Ольга Дмитриевна Форш
Хитрые звери
Ольга Дмитриевна Форш
Хитрые звери
I
I
II
II
III
III
IV
IV
————————————————————
Хитрые звери, Форш Ольга Дмитриевна, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
У кадета Васи папа с мамой давно умерли, и он должен был слушаться только бабушку с дедушкой. Зимой Вася учился в корпусе, а летом ездил в деревню. В деревне дом был большой, со стеклянным балконом, а за домом и сад и огород.
Дедушка, толстый и ласковый генерал в отставке, чинил все, что было поломано: будильники, кофейные мельницы, или снимал с фруктовых деревьев червей. Бабушка, небольшая и тоже толстенькая, целый день варила варенья на стеклянном балконе, перебирала грибы, сушила малину и то и дело кричала: ‘Лукерьюшка, банку! Лукерьюшка, уксус, перец, лавровый лист!’
Старуха Лукерьюшка жила на кухне, пекла пироги, чистила клетку зеленому попугаю, а когда господа уезжали в город, ей одной отдавали ключи. Зубов у Лукерьюшки было всего-навсего два — один наверху и один внизу. Слышала старая плохо, а видела и того плоше: зачастую с пустым барыниным капотом говорила, как будто с самой барыней.
— Сожжет дом старуха, недослышит, недосмотрит, воров в окно пустит! охала бабушка всякий раз, как ездила в город.
— Ничего, обойдется! — успокаивал дедушка. — Зато меня старая вынянчила!
Вася-кадет был ужасный шалун: кроме удочек и ружья, привозил на лето еще и переэкзаменовку, но вместо того, чтоб за книжкой сидеть, он — на дереве, он в конюшне, в курятнике…
У кур Вася яйца таскал и себе бил из них гоголь-моголь. Вот из-за этого гоголя-моголя и вышла в доме большая история.
Дело в том, что в тот же курятник, но не за яйцами, а за цыплятами, кроме Васи бегала еще и лисичка. Она подползала неслышно, как умеют ползти одни только змеи, и хвать одного цыпленка за горло, и другого, и третьего.
Кричит петух на лисицу: ‘го-го, го-го!’, кричит курица: ‘куда ты, куда ты!’. ‘Го-го’ и ‘куда ты’ слышится только по-русски, а по-звериному это очень бранные слова, да лисе все равно. Наестся до отвала, а убьет еще больше, чем съест.
Вот однажды под вечер и встреться лисичка с Васей-кадетом в курятнике. Лиса живо зарылась в рогожи, с которыми была в один почти цвет, чуть дышит, не шелохнется, а сама глазом сквозь дырку все видит и ушки наставила.
Торк… торк… крутит Вася ложечкой гоголь-моголь. Побьет, побьет и полижет: по лицу видать — очень вкусно.
‘Вот попробовать!’ — глотает слюнки лиса.
И только Вася вскочил на минутку за бабочкой, лиса скок к гоголю-моголю и слизнула.
— Эге! — говорит. — Надо б и мне этак кушать.
Еще посмотрела лиса, что спит Вася на белых подушках, под беленьким одеялом.
— Эге! — говорит. — Вот и мне этак-то спать.
И задумала.
В густом лесу жил смешной зверь барсук. Он чуть больше лисы, неуклюжий, а по морде и по голове у него идут белые полосы. Барсук не очень-то умный, но жизни порядочной, аккуратной, нору роет на солнечной стороне, обложит ее мохом и листьями, а вверх трубы проделает, для чистого воздуха, — не любит, чтобы пахло дурно. А лисьего духа барсуки совсем не выносят.
Лисица все это знала отлично, и так как барсук ей был нужен для ее затеи, она выждала, когда он темной ночью пошел за припасами, и прыг в его чистую норку, кругом себя хвост распустила.
Уже светало, когда барсук, нагруженный кореньями, возвращался к норе. Устал он, вспотел, язык высунул, — отдохнуть бы! Споткнулся об острую лисью морду, как рассердится:
— Пошла вон, пошла!
— Хоть сама я уйду, да мой запах останется, — сказала лисица, — а на завтра своих лисенят приведу, на послезавтра племянников, — после нас не продышишь!
Заплакал бедный барсук, сложил на землю припасы, а глаза утер лапками. Хвостом ему нельзя вытираться, у него хвост короткий.
— Утри, барсук, слезы, утри, — смеется лиса, — я тебе лучшую норку нашла: будешь спать на белой подушечке, под беленьким одеялом, будешь грызть сахар, и яблоки, и изюм. А изюм — это спрятанный на зиму виноград.
