлъ твоя стала, дана теб Божьимъ судомъ, станешь ли тосковать? Уляжется тогда мечливая тоска, встанетъ супружеская забота сердечная, повседневная. Не о себ первая мысль, о другомъ. Сперва спросишься, каково ему, или ей будетъ, а потомъ о себ подумаешь. А длаешь такъ, значить жалешь кого больше самого.
Князь ли своей жены не жаллъ? Все радъ сдлать, не скучала бы только. Что въ саду для нея насажево, чего въ терему нтъ! Захоти она прихотничать, все по ея хотнью явится. Такъ-то такъ. Да для нея не жалть и ее жалть — вещи розныя. Жалючи ее, нешто сталъ бы такія какъ нынче рчи говорить? Горе есть, ей бы повдалъ. Не она ль ему пригрвай голуба, его горя разговорщица?
А онъ, не то горе, радость съ ней когда длилъ ли? Онъ не ровня ей, мужъ-господинъ, а не мужъ-другъ. Всегда таковъ былъ, иного не припомнишь. Перебрала княгиня свои дла, забавы — ни разу при нихъ князь не пригодился. Цвтики расцвли, кто съ ней стоитъ любуется? Не мужъ. Кто притомъ бывалъ и въ мысляхъ его княгиня не назвала. Сегодня,— но тутъ предъ ней всталъ, какъ живой, иной человкъ: черныя кудри, смлыя очи, лицо тою же радостью свтится что у нея на сердц. Говорить таково беззавтно, душевно, съ роднымъ только можно, съ братомъ, или съ…. Съ кмъ, опять и въ мысляхъ не договорила княгиня. Очи глядятъ, то же лицо предъ нею, только иначе теперь смотритъ. ‘Эхъ, не жалетъ онъ тебя!’ Теперь только, сейчасъ, ясно ей стало какъ близокъ онъ былъ къ ней. Между мужемъ и ею…. Княгиня вздрогнула.
— Аль дла у меня нтъ? Вдругъ спохватилась она.— Что же я тутъ стою да грежу!
Она поправила подубрусникъ и тихо, невольно тихо, пошла къ себ на верхъ.
Еслибы кто, посл разказаннаго недли съ полторы повременя, глянулъ съ вышки осминки Заскинскихъ хоромъ въ садъ, увидлъ бы онъ какъ Иванъ ключникъ по саду прошелъ межь грушъ и яблонь, точно осматривалъ хорошо ли плоды завязались и велико ли слтье Господь пошлетъ. Потомъ сталъ Иванъ влво помаленьку забирать, къ березовой саженой рощ, гд и пропалъ.
Идучи рощей, сталъ онъ спускаться къ рчк, въ узкомъ мст, поросшемъ сплошь камышомъ-коллачникомъ, было перекинуто на тотъ берегъ бревно, Иванъ перешелъ по мостку въ мелкій березнякъ-осинникъ. Тамъ сталъ онъ опять влво забирать, гд поросль была выше и гуще. Сдлавъ шаговъ съ триста, остановился, осмотрлся, ровно опознаться хотлъ-и легонько свистнулъ. Ни сорока прострекотала, ни иная птица крикнула въ отвта. Зашуршало, изъ-за осинокъ выставился блый плетеный колпакъ, потомъ зипунишка срый, на жидкія плеча накинутъ и, пригибая мелкіе кусты желтиками, простыми желтыми сапогами, всталъ предъ Иваномъ парень.
— Надумался ли? вмсто всякаго привта, спросилъ онъ.
— Погоди, сядемъ, какъ слдъ потолкуемъ.
— Ладно, и парень опустился на траву. Иванъ слъ съ нимъ рядомъ.
Парень, на видъ, годами пятью былъ старше Ивана: можетъ, впрочемъ, не отъ лтъ постарлъ. Изъ лица онъ былъ худъ и задумчивъ, и тепло, да тоскливо, изъ-подъ полуопущеныхъ вкъ, глядли тихіе, сроватые глаза. Какъ онъ сидлъ теперь, вытянувъ ноги, постукивая отъ длать нечего калиновою клюшкой по желтикамъ, сгорбившись и пригнувшись всею тушей, видно было: не работникъ онъ, не привыченъ къ крестьянской страд. Не подымавши глазъ, онъ мурлыкалъ псню, врядъ ли одначе думалъ о томъ что поетъ, мысли, врне, бродили гд далеко-далече.
— Надумался ли? переспросилъ онъ Ивана.
— Не о чемъ думать, былъ отвтъ.— Бросовое дло.
— А вмст хотли.
