Хеким-баши, Сэндвич Гемфри, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 363 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ХЕКИМЪ-БАШИ.

ПРИКЛЮЧЕНІЯ
ДОКТОРА ДЖУЗЕПО АНТОНЕЛЛИ
ВЪ ТУРЕЦКОЙ СЛУЖБ.

Соч. Д. Сандвича.

Переводъ съ Англійскаго на Сербскій А. Л., съ Сербскаго на Русскій А. Л.

Въ пользу бдствующихъ семей Задунайскихъ Славянъ.

МОСКВА.
Типографія А. Гатцука, на Кузнецкомъ мосту, д. Торлецкаго.
1877.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Нсколько мсяцевъ тому назадъ одинъ англійскій путешественникъ былъ задержанъ обстоятельствами на нсколько дней въ сардинскомъ город Пинероли, а какъ время, казалось ему, тянулось очень медленно, то онъ прохаживался по улицамъ, ища чего либо занимательнаго. Кром соборной церкви, осмотрнной имъ въ теченіи одного часа, было мало или лучше сказать не было ничего такого, что бы могло привлечь вниманіе любителя изящнаго въ этомъ почти непріятномъ провинціальномъ городк, такъ что иностранецъ скоро очутился на самомъ краю улицы и нигд не остановило его что либо по части архитектуры или древности. Одно большое зданіе привлекло его вниманіе: оно съ виду походило на казармы, а по надписи на воротахъ онъ узналъ, что находится предъ больницей страждущихъ неизлчимыми болзнями.

Первымъ ощущеніемъ англичанина при этомъ было то, что онъ невольно содрогнулся по чувству отвращенія и состраданія, и потомъ сначала хотлъ было пройти мимо этого зданія.

Но побдивши усиліемъ надъ собою это естественное ощущеніе, онъ вошелъ въ домъ и попросилъ дозволенія взглянуть на больныхъ, что и было ему тотчасъ же дозволено. Сестра милосердія, одно изъ тхъ отрадныхъ явленій, котораго досел не проявила никакая другая религія кром христіанской, провожала иностранца по больниц. Видя этихъ бдныхъ страдальцевъ человчества, которые безъ этого благословеннаго заведенія, наврное, валялись бы безъ призору въ своихъ бдныхъ жилищахъ, онъ вздохнулъ, помышляя, что ни въ одномъ провинціальномъ городк въ богатой Англіи нельзя еще найти ничего такого, что бы походило на это заведеніе.

Въ то время какъ иностранецъ проходилъ между кроватями больныхъ, присоединился къ нему одинъ Цистеріапскій монахъ и сталъ пояснять ему свойства нкоторыхъ наиболе замчательныхъ болзней, которыя онъ видлъ предъ собою. ‘Вроятно вы’, спросилъ поститель, ‘учились медицин?’.

‘Да, я докторъ медицины’,— былъ отвтъ, показавшій, откуда могло быть у монаха такое познаніе научныхъ подробностей въ болзняхъ. Но и кром медицинскихъ познаній въ этомъ Цистеріанц было что то такое, что невольно привлекало къ нему. Онъ былъ любезенъ и внимателенъ къ больнымъ, и когда онъ проходилъ по покоямъ, легко можно было замтить, какъ всякій изъ нихъ радъ былъ увидть брата Джузепо. Онъ не смотрлъ сурово и мрачно, но на лиц его лежала печать какой-то тоски, поститель думалъ, что это вроятно происходитъ отъ его безпрестаннаго обращенія съ такими бдными больными, которымъ уже нечмъ было помочь, и посл почти часовой бесды совершенно подружился съ нимъ. Прежде чмъ выйти изъ больницы, англичанинъ спросилъ у сестры милосердія, какъ это случилось, что Цистеріанецъ докторъ медицины: такъ какъ рдко случается, чтобы монахи обучались медицин?

‘Да, это правда’, былъ отвтъ, ‘но братъ Джузепо не совсмъ обыкновенный монахъ. Онъ много путешествовалъ и прежде чмъ постригся, жилъ между турками, жидами и язычниками, а теперь онъ истинный слуга нашего препрославленнаго Господа: все свое время онъ посвящаетъ добрымъ дламъ. Два года какъ онъ пришелъ сюда и упросилъ, чтобы позволили ему служить при этой больниц. Бдный человкъ! Проводя время въ пост и молитв, онъ сталъ такъ худъ — кожа да кости. Но я уврена, что добрыя дла облегчали ему тяжесть душевную, потому что и тлесное здравіе его такъ поправилось, что онъ теперь смотритъ гораздо лучше, чмъ тогда, какъ пришелъ сюда. И какой это чудный человкъ! Онъ безпрестанно между страдальцами и присматриваетъ за ними, да къ тому же онъ и искусный врачъ: недавно онъ вылчилъ одного такого, котораго прислали сюда, какъ неизлчимаго, надется вылчить и еще одного, и я вполн врую, что онъ это сдлаетъ, такъ-какъ мы знаемъ, что много можетъ молитва праведнаго, при помощи Божіей, а если есть на свт праведный человкъ, то это конечно братъ Джузепо’.

Иностранца такъ занялъ этотъ разсказъ о монах, что онъ не разъ еще посщалъ больницу, а скоро и самъ понравился благочестивому человку, оказывая помощь и вниманіе тмъ больнымъ, которые наиболе страдали, такъ что, въ теченіе одной недли времени, между ними установилась такая взаимная пріязнь, что монахъ отдалъ въ руки своему новому пріятелю одну рукопись, въ которой заключалась повсть о главныхъ событіяхъ его жизни.

‘Вотъ вамъ для прочтенія’, сказалъ монахъ. ‘Можетъ быть это займетъ васъ какъ англичанина боле, чмъ принадлежащаго къ другой народности. Писаніе этой скорбной исповди было для меня источникомъ стыда, счастія и бдствія. Дай Богъ, братъ мой, чтобы это заняло васъ поучительнымъ образомъ’. Англичанинъ принесъ рукопись домой и прочелъ то, что изложено ниже подъ заглавіемъ: ‘Жизнь Джузепо Антонелли, во время его службы въ Турціи, написанная имъ самимъ’.

ХЕКИМЪ-БАШИ.
Похожденія Джузепо Антонелли, докт. въ турецкой служб.

ГЛАВА I.

Весною 1858 года я высадился въ Царьград, какъ молодой докторъ, ищущій счастія, отецъ мой, Джіованни Антонелли, родомъ изъ Неаполя, былъ и самъ врачемъ, тмъ же былъ и мой ддъ, но ни одинъ изъ нихъ во всю свою жизнь не возвышался надъ долею смиреннаго бдняка. Самъ я много читалъ о восток и много слышалъ объ обильной щедрости турокъ къ своимъ врачамъ, и потому давно уже ршился поискать своего счастія между сынами Османа. Когда же по дырявой, источенной червями лстниц, вышелъ на берегъ въ Топхан и когда поздравило меня ворчанье псовъ, лежавшихъ на одной куч навоза, сердце дрогнуло во мн, ибо это нимало не походило на то богатство, для добыванія котораго я сюда прибылъ. Дюжій хамалъ (носильщикъ) подхватилъ мой скромный багажъ (который легко могъ бы донести я самъ) и началъ взбираться на гору. Бдность встрчала меня на каждомъ шагу, но занималъ меня также и самый видъ новыхъ предметовъ. Разнообразные костюмы и лица, смотрвшія сурово и дико, въ особенности же лица черкесовъ, сильно дйствовали на мое воображеніе и подтверждали во многомъ истину того, о чемъ читалъ я прежде.

Едва сдлалъ я въ гору нсколько шаговъ, какъ увидлъ налво мечеть. Я остановился на минуту, чтобъ взглянуть впервые, какъ мусульмане молятся Богу. Врата были отворены настежь, тутъ же былъ и водоемъ, возл котораго одинъ турокъ, черпая воду, обмывалъ ею себ ноги. Я вошелъ въ мечеть. Она была полна народа, который стоя на колняхъ молился. Я окинулъ глазами мечеть, извнутри она была пространна, какъ всякая наша большая церковь, съ потолка спускалось впизъ много люстръ и строфокамиловыхъ яицъ. Рядомъ со мною молился одинъ арабъ. Обернувъ голову ко мн, онъ промычалъ на своемъ язык что-то такое, чего я вовсе не понялъ. Я ршился боле не глядть на него, какъ вдругъ къ великому моему удивленію онъ вскочилъ на ноги, схватилъ меня за воротъ и вытолкалъ за врата. Оскорбленный такимъ грубымъ поступкомъ араба, я пожаловался одному турку, который носилъ саблю и мундиръ, онъ мотнулъ головой и сказалъ что-то по-турецки. Я показалъ ему пальцемъ на врата, гд еще стоялъ вышеупомянутый арабъ, онъ проговорилъ что-то турку, тогда и этотъ разсердился на меня и сталъ грозить мн ‘курбачемъ’ (хлыстомъ), который былъ у него въ рук. Надобно-ли говорить, что я поспшилъ убраться поскоре подобру-поздорову отъ этихъ невжливыхъ нелюдимовъ, благодаря Бога, что еще не случилось чего либо хуже.

Слдуя за моимъ вожатымъ черезъ лабиринтъ грязныхъ улицъ, обставленныхъ домами, я проходилъ мимо пестрой толпы, составленной частію изъ людей, которые продавали старое платье и оружіе, частію изъ мальчишекъ, которые разносили на маленькихъ лоткахъ сладости или готовили шербетъ и лимонадъ, и наконецъ протискивался сквозь толпы мужскихъ существъ, которыя очевидно занимались ничегонедланіемъ. Встрчались мн многія лица, которыя тащились по улиц въ страшно широкихъ туфляхъ, обвитыя въ широкія одежды, съ лицемъ укутаннымъ въ частыя складки кисеи. По ихъ лнивому, мшкотному движенію мн казалось, что это больные, которые заране укутались въ свои саваны. Оказалось, что привиднія эти были турецкія жены, и что они переодлись такъ своеобразно въ интересахъ добродтели, дабы скрыть себя отъ взглядовъ своихъ сосдей мужскаго пола. Можно было полагать, что по крайней мр ихъ мужья и остальной свтъ будутъ вполн награждены за такую жертву, но дальнйшее пребываніе въ этой земл привело меня къ инымъ заключеніямъ. Какая разница между этими существами и свжими и веселыми двицами на запад, которыя придаютъ столько очарованія каждому городу! Какъ изъ того, что они одваются со вкусомъ и роскошно, нельзя вывести заключенія, чтобы это раздражало дерзкое любопытство, такъ напротивъ съ другой стороны можно утвердительно сказать, что эта пустая маска на восток остается безъ всякой силы и значенія, когда на одну ее опираются для сохраненія женской непорочности. Мои размышленія были прерваны свирпымъ лаемъ и укушеніемъ одного коростиваго пса, котораго я задлъ ногою, а кругомъ была ихъ цлая стая. Я проклиналъ животное и удивлялся, къ чему здсь ихъ такое множество. Тогда мн еще не было извстно, что эти бродячія собаки сдлались уже въ этомъ вид домашними и питаются тмъ, что выбрасывается изъ домовъ на улицу. Въ своихъ обычаяхъ и обхожденіи они удивительно похожи на своихъ согражданъ турокъ: точно также лнивы и неопрятны, какъ и они, точно также свирпо-фанатичны и дики относительно чужеземцевъ, едва появится въ турецкомъ квартал какой нибудь иностранецъ, вс собаки этого квартала кидаются на него съ готовностію растерзать въ куски и для такого дла готовы оставить свою лность и держаться храбро, какъ и Османы за стнами. Но, какъ бы ни было, больше ли разности между ними, чмъ сходства, я не могъ никогда понять, на какую потребу здсь держатъ собакъ такое множество. ‘Что вы не уничтожите эту дикую араву?’ спрашивалъ я одного горожанина: ‘на что она вамъ надобна?’ ‘Сколько я знаю, ни на что’, отвчалъ онъ. И въ самомъ дл, несносныя творенія, но они здсь издавна, а мы не хотимъ измнять состояніе вещей, которое установилось однажды.— Человкъ этотъ разсуждалъ точь въ точь, какъ какой нибудь старый министръ временъ священнаго союза.

Вс дома, мимо которыхъ мы проходили, были деревянные. Понятно, отъ чего такъ часто бываютъ въ Царьград большіе пожары. Нигд не замтилъ я чьего либо веселаго лица въ окнахъ, которыя ревниво были прикрыты жалузи, а также и улицы смотрли какъ-то скучно и невесело, хотя по нимъ тамъ и сямъ и встрчались играющіе дти. Когда случалось проходить мимо дтей, они привтствовали меня крикомъ ‘гяуръ’ и другими прозваніями, которыхъ я по счастію не понималъ. Вскор посл того встртился я съ однимъ знатнымъ чиновникомъ на статномъ, арабскомъ кон съ сдломъ, покрытомъ голубымъ шитымъ золотомъ чепракомъ и съ богато-убранною уздою. Слуга, одтый въ египетскій костюмъ, бжалъ у стремени своего господина, а позади слдовало четверо или пятеро слугъ, несущихъ трубки, письменные и другіе приборы и еще какія то бездлицы. Когда онъ прозжалъ мимо какой нибудь лавки, люди вставали съ своихъ сидній и стояли, скрестивъ руки на груди. Паша первый ихъ привтствовалъ, и тогда уже они отвчали ему съ глубокимъ почтеніемъ. Какая разница съ западнымъ обычаемъ, гд младшій долженъ предупредить старшаго привтствіемъ!

Разныя одежды, которыя видлъ я въ первый разъ отъ роду, совсмъ сбили меня съ толку. Я не могъ различить еврея отъ турка, христіанина отъ мусульманина, не могъ сказать, кто армянинъ, кто грекъ, не могъ еще тогда знать, что это странное существо, одтое въ кожу дикаго звря и носящее въ рук наджакъ {Наджакъ — родъ алебарды: въ одну сторону какой-то топорикъ, а въ другую длинныя уши, древко короткое.}, называется дервишъ, человкъ, который, какъ кажется, не принадлежитъ никакой народности. Я подумалъ было сперва, что это изъ какого нибудь дикаго черкесскаго племени, но когда спустя нсколько времени встртилъ другаго въ шуб изъ овечьей шерсти съ монгольскимъ лицемъ, подумалъ, что это должно быть изъ какого нибудь дальняго племени средней Азіи. Одинъ мусульманинъ съ весьма толстымъ лицемъ приставалъ ко мн, чтобы я купилъ у него зубочистку. Онъ смотрлъ весьма приличнымъ и почтеннымъ человкомъ и я не могъ надивиться, какъ можно промышлять такимъ товаромъ, который весь не стоитъ одного его тюрбана. А онъ пришелъ издалека, чуть-ли не изъ Бухары, и говорилъ, что, путешествуя въ Мекку, содержитъ себя продажею бездлицъ въ род зубочистокъ.

Подымаясь все вверхъ, я полагалъ, что, наконецъ, взобравшись на гору, мы придемъ въ какую либо отличную улицу, что такъ и было, но на первый разъ я не могъ этого замтить. Она была также узка, также точно нечиста и также мало походила на такую улицу, о какой я помышлялъ, какъ и т, которыя я прошелъ. На углу улицы мой хамалъ остановился для отдыха, и я прочиталъ надпись на верху одного большаго зданія ‘отель д’Англетеръ’. Мн уже было сказано, чтобы я не останавливался въ этой гостинниц, потому что она, по отношенію къ моему очень тощему кошельку, была весьма дорога и роскошна. Да и безъ того достаточно было взглянуть на нсколько толстыхъ и напыщенныхъ британцевъ, отдыхавшихъ у воротъ отеля, чтобы оттолкнуть меня навсегда отъ этой гостинницы. Эти роскошные островитяне съ своимъ какъ бы неисчерпаемымъ кошелькомъ занимаютъ всегда одн, собственно для нихъ устроенныя, гостинницы, отъ которыхъ слдуетъ уклоняться всякому, исключая разв русскихъ или валахскихъ бояръ. Я лишь на одну минуту остановился передъ воротами этого мста и потомъ понудилъ хамала продолжать путь къ. той гостинниц, которая была мн рекомендована. Еще немного и вотъ мы уже вступили въ ‘Большую улицу’ въ Пер, европейскомъ квартал. Замтимъ, что въ Царьград народности тсно связаны съ извстными кварталами, но турки, презирая вс европейскіе народы, соединили ихъ безразлично въ одно представленіе, называя вообще ‘франками’. Вс они живутъ здсь въ Пер и въ Галат, но не подъ властію султана, каждый подъ законами той державы, которой принадлежитъ. Вся эта франкская колонія сбилась въ одинъ уголъ города, а первое послдствіе этого, что весьма высока здсь наемная плата, тогда какъ въ турецкомъ квартал сверхъ всякаго ожиданія очень мала, но отвращеніе дружиться съ европейцами у азіатца такъ велико, что ни одному европейцу невозможно квартировать въ турецкой части города. Правда, что нтъ закона, который бы воспрещалъ это, но обычаи сильне закона, и т нсколько европейцевъ, которые ршились было нанять квартиры среди турокъ, сдлались предметомъ оскорбленія и едва дождались какъ бы выселиться, такъ преслдовали и мучили ихъ турецкіе сосди. Однако я поторопился разсказывать подробности, которыя узналъ лишь поздне, живя въ Турціи.

По улицамъ въ Пер видны лишь слабые слды азіатской жизни: магазины все европейскіе, большею частію французскіе и итальянскіе, и большинство людей, которые встрчались мн, были одты въ европейскій костюмъ, но не мало было одтыхъ по-турецки, только вмсто стараго грузнаго тюрбана, носили на голов фесы съ шелковыми кистями.

Посл долгаго блужданья въ Пер по мостовой, хуже которой быть ничего не можетъ, наконецъ я достигъ маленькой итальянской гостинницы, которую мн рекомендовали. Какъ я ни былъ бденъ, но поискалъ бы для себя какую ни на есть чистую квартирку, если бы не напугали меня разсказами, что въ Пер все непомрно дорого. Гостинницу эту держалъ какой-то неаполитанецъ синьоръ Тальгамба. Я ужаснулся, когда увидалъ, что даже не могу имть для себя и здсь особой комнаты и долженъ длить ее съ какимъ то синьоромъ, который занялъ ее уже съ недлю тому назадъ. Усталый и голодный я наконецъ радъ былъ пристать на какія бы то ни было принудительныя предложенія, а потому внесъ мой багажъ въ комнату, гд помщались дв нечистыя постели, умывшись и переодвшись, сошелъ внизъ въ столовую, потому что уже былъ полдень. Вскор я уже былъ здсь какъ дома. За столомъ сидло 12 человкъ, все одни итальянцы, мои земляки. Общество мое состояло изъ актеровъ театра Наума въ Пер. Это были веселые люди, безъ всякаго разсчета и церемоніи, люди, которые ради были поздравить своего земляка съ прибытіемъ въ Левантъ. Скоро мы сдлались добрыми пріятелями, и прежде чмъ наступили сумерки, я уже былъ посвященъ во вс тайны общества гостинницы синьора Тальгамбы. Надобно-ли говоритъ, что въ тотъ же самый вечеръ былъ я и въ театр, гд мои пріятели выступали разодтыми князьями, маркизами, и что я посл представленія ужиналъ вмст съ ними и былъ провозглашенъ за ‘галантуомо’.

На другой день, желая поскоре познакомиться съ мстомъ, въ которомъ поселился, я просмотрлъ два, три рекомендательныя письма. Одно было адресовано на имя доктора Леоніи, искуснаго врача, который уже боле 30-ти лтъ жилъ въ Царьград, отправляя множество разныхъ должностей, въ настоящее время онъ былъ лкаремъ у султанши Валиде, матери султана, которая съ царскою роскошью жила на Босфор. Другое было адресовано къ синьору Скарпу, который былъ чмъ то въ войск, но я не зналъ его чина, что было мн очень досадно, такъ какъ изъ-за этого я не зналъ, какъ мн его отыскать. Домъ доктора Леоніи легко было найти, такъ какъ доктора вс знали. Замчу, прнэтомъ, что великимъ счастіемъ было то, что я умлъ говорить на язык весьма здсь употребительномъ. Скоро я убдился, что въ Пер и Галат французскій и итальянскій языки много полезне самаго турецкаго, французскій для высшаго общества, итальянскій для всхъ остальныхъ. Въ одной изъ самыхъ узкихъ боковыхъ улицъ, которыя идутъ отъ такъ называемой большой Перской улицы, показали мн большой домъ и сказали, что здсь живетъ докторъ Леонія, и я сталъ стучать кольцомъ въ ворота. Никто не выходилъ, наконецъ, спустя довольно времени, щеколда калитки поднялась, я самъ отворилъ дверку и вошелъ въ маленькій дворикъ, выстланный мраморомъ. Въ одномъ углу его былъ колодезь съ ведромъ, пахло влагою и навозомъ. Противъ входа была какая-то деревянная лстница, перегнувшись черезъ перила, на лстниц стояла двушка гречанка. Когда глаза наши встртились, она сдлала вопросительное движеніе головой. Я спрашиваю, дома-ли докторъ, въ отвтъ на это двушка мотнула головой вверхъ, изъ чего я понялъ, что докторъ вверху, и сталъ всходить по лстниц. Но двушка заградила мн дорогу, восклицая ‘охи, охи’ (нтъ, нтъ) и наконецъ: ‘но ла каза ятросъ’ (доктора нтъ дома), что я понялъ боле чмъ греческій способъ отрицанія {Левантинцы, когда хотятъ спросить васъ, что вы желаете, или кого ищете, качаютъ лишь головою съ одной стороны на другую, часто не говоря при этомъ ни слова, а когда хотятъ сказать, что кого или чего либо нтъ, то мотнутъ головою вверхъ и щелкнутъ языкомъ о зубы.}, и поспшилъ оставить жилище великаго доктора. За тмъ отправился разыскивать синьора Скарпа, который когда то учился въ школ вмст съ моимъ отцемъ. Почти полдня я разыскивалъ этого человка, и наконецъ остановился предъ однимъ красивымъ маленькимъ домикомъ въ Хаскіои, высоко вверху надъ Золотымъ Рогомъ, близь самаго жидовскаго квартала. Постучалъ въ ворота. Опять поднялась задвижка, но на этотъ разъ послышался голосъ надъ моей головою, и, поглядвши вверхъ, я замтилъ загорлаго воина, который, выставившись въ окно, учтиво спрашивалъ, кого я ищу. Я отвчалъ, что имя мое Антонелли и что я только прибылъ изъ Неаполя.

‘Изъ Неаполя’! воскликнулъ синьоръ Скарпа (это былъ онъ), и тотчасъ голова и плечи скрылись, я услышалъ, что онъ быстро спускается по лстниц. Онъ вышелъ ко мн безъ сюртука, такъ какъ было очень жарко, и заключилъ меня въ свои объятія, какъ достойнаго сына достойнйшаго отца, его старйшаго и самаго дорогаго пріятеля. ‘Е кема ста иль падре? (какъ поживаетъ вашъ отецъ?)’ спрашивалъ старецъ. А какъ однако я люблю еще милаго сверстника! Летитъ время: онъ въ моихъ лтахъ, а я уже переступилъ на шестой десятокъ. Перъ діо! однако вы очень похожи на Джіовани.— А какъ ваше имя? ‘Джузепо’. ‘Джузепо, ва бене (хорошо)!’ Но я буду звать васъ Джіовани, потому что вы похожи на него, какъ дв капли воды. Позвольте мн звать васъ Джіовани. Пожалуйста, садитесь вотъ здсь, гд прохладне’. Говоря все это скороговоркой, онъ ввелъ меня въ одну чистую комнату, меблированную обычнымъ турецкимъ диваномъ, кром того здсь было еще два табурета и одинъ столъ. Я подалъ хозяину письмо моего отца. Онъ сталъ жадно читать, прерывая отъ времени до времени чтеніе энергическими восклицаніями, пока напослдокъ по морщинистому лицу не скатилась теплая слеза, быстро исчезнувъ въ его густыхъ усахъ. Тутъ вошли въ комнату дв женщины: одна высокая брюнетка, уже въ лтахъ, но миловидная и степенная, другая робкая молодая двушка невыразимой красоты. Ей на видъ было немного бсле 15-ти лтъ. Я всталъ и сдлалъ низкій поклонъ, въ то время какъ синьоръ Скарна самымъ любезнымъ образомъ рекомендовалъ меня имъ, какъ сына его стараго и наилучшаго друга.

Легко себ представить, что въ теплой солнечной атмосфер столь теплыхъ отношеній между нами быстро развились пріязнь и дружба. Въ далекой чужой сторон земляки отбрасываютъ многія изъ тхъ формальностей, которыхъ люди привыкли держаться при первой встрч, такъ точно и я посл часа времени чувствовалъ себя словно членомъ этой семьи и былъ глубоко признателенъ за такой радушный пріемъ.

Между прочимъ я высказалъ синьору Скарну, что затрудняюсь, не зная, въ какомъ онъ находится чин. ‘Я знаю, что вы много лтъ состоите къ турецкой служб’, замтилъ ему я, ‘но никогда не слышалъ вашего военнаго титула’.

Старикъ засмялся.

‘Это показываетъ, какъ мало вы знаете Турцію, или лучше сказать, что вы совсмъ еще ее не знаете. Я долженъ прежде всего сказать, что я по здшнему гяуръ, хотя и не райя, то есть съ магометанской точки зрнія я еретикъ’.

‘А что такое райя?’ спросилъ я.

‘Райя есть немусульманскій подданный султана. Я не подданный султана, а потому и не райя, но какъ христіанинъ не могу имть команды надъ мусульманами, а потому и не имю чина. Я тахлимція, то есть, военный инструкторъ (обучитель). Двадцать лтъ я тружусь, обучая низамъ (регулярное войско), сперва какъ штабный барабанщикъ, а потомъ и въ высшихъ должностяхъ, но все таки остаюсь не боле какъ тахлимція: для меня нтъ ни чиновъ, ни титула {Въ 1856 году турни ршились отмнить харачъ (поголовную подать) и допустить христіанъ въ военную службу. Но вмсто харача наложили на народъ другія тяжелыя подати, а христіанъ все-таки не допустили въ военной служб. Въ послдніе годы нсколько христіанъ изъ иностранцевъ получили начальство въ турецкомъ войск, но тахлимція Скарпа вступилъ на службу гораздо ране.

Одинъ храбрый и даровитый генералъ, графъ Хило, прибылъ въ Царьградъ почти въ одно время со мною и предлагалъ свои услуги безмездно, желая имть начальство надъ регулярными войсками въ войн съ Россіею. Рейсъ Эфенди предлагалъ ему, лишившемуся подъ Бородиномъ руки и, не знаю гд, одного глаза — мсто инструктора въ войск.}. Погубилъ я свою будущность съ тхъ поръ, какъ пылкая юность увлекла меня въ революціонныя общества моего отечества. ‘Кисметъ дуръ! (такова ужь судьба моя!)’, замтилъ онъ, глубоко вздохнувъ, и перемнилъ разговоръ.— Онъ сказалъ мн, что я съ моею профессіею приношу въ Турцію прекрасное дло, но спросилъ: хочу ли я заняться въ Царьград свободною практикою или вступить на государственную службу.

‘Это, зависитъ отъ того, замтилъ я, какъ платятъ на государственной служб и легко ли, или трудно вступить въ нее, съ другой стороны, отъ того, найдутся ли занятія для частнаго доктора въ город’.

‘Казенная служба оплачивается не худо’ отвчалъ тахлимція, ‘и я бы совтывалъ вамъ стараться добыть ее. Иногда бываетъ очень трудно добыть мсто, а иногда нтъ ничего легче. Во всякомъ случа, если вамъ удастся добыть такое, то вы будете имть опредленное жалованье, грошей 1200 въ мсяцъ и хорошее содержаніе. Хорошо было бы попросить помощи у нашего земляка доктора Леоніи’.

‘Я его уже разыскалъ,— отвчалъ я, и оставилъ у него письма, которыя принесъ съ собою.

‘Браво! такъ въ такомъ случа пойдемте вмст завтра, рано по утру навстить его, прежде чмъ онъ отправится съ своими визитами, онъ по душ истый итальянецъ и знаетъ хорошо турокъ, а потому можетъ дать намъ добрый совтъ’.

Я всталъ, чтобы проститься.

‘Нтъ, нтъ, останьтесь съ нами поужинать’, воскликнулъ тахлимція, и синьора добавила свой голосъ къ гостепріимному приглашенію. Но я уже общалъ провести вечеръ въ одной веселой компаніи въ гостинниц и потому лишь поблагодарилъ за приглашеніе.

‘А все таки надобно принять угощеніе по нашему восточному обычаю’, сказала синьора. ‘Сейчасъ принесутъ кофе’.

Тогда я опять слъ и вскор затмъ служанка гречанке принесла подносъ съ маленькими чашками кофе и поднесла его всмъ. Синьорина вышла и скоро возвратилась назадъ, неся подносъ съ вареньемъ и съ чистою холодною водой’.

‘Видите, синьоръ Антонелли, моя дочь Леонора намъ прислуживаетъ, это по-восточному’.

‘Не намъ услуживаютъ, а мы служимъ нашему домовладык’, прибавила синьора.

Я совершенно сконфузился, всталъ и съ почтительностію взялъ стаканъ воды изъ рукъ прелестной двушки, которая улыбалась въ отвтъ на слова отца, а тахлимція восклицалъ: ‘Браво, браво! Не правда-ли какой славный гаремъ у меня! Вотъ я и сталъ настоящимъ пашей!’

Дйствительно въ моихъ глазахъ Леонора была гуріею достойною рая, я вздрогнулъ, когда рука моя нечаянно коснулась ея руки, и горячая молодая кровь бросилась въ лице, когда мои глаза встртились съ этими большими добрыми глазами, въ которыхъ еще не было другаго выраженія кром двственной скромности. Простившись, я общалъ тахлимціи, что по утру въ 7-мъ часу буду ждать его у доктора Леоніи.

Усталый и измученный посл такого далекаго путешествія я вернулся въ гостинницу съ большими надеждами на будущее.

Вечеромъ не было представленія въ театр и потому мои пріятели актеры были въ гостинниц. Я провелъ вечеръ съ ними. Женщины были веселы, мужчины любезны и остроумны, а потому мы провели время пріятно и продлили веселіе до глубокой ночи.

ГЛАВА II.

Мн слдовало встать рано, чтобы ровно въ 7 часовъ быть у дома доктора Леоніи. Я замтилъ, что въ Царьград доктора, которые имли хорошую практику, обязаны были начинать свои визиты съ самаго ранняго утра. Больному человку пріятно видть своего лкаря во всякое время и чмъ ране, тмъ лучше, а потому онъ сперва посщаетъ тхъ больныхъ, которые поближе, то есть, тхъ, которые живутъ въ Пер и Галат. Но когда наступитъ жара, богатые люди турки, греки, армяне и европейцы оставляютъ свои городскія жилища, тогда врачъ иметъ еще боле дла на Босфор. И такъ около 8-го часа утра онъ садится въ каикъ и плыветъ боле мили по Босфору, высаживаясь на яліяхъ или дачахъ, расположенныхъ по берегамъ этого красиваго пролива. Когда я пришелъ къ дому доктора Леоніи, то уже засталъ моего добраго тахлимцію на лстниц. ‘Браво!’, восклицалъ онъ, ‘точенъ минута въ минуту. Это рекомендуетъ молодого человка.’ Двери были отворены и мы тотчасъ же вошли въ маленькую комнату, гд докторъ Леонія завтракалъ кофе съ молокомъ. Онъ дружески поздоровался съ тахлимціемъ, а мн, когда я былъ ему представленъ, ласково поклонился. Видъ онъ имлъ нсколько строгій, былъ сдерженъ, но съ достоинствомъ, носилъ феску, что было знакомъ состоянія на государственной служб. Когда тахлимція сказалъ ему мою фамилію и прибавилъ въ рекомендацію нсколько лестныхъ словъ, докторъ сталъ меня пронизывать такимъ проницательнымъ взглядомъ, какого я еще никогда не ощущалъ на себ. Это было мн не совсмъ по сердцу, хотя, сказать правду, здсь не было ничего худаго. Мн показалось, что въ этомъ холодномъ, испытующемъ взгляд есть доля пуританства, а къ этому я всегда чувствовалъ какое-то отвращеніе.

‘Смю спросить, синьоръ Антонелли: думаетъ ли онъ заняться практикою въ город или ищетъ казеннаго мста?’ спросилъ докторъ.

Я отвчалъ, что готовъ на всё, но какъ мн нельзя долго ждать практики, то я предпочелъ бы какое либо казенное мсто.

‘Такъ и слдуетъ всмъ молодымъ лкарямъ’, замтилъ тахлимція. ‘Надобно прежде достать себ мсто, а ждать практики — Боже васъ сохрани, Боже сохрани! Кто пойдетъ искать совта у безбородаго, когда можетъ найти его у сдобородыхъ?’

‘Хорошо,’ сказалъ докторъ. ‘Мы тотчасъ же и возьмемся за дло. Если васъ рекомендуетъ почтенный пріятель тахлимція, то я сочту за честь сдлать то малое, что могу, дабы открыть вамъ дорогу. Я сейчасъ отправляюсь на Босфоръ, мимо аліи Хекимъ-баши или главнаго медика, который живетъ въ Бебек. Подемте къ нему вмст съ вами и я буду рекомендовать васъ на какое либо мсто’.

‘Тысячу разъ благодарю васъ, синьоръ докторъ’,— воскликнулъ я въ восторг, цлуя его руку.

‘демъ!’ сказалъ докторъ.

‘Браво, докторъ! и тысячу разъ спасибо вамъ’ сказалъ тахлимція, поднимаясь, чтобы уйти.

Вскор мы уже пробирались по Тонхапе къ берегу. Было прекрасное майское утро, жаръ еще не начался, но каждый спшилъ запастись самымъ легкимъ платьемъ. Продавцы лимонада, ягурты и малабіе (родъ нашего киселя изъ картофельной муки съ сахаромъ и миндалемъ) шли весело, выкрикивая покупателей. Собаки лежали въ настоящей азіатской нечистот, какъ бы желая проспать поскоре свою жизнь. Полудикіе черкесы усаживались около кофеенъ и цирюленъ, и, ловя наскомыхъ на своемъ нижнемъ плать, бросали ихъ на насъ и ругали насъ, какъ нечистыхъ еретиковъ. Наконецъ достигли мы и берега, гд стоялъ докторскій каикъ. Доктора здсь вс знали и каждый привтствовалъ его, какъ ‘Хекимъ-баши’, что меня нсколько удивило, такъ что, когда мы сли въ легкій каикъ, я спросилъ: ‘отъ чего каикчи придаетъ ему титулъ главнаго медика въ государств?’