Барсук потер лапкой лапку, он очень любил виноград, но вспомнив, что лисица зверь хитрый, с опаской сказал:
— А что вы с меня взамен спросите?
— Хвост мне расчесывать — это первое, — сказала важно лиса, — а еще ты научишься быть на двух только лапах, потому что в моей новой норке ты будешь зваться уже не барсук, а Вася-кадет. Если хочешь узнать все подробности, беги за мной следом.
Лиса побежала в лес, даже не оборачиваясь на барсука, она знала, что в испорченной норе он все равно не останется. И правда, понюхал барсук хорошенько берлогу, с досады плюнул и побрел за лисицей.
Шли звери, шли, занозились, измазались, пробираясь сквозь чащу, наконец, когда рассвело, увидали медведя.
Разлегся медведь на лужайке, задрал кверху лапы, лежит себе, греется. Над ним солнышко, под ним мох зеленый.
— Эй, медведь! — кричит лиса еще издали. — Хочешь стать генералом?
— А чем я дешевле? — ухмыляется Мишка.
— Дурень, дурень, нашел что сказать — смеется лиса. — Ходишь грязный, косматый, без галстука, жрешь что встретится, — хорош генерал!
Мишка-беспутный, так звали его все в лесу, был медвежонок, только что выросший в пестуны, очень сильный, громадного роста, но такой ленивый, такой обжора, что родители даже о нем не жалели, когда он своих братцев маленьких побросал и пошел где попало таскаться.
— Теперь, пестун, зима скоро, — сказала лиса, — а зимой хорошо в норе теплой. Ты как: сам нору сделаешь, или обратно в родительскую?..
Лиса отлично знала, что родители Мишку выгонят, если он к ним вернется, а самому ему нору сделать лень, да и поздно, вот-вот землю изморозь хватит.
Опечалился толстый пестун, взял прутик, прутиком когти чистит, чтобы скрыть слезы.
Лиса выждала минутку-другую, села рядом с Мишенькой на бугор и погладила его мягкой лапкой.
— Не кручинься, — ласкается, — я все пятки отбегала, а тебе зимнюю норку нашла, да какую! Будешь есть каждый день что угодно, будешь спать на перине под беленьким одеялом, будешь спрятанный на зиму виноград есть, который люди называют изюм. И меду, Мишенька, какой выберешь: и липовый есть и гречишный.
Медведь обрадовался и сказал:
— Даже очень хочу.
— Вот это, Мишенька, дело, ай, умник! — похвалила лисичка. — Через неделю господа уезжают: генерал, генеральша и кадет ихний Вася. Старушка останется старая, чуть видит, чуть слышит, да попугай зеленый.
— Попугай — кто такой? — спросил с опаской Мишка. — Он по морде меня не побьет, как мамаша?
— Что ты! — хохочет лиса. — Попугай сидит всегда в клетке, он птица, хоть и ругается, как человек. А старушка, чуть увидит тебя в генеральской одежде, наверно сочтет генералом!
— Гы… гы! — с удовольствием крякнул пестун. — А откуда одежду возьму?
— Об этом сама позабочусь, — сказала лиса. — Ты одно мне скажи: согласен идти в генералы? Подумай только, пестун: мед кушать, сахар, наливку хоть ведрами!
— Гы… гы… — кряхтит Мишка, — даже очень согласен.
— И отлично, значит, все господа налицо, — ухмыльнулась лисичка, — медведь — генерал, барсук — Вася-кадет, а я — сама барыня, сама генеральша.
И лиса побежала к усадьбе налаживать дальше свое хитрое дело.
Было еще совсем темно, когда лиса прокралась чрез густой барский сад к стеклянной террасе и против самых ступенек шмыгнула в кусты. На террасе блестела при полной луне попугаева медная клетка.
Попугай, зацепившись за железные прутья лапами, перевернулся вниз головой и думал о своей милой родине.
К опрокинутой голове кровь приливает, а попугаю чудится — это греет его индейское жаркое солнце, вокруг на пальмах качаются обезьяны, под обезьянами тяжелые носороги идут медленно к водопою, а вверху и внизу порхают чудесные птицы, такие ж, как он, попугаи.
И слышится вдруг сладкий шепот в кустах:
— Славный попочка, умный попочка, хочешь быть над зверями царем?
Живо перевернулся попугай, голова вверх, хвост книзу стал, как у всех попугаев, и скривил набок голову, слушает. Ничего. Кругом же одно огорчение: вместо пальмы береза, сам сидит в крепкой клетке, а птиц всего-навсего курица да петух. Опечалился попугай, закрыл глаза белыми веками. Опять голос идет от кустов, еще вкрадчивей прежнего:
— Хочешь, попочка, быть над зверями царем?