— Думалъ и я.
Разговоръ оборвался. Незнаемый парень опять по сапогамъ клюшкой застукалъ, опять псню замурлыкалъ.
— А молва прошла, не Ивану, скорй самъ съ собою заговорилъ парень,— тамъ-отъ, на Низу, зашевелились. Опять.
— Толку не будетъ, побьютъ. И грхъ: воровское дло, рзко проговорилъ Иванъ.
— Я не маню. Къ слову молвилось.
— Ты какъ же, уйдешь?
— Надо быть. Мать, сестру повидлъ, ничего, живутъ. Опять: чужихъ щей давно лаптемъ не хлебалъ, стоскнулось. Тянетъ.
— На Низъ?
— Гд, далече! И хворъ я сталъ. Поброжу, ноги поразомну. Къ артели какой, можетъ, пристану. Меня возьмутъ: на псни мастеръ, Щегломъ зовутъ.
И точно въ показаніе своего мастерства, онъ высоко повелъ голосомъ. Потомъ оборвалъ и опять заговорилъ.
— Нашему брату всюду дорога. Отколъ не прогонятъ, везд примутъ. Голодать и пировать привычны…. Ты какъ же, вовсе передумалъ?
— Передумалъ, отрзалъ Иванъ.
— Та-жъ, протянулъ Щеголъ.— Теб знать лучше. А я скоро. Разв хворь.
— Теб что! Дома сидючи, ничего же не выжить.
— Гд намъ! огрызнулся Щеголъ.— Твое иное дло, за княземъ живешь: подъ сердитую руку, все хоть батоговъ на спину добудешь.
— Боли гнвить нечего, строго и важно молвилъ Иванъ,— никогда того не бывало. Не бывалъ господарь кручиноватъ. Въ любви меня держить. Опять помнитъ: отецъ мой не холопьяго рода былъ, только что въ ключники безъ ряду пошелъ.
— Тебя, баютъ, на Москв въ боярскіе сыновья {Низшее дворянство.} записалъ, задиралъ ЦІеголъ.— Правда, нтъ ли, не знаю, добродушно прибавилъ онъ, точно врилъ молв, а не самъ ее придумалъ.
— Городи безлпицу! И записаны живутъ, бьются, бьются, да челомъ и ударятъ: возьми де въ ключники, не дай дтишкамъ съ голоду помереть. Слыхали и мы про хваленую волю! Не то слыхали, видали. Въ холопахъ жить у голода ли, у боярина, у кого лучше? разсуди.
— И голодъ не тетка, и бояринъ не брать. Бываетъ и тетка добра, въ зашей со двора: былъ и бояринъ ласковъ, на день по три таски.
— Отъ тебя путнаго добьешься ли? Теб языкъ бы чесать, слова подбирать. Воръ ты, и рчи твои вс воровскія же.
— Чуденъ человкъ Иванъ, задумчиво, еще больше опустивъ голову, опять ровно самъ съ собою, заговорилъ Щеголъ,— встртились мы съ нимъ, познакомились, по душ другъ другу пришли. ‘Кто ты таковъ?’ Бродячій, говорю. По суху хожу, броду ищу. Съ веселыми больше. А ты? ‘У Заскина князя — слыхалъ?— въ ключахъ хожу. ‘Прохладно, спрашиваю живешь? ‘Всмъ бы ладно,’ говоритъ, ‘да тоска одолла.’ Съ чего? ‘Самъ не знаю.’ А сильна тоска? ‘Бжать радъ.’ Не вмст ли? говорю, вдвоемъ веселе. Отвтъ: ‘подумаю’. Думалось долго, благо Щеголъ хворъ залежался повесн, по ранней, когда птица тянетъ. Вота и надумался: ‘Воръ ты, и рчи де твои вс воровскія же.’ Скажи, Щеголъ, спасибо.
— Ты не сердись, молвилъ Иванъ и взялъ его за руку.— Я точно потерялъ себя, тоскую, нтъ ли, того не знаю. И бжалъ бы, оставить жалко, а жалть, когда помочь нельзя, лучше бжать.
— Дивлюсь я не мало: что съ тобой? Тоска-то не зазнобная ли будетъ?
— Нтъ, и ключникъ рукой махнулъ, скорй отстраняя мысль, чмъ показывая невозможность того о чемъ сказалъ Щеголъ.
— А женить не хотятъ?
— На комъ еще?
— На князевой полюбовниц, на отставленной. Таковой какъ, чай, не найтись!
— Убить бы тебя! весь вздрогнулъ Иванъ.