‘О, отвчалъ онъ: Хекимъ-баши — это названіе всхъ лкарей. Слово это собственно означаетъ главный мудрецъ или главный докторъ, а это также есть титулъ одного изъ государственныхъ министровъ, которые или вовсе не бываютъ или не часто бываютъ въ то время главными мудрецами царства и которые зачастую ничего не смыслятъ въ медицин. Изъ учтивости здсь титулуютъ такъ каждаго доктора. Вотъ и вы, какъ только станете нсколько постарше, и вамъ будутъ оказывать туже честь.

Въ первый разъ еще случилось мн хать Босфоромъ. Я былъ очарованъ его чудными видами. Поистин, ничто на свт не можетъ сравниться съ нимъ. По обимъ сторонамъ представлялись глазамъ прибрежные холмы, украшенные пестрыми деревянными домиками и мраморными зданіями, среди рощей изъ померанцевъ, мирта, лорберта и кипарисовъ, перемшанныхъ съ веселою зеленью винограда. Сильная растительность простиралась почти до самаго края морскаго берега, а потому цвты померанцевъ и лимоновъ распространяли благоуханіе по поверхности голубыхъ водъ, по которымъ плавно скользилъ нашъ каикъ. Морскія чайки, съ блыми какъ снгъ перьями, то кружась надъ волнами, то качаясь на нихъ, едва уклонялись отъ капка, когда онъ скользилъ мимо ихъ.

Доктора какъ бы забавляло то, что я такъ горячо и живо дивился видамъ, которые для него уже давно потеряли очарованіе новизны, потому онъ началъ показывать мн разные занимательные предметы. ‘Вотъ видите.’ сказалъ онъ, показывая на одно небольшое изящное зданіе, ‘это Джамія, въ которой находятся остатки послдняго великаго турецкаго адмирала Барбароссы, а это большое зданіе — султанскій дворецъ Долма-Бахче. За нимъ видны большія и неуклюжія палаты Есме султанши — одной изъ тетокъ его величества, о которой можетъ быть услышите какую-либо сплетню, о чемъ я не смлъ бы и вспомнить, если бы не зналъ, что говорю съ честнымъ человкомъ.’ Я поспшилъ подтвердить доктору, что въ этомъ онъ ни мало не ошибся, желая поощрить его разсказать мн что нибудь относительно султанши Есме, но напрасно, онъ повернулъ разговоръ на другое

Наконецъ увидали мы и алію или лтнее жилище Хекимъ-баши. Мы пристали къ каик почти прямо къ главному входу, вошли въ пространныя сни, поднялись по широкой лстниц вверхъ, гд застали порядочную толпу слугъ и мальчишекъ, изъ которыхъ большая часть смло валялась на диван, а остальные, поджавши подъ себя ноги, на полу играли въ шахматы.

Никто изъ нихъ не двинулся съ мста и не обратилъ на насъ вниманія, пока мы не выдвинулись впередъ. Тогда одинъ старикъ поднялъ голову и сказалъ: ‘не истерсенъ’ (что вамъ угодно)?

Хекимъ-баши, — отвчалъ докторъ. На это намъ отвчали, что министръ въ своемъ гарем.

Поглядвъ на часы, докторъ сказалъ, что вроятно его превосходительство скоро выйдетъ оттуда, а потому онъ его подождетъ. Между тмъ пойдемъ пройдемся немного по саду, который считается самымъ лучшимъ и благоустроеннымъ на всемъ Босфор.

Мы сошли внизъ и, повернувъ направо, очутились въ саду, достойномъ имть хозяиномъ какого либо сказочнаго принца. Воздухъ былъ наполненъ благоуханіемъ отъ померанцеваго цвта, почти во всякомъ кусту слышалась псня соловья, всюду фонтаны, ручейки, бассейны, разноцвтныя левкои, розаны и дивныя рдендры… Все это упоительно дйствовало на нервы. Садъ занималъ большую долину, извивающуюся между двумя возвышенностями. Мы гуляли по красивйшимъ мстамъ, какъ бы въ какой то чудной рощ, пока не вспомнили, что Хекимъ-баши можетъ уже насъ позвать. Мы направились обратно къ дому, но прежде чмъ войти въ него, увидали оранжерею и потому свернули въ нее, желая посмотрть иностранныя растенія. На бду нашу мы вдругъ очутились среди толпы женщинъ, которыя всполошились какъ куропатки и, торопливо закрывши лица, поспшили спрятаться въ домъ, смясь громко внезапному нашему появленію. Да и мы сами точно также поспшили удалиться какъ можно скоре: время было идти занять мсто въ прихожей селямлика (пріемной). Тутъ застали мы слугъ, которые стояли смирно и внимательно, пока другіе носили кофе какимъ-то гостямъ, которые уже были въ селямлик.

Мой докторъ пошелъ впередъ, большая и тяжелая завса откинулась на сторону и мы очутились въ пространной комнат, окна которой выходили на Босфоръ. Въ углу одного длиннаго дивана сидлъ сдобородый старецъ, одтый въ турецкой одежд стараго покроя, но носившій фесъ. Онъ былъ весь укутанъ въ драгоцнныхъ соболяхъ, ноги были поджаты, на одну руку склонилъ голову, а другой перебиралъ четки.

Устало поднявши на насъ свои взоры, его превосходительство воскликнулъ: ‘О, Хекимъ-баши, буюрунъ: хошъ гельдень, (а, докторъ, милости просимъ, добро пожаловать)!’ Докторъ живо подошелъ къ нему, поцловалъ край платья турка и потомъ уже прислъ на самый кончикъ дивана. Я стоялъ глядя на нихъ.

Турокъ протянулъ руку доктору для того, чтобы он пощупалъ у него пульсъ, посл чего они стали разговаривать между собою, о чемъ — не знаю, потому что не понималъ еще по-турецки.

Но вотъ великій человкъ вроятно спросилъ, кто я такой, или по крайней мр мн такъ показалось по звуку его голоса. Онъ еще долго разговаривалъ съ докторомъ, а я смиренно ожидалъ.

Напослдокъ докторъ Леонія обратился ко мн и сказалъ: его превосходительство былъ такъ добръ, что общалъ опредлить васъ докторомъ при заведеніяхъ падишаха въ Зейтунъ-Бурну.

Мое лицо просіяло радостію. ‘Граціе, ечеленца, миле граціе,’ воскликнулъ я и поцловалъ край халата великаго человка, разсыпаясь въ горячихъ изъявленіяхъ благодарности.

‘Боно, боно, коместа? буонъ жіорно, синьоре’ отвчалъ его превосходительство, желая мн показать, сколько онъ знаетъ итальянскихъ словъ.

‘Если имете при себ свой дипломъ,’ сказалъ мн докторъ Леонія, ‘хорошо бы было показать его.’

По счастію я и самъ думалъ о семъ и вынулъ этотъ документъ. Паша взялъ его, перевернулъ вверхъ ногами и сдлалъ видъ, будто бы въ самомъ дл его проглядываетъ, кивая по временамъ головой, какъ бы въ знакъ одобренія, а возвращая мн его назадъ, сказалъ: ‘Гюзель, гюзель (хорошо), синьоръ’. Потомъ подали каждому изъ насъ по маленькой чашк кофе. Они еще поговорили между собою нсколько времени по-турецки, посл чего мы встали и простились. ‘Теперь,’ сказалъ докторъ, ‘мн позвольте васъ оставить здсь. Вы легко найдете какой либо каикъ, который отвезетъ васъ въ городъ, а передъ вечеромъ зайдите ко мн и мы поговоримъ о томъ, какъ хотите начать службу. Жалованья 1200 піастровъ въ мсяцъ, кром квартиры и пайка, а сверхъ этого можете что-нибудь собрать и частною практикой.’

Докторъ прервалъ мои благодарности, вскочивъ въ свой каикъ. Чрезъ нсколько времени я уже одинъ плылъ по Босфору, строя воздушные замки. ‘Теперь то наконецъ я сталъ настоящимъ человкомъ, съ опредленною платою 1200 піастровъ въ мсяцъ. Безъ сомннія, не пройдетъ и года, какъ я удвою эту плату частною практикою. Со временемъ буду имть случай показать себя въ какомъ нибудь лченіи и тогда найдутся многіе богатые паціенты между пашами, которые, когда бываютъ въ дух, бросаютъ золото горстями, а можетъ случиться, что позовутъ прописать какое-нибудь лкарство и султану. Тутъ мн готово счастье, да еще и какое счастье! Чего невозможно для султана? Богатства у него столько, что можетъ утопить въ немъ, если захочетъ. Да вотъ тутъ былъ же, говорятъ, такой случай: одинъ врачъ жидъ изъ Германіи получилъ въ награду за свой рецептъ большой домъ съ землею, орденъ Меджидіе и сдланъ лейбъ-медикомъ его величества {Мн извстно нсколько примровъ крайней щедрости султана въ отношеніи докторовъ. За годъ до смерти султанъ Абдулъ Меджидъ заболлъ лихорадкою. Одна доза хинины поставила его на ноги, и онъ подарилъ за то доктору большой домъ, стоившій 20,000 піастровъ. А сверхъ того, каждый изъ большихъ пашей послалъ счастливому доктору подарокъ, чего требуетъ при такихъ случаяхъ этикетъ. Притомъ надобно знать, что султанъ, когда захочетъ показать свое великодушіе, то ни мало не ограниченъ бюджетомъ своего двора, государственныя кассы всегда готовы къ его услугамъ.}. Терпніе, Джузепо, и не прійдетъ современемъ! Хорошо. Но теперь мн надобно итти прямо къ тахлимціи. То-то этотъ почтенный человкъ будетъ радоваться моему счастію, да и синьора… А отъ чего? Оттого что хотли бы женить меня на своей красавиц Леонор. Ну чтожъ, это хорошо! Она смотритъ хорошо и я, если буду здоровъ, какъ разъ ей подъ пару. Но ненадобно позволить поймать себя такъ легко. Надобно немножко поосмотрться: кто знаетъ, можетъ быть, есть не мало и другихъ красавицъ въ Пер и Галат, у которыхъ есть деньги. Къ тому же можно взять и гораздо мене красивую, лишь бы было богатое приданое, такъ какъ, что ни говори, ничто на свт не можетъ сравниться съ деньгами. Все можно пріобрсть посредствомъ ихъ: можно купить силу, почтеніе и самую любовь, а я хочу собрать поболе денегъ какимъ-бы то ни было способомъ. Здсь есть золото, это несомннно, и у кого есть умъ — можетъ добыть его.’

Такъ бесдовалъ я самъ съ собою, пока мой каикъ приближался къ Топхане. Вмсто того, чтобы высадиться здсь, я сказалъ моему каикчи, чтобы онъ везъ меня по Золотому Рогу въ Хаскіой, горя нетерпніемъ сдлать извстнымъ тахлимціи мою удачу. Я засталъ эту милую семью какъ разъ въ то время, когда она садилась за скромный завтракъ, который пригласили и меня раздлить съ ними. Угощали меня съ радушіемъ и об женщины почти разсердились на старика, когда онъ тихо напомнилъ, что въ Турціи нтъ ничего врнаго, и когда сказалъ, что ему гораздо пріятне было бы видть меня уже въ служб, а еще пріятне, когда я получу свое жалованье. ‘Но мн общалъ Хекимъ-баши,’ замтилъ я. ‘Онъ начальникъ надъ всми докторами въ царств, и потому вс мста у него въ рукахъ,— разв это не правда?’ несомннно: ‘но слышали-ли вы что нибудь о Хайрединъ-бей его сын и о Мани, который заключаетъ условія при опредленіи на докторскія мста?’

‘Нтъ, не слыхалъ ничего.’

‘А въ такомъ случа могу вамъ сказать, что оба они имютъ много кое чего сказать при опредленіи врача на мсто. Что же касается до словъ Хекимъ-баши, то могу прибавить, что общаніе не стоитъ для турка ничего. Впрочемъ, можетъ случиться, что вы получите это мсто, и я вполн надюсь, что вы его получите, но если случайно обманетесь, не отчаивайтесь, а ищите другаго.’

Я почти окаменлъ отъ такого разговора, а потому и отнесся къ Леонор съ чувствомъ искренней благодарности за то. что она оказала мн дйствительную услугу, сказавъ:

‘Ахъ, батюшка! Не можетъ быть, чтобы докторъ Леонія вздумалъ такъ обмануть синьора.’

‘Кара міа,’ отвчалъ ей отецъ, ‘докторъ Леонія просилъ мста для синьора и Хекимъ-баши общалъ его. Докторъ чистъ отъ всякаго укора. Будемъ надяться, что и турокъ будетъ также чистъ. Можетъ быть и нехорошо, что я сталъ каркать какъ ворона, когда Джузепо такъ веселъ, но моя долгая опытность въ. этомъ краю побуждаетъ меня пріятельски напомнитъ Джузепо, чтобы спокойне принялъ, если бы, чего не дай Богъ, надежда обманула его.’

Не могу сказать, чтобы я остался благодаренъ тахлимціи за такое напоминаніе: оно пришло мн крайне не по сердцу. Одно утшеніе для меня было въ томъ, что, Леонора вступилась за меня. Само собою разумется, что я не былъ благодаренъ милой красавиц, ея сердце добыть легко, но я уже его пріобрлъ, па корпо ди бако! Но вдь нельзя же усумниться въ ея достоинствахъ: лице у ней, какъ у ангела… это настоящая Венера! Перъ-Діо! надобно, чтобы рано или поздно она была моею.’ Мн не было нужды спшить разставаться съ этими милыми людьми, а потому посл завтрака я пригласилъ ихъ сдлать прогулку на азіатскій берегъ и он согласились.

Я до сихъ поръ еще смотрю на этотъ день, какъ на счастливйшій въ моей жизни. Я не искалъ ничего кром невинной бесды съ этими сердечными людьми, а отъ чего? безъ сомннья отъ того, что Леонора плнила меня. Я не хотлъ признаться самому себ, что я былъ уже глубоко влюбленъ, такъ какъ ршился избрать себ друга на всю жизнь съ великою осмотрительностію и отдать нсколько боле предпочтенія матеріальнымъ средствамъ, нежели красивому лицу, но мирная красота, неизчерпаемая прелесть и невинная свжесть этой итальянской двушки очаровали меня. Съ удовольствіемъ гуляли мы по рощамъ Ченгелвейя и потомъ на прсныхъ азіатскихъ водахъ.

Была пятница, а потому зеленыя лужайки въ этой долин были какъ бы затканы самыми яркими красками, благодаря верхней одежд турецкихъ женщинъ, которыя, собрались сюда провести праздникъ. Эти толпы казались издали цвтами въ большомъ саду. Многія изъ нихъ пріхали въ арбахъ, чудовищныхъ экипажахъ, обвшанныхъ красными кистями, да и сбруя на волахъ, которые везли эти арбы, была чудно испещрена. Каждая группа располагалась на трав, а вблизи ихъ стояли насторож безобразные черные евнухи. Тамъ и сямъ валашскіе цыгане наигрывали какую-то нескладную музыку, а дале мы увидли медвдя, представлявшаго такія штуки, на которыя въ Европ взглянули бы какъ на грубую пошлость, а здсь ихъ встрчали веселымъ смхомъ.

Все, на что стоило взглянуть, мы осматривали издали не желая подвергать себя оскорбленіямъ, которыя почти наврно встрчаютъ европейцевъ, дерзающихъ слишкомъ близко подходить къ этимъ ‘гаремамъ’. Когда солнце стало склоняться къ западу, мы возвратились. Воздухъ былъ несказанно пріятенъ и тепелъ, чудная тишина царствовала въ воздух, мирнымъ настроеніемъ отзывались самыя трели соловья и тихій пискъ совъ, тхъ самыхъ, какія пищатъ и въ Италіи по лтнимъ ночамъ. Когда мы сли въ каикъ, свтящіяся мухи вились около головы Леоноры, и она казалась мн словно осіянною ореоломъ. Мы хали быстро, даже слишкомъ быстро, свтъ луны разлился по берегамъ и все казалось объято сладкимъ сномъ. Но я пришелъ въ совершенный восторгъ, когда мать и дочь стали напвать одну изъ мелодій Беллини. Когда звуки ихъ гармонично сливались, я весь предавался вдохновенному настроенію этого мгновенія, упивался рчами любви и счастія, и желалъ бы, если то можно, оковать ходъ времени. А ладья наша быстро скользила по водамъ. Тахлимція же еще изъ учтивости вздумалъ при этомъ высадить меня на берегъ въ такомъ мст, откуда я могъ бы скоре дойти до дому. Я не ршился противорчить ему, и такъ противъ воли прервалъ это счастливое празднество, очутясь между собаками, толпой и смрадомъ на берегу Тапхане. Лниво сталъ я подниматься въ гору и добрался наконецъ домой пріятно утомленнымъ.

Изъ гостинницы, въ которой я жилъ, видно было небольшое турецкое кладбище, которое примыкаетъ къ западному краю Перы. Изъ окна моей комнаты я смотрлъ на темную рощу кипарисовъ, въ которой днемъ ворковали горлицы, гнздившіяся по кипариснымъ втвямъ, какъ бы оплакивая добрыхъ и достойныхъ покойниковъ. Ночью видъ совершенно измнялся: голубей, летавшихъ днемъ по могиламъ, замняли зловщія совы, гадкія летучія мыши и безобразные псы, которые своимъ лаемъ и воемъ длали ночь страшною, точно будто бы они отправляли тризну на проклятыхъ могилахъ злодевъ. Таковы были фантазіи, которыя мелькали въ моей разгоряченной голов, въ то время какъ я, склонясь на окно, сталъ опять увлекаться сладкими снами, строя воздушные замки, царицею которыхъ была несравненная красавица, царица души моей Леонора. Теперь я уже думалъ о поправк моихъ денежныхъ средствъ: я чувствовалъ только, что долженъ овладть этой двушкой, она стала необходимою для моего счастія и вс богатства Турціи не вознаградили бы меня за потерю той, которую я любилъ такъ горячо.

Вдругъ слышу гд то дтскій голосъ, зовущій на помощь и просящій помилованія. Мн казалось, что готово было преступленіе подъ стнами нашей гостинницы. Я бросился внизъ на улицу и тутъ наткнулся на одного заптіе (полицейскаго), который немилосердо билъ какого-то жиденка. Никто не хотлъ вмшаться защитить бднягу, каждый спшилъ скоре пройти мимо, а одинъ пріятель заптіе стоялъ здсь же и спокойно смотрлъ на эту сцену. Бдное дитя вопило: ‘аманъ, аманъ (прости, прости)’ но Турокъ все сильне колотилъ его, и наконецъ, повалилъ на землю, сталъ топтать его ногами. Это угрожало жизни ребенка… Я боле не могъ вытерпть: выскочилъ впередъ, схватилъ турка за воротъ и бросилъ его въ сторону. Но только онъ скрылся за надгробный камень, какъ вдругъ я былъ потрясенъ тяжелымъ ударомъ въ голову. Я упалъ безъ памяти, и что было дале, я уже не помню.

ГЛАВА III.

Я боленъ. Выздоравливаю. Работаю въ аптек.— Турецкій университетъ и его студенты. Мой первый визитъ въ гаремъ паши.— Удивительное крещеніе.

Послдній разъ я видлъ доктора Леонію на пристани въ Бебек, когда, простившись съ нимъ, спшилъ въ Хаскіой разсказать моимъ пріятелямъ о своемъ счастьи. Я былъ тогда полонъ здоровья, силы и самыхъ розовыхъ надеждъ, такъ какъ Хекимъ-баши общалъ дать мн мсто доктора при императорскихъ заведеніяхъ въ Зейтунъ-Бурну. Въ первый разъ посл того я увидлъ доктора во время консиліума, устроеннаго имъ, а паціентомъ его былъ никто другой, какъ я самъ. Онъ ощупывалъ мн пульсъ, а изъ другой руки струилась кровь. Цирюльникъ армянинъ держалъ тазъ. Я замтилъ еще всегда веселое лицо перваго комика синьора Монтера, который теперь смотрлъ такъ внимательно и оза боченно, что я засмялся, и смхъ мой перешелъ въ слезы.

‘Слава Богу, онъ живъ!’ воскликнулъ комикъ.

‘Тсс…’ шепталъ докторъ, ‘ва бене, (дло идетъ хорошо),— онъ скоро выздороветъ.’ — Искусная рука цирюльника перевязала мн жилу и докторъ вышелъ, сдлавъ шопотомъ какія-то распоряженія.

Такъ лежалъ я почти цлую недлю на попеченіи моихъ пріятелей изъ театра Наума, которые ухаживала за мной по очереди. Каждый день, помнится мн, видлъ я у себя доброжелательное лицо тахлимціи, который заходилъ ко мн на нсколько минутъ и рдко приходилъ съ пустыми руками, такъ какъ я имлъ съ собою мало чего необходимаго для больнаго. Наконецъ крпкій и здоровый сонъ снова возвратилъ мн мыслительныя способности, мало по малу глухота и шумъ въ ушахъ прошли. Потомъ, когда докторъ Леонія пришелъ во второй разъ, онъ уже оставилъ свое обращеніе со мною, какъ съ больнымъ, и разговаривалъ попріятельски. Я отъ души благодарилъ его за его столь благовременно оказанную мн помощь, и потомъ просилъ ради Бога разсказать мн, что со мной было?

‘Разв вы ничего не можете припомнить?’ спросилъ докторъ, желая испытать, на сколько пострадала моя память?

— Да я помню, что изъ за жидовскаго ребенка я имлъ схватку съ однимъ заптіе, и что онъ сшибъ меня ударомъ, но помнится мн, что соперникъ мой прежде меня споткнулся о надгробный камень и упалъ!’

‘А, браво! Вашъ мозгъ опять совершенно въ порядк, благодаря вашей молодости и вашему организму. А дло въ томъ, что въ вашу ссору вмшался другой турокъ и поразилъ васъ рукоятью пистолета.’

‘О, не отъ того ли и перевязана моя голова?’

‘Такъ точно, да еще счастье, что пріятель этотъ не выстрлилъ въ васъ изъ пистолета, или не рубнулъ саблею. Думаю, что это васъ научитъ никогда не мшаться въ уличныя ссоры.’

‘Любезный докторъ! да вдь это была не простая уличная ссора, тутъ дло шло объ убійств бднаго ребенка.’

‘Да, конечно, но притомъ чуть было не убили и итальянскаго доктора, какъ и жидовскаго ребенка, а ваша помощь все-таки опоздала’, сказалъ докторъ.

‘Какъ опоздала?’

‘Бднаго ребенка взяли, били и отнесли домой, въ Хаскіой, гд, какъ сказывалъ нашъ пріятель тахлимція. онъ и умеръ въ ту же ночь.’

‘Перъ Діо санто! А что сдлали съ заптіе?’

Докторъ пожалъ плечами и отвчалъ лаконически: ‘Да ничего!’

‘Святая Мадона!… Можетъ ли это быть? Такъ значитъ жизнь наша въ рукахъ этихъ дикихъ заптіе?’

‘Вовсе нтъ. Правительство охраняетъ европейцевъ: все, что послднимъ слдуетъ длать — такъ это жить смирно, и въ особенности не мшаться ни во что и ни въ какомъ случа, въ пользу здшняго населенія.— А теперь поговоримъ немного о вашихъ длахъ. Вы теперь достаточно окрпли для того, чтобы снести все. что я вамъ скажу, а я желаю, чтобы вамъ было ясно ваше настоящее положеніе.’

‘Будьте уврены, дорогой докторъ, что я безъ промедленія отправлюсь въ Зейтунъ-Бурну, слава Богу, я теперь чувствую себя хорошо, и едва могу дождаться, чтобы взяться за дло.’

‘Потише, дружокъ! Мн очень жаль, но я долженъ вамъ сказать, что мсто, о которомъ вы говорите, для васъ потеряно. Я едва могъ найти конецъ интриги. Но безъ.сомннія, главная причина въ томъ, что вы не съумли немножко поналечь, чтобы ваше имя безъ всякаго промедленія было занесено въ протоколъ. Но и при этомъ не знаю, были ли бы вы сосершенно обезпечены, потому что, какъ я слышалъ, это мсто нужно синьору Мани для одного его пріятеля, а онъ — человкъ сильный. Но не отчаивайтесь. Напротивъ, пусть эта неудача побудитъ васъ къ усиленной дятельности, и вы непремнно, рано или поздно достигнете желаемаго.’

Какъ я себя ни сдерживалъ при этомъ, даже геройски пытаясь громко разсмяться, но все не могло скрыться настоящее впечатлніе отъ извстія, которое какъ громъ поразило меня, чему не мало помогла и моя тлесная слабость. Докторъ старался ободрить меня своею бесдою, и уходя пожалъ мн руку съ сердечнымъ участіемъ, но когда онъ ушелъ, я закрылъ свою голову одяломъ, и, слабое созданіе, плакалъ навзрывъ, пока сонъ не смежилъ моихъ глазъ.

Не смотря на это огорченіе, здоровье мое поправлялось довольно быстро. А тяжкій ударъ научилъ меня осторожности. Я твердо ршился на будущее время уклоняться отъ ссоры и столкновеній и ни въ какомъ случа не спшить становиться на сторону угнетаемаго въ Турціи, убдясь, что ничего не могло быть глупе и смшне подобнаго донъ-кихотства. Правда, здсь было широкое поле дли какого-нибудь человколюбиваго Донъ Кихота, но я вдь не избиралъ для себя его карьеру, я не желалъ и не искалъ сдлаться мученикомъ.— Теперь снова былъ предоставленъ я однимъ собственнымъ средствамъ, а они, Богъ мн свидтель, крайне скудны, такъ что по уплат за пишу и квартиру въ гостинниц за дв недли, у меня оставалось всего на всего 20 австрійскихъ червонцевъ. Съ этой суммой я едва могъ прожить здсь недль шесть, а что же длать дальше? Обстоятельства были плохи, но сидть сложа руки и ждать не было у меня въ обыча, поэтому я и сталъ обращаться туда сюда за совтомъ и помощью. Мн совтовали познакомиться съ какимъ-нибудь аптекаремъ и навщать каждый день его аптеку для того, чтобы прописывать рецепты, если бы случайно зашолъ туда какой-нибудь больной. Узнавъ, что здсь такой обычай, я и ршился послдовать ему. Меня порекомендовали и познакомили съ однимъ почтеннымъ аптекаремъ Сепутомъ, аптека котораго была въ самомъ Стамбул. Сохрани Боже всякаго ждать такъ занятій! Вы не можете отыскивать больныхъ, по должны ждать, пока они придутъ сами, притомъ еще, когда это случится, то есть много и другихъ такихъ же докторовъ, которые подкарауливаютъ больныхъ, и которые боле извстны, чмъ вы, и тогда, что называется, хоть живой въ гробъ ложись. Но и кром больныхъ, было кое-что такое, что озабочивало меня: мн надобно было выучиться по турецки, и я отдался этому занятію съ ревностію, которая каждый день вознаграждалась очевиднымъ успхомъ. Обыкновенно, каждый день около восьми часовъ утра спускался я съ горы изъ Перы на берегъ Галаты, переходилъ чрезъ деревянный мостъ и поворачивалъ въ Бахче-капуси, гд была Сепутова аптека. Части случалось, что я былъ первымъ докторомъ, который приходилъ въ аптеку тотчасъ посл того, какъ она отворялась, а потому я и садился на скамью, нарочно для того устроенную. Вотъ, бывало, входитъ какая-нибудь старая турчанка, а за ней арабка, безъ которой ничего здсь не обходится.— ‘Хани Хекимъ-баши (гд докторъ)?’ — бываетъ первый ея вопросъ. Я отзываюсь на это.— ‘Дедъ (послушай мой пульсъ),’ говоритъ она, протянувъ руку, и потомъ готова цлый день тараторить о томъ, какъ у ней заболло то-то и то-то, какъ она страдаетъ, и наконецъ, очень осторожно приподнявъ край яшмака, ршается показать и языкъ. Я пропишу что нужно ей для лченья, но непремнно долженъ посовтовать ей принять теплую ножную ванну и пустить немного крови, иначе вс мои таланты сочтены были бы ни во что. Кром того, цирюльникъ, который пускаетъ кровь, потерялъ бы паціентку, а мы доктора по временамъ пріобртаемъ отъ цирюльника какого-нибудь больнаго. Пиша рецептъ, я долженъ имть въ виду, чтобъ старой госпож пришлось взять нсколько боле надлежащаго, и чрезъ то съ своей стороны оказалъ услугу моему пріятелю аптекарю, а онъ за то дастъ мн нсколько процентовъ съ рецепта. Настоящая прибыль, которую я получаю, была мала, какъ и всякая прибыль, получаемая чрезъ посредство лавки, на примръ 10 піастровъ, но этого доставало мн на уплату за обдъ. Но вотъ подходятъ и другіе доктора: одни, которые навщали своихъ больныхъ и зашли сдлать распоряженія относительно лкарствъ, другіе — подобно мн ожидающіе больныхъ, поэтому и они садятся на скамью, поболтать, покурить сигару и схватить, что пошлетъ судьба. Знатныхъ докторовъ, какъ напримръ мой пріятель Леонія, очень рдко можно видть въ аптекахъ. Все ихъ время занято визитами по больнымъ, которые живутъ очень далеко одинъ отъ другаго, а какъ здшнія улицы не таковы, чтобы можно было по нимъ разъзжать въ карет, то теряется много времени на проходъ отъ одного дома до другаго. Счастливые люди! они не имютъ времени бесдовать въ такихъ докторскихъ собраніяхъ, какъ наши.

Мои собратія, доктора, принадлежали къ различнымъ національностямъ, званіямъ. Италія доставляетъ ихъ больше всхъ, Франція тоже достаточно, Германія немного, Англія же весьма мало, но и т большею частію занимаютъ высшія мста. Изъ туземныхъ было лишь нсколько природныхъ турокъ, но и тмъ земляки ихъ не оказывали никакого доврія. Грековъ довольно, и нкоторые изъ нихъ занимаютъ высшія докторскія мста при двор и на государственной служб. Было также нсколько армянъ, но они не пользуются здсь хорошей репутаціей даже у своихъ. Христіанскія племена доставляютъ много практиковъ для низшей хирургіи, изъ нихъ безчисленное множество цирюльниковъ, которые могутъ пустить кровь, выдернуть зубъ, наметывать горшки и перевязывать раны. За нсколько лтъ до моего прибытія въ Царьградъ, вс доктора, которые имли дипломы, были иностранцы, или, хотя и туземцы, но обучавшіеся медицин гд-нибудь за границей. Вскор затмъ султанъ основалъ медицинскую школу,— въ сущности нчто очень замысловатое: воспитанники ея получаютъ пищу, одежду и плату, но мало находится турокъ, которые ршаются, да и то съ большимъ страхомъ, учиться анатоміи, кром того, вс предметы преподаются на французскомъ язык, такъ что ученикамъ приходится изучать его при самомъ преподаваніи. Но такъ какъ султанъ положилъ, чтобы комнаты школы были полны учениками, то для сего на первое время внутри страны набирали насильно дтей поселянъ и въ кандалахъ приводили ихъ въ столицу учиться медицинской наук. Но такой пріемъ не привелъ къ хорошимъ результатамъ, такъ какъ мозги этихъ земледльцевъ оказались не воспріимчивы ни къ французскому языку, ни къ физіологіи, да кром того многимъ студентамъ понравилось, даже хоть весь вкъ жить въ школ, гд ихъ хорошо кормятъ, одваютъ да еще и платятъ, а потому они не имли ни малйшей охоты оставлять ее. Съ тхъ поръ перестали насильно сгонять мальчиковъ въ школу, вслдствіе же особыхъ привиллегій, которыя даются ея воспитанникамъ, въ ней довольно учениковъ изъ грековъ, жидовъ и армянъ, и только нсколько турокъ. Послднихъ особенно поощряютъ къ ученью, такъ что нкоторые, едва лишь кое-какъ сдадутъ свой экзаменъ, тотчасъ получаютъ чинъ полковника. Въ начал вс профессора были люди солидные, изъ Франціи и Австріи, получали большое жалованье, но мало по малу ихъ замнили греками и армянами, которые стали пренебрегать своими обязанностями, и завели торговлю мстами и титулами.

Вотъ вамъ краткій очеркъ медицинской школы въ Галата-Серай, которою завдуетъ сынъ Хекимъ-баши, и которая ежегодно выпускаетъ рой молодыхъ лкарей, изъ коихъ большинство назначается въ войска и во флоты.

Я проводилъ теперь почти все время въ аптек, внимательно высматривая, не появится ли случайно какой нибудь больной. Голодъ изощрялъ свои способности, ибо то, что я выручалъ, прописывая лкарства, составляло для меня вопросъ жизни или смерти. Я оставилъ гостинницу и занялъ въ Пер одну комнатку, въ которой едва могла помститься одна кровать. Забираясь въ аптеку спозаранку и ожидая больныхъ до позднихъ сумерокъ, я могъ добывать ежедневно по нскольку піастровъ, и едва сводилъ концы съ концами.

Въ тотъ день, въ который мн посчастливится, я ходилъ обдать въ греческую гостинницу ‘Чернаго Орла’ въ Галат, и предавался тамъ роскоши, заказавъ себ ‘рубцы, приготовляемые по венеціански’, или ‘полптуха’, и выпивалъ стаканъ вина, а назавтра продолжалъ питаться хлбомъ и сыромъ. Иной разъ опять случалось плотно пообдать среди самаго Стамбула у какого-нибудь турка ‘кебапомъ’ — жареной бараниной, хорошо заправленнымъ перцомъ и поджареннымъ въ масл лукомъ. Такъ проходили дни и недли. Между тмъ я нердко посщалъ и доктора Леонію, чтобы развдать, нтъ ли надежды получить какое нибудь мстечко. Я былъ увренъ, что этотъ добрый человка, дйствительно отъ души старался какъ-нибудь услужить мн, но досел получалъ лишь одни великолпныя общанія Скоро я убдился, что турки поступаютъ совершенно иначе, нежели европейскіе министры, не затрудняясь общать что угодно безъ всякаго замедленія. Это происходитъ изъ какой-то особенной учтивости и изъ неуваженія къ правд. Они полагаютъ, что неприлично отказывать, если чего-нибудь у нихъ просятъ, но тотчасъ же посл общанія забываютъ, что общали.