— Что такое! — закричал попугай недовольным бабушкиным голосом. — Пыль вытирать чисто, чисто.
Однако раскрыл оба глаза и с удивлением разглядел в кустах острую лисью морду.
— Меня к тебе, попа, звери прислали послом, — заюлила лиса, — хотят тебя вместо льва звать в цари. Ты по разговору почти человек, а человек даже льва держит в клетке.
— А-а! — сказал важно попка и поднял вверх лапку, а лиса знай свое тараторит:
— Как только люди уедут, принимай, попа, посольство.
— Клетку открой, клетку открой! — Заорал попугай.
— Ах, попа, хотела бы, да не смею. Надо мной есть старше послы, барсук да медведь. Они и то мне не верят, что ты говоришь по-людски. Ты сперва должен при них по крайней мере дня два покомандовать над Лукерьюшкой, чтобы звери видели: человек попу слушает.
Попугай вычистил клюв, повел кругом глазом да как начнет нараспев:
— Ме-еду, Лукерьюшка, а масло, а сыр?
И вдруг взвизгнул:
— Дура, дура, дура… хлеб позабыла.
— Ох ты, попочка, царь лесной! — залилась лиса тихоньким смехом. — Ты нам два дня покомандуй, а на третий мы выпустим тебя на свободу, посадим на львиный престол. А сейчас до свиданья!
И она убежала.
— Пыль вытирать чисто, чисто! — сказал гордо попка и уже не перевернулся вниз головой. Ему казалось это неподходящим при его большом сане. Попка чувствовал на спине своей львиную гриву и топорщил зеленые крылья, чтобы казаться побольше.
Была глубокая осень. Хлеб давно уже сжали, смолотили, а зерно увезли на соседнюю мельницу. Лен тоже повыдергали и сложили его мокнуть в речку. И так долго лежал в речке лен, что уже перестал бояться простуды и совсем позабыл, что когда-то цвел нежным голубеньким цветком.
Подвалы в усадьбе битком набили огородным добром: бураками, картофелем и морковью. Яблоки с грушами, как батальоны солдат, лежали рядками на полках. Всех девушек, работавших в городе, барыня уже отпустила домой, наградив на прощанье алой и синей лентой.
Вася-кадет, зажав крепко уши, готовился с утра и до вечера к обеим своим переэкзаменовкам. Дедушка делал бесконечный список того, что ему надо было купить в городе, а бабушка, хоть и охала, хлопотала с Лукерьюшкой над коржами, индюшками и пирожками.
Попугай, думая о предстоящем посольстве, что есть силы учился командовать, передразнивал барыню: ‘Лукерья, кур не забудь, Лукерья, одно тесто сдобное, другое крохкое, третье тесто так себе, на дрожжах!’ У дедушки разболелись ноги, ехать ему неохота, ходит себе да вздыхает:
— Ой, быть беде! Ой, лошади понесут, ой, ось пополам, не доедем до города.
А попугай подхватил, надрывается: ‘Ось пополам, ось полам!’
Однако ничего себе, все обошлось. Лукерьюшка вовремя подала всю провизию, кучер смазал на славу колеса, тройку козырем подкатил к крыльцу.
Бабушка нанизала ключи на большое железное кольцо и заперла его в саквояж. Кадет Вася со слезами прощался со своим попугаем, в последний раз набил пазуху и карманы морковками и, взяв в руки сумочку с переэкзаменовками, уселся грустный на передней скамье.
Прозвенел раз-другой колокольчик и стих. Лукерьюшка старая долго стояла еще на крыльце, крестя рукой воздух, чтобы господам путь был легкий, дорожка скатертью.
Вот уже смерклось, вот уже Лукерьюшка дом обошла с длинною палкою, в кустах ближних пошарила, нет ли где вора. Никого не нашла, успокоилась. Вот уже обеденных щей похлебала, сейчас будет ставни захлопывать.
И невдомек старой, что почти под носом у ней диво-дивное. На стеклянной террасе стоит столб мохнатый, от пола до верхней форточки, в нее конец столба лапами лезет.
Со стороны ничего не понять, а попугай в медной клетке все знает: столб мохнатый — посольство, его пришло звать на царство. Внизу, первый, медведь, упер свои лапы в колени, стоит сам на задних, морда веселая ухмыляется. Мишке на спину влез барсук, барсуку стала на спину лисичка. Вот она почти вся уже и в форточке. Прыгнула лиса в комнату, ключ в дверях повернула, двери настежь: пожалуйте, господа. Облизнулся барсук: войти хочется, а дрожит, очень страшно. Медведь как поддаст ему сзади лапой, оба вместе влетели.