— Полно, шучу. И то языкъ чешется: скоморошья привычка, отвчалъ Щеголъ.— Только съ чего съ тобою сталось? Ты додумайся. Какъ додумаешься, легче станетъ. По себ говорю.
Щеголъ замолчалъ: Иванъ тоже слова не молвилъ.
Съ чего сталось? Иванъ до этого не додумывался. А додуматься, легче ли станетъ? Можетъ. по человку глядя: иному еще тяжеле будетъ.
Со стороны поглядть, кажись бы не съ чего. Жилось какъ всегда. Къ князю привыкъ и князь къ нему, съ измальства при княз. Еще какъ князевъ отецъ на дальнемъ воеводств сидлъ, Ивановъ родитель къ нему въ ключники пошелъ. Былъ онъ вдовъ, и былъ у него сынишка по третьему году, Ванькой звали. {Замчу мимоходомъ что въ народной рчи уменьшительныя: Ванька, Сенька, Машка, Дунька, вовсе не имютъ презрительнаго смысла.} Со старымъ княземъ какой еще рядъ заводить было? Добръ человкъ, не обидитъ. Кадочникъ умеръ раньше господина, прикинувъ ему сынишку, просилъ не оставить. И князь старый вскор умеръ. Остался Ванька на рукахъ у молодаго князя мальчнкомъ лтъ семи. Князь полюбилъ сиротку. Мальчикъ былъ понятливый, грамота ему далась, къ длу сталъ онъ привыкать рано. Еще на Москв въ послднее время онъ у князя почитай за ключника былъ, а въ деревн, особенно посл князевой женитьбы, и вс ключи въ его руки перешли. Князь порой Ванькой хвалился: изъ молодыхъ де ранній. Князь былъ человкъ воздержный и воздержательный, то-есть и самъ за собою строго смотрлъ, и другихъ воздерживать умлъ. У такого господаря, только дло по совсти справляй, худаго слова не дождешься. Зная по себ какъ чужая неправда тяжело отзывается на человк, князь старался быть справедливымъ, не сказали бы про него что онъ про другихъ говоритъ.
Какъ выросъ онъ у князя, былъ имъ вскормленъ, во времъ отъ него облагодтельствованъ, Ванька не подумалъ даже со своимъ кормильцемъ рядиться. Притомъ же онъ не шелъ въ ключники, не думалъ объ этомъ, само собой сдлалось. Росъ, росъ, да и выросъ въ ключника. Князь съ нимъ обращался не какъ съ другими, говаривалъ съ нимъ нердко, наставлялъ его, въ понятіе приводилъ. Написать что надо — Ванька пишетъ, читать его князь заставитъ лтописца, душеспасительную ль книгу какую, самъ слушаетъ сидитъ, размышляетъ. Намыслитъ что, скажетъ. Все что Иванъ знаетъ, княземъ въ него насажено, онъ его человкомъ, каковъ онъ есть, поставилъ.
Не за княземъ ему вкъ прожить, такъ гд же? Дти будутъ, пошли Господь и дтямъ того же. ‘Знамо, время придетъ, жену себ возьму’, думалось порой Ваньк, ‘и жениться мн не страшно. Князь жалуетъ меня довольно, живу же я на всемъ на готовомъ, если раньше меня умретъ (дай ему, Господи, долгаго вку!), не безъ ничего я останусь, отъ жалованья не мало скопится: съ деньгой тогда, везд человкъ. Будутъ дти у князя, у нихъ можетъ останусь, только не безъ ряду: молодые господа перемнчивы. А не то,— вольный человкъ. Не забудетъ же князь про волю мою въ душевной грамот написать: не таковъ человкъ чтобы грхъ такой великой на душу взять А не пошлетъ, какъ родителю же моему, Господь мн вку, дти махонькія посл меня осиротютъ, не прогонитъ князь, вскормитъ, какъ меня вскормилъ же.’
Ивановъ жизненный путь былъ прямъ, только не сбивайся съ него.
Съ полгода, какъ затосковалъ Иванъ, самъ не зная по комъ, или по чему. Князь Григорій Александровичъ ту тоску его замтилъ.
— А не пора ль, Ванюшка, женить тебя? спросилъ онъ смючись.— Я вотъ въ отцы теб гожусь, да молодую княгиню себ понялъ же, не въ чернецы себя готовишь!
Женитьба, о чемъ прежде Иванъ разсуждалъ спокойно, какъ о дл житейскомъ, въ извстные годы неизбжномъ, теперь вдругъ показалась ему страшна. На сердц словно шепнулось: нельзя теб. Онъ спутался и пробормоталъ невнятный отвтъ.