Главными моими пріятелями было семейство тахлимціи. Обыкновенно я посщалъ ихъ каждое воскресенье, и они принимали меня всегда ласково. Я думалъ, что было бы не только не прилично, но и жестоко, находясь въ крайней бдности, заявлять, чего я желаю, и потому довольствоваться тмъ, что молчаливо и спокойно обожалъ мою прекрасную Леонору. Душевная моя лихорадка прошла, но я былъ глубоко влюбленъ и смотрлъ на двушку, какъ на свою нареченную, хотя о томъ не было промолвлено ни слова между мною и ея родителями, а тмъ мене между мною и самою двушкою. Она все еще была смирною и робкою пятнадцати-лтнею двочкою, незнавшею свта, незнавшею любви, почтительною къ своимъ родителямъ, а они-то и не наглядятся на нее. И какъ мн пріятно было убдиться, что она неравнодушна ко мн! Мать охраняла свое дорогое сокровище съ ревнивостью, полною любви. Она никогда не оставляла меня съ нею ни на пять минутъ, но эта осторожность была такъ искусна, что я почти не чувствовалъ. Однако я зналъ, что она существуетъ, потому что, бывая у нихъ каждое воскресенье по вечерамъ, не могъ улучить ни одной минутки, чтобы остаться на един съ Леонорой.

Такъ протекала моя жизнь, и я уже пребывалъ въ Царьград три мсяца, какъ однажды вечеромъ, когда до послдней минуты, выжидалъ въ аптек паціентовъ какъ бы въ награду мн представился случай нсколько большей важности. Одна француженка изъ Перы, которая заработывала не мало денегъ обходя гаремы въ качеств коммиссіонерки и торгуя невольницами, чмъ наживала по 300 и по 400 процентовъ (на 1000 піастровъ), проворно пробиралась по улиц. За нсколько времени предъ тмъ я нсколько познакомился съ нею, и потому она, завидвъ меня сказала:

‘ьA la bonne heiin, докторъ, какъ я рада, что встртилась съ вами! Прошу васъ сейчасъ же сходить со мною въ гаремъ Ибрагима-паши: тамъ съ однимъ дитятею очень плохо.’

‘Мадамъ, я весь къ вашимъ услугамъ’, отвчалъ я, и затмъ мы пошли вмст.

Мы прошли недалеко и очутились у большихъ воротъ конака паши, вошли внутрь, чему ни мало не воспрепятствовалъ старый турокъ, который дремалъ у входа. Къ большому подъзду были поставлены какіе-то странные внскіе экипажи съ разорванными кожаными навсами и растрепанными кистями. Мы поднялись на первый этажъ дома и очутились въ обычной толп безобразныхъ слугъ. Такъ какъ они хорошо знали госпожу Франсуа, то она сказала мн, чтобы я подождалъ, и прямо вошла внутрь, немного же спустя появилась опять и сдлала мн знакъ, чтобы я вошелъ. Я пошелъ за нею и очутился предъ Ибрагимъ-пашею, который полулежалъ въ одномъ углу своей софы, лниво покуривая и перебирая четки.

‘Пште Хекимъ-баши (вотъ докторъ)!’ сказала француженка: ‘позвольте мн сейчасъ же отвести его въ гаремъ!’

‘Явашъ, явашъ (не спшите, не спшите),’ отвчалъ паша: ‘сенъ кинъ сенъ’ (кто ты такой)?’ — спросилъ онъ, сурово обратившись ко мн.

‘Ефенди, я прахъ твоихъ ногъ — хекимъ!’ отвчалъ я, стоя въ смиренномъ положеніи и скрывая руки въ рукава моего сюртука.

‘Анги милетъ (изъ какой націи)?’

‘Итальянъ, эфенди!’.

‘Боно, буюрунъ, отуръ (хорошо, пожалуй, садись)’, сказалъ паша.

Вмсто того, чтобы ссть на диванъ, я опустился на колни, привтствуя пашу и все-таки скрывалъ руки.

‘Буюрунъ, отуръ, отуръ (изволь, садись, садись)’ — говорилъ его превосходительство, показывая мн, чтобы я слъ.

‘Устафръ аллахъ (сохрани Богъ)!’ воскликнулъ я и потомъ уже слъ на самый кончикъ софы.

Паша хлопнулъ въ ладоши и вошли три или четыре парня. ‘Кафе’ сказалъ паша. Принесли кофе, подали и мн одну чашку, которую я выпилъ, пока они накладывали трубку паш. Но предъ лицемъ такого великаго человка мн не предложили трубки.

Между тмъ госпожа Франсуа ушла было въ гаремъ, но воротилась опять, и по праву, которое иметъ ихъ сторона, воскликнула:

‘Паша! я не затмъ привела доктора, чтобы онъ пилъ кофе, но чтобы онъ посмотрлъ ваше дитя.’

‘Геліоръ, геліоръ (а вотъ сейчасъ идетъ, идетъ) — дло не къ спху’, сказалъ паша и, возвысивъ голосъ, крикнулъ: ‘хани Ахметъ!’

Ахметъ появился въ образ удивительно гадкаго евнуха.

‘Гиделимъ (идемъ)!’ сказалъ паша.

Евнухъ шелъ предъ нами и восклицалъ: кимсе олмазъ (никто не смй показываться, т. е. открывать лица)!’

Мы прошли чрезъ дв или три залы и наконецъ вошли въ жилище женъ. Комната, въ которой очутились, была такъ тепла и воздухъ въ ней былъ такъ спертъ, что свжій человкъ могъ въ ней задохнуться. Ни одно окно не было отворено, а въ одномъ углу стоялъ мангалъ полный угольевъ. Три или четыре женщины обвились съ головы до ногъ въ тяжелыя покрывала, а дв сейчасъ же закутались совсмъ въ какую-то попону, очевидно желая выказать себя предъ пашей, какъ они усердно прячутся, и тмъ заслужить его вниманіе.

Въ орховой колыбели, украшенной серебромъ, лежало, тяжело дыша, дитя на видъ годоваго возраста, молодая женщина, вся увитая въ покрывало, склонилась надъ дтской постелькой въ очевидномъ отчаяніи. Я осмотрлъ ребенка, который былъ такъ укутанъ, что почти совсмъ готовъ былъ задохнуться, и нашелъ, что онъ въ скарлатин. Пока я занятъ былъ своимъ дломъ, одна женщина, стоявшая позади матери больнаго ребенка, безпрестанно подсказывала мн разныя лкарства.

‘Попробуй пластырь, которымъ вытягиваютъ червей, Хекимъ-баши’, говорила она, ‘пусти немного крови и ему будетъ легче, Хекимъ-баши,’ а наконецъ помогла мн снять съ ребенка нсколько его одеждъ, чтобы я могъ приложить ухо къ его груди, но это очевидно не понравилось его матери, которая сурово оттолкнула отъ него эту женщину. Посл достаточнаго осмотра мы вышли тмъ же порядкомъ, какъ и пришли съ тою разницею, что теперь паша шелъ впереди, а евнухъ позади насъ.

‘Опасно ли боленъ?’ спросилъ паша.

Евнухъ, который какъ бы нарочно устроивалъ такъ, чтобы ему идти позади паши, услышавъ вопросъ, началъ длать мн знаки, чтобы я далъ паш благопріятный отвтъ. Чувства паши никогда и ни по какому случаю не должны быть огорчаемы въ его дом, и непріятныя истины никогда не должны доходить до его ушей, а потому его безпрестанно угощаютъ легкимъ и пріятнымъ лганьемъ. Возвращаясь изъ гарема, я сталъ обдумывать, что отвчать на предложенный мн вопросъ: ‘шупхе варми (есть ли опасность),’ но въ тоже время подбиралъ такой отвтъ, который бы соотвтствовалъ наиболе моему убжденію. Безъ сомннія опасность была, но еще не такая, чтобы нельзя было оказать помощи, и я имлъ довольно надежды, что дитя выздороветъ, а потому и отвчалъ: ‘Ефенди, сомннье есть, но бояться нечего.’ ‘Наслъ агнамамъ’ (какъ это, я тебя не понимаю)?

‘Ефенди, въ тни твоей я, прахъ ногъ твоихъ, говорю правду: дитя больно опасно, но не бойся, ефенди, — у меня есть врныя лкарства. ‘Элхамъ дуллахъ (допусти Богъ), а спустя нсколько дней ребенку будетъ лучше.’

— ‘Некіи (хорошо), вотъ бумага,— пиши’.

Я положилъ клочекъ толстой турецкой бумаги на указательный палецъ лвой руки, тростянымъ перомъ и густыми чернилами прописалъ, какое понадобилось, лкарство и далъ легкій совтъ госпож Франсуа, которая взяла на себя присмотрть за дитятей, и, какъ европеянка, держала себя здсь словно какой-нибудь профессоръ медицины. Въ Турціи смотрятъ на медицину, какъ на нчто такое, что исключительно принадлежитъ французамъ, и вру эту не могло поколебать значительное число разныхъ шарлатановъ. При уход изъ дома паши, получивъ отъ него награду въ сто піастровъ, въ умилительномъ вид наполеондора, я почувствовалъ себя великимъ человкомъ. ‘Если паша не доставитъ мн немедленно хорошей практики, то во всякомъ случа онъ можетъ доставить мн какое нибудь казенное мсто. Теперь надобно только лучше подтасовывать мои карты.

Когда вечеромъ я легъ въ постель, то какое-то предчувствіе счастія охватило мою душу и упоило вс мои чувства, а потому и спалъ я сладкимъ сномъ.

На другой день рано утромъ я уже былъ въ конак паши. Меня тотчасъ ввели къ нему и я нашелъ его по обычаю развалившагося на своей оттоманк, покуривавшаго трубку и перебиравшаго четки. Онъ былъ одтъ въ легкія шальвары и въ легчайшій, опушенный дорогимъ мхомъ халатъ, сидлъ поджавши ноги, а возл него лежалъ янтарный мундштученъ, украшенный дорогими камнями. Когда я вошелъ, онъ радостно поздоровался со мною сказавъ:

— ‘Хо, Хекимъ-баши! бонъ джуорно, не варъ пе йокъ (что скажешь)? Буюрунъ, отуръ (пожагуй, садись).’

— Подъ снію твоею все благополучно, отвчалъ я, и опустился внизъ, на колни.

— Буюрунъ, буюрунъ, повторялъ милостиво паша, а я не то, чтобы смиренно, но какъ бы неохотно помстился на самомъ углу софы.

— Иншалахъ (Богъ дастъ), дитяти должно быть лучше? спросилъ я.

— Иншалахъ, былъ отвтъ.

Въ это время маленькая хорошенькая двочка лтъ семи вошла въ комнату, подбжала къ паш, поцловала у него руку, и потомъ, обернувшись ко мн, сказала: ‘гель, Хекимъ-баши,— иди, иди въ гаремъ’.

Я поднялся, но не зная, какъ мн слдовало поступить, покорно смотрлъ на пашу. Онъ сказалъ тихо: ‘отуръ’ (садись), и потому я опять прислъ. Скоро подали кофе, и паша сказалъ: ‘позови Ахмета’.

Вошелъ евнухъ и сказалъ мн, чтобы я шелъ за нимъ, и такимъ образомъ меня опять отвели въ гаремъ, гд я засталъ тже самыя закрытыя лица и госпожу Франсуа.

Но особенно меня удивило, когда я увидлъ здсь же греческаго священника съ двумя причетниками, которые убирали свои церковныя вещи и собирались уходить. Посл этого мн оставалось ожидать, что когда-нибудь я встрчу въ гарем и самого пашу, если уже встртилъ греческаго священника. Во всякомъ случа это чудесное явленіе довольно привлекло мое вниманіе, хотя я и сдлалъ видъ, будто ничего не замчаю, и приступилъ къ осмотру моего больнаго.

Испугался я, когда нашелъ, что ему во всхъ отношеніяхъ стало хуже. Француженка была нмо-краснорчива знаками и киваньемъ головы, но и это было для меня весьма многознаменательно. Къ великому моему удивленію, я узналъ, что дитяти не давали ничего изъ того, что я назначалъ. Я не зналъ, что и подумать объ этомъ, а потому и спросилъ госпожу Франсуа, что значитъ эта тайна? Она кивнула головой и сказала по турецки:

‘Иншалахъ (Богъ дастъ), ребенку къ утру будетъ лучше. А теперь, Хекимъ-баши, ступайте гъ другую комнату, да пропишите какое-нибудь лкарство’.

Она отвела меня въ другую комнату и сказала мн, чтобы я тамъ посидлъ, пока она затворитъ двери.— ‘Ну вотъ, докторъ’, сказала она, ‘я открыла здсь цлую интригу’.

‘Какую интригу’? спросилъ я.

‘Ба! да въ гарем, каковъ бы онъ ни былъ, всегда найдется какая-нибудь интрига. Разв не видите, что это дитя есть единственный сынъ паши, котораго недавно родила младшая жена его, невольница черкешенка, подаренная ему Абди-пашею. Прежде чемъ Зернигула вошла въ гаремъ, та толстая жена, что предлагала вамъ вытяжной пластырь, была любимицею паши. Она мать той маленькой двочки, а поэтому до глупости ревнива къ Зернигул. Я знаю: она длала все, что могла чтобы та выкинула ребенка, а теперь длаетъ все, что можетъ, чтобы ребенокъ умеръ. Въ эту ночь она набила въ голову бдной матери, что гяурская медицина лишь испортитъ ребенка, а потому, вмсто того, чтобы сдлать ему ванну и дать лкарства, послали за однимъ ‘святымъ’ дервишемъ, который становилъ свою ногу на ребенка, дулъ ему въ ротъ и продлывалъ еще какія-то свои штуки’.

‘Такъ и неудивительно, что ребенку хуже’, замтилъ я, ‘но что же длать дале?’

‘О, я знаю что. Скажите паш, что воздухъ въ Стамбул никуда негоденъ и что дитя никогда не можетъ здсь поправиться. Скажите, что только воздухъ Чингелкея можетъ спасти его. Родственникъ паши иметъ гаремъ въ томъ сел, такъ пусть Зернигула отправится туда съ своимъ ребенкомъ’.

— Я сдлалъ, какъ меня научила догадливая француженка,— сказалъ откровенно паш, что его ребенку гораздо хуже, что открылъ нчто вредное въ воздух и что единственное средство спасти дитя состоитъ въ томъ, чтобы немедленно отправить его въ Чингелкей.

Дйствительно, паша ничего не возразилъ противъ этого предложенія, но я быль увренъ, что ‘сила лности’ турецкаго характера поможетъ интриг той толстой бабы, если не будетъ кого нибудь, кто бы устроилъ дло безъ промедленія. На счастье, этотъ ‘нкто’ нашелся. Госпожа Франсуа взяла на себя исполнить наше намреніе, и потому я былъ увренъ, что все устроится къ лучшему.

Какъ мн казалось, много для меня зависло отъ того, выздороветъ ли ребенокъ или нтъ. Правда, турки никогда не станутъ винить доктора за смерть больнаго, полагая, что такой укоръ былъ бы ропотомъ на судьбу, но за то они имютъ много вры въ счастье человка, а потому избгаютъ доктора, который, по ихъ мннію, не иметъ счастія. Поэтому-то я весьма былъ озабоченъ, чмъ кончится мое лченье.

Въ тотъ же день посл полудня мною получено было отъ госпожи Франсуа приглашеніе побывать въ Чингелкей. Поэтому я перехалъ чрезъ Босфоръ и отправился навстить моего маленькаго больнаго въ его новомъ жилищ. Нашелъ его въ прекрасной прохладной комнат, мать усердно ухаживала за нимъ, подъ ближайшимъ наблюденіемъ госпожи Франсуа, которая обратила мое вниманіе на то, что даже въ нсколько часовъ здоровье больнаго очевидно поправилось. Она теперь совершенно вошла въ довріе матери, а какъ вредное вліяніе ревнивой жены было устранено, то Зернигула сдлалась сговорчива на все, что ей внушали для скорйшаго выздоровленія ея ребенка.

Обратясь къ моей пріятельниц, я сказалъ: ‘скажите пожалуйста: что это значитъ, что вчера былъ въ гарем греческій священникъ?’

— Онъ былъ тамъ для того, чтобы окрестить дитя, отвчала госпожа.

— Окрестить дитя! воскрикнулъ я съ удивленіемъ, да разв паша христіанинъ? Какъ же онъ иметъ нсколько женъ?

— Вовсе нтъ, онъ мусульманинъ, а это его жены, но когда какое нибудь дитя близко къ смерти, то часто бываетъ, что мать велитъ окрестить его, или изъ желанія ублажить Христа, чтобы онъ помогъ выздоровть ребенку, или чтобы маленькому созданію обезпечить входъ въ христіанское небо. Можетъ быть потому, что мусульманскій рай и имъ самимъ кажется пустою выдумкою, этого я наврное не знаю, но дло дйствительно бываетъ такъ, какъ я вамъ говорю. Можетъ быть и то, что матери, которыя такъ крестятъ своихъ дтей, принадлежатъ къ разряду тхъ мусульманъ, которые на самомъ дл тайные христіане. Такихъ много въ этомъ царств.

Послднее объясненіе мн показалось наиболе вроятнымъ. {Разсказанный здсь докторомъ Антонелли случай взятъ изъ дйствительной жизни,— съ тою разницею, что на самомъ дл интрига ревнивой жены окончилась совершенно согласно съ ея желаніемъ: дитя стало жертвою ея ревности.}

ГЛАВА IV.

Я посщаю госпожу Франсуа и получаю добрый совтъ.— Начало рамазана.— Турецкое гостепріимство — Мн общаютъ мсто, но прежде и долженъ исполнить одно деликатное условіе.

Посл вышеупомянутаго счастливаго случая я наврное ожидалъ, что теперь мн начнетъ открываться практика между турецкими вельможами. Нсколько дней я даже не хотлъ посщать аптеку, считая, что практика такого рода уже не соотвтствуетъ боле моему достоинству. Но съ другой стороны, не имя никакихъ опредленныхъ занятій, и притомъ привыкши встрчаться тамъ съ своими знакомыми, я ршилъ, что лучше будетъ продолжать держаться стараго обычая. Проходили дни, а потомъ и цлыя недли, мн казалось удивительнымъ, что паша не приглашалъ меня въ гаремъ, и я сталъ уже отчаяваться. Въ такихъ обстоятельствахъ я ршился отыскать мою пріятельницу, госпожу Франсуа, чтобы сколько нибудь расположить ее въ свою пользу, я разсчитывалъ притомъ, что и мой визитъ ей будетъ пріятенъ.

Эта госпожа жила во второмъ этаж деревяннаго дома въ Таволи, полномъ смрада, который, казалось, собственно для того и былъ построенъ, чтобы лтомъ въ немъ было жарко, а зимою холодно. Слуга грекъ отворилъ мн ворота, и въ отвтъ госпож, которая сверху громко спрашивала, кто пришелъ,— раздалось: ‘Іатросъ (докторъ). ‘О docteur, entrez donc. Какъ это вы цлыхъ сто лтъ не могли найти сюда дороги?’

‘Я былъ не такъ здоровъ, синьора’, отвчалъ я, желая прикрыть этимъ извинепіемь недостатокъ учтивости.

‘А чмъ были нездоровы?’ спросила она.

‘Жестоко страдалъ отъ ревматизма’, отвчалъ я, ‘иначе я непремнно давно бы пришелъ постить васъ’.

‘Eh bien! А какъ паша?’

‘Богъ его знаетъ. Съ тхъ поръ какъ выздоровло дитя, я не видалъ его’.

‘Какъ такъ! не видали пашу? Diable! Хорошъ же вы докторъ для Царьграда! Вы не могли собраться навстить меня….. Впрочемъ, какъ хотите: а если бы поменьше ревматизма, да побольше учтивости, вы могли бы имть побольше больныхъ. Но если не хотите длать визиты пашамъ, такъ лучше бы вамъ оставить эту землю и возвратиться домой.’

‘Но какой же я имю предлогъ для посщенія такого высокопоставленнаго лица?’

‘Предлогъ? Allons donc. Да разв вы здсь въ Италіи? Тамъ каждое высокое лицо постоянно занято: если онъ не занимается въ своей канцеляріи, то читаетъ, или пишетъ, или же проводитъ время съ своею женою и дтьми. А всякому паш, mon Dieu, только и дла, чтобы какъ-нибудь скоротать время, онъ радъ видть у себя кого-бъ то ни было, и подъ какимъ бы ни было предлогомъ. Разв вы не замтили, что здсь нтъ ни какихъ формальностей для пріема пришедшаго побесдовать съ хозяиномъ, какія существуютъ у насъ въ Европ? Вы войдете, застанете пашу на его соф, сдлаете ему привтствіе, онъ васъ спроситъ: что новаго? и вы ему разскажете что-нибудь, выдумаете ему какую-нибудь басню, которая позабавила бы его. Когда никто не посщаетъ его, то онъ разговариваетъ съ своею прислугой. Надобно ходить къ нему каждый день, да занимать его болтовнею, тогда онъ будетъ приглашать васъ и въ гаремъ. Когда докторъ въ дом, у женщинъ всегда найдется какая-нибудь болзнь, для того только, чтобы постилъ ихъ докторъ, но только, prenez garde, будьте мудры и осторожны: вы меня понимаете? Паши ревнивы.’

‘Конечно, понимаю, но. синьора, я уже усталъ, выжидая практики. Скажите, пожалуйста, нельзя ли достать какое-нибудь казенное мсто?’

‘Ничего нтъ легче, стоитъ только пожелать. Еслибы я была на вашемъ мст, я ни за что не оставила бы Царьграда. Здсь имете все, здсь сосредоточено все богатство царства. Какую бы карьеру желали вы избрать?

‘О синьора!’ сказалъ я, ‘да какую бы то ни было, лишь бы была положительная, потому что, говорю вамъ, падаю духомъ наконецъ, тщетно ожидая такого счастія. Скажу вамъ откровенно: я такъ бденъ, что даже никогда не мъ досыта.’

‘Mon Dieu, да вдь это очень худо! А въ такомъ случа не теряйте времени, но сейчасъ же ступайте съ визитомъ къ паш, и навщайте его какъ можно чаще… Между тмъ и я побываю въ его гарем, вроятно увижу и его, и поговорю съ нимъ о васъ. Онъ легко можетъ доставить вамъ какое-нибудь мсто,— въ этомъ не сомнвайтесь.’

Этотъ разговоръ нсколько ободрилъ меня и я ршился послдовать доброму совту, чтобы какъ можно боле примниться къ оригинальнымъ обычаямъ этой земли. На другой день съ утра начинался рамазанъ (турецкій постъ), когда вс добрые мусульмане воздерживаются отъ пиши и питія съ восхода до заката солнца, а кочью предаются пиршеству и веселью. Я ршился на первый разъ постить пашу вечеромъ.

На утро вс баттареи и вс войска на Босфор привтствовали рамазанъ. Громъ пушекъ и ружей разносился съ одного берега на другой, отражаясь о холмы, покрытые виноградниками. Воздухъ наполнился срнымъ дымомъ и каждый истый мусульманинъ пересталъ сть и пить, и постился такимъ образомъ до захожденія солнца. Тяжелы эти дни для мусульманъ. Роскошный паша считаетъ часы, и отсыпается днемъ какъ можно больше, но каикчи (гребцы) и хамалы (носильщики тяжестей) — это истые мученики въ тотъ день за свою вру. Вообразите себ: каково должно быть имъ, когда, въ жаркіе дни іюля и августа, часто при удушливомъ втр они должны взбираться по раскаленнымъ, пыльнымъ и смраднымъ переулкамъ изъ Галатскаго прибрежья на гору — въ Перу, съ тяжелою ношею на плечахъ? Потъ льетъ съ ихъ дикаго чела, кровь сгущается, жилы напряжены, изсохшій, воспаленный языкъ жаждетъ капли холодной воды, которая журчитъ у каждаго водоема. Слабая природа часто падаетъ въ безсиліи отъ этого религіознаго умерщвленія плоти. Но чмъ больше онъ терпитъ въ теченіи дня, тмъ больше старается вознаградить себя, когда прогремятъ вечерніе выстрлы и начнется пированье. Передъ захожденіемъ солнца вы можете видть, какъ эти изнемогшіе подвижники садятся въ маленькіе кружки около пищи и питья, въ ожиданіи радостнаго сигнала. Ихъ трубки совершенно готовы и кости съ водою тутъ же среди ихъ. Они внимательно слдятъ за заходящимъ солнцемъ, пока не изчезнетъ послдній лучъ его. Тогда еще одна минута ожиданія, и — пушки разбудятъ эхо по Босфору. Удивительно, что прежде всего эти постники хватаются за закуренную трубку, потянутъ изъ нее два-три раза, и затмъ слдуетъ долгій, глубокій, безконечный глотокъ питья. Сосди христіане не могутъ не пожалть своихъ мусульманскихъ согражданъ видя, какъ втягиваютъ они холодную свжую воду въ сухое распаленное горло и желудокъ. Дологъ срокъ, но за то, по прошествіи его, весь человкъ измняется. Еще за минуту передъ тмъ онъ былъ сердитый, раздражительный, въ изнеможеніи, а теперь подкрпленныя его артеріи разносятъ освженную кровь по всему тлу, веселя его сердце и проясняя взоры. Онъ теперь просто дышетъ гостепріимствомъ. Когда вы проходите но улицамъ, то со всхъ сторонъ слышите: ‘буюрунъ’ и ‘хоть гелденъ’ милости просимъ и добро пожаловать). Постъ прошелъ и вс предаются веселью. Когда пройдете по главнымъ улицамъ. которыя полны народа, вы будете удивлены мирнымъ и чистымъ его весельемъ. Въ этомъ пированьи вы не встртите никакой пьяной толпы. Пьянство не составляетъ порока турокъ: пороки ихъ боле мирнаго свойства, но таковы, что европейцамъ не слдъ и упоминать о нихъ. Нельзя однако не признать за турками нкоторыхъ достоинствъ. Это народъ простой, обходительный, пожалуй даже чистоплотный, гостепріимный и добраго сердца. Нкоторые утверждаютъ, что они врны и честны, но яубдился въ противномъ. Все относительно, можетъ быть турки врне и честне, чмъ греки и нкоторые восточные христіане, которые дйствительно не искренни, какъ и вс порабощенные народы.

День или два спустя посл того, какъ начался рамазанъ, я пошелъ въ лтнее жилище Ибрагимъ-паши, который уже перемстилъ свой гаремъ въ Кандилію. Дло было вечернее. Я пробился сквозь толпу слугъ до одного угла въ саду, и тутъ нашелъ его превосходительство сидящимъ среди толпы турокъ разнаго чина, курящихъ, пьющихъ кофе и бесдующихъ. Воздухх былъ пріятно тепелъ, свтящіяся мухи вились около кустовъ, а жалобный пискъ маленькихъ совъ и тихое чириканье стрекозы наполняли воздухъ какою-то пріятной гармоніей.

Толпа турокъ скучилась довольно живописно. Большинство ихъ не было одто въ европейское платье. Я приблизился съ самымъ умильнымъ выраженіемъ лица и опустился на колна, на самый край циновки, близь сдалища паши. Онъ привтствовалъ меня любезно и снисходительно и спросилъ, что новаго. А я уже запасся нсколькими разсказами, изъ которыхъ нкоторые были совершенно пустошью, приспособленной къ турецкому вкусу. Пашу это забавляло, и онъ милостиво восклицалъ: ‘Аферинъ (хорошо придумано), Хекимъ-баши!’ Я при семъ удобномъ случа искусно вплелъ нчто въ разговоръ и умышленно, но, какъ бы путаясь въ турецкомъ язык, сказалъ кое-что двусмысленное, а одну вещь такъ, что деликатныя уши никакъ не могли бы ее вынести. Паша расхохотался, а за нимъ и вся компанія, я притворился, будто бы былъ совершенно сконфуженъ и такимъ образомъ позабавивъ пашу въ теченіи цлаго часа простился съ его превосходительствомъ, вполн увренный, что оставилъ самое хорошее впечатлніе.

Черезъ день или два посл того я получилъ приглашеніе отъ г-жи Франсуа придти къ ней и тотчасъ же отправился въ ея квартиру.

‘Eh bien, docteur!’, воскликнула она, ‘мн посчастливилось!’

‘Какъ?’ спросилъ я.

‘Паша общалъ мсто для васъ и вамъ надобно будетъ пойти завтра поутру въ сераскиріатъ, чтобы поговорить съ военнымъ министромъ.’

Мои опыты съ турецкими общаніями много уронили въ моихъ глазахъ удовольствія слышать такія всти. Но я отъ души поблагодарилъ француженку, назвалъ ее наилучшимъ моимъ другомъ и ршилъ на утро пойдти, куда приказано.

Утромъ я съ нетерпніемъ ожидалъ, когда настанетъ часъ идти въ сераскиріатъ. Его превосходительство во время рамазана не встаетъ рано, а потому я и выбралъ первый часъ пополудни, чтобы представиться ему. Но и тогда онъ еще не прибылъ въ сераскиріатъ, а потому я и принужденъ былъ долго шататься по двору этого обширнаго деревяннаго зданія. Наконецъ послышался топотъ конскихъ копытъ, караулъ выстроился, чтобы отдать честь, и толстый паша на красивомъ арабскомъ коп въхалъ въ ворота, съ двумя чаушами передъ собою и съ порядочнымъ числомъ слугъ позади. Онъ съ трудомъ сошелъ съ лошади возл лстницы.

Я пошелъ вслдъ за толпою и поджидалъ въ сняхъ, пока его превосходительство былъ занятъ пріемомъ и отпускомъ множества просителей. Я едва могъ улучить минуту пойти къ нему. Онъ сказалъ мн, чтобы въ первую середу посл полудня я явился въ медицинскую школу въ Галату-Серай.

‘Наконецъ-то я наврное получу мсто,’ думалъ я спускаясь съ возвышенности, на которой стоитъ сераскиріатъ, и размышляя о затрудненіяхъ и невзгодахъ, которыя сопряжены съ карьерою врача. Во всхъ цивилизованныхъ націяхъ нашъ штатъ весь переполненъ, а нецивилизованныя племена слишкомъ бдны и грубы, чтобъ могли помочь врачу, даже и тогда, еслибы можно было жить среди ихъ. Что же касается до частной практики, то справедливо говорится, ‘что врачъ начинаетъ наживать хлбъ уже тогда, когда у него нтъ зубовъ, чтобы жевать его.’ Но не будемъ унывать. Стоитъ только получить казенное мсто и бояться будущности нечего.

Въ три дня, протекшіе между моимъ хожденіемъ въ сераскиріатъ и въ Галата-Серай, я много изнывалъ отъ нетерпнія.

По нкоторымъ непредвиденнымъ обстоятельствамъ и та малая практика, которою я содержался, вскор почти совершенно прекратилась, и потому въ послднее время я долженъ былъ ограничиться только необходимйшею пищею. Наконецъ вынужденъ былъ навщать своихъ пріятелей, приноравливая эти посщенія такъ, чтобы они приходились около обда, съ расчетомъ, не пригласятъ-ли они и меня раздлить съ ними обдъ, но при всемъ томъ нердко обманывался въ надежд найти хорошій обдъ даже и тогда, когда моя гордость допускала придерживаться такого плана. Моя одежда страшно обносилась, а не было пи денегъ, ни кредита, чтобы перемнить ее. Хаскіой я пересталъ навщать, я не хотлъ унижать себя предъ Леонорой явленіями къ обду и содрогался при одной мысли, чтобы она не увидла меня въ моемъ до конца истасканномъ плать.

Наконецъ давно пришла ожидаемая середа, и я съ моимъ дипломомъ явился въ медицинскую школу. Тутъ нашелъ я Хайрединъ-пашу, заплывшаго жиромъ турка, который распорядился за своего отца Хекимъ-башу, Опистотона, профессора школы, и синьора Мани, главнаго аптекаря царства. Я показалъ имъ мой дипломъ и они. внимательно разсмотрвши его, сдлали мн нсколько вопросовъ относительно моей родины, національности и образованія, и къ моему удивленію и неудовольствію — объявили мн, что дипломъ мсй негодится. ‘Но, ваше превосходительство, возразилъ я, вдь это дипломъ неаполитанскаго университета’

‘Очень можетъ быть’, сказалъ Опистотокъ, ‘но мы признаемъ лишь университеты: внскій, берлинскій и парижскій’.

‘Простите тысячу разъ’, воскликнулъ я, ‘но я самъ встрчалъ здсь врачей и военной и гражданской служб, которые не имли никакихъ дипломовъ, а неаполитанскій дипломъ одинъ изъ тхъ, которые пользуются наибольшимъ уваженіемъ.’

‘Милостивый государь’, сказалъ синьоръ Мани: ‘Мы васъ не затмъ позвали сюда, чтобы обсуждать царскія постановленія. Мы обязаны исполнять ихъ. Вашъ дипломъ можетъ быть и хорошъ, но если онъ не принимается. то и длу конецъ. А какъ намъ нтъ причины мшать вамъ поступить на службу, то предлагаемъ вамъ подвергнуться докторскому экзамену. Согласны ли вы на это?’

— ‘Съ величайшею готовностію,’ отвчалъ я, ‘когда вамъ угодно назначить экзаменъ?

— Мы пришлемъ за вами черезъ нсколько дней, а между тмъ оставьте намъ вашъ адресъ.’

Я передалъ ему мою карточку, всталъ и простился.

Раздосадованный, усталый и озабоченный бросился я на постель, горько проклиная тотъ день, когда въ первый разъ ступилъ ногою въ Царьградъ. Какъ сдамъ я этотъ экзаменъ? Какихъ медицинскихъ теорій держатся мои чудные экзаменаторы? За что скажите на милость, не хотятъ они признать неаполитанскій дипломъ? Да еще для турецкаго войска, въ которое принимались и досел принимаются совершенные неучи, лишь бы только захотли! Такъ горько размышлялъ я самъ съ собою, пока изнуренный не заснулъ крпкимъ сномъ, въ которомъ забылъ мою скуку, и, напротивъ, видлъ себя какимъ-то важнымъ пашею, прозжающимъ по Перской улиц на красивомъ арабскомъ кон. Пробудился же я отъ необычайнаго явленія: кто-то стучался въ мою дверь. Я живо вскочилъ съ постели, но дверь уже отворилась.,

‘Бонъзуръ, докторъ!’ послышался голосъ, произносившій французскія слова съ какимъ-то греческимъ акцентомъ, и маленькій человкъ въ феск, съ стальными шпорами (а это показывало, что онъ состоялъ въ военной служб) вошелъ ко мн безъ всякихъ церемоній и слъ на единственный стулъ, который былъ у меня.

Мой гость былъ совершенію мн незнакомъ, но мн казалось, что я гд-то видлъ это лукавое, лисье лицо. Напрягши память, я вспомнилъ, что видлъ его въ Галат-Серрй. въ числ окружающихъ Езаци-Башу или главнаго аптекаря, и такимъ образомъ сообразилъ, что мн слдуетъ быть съ нимъ весьма учтивымъ.

‘Миль пардонъ (извините!)’ воскликнулъ я: ‘видите, что я не имю и другаго мста принять васъ, кром этой бдной комнаты, и даже не знаю, могу-ли предложить вамъ кофе, но попробую.’