А лисичка, совсем одетая, уже кружится перед зеркалом: на ней капот барыни, ушки спрятаны под кружевную наколку.
Видят куры с насеста, смеются: ай, барыня!
Медведь еле-еле надел человечью одежду, кряхтит. Всюду тесно ему, неудобно. Зато барсук с удовольствием пролез лапами и головой в белую Васину рубашку, подтянул себя ремнем с бляхой, совсем Вася-кадет. А лисичка хватила утюг и обоим зверям хвосты поутюжила.
Потом лиса звонок взяла в лапу и сначала чуть-чуть, а там громче и громче позванивает: динь, динь, ди-динь!
Старая Лукерьюшка приставила заборами руки к ушам тугоухим: ‘Никак колокольчик! Назад господа возвращаются, не беда ль, прости господи!’
А беда ль не беда, одно знает Лукерьюшка: раз возвращаются, самовар чтоб сейчас на столе, потому час чаепитный.
Только Лукерьюшка в комнаты, а ей уж навстречу барин и барыня и кадет.
— Гы… гы!.. — как рявкнет вдруг барин медведем.
— Прости господи! — шепчет Лукерьюшка, пятится. А лиса не глупа, схватила в лапы попугаеву клетку, сует когти меж прутьев. Забыл попугай про почет, про посольство, дух дикий близко почуя, как заорет вдруг последнее, что запомнил: ‘Ось пополам, ось пополам!’
— Сами-то живы остались, слава богу, — радуется Лукерьюшка и торопится ставить на стол все, что надо: и булки, и коржики, и оставшиеся пирожки.
— Варр… ренье! — кричит оправившийся попугай голосом Васи-кадета и гордо хорохорится в клетке.
Он уже не боится, что лиса его может съесть, как съедает обыкновенную птицу, он отлично знает: лиса, и барсук, и медведь — посольство из лесу его звать на царство. Для того и господское платье надели, чтобы в доме пожить, посмотреть, как командует он человеком.
— Лукерья, наливку! — говорит попугай барином-генералом. И спешит, спотыкается старая, ставит перед медведем бутылочку:
— Выкушай, батюшка, ваше превосходительство.
Наставила Лукерьюшка полный стол всякой всячины и ушла. Звери сейчас цап руками и в рот. Медведь банку с вареньем как опрокинул над пастью, так и не отнял, пока дна не увидел. Барсук густой пенкой морду измазал — не видать черной шерсти, весь белый, как мельник, ищет, чего бы еще ему съесть. В минуту все пусто.
— Попочка, покомандуй! — шепчет лисица. — Посольство в тебе сомневается.
Склонит попугай набок голову и заведет:
— Ме-еду, Лукерьюшка, масло и сыр…
Носит Лукерьюшка, носит, других мыслей нет в голове: ‘Натерпелись господа страху, свой страх заедают. На здоровьечко!’
Носит Лукерьюшка, носит, все чисто едят господа, пустые блюда назад подают.
Одно она не удержала да на пол, нагнулась осколки поднять, завизжала не своим голосом и на кухню. Медведь не успел сапог надеть, позабылся и мохнатую лапу выставил, старуха в медвежью-то лапу руками и въехала.
Хорошо, лиса дернула попугая за хвост, он разозлился, да как зачастит: ‘Дура, дура, дура’…
Услышала ‘дуру’ Лукерьюшка, опомнилась, посветлела. ‘Что это, — думает, мне бог знает что померещилось, должно быть, заморские туфли барин надел’.
Убрала все тарелки Лукерьюшка и спать полегла, а звери ее испуга сами так испугались, все за ширмой столпились, дрожат: а ну как старуха сейчас закричит караул? Прибегут мужики, кто с ружьем, кто с дубьем, снимут шкуры.
Медведь и барсук ни за что лисе не позволили огонь зажигать, хоть урезонивала их она, что за ставнями ничего со двора не видать, чуть стемнело, одежду с себя поснимали и положили для чистки на стулья за дверь: лиса сказала, так люди делают.
Вспотел медведь, пока толстыми лапами складывал, двадцать раз в мыслях и лисицу ругнул и себя самого за то, что из леса удрал.
Когда звери разделись, ширмы плотно к кровати приставили, заперли двери входные на ключ, чтобы Лукерьюшка не вошла ненароком, и закрыли себя с головой одеялами.