— Ужъ не мн ль невсты теб поискать? продолжалъ смяться князь.
— Твоя воля, государь, отвтилъ по привычк ключникъ.
Разговору о томъ больше не было. Искалъ ли князь невсты, иль то слово мимо мыслей у него пролетло, Иванъ не вывдывалъ. Только безотчетно, самъ не сознавая зачмъ, старался онъ съ княземъ говорить и на его глазахъ быть съ веселымъ лицомъ. И не предъ однимъ княземъ, предъ всми тоску свою скрывалъ.
Немного спустя посл этого разговору, столкнулся ключникъ со Щегломъ. Парень незнаемый, скоморохомъ сказывается, съ нимъ знакомства сводить не слдъ бы. Скоморохи, они воры, плуты, говорятъ. Сами про себя поютъ:
Мы не воры, не разбойнички,
На сухомъ берегу рыболовнички.
Да Щеголъ былъ человкъ особенный. Плутъ-человкъ самъ въ душу чужую лзетъ, обворовать ее наровитъ, у Щегла этого нтъ, онъ душевный, сердцу самому съ нимъ охота разговаривать. Слово за слово, про тоску сказалось. ‘Бжать радъ’, вырвалось у Ивана. Это не значило: ‘хочу крадучись у князя уйти’, просто выражало: ‘житья отъ тоски нтъ’. Щеголъ правду говорилъ, онъ не сманивалъ. Иванъ съ горя, онъ по привычк, отчего жъ въ товарищахъ имъ не бжать?
Между ними больше рчи о побг не было. Щеглу мало ль о чемъ было разговаривать: гд на своемъ вку ни бывалъ, чего ни видалъ, ни слыхалъ? Что псенъ, сказокъ, повстей разныхъ зналъ. Въ десять лтъ кажись всего не переслушаешь. Къ весн расхворался веселый, и съ ключникомъ ему видться было негд. Недли съ три назадъ привелъ Богъ столкнуться опять. ‘Когда же?’ спросилъ Щеголъ. Ванька сразу понялъ о чемъ вопросъ. ‘Подумаю’, отвчалъ, ‘недли дв-три времени дай’. Щеголъ поспорилъ было: долго де ждать, потомъ согласился. Сегодня три недли ровно съ того разговора минуло.
Говорилъ ‘подумаю’, стало-быть ужь не просто слово вдругорядь молвилось, не одну тоску несносную оно выражало, а на мысли было бжать взаправду. Дло было вотъ какъ. Молвилъ князь про женитьбу, сердце у Ивана кнуло. Время шло, и яснло для него, самому ему невдомымъ образомъ, почему нельзя ему жениться. Въ каждодневныхъ встрчахъ съ княгиней онъ чувствовалъ что все больше и больше хочется ему услужить ей, угодное для нея придумать. Ложась спать: ‘не забылъ ли чего, завтра не надо ли чего?’ думалъ. Встаетъ на зар, первая мысль: ‘что-то мы съ княгиней нынче длать будемъ?’ О другихъ своихъ длахъ ему точно и заботы нтъ: сами де по обычаю сдлаются. А съ весны, какъ нарочно, все съ княгиней да съ княгиней быть приходилось. Хоть бы цвты сажать,— княгин это любо, а садовникъ старъ, да и въ цвтахъ толку мало знаетъ. Ключникъ же за житье на Москв на цвты наглядлся, какой въ царскихъ садахъ обиходъ узналъ. Князь радъ что ключникъ у него умлый, и княгин забава есть. Все вмст да вмст, нельзя же не видть какова княгиня. Сначала смотрлось, а тамъ и заглядываться стало. И заглядываться ужь любо становится. Не только глядть любо, а люба и та на кого глядишь. И за глаза мысли о ней же. Хорошо ключнику, хоть и тоскливо на сердц. Разъ вздумалось княгин пересмотрть одну изъ кладовыхъ: вс ли тамъ вещи цлы и въ порядк ли лежатъ? Иванъ пошелъ съ ключами, отпиралъ замки, вынималъ вещи, подавалъ ихъ княгин. Княгиня всмъ была довольна, хвалила ключника. Заглядвшись на нее, Иванъ нечаянно обронилъ небольшое хрустальное зеркальце во влагалищ: нмецкое дло. Зеркальце ударилось о край сундука, кусокъ хрусталя отвалился.
— Экой! Зазвался! попрекнула княгиня, и замтивъ что Иванъ самъ не свой, прибавила:— Ладно ужь! Князь спроситъ, на себя вину приму. А ты вдругорядь не звай.