‘Мерси, — не безпокойтесь о кофе для меня, я никогда не пью кофе, вмсто того я курю.’ Говоря такимъ образомъ, онъ досталъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ и началъ крутить папиросу.

‘Приготовились-ли вы къ докторскому экзамену? Въ Галат-Серай очень строги’, сказалъ г-нъ Костаки.

‘Готовъ,’ отвчалъ я. ‘Я длаю, что только могу, но полагаю, что я ужь прошелъ сквозь такой дйствительно строгій экзаменъ, прежде чмъ прибылъ въ Турцію. Но скажите мн, г-нъ Костаки. отъ чего мн назначенъ экзаменъ, тогда какъ столько людей принимаютъ безъ диплома и безъ экзамена?’

Выраженіе, которое появилось тогда на лиц моего гостя, было удивительно. Онъ сжалъ губы, разсмялся и мигнулъ мн таинственно, а потомъ сказалъ, что онъ знаетъ, но не можетъ сказать.

‘Я не могу никакъ понять эту тайну’, сказалъ я. ‘Не знаю, разв я кого чмъ нибудь разсердилъ?’

‘Докторъ! Такъ какъ я васъ уважаю, то скажу правду вамъ. Хейрединъ-паша очевидно иметъ кого нибудь такого, котораго онъ желаетъ поставить на мсто, назначенное для васъ, потому онъ и хочетъ, чтобы вы были устранены, а для этого достаточно одного мгновенія для экзаменующихъ.’

‘Перъ Діо санто (скажите ради Бога)’, воскликнулъ я. Слдовательно мн нтъ надобности и итти туда для того только, чтобъ позволить себя унизить.’

‘Дюсманъ, дюсманъ, мо7ъ шеръ докторъ (тише, тише, дорогой мой докторъ!) Я устрою все это для васъ, если только вы хотите?’

‘Вы хотите устроить, но какъ?’

Въ отвтъ на это маленькій человкъ тихонько и осмотрительно вынулъ изъ кармана какія-то бумаги. Первое, что онъ мн показалъ, былъ какой-то фирманъ, написанный по турецки и съ тугромъ, т. е. султанскою подписью.

‘Вотъ это,’ сказалъ онъ, ‘приказъ, которымъ вы опредляетесь на службу. Стало быть все устроено какъ слдуетъ, остается лишь добавить еще одну нкую черту, что я и готовъ сейчасъ сдлать. А вотъ это росписка на полученіе за шесть мсяцевъ впередъ жалованья, по подписаніи которой вы получите фирманъ въ полное ваше владніе.’.

‘Я васъ не понимаю’, сказалъ я совершенно смущенный.

‘Тмъ хуже для васъ,’ сказалъ мой пріятель, складывая бумаги.

‘Но позвольте!’ воскликнулъ я, ‘извините меня, я сбитъ съ толку’.

‘Такъ-ли я понимаю: вы принесли мн актъ, которымъ я зачисляюсь на службу, длаюсь чиновникомъ?’

‘Точно такъ, вы длаетесь служащимъ, если только пожелаете этого, т. е. если подпишете росписку въ уплат вамъ жалованья за шесть мсяцевъ впередъ!’

‘Но гд же эти деньги?’ спросилъ я.

На это маленькій человкъ фыркнулъ такимъ смхомъ, что и я сталъ смяться вмст съ нимъ, самъ не зная впрочемъ надъ чмъ.

‘Вотъ это мило!’ сказалъ онъ: ‘вы изволите строить одн шутки.’

Едва подъ конецъ догадался я, что значитъ вся эта штука. Я много слышалъ о турецкой догадливости, но до сихъ поръ еще не имлъ случая ее видть, а теперь и познакомился съ ней. Надобно было заплатить за мое мсто, и притомъ прилично, подороже. Я сказалъ моему гостю, что я не имю времени размышлять, что я самъ очень бденъ, и потому чмъ же мн жить, если не, буду получать жалованья въ теченіи шести мсяцевъ?

‘Ничего нтъ легче’ былъ отвтъ: ‘я и это устрою для васъ. Вотъ’, сказалъ онъ, доставая пачку банковыхъ билетовъ (кайме): ‘возьмите, что вамъ слдуетъ въ уплату за одинъ, два или три мсяца. Я вамъ дамъ эту сумму взаймы, и это останется между нами. Кром того, вы будете получать непрерывно вашъ паекъ, а сколько офицеровъ, которые этимъ проживаютъ по цлымъ мсяцамъ, и еще тмъ, что сами достанутъ на сторон, долго не получая жалованья, или получая его съ разными непредвиднными вычетами’.

‘Вы очень добры, мосье Костаки,’ сказалъ я, ‘и я бы желалъ, еслибы могъ поступить точно такъ, какъ вы предлагаете, но боюсь, чтобы, задолжавъ, не попасть въ бду, притомъ не вижу, когда я могу выплатить мой долгъ, если въ теченіи шести мсяцевъ не буду получать жалованья, а за это время еще наростутъ и проценты. Смю спросить, какіе проценты долженъ я платить вамъ?’

‘Такъ какъ вы не можете дать мн никакого обезпеченія на случай, еслибы вы умерли (чего не дай Боже!), то поэтому мн и надобно начначить нсколько процентовъ, иначе бы я далъ вамъ и даромъ, но я не какой нибудь жадный армянскій сарафъ (банкиръ): я человкъ умренный, и потому не возьму съ васъ боле, какъ по десяти на сто въ мсяцъ — и это вовсе немного.’

‘Во позвольте узнать, какъ я могу пріобрсть сколько нибудь денегъ въ теченіи этихъ первыхъ мсяцевъ’, отвчалъ я, ‘чтобы имть возможность принять ваше условіе? Полагаю, что въ первый разъ меня пошлютъ внутрь страны, а я слышалъ, что люди такъ бдны, а потому и вознагражденія врачу незначительны.’

‘Богъ съ вами, докторъ, вы не имете нисколько смлости, и не знаете нашей земли. Стоитъ только надть вашъ мундиръ и денегъ достать нетрудно. Послушайте только меня: и я научу васъ, какъ добываютъ золото. Васъ назначатъ въ одинъ изъ пхотныхъ полковъ, который теперь занимается наборомъ рекрутъ въ Солун, слдовательно вы будете состоять при пріем рекрутъ. Я устрою для васъ это. Порученіе хорошее! Надюсь, что вы будете по временамъ присылать мн оттуда хоть по яблочку сверхъ уплаты долга и процентовъ на него.’

‘Разв такъ хорошо платятъ врачу принимающему рекрутъ?’, спросилъ я.

На это маленькій человчекъ сталъ опять громко смяться и воскликнулъ: ‘пардонъ, докторъ, вы какъ вижу невиннйшій человкъ! Дйствительно, надобно вамъ растолковать цло. Вотъ видите: никому не хочется попасть въ войско, когда же кого либо схватятъ, онъ обычно начинаетъ жаловаться, что онъ хромъ, слпъ или почему либо иному неспособенъ къ служб. Докторъ ршаетъ, справедливо-ли это или нтъ. Нечему удивляться, если обыкновенно случается такъ, что сыновья богатыхъ родителей чаще другихъ оказываются съ разными недостатками и докторъ даетъ имъ свидтельство. Но вдь это все одна только шутка, г-нъ докторъ,— не правда-ли?’ И маленькій человчекъ сталъ весело смяться.

‘Не хочу васъ боле безпокоить.’ сказалъ я, ‘соглашаюсь на ваше предложеніе.’

Костаки тотчасъ же вынулъ изъ своего кармана турецкую чернильницу, взялъ перо и, развернувши фирманъ, вписалъ въ него какія-то турецкія слова и передалъ мн. Потомъ предложилъ подписать росписку въ томъ, что я получилъ свое шестимсячное жалованье, а наконецъ передалъ мн 2400 піастровъ и ушелъ, предварительно посовтовавъ, чтобы я немедленно приготовилъ себ форменное платье и въ слдующій четвергъ явился въ немъ въ Галату-Серай.

И такъ, я сдлался лкаремъ военной службы его величества султана. Хотя я и не умлъ прочитать, что такое написано обо мн въ фирман, но не сомнвался, что все сдлано какъ слдуетъ, а потому бережно спряталъ его въ сундукъ, опустилъ кайме (ассигнаціи) въ самый безопаснйшій изъ моихъ кармановъ и немедленно отправился искать портнаго, горя нетерпніемъ поскоре облечься въ форменное платье.

ГЛАВА V.

Я оставилъ Царьградъ и въ Румеліи научился, что по турецки значитъ путешествовать. Скопилъ себ малую толику денегъ и познакомился съ провинціальною жизнью въ Турціи.

О, какъ я радовался, что оставляю Царьградъ, въ которомъ такъ страдалъ нравственно и физически! Но, прежде чмъ отправиться моремъ въ Солунь, я имлъ утшеніе навстить моихъ пріятелей въ красивой, изящной форм царскаго чиновника. Добрый старикъ тахлимція громко выразилъ свою радость и предсказывалъ мн блестящую карьеру, самъ же я съ увренностію чувствовалъ, что Леонора теперь смотритъ на меня съ нкоторою почтительностію и любопытствомъ. Я уже не былъ боле всесвтный шатунъ, который ищетъ куска хлба, я теперь настоящій офицеръ въ царскомъ войск и потому сознавалъ себя достойнымъ ея вниманія. Но мои обстоятельства еще не были такъ обезпечены, чтобы могли меня оградить, еслибы я предложилъ руку и сердце этому прекрасному молодому созданію. Я былъ въ долгу и брался за такую службу, невзгоды которой только что испыталъ и о непостоянствахъ которой имлъ уже довольно доказательствъ. При всемъ томъ я смотрлъ на Леонору какъ на мою будущую жену, хотя и не съ такою увренностію, какъ если бы уже владлъ ею. Я принужденъ былъ удовольствоваться надеждою и составленіемъ плановъ для будущаго. Она была еще молода и притомъ почти не видала молодыхъ людей, которые бы могли быть ей женихами, а потому было больше чмъ вроятно, что я имю достаточно времени исполнить мой планъ, который, попросту говоря, состоялъ въ томъ, чтобы прослужить съ отличіемъ нсколько мсяцевъ въ провинціи, не теряя ни одного случая сближаться съ вліятельными людьми для того, чтобы получить постоянное мсто въ Царьград, гд со временемъ, безъ сомннія, достигъ бы лучшаго положенія и могъ бы назвать Леонору своею.

Въ разговор съ тахлимціей я высказалъ ему свои служебные планы, а о женитьб едва лишь намекнулъ, я не замтилъ, чтобы все это не согласовалось съ его мыслями, напротивъ, говоря совершенно по пріятельски онъ сказалъ, что ему не было бы ничего пріятне, какъ то, чтобы я переселился въ Царьградъ, что для молодаго человка, самое важное на свт — имть добрую супругу, и что онъ самъ всмъ обязанъ своей Линд, которая была удивительная женщина.

‘Правда, прибавилъ онъ, европейцы имютъ предразсудокъ въ отношеніи левантинскихъ женщинъ, но я зналъ нсколько прекраснйшихъ женщинъ изъ левантинокъ. Говорю это не для того, чтобы вы непремнно должны были избрать себ жену въ этой стран, вы могли бы удобно постить на краткое время Италію, или Неаполь, или Кастелламару, и тамъ найти себ какую нибудь хорошую двушку’.

‘Нтъ’, сказалъ я, ‘мн нтъ никакой нужды идти туда. Моя будущая жена въ Царьград’.

‘Хорошо, хорошо’ отвчалъ онъ ‘только послужите, да скопите немного денегъ, а тамъ нетрудно будетъ найти себ жену, гд бы то ни было’. Это было послднее, о чемъ мы разговаривали, стоя на мосту въ Галат. Каикъ ожидалъ меня, багажъ мой уже былъ на пароход ‘Таиръ’, который уже развелъ пары.

‘Адіо, каре міо! адіо, адіо!’ сказалъ старикъ. Мы обнялись и разцловались. Такъ я разстался съ тахлимціей, отцемъ моей дорогой Леоноры.

По прибытіи въ Солунь тотчасъ же пришлось приняться за дло, такъ какъ я былъ лкаремъ полка, который занимался тогда наборомъ рекрутъ. Кром меня къ полку были прикомандированы три хирурга: одинъ еврей и два турка или османліи, кжъ они сами себя называютъ. Эти хирурги состоятъ въ гораздо низшемъ ранг и получаютъ гораздо меньше жалованья, чмъ доктора, и обыкновенно очень необразованы. На самомъ дл это ничто иное какъ цирюльники, и ихъ дло пускать кровь, дергать зубы, перевязывать раны и вообще исполнять разныя выгодныя обязанности того, что французы называютъ ‘малой хирургіею’. Ихъ жалованье среднимъ числомъ составляетъ 500 піастровъ въ мсяцъ.

Только что я было помстился въ одной небольшой комнат въ баракахъ, какъ пришло мн приказаніе отправиться въ Битоль для осмотра тамъ рекрутовъ.

Одинъ церахъ или хирургъ, одинъ мулазимъ или поручикъ и наши слуги солдаты, всего восемь человкъ, были наши сопутники. Какой-то извощикъ, который здилъ между Солунемъ и Битолемъ, былъ взятъ въ проводники. Какъ офицеру высшаго ранга, мн дали одного коня для меня и багажа, остальнымъ же приходилось идти пшкомъ, если не добудутъ коней сами.

Настоящая цыганская жизнь отличная земля, странные обычаи, гордость туземцевъ, все это было для меня ново и все имло для меня очарованіе. Усталость отъ зды по восьми или девяти часовъ на день скоро прошла, и я получилъ страшный аппетитъ, а мы не терпли скудости въ удовлетвореніи нашихъ потребностей. Когда пріжали въ какое либо село, держали себя словно паши и потому намъ услуживали очень хорошо. Мы совершенно свободно охотились за цыплятами, наилучшій рисъ и самое чистое масло розыскивалось и съдалось, а ягурты (кислаго молока) и воды пили сколько душ угодно. Сначала мои европейскія понятія о нравственности перечили такому порядку, а потому, когда бдные поселяне со слезами и съ клятвою увряли, что не имютъ риса и что послднее око масла послали сборщику десятины, я готовъ былъ удовольствоваться и однимъ бургуломъ или варенымъ житомъ (родъ кутьи) съ небольшимъ кускомъ чернаго хлба. Но я самъ состоялъ подъ руководствомъ, а руководителемъ моимъ былъ Османъ-ефенди, поручикъ, который провожалъ меня, и онъ училъ меня, что надобно длать въ такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, каковы вышесказанныя.

Уже второй день нашего путешествія былъ на исход и вдали виднлось Еланкеи, гд намъ надлежало ночевать. Османъ-ефенди подъхалъ ко мн и сказалъ:

‘Хекимъ-баши, смотри, вонъ гд мы остановились для отдыха. Если позволишь, пошли Абдулу приготовить намъ конакъ (квартиру). Абдула гелъ (поди туда)! Какое это село: исламское или гяурское?’

‘Гяуръ-дуръ, ефенди’.

‘Пекіи (хорошо). Ступай, сынокъ, поскорй да скажи имъ собачьимъ дтямъ, пусть приготовятся — живо!’

‘Иду, ефенди’ и Абдула пустилъ вскачь кобылу, на которой халъ. Но едва онъ пріхалъ въ село, какъ уже тамъ все взбударажилось, женщины изчезли, одни мужчины бгали туда и сюда, село имло такой видъ, какъ будто на него напали разбойники {‘Красный фесъ и хорошо извстное платье турецкаго иррегулярнаго солдата — знаки, наводящіе всюду страхъ и ужасъ. Женщины скрываются по самымъ отдаленнымъ угламъ и трущобамъ, лишь бы только спасти свою честь, а мужчины остаются въ своихъ жилищахъ тщетно протестуя противъ разграбленія своего имущества’. Лейярдъ, въ своемъ сочиненіи ‘Ниневія’.

‘Кром того, что взрослые турки упражняются въ большихъ грабежахъ и разбояхъ, случаются еще насилія и отъ турчатъ. Вотъ какой либо изъ нихъ вооруженный съ ногъ до головы является къ жилищу иного райа. Онъ громко зоветъ хозяина, а можетъ быть еще и сельскаго старшину, и приказываетъ ему подержать своего коня. За тмъ входитъ внутрь, садится и приказываетъ хозяйк податъ ему трубку. Двушки разбгаются, чтобы скрыться гд нибудь пн дома или у сосдей. Когда выкуритъ трубку, требуетъ, чтобъ ему принесли цыплятъ! Отвчають, что ихъ нтъ. Нсколько оплеухъ,— и цыплята найдутся, еще нсколько,— и являются вино и хлбъ. Какой же источникъ этому вопіющему самоунравству? А то, что турокъ вооруженъ, и что онъ — единственный человкъ въ сел, который вооруженъ’. Синьоръ Нассау.}.

Но вотъ и мы прибыли въ село, насъ ожидали нсколько христіанъ въ черныхъ тюрбанахъ, одтыхъ въ весьма изорванное платье. Они смотрли такъ униженно и робко, какъ только могутъ смотрть когда либо смертные. Они подошли къ намъ, когда мы подъхали къ нимъ близко, поцловали нашу обувь и пошли впередъ насъ къ самому большому дому, врне сказать къ самой большой лачуг въ сел.

Когда я сошелъ съ коня, то увидалъ Абдулу, распоряжавшагося очищеніемъ избы, онъ вертлъ въ рук курбачъ и, надо полагать, уже распорядился имъ довольно щедро, потому что парень, который мелъ комнату, хныкалъ, а у одного взрослаго человка уже виднлась на лиц порядочная кровяная шишка. Когда очистили избу, полили водой и послали въ одинъ изъ ея угловъ лучшую постель, какую только могли найти, я и мулазимъ сняли туфли, закурили трубки и расположились довольно удобно. Недолго мы сидли такимъ образомъ, какъ услышали на улиц большой крикъ, а когда я сказалъ, что надобно встать и посмотрть, что это такое, мулазимъ равнодушно возразилъ: ‘Биръ шей іонъ (ничего, пустяки)!’

Только что онъ произнесъ это, какъ одинъ сдой старикъ вскочилъ въ избу, онъ былъ съ обнаженною головою, потому что тюрбанъ упалъ съ него, со лба его струилась кровь, а одежда его была вся въ пыли и изорвана. Онъ бросился къ моимъ ногамъ восклицая: ‘Аманъ, аманъ, ефенди! Я твоя жертва, отвчаю моей головой. Я рабъ твой, но не могу сдлать, чтобы было, чего у насъ нтъ — а у насъ нтъ цыплятъ. Зійя-паша прослдовалъ здсь на прошлой недл и всхъ полъ. Валлахъ билахъ (ей Богу)! я говорю истинную правду!’

Абдула стоялъ тутъ же позади его съ своимъ страшнымъ курбачемъ и смотрлъ на мулазима, ожидая приказанія скоре отъ него, чмъ отъ меня. А мн это было на руку, ибо, скажите ради всего святаго, что бы я могъ сдлать? я не хотлъ и не могъ измнить туземный обычай,— цареградскій заптіе далъ мн хорошій урокъ, а потому я молчалъ и уклонялся, посматривая на Османа.

А Османъ вскочилъ на ноги и закричалъ: ‘убирайся прочь, собачій сынъ, гяуръ, ползай тамъ, собачій сынъ, неврный!’ И онъ оттолкнулъ ногой старца въ другой уголъ избы, а Абдула тотчасъ же поймалъ его за сдую бороду и вытащилъ вонъ. Не много спустя, послышался свистъ курбача и вопль бднаго сттрца, а я радовался тому, что это длается не въ моихъ глазахъ, но скоро все опять умолкло.

Но Абдула оказался весьма полезнымъ чародемъ, потому что онъ умлъ извлекать на свтъ Божій сокровенныя блага. Появился рисъ, появились и хорошо откормленныя цыплята, которые выдали себя своимъ пискомъ на мст, гд было изъ спрятали. Мы поужинали отлично, а прислуживали намъ тже недобрые христіане, которые заслуживали быть немного наказанными за свое негостепріимство. За то же, что мы поуменьшили ихъ запасы, мы дали имъ тескере или росписку, въ которой было означено, что мы издержали столько-то на пищу себ и на лошадей. Израсходовали мы всего заразъ піастровъ на пятдесятъ, а написали тескере на сто піастровъ и приказали чорбоджіи или старост, чтобы онъ выплатилъ намъ излишекъ, что онъ тотчасъ и исполнилъ, лишь бы только избавиться отъ курбача. Абдула вполн заслужилъ эти 50 піастровъ, но мулазимъ взялъ изъ нихъ себ 25. Тескере была отправлена въ окружную кассу, но рдко который христіанинъ ршится самъ отправиться въ Солунь для полученія по этой росписк, чаще же всего продаетъ ее какому нибудь армянину, можетъ быть піастровъ за восемь не боле {Смотри донесеніе о состояніи христіанъ въ Турціи консула Ей Величества Королевы Англійской 1860 г. стр. 60.}.

На другой день на зар мы стали собираться, чтобы отправиться въ дальнйшій путь. Пока слуга копался, навьючивая на коня багажъ, я закурилъ сигару и пошелъ по селу. Куда бы я ни показался, поселяне уклонялись отъ меня, калитки всюду затворялись и я не видалъ нигд ни одной женщины. Вдругъ достигло до моего слуха какое то затаенное и жалобное причитанье, словно какой нибудь заключенной женщины. Я прислушался и замтилъ, что хлипанье это исходило изъ избы, которая была противъ меня. Я подумалъ, не боленъ ли кто, и желая предложить мою лкарскую помощь, отворилъ ворота и вошелъ внутрь.

Дв женщины валялись на полу корчась и причитая, а одна молодая двочка лежала на постели очевидно въ смертныхъ мукахъ. Я незамтно приблизился и спросилъ: ‘Не варъ (что случилось)?’

Женщина вскочила, молодая двочка изнеможенно всхлипнула и, дрожа, скрылась подъ одяло.

‘Душа моя’, сказалъ я. обратившись къ одной изъ женщинъ, ‘я докторъ, скажи мн, что это такое?’

Женщина ободрилась, поглядла на меня и сказала: ‘Ты османлія?’

‘Нтъ’ отвчалъ я, ‘я христіанинъ’.

‘Вай, вай!’ завопила она ‘увы, увы мн’! Сожгли меня въ пепелъ, вынули мое сердце, османлія обезчестилъ мою дочь!’

Обезчещення двочка зарыдала. Я отвернулся и вышелъ.

Мы сли на лошадей и продолжали путь.

‘Османъ-ефенди’, сказалъ я, ‘ей Богу, мы худо обошлись съ этими бдными людьми, не правда-ли?’

‘Хайди бошъ лакырди (какія ты глупости говоришь)! Вдь это гяуры, они на то и родились, чтобы сть всякую погань, такова ихъ судьба’.

‘Да разв мы могли добыть всего, что было намъ нужно, не бивши ихъ такъ?’

‘Какъ ихъ-то не бить! Что только ты говоришь? Да они бы намъ ничего не дали, голодомъ бы насъ поморили,— свиньи поганыя’.

‘Неужели бы они не дали намъ припасовъ и тогда, если бы имъ предложили деньги? Какъ франки путешествуютъ? Ихъ кажется не морятъ съ голоду’.

‘Деньги!’ сказалъ Османъ,— но что это ты за вздоръ городишь! Намъ нашъ падишахъ рдко когда платитъ, какъ же мы будемъ платить поселянамъ? А разв не видишь, что мы даемъ имъ тескере? Пусть идутъ и получаютъ по немъ!

‘А какъ думаешь, въ Солун заплатятъ имъ или нтъ?’

‘Аллахъ-билиръ (Богъ знаетъ)’, сказалъ Османъ, пожавъ плечами.

Мы отправили свой багажъ и пшихъ за полчаса впередъ, теперь мы ихъ настигли, и къ моему удивленію я увидалъ, что вс наши пшіе преобразились въ конныхъ.

Каждый взялъ у своего домохозяина коня или осла, да еще хозяинъ принужденъ былъ сопровождать свою животинку пшкомъ, бжа за османліями, которые хали. Османъ смялся отъ всего сердца, а великанъ Абдула своимъ толстымъ курбачемъ подгонялх конницу доброю рысью.

Такъ путешествовали мы, пока на четвертый день пришли въ Битоль, гд собралось довольно рекрутъ въ ожиданіи докторскаго осмотра. Мы встртили нсколько изъ нихъ на пути: они были связаны веревками и смотрли очень худо для людей, готовящихся вступить въ военную службу.

Лишь только я расположился въ Битоли, тотчасъ начались мои занятія. Хитрости, которыя употребляли рекруты, чтобы избавиться отъ службы, ввели мое докторское знаніе въ искушеніе. Одинъ притворялся, будто онъ слпъ, другой, будто глухъ, иной, что у него грыжа, а нкоторые негодяи боле или мене себя изуродовали.

Османъ-ефенди, хотя и вовсе ничего не смыслилъ въ лкарскомъ дл, однакоже охотно предложилъ мн свою помощь. Его пріятельская помощь, какъ увидимъ, не была чужда личнаго интереса. Дло просто: рекрутскій докторъ можетъ пособрать денегъ, какъ мн говорили еще въ Царьград, а Османъ имлъ удивительное чутье къ деньгамъ. Видя, что я былъ еще новичекъ въ турецкой служб, онъ вздумалъ обирать и меня какъ рекрутъ, и имлъ на то свои причины.

Въ первое утро я пересмотрлъ одно отдленіе рекрутъ и принялъ на службу только пятерыхъ, остальнымъ далъ свидтельство, что они имютъ сведенные мускулы, чирьи и множество различныхъ поврежденій. Надобно сказать по правд, что двое изъ пятерыхъ тоже имли нкоторые недостатки, но за то они были бдны какъ Іовъ. Изъ семи забракованныхъ трое точно имли: одинъ сведеные мускулы, другой слишкомъ узкую грудь, а третій былъ глуповатъ, остальные были совершенно здоровые, за то имъ недешево обошлось свидтельство о неспособности къ служб. Османъ взялъ большую часть, но за то онъ же и старался обо всемъ, велъ переговоры и торговался. Онъ былъ человкъ смтливый, и всегда по какому то чутью узнавалъ, съ кмъ надобно поторговаться подоле, равно какъ и то, когда пришлось бы только напрасно терять время и расточать свое искусство. Хорошо помню одного сдаго старика, который привелъ своего, сына, единственную опору его старости, такъ какъ другой сынъ былъ слабъ и глуповатъ. Старикъ провелъ цлый день, стараясь смягчить непреклоннаго Османа, но напрасно: онъ ободралъ у бднаго старика все, что тотъ скопилъ, и онъ со слезами ушолъ продавать свою послднюю пару воловъ, но все же спасъ своего сына отъ военной службы. Другой рекрутъ покусился насъ обмануть и, дйствительно, едва было это не удалось ему. Онъ притворился слпымъ. Глаза у него были открыты, но зрачокъ нсколько помутился и не сжимался. Онъ достигъ этого посредствомъ извстной травы, которой можно привести глазъ въ такое состояніе, что онъ нкоторое время не ощущаетъ вліянія свта. Но полъ въ комнат, въ которой мы находились, имлъ два отдленія разной высоты: нижній отдлъ былъ тамъ, гд помщались наши слуги и челядь, а другой тутъ же повыше, гд обыкновенно живутъ хозяева. Я приказалъ привести слпца сюда повыше. Если бы онъ при этомъ переход ударился или споткнулся о ступеньку, то это бы еще не составляло ничего, потому что это можетъ случиться и со всякимъ зрячимъ, но когда онъ отлично поднялъ ноги и перешелъ на верхній полъ безъ всякаго затрудненія, тогда я уврился, что онъ обманываетъ насъ, и мы заставили его порядкомъ поплатиться за обманъ.

Я восхищенъ былъ жизнью въ Битоли, исполняя въ немъ выгодную должность рекрутскаго лкаря, я заработалъ деньжонокъ и заплатилъ проценты и часть суммы Костаки, секретарю главнаго аптекаря.— Чего бы я только не далъ, чтобы освободиться отъ товарищества съ Османъ-ефенди, который присвоилъ себ по крайней мр ¹/₃ тхъ денегъ, которыя по всмъ правамъ слдовали мн одному, да еще обращался со мною чисто съ мусульманскимъ нахальствомъ.

Самое худшее при такомъ безпорядочномъ образ дйствій то, что онъ отдаетъ васъ во власть вашему компаньону. Когда однажды я не хотлъ согласиться на одно весьма неправильное домогательство Османа, онъ меня обозвалъ гяуромъ, обругалъ меня матернымъ словомъ и грозилъ пожаловаться на меня паш и донести, что я бралъ взятки. Что мн было длать? Я былъ совершенію безсиленъ и потому струсилъ, самымъ унизительнымъ ласкательствомъ укротилъ его гнвъ, но всегда потомъ боялся этого человка.

Ощущеніе, которое я испытывалъ при собраніи или иначе при добываніи денегъ, было мн такъ мило и ново, что я не очень много смотрлъ на способъ, которымъ наполнялъ карманъ. По временамъ мн приходило на мысль, что мн пріятне было бы, если бы существовалъ какой нибудь дозволенный способъ обирать людей, но всегда успокаивалъ свою совсть тмъ, что, очевидно, обиранье составляетъ въ этой стран обычай, что если я не вытяну у поселянъ какую нибудь пару, то все равно сдлаютъ это другіе, а наконецъ, увренность, что я по всей вроятности лучше употреблю эти деньги, нежели эти бдные люди, такъ какъ мн сказывали, что большія суммы денегъ безпрестанно совсмъ пропадаютъ у нихъ, потому что хозяева, которые закопали ихъ въ землю, умираютъ, никому не сказывая своей тайны.

Пока я былъ такъ занятъ прибылью, случилось происшествіе, которое помогло мн еще лучше узнать жизнь въ Турціи. До сихъ поръ я видлъ только, какъ народъ съ величайшимъ униженіемъ поддается грабительству, теперь пришлось увидать, что это бываетъ не всегда безъ исключенія.

Однажды посл полудня, прогуливаясь по городу, я пришолъ на площадку передъ копаномъ паши и увидалъ тамъ большую толпу народа Навостривъ глаза и слухъ, я пробрался впередъ, чтобы увидать, что тамъ длается. Въ это время спшивалось здсь значительное число всадниковъ, у которыхъ кони отъ сильной усталости едва держались на ногахъ. Одинъ уже повалился на землю и хозяинъ старался снять съ него сдло и узду. Подхожу ближе и вижу, что бдное животное ранено въ животъ. Да и всадники смотрли людьми съ трудомъ спасшимися изъ какой-то горячей свалки Они были вс въ пыли и поту, въ изорванной одежд, двое или трое забрызганы кровью, а одинъ прислонился къ стн съ блднымъ лицемъ и перевязанною головою, и повидимому былъ сильно раненъ. Я сталъ разспрашивать у собравшихся здсь зрителей. Вс разсказы ихъ, сколь были ни разнообразны, сходились въ томъ, что была какая-то битва въ Башкіой, въ одномъ большомъ сел, въ 8-ми часахъ разстоянія отъ города. Разспрашивая, я наткнулся на моего слугу, который искалъ меня: меня звали въ госпиталь подать помощь какимъ-то раненымъ. Я тотчасъ поспшилъ туда и провелъ нкоторое время въ перевязываніи ранъ четыремъ или пяти башибузукамъ, которые были подъ Башкіой. Спросилъ и у нихъ, что за причина такой тревоги, но они мн разсказывали то такъ, то иначе. Врно было одно, что мудиръ столкнулся съ своими подчиненными и что былъ разбитъ на голову, а потому теперь самъ паша битольскій взялъ все дло въ свои руки и посылаетъ въ возмутившееся село регулярное войско.

Покончивъ въ госпитал свои обязанности, я опять пошелъ по городу и наконецъ прислъ на табуретъ въ одномъ магазин, хозяинъ котораго, жидъ, торговалъ житомъ. Я пустился съ нимъ въ разговоръ и изъ его словъ узналъ, какъ и отъ чего началось возстаніе въ Башкіой.

Еврей внимательно посмотрлъ по улицамъ, нтъ-ли гд вблизи турка, и потомъ разсказалъ, что Башкіой большое село, въ которомъ около ста семействъ, четвертая часть была Болгары, а остальные мусульмане. ‘За мсяцъ или два передъ тмъ мудиръ Хаджи-бей взялъ, сверхъ всхъ даней и податей, еще на 50.000 піастровъ жита да 25.000 деньгами. Поселяне послали своихъ людей къ паш въ Битоль пожаловаться на такое насиліе. Паша тотчасъ же потребовалъ къ себ Хаджи-бея и задержалъ его въ город на нсколько недль. Мудиръ хитро воспользовался этимъ временемъ, чтобъ утолить гнвъ паши и войти въ пріятельскія отношенія со всми, которые имли какое-либо вліяніе въ город. Дло его устроилось такъ хорошо, что ему, (разумется, посл того, какъ большая часть выцженнаго у народа была разбросана на подарки), было дозволено возвратиться въ село съ двумя стами баши-бузуковъ для обереженія его особы. Народъ былъ такъ раздраженъ этимъ, что возсталъ поголовно и ни за что не хотлъ пустить въ село своего тирана. Хаджи-бей, опираясь на дорого оплаченное покровительство великихъ людей въ Битоли, тотчасъ же ударилъ на бунтовщиковъ, но встртилъ отпоръ, на который никакъ ни расчитывалъ: бились почти цлый часъ и Хаджи-бей былъ отбитъ, при чемъ потерялъ 12 делибашей. {Делибашъ собственно значить ‘сорви голова’, такъ называются у урокъ самые храбрые люди въ иррегулярномъ войск.}. Онъ вернулся въ Битоль за подкрпленіемъ, и снова ударилъ, на село, но былъ отбитъ вторично еще съ большимъ урономъ’.

‘Но что же будетъ дале?’ спросилъ я.

‘Поселянамъ пришелъ страшный судъ, сказалъ жидъ. Лучше бы они сдлали, если бы сняли послднюю пару съ головы и шеи своихъ дочерей, нежели противиться войску Хаджи-бея. Онъ теперь привезетъ пушки и разнесетъ по бревну вс ихъ жилища: нтъ имъ боле никакого спасенія.

Еще не усплъ онъ окончить послднихъ словъ, какъ послышался конскій топотъ и людской говоръ и показалась на улиц толпа народа. Солдаты конвоировали до 30 христіанъ, которые направлялись къ конаку паши. Я оставилъ жидка и пошелъ за толпой. Мн казалось, что это хорошіе люди христіанской общины въ Башкіой и что они пришли переговорить съ пашею. Я видлъ, какъ они вошли во дворъ конака и какъ входили вверхъ по большой лстниц. Черезъ полчаса члены христіанской общины вышли изъ конака. но съ мрачными лицами, руки у нихъ были связаны, и ихъ отправили въ тюрьму.