Утром прыгнула лиса первая из кровати, капот со шлейфом надела, ушки спрятала под наколку и скорее в столовую. Занавески спустила, чтобы Лукерьюшке в слабом свете звериных морд не видать. А напрасно трудилась: если б Лукерьюшка и заметила, что неладно под чепчиком барыни, сама бы первая себе не поверила.
Опять звери много съели и выпили, а еще больше в узлы навязали: ‘понемножку все в лес перетащим’, — учила лисица.
Осмелели звери, костюмами занялись: медведь галстуки все перерыл, что ни станет завязывать — в лапах порвет. Наконец выволок чистое полотенце и обернул себе шею.
Лисица все баночки, все пузырьки перетрогала, напомадила хвост себе так, что капает, а барсук часы нацепил. Не ест больше барсук, не пьет, лапы расставил и слушает: тик-так, тик-так, часы тикают.
Медведь нашел очки барина, надел себе за уши, взял в руки старую кофейную мельницу, уселся удобненько в кресло и знай себе… крутит.
Крутит мельницу медведь, крутит, и кажется ему, что он делает самое важное генералово дело. И такой сделался у него важный вид, что как стал барсук у пестуна сзади кресла на цыпочках, так и остался стоять.
А лисица задумала до конца все господское перепробовать, через попугая заказала Лукерьюшке ванну. ‘Вот, — думает, — буду-то после ванны пушистая’.
Пока Лукерьюшка напускала горячую и холодную воду, лиса торопилась набрать всякой всячины из комодов. Себе кружевные наколки и бантики, барсуку красный Васин пояс, а медведь сам принес свою мельницу и очки.
— На сегодня, — говорит, — я накрутился, а завтра крутить буду в лесу, надоело мне здесь: ни крякнуть, ни пикнуть, всего-то боишься.
— Ладно, Мишенька, ладно, — кивает лисица, — сегодня вечером и уйдем, дай только ванну возьму. Ты мне, Миша, спинку намылишь, а барсук хвост расчешет.
Лисица отлично знала, что настоящие господа не сегодня-завтра должны возвратиться, из осторожности приказала барсуку узлы стащить в ванную комнату: ‘чуть что, мы с узлами в окошко махнем’.
Лежит лиса в ванне, распарилась, разморилась, ко сну ее клонит. Под мордочкой у нее подушечка-думка: медведь приспособил генераловы галстуки — все связал, поперек протянул, а на них подушку.
Вот уж и хвост лисий от помады отмылился, сам собой вылез наружу, барсук его высушил, теперь гребнем расчесывает. Вот уж медведь взял мохнатую простыню, расставил лапы, держит: выходи, лисанька.
— Ах, всем косточкам весело! — хвалит ванну лисичка. — Будто под летним солнышком, еще, Миша, минуточку… и еще… и еще.
И заснула лиса. Сладко спит, снов не видит. Жалко медведю ее разбудить, стоит с простыней, позевывает, охота ему снова мельницу помолоть.
‘Вот, — думает, — скоро как я сделался генералом’.
А барсук не думает ничего, сидит себе на скамеечке, хвост лисий чешет.
И не чуют звери, что тройка в ворота влетает. Едут без звону, с подвязанным колокольчиком. Надоел в пути барыне, приказала убрать. Обочлась днем лисица, скорее в городе управились господа и обратно.
Вот подъехали. Что такое? Лукерьюшка пьяная или помешалась, спрашивает: ‘Как прикажете доложить?’
— Дура старая! — крикнула барыня.
— Дура старая! — откликнулся попугай.
Вошли в комнаты, все перерыто, в граммофонной трубе торчат старые кости, ковры залиты, воздух такой, что без зажатого носа и шагу не сделаешь.
Открыла генеральша дверь в ванную, да назад хлоп! — и в обморок. Заглянул за генеральшею генерал.
— Эй, жандармы, — кричит, — полицейские!
А медведь на него как оскалится. Генерал себя хвать за голову и упал с генеральшею рядом.
Лисичка очнулась, как была, мокрая, прямо из ванны командует:
— В лапы узлы, айда!
Стал пестун под окошком, барсук пестуну прыгнул на плечи, лисица — сверху. Раскрыла окошко и раз — сама, два — барсук, три — пестун. Узлы за плечо перекинули — и лови, кому бегать охота!
Очнулись генерал с генеральшей, глядят: в ванной пусто.
— Слышишь ты, — говорит генеральша, — не смей никому говорить, что вместо нас жили звери, это еще ни с кем не случалось, а потому оно неприлично, и над нами будут смеяться.
Впервые: Что кому нравится. Сказки и рассказы / Ольга Форш, Рис. Л. Верховской. — Москва: т-во И.Д. Сытина, 1914. — 140 с.