‘Вдь эти люди очевидно пришли переговорить съ пашею’ сказалъ я христіанину, стоявшему близь меня.

‘Да,— такъ вотъ имъ за то, что были такъ глупы’, отвчалъ онъ, ‘лучше бы имъ было бжать въ горы и сдлаться гайдуками!’

На другой день отправили противъ несчастнаго села низамъ (регулярное войско) съ двумя орудіями и 300 баши-бузуками. На третій и четвертый день стало извстно, что все успокоилось, и войска возвратились. Я видлъ многихъ солдатъ навьюченныхъ добычею, еще тяжеле было смотрть на толпу плнныхъ — мужчинъ, женщинъ и дтей: все это усталое и изнеможенное, тутъ были турки и христіане Отвели ихъ въ одно большое зданіе, въ род сарая, и тамъ заперли. Черезъ нсколько дней я слышалъ, что нкоторыхъ мужчинъ и женщинъ выпустили, другихъ опять задержали, но вс говорили, что паша ршился показать примръ на рай, за то что она взялась за оружіе. ‘Эта необычайная и страшная новость’, говорилъ паша, ‘что райя начинаетъ привыкать къ оружію, а потому я и не хочу пропустить этотъ случай, чтобы всмъ христіанамъ царства дать добрый урокъ.— Я слышалъ отъ нкоторыхъ, что христіане не противились и съ самаго начала хотли подчиниться мудиру. Но это едва ли было.

Спустя нсколько дней, я получилъ приказъ возвратиться въ Солунь, а прежде чмъ мы собрались въ путь, я услыхалъ, что возставшая райя была послана куда-то,— въ ссылку, надо полагать.

ГЛАВА VI.

Мы нагоняемъ арестантовъ христіанъ и я знакомлюсь съ о. Антоніемъ.— Моя ссора съ пашей.

На обратномъ нашемъ пути въ Солунь съ нами не случилось ничего особеннаго до предпослдняго дня. дучи верхомъ на горячемъ боснійскомъ кон, я ослабилъ ему узду, такъ какъ мн наскучилъ дерзкій и глупый разговоръ съ моими турецкими пріятелями, я размышлялъ самъ съ собою и давалъ своимъ мыслямъ волю летать въ прошломъ и строить планы для будущаго. Съ тхъ поръ какъ прибылъ я въ Царьградъ, переписка моя съ родителями не прерывалась. Теперь я вспомнилъ. что послднее письмо отца при мн. въ карман. вынулъ его и принялся снова перечитывать, наслаждаясь милымъ для сына изліяніемъ любящаго отцовскаго сердца: Онъ радовался, что и наконецъ получилъ мсто въ турецкой служб.

И какъ жаль, писалъ онъ, ‘что для сыновъ Италіи такъ тсна карьера въ ихъ родномъ кра! Но унывать нечего: есть еще надежда. Твое положеніе теперь хорошее. Европа измнила уже свое старое понятіе о туркахъ’. Это не прежніе фанатики варвары, которые только тиранили христіанъ. Нтъ, по всей Европ гремятъ теперь славныя реформы Али-паши. Еще никогда досел исторія не записывала на свои страницы такого чудеснаго превращенія народа. Мусульмане и христіане братья, живутъ между собою въ мир!… Слава добродтельному монарху Абдулъ-Меджиду и просвщенному Али-паш, которые произвели эту реформу.

Дорогой мой сынъ, пиши мн почаще, будь откровененъ, не скрывай отъ насъ непріятностей, если какія съ тобой случатся, дай намъ раздлить съ тобою и радости твои и печали. Мать жаждетъ обнять тебя, нашего первенца. Цлую тебя тысячу разъ. ‘Adio, Adio!’

Я свернулъ письмо отца и вздохнулъ при воспоминаніи о величественныхъ зданіяхъ, о всюду извстномъ залив моего милаго Неаполя. Но едва опустилъ письмо въ карманъ, какъ саженяхъ въ ста отъ меня впереди замтилъ что-то такое, что съ перваго взгляда показалось мн небольшимъ стадомъ овецъ. Когда я подъхалъ ближе, то, къ великому моему удивленію, стадо превратилось въ копчиковъ и орловъ, которые очевидно слетлись у какой нибудь падали. Случай самый благопріятный для охоты, и потому я весьма пожаллъ о ружь. При мн былъ одинъ лишь пистолетъ въ кабур. Я подъхалъ какъ можно ближе, и въ то мгновеніе, какъ нкоторыя птицы развернули свои огромныя крылья, выстрлилъ, но не попалъ ни въ одну, а только вспугнулъ одну самую большую, такъ какъ пуля ударила всего въ нсколькихъ вершкахъ отъ нея. Я думалъ, что найду тамъ какую нибудь падшую овцу, но, подъхавъ ближе, ужаснулся: предо мною лежало тло двочки лтъ 9 или 10. Птицы испортили уже ея красивое личико. Тло ея было не совсмъ въ обыкновенномъ положеніи и, казалось, тяжко страдало, прежде чмъ нашло свою таинственную смерть.

Я стоялъ у трупа, смотря докторскимъ взглядомъ на это тяжелое зрлище и желая проникнуть причину смерти, пока Османъ, догнавши меня, не закричалъ: ‘не варъ, Хекимъ-баши’ (что это, Хекимъ-баши)? ‘Я показываю на мертвое тло. Онъ поглядлъ и сказалъ: ‘лешъ дуръ (падаль)!’ и похалъ дале. ‘Лешъ’ у турокъ значить падаль, и этимъ словомъ они означаютъ мертвое тло какого либо животнаго или христіанина. ‘Дженазе’ слово, которое означаетъ собственно мертвое тло, употребляется единственно, когда говорятъ о мертвомъ мусульманин.

По изорванной одежд, которая покрывала это тло, Османъ узналъ, что это тло какой-либо христіанской души.

‘Какъ могла умереть здсь эта двочка?’ сказалъ я.

‘Богъ знаетъ, отвчалъ Османъ.

‘Предположимъ, что она умерла отъ голода’, продолжалъ я, ‘но не можетъ быть, чтобы она шла одна, и, если вдругъ разболлась, умерла, то спутники схоронили бы ее. Не могу понять, какъ это сталось?’

‘Охота теб разгадывать это! Ну, однимъ гяуромъ меньше на свт, эка бда какая?’ сказалъ Османъ.

Я замолчалъ и мы продолжали путь молча, только спустя полчаса Османъ, утирая потъ съ лица, воскликнулъ: ‘сиджахъ дыръ (какая жара)! Гляди: вонъ тамъ идетъ караванъ!’ сказалъ Османъ.

Гд? спросилъ я. Онъ показалъ на партію людей, большею частью пшихъ, подвизавшихся по одному направленію съ нами, только гораздо медленне насъ. Нкоторое время ихъ скрывало отъ насъ возвышеніе, но черезъ полчаса мы нагнали тхъ, которые шли въ хвост партіи.

Даже и теперь еще, когда прошло столько времени, не могу безъ возмущенія и ужаса описать зрлище, которому самъ былъ свидтелемъ. Я былъ тогда новичкомъ въ Турціи и не привыкъ еще къ жестокостямъ, хотя чувствовалъ, что съ каждымъ днемъ сердце Мое становится жеще, но все еще не пріобрлъ той зачерствлости, которая необходима для спокойной жизни среди азіятцевъ Турціи.

Конный заптіе, съ тяжелымъ курбачемъ въ рук, гналъ предъ собою христіанку, которая время отъ времени останавливалась и оглядывалась назадъ, но когда сильный ударъ падалъ на ея плеча, она поспшала впередъ, бормоча что-то на язык, котораго я не понималъ. Я сталъ упрекать заитіе, обратился къ Осману, прося, чтобы онъ вмшался, а самъ твердилъ: ‘Аибъ, аибъ (срамъ, срамъ)! вдь это женщина, за что ты бьешь ее?’

‘Не япаимъ (что же мн съ ней длать)?’ сказалъ заптіе. Не хочетъ идти, ханзиръ (свинья эдакая)!’

‘Отъ чего же ты не идешь добровольно?’ спросилъ я женщину.

Бдное существо обратило ко мн свое блдное, отчаянное лицо и промычало что-то несвязное, отблескъ ея разума навки улеталъ изъ этихъ неподвижныхъ стеклянныхъ глазъ, она смотрла какъ пострадавшая отъ какого нибудь насилія или обмана.

‘Не хочетъ подвигаться впередъ, собака эдакая, съ тхъ поръ какъ мы оставили на дорог ея дочь’, и заптіе опять сталъ стегать курбачемъ по ея спин.

Въ это время подъхалъ какой-то арабъ. То былъ офицеръ, который велъ эту партію. Онъ раскричался во все горло на заптіе: ‘Вефикъ (песъ, собачій сын)! Наплевать въ твою бороду! что ты не двигаешься, сынъ дьявола!’

‘Ефенди, что же мн длать? Гяурка не хочетъ идти.’

‘Ну, такъ оставь ее здсь’, сказалъ офицеръ.

И женщину оставили на дорог.

Догнали мы наконецъ главную партію, которая остановилась на отдыхъ у кофейни. Всхъ арестантовъ было человкъ 40 женщинъ и дтей. Это толпа человческихъ существъ, находящихся въ послдней степени нищеты и неволи. Нкоторые были привязаны на лошадяхъ и ослахъ, другіе шли пшіе и были изнурены, они смотрли какъ привиднія отъ страданій и голода. ‘Что бы это такое было?’ разсуждалъ я самъ съ собою. ‘Вижу, что это узники и что они болгары, но если бы тутъ были одни мужчины, тогда было бы понятно ихъ положеніе — можетъ быть это самые закоренлые преступники: но я вижу здсь женщинъ и дтей. ‘Madone Santo!’ воскликнулъ я громко на родномъ язык: ‘что бы это такое было?’

Голосъ тихо и изнеможенно отвчалъ мн по-итальянски: ‘Ради самого Христа, если вы христіанинъ, подойдите сюда, мн нужно вамъ сказать нчто.’

‘Кто вы такіе?’ спросилъ я, приблизясь къ человку, который быль одтъ въ одяніе, отличное отъ остальныхъ.

‘Я священникъ Антоній,’ отвчалъ онъ. ‘Ради Бога, ослабьте мн эти веревки, они ржутъ мое тло.’

Бдный священникъ былъ привязанъ къ какой-то кляч, а веревка была такъ затянута, что его руки страшно надулись,— просто потеряли свой обычный видъ, а ноги тоже были привязаны подъ брюхомъ лошади.

Не колеблясь, я тотчасъ досталъ ножъ и перерзалъ веревки. Священникъ воскликнулъ: ‘Благословеніе Іисуса Христа да будетъ на теб, сынъ мой!’ и перекрестился.

Въ это время подъхалъ къ намъ заптіе, но прежде чмъ онъ усплъ открыть ротъ, чтобы сказать слово, я опустилъ ему въ руку талеръ, и сказалъ: ‘Понимаешь, если побережешь этого человка, въ Солун получишь еще два талера — понялъ-ли?’

‘На мою голову пусть будетъ такъ,’ отвчалъ онъ.

Тогда я обратился къ священнику и спросилъ: ‘Батюшка, скажите мн пожалуйста, что все это значитъ?’

Священникъ возвелъ очи къ небу, прошепталъ смиренно молитву, и, склонясь на мои руки, проговорилъ: ‘Ахъ! мы страдаемъ за святую вру.’ Затмъ повернувшись сказалъ: ‘Пусти меня, я пойду къ своимъ дтямъ.’ Съ трудомъ слзъ онъ съ коня, и едва сдлалъ нсколько шаговъ, какъ споткнулся и упалъ бы, если бы я не поддержалъ его. Когда прочіе люди увидли священника, тотчасъ т, которые были покрпче, подошли къ нему, прося благословенія. Онъ говорилъ съ ними на одномъ славянскомъ нарчіи, а посл обратился ко мн и по-итальянски просилъ ради Бога, чтобы я приказалъ вынести воды его дорогимъ дтямъ. Турецкая стража и наши люди собрались въ кофейн, а потому я вошелъ внутрь, выбралъ двухъ рекрутъ и сказалъ имъ. чтобы они отнесли воды бднымъ изнемогшимъ христіанамъ, общая имъ за то хорошій бакшишъ (подарокъ). Я купилъ и хлба, и онъ былъ жадно съденъ всми, кому я его роздалъ. Отецъ Антоній окрпъ и могъ ходить, сердце умилялось, глядя на полную преданность ему паствы и знаки любви и почтенія, которыми онъ былъ окруженъ. Онъ ходилъ отъ одной кучи къ другой, разнося воду изсохшимъ устамъ, и слова божественнаго утшенія страждущимъ сердцамъ. Нкоторыхъ изъ женщинъ, бывшихъ при смерти, онъ приготовлялъ къ ней. какъ надлежало по обряду церкви, въ то время, какъ ихъ истощенные голодомъ дти лежали тутъ же при послднемъ издыханіи, оглашая воздухъ воплями, потому что изсякъ источникъ ихъ естественнаго питанія.

Мои люди уже собрались въ путь, чауши поднимали узниковъ, потому и я слъ на коня.

‘Унъ моменто (на одну минуту только),’ воскликнулъ священникъ. ‘Вы показали христіанское сердце. Умоляю васъ, окажите мн еще одну услугу. Я австрійскій подданный, вотъ какъ поступили со мной, вопреки международному праву! Прошу васъ, все, что видли, передайте австрійскому консулу въ Солун, а ежели тамъ его нтъ, то англійскому. Я его знаю — онъ благородный человкъ!’

Я общалъ священнику исполнить это, пожалъ ему руку и похалъ.

Проскакавъ немного, я скоро настигъ спутниковъ и пустился въ разговоръ съ Османомъ.

‘Банабакъ (послушай)! Османъ, сказалъ я, какіе это узники и что они сдлали?’

‘Это бунтовщики изъ Башкіоя,— разв не видишь?’

‘Изъ Башкіоя, неужели? Но вдь тутъ шли одн христіане, а гд-жъ мусульмане?’

‘Мусульмане должно быть остались въ Битоли, а христіанъ отправили въ Солунь. Ихъ преступленіе гораздо важне, чмъ преступленіе мусульманъ: тмъ все-таки позволительно иногда подраться, но гяурамъ никакъ не слдуетъ учиться такому злому длу.’

‘Но тамъ есть дти и грудные младенцы между этими несчастными’, сказалъ я, ‘они, я полагаю, ни съ кмъ не сражались.’

‘Кто знаетъ?’ сказалъ Османъ, ‘вопили и пищали безъ сомннія, а во всякомъ случа, и это вдь смя гяурское.’

Сердце мое не позволило мн дале разговаривать съ этимъ дикаремъ, я отвернулся и оставилъ турка съ его трубкой.

Остатокъ пути былъ для меня крайне тягостенъ. Я началъ гнушаться моего общества и низости моего положенія.

До сихъ поръ я еще не имлъ утшенія накопить сколько нибудь денегъ, потому что одни въ Царьград удержали мое шестимсячное жалованье, а потомъ Осмаііъ укралъ то, что я добылъ сверхъ жалованья. Друзья мои не длили со мной ни одной своей мысли, шутки ихъ были грубы, они лгали другъ другу безпрестанно и не имли ни малйшаго понятія о чести, съ другой стороны я самъ избралъ эту карьеру, а потому и не могъ и не зналъ теперь пути, какъ помочь себ. Я началъ какъ врачъ въ царской служб у султана, потому и долженъ дйствовать, какъ подобаетъ врачу: я ршился во что бы ни стало перемститься въ Царьградъ, чтобы имть европейское общество и накоплять турецкое золото.

По прибытіи въ Солунь, я явился къ правителю, области (виляйета) Сали-паш, о которомъ, какъ слышалъ, даже европейцы говорятъ какъ о добромъ человк. Говорили, что онъ благосклоненъ и милостивъ и что слдуетъ строго нравственнымъ принципамъ Корана.

Я представился ему тотчасъ посл того, какъ онъ совершилъ авдесъ (омовеніе), я сталъ предъ нимъ сложивши руки на живот и смотрлъ сколько можно смиренне и почтительне. Паша, тихій и добродушный человкъ лтъ 50-ти, былъ милостивъ и снисходителенъ, и сказалъ мн, что онъ надется,— наше путешествіе было пріятно.

‘Подъ снію твоею, все было пріятно’, отвчалъ я.

Потомъ, распорядившись, чтобы принесли кофе, пригласилъ меня ссть, на что я отвчалъ: ‘Устафръ Улахъ (Боже сохрани,!’ и опустился близъ него на колни. Когда принесли кофе, паша сталъ нсколько разговорчиве, спрашивалъ меня много о Франгистан (Европ), и что дятъ люди въ Англіи. Я смиренно отвчалъ, что рабъ его не былъ въ Англіи, а онъ сказалъ: ‘я полагалъ, что ты англичанинъ, потому что до сихъ поръ я зналъ боле докторовъ изъ этой націи,’ и потомъ замтилъ, что, какъ кажется ему, англичане и итальянцы имютъ одного и того же ‘короля’. Я отвчалъ, что его превосходительство знаетъ боле, чмъ я, а потому можетъ быть это и такъ. Потомъ сказалъ мн, чтобы я послушалъ у него пульсъ и посмотрлъ языкъ, и просилъ, чтобы я прописалъ ему какое либо лкарство, которое бы укрпило его — ‘сдлало крпкимъ, какъ дубовые желуди’.

‘На мою голову пусть будетъ такъ’, отвчалъ я.

Посл того онъ вынулъ свои часы, сказалъ, что они не идутъ, и чтобы я поглядлъ ихъ. Я просилъ у его превосходительства дозволеніе взять часы къ себ на квартиру, чтобы получше осмотрть ихъ.

‘Искіи (хорошо)’! сказалъ онъ и какъ бы давалъ знакъ, чтобы я его оставилъ.

Въ отвтъ на это я схватилъ и поцловалъ край его верхней одежды и сказалъ: ‘рабъ вашъ иметъ одну просьбу и проситъ дозволенія сказать вамъ нчто’.

‘Говори’, отвчалъ паша.

Самымъ смиреннымъ голосомъ началъ я сказывать, что я видлъ на пути, и умолялъ его дать приказаніе, чтобы съ узниками обходились получше Я видлъ, какъ туча находила на лицо паши, и подумалъ, что, вроятно, онъ и самъ негодуетъ на жестокость заптіе. Это еще боле одобрило меня, и я описалъ ему наисуроввйшія варварства, которыхъ былъ свидтелемъ и о которыхъ сначала хотлъ было промолчать. Наконецъ упомянулъ и о томъ, что о. Антоній австрійскій подданный.

‘А ты изъ какой націи?’ спросилъ паша.

‘Рабъ твой — итальянецъ’.

‘А есть-ли здсь вашъ консулъ?

‘Здсь нтъ итальянскаго консула, эфенди’, отвчалъ я.

‘Такъ-что же корчишь изъ себя консула что-ли и пришелъ мн плевать въ бороду? Хаііде чимъ пезевенкъ (ступай вонъ, собачій сынъ)’! загремлъ онъ: да чтобы я боле никогда не видалъ тебя здсь, гяуръ этакой’!

Я вышелъ, какъ подшибенный песъ, дрожа отъ страха.

Но что я надлалъ? какую кашу заварилъ? какую глупость сдлалъ на свою собственную погибель?…

Волнуемый страхомъ и досадою я пошелъ домой, и, пробираясь сквозь узкія улицы, усмотрлъ надъ воротами одного большаго дома хорошо извстный австрійскій гербъ. Здсь жилъ австрійскій консулъ. Я вспомнилъ просьбу о. Антонія, и подумалъ: если я уже испортилъ свои отношенія съ турками, то хуже не будетъ отъ этого, если я исполню порученіе священника. Итакъ я постучалъ въ ворота, оглядвши предварительно, нтъ-ли гд какого-либо турецкаго офицера. Консулъ, г. Маркіевичъ, былъ дома и я передалъ ему вкратц все дло. Не медля минуты, онъ приказалъ привести себ коня, поблагодарилъ меня за извщеніе и поспшилъ избавить о. Антонія, какъ австрійскаго подданнаго. Паша теперь имлъ дло съ другимъ человкомъ. Консулъ держалъ себя въ отношеніи его съ презрніемъ и отвагою человка, опирающагося на свое право, застрахованнаго сильною державою. Что же касается до меня, я полагалъ, что сегодня достаточно сдлалъ въ пользу человколюбія, и потому поспшилъ въ свою квартиру, гд и остался, пока ночь не принесла мн сна и облегченія моему лихорадочному состоянію.

ГЛАВА VII.

Я заглянулъ немного въ турецкіе обычаи и узналъ, что такое турецкая тюрьма.

На другой день посл моего разговора съ пашею я очнулся отъ тяжелаго сна, чувствуя усталость и дурное расположеніе духа. Подумавъ, что ближайшимъ послдствіемъ моего гуманнаго поступка будетъ потеря службы, я пришелъ въ ужасъ. Я зналъ уже, какъ тяжело было заслужить кусокъ хлба въ Царьград, а денегъ не имлъ для обратнаго путешествія домой, да еще если бы тамъ были у меня какіе либо виды, а то придется жить на хлбахъ у отца, которому было бы весьма трудно содержать меня. ‘Но можетъ быть паша забылъ и думать объ этомъ’, сказалъ я самъ себ. Да и что такое случилось? Я только попросилъ его объ одной милости, а онъ мн отказалъ, если просьба моя разсердила его, то онъ вдь и раздлался со мной за это:— такъ турнулъ, что и вспомнить тяжело’.

Ничто столько не облегчаетъ душевнаго смущенія, какъ дятельность, а потому я и пошелъ въ больницу и почти совершенно забылъ свое безпокойство, занявшись однимъ интереснымъ случаемъ по поводу расколотой кости. По окончаніи своихъ занятій по должности, отправился въ городъ, и погулявъ немного, вошелъ въ дучанъ (лавку) одного умнаго христіанина цирюльника и просилъ его обрить меня. На этотъ разъ онъ былъ занятъ добриваньемъ головы одного босняка мусульманина, а потому и просилъ меня посидть немного на табуретк, выкурить трубку и выпить чашку кофе, пока онъ удовлетворитъ своего паціента.

Но какъ я не могъ долго ожидать, то поблагодарилъ за кофе, но закурилъ папиросу и прислъ, пока дебелый боснякъ не надлъ свой тюрбанъ, заплатилъ, что слдовало, поглядлся въ маленькое зеркало и ушелъ.

Тогда я занялъ его мсто, а цирюльникъ подставилъ мн мдный тазъ подъ подбородокъ, сталъ держать его лвой рукой, а правой натиралъ мои щеки кускомъ мокраго мыла. Я началъ разговоръ съ маленькимъ человкомъ, спросивши его, видлъ-ли онъ христіанъ арестантовъ, которыхъ провели въ городъ?

‘Арестантовъ’, отвчалъ онъ, ‘можетъ-быть. Помню, что видлъ какихъ то поселянъ, можетъ быть они-то самые и есть арестанты’.

‘Да вдь нетрудно было узнать, что это арестанты’, сказалъ я, ‘по крайней мр они вовсе непохожи на свободныхъ путниковъ’.

‘Пардонъ, ефенди, отвчала’ цирюльникъ, ‘вы франкъ что ли? англичанинъ, или французъ?’

‘Ни то, ни другое’, отвчалъ я, ‘я итальянецъ. А вы грекъ, что-ли?’ ‘Нтъ, ефенди, я католикъ’ {Восточные христіане называютъ себя по вроисповданію, къ которому принадлежитъ. Такъ если спросите кото либо грека католика изъ Албаніи, ‘грекъ-ли онъ? онъ отвтитъ: ‘нтъ, я католикъ.’ Если спросите армянина, принадлежащаго къ греческой церкви, какой онъ народности, онъ отвтитъ: я — православный.} Я родился въ Смирн. Бдныя созданія, которыхъ я видлъ, дйствительно арестанты. Богъ знаетъ, что съ ними было! Говорятъ, что они бунтовщики, но въ этомъ краю христіане не бунтуютъ, пока у нихъ не пропадетъ все, а тогда бгутъ въ горы и планины и длаются ‘гайдуками’. {Гайдуки, принужденные къ жизни этой турецкимъ насиліемъ, находитъ всегда расположеніе, полное любви, между поселянами, т. е. въ народ.} Полиція никогда не хватаетъ за разъ столько гайдуковъ, сколько было вчера арестантовъ, да еще съ женами и дтьми. Вроятно эти схвачены въ какомъ нибудь сел, а Богъ ихъ знаетъ, въ чемъ они провинились, но они христіане, и этого достаточно’.

На это я разсказалъ цирюльнику исторію Башкіоя, и это такъ раздражило его, что я почти сожаллъ, что не подождалъ съ своимъ разсказомъ, пока онъ обретъ меня, потому что онъ посл этого началъ такъ вертть бритвою, что Боже сохрани всякаго.

‘Анаема, анаема эти турецкія гадины!’ воскликнулъ онъ. ‘Ахъ, придетъ ли тотъ часъ, когда вс христіане какъ одинъ человкъ возстанутъ и изгонятъ изъ своей земли этихъ дикарей! Бдные эти болгары! не сдобровать имъ, они совсмъ пропадутъ, ихъ бросятъ въ темницу, гд они сгніютъ, будетъ съ ними тоже, что было и съ бдняками изъ Скопля нсколько лтъ тому назадъ’.

‘А кто это такіе’, спросилъ а, ‘и что такое случилось съ ними?’

‘Разв синьоръ еще ничего не слышалъ о скопльскихъ арестантахъ?’ воскликнулъ цирюльникъ. ‘Э, такъ вотъ что: бритье теперь кончилось, возьмите чашку кофе, а я вамъ разскажу, хотя у меня вся кровь кипитъ, когда вспомню объ этомъ. Вы знаете, синьоръ, что въ Румеліи, Албаніи и Босніи есть много мусульманъ, которые носятъ только это названіе, а на самомъ дл истинные христіане. У самой границы христіанской Сербіи лежитъ край, который называется скоплянскимъ, въ которомъ проживало одно албанское племя, считавшееся мусульманскимъ. Лтъ 15-ть назадъ взяли изъ этого племени нсколько молодыхъ людей въ военную службу, они и служили въ Царьград. Въ это время учрежденъ танзиматъ, а съ нимъ и указъ, что съ этихъ поръ вс вроисповданія терпимы, а издано это было по настоянію англійскаго посланника. Понятно, что объ этомъ было много разговора въ народ и во всхъ кружкахъ, и когда дошла эта всть до двухъ рекрутъ изъ Скопля, они тотчасъ же стали просить объ увольненіи ихъ изъ войска, такъ какъ они христіане, а христіане не могутъ служить въ войск, до тхъ же поръ ихъ считали за мусульманъ. Этимъ заявленіемъ всполошились и встревожились власти. Произвели слдствіе и дйствительно оказалось, что упомянутое племя чисто христіанское, а только выдавало себя за мусульманъ. Тотчасъ отпустили обоихъ рекрутъ, но приняли кое-какія мры, чему я самъ въ нкоторой степени былъ очевидцемъ’.

‘На самый праздникъ Всхъ Святыхъ войско окружило скоплянскій округъ, собрали людей этого племени въ село, привязали ихъ веревками, избили и наколотили, топтали ногами, били кулаками по чемъ попало, домы ихъ разграбили, скотъ угнали и 160 человкъ отвели внизъ на море, предавая ихъ всякимъ мукамъ, какія только самая свирпая злоба могла придумать’.

‘Но какой же предлогъ выставили власти для такого рода дйствій’? спросилъ я. ‘О синьоръ, турки не ломаютъ себ головы надъ предлогами, и въ этотъ разъ я не. слыхалъ, чтобы приводили какой нибудь предлогъ, и если бы и случилось заступничество европейскихъ державъ, то легко имъ сказать, что это племя взбунтовалось, что не хотло платить податей, или, что мстныя власти преступили границу своего полномочія’.

‘Но что вышло въ конц концовъ изъ всего этого?’ спросилъ я.

‘Конецъ былъ тотъ, что англійскій посланникъ дознался объ этомъ и послалъ одного изъ своихъ подчиненныхъ чиновниковъ посмотрть, что случилось. Онъ едва нашелъ небольшой остатокъ этого христіанскаго племени, которое уже было переселено въ Азію. А сколько ихъ перемерло въ тюрьмахъ и на пути! Т же, которые пережили все это, были на послдней степени человческаго существованія, нкоторыхъ изъ нихъ спасло европейское милосердіе. А если бы не поспли во время, не осталось бы ни одного въ живыхъ’ {Кто желаетъ вполн познакомиться съ этимъ страшнымъ дломъ, пусть прочтетъ Мавфарланову книгу: ‘Turkey and her destiny’ (Турція и ея судьба), боле правдиваго сочиненіи о Турціи и не читалъ.}.

‘Это удивительно!’ сказалъ я. ‘Мн недавно пришлось разстаться съ Европою. Тамошнія газеты наполнены разсказами о терпимости султана, о томъ, что вс его узаконенія либеральны. Я и прибылъ сюда въ надежд найти, что христіане здсь пользуются равными правами съ мусульманами.’

Грекъ разсмялся и сказалъ, что уже боле года турецкіе министры подкупаютъ европейскую прессу, дабы посредствомъ ея вліять на общественное мнніе Европы.

‘Но мы здсь видимъ,’ прибавилъ онъ, ‘каждый день примры, какъ власти озлоблены противъ райи. Тутъ недавно одинъ сельскій хозяинъ-христіанинъ въ нашей окрестности часто терплъ убытки отъ того, что злоди около полуночи забирались въ его загонъ и крали овецъ. Пожаловаться въ полицію было бы и того хуже, а потому онъ купилъ ружье и сталъ подкарауливать, не долго онъ ждалъ: воры пришли, онъ выстрлилъ на удачу въ темнот и одного изъ нихъ убилъ на повалъ. Утромъ оказался трупъ одного мусульманина. Хозяинъ пошелъ и самъ заявилъ о томъ властямъ. Паша ему сказалъ: ‘аферимъ (хорошо сдлалъ)! Однимъ воромъ меньше на свт,’ а между тмъ написалъ въ Царьградъ, спрашивая, какъ прикажутъ поступить. Отвтъ былъ: ‘Христіанинъ убилъ мусульманина, и зато долженъ быть казненъ смертью.’ Христіанину тотчасъ же отскли голову, я самъ видлъ это, собственными глазами’ {Это случились.}.

Я ужаснулся, выслушавъ все это, и распростился со многими изъ тхъ мечтаній, съ которыми началъ свою службу въ Турціи. Потомъ я спросилъ цирюльника: ‘правда ли, что консульская защита можетъ сдлать такъ много, какъ говорятъ?’

‘Это’, сказалъ онъ, ‘зависитъ сколько отъ самого консула, столько же и отъ державы, которую онъ представляетъ. Англійскіе и французскіе подданные обезпечены хорошо, американцы, хотя ихъ и мало, ограждены еще лучше, потому что правительство ихъ не иметъ никакой европейской политики, и потому не иметъ причинъ быть глухимъ даже къ самымъ незначительнымъ жалобамъ своихъ подданныхъ. Русскіе держатся довольно хорошо, австрійскіе подданные не всегда, и только небольшія европейскія государства часто бываютъ не въ состояніи обезпечить справедливость въ отношеніи къ своимъ подданнымъ’.

‘А вы находитесь въ турецкомъ подданств?’ спросилъ я.

‘Боже, меня сохрани! отвчалъ цирюльникъ, ‘я нахожусь въ греческомъ подданств, хотя я и католикъ. Старался я добыть какъ нибудь англійскій паспортъ, такъ какъ мать моя родомъ изъ Корфу, но не удалось. Предлагалъ я консулу 5000 піастровъ, но онъ выпроводилъ меня изъ канцеляріи: врно — я мало предложилъ ему’.

‘Полагаю туркамъ не очень то пріятно, что столько иностранцевъ и туземцевъ живетъ въ ихъ земл подъ защитою иностранныхъ посланниковъ,’ сказалъ я.

‘Конечно,’ отвчалъ цирюльникъ ‘ничто столько не уязвляетъ ихъ гордости, и уже не однократно старались они устроить, чтобы капитуляціи {Капитуляціями называются т члены договоровъ съ турками, по коимъ европейцы въ Турціи состоятъ подъ законами своихъ державъ, и консулы ихъ судятъ ихъ по онымъ.} были пересмотрны снова, но какъ у нихъ — каждый судья подкупенъ, а всякая власть груба и несправедлива, то какая изъ державъ ршится поврить имъ жизнь и имущество своихъ поданныхъ? Мой пріятель Ксено изъ Смирны служитъ наилучшимъ примромъ, что было бы тогда, еслибы у иностранцевъ была отнята защита ихъ правительствъ. Прежде войны съ русскими онъ жилъ подъ русскимъ подданствомъ въ Смирн. Когда началась война, ему объявили, чтобы онъ или выселился изъ Турціи, или оставилъ иностранное подданство. Онъ избралъ послднее, потому что оставить Смирну значило для него раззориться въ конецъ. Но только что сдлался онъ турецкимъ подданнымъ, какъ власть подучила нкоторыхъ турокъ и другихъ нкоторыхъ людей, т подали на него взысканіе въ какихъ-то старыхъ долгахъ, съ которыми онъ расплатился уже нсколько лтъ тому назадъ, и судъ присудилъ его заплатить вторично, не смотря на то, что жалобы эти прежде уже были разсмотрны и отвергнуты. Турецкія власти не переставали преслдовать его, пока не раззорили въ конецъ’ {Въ правдивой книг, подъ заглавіемъ: ‘Донесенія консула Ея Величества (Королевы Англійской) о состояніи христіанъ въ Турціи’, читатель найдетъ, что я привожу здсь слово въ слово то самое, что пишетъ консулъ Аботь на стр. 88,— ‘Нтъ ничего такого, чтобы побудило меня поручить мое имущество, а можетъ быть и мою личность неуваженію, несправедливости и суровости турецкаго суда. Только одн капитуляціи длаютъ жизнь въ Турціи сносною, или лучше сказать — то, что здсь жизнь еще возможна. Г. Наосау въ своемъ журнал.}.

‘Тсс!…’ прибавилъ цирюльникъ: ‘вотъ идетъ заптіе-баши. Смотри-ка: вдь онъ идетъ прямо сюда. Слава Богу, что я не райя, правда, я имю только греческую защиту, но и это лучше, чмъ ничего.’

Заптіе-баши вошелъ въ дучанъ (лавку), и не смотря на цирюльника, обратясь ко мн, отрывочно сказалъ: ‘Хекимъ-баши, тебя требуютъ.’

Сердце мое замерло, ноги задрожали, и я едва могъ откликнуться на зовъ.

‘А зачмъ меня требуютъ?’ спросилъ я боязливо.

‘Иди!’ былъ отвтъ, и заптіе-баши взялъ меня за руку и такимъ образомъ повелъ черезъ городъ.

Солунь не очень большой городъ, и потому моя мучительная неизвстность длилась недолго. Близь конака паши есть небольшое низкое зданіе, которое я и прежде замтилъ, по внутри его не случалось быть. То была тюрьма, къ которой мы и направили свои шаги. Одинъ курдъ съ желтизною въ лиц стоялъ у дверей, съ пистолетомъ и ятаганомъ за поясомъ. Когда мы подошли, онъ отворилъ двери и меня толкнули внутрь. Внезапный переход отъ солнечнаго свта къ темнот былъ причиной, что я на первое время не могъ различить около себя предметовъ, но первое, что ощутилъ, это былъ страшно-удушливый смрадъ, смсь вредныхъ испареній, всегда происходящихъ отъ скопленія въ кучу многихъ неопрятныхъ человчеекихъ существъ. И звукъ цпей дошелъ до моихъ ушей, сопровождаемый воплемъ и стономъ человческихъ голосовъ. Вскор я уже могъ хорошо различать вс подробности и вс предметы въ зданіи, гд я находился, ибо широкій лучъ дневнаго свта упадалъ извн сквозь порядочное отверстіе въ верху стны. Рядъ досокъ, четверти на дв отъ земли настланныхъ, служилъ постелью узникамъ, нкоторые изъ нихъ имли вмсто подстилки кучу изорванныхъ лохмотьевъ, большинство же должно было довольствоваться голыми досками. Всего было 40 узниковъ въ помщеніи, имвшемъ едва 7 ¹/₂ аршинъ въ длину и ширину. По счастію потолокъ былъ довольно высокъ и это спасало насъ отъ того, чтобы не задохнуться, также и дверь, которая неплотно затворялась, пропускала нсколько воздуха, равно и то отверстіе въ стн, чрезъ которое входилъ свтъ, но за то недостатокъ вентиляціи и чистоты былъ ужасающій.

Я стоялъ нкоторое время какъ окаменлый, не зная, что длать въ этомъ страшномъ положеніи. Мн не врилось, чтобы я былъ узникомъ, такъ какъ ни въ чемъ не былъ обвиненъ, притомъ я былъ иностранецъ, а потому такое заключеніе было совершенно незаконно. Къ сожалнію, я зналъ хорошо, что въ Солун нтъ неаполитанскаго консула, да и во всякомъ случа мое отечество было слабо для того, чтобы могло помочь мн. Когда турки нсколько лтъ тому назадъ заключили въ тюрьму и избили на глазахъ англійскаго посланника одного англичанина, и когда имъ за то могущественная держава угрожала войною, то отдали жертв своей только какое-то вознагражденіе, чего же не можетъ случиться со мной, когда о моемъ народ эти глупые турки едва ли даже что знаютъ? Такъ думалъ я и сердце мое совсмъ упало, когда я опустился на край свободной постели въ тюрьм. До сихъ поръ я еще никогда не губилъ своей свободы, хотя неоднократно посщалъ тюрьмы по своей должности, а въ такихъ обстоятельствахъ ужасался возможности наглыхъ оскорбленій и грубой разнузданности. Но здсь слышались лишь одни вопли, и то по большей части слабыхъ дтскихъ голосовъ. Глаза мои скользили по толп человческихъ существъ — мужчинъ, женщинъ и дтей, сбитыхъ въ одну кучу въ это смрадное мсто, и вскор я уврился, что эти страдальцы — изъ Башкіоя, невинные виновники моего тюремнаго заключенія.

Не прошло и полчаса моему заключенію въ этой ужасной клтк, какъ послышался звукъ ключей, такой, что каждый невольно обратилъ свои взоры къ дверямъ, он отворились, впустили на минуту затканный пылью лучъ свта, два человка вошли внутрь и быстро затворили за собою двери. Грубо позвали они меня, чтобы я всталъ и затмъ бездльники приготовились заковать меня въ тяжелыя оковы. Это было уже слишкомъ. Я не могъ вынести этого, сталъ бороться съ ними, кричалъ отъ боли и ударовъ, то умолялъ, то проклиналъ ихъ… Лучше бы было, если бы я велъ себя смирно, потому что они скоро повалили меня на полъ и порядочно избили, когда же меня тсно сковали, то ограбили, отнявъ у меня все, что имло какую-нибудь цнность, и такимъ образомъ оставили меня прикованнымъ къ одному несчастному болгарину, больному и покрытому разными паразитами, размышлять объ оскорбленіи мн нанесенномъ. По счастію мой бдный болгаринъ былъ летаргикъ, а это было мн кстати, ибо въ крайнемъ отчаяніи я не могъ сдлать ничего другаго, какъ приссть возл него и стараться о томъ, чтобы быть сколько можно нечувствительнымъ къ своему несчастію.

Никогда не могу я забыть ужасъ первой ночи въ тюрьм. Я пытался заснуть, молилъ Бога послать мн сонъ, но напрасно. Кольца были тсны, и потому ноги распухли, избитое тло страшно страдало, когда приходилось повернуться на жесткихъ доскахъ, неудобное положеніе, которое происходило отъ необходимости сообразоваться съ положеніемъ моего товарища, было мн тяжелой мукой. Прибавьте къ этому еще мученья отъ разныхъ плотоядныхъ наскомыхъ, которыя ползали по мн роями, и покрыли всю мою одежду, такъ что я гнушался самъ собою, довольно причинъ для безсонницы, сверхъ того, что душа и такъ не могла быть спокойною. Слдующій день я провелъ въ совершенномъ окаменніи, едва могъ подняться, чтобы отвдать тюремной пищи, какихъ-то гадкихъ помоевъ, которые отзывались женнымъ деревяннымъ масломъ. Я едва могъ проглотить нсколько капель.

И другая ночь прошла еще хуже первой, потому что теперь голову мою просто ломило отъ боли, а съ товарищемъ моимъ опять случился припадокъ. Только передъ зарею я задремалъ на одинъ часъ.

Я пробудился въ сильной лихорадк. Темничные сторожа выносили мертвыя тла, изъ которыхъ трое были грудные дти. Вопль и причитанье несчастныхъ матерей разрывали на части мое сердце, хотя я и занять былъ своимъ горемъ. Я тонулъ въ нечистот, паразиты роями ползали по моему тлу, смрадъ въ тюрьм былъ ужасный, бодрость меня быстро оставляла и я желалъ смерти, которая уменьшала число узниковъ.

Но за чмъ продолжать грустную повсть моихъ страданій? Слава Богу, что они недолго продолжались. На десятый день, къ моему великому удивленію и радости, вошелъ тюремный смотритель съ кузнецомъ, расковали меня и вывели изъ тюрьмы. Какъ опишу невыразимое удовольствіе купанья и чистаго блья или роскоши приличнаго обда? Даля мн дня два на поправку, и за тмъ привели меня передъ страшнаго Сали пашу. Я вошелъ въ селамликъ съ меньшимъ страхомъ, нежели какъ предполагалъ самъ, вполн сознавая, что страшнымъ заключеньемъ въ тюрьм уже достаночно искупилъ свою вину (если она была только). Но съ другой стороны было весьма любопытно узнать, что паша хочетъ длать со мною. Можетъ быть уволитъ меня изъ службы, но это могло сдлаться и съ меньшею формальностію.

Я былъ очень слабъ и раздраженъ, когда поднимался по широкой лстниц, которая вела въ селамликъ (пріемную) и на которой помщались живописныя толпы арнаутовъ съ драгоцннымъ весьма искусной отдлки оружіемъ. Колна мои подкосились, когда я опять очутился предъ ‘пурдетомъ’ или завсой, отдлявшей меня отъ страшнаго человка, и слуга пошелъ доложить о моемъ приход. Я услышалъ слово: ‘буюрунъ (пусть войдетъ)’, пурда поднялась и слуга кивнулъ мн головой, чтобы я вошелъ, — И вотъ я снова стою въ положеніи наиглубочайшей почтительности предъ свирпымъ тираномъ, ожидая съ трепетомъ его перваго слова. А паша, какъ кошка, словно услаждаясь моимъ страхомъ, спокойно и тихо выпустилъ два, три кольца дыма изъ чубука и потомъ тихимъ голосомъ сказалъ мн, чтобы я подошелъ ближе. Я приблизился, опустился на колни и поцловалъ край его халата. Онъ началъ говорить со много любезно и попросилъ, чтобы я послушалъ у него пульсъ.

‘Еоркма (не бойся), Хехимъ-баши.’ сказалъ онъ: ‘что было, то было, мой гнвъ прошелъ. Иншалахъ, ты больше не будешь мшаться въ то, что тебя не касается?’

‘Боже меня сохрани, чтобы это случилось,’ отвчалъ я, ‘мое единственное дло — исполнять приказанія вашего превосходительства.’

‘Хай, хай’, сказалъ паша, трепля меня по плечу, ‘ты хорошій лкарь, я обратилъ на тебя мое вниманіе. Иншалахъ, ты исполняй хорошо свои обязанности и нашъ падишахъ сдлаетъ тебя богатымъ’.

‘Ефенди, подъ тнью твоею мн хорошо и не смотря на мою бдность’, отвчалъ я.

‘Кефймъ іокъ — я не здоровъ’, сказалъ паша печальнымъ голосомъ: ‘посмотри мой языкъ.’

Я посмотрла, языкъ, и въ эту минуту мн очень хотлось ударить его подъ бороду, чтобы онъ перекусилъ его пополамъ! Видя, что нтъ ничего, я сказалъ:

‘Я вижу, что у тебя, паша ефенди, у тебя болятъ почки.’

‘Именно такъ, несомннно,’ отвчалъ онъ, ‘такъ дай мн какое-нибудь лкарство. Да! нтъ, постой, не смй давать мн что-нибудь изъ здшнихъ травъ, бокъ дуръ (Все это никуда не годится), а отправляйся-ка на, Стамбулъ, поищи тамъ мн что-нибудь совершенно свжаго. Ступай къ Езацію Калеци {Эзація Калеци хорошо извстный аптекарь въ Пер.} и скажи ему, чтобы онъ прислалъ мн самаго лучшаго лкарства, какое есть въ его лавк.’

‘Пусть будетъ на мою голову!’ пробормоталъ я въ крайнемъ удивленіи, не зная, не шутитъ-ли паша со мной какую-нибудь дурную шутку.

‘Бана бокъ! Послушай-ка,’ сказалъ паша: ‘вдь ты видлъ тхъ болгарскихъ гяуровъ, не правда-ли?’

‘Рабъ твой видлъ ихъ,’ отвчалъ я.

‘Одинъ элчія (посланникъ) тамъ въ Стамбул жаловался, что будто дурно обращаются съ арестантами въ тюрьм и что нкоторые уже умерли. Элчія слышалъ сущую ложь, не такъ-ли?’

‘Какъ есть одна ложь, ефенди.’ промычалъ я.

‘Ихъ тамъ хорошо кормятъ и хорошо содержатъ, не правда-ли?’

‘Точно такъ, паша ефенди.’

‘Вотъ видишь, это гайдуки (разбойники) вс до одного. Намъ слдуетъ убивать разбойниковъ, а иначе что будетъ съ честными людьми? Теперь, такъ какъ ты отправляешься въ Стамбулъ, чтобы взять мн какого-нибудь лкарства, то кстати я хочу поврить теб вотъ эти депеши къ великому визирю, ты можешь сказать, какъ хорошо содержатъ здсь болгаръ, а какъ ты хорошій докторъ, то я рекомендую тебя на высшую службу. Иншалахъ! можетъ быть садразамъ возметъ тебя въ доктора къ себ, отъ чего не такъ? Тогда будешь отлично поживать себ подъ тнью падишаха и обогатишься. Иншалахъ, иншалахъ!’ Говоря это, паша поднялся съ своего мста, подалъ мн пакетъ съ депешами, и потихоньку трепя меня по плечу, сказалъ: ‘Уфъ улахъ’ (Богъ съ тобой)! Ахметъ-ага, ступай проводи Хекимъ-Башу въ Стамбулъ. Хайда!’

И такъ онъ меня отдалъ на руки татарину и сказалъ, чтобы я тотчасъ же собрался въ путь, потому что пароходъ долженъ былъ въ туже ночь пуститься въ море.

ГЛАВА VIII.

Я вторично посщаю Царьградъ, вижу садразама или великаго визиря и разсказываю ему мою исторію.

Когда я помстился на турецкомъ пароход, шедшемъ въ Царьградъ, мн весьма хотлось узнать, съ какой именно цлію я былъ посланъ. Я былъ не дитя, чтобы могъ хотя на одну минуту поврить, будто-бы ду въ столицу только за тмъ, чтобы привезти паш какого-нибудь крпительнаго лкарства. Съ другой стороны я не боялся никакой особенной непріятности для себя_:Царьградъ не удобное мсто для притсненія какого-либо изъ европейцевъ, потому что тутъ посланники и иностранные министры, которые имютъ равное, а иногда еще большее вліяніе, нежели самые туземные вельможи, и притомъ имютъ полную власть надъ подданными своихъ державъ. Я почти былъ готовъ пожаловаться нашему министру барону Костелу, но не былъ изъ числа тхъ людей, которые предпочитаютъ мщеніе выгод, и хорошо расчмталъ выгоды и убытокъ такого поступка. Съ одной стороны я могъ бы получить хорошее вознагражденіе, но если бы могъ я добиться такого именно вознагражденія, какое получили нкоторые оскорбленные европейцы, то, ни минуты не медля, отдалъ бы себя подъ защиту барона Костела и заботился бы объ одномъ, какъ бы извлечь поболе выгоды изъ моего страданія, но я очень хорошо зналъ, что кром великихъ державъ, которыя въ состояніи настаивать, каковы: Россія, Франція и Англія, Порта не хочетъ знать другихъ, и притомъ посл столькихъ мсяцевъ ожиданья, въ теченіи которыхъ мн бы трудно было содержать себя, мой искъ былъ бы по всмъ вроятіямъ проигранъ, а мое отечество не въ состояніи принуждать ее силою. Тогда что было бы со мною? Пропалъ бы совсмъ, умеръ бы съ голоду въ чужомъ город. Съ другой же стороны, снеся оскорбленіе, я могъ бы расчитывать на новые шансы къ счастію. Такъ размышлялъ я, плывя Дарданеллами, при холодномъ сверномъ втр ‘бора,’ котораго пловцы по Черному морю такъ боятся зимою, и который доставляетъ столько удовольствій дачникамъ на Босфор въ жаркіе лтніе дни.

Когда мы достигли Золотаго Рога, насъ захватила сильная метель, потому что тогда уже началась зима, и я высадился на берегъ въ такую непогодь, какой еще не случалось видть. Первою моею мыслью было идти прямо въ Перу и Хаскіой, чтобы повидаться съ своими старыми пріятелями, но Ахметъ-ага напомнилъ, что мн поврены депеши, и что такія дла не терпятъ отстрочки, а потому сказалъ, что проведетъ меня въ конакъ садразама. Татаринъ говорилъ это съ нкоторою важностію, и я понялъ, что было бы нехорошо въ такомъ дл расходиться съ нимъ въ мысляхъ. Итакъ, какъ только мы высадились на южномъ конц Палатскаго моста, то сейчасъ же наняли двухъ коней, сли и отправились прямо къ большому деревянному конаку великаго визиря, въ махалу (кварталъ) св. Софіи. Ахметъ-агу не мало не задержало то, что мы, сойдя съ коней, очутились среди толпы момаковъ, кавасовъ и гражданскихъ и военныхъ слугъ. Онъ принялъ на себя видъ человка озабоченнаго, проложилъ себ путь черезъ прихожую, пока не дошли до самаго пріемнаго покоя, въ которомъ какъ разъ въ это время его высочество обсуждалъ съ военнымъ министромъ какія-то важныя дла. Ахметъ-ага съ природною дерзостію людей этого рода хотлъ тотчасъ же, безъ дальнихъ церемоній, войти внутрь, но его тихо удержалъ старый слуга съ сдою бородой, который, какъ казалось, имлъ высшее наблюденіе надъ церемоніями этого почти королевскаго двора. Ахметъ, который не привыкъ ожидать, воскликнулъ: ‘Джанумъ, (душа моя), я прибылъ съ депешами изъ Солуня!’

‘Явашъ, явашъ (потише), мой ягненочекъ, важныя дла бываютъ въ Стамбул, а не въ Солун. Надобно подождать, душа моя!’

‘Хорошо, коли надобно подождать, то я подожду,’ и затмъ свободно развалился на широкомъ диван, а я послдовалъ его примру. Тогда старикъ приказалъ принести трубки и кофе и началъ незначительный разговоръ.

‘Слышно, что тамъ въ Солун случилось какое-то безпокойство, сказалъ старикъ, ‘врно какое-нибудь возмущеніе между гяурами — не такъ-ли?’

‘Биръ-шей-іокъ, ефенди (почти что ничего,)’ отвчалъ Ахметъ.

‘Такъ и я думаю, но элчіи подняли изъ этого шумъ, англійскій элчія (посланникъ) былъ на этой недл дваираза, а терджуманъ его одинъ разъ. Что такое случилось, галибе’ {‘Галибе’ трудно перевести. Употребляется же оно, какъ ласкательное присловіе всегда въ конц вопроса.}, спросилъ сдая борода.

‘Сколько мн извстно, нкоторые гяуры (собачьи дти) возмутились, а ихъ за это засадили въ тюрьму. Что можетъ быть другое?’ сказалъ Ахметъ.

‘И австрійскій элчія былъ здсь не разъ нтъ-ли кого изъ этихъ гяуровъ австрійскаго подданнаго?’ спросилъ опять сдая борода.

‘Кто ихъ знаетъ? По моему будь они вс австрійцы, или англичане, или французы, что за дло до этого? Гяуръ да гяуръ — хепъ-биръ-цинзъ (все одинъ сортъ). Будемъ поганить гробы ихъ!’

‘Не стоитъ безпокоиться и отъ того, что взбудоражились французскіе (европейскіе) элчіи, — блое или черное дло окажется тогда, когда вода отстоится.’

‘Сахи (правда), Ахметъ, поспросить все таки не бда.’

‘Я знаю, о чемъ вы говорите,’ сказалъ вмшавшись въ разговоръ одинъ парень. ‘Это не касается ни мало англійскихъ подданныхъ, такъ какъ Сали-паша добрый пріятель съ англійскимъ посланникомъ, который и доставилъ ему это мсто, вотъ почему теперь, когда паша оскорбилъ австрійскаго подданнаго, то ему предстоитъ опасность отъ австрійскаго элчіи, англійскій элчія и долженъ его защищать’ {Весьма часто случается, что т, которые стоятъ на верху державнйшей власти въ Турціи, обезпечиваютъ себ свое положеніе, возбуждая сплетнями одну хрістіанскую державу противъ другой, и по вліянію ревнивыхъ посланниковъ получаютъ поводъ не исполнять своихъ торжественныхъ общаній.— Если допустимъ преобладать такій страсти, то не вина султана, если зло въ его администраціи останется и доле неисправленнымъ, но будутъ виноваты въ этомъ т христіанскія державы, которыя покровительствуютъ и прикрываютъ испорченность его сановниковъ’. С. Россель англ. посл. въ Царьград, Серъ X. Бульваръ.}.

‘Англійскій элчія, австрійскій элчія, французскій элчія — хепъ биръ бокъ (все это одна погань), сказалъ Ахметъ: ‘Гяуры и сыны пекельныхъ родителей! Будемъ поганить гробы ихъ! Вай, вай, что будетъ съ исламомъ, если мы должны заботиться и объ этихъ псахъ и позволять имъ лаять подъ снью нашего калифа!’

‘Этому нтъ лкарства, Ахметъ-ага, сказалъ сдая борода. ‘Таковъ нашъ кисметъ (предопредленіе), а потому намъ остается лишь смотрть, какъ лучше пользоваться ими (т. е. посланниками), и хвала Аллаху, что онъ намъ далъ разумъ и умнье настраивать этихъ псовъ, чтобы они постоянно грызлись между собою, Османлія мастеръ на это!’

Пока они разговаривали между собою, я размышлялъ, какъ лучше держать себя, когда предстану предъ великимъ визиремъ. Считая за счастіе, что могу предстать предъ лице такого великаго сановника, я ршился такъ или иначе воспользоваться этимъ. Дло шло не о томъ, чтобы взять на себя защиту гонимыхъ христіанъ. Если бы я былъ въ состояніи дйствительно послужить бдной рай, то было бы иное дло, но что я могъ сдлать своимъ вмшательствомъ въ эту защиту? Могъ только ухудшить свое положеніе. Да кром того жертвы изъ Башкіойя по всей вроятности уже вс перемерли, большинство ихъ погибло еще прежде, нежели я оставилъ Солунь. Не смотря на то, что крпкіе горцы могутъ много перенести, турецкое тюремное заключеніе сломитъ самого сильнаго. И такъ, я ршился наблюдать только свой собственный интересъ и сдлать все, что только возможно въ этомъ отношеніи, хотя бы то требовало великихъ усилій и трудовъ.

Разговоръ можду Ахметъ-агой и сдобородымъ прервался, потому что послдняго вызвали за чмъ-то изъ комнаты. Мы ожидали его долго и не знали, долго ли еще продлится наше ожиданіе, такъ что Ахметъ всталъ и вышелъ покурить, и я остался одинъ. Въ это время я услышалъ громкій смхъ въ аудіенцъ-зал, и не могъ надивиться, потому что предполагалъ важныя государственныя дла, о которыхъ, какъ я ни мало не сомнвался, разговаривали между собою два сановника. Смхъ то переставалъ, то опять возобновлялся. Любопытство начало подстрекать меня, а лишь одна тяжелая пурда, или завса, отдляла меня отъ великихъ людей. И такъ я незамтно приблизился къ этой завс и легонько подвинулъ ее въ сторону, сколько мн было надобно для того, дабы видть хорошо, что происходитъ въ другой комнат. Мн никогда бы не пришло въ голову то зрлище, которое на самомъ дл представилось. Великій визирь и военный министръ лежали на диван, а предъ ними дуракъ и паяцъ разыгрывали сцены, которыхъ нельзя описать, но на которыя оба государственные мужа смотрли съ очевиднымъ удовольствіемъ. Я быстро отошелъ отъ завсы, когда Ахметъ-ага вошелъ опять въ комнату. Его глазъ однако тотчасъ подмтилъ мое движеніе. Ахметъ самъ занялъ мое мсто у завсы и смотрлъ на безобразную сцену съ истинно-турецкимъ наслажденіемъ.

Когда этотъ такъ называемый министерскій совтъ окончился, позвали меня съ Ахметомъ предъ великаго визиря. Я быль удивленъ и обрадованъ пріемомъ. Танзиматъ-паша былъ новаго направленія и казался весьма цивилизованнымъ, а реформы (внимательно и неутомимо принаравливавшіяся для европейской прессы) прославили его по цлому свту. По-французски говорилъ онъ очень плавно, и въ своемъ обращеніи съ христіанами не показывалъ ни капли фанатизма. Когда я вошелъ, то тотчасъ принялъ униженное положеніе, которое требуется отъ христіанина, когда онъ является къ какому либо турку-властелину, но къ моему удивленію его высочество всталъ при моемъ появленіи и подалъ мн руку. Я былъ въ высшей степени удивленъ и очарованъ такою снисходительностію.

‘Вы принесли мн депеши, не такъ ли?’ спросилъ меня по-французски его высочество.

Я тотчасъ же вынулъ документы, военный министръ всталъ и вышелъ, а Ахмету сказано, чтобы онъ подождалъ за пурдой. Великій визирь весьма внимательно прочиталъ депеши и потомъ, отложивши ихъ въ сторону, сказалъ:

‘Вы итальянецъ, monsieur?’

‘Я неаполитанецъ, ваше высочество!’

‘Bien. Неаполитанцы благородные люди, ils sont des braves gens. Какъ долго вы были въ Салоникахъ, и въ какой были служб?’

Я ему отвчалъ, разсказавъ вкратц мою карьеру, при чемъ полагалъ, что не худо будетъ сказать и то, что меня заперли въ тюрьму, но только что проговорилъ ему объ этомъ, тотчасъ же и раскаялся на половину, потому что его высочество отвернулся и опять пробжалъ глазами депешу.

‘Дйствительно ли вы были заключены за то, что говорили въ пользу этихъ бдныхъ людей?’ сказалъ его величество.

‘Точно, такъ,’ отвчалъ я ‘другихъ причинъ быть не могло, потому что меня ни за что другое никто не обвинялъ.’

‘Однако глупъ же, какъ вижу, этотъ Сали-паша! Точно, monsieur, мн слдуетъ просить у васъ извиненія въ такомъ негостепріимномъ поступк, но вотъ видите ли, мы имемъ на служб нкоторыхъ чиновниковъ, которые даже и на половину нецивилизованы, а этотъ паша одинъ изъ таковыхъ. Hlas, monsieur! при всемъ нашемъ усиліи, намъ потребно понести много тяжкихъ трудовъ, пока совладемъ съ этимъ несчастнымъ фанатизмомъ и грубостью, жертвой которыхъ были и вы, что мн весьма жаль, но въ нашей власти наградить васъ за вашу обиду. Вы вреятно желали бы получить какое нибудь мсто въ столиц, и я бы радъ имть подъ рукою такого образованнаго человка какъ вы, тмъ больше, что мое здоровье довольно слабо. Но объ этомъ въ другой разъ. А теперь вотъ: вы видли этихъ арестантовъ изъ Башкіоя — будьте такъ добры, разскажите мн, что вы знаете касательно ихъ.’

Ободренный и обрадованный выше всякаго моего ожиданія, я открылъ мое сердце его высочеству. Я забылъ, что я говорю турку, но и на самомъ дл онъ смотрлъ не какъ. турокъ, а потому я и говорилъ ему безъ всякаго опасенія. Когда я высказалъ ему все, что слышалъ отъ лавочника еврея, его высочество остановилъ меня на минуту, чтобы спросить о имени этого еврея, а когда я ему сказалъ, что не знаю, то онъ попросилъ меня сказать, какъ называется та улица, въ которой онъ живетъ. Когда я покончилъ мое плачевное повствованіе, визирь сказалъ:

‘Дйствительно, жаль, что эти люди были такъ суровы съ арестантами, но еврей ошибся въ отношеніи причинъ ихъ заключенія: на самомъ дл эти болгары настоящіе разбойники, которые возмущали весь тотъ край въ теченіи нсколькихъ лтъ. Жены ихъ, какъ мн кажется, сами напросились слдовать за своими мужьями. Женщины всегда умютъ сочинять смуты… Если бы разбойники эти не были христіане, объ этомъ дл не было бы никакихъ слуховъ, но иностранные посланники здсь особенно готовы все сваливать на турецкій фанатизмъ. Мы бдные турки всегда виноваты. Пусть такъ, я не хочу сказать, чтобы мы не заслуживали вовсе того, за что насъ укоряютъ: наши власти по провинціямъ бываютъ часто жестоки (ваше приключеніе, monsieur, одно изъ свидтельствъ противу насъ), но насъ иногда, или лучше сказать — часто, осуждаютъ и несправедливо, какъ напримръ въ данномъ случа. Завтра я долженъ буду принять у себя австрійскаго посланника по этому самому длу, а потому и желалъ бы, чтобы вы тоже были здсь къ тому времени, и сказали, что вы видли. Конечно, нтъ никакой надобности быть съ посланникомъ такъ откровеннымъ, какъ вы были со мной, да это и не принесло бы вамъ никакой пользы. Какъ вы сами знаете, съ тми людьми, впослдствіи, вообще говоря, обращались не худо, мн помнится, вы сказали между прочимъ, что жены и дти не были заключены въ тюрьм, вроятно ихъ только пускали ежедневно на свиданіе съ ихъ мужьями, и кормили ихъ хорошо, и давали все потребное. Люди эти, какъ разбойники, содержались строго, это правда, но вдь это такъ и слдуетъ. И такъ, прошу васъ въ моемъ присутствіи засвидтельствовать посланнику дйствительное состояніе дла, дабы черезъ то обратить въ ложь вс эти ужасные разсказы о фанатической суровости. Будьте уврены, что вамъ не придется каяться, если окажете мн эту маленькую услугу’.

‘Я весь къ услугамъ вашего высочества,’ отвчалъ я. ‘Когда я долженъ явиться сюда для исполненія приказанія вашего величества?’

‘Завтра въ полдень, но когда придете, то скиньте фесъ, а надньте шляпу, такъ будетъ лучше,’ прибавилъ великій визирь, и затмъ всталъ и учтиво простился со мною.

Когда я вышелъ, то чувствовалъ себя какъ бы преображеннымъ этими незабвенными минутами данной мн аудіенціи. Очевидно было, что завтра мн надлежало заботливо сдерживать свой языкъ, чтобы австрійскій посланникъ не нашелъ въ моемъ разговор ничего такого, что бы говорило противъ турокъ. Приходило мн на мысль пойти тайно къ посланнику и разсказать ему все, что мн извстно, но такой поступокъ былъ бы въ высшей степени опасенъ, ибо онъ дошелъ бы до танзиматъ-паши и мн не принесъ бы пользы, хотя бы я и усплъ заблаговременно избгнуть турецкой мести. Такимъ образомъ закрылъ я свои уши отъ того, что внушало мн желаніе мести, и ршился смотрть лишь на одинъ собственный интересъ.

Вскор посл моего разговора съ великимъ визиремъ, я очутился въ Хаскіой. Со взволнованнымъ сердцемъ взбирался я на возвышенность, гд былъ расположенъ домъ тахлимціи. Постучался въ ворота, вошелъ и засталъ это семейство въ томъ же состояніи, какъ и оставилъ. Земляки, когда бываютъ на чужбин, сходятся другъ съ другомъ съ большею пріязнію, нежели дома, а потому хозяева такъ приняли меня въ свои объятья, какъ роднаго сына. Я страстно поцловалъ маленькую блую ручку моей милой Леоноры и въ ея взор прочелъ привтствіе полное любви. Когда опять сли мы за скромный, гостепріимный столъ, меня забросали вопросами и тахлимція и его жена, а Леонора чутко прислушивалась къ моимъ отвтамъ. Правда, я ршился быть возможно боле дипломатически осмотрительнымъ, но съ другой стороны не могъ не сдлать нсколько намековъ на ожидающее меня счастіе, а почтенные эти люди чутко ихъ приняли къ свднію. Наконецъ, увлекаемый тщеславіемъ, я сказалъ, что прибылъ прямо отъ великаго визиря и что завтра опять буду у него.

‘Корпо ди бако!’ воскликнулъ старикъ. ‘Я зналъ, что такъ быть должно, зналъ хорошо, что нашъ Джузепо непремнно рано или поздно долженъ пойти вверхъ. Не бойся, твердилъ я всегда. Не такъ ли Джузепо?’ ‘Точно такъ,’ отвчалъ я, ‘и вотъ ваши слова исполнились. Я надюсь быть докторомъ его высочества. Часъ тому назадъ, какъ онъ самъ мн сказалъ объ этомъ.’

‘Санта Виргине (Святая Два)! Вдь это славное мсто! Да вы эдакъ скоро сдлаетесь ‘султанскимъ докторомъ’ и сдлаетесь такимъ богачемъ, что чудо’, и глаза старика обратились также какъ и мои къ его дочери. а щечки нжной двушки покрылись жаркимъ румянцемъ стыда, тогда какъ лице почтенной матери просіяло радостью.

Въ этотъ день я не имлъ ни малйшаго желанія встртиться съ моими остальными пріятелями. Я пробылъ нсколько времени въ этомъ семейств, но за долго прежде, чмъ оставить ихъ, откровенно разговорился съ отцемъ и матерью и просилъ руки прекрасной двушки, дабы они формально приняли меня за зятя, если согласится Леонора. Нужно-ли говорить, что получилъ и ея молчаливое согласіе и напечатллъ на ея темныхъ устахъ долгій страстный поцлуй, который совершенно смутилъ двушку, такъ что она въ туже минуту убжала отъ своего нареченнаго? Потомъ скрывала она свои очи полныя любви на груди своей, полной желанія, и такъ тихо и молчаливо пили мы сладкій нектаръ чистой двической любви, тмъ боле, что слова были слабы выразить, какъ взаимно мы врили и надялись другъ на друга.

Разсказывая здсь воспоминаніе изъ моей юношеской жизни, я желалъ-бы быть въ состояніи доле остановиться на такихъ оазисахъ въ пустыни, чтобы опять черпать жизнь изъ сладкаго источника юношеской любви. Я не былъ совершенно одинокъ, сердце мое было радостно и чувствительно. Любилъ я страстно, а предметъ моей любви былъ дйствительно такъ чистъ и полонъ прелести, что разв только поэтъ могъ изобразить его. Правда, что я въ большей части случаевъ оказывался эгоистомъ, по однако еще принималъ участіе въ страданіяхъ обиженныхъ, и часто самъ стремился, чмъ бы и какъ облегчить неволю людей около себя. Но мало по малу и эти малыя начала вры, которыя питали мой юношескій духъ, ослабли, а превратная философія возобладала и перемшала правду съ ложью, и всякое тлесное пожеланіе оправдывала легкими доводами, развращавшими душу, и такъ отъ одного зла переходилъ я къ другому большему, и наконецъ сдлался сыномъ сатаны.

На утро, посл этого дня возбужденія и увлеченій, рано отправился я въ Хаскіой поздравить мою невсту и на радости поговорить и хорошемъ мст, которое меня ждало. Тахлимція сталъ увлекаться кое-какими расчетами о жаловань, о должности моей, нашелъ для меня одинъ каикъ о трехъ парахъ веселъ и предложилъ мн поторговать его, если только не куплю тотчасъ же. Женская половина пустилась въ какой то таинственный разговоръ, о сущности котораго едва ли могло-быть неизвстно всякому. Время пролетло быстро и я всталъ, чтобы проститься, такъ какъ хотлъ заблаговременно быть въ конак великаго визиря. Тахлимція провожалъ меня, и лишь только дошли до Галаты, какъ я вспомнилъ, что его высочество рекомендовалъ одться просто (не въ форму) и запастись шляпою вмсто феса. Я сказалъ объ этомъ моему другу, и онъ удивился и испугался такой необыкновенной зат. По счастію мы вышли очень рано, и потому, я, оставивши тахлимцію у каика, поспшилъ въ Галату и проворно совершилъ желаемую перемну въ моей одежд. Когда мы перезжали черезъ Золотой Рогъ, тахлимція не переставалъ говорить объ удивительномъ приказаніи визиря въ отношеніи моего платья, и выразилъ мн свое опасеніе, что тутъ что-нибудь да не такъ. Онъ боялся, не хотятъ ли воспользоваться мною для какого нибудь нечистаго дла, и хотя былъ увренъ, что я слишкомъ ‘галантуомо’ для какой-нибудь турецкой интриги, но съ другой стороны, если не поступлю какъ приказано, то могу пострадать. При выход на берегъ, я простился съ моимъ тестемъ и общалъ ему. что тотчасъ же по окончаніи дла вернусь въ Хаскіой, чтобы разсказать ему, какъ окончится мое новое свиданіе съ визиремъ. Когда онъ мн сказалъ — ‘съ Богомъ’, я замтилъ облако безпокойства на его лиц, которое ни мало не походило на вчерашнюю радость.

Хотя я и желалъ быть точенъ минута въ минуту, но когда пришелъ въ конакъ, то оказалось, что австрійскій посланникъ уже прибылъ. Тутъ были его лошади съ европейскими сдлами, его конюшіе и кавасы. Мой старый знакомый, сдобородый старикъ, живо подхватилъ меня подъ руку, говоря, что меня уже спрашивали, и тотчасъ же ввелъ къ великому визирю. Онъ всталъ, чтобы принять меня. Окинувъ глазами комнату, я увидлъ, что тутъ трое европейцевъ, изъ которыхъ одинъ, старшій лтами, сдоголовый и съ особенною предъ прочими важностію, очевидно былъ посланникъ, другой былъ его драгоманъ, а третій молодой человкъ, какъ можно догадываться, былъ кто-либо изъ чиновниковъ посольства. Когда мы сли, великій визирь тотчасъ же представилъ меня посланнику.

‘Ваше превосходительство’, сказалъ онъ, вотъ изволите видть, это одинъ докторъ, который прибылъ прямо изъ Салоникъ и боле знаетъ объ этомъ дл, чмъ кто-либо другой, потому что онъ дйствительно видлъ арестантовъ. Я случайно узналъ, что онъ прибылъ сюда вчера, и веллъ позвать его къ себ, позвольте, прошу васъ, предложить ему нсколько вопросовъ’.

Потомъ великій визирь, обратившись ко мн сказалъ: ‘Вы говорили мн, господинъ докторъ, что вы видли христіанъ изъ Башкіоя, которые теперь находятся въ салоникской тюрьм, не такъ-ли’?

‘Точно такъ, ваше высочество’, отвчалъ я.

‘А если такъ, то позвольте узнать, въ какомъ состояніи находятся эти люди’? спросилъ посланникъ.

‘Они были, какъ и вс другіе арестанты’, отвчалъ я, ‘нкоторые были немножко блдны отъ темничнаго заключенія. Одного я отправилъ въ больницу вслдствіе опухоли въ ног!’

‘А въ какомъ состояніи были женщины и дти’? спросилъ посланникъ.

‘Я не видалъ тамъ никакихъ женщинъ и дтей’, отвчалъ я.

‘Все это поддлка’, сказалъ посланникъ покраснвши. ‘Не можетъ быть, чтобы этотъ господинъ былъ въ тюрьм. Я знаю наврное, что жены и дти были заключены вмст съ этими бдными христіанами, и еще боле, что былъ и одинъ австрійскій священникъ, по имени о. Антоній, съ которымъ тюремщики обращались жестоко’.

‘Арестантовъ точно навщали ихъ жены и дти’, замтилъ я, ‘дйствительно, теперь припоминаю, что я самъ видлъ нкоторыхъ женщинъ въ тюрьм, но он свободно входили и выходили оттуда’.

Посланникъ смотрлъ сердито и раздраженно, и, обратившись ко мн, сказалъ:

‘А смю ли спросить васъ, милостивый государь, что вы длали такое въ тюрьм’?

‘Меня, ваше превосходительство, посылалъ туда англійскій консулъ, навстить нкоторыхъ преступниковъ изъ іонійцевъ’.

‘Тогда вы и видли болгаръ’?

‘Точно такъ, ваше превосходительство’!

‘А узнали что-нибудь о причинахъ ихъ заключенія’?

‘Узналъ, что они попали туда за разбой’.

‘Не видали-ли вы между ними отца Антонія’?

‘Никогда ничего не слыхалъ о немъ, ваше превосходительство’.

На это посланникъ всталъ, поклонился его высочеству и голосомъ, дрожащимъ отъ внутренняго волненія, сказалъ:

‘Честь имю откланяться вашему высочеству. Но прежде чмъ уйду, долженъ вамъ замтить, что когда какой-либо турецкій паша обижаетъ христіанскихъ подданныхъ султана, онъ дйствуетъ такъ по своимъ личнымъ свойствамъ и наслдственной политик своего правительства, и позволю себ прибавить, что этимъ безчеститъ себя и вредитъ длу цивилизаціи, но когда поступаютъ такъ съ подданнымъ его цесарскаго величества, моего государя, онъ знаетъ, какъ отплатить за оскорбленіе его чести. Отецъ Антоній завтра долженъ прибыть сюда, и я тогда намренъ воспользоваться правомъ, которое иметъ посланникъ, то есть, пожелаю видть лично его величество султана’.

Говоря это, посланникъ поклонился визирю, отвернулся отъ меня и вышелъ изъ комнаты. Я стоялъ, пока европейцы не вышли, и потомъ обратился къ танзиматъ-паш за его приказаніемъ. Онъ сдлалъ легкій знакъ, чтобы я прислъ, и остался долгое время въ глубокомъ молчаніи, а я осторожно наблюдалъ, чтобы его не обезпокоить. За тмъ, онъ хлопнулъ въ ладоши, двое слугъ вошли и подали ему трубку.

Ахметъ-агаи чарыи (позови Ахметъ-агу).

Тотчасъ вошелъ внутрь мой старый товарищъ по пути.

‘По всей вроятности’, сказалъ великій визирь, обратившись ко мн, ‘я потребую васъ къ себ сегодня или не дале какъ завтра, а потому вамъ всего лучше быть гд-нибудь неподалеку отъ меня. Я намренъ на дняхъ похать на пароход въ Буюкдере, а вы будете меня сопровождать, и потому я распорядился, чтобы для васъ была приготовлена одна каюта на пароход Фейзи Бахри, который стоитъ на якор въ Золотомъ Рог. Теперь можете пойти съ Ахметомъ и прошу васъ принять это какъ знакъ моего расположенія’. Сказавъ это, его высочество опустилъ мн въ руку драгоцнный брилліантовый перстень, и я простился съ выраженіемъ глубокой благодарности.

ГЛАВА IX.

Путешествіе поневол и прибытіе въ Трапезунтъ.

Много сердило меня то, что приказаніе великаго визиря не давало мн возможности возвратиться назадъ, въ Хаскіой. Сдерживая, сколько возможно, свое нетерпніе, я написалъ Леонор письмецо, а Ахметъ-ага общалъ доставить его, куда слдуетъ. Такъ какъ день прошелъ, а мн не послдовало никакого приглашенія со стороны великаго визиря, то я сталъ выходить изъ терпнія и предъ вечеромъ сказалъ Ахмету, что я желаю пойти въ свою квартиру, потому что уже смерклось и вроятно меня потребуютъ.

‘Устафръ улахъ (Боже сохрани)’! воскликнулъ Ахметъ: ‘и можетъ случиться, что тебя позовутъ прежде, чмъ вернешься, а стало быть, уйти значитъ разсердить садразама. Лучше отправиться ночевать на пароходъ, тамъ есть удобная каюта, довольно хорошая пища, чего же теб еще надобно?’

‘Но мн не въ чемъ спать,’ отвчалъ я.

‘Это правда, такъ я пошлю кого-нибудь принести теб, что надобно.’

Сказавши это, онъ позвалъ одного чауша, разсказалъ ему, гд моя квартира, и послалъ его туда. Чаушъ проходилъ по крайней мр съ часъ и явился со всмъ моимъ багажомъ. Я разсердился на это глупое недоразумніе, но въ это время присталъ къ берегу каикъ, Ахметъ-ага вскочилъ въ него и позвалъ меня.

‘Иди! вотъ наконецъ садразамъ и прислалъ за тобой,’ сказалъ онъ.

‘Да полно, такъ-ли? я не видалъ никого.’

‘Онъ подалъ знакъ, вотъ онъ на томъ пароход, что разводитъ пары. Ступай скорй! Хайде чекъ (отчаливайте, дти, отчаливайте),’ сказалъ онъ, обратившись къ гребцамъ.

Быстро донеслись мы до парохода. Я взошелъ на палубу и осматривался кругомъ, не увижу ли гд его высочество.

‘Угръ Улахъ (съ Богомъ, пошелъ)!’ крикнулъ Ахметъага, махнувши рукой, чтобы каикъ отъзжалъ.

‘Гд же садразамъ, ефенди?’ спросилъ я толстаго капитана.

‘Гельеръ, гельеръ (будетъ, будетъ),’ отвчалъ капитанъ.

Непримтно было никакого слда присутствія такого великаго лица на пароход, на которомъ я находился. Мн принесли и весь мой багажъ, подняли якорь, и мы стали плыть по Босфору.

Я думалъ, что все скоро для меня уяснится. Предполагая, что меня высадятъ возл какого-нибудь дворца на Босфор, я нашелъ себ удобное мсто и, расположившись на немъ, сталъ ожидать, что будетъ.

Мы прошли одно за другимъ: султанскій дворецъ въ Чераган, потомъ Бебекъ, Кандилію, затмъ — крпости на европейскомъ и азіатскомъ берегахъ, миновали скалы Терапіи, и наконецъ Буюкдере. ‘Вотъ гд меня высадятъ на берегъ,’ подумалъ я. Но ошибся: мы прошли мимо Буюкдере и носовая часть парохода направлялась прямо въ Черное море.

Какъ дикаго звря, который замтилъ, что онъ попалъ въ западню, меня объялъ ужасъ. Я вскочилъ на верхъ, подбжалъ къ капитану и закричалъ, чтобъ онъ не шутилъ со мною и тотчачъ высадилъ меня на берегъ.

‘Явашъ, явашъ (потише, потише), душа моя! Чтобъ я тебя высадилъ на берегъ?.. Хичъ олмазъ (этому не бывать никогда).’

‘А знаете ли, что вы длаете? закричалъ я. ‘Я вдь не райя,— я — франкъ! Обдумайте хорошенько, что вы длаете! Я требую, чтобы вы немедленно высадили меня на берегъ!’

‘Іокъ, іокъ (нтъ, нтъ), будь спокоенъ, такъ когда-нибудь и высадимъ тебя на берегъ,’ сказалъ турокъ.

Я опять началъ шумть. Тогда капитанъ поднялся и сказалъ:

‘Пекію (хорошо), когда хочешь, то ступай себ, плыви на берегъ. Эй, вы, Османъ, Абдулъ! сбросьте гяура въ море!’

Два неуклюжихъ матроса схватили меня за руки и за ноги и потащили къ борту парохода. Я видлъ, что нахожусь въ рукахъ людей, которые слушаются приказаній безмолвно и которые не умютъ шутить, еще одна минута и я былъ бы въ волнахъ, а потому закричалъ жалобнымъ голосомъ: ‘аманъ, аманъ!’ и тотчасъ по знаку капитана матросы оставили меня. Я сталъ смирнымъ и ручнымъ, а капитанъ нисколько не сердился на меня и чрезъ полчаса посл того пригласилъ меня пообдать.

Мы сли около маленькаго столика, и первое кушанье, которое подали, была рыба. Капитанъ отдлилъ пальцами мягкую часть и пригласилъ меня послдовать его примру.

‘Вотъ, Хекимъ-баши, ты теперь шь рыбу, а это разв не лучше того, если-бы тебя ла рыба — не правда ли?’ и засмялся во все горло своей острот, а я ему не противорчилъ. Но страхъ и безпокойство нсколько испортили мой аппетитъ, грубыя шутки офицера пришлись мн не по вкусу, и потому я скоро отошелъ въ сторону, устроилъ себ постель въ порожнемъ углу одной каюты и заснулъ въ слезахъ, точно малое дитя, потому что почти совершенно изнемогъ подъ вліяніемъ непріятныхъ ощущеній послднихъ двухъ часовъ.

Поутру я пробудился съ прежнимъ тяжелымъ чувствомъ, которое всегда ощущается, когда страждущій человкъ просыпаясь приходитъ въ сознаніе своей безотрадной дйствительности. Это ощущеніе почти такое же, какъ если снова раскроется полузалченная рана. Шумъ воды около меня, топотъ людей, удары машины скоро привели мн на память вс событія минувшаго дня. Я скрылъ голову въ изголовье и пытался опять заснуть. Не облегчитъ ли хотя сонъ мою тоску? Но напрасно: природа была удовлетворена, а тяжкое состояніе души не давало чувствамъ покоя. И такъ я всталъ и вышелъ на палубу. Было еще темно, нсколько матросовъ, которыхъ я встртилъ, отвчали мн отрывочными неопредленными фразами, когда я спросилъ ихъ, куда мы плывемъ, а потому я вернулся въ свою каюту, чтобы провести въ постели нсколько часовъ, остающихся до разсвта.

Горьки были мои размышленія. Оторвали меня отъ моей дорогой Леоноры въ то самое время, когда я думалъ, что вполн обладаю настоящимъ счастьемъ. Тяжело было сознавать, что моя твердая увренность въ блестящей карьер въ столиц. разсялась какъ дымъ, но еще хуже была неизвстность, что будетъ теперь со мной. Я уже испыталъ, что такое турецкая тюрьма. Правда, недолго я пробылъ въ ней, но если бы еще немного подольше, то это стоило бы мн жизни. Я вполн сознавалъ, какъ драгоцнна зашита, которую даютъ европейцу договоры, тому, который находится въ подданств какой-нибудь сильной державы, но не мн итальянцу. Вотъ меня везутъ какъ арестанта, не знаю куда, можетъ быть въ какую-нибудь тюрьму, столь же ужасную, какъ и та, въ которой я былъ. Когда такимъ образомъ бесдовалъ я самъ съ собою въ темной и мрачной кают на турецкомъ пароход, одинъ-одинешенекъ, сердце мое совершенно пало и я горько и громко рыдалъ, раскаиваясь въ себялюбивой подлости, которая сдлала изъ меня орудіе великаго визиря, вмсто того, чтобы мн самому смло стать подъ защиту неаполитанскаго посла и принести жалобу на жестокое и противузаконное обращеніе, которое я претерплъ. Весьма быть можетъ, что я не получилъ бы такого вознагражденія, какъ если бы былъ подданнымъ какой-нибудь сильной державы, по по крайней мр тогда было бы однимъ протестомъ больше противъ варварства и жестокости кровожаднаго правительства.

Въ такихъ горестныхъ размышленіяхъ пролежалъ я два часа и потомъ опять поднялся по лстниц на палубу, чтобы привтствовать дневной разсвтъ. Мы были на Черномъ мор, но гд именно — не знаю. Мои глаза встртились съ капитаномъ, который расположился на своемъ ковр, вверху, на мостик, куря! трубку и попивая утренній кофе. Онъ сдлалъ мн знакъ, чтобы я подошелъ къ нему.

‘Ну, Хекимъ-баши,’ воскликнулъ онъ добродушно, ‘хорошо ли спалось?’ ‘Іокъ, ефенди, — спалъ нехорошо.’

‘Жаль, но не всякій можетъ спать на мор, къ этому надобно прежде привыкнуть. Буюрунъ (пожалуй садись). Банабакъ зарифъ, подай трубку и кофе Хекимъ-баши.’

Я былъ благодаренъ доброт того, который былъ моимъ начальникомъ и тюремщикомъ, такая встрча была добрымъ для меня знакомъ, она нсколько успокоила мой взволнованный и возмущенный духъ, и я, какъ человкъ разсудительный, ршился воспользоваться какъ можно боле благопріятными обстоятельствами и добрымъ расположеніемъ духа капитана.

Мн принесли кофе и трубку и я пустился въ разговорх съ капитаномъ. Къ счастію море было совершенно спокойно и капитанъ не имлъ занятій. Я теперь ршился спросить его: ‘Аллахъ северсенъ (Богъ тебя люби), капитанъ, куда мы это плывемъ?’

‘Куда плывемъ? Да въ Трапезундъ, разв ты не знаешь этого?’

‘Нтъ, я ничего не знаю объ этомъ.’

‘Аджайибъ (чудно)! А я думалъ, что ты докторъ Хафисъ-паши, трапезундскаго губернатора. Мн приказано отвезти ему доктора.’

‘Въ самомъ дл! Ну-такъ это самый я есть, но до настоящаго времени я не зналъ ни того, куда мы плывемъ, ни того, зачмъ я попалъ на пароходъ.’

‘Зараръ-іокъ (но не безпокойся), Хекимъ-башижисметинъ дуръ (такова твоя судьба). Прошлую недлю я и самъ не зналъ, что буду здсь, не знаю, гд буду на слдующей недл, да и кто это знаетъ? Только Богъ, одинъ Богъ!’

‘Можетъ быть все это и такъ,’ отвчалъ я, ‘но я имлъ планы, по которымъ мн слдовало бы быть въ Царьград, и я готовился жениться.’

‘А отчего не жениться въ Трапезунд? Тамъ довольно красивыхъ гречанокъ, или, если понравилась теб какая нибудь въ Стамбул, пошли за ней — недалеко.’

‘Все, что ты говоришь, эфенди, хорошо, но я еще до сихъ поръ не знаю толкомъ, что будетъ со мною. Ты говоришь, что я докторъ трапезундскаго паши, можетъ быть, но я еще не увренъ въ томъ. Надюсь, что моя судьба не будетъ оттого хуже, но нсколько часовъ назадъ я бы отказался отъ этого мста.’

Капитанъ сожаллъ обо мн и старался успокоить своими затверженными фразами о милости Божіей, о томъ, что безполезно идти противу судьбы. ‘Вы франки,’ сказалъ онъ, ‘всегда хотите быть выше того, чмъ вы есть, бьетесь изо всхъ силъ, чтобы передлать свтъ заново и не даете покоя ни себ, ни сосдямъ. А по моему глупо плакать и горевать, что не можешь остаться въ Стамбул! Разв оттого, что тамъ больше удобствъ, чмъ въ Трепезунд? За то тутъ можешь сть коровье масло, сколько хочешь, а какъ ты гяуръ, то и вина пить вволю. О чемъ горюешь и надрываешься. Хекимъ-Баши? Многими думами не сдлаешь себ двухъ желудковъ. И въ Стамбул не можешь съдать по два обда, а жену можешь найти во всякой стран. И такъ, успокойся, пріятель, подчинись своей судьб, не длай зла и будь счастливъ.’

Не могу сказать, чтобы эта мусульманская философія принесла мн много пользы, но за то благоразумная доброта моего собесдника была лкарствомъ моему уязвленному сердцу.

На четвертый день прибыли мы въ Трапезундъ, гд мн предстояло узнать свою судьбу и увидать, хорошо ли предсказалъ ее мой почтенный капитанъ. Онъ дозволилъ мн удержать за собою мою каюту, пока я не узнаю наврное, что со мною будетъ, я высадился на берегъ тотчасъ, какъ только появились переводчики, и отправился прямо въ конакъ паши. Немедленно допустили меня въ Хафизъ-паш, и тутъ засталъ моего пріятеля капитана, который сидлъ съ пашой, курилъ трубку и пилъ кофе. Паша принялъ меня любезно и снисходительно, и сказалъ мн, что я опредленъ докторомъ въ карантинъ, съ жалованьемъ по 1200 піастровъ въ мсяцъ. Итакъ, въ сущности жалованье мое осталось тоже, что и въ Солун. Правда, я теперь былъ обезпеченъ относительно мста, но и только, къ богатству я ни на шагъ не подвинулся и вс мои честолюбивые планы обратились въ ничто. Вопросъ, который возникалъ въ душ моей, былъ слдующій: захочетъ ли Леонора прибыть сюда, чтобы обвнчаться со мной? Я былъ увренъ, что она захотла бы, если бы были на то согласны ея родители. Но въ этомъ можно было сомнваться, а сомнніе это меня очень печалило.

Я поспшилъ устроиться въ Трапезунд и тотчасъ же внесъ свое имя въ списки для полученія пайка и жалованья. Паекъ началъ получать тотчасъ, но съ жалованьемъ дло шло трудне, получалось оно не аккуратно, да и затмъ отъ него довольно много отдлялось и терялось, пока оно проходило черезъ руки армянскихъ банкировъ. Жалованье выдавалось бумажными деньгами, а разница въ цнности денегъ металлическихъ и бумажныхъ была такова, что едва кое-что приходилось получать чистыми деньгами, паша и казначей также поживлялись въ этомъ случа. Какъ бы то ни было, вообще я былъ благодаренъ, за то покрайней мр, что не случилось чего-нибудь похуже, а потому ршился зорко слдить за всмъ, чтобы воспользоваться какъ можно лучше своимъ настоящимъ положеніемъ. Первая моя мысль, естественно, была написать Леонор и ея родителямъ и убдительно просить ихъ согласиться на нашъ бракъ, и убдить тахлимцію привезти свою дочь или дозволить, чтобы ее привезли ко мн въ Трапензундъ. Любовь сдлала меня смлымъ и краснорчивымъ. Прежде всего мн слдовало объяснить, сколько возможно, мой внезапный отъздъ, разсказать имъ, каково мое настоящее положеніе, и примирить прилично мсто карантиннаго доктора съ моими прежними ожиданіями.

Задача была нелегка. Я боялся, чтобы тахлимція не подумалъ, что я его обманываю, и чтобы избжать этого, придумалъ сказку, которою и объяснялъ перемну въ моемъ положеніи. Разсуждая затмъ внимательне, я нашелъ, что лучше будетъ, если скажу ему столько изъ сущей правды, сколько это допускаетъ благоразумная осторожность. Я зналъ хорошо, что онъ мн повритъ, если я скажу ему, что турецкій паша обманулъ меня, и что этого будетъ достаточно для объясненія моего загадочнаго поступка, а потому и написалъ ему слдующее:

‘Каро амико (дорогой другъ)! Когда мы въ послдній разъ были вмст въ Золотомъ Рог, я сказалъ вамъ, что мн приказано перемнить платье, я замтилъ на лиц вашемъ нкоторое неудовольствіе, которому тогда, будучи веселъ и полонъ надеждъ, не могъ найти причины. Ваша опытность, мой драгоцнный другъ, предвидла опасность тамъ, гд молодость моя не усматривала никакого ея слда. Я желалъ бы сказать вамъ все, я захотлъ бы показать вамъ сокровеннйшія глубины моего сердца, чтобы просить совта у вашей сдой головы, еслибы только это было возможно. Но чрезъ это пришлось бы открыть государственную тайну и вслдствіе того я свернулъ бы съ пути своего долга. Могу лишь сказать вамъ, что безъ всякаго промедленія я отправленъ сюда, тотчасъ же посл свиданія съ великимъ визиремъ, такъ что не дали мн переговорить ни съ однимъ европейцемъ. Причина этому очевидна: мн извстны нкоторыя дла, которыя турецкое правительство всячески желаетъ прикрыть, и потому я удаленъ. Тяжело мн то, что великій визирь обманулъ меня, общая сдлать меня своимъ врачемъ. Но съ другой стороны онъ далъ мн хорошее мсто и здсь: я получаю 1200 піастровъ въ мсяцъ, кром пайка для себя, на двухъ лошадей и двухъ слугъ, и частная практика для меня свободна. Трапезундъ — мсто хорошее, климатъ прекрасный, здсь довольно итальянцевъ, нсколькихъ богатыхъ греческихъ торговцевъ и европейскихъ консуловъ. И такъ, я надюсь доставить здсь пріятную жизнь вашей дочери.’

‘Другъ мой! Не будьте глухи къ моей теплой мольб: возьмите короткій отпускъ и привезите ко мн мою дорогую Леонору, чтобы пріобрсти защитника моему и вашему сокровищу. Жизнь коротка, и вы уже не такъ молоды, вы будете счастливы, когда подумаете, что будете имть зятя, котораго знаете и уважаете. Согласитесь же на мое предложеніе! Я буду считать дни и часы, пока не получу вашего отвта. Если вы сами не можете прибыть, то можетъ замнить васъ синьора. Недалеко: всего четыре дня насъ раздляютъ. Возлюбленный другъ! вы не захотите мн отказать.’

Когда я кончилъ, то принялся изливать свое сердце предъ Леонорой. Я писалъ ей. чтобы она ничего не боялась, что я замню ей отца и мать, чтобы она не смотрла на тягости, и чтобы хранила любовь свою ко мн, какъ единственную надежду и цль моей жизни. ‘Приди съ отцемъ и матерью, приди въ твой домъ, приди въ объятія къ тому, ты безцнное сокровище, кто будетъ тебя любить, беречь и почитать какъ настоящій внецъ и сокровище своего бытія. Приди, Леонора, приди, милйшій предметъ моего сердца! Безъ тебя я умираю, безъ тебя жизнь мн ничего не стоитъ, безъ тебя самое блестящее мсто на этомъ свт ничто иное, какъ адъ, съ тобою и мрачная темница будетъ мн раемъ. Леонора,— Леонора! если любишь — приди! Адіо!’

Бережно уложилъ съ письмомъ и брилліантовый перстень, который далъ мн великій визирь. Скажу правду, я не пожаллъ, разставаясь съ нимъ. Онъ стоилъ около ста червонцевъ, и можетъ быть когда-нибудь понадобился бы. Но я наврное надялся, что родители моей Леоноры не будутъ колебаться согласиться на мои планы и такимъ образомъ вернется ко мн и мой перстень. А между тмъ то обстоятельство, что я въ состояніи сдлать такой драгоцнный подарокъ, безъ сомннія, много говорило въ мою пользу, и тотчасъ можетъ перевсить всякое колебаніе, отдавать ли за меня двушку при такихъ измнившихся обстоятельствахъ.

Приготовивъ письмо, я пошелъ къ моему пріятелю капитану. Я сказалъ ему, что желаю послать письмо моей невст, и когда прибавилъ, что оно адресовано къ тахлимціи, онъ живо воскликнулъ: ‘О, тахлимція Ескарпа! Знаю его хорошо! Тапли биръ адамъ (хорошій человкъ), догру дуръ (почтенный человкъ)!.. Не бойся, Хекимъ-Баши! я самъ отнесу ему это письмо. Схожу къ нему, чтобъ выкурить съ нимъ трубку и выпить чашку кофе, и отдамъ ему въ собственныя руки, и, иншалахъ, привезу теб отвтъ.’

‘Иншалахъ, иншалахъ,’ отвчалъ я.

‘Кто знаетъ?’ сказалъ капитанъ: ‘можетъ быть привезу и кокону (госпожу) и двицу,— ха, ха! Не много ли это будетъ за одинъ разъ, Хекимъ-баши?’

‘Иншалахъ, капитанъ эфенди, иншалахъ, добрый путь теб!’ отвчалъ я и простился съ моимъ первымъ пріятелемъ туркомъ, съ которымъ я сошелся такимъ страннымъ и бурнымъ образомъ.

ГЛАВА X.

Вилаэтскій! губернаторъ. Письмо. Я оставляю Трапезундъ.

Моя должность въ Трапезундъ была легка и непріятна. Лазаретъ состоялъ изъ зданій на мысу, вдававшемся въ море. Здсь надлежало всмъ прізжимъ изъ внутри страны пробыть десять дней. Когда они приходили въ извстное мсто, въ разстояніи примрно на одну милю отъ города, просматривали ихъ виды, потомъ офицеры препровождали ихъ чрезъ городъ прямо въ лазаретъ. По размшеніи ихъ здсь, я тотчасъ приходилъ навстить ихъ и осматривалъ, не боленъ ли кто какою нибудь прилипчивою болзнію, что впрочемъ было не совсмъ вроятно, если они могли пройти такъ далеко. Затмъ я оставлялъ ихъ до девятаго дня, и тогда давалъ имъ оффиціальный отпускъ.

Я былъ счастливъ еще тмъ, что нашелъ пашу, который обращался со мной хорошо. О Хафизъ-паш можно сказать, что онъ былъ турецкій паша средняго разряда. Деньги любилъ онъ страстно, также какъ и остальные его братья, не гнушаясь ничмъ, лишь бы накопить ихъ, а потому хотя бы и желалъ, но не могъ быть названъ почтеннымъ въ европейскомъ смысл слова. За это мсто заплатилъ онъ танзиматъ-паш большую взятку, и для сего занялъ денегъ у армянина Лутфіе по 20 процентовъ. Жалованья его едва ли бы доставало ему на содержаніе дома въ Трапезунд, а въ Царьград онъ имлъ гаремъ, главная ‘ханума’ котораго была одна изъ дочерей танзимантъ-паши, и слдовательно такая жена, которой надлежало бояться и смотрть на нее сквозь пальцы. Въ послдніе два мсяца посщали его какіе-то офицеры изъ султанскаго двора нарочитые коммисары, одинъ для ислдованія какой-то мдной руды около Байбурта, а другой для поврки багдадскихъ финансовъ. Обоихъ этихъ господъ надобно было задобрить, а потому, кром роскошнаго угощенія ихъ и ихъ челяди, надлежало паш отдарить каждаго изъ нихъ значительнымъ денежнымъ подаркомъ. Поэтому паша былъ вынужденъ цдить отъ бдныхъ поселянъ податей въ три или четыре раза боле, чмъ бы слдовало по закону, и въ этомъ ему отлично помогала огромная стая подчиненныхъ ему чиновниковъ, изъ которыхъ непремнно каждый имлъ свою часть въ добыч. Я всегда удивлялся этой громад припасовъ цыплятами, ягнятами, масломъ и т. д., которую давали поселяне людямъ паши, и не могъ понять, какъ этотъ бдный народъ могъ существовать посреди такого грабежа. Надобно полагать, что земля очень плодосна, а населеніе рдкое, мстами есть и селенія подальше отъ дорогъ, которыхъ притомъ и не очень много, такъ что жители такихъ селеній боле или мене защищены отъ этихъ всасывающихъ все благосостояніе страны губокъ и піявокъ. Состояніе мусульманъ было довольно худо, ибо кром того, что ихъ грабили власти, надлежало имъ еще давать людей въ войско. Христіанинъ, правда пока еще обезпеченъ отъ этого наибольшаго зла, но съ другой стороны его стригли свои собственные владыки, къ сожалнію, большею частію люди самые испорченные, которые, будучи обязаны своими мстами турецкому вліянію, были и на дл тже Турки, только что не по имени. А какъ христіанское свидтельство не принималось на турецкомъ суд, то не только имніе, но и самая честь христіанской семьи были предоставлены милости турецкихъ насильниковъ {‘Новый паша’, сказалъ онъ,— а черезъ каждые три или четыре года является новый паша.— объявляетъ всмъ мстнымъ старйшинамъ день, когда онъ прибудетъ. А это знакъ всмъ тмъ, которые занимаютъ какое-либо мсто, чтобъ они приготовили взятку, а всмъ тмъ, которые желаютъ получить мсто, дабы приготовили еще больше для полученія онаго.

‘Но чмъ же’ спросилъ я ‘вознаградятъ себя впослдствіи т, которые даютъ такія взятки?’

‘Тмъ, что возвышаютъ произвольно подати’, отвчалъ онъ ‘тмъ, что часть слдующаго казн откладываютъ въ свой карманъ, тмъ, что смотрятъ сквозь пальцы на нарушеніе карантинныхъ законовъ, что не выплачиваютъ полной пошлины, что торгуютъ правосудіемъ и что сгоняютъ народъ на ‘кулукъ’ (барщину). Въ особенности кулукъ составляетъ обильный источникъ дохода. Паша путешествуетъ по всей области, села, находящіяся на пути, должны выставлять ему коней и верблюдовъ, назиръ потребуетъ отъ крестьянъ въ два раза или въ пять разъ больше того, сколько на самомъ дл требуется, дя еще возьметъ взятку за то, что уменьшитъ часть повинности. Если село богато и можетъ хорошо заплатитъ, то оно не выставляетъ лошадей, а повинность эта падаетъ на т села, которыя бдны и не могутъ отвчать деньгами. Сверхъ того поселяне бываютъ вынуждены путешествовать съ своими конями по 10 и 20 дней безъ денегъ и нося съ собою пищу для себя и для животныхъ или красть то и другое на пути, и такъ заведши ихъ миль за сто отъ ихъ села, отпускаютъ домой усталыхъ и голодныхъ. Каково бываетъ насиліе, можно видть изъ того, какъ разсялся народъ. Вы видите пространные края, въ которыхъ досел нтъ никакого даже бднаго поселка, а между тмъ видны слды великаго и цивилизованнаго народа, большія работы для орошенія земли теперь вс въ развалинахъ, насчитаете не мало остатковъ опустлыхъ городовъ. Близь границы находится одинъ городъ, окруженный высокими стнами, полный каменныхъ зданій, и нтъ ни одного человка жителей, а нкогда жило здсь населеніе въ 60,000 человкъ. Нтъ ни одной палаты на Босфор, которая бы не брала на отпускъ десятины съ жителей какой-либо провинціи. ‘Журналъ синьора Пасау’.}.

Паш много доставалось денегъ отъ кое-какихъ тайныхъ монополій, которыя были очень неблаговиднаго сорта. Такъ черкесы, которые съ живымъ товаромъ (рабовъ) пробирались чрезъ русскую блокаду, всегда находили у него гостепріимство и угощеніе, а потому выше всякаго сомннія можно было полагать, что и самъ онъ былъ замшанъ въ прибыльную торговлю рабами. Вполн было извстно, что въ своемъ конак онъ всегда имлъ хорошій выборъ красивыхъ мальчиковъ и двочекъ черкесскаго племени, и часто препровождалъ ихъ въ Царьградъ какъ самые драгоцнные подарки, которыми можно привлечь на свою сторону вліятельныхъ людей на Босфор. Говорили шопотомъ, что и самъ султанъ обязанъ ему лучшей красавицей своего гарема. Да и самъ Хафизъ-паша былъ по своему происхожденію изъ черкесскихъ рабовъ.

Хотя паша и былъ малый деспотъ, но онъ былъ подъ достаточнымъ контролемъ меджлиса или его совта, составленнаго изъ знатныхъ мстныхъ жителей. Каждаго изъ нихъ въ отдльности паша могъ бы уничтожить, но взятые вс вмст они были для него страшны. Согласившись другъ съ другомъ, они брали большинство дани на откупъ, и такимъ образомъ несчастный поселянинъ находилъ своихъ мучителей въ тхъ самыхъ, которымъ слдовало бы его защищать. Они сами понижали цну мстныхъ произведеній, сами торговали ими, а съ пашей длили монополію.

Иногда паша возставалъ какъ бы на защиту подданныхъ отъ излишняго грабежа со стороны членовъ меджлиса, а меджлисъ тотчасъ же составлялъ ‘мазбату’, утверждалъ ее подписью всхъ своихъ членовъ и отправлялъ къ султану, прося его перемстить куда-либо его превосходительство. А какъ Хафизъ-паша зналъ, что есть довольно его собратій, которые непрестанно интригуютъ, чтобы самимъ достать его мсто, а мазбата всегда давала случаи власти дйствовать въ пользу какого-нибудь своего кандидата, то къ конц концовъ онъ смирялся, и искусно входилъ опять въ соглашеніе съ своимъ взбунтовавшимся совтомъ, подкупивъ или подговоривъ одного или двухъ изъ боле рьяныхъ его членовъ {‘Меджлисы, очевидно, совершенно противны всякому успху хорошаго управленія. Когда назначенъ новый правитель, то обыкновенно прежде всего онъ стремится имть большую власть. Если паша слабъ, то напрасно онъ будетъ имть добрыя цли. Меджлисъ тогда будетъ властвовать надъ всмъ, если же паша самостоятеленъ и твердъ, то меджлисъ возстаетъ противъ него, заводитъ интриги, и въ Царьград иметъ своихъ пріятелей, чрезъ коихъ обыкновенно и достигаетъ того, что пашу перемщаютъ’. Консулъ Кальвертъ въ Parlamentary Papers.}.

По времени паша мало по малу удостоилъ меня своей довренности и я сдлался ему весьма полезенъ, обдлывая для него нкоторыя небольшія его длишки, нкоторыя соглашенія и переговоры, отъ которыхъ и мн самому доставалась порядочная пожива. Эти обстоятельства дали мн изрядное положеніе въ город, такъ что стали смотрть на меня какъ на человка, который иметъ великое вліяніе, а потому меня часто навщали торговцы и спекулянты для того только, чтобы я уговорилъ пашу сдлать для нихъ то или другое, а также и родственники какихъ-либо арестантовъ или тхъ, которые впали почему-либо въ немилость, навщали меня, умоляя выпросить у паши прощеніе. Полагаю, нтъ надобности говорить, что въ Турціи ничего не длается даромъ, золото есть единственный талисманъ, посредствомъ котораго дйствуютъ здсь на совсть и убжденіе, а потому я, пользуясь всми этими случаями, сколотилъ себ порядочную сумму, и думаю, что обдлывалъ дла искусно. Досел я разсказывалъ вамъ, какъ проводилъ въ Трапезунд зиму. Съ наступленіемъ весны судьба моя измнилась, но о томъ немного ниже.

Читатель можетъ быть иметъ желаніе скоре узнать, какой отвтъ получилъ я изъ Царьграда. Ждалъ я съ величайшимъ нетерпніемъ цлыхъ 14 дней, и въ это время столько же пароходовъ прибыло изъ столицы. Сулейманъ капитана, командира парохода ‘Махмудіе’ ожидали каждый день, а я былъ совершенно увренъ, что тахлимція поручитъ отвтъ свой ему, а не неврной почт. Сказать правду, я жилъ лишь надеждою, что мою невсту привезетъ ея отецъ или мать, и въ ожиданіи сего устроилъ какъ можно лучше маленькую квартирку и убралъ, какъ умлъ, покрасиве одну маленькую брачную комнату, и при этомъ порядочно задолжалъ, взявши взаймы денегъ у Лутфіе Армянина, по 20 процентовъ на сто. Наконецъ извстился я, что прибылъ ‘Махмудіе’. Онъ бросилъ якорь, я уже подъзжалъ къ его борту прежде, чмъ онъ усплъ отпустить всю цпь, когда же взошелъ на верхъ, глазъ мой пересмотрлъ вс углы, чтобы увидать, не появится ли гд женское платье, но напрасно. Старый мой пріятель Сулейманъ капитанъ вышелъ и поздоровался со мной.

‘Кузи гитермедимъ (не привезъ я теб двушки),’ сказалъ онъ, ‘но вмсто ея — вотъ письмо, смотри твое, аль нтъ? я не читаю по-франкски!’

Я схватилъ письмо и отошелъ въ одинъ уголъ парохода, пожирая глазами то, что въ этомъ письм написано. Писалъ тахлимція слдующее:

‘Я не ищу какихъ-нибудь великихъ связей для моего дитяти, я соглашаюсь отдать за васъ свою дочь, но теперь еще не время тому: она еще очень молода и слишкомъ нжна, а потому и самый здравый разумъ подскажетъ вамъ, что есть большая разница въ томъ, отдать ли ее въ замужество за доктора столичнаго, гд мы живемъ сами, или за доктора, котораго должность отозвала въ полудикій край, и притомъ за человка, положеніе котораго, какъ кажется, не упрочено, и который всякую минуту можетъ быть вынужденъ предпринять тяжелое путешествіе по внутренности дикой страны. Я съ охотою согласился на вашу свадьбу съ моею дочерью, когда вы мн сказали, что великій визирь назначилъ васъ своимъ докторомъ. Теперь я свободенъ взять назадъ свое слово, потому что далъ его только вслдствіе недоразумнія. Но такъ какъ я васъ уважаю и какъ дочь моя васъ любитъ, то я хочу позволить вамъ обоимъ считать другъ друга взаимно обрученными, пока вамъ счастіе не дозволитъ вступить и въ настоящій союзъ!’

‘Вы съумете, мой дорогой другъ, оцнить и уважать осторожность отца, котораго живо занимаетъ судьба его единственнаго дитяти. Моя Леонора составляетъ мою величайшую драгоцнность, она зница моего глаза, утха моей старости. Вы знаете, какъ она хороша, но вы еще не знаете ея доброты, это невинное дитя, она сотворена для неба. Надобно теб подождать ее, мой Джузепо, вы оба еще молоды, будь уменъ, составь себ небольшое состояніе, но прежде всего будь почтеннымъ человкомъ, будь галантуомо. Я скоре готовъ отдать свою дочь за бдняка, но за честнаго человка, нежели видть ее украшенную дорогими камнями, купленными на неправедно нажитыя деньги. Но, къ сожалнію, немного найдете въ этой несчастной земл такихъ, которые могли-бы указать мн какого-либо богатаго и почетнаго человка турка или христіанина.’

‘Дорогой другъ, боюсь какъ бы не забыть возвратить теб при семъ твой бриліантовый перстень. И самъ по себ онъ слишкомъ цненъ, чтобы бдное дитя мое могло удержать его у себя, она его принимаетъ съ благодарностію, но проситъ, чтобы ты же и хранилъ его для нея, а потому и поручаетъ почтенному моему Сулейману передать его теб. Adio, мой бравый Джузепо, мужайся, время летитъ, скоро, можетъ быть, возвратишься въ Царьградъ, поселишься въ немъ, и тогда заживемъ вс вмст счастливо’.

На этомъ же письм было нсколько строкъ, которыя добавили своею рукою мать и дочь. Первая изъ нихъ писала: ‘Мужайся, Джузепо, не огорчайся и не отчаивайся, ты молодъ, а Леонора еще моложе, потерпи и люби насъ по прежнему’. А Леонора прибавила: ‘можешь ли сомнваться въ моемъ постоянств? Будь мн вренъ, какъ я теб, мой родной Джузепо, Богъ съ тобой’.

Я не могъ противиться мудрости этого ршенія, побылъ въ высшей степени ошеломленъ и пораженъ, такъ что долгое время не могъ собраться съ мыслями, что имъ отвчать, а когда, спустя одну или дв недли, увдомилъ, что получилъ ихъ письмо, то писалъ только отцу весьма короткое и, опасаюсь, холодное письмо, чмъ и прекратилась наша переписка.

Въ одно апрльское раннее утро пришелъ изъ Царьграда пароходъ съ флагомъ на главной мачт, а это былъ знакъ, что на пароход находится какое нибудь высокое лицо. Едва пароходныя шлюпки коснулись берега, какъ уже въ народ на площади и по улицамъ шептались о чемъ-то, передавая другъ другу какую-то важную новость. Я недолго оставался въ неизвстности: мой слуга Ставро вошелъ въ мою комнату съ разинутымъ ртомъ и сказалъ мн, что Хафизъ-паша азлъ олмишъ (смненъ) и что его мсто занялъ новый паша, котораго имя — Фуадъ.

Я поспшно облекся въ мою лучшую униформу и препоясался саблею, чтобы идти на поклонъ вновь восходящему солнцу. Когда я вышелъ изъ моего жилища, встртилъ всхъ знатныхъ людей и множество офицеровъ, въ своихъ блестящихъ одеждахъ, направлявшихся куда-то къ берегу. Я присоединился къ нкоторымъ изъ нихъ, но прежде чмъ дошли мы до шлюпки, кавасъ изъ конака догналъ меня и сказалъ: ‘Паша зоветъ тебя’.— ‘Паша? какой паша?’ спросилъ я: ‘теперь ихъ, если не ошибаюсь, двое’.

‘Цанумъ, Хафизъ-паша зоветъ тебя, чтобы ты сейчасъ пришелъ къ нему’. Я поколебался немного, потому что для меня было весьма важно — не быть послднимъ изъ числа тхъ, которые шли на поклонъ новому начальнику, а притомъ, подумалъ я, вроятно эти новости слишкомъ потрясли Хафизъ-пашу, ему сдлалось дурно, а слдовательно придется пробыть у него долго, но ршилъ наконецъ, лучше сперва покончить съ нимъ.

Я нашелъ Хафизъ-пашу одного, онъ отдыхалъ на диван среди депешъ. Онъ чувствовалъ себя, какъ видно, хорошо и привтствовалъ меня весело: ‘А, Хекимъ-баши, ты-ли это? Хоть гелденъ (добро пожаловать), ступай, садись здсь, я имю кое-о-чемъ переговорить съ тобою’.

Я прислъ съ надлежащимъ почтеніемъ, и паша сказалъ мн, что его назначили губернаторомъ въ Мосулъ, что это ставитъ его въ гораздо лучшее положеніе, нежели то, которое онъ имлъ здсь, и пригласилъ меня отправиться съ нимъ.

Униженно спросилъ я его, какую службу буду нести тамъ, на что онъ мн отвчалъ: ‘Погоди, пока прибудешь на мсто. Какъ я могу сказать теб теперь, какая тамъ откроется вакансія? А конецъ-концевъ — что служба и званіе въ сравненіи съ деньгами, которыя можешь нажить другимъ способомъ? Ты парень разумный,иистинно такъ, и стоишь одинъ всхъ этихъ ословъ, которые около меня, а потому я и зову тебя съ собою. Не бойся, Хекимъ-баши, приготовь свой багажъ и маршъ со мною. Я завтра узжаю’.

‘Дай мн часъ времени на размышленіе, паша ефенди’, отвчалъ я.

Онъ охотно согласился на то, а я чрезъ полчаса ршился и былъ готовъ утромъ отправиться съ нимъ въ путь.

Говорятъ, что турки не могутъ еще никакъ отстать отъ обычаевъ кочующихъ племенъ, обычаевъ, которые они принесли съ собою изъ средней Азіи, а поэтому они до сихъ поръ только какъ бы квартируютъ въ своихъ жилищахъ и, такъ сказать, лишь арендуютъ землю,— и что у нихъ становится веселе на сердц, когда они находятся въ дорог или въ пол, чмъ въ окруженныхъ стнами городахъ. Совершенно правда, что они очень хорошіе путешественники, но не въ томъ отношеніи, что способны къ перенесенію неудобствъ и лишеній, напротивъ, что умютъ путешествовать очень пріятно и съ удобствами.

Мы путешествовали въ Ерзерумъ больтою дружиною. Паша весь окутался въ лисью шубу, ноги были обуты въ высокіе сапоги, на голов грузный тюрбанъ, такъ что трудно было угадать, что это за чудище детъ на кон, котораго по особенному и легкому ходу звали ‘рачванъ’ и котораго приплодъ богатый путникъ не продалъ бы ни за какую цну. Его превосходительство сопровождали ‘джайя’ или секретарь, ‘дефтердаръ’ или экономъ, ‘мухуртаръ’ или хранитель печати,’хазнадаръ’ или казначей, ‘имрахоръ’ или конюшій, наконецъ я и множество слугъ, все молодыхъ видныхъ парней, которые внимательно смотрли, чтобы предупредить малйшее желаніе своего господина, и которые сами надялись когда нибудь занять одно изъ вышеисчисленныхъ мною мстъ, тогда какъ ныншніе чиновники мтили попасть рано или поздно въ паши. Было время, когда Хафизъ-пашу провожала бы еще большая свита, но и въ самой Турціи обычаи мняются, да и паши теперь уже не то, что они были когда-то, ихъ теперь стало больше, но они сдлались бдне, къ тому-же и земля такъ оскудла, что изъ отдльной провинціи нельзя уже выцдить столько золота, сколько прежде.

Хафизъ-паша почти гордился тмъ, что онъ путешествуетъ такъ просто и безъ блеску, такъ скромно, что съ палатками, багажемъ и слугами мы имли въ этомъ пути не боле 40 коней и муловъ. Вс находили, что это очень ужъ за-просто. Все было отлично приспособлено и устроено: кухонныя палатки и главный багажъ постоянно отправлялись въ путь за два или за три часа прежде, чмъ поднимались съ мста мы сами, и при себ мы удерживали ‘шемсійу’ или палатку въ вид щита, ‘кавеційу’ и ‘каліунційу’ или малаго для приготовленія кофе и другаго для приготовленія кальяна или наргиле, то и другое для употребленія его превосходительства, гд бы и когда бы онъ ни спросилъ на дорог.

Такъ путешествовали мы, и всякій изъ насъ старался сдлать все, чмъ только могъ угодить паш. Когда мы подъзжали къ какому-нибудь особенно красивому мсту, мы еще издалека и понемногу предполагали остановиться тамъ на время. Получивъ соизволеніе, тотчасъ же раскидывали шатеръ, постилали ковры и тюфякъ, зажигали наргиле, разводили огонь для кофейника, и между тмъ съ большимъ усердіемъ помогали паш сойти съ коня и провожали его на приготовленное для него мсто въ прохладной тни отъ ‘шемсійу’, въ нсколькихъ шагахъ отъ какого-нибудь тихо журчащаго ручейка. Его превосходительство давалъ знакъ одному или двоимъ изъ насъ приссть возл него, пока остальные чиновники и слуги внимательно и тихо стояли около насъ.

Когда же предъ сумерками мы приближались къ мсту ночлега, то еще издали привтствовалъ насъ видъ нашихъ шатровъ на какомъ-либо красивомъ мст и наши многочисленные слуги соединялись вмст съ поселянами для встрчи великаго человка. Когда мы подъзжали ближе, тогда вс знатные жители несчастнаго села должны были явиться въ стройномъ порядк предъ нами для поздравленія паши съ благополучнымъ прибытіемъ и предложить ему все, что имютъ, а нкоторые уже имли на себ знаки близкаго знакомства съ своими гостями. Село, наврное можно сказать, уже было очищено отъ цыплятъ, пилава и всего, что только нашлось въ немъ състнаго, женщины позапрятались въ самые темные углы своихъ хижинъ, пока мужчины находились въ услуженіи нашихъ многочисленныхъ слугъ, и если случайно были христіане, то получали то самое, чего должны были ожидать, то-есть,— оплеухи, затрещины и всякаго рода оскорбленія.

Еслибы по какому-либо случаю, паш казалось холодно въ его палатк, то немедленно занимали лучшее жилье въ сел, заботливо его очищали, застилали коврами, и постель его превосходительства перемщалась туда.

Кром нашего каравана я долженъ упомянуть еще и о другомъ, который выступилъ дня три или четыре посл насъ, это былъ маленькій, отборный вилаетскій гаремъ паши, который бережливо охранялъ Мехмедъ-ага, главный евнухъ, и Мустафа-эфенди, одинъ сдой старый стражъ. Маленькая путевая дружина состояла изъ двухъ черкесскихъ красавицъ, которыхъ паша въ одинъ прекрасный день, когда он ему наскучатъ, подаритъ кому-нибудь изъ своихъ людей, потому что его превосходительство любитъ перемну.

На осьмой день нашего путешествія мы прибыли въ Ерзерумъ, и здсь провели нсколько дней въ церемоніяхъ и посщеніяхъ властямъ и въ приготовленіи къ прозду чрезъ край, въ которомъ было небольшое возмущеніе.

Мы слышали, что одинъ курдскій родоначальникъ въ окрестностяхъ Битлиса возмутился, собралъ вокругъ себя нсколько дикихъ горцевъ, напалъ на одинъ небольшой отрядъ регулярнаго войска и изрубилъ его въ куски. Слухи были различные и весьма неопредленные, но довольно было и этого для того, чтобы озаботить насъ относительно дальнйшаго пути и задержать на нсколько дней. Но ерзерумскій паша, чтобы успокоить Хафизъ-пашу, а боле для того, чтобы поскоре спровадить насъ и свалить бду съ своей шеи, предложилъ въ распоряженіе своего гостя, для конвоя его, дв сотни баши-бузуковъ, и такимъ образомъ мы на другой день отправились въ путь.

Когда мы садились на лошадей, одинъ татаринъ изъ Багдада, прохавшій черезъ возмутившійся край, принесъ извстіе, что бунтовщикъ родоначальникъ племени схваченъ и все мирно. Почему паша отпустилъ одну сотню баши-бузуковъ, а сотню оставилъ, отобравъ тхъ изъ нихъ, у которыхъ были получше кони, и которые были лучше вооружены. Съ ними пустились мы въ путь вечеромъ въ тотъ же самый день. Первая наша станція была въ Галайи, небольшомъ сел въ трехъ часахъ отъ города. До этого мста провожали насъ высшіе офицеры паши ерзерумскаго и, посл обда, распростились съ нами.

На другой день мы продолжали нашъ путь черезъ гористую мстность, гд не видно было ни деревьевъ, ни кустарниковъ и едва замтны были слды живыхъ существъ. Мы хали 9 часовъ и видли всего двухъ конниковъ, да и т, при нашемъ приближеніи, вернулись назадъ и исчезли. Около шестаго часа пополудни, мы прибыли въ Гунди-Мирану, курдское село, жители котораго были такъ бдны и дики, что мы не могли добыть у нихъ ничего другаго, кром небольшаго количества молока и жита. Наши баши-бузуки должны были разсяться для поисковъ себ пищи и только на другой день передъ полднемъ могли опять собраться. Страна, по которой мы путешествовали третій день по вызд изъ Эрзерума, смотрла совершенной пустыней. Тамъ и сямъ виднлся иногда вдали какой-нибудь косякъ съ маленькимъ клочкомъ зеленаго луга, а это служило знакомъ, что гд-нибудь неподалеку находится село, тогда у насъ являлось желаніе поискать ‘либна’ или кислаго молока, которое всегда кстати распотвшимъ и жаждущимъ путникамъ, но подходили ближе, и находили кучу развалинъ, а жителей не стало уже нсколько лтъ тому назадъ. Имена этихъ оставленныхъ селеній позабыты еще прежде, нежели ихъ зданія успли разсыпаться, прежде, чмъ засорились ихъ источники. Пройдетъ еще пять лтъ, и сосднее село въ окрестностяхъ не будетъ знать, что это за развалины и почему люди ихъ оставили. Пространныя равнины, по которымъ мы теперь хали, могли бы несомннно питать милліоны овецъ и другаго скота, а теперь лишь отъ времени до времени появлялось стадо кабановъ, да по болотамъ и около ркъ было много дикихъ утокъ и другой дичи.

Окрестности были дики и величавы, и наше маленькое иррегулярное войско, одтое въ свое пестрое платье, вооруженное копьями, украшенными страусовыми перьями ‘нацацами’ или топориками (родъ алебарды) и обдланными въ серебро саблями, представляло прекрасную средневковую картину, которая отражалась на покрытомъ снгомъ хребт Субханъ-Дагъ, величественно возносившемъ свое чело въ ясное голубое небо. Итальянцу ли не сочувствовать истинно прекрасному? Я предался мечтамъ подъ вліяніемъ живописной мстности, по которой мы прозжали, но въ тоже время ужасался при вид опустошенія, причиненнаго разрушительнымъ геніемъ турокъ, которые въ теченіи 400 лтъ систематически опустошали прекраснйшія земли всего свта.

Вечеромъ на четвертый день нашего путешествія отъ Ерзерума, мы остановились въ арсихискомъ сел Караколу, на берегу небольшого горнаго озера, а на пятый день прибыли въ Пиранъ. Отсюда похали въ Ахлатъ, на сверномъ берегу дивнаго озера Ванъ, которое своею величиною соперничаетъ съ женевскимъ озеромъ. Ахлатъ былъ прежде значительнымъ городомъ, защищеннымъ средневковою цитаделью, лучше которой я не видалъ нигд, и которая хотя нын пуста, но едва ли можетъ назваться развалинами. Кром этой крпости теперь было здсь не боле шести хижинъ, а около нихъ нсколько семействъ жило по пещерамъ въ одной горной разслин. Небольшое число бдныхъ людей, оставшихся въ этомъ мст, живетъ среди запущенныхъ садовъ и огородовъ, которые обиліемъ растительности показываютъ, какъ необыкновенно плодовита эта необработанная земля. Кристальный потокъ, протекая въ глубокомъ ущеліи, ниспадалъ каскадами и водопадами, которые. обросли олеандрами въ полномъ цвту, а ниже, по берегамъ самаго потока, мысы и лужайки были усяны прекраснымъ абажуромъ (піоны), развернувшимся во всей крас своей. Вверху на гор росли благоуханные и нжные цвты, среди которыхъ дятлы съ неутомимою дятельностію разыскивали червяковъ — свою добычу. Я прозжалъ берегомъ, мимо глубокихъ тихихъ омутовъ, въ которые смотрли густые зеленые мхи и папортники, съ которыхъ мрно падали блестящія водяныя капли, или по временамъ возмущалъ ихъ скачекъ форели, погнавшейся за мошкою, а тамъ изъ этихъ омутовъ, русло потока, пробившись сквозь скалы, струилось еще боле тихими мстами, которыя оживлялъ лишь веселый черный дроздъ, летая между скалъ. Внизу склонялись надъ потокомъ клены и тополи, въ тни ихъ свтллся зеленый какъ изумрудъ водолазъ, съ которымъ по блеску могли сравниться разв одни большіе коневники металлическимъ переливомъ своихъ красокъ.

Увлекшись такимъ образомъ созерцаніемъ красоты этого уголка, я удалился почти на цлую милю, пока голодъ не призвалъ меня обратно въ село, гд я опять очутился среди моихъ мусульманскихъ товарищей.

Сборщикъ десятинъ съ народа былъ еще недавно въ этомъ мст, а потому даже съ великимъ усиліемъ мы не могли достать отъ жителей самаго необходимаго для насъ самихъ, не только для лошадей, но, держась персидской пословицы: ‘когда выщипана борода, то осталась еще кожа, на которой она растетъ’, наши люди занялись собираніемъ жита и всего състнаго, что еще оставалось у жителей, а какъ поселяне не хотли намъ помогать въ этомъ и принести дровъ для костра, говоря, что они сами никогда не жгутъ ничего другаго кром ‘тезека’ или высушеннаго коровьяго помета, то мы поснимали двери у ихъ хижинъ, развели ими огонь и стали готовить пищу, ибо — можно ли было допустить, чтобы паша остался безъ обда?!

Посл обда я опять улизнулъ изъ нашего стана, чтобы наглядться на дивный видъ озера и налюбоваться прекрасной сарацинской крпостцей на ея берегу и весьма искусно украшенными рзьбою на камн гробницами, которыя показывали, что нкогда и для Малой Азіи было счастливое время.

Я сидлъ на одной высот почти цлый часъ, тлядлъ и размышлялъ. Какъ чудно-торжественъ закатъ солнца въ этихъ азіатскихъ горныхъ равнинахъ! Воздухъ тонокъ и прозраченъ, не мшаетъ онъ и эфирнымъ лучамъ расплываться въ немъ тысячами разноцвтныхъ переливовъ, которымъ человческій языкъ не знаетъ имени. Эти переливы сообщаются исчезающимъ красотамъ сумрачной массы горъ, а озеро въ полной своей крас мирно покоится въ своей обширной колыбели изъ вковыхъ скалъ, и только пеликанъ на лету возмущаетъ его крыломъ своимъ.

На другой день мы прозжали тмъ чудеснымъ ущельемъ, которое ведетъ къ крпости Битлису, построенной на каменистыхъ откосахъ его. Глухой, но музыкальный шумъ горнаго потока провожалъ насъ, сквозь него слышался звонкій трескъ, производимый одной породы дятломъ, похожій на то, какъ еслибы кто ударялъ камнемъ о камень, а высоко надъ ними раздавался пискъ сокола. Мы прохали много хановъ, въ нкоторыхъ мстахъ они были поставлены въ нсколькихъ стахъ саженяхъ одинъ отъ другаго, но вс были въ развалинахъ. Я спросилъ: за чмъ здсь настроено было столько хановъ? Мн отвчали, что это сдлано по причин мятелей. Сильно ударяя въ это ущелье, мятели губятъ путниковъ, которые могутъ спастись, укрываясь заране въ ханы. Ханы эти прежде содержались хорошо и доставляли нуждающимся пищу и убжище. Зданія отъ времени разрушились, и никто не позаботился поддержать ихъ, такъ что скоро здсь будетъ невозможно путешествовать въ зимнее время.

ГЛАВА XI.

Битлисъ.— Курдскіе бунтовщики и христіанскіе страдальцы.— Отдыхъ.— Ночной путь и его послдствія.

Битлисъ настоящій горный городъ. Дома построены на скалахъ, точно гнзда морскихъ птицъ, у однихъ ворота стояли выше крышъ другихъ, а улицы шли въ гору зигзагами. Всюду по ущелью слышно было, какъ бгутъ съ горъ потоки, а живописная и разноцвтная одежда курдовъ отражалась живо на стремнистыхъ стнахъ и брустверахъ.

Я бродилъ по городу и окрестностямъ, пока не набрелъ на майдан (городской площади) на большое стадо овецъ и рогатаго скота. Его стерегли солдаты, толпа людей собралась около нихъ. Я спросилъ, что это за стадо, и мн отвчали: ‘Абди-паши.’ Напрасно я долго оглядывался по сторонамъ, желая найти кого-либо, кто бы умлъ мн сказать что-нибудь больше, меня всюду встрчали лишь мрачные дикіе курды съ лицами, осненными высокими тюрбанами, а эти люди съ трудомъ понимали турецкій языкъ. Наконецъ наткнулся я на толпу людей, бдныхъ и жалкихъ, оборванныхъ, печальныхъ, въ черныхъ тюрбанахъ на голов. Я заговорилъ съ ними по-турецки. Сперва они отвчали по-арабски, но потомъ вышелъ на средину одинъ изъ нихъ и, къ моему удивленію, началъ говорить по-итальянски. Это меня такъ удивило, что я спросилъ этого человка, кто онъ такой и какъ научился по-итальянски?

‘Я родился здсь и католикъ, по-итальянски я научился у одного изъ римской миссіи, у отца Матея изъ Расъ-ель-Анна’ {Нтъ ничего удивительнаго, что христіанинъ изъ этого края говоритъ по-итальянски, потому что здсь довольно итальянскихъ миссіонеровъ. Я самъ встрчался съ христіанами изъ Курдистана, которые говорили по-англійски, а научились отъ американскихъ миссіонеровъ.}.

‘А кто эти люди и что они здсь длаютъ?’

‘Охъ, тяжело намъ, синьоръ! мы христіане и это стадо почти все наше. Солдаты отогнали его изъ нашихъ селъ, да это еще не самое худшее, что они намъ надлали.’

‘За что же это? Не взбунтовались-ли вы? Или какъ нибудь не подружились-ли съ бунтовщиками?’

‘Боже сохрани, синьоръ! Но Ездинширъ-бей, который возсталъ на нашего султана, взялъ нашъ край, билъ насъ, грабилъ и мучилъ, какъ нельзя боле. Мы должны были кормить его шайку, и наши молодыя двушки лежатъ по пещерамъ, канавамъ и даже въ колодцахъ, чтобы только уйти отъ бды. Впослдствіи пришелъ Абди-паша съ турецкимъ войскомъ и тогда началась страшная борьба. Мы христіане, кто могъ, попрятались, нкоторыхъ изъ нашей братіи нашли и предали смерти, солдаты поотрубили имъ головы, потому что паша давалъ бакшишъ за курдскую голову, а кто можетъ показать различіе между христіанской и курдской? Наконецъ разбили курдовъ окончательно и оттснили ихъ въ горы: мы вышли изъ нашихъ убжищъ и стали просить милости у побдителя, но насъ обвинили, что мы принимали и кормили бунтовщиковъ, и за то сожгли наше, село и отогнали нашъ скотъ, и вотъ мы пришли сюда посмотрть, не спасемъ-ли что, хоть бы нсколько паръ воловъ, чтобъ было чмъ вспахать поле.’

Слезы текли изъ глазъ этого бдняка, когда онъ разсказывалъ свою печальную исторію, остальная его братія опустилась на землю, не обращая вниманія ни на что. Я имъ сказалъ два, три слова о томъ, чтобы не теряли надежды, и ушелъ. Опасаясь, чтобы не подпасть подозрнію въ такихъ непріятныхъ длахъ, я поршилъ, что у меня де нтъ боле ничего общаго съ моимъ новымъ знакомцемъ христіаниномъ и съ его дружиной.

Посл трехъ-дневнаго отдыха мы продолжали наше путешествіе къ югу черезъ одно прелестное ущеліе. Никогда не забуду живописную красоту этого пути, все время пролегавшаго мимо пропасти, на дн которой шумно протекала горная рка, усянная водопадами. Наша пестрая конная свита съ длинными копьями, блестящимъ конскимъ уборомъ и тюрбанами самыхъ живыхъ красокъ, растянулась почти на цлую милю по горной дорог. Бубны гремли непрерывно, чтобы т, которые, почему либо отдалились отъ дружины, знали, куда направлять свой путь, а нсколько курдскихъ погонщиковъ отъ времени до времени возвышали голосъ своей дикой псни, которая повышалась и понижалась въ музыкальныхъ извивахъ, среди однообразнаго шума воды, низпадавшей въ глубину.

Между моими путевыми товарищами я нашелъ лишь одного, который былъ значительно разумне и пріятне остальныхъ, а потому и разговаривалъ съ нимъ по цлымъ днямъ. Это былъ имрахоръ, главный конюшій, а назывался онъ Муса.

‘Хекимъ-баши,’ сказалъ онъ мн: ‘я еще не видалъ, чтобы ты молился Богу, разв христіане не молятся…’

‘Муса ефенди,’ прервалъ я, ‘оставимъ этотъ разговоръ, потому что прежде, чмъ ты оскорбишь мою вру, долженъ разсчитывать на то, что я оскорблю твою. Не смй никогда заводить такого разговора.’

‘А ты не смй сердиться, Хекимъ-баши, потому что испортишь желудокъ, я не оскорбилъ твоей вры, потому что ты ее и не имешь.’

‘Какъ такъ не имю? Да вдь я христіанинъ.’

‘Такъ ли? Да и какая теб польза отъ того, что называешься этимъ именемъ? Очень малая, по крайней мр, на семъ свт.’

‘Но есть другой лучшій міръ,’ отвчалъ я ему, ‘а мы христіане вруемъ, что кром христіанъ никто другой не войдетъ въ рай.’

‘Иншалахъ! Да это то самое, во что вруемъ и мы мусульмане, только ставимъ другія имена. Кто же разсудитъ, кто изъ насъ правъ? Вотъ мы скоро придемъ въ езидское село, такъ и спросимъ у ихняго священника. Валахъ! пожалуй въ конц концевъ придется сказать, что его вра лучше всхъ.’

‘А во что вруютъ езиды’? сказалъ я.

‘А вотъ видишь, около нихъ живутъ много тысячъ мусульманъ и христіанъ, которые вс одни другихъ ругаютъ и проклинаютъ, около себя они видятъ ложь, кражи, убійства и всякія злыя дла, видятъ, что каждый старается лишь о томъ, чтобы обмануть своего сосда. Мусульмане убиваютъ христіанъ, а эти стараются всемрно повредить тупоголовымъ мусульманамъ. Езиды слышатъ, что вс они ссылаются на Бога, совершая чисто сатанинскія дла, а потому они и разсудили такъ: ‘Видно, что сатана пересилилъ, давай-ко мы станемъ молиться ему.’ Да такъ и длаютъ. Они никогда не пропустятъ ни одного случая, чтобы не принести ему въ жертву мусульманина, и покланяются ‘шейтану’ съ великимъ усердіемъ.

‘Да разв ты, какъ мусульманинъ, одобряешь такую странную вру? отъ чего же въ такомъ случа не зовешься езидомъ?’

‘О, дло не въ томъ. Я родился какъ мусульманинъ, живу между мусульманами, а потому и зовусь по невол мусульманиномъ. А если бы жилъ въ Франгистан, то назывался бы христіаниномъ!’

‘Мн кажется, Муса-ефенди, ты не то, что люди называютъ ‘добрый мусульманинъ’, и въ самомъ дл, я еще не видлъ, какъ ты молишься.’

‘Вдь я не оселъ, Хекимъ-баши! Я ни лучше, ни хуже остальныхъ людей, и притомъ не жестокъ, не воръ, не лжецъ. Но прежде всего,— я не лицемръ. Я не покланяюсь по пяти разъ въ день, но за то и не граблю никого, какъ поступаетъ большинство нашихъ муфтій. Я называюсь мусульманиномъ, потому что я Османлія, однако я только бекташъ’ {‘Бекташи’ родъ дервишей, которые могутъ назваться мусульманскими раціоналистами.}.

‘Бекташъ? а что это такое?’

‘Это то, что вы франки зовете философомъ. Бекташъ выше ставитъ разсудокъ, чмъ вру. На самомъ дл мы признаемъ, что вс вры одинаковы, а чтимъ лишь духовную нашу природу, насъ много въ этомъ царств.’

‘А разв правительству нтъ дла до этого, что васъ много?’

‘А за чмъ правительству мшаться въ дла совсти? Мы платимъ дань, служимъ государству, къ тому же зовемся мусульманами, чего же еще больше? Правительство довольно разсудительно и не длаетъ изъ этого напрасной тревоги, а къ тому же и не желаетъ сдлать изъ насъ опасныхъ для себя мучениковъ… Притомъ же и вс знатнйшіе люди въ государств — бекташи. и это наилучшіе люди.’

‘Стало быть вы не имете никакой вры? Вруете-ли въ Магомета? Вруете-ли въ Бога?’

‘Какъ не вровать въ Бога! Но что такое бдный смертный человкъ? Можно-ли смотрть на него какъ на безбожника за то только, что онъ не знаетъ того, чего не дано знать ему? Мы ограничиваемся лишь тмъ, что можемъ понять, а что касается до Магомета, то мы признаемъ его за великаго человка и за пророка Божія лишь въ томъ отношеніи, что онъ возсталъ на идолопоклонниковъ и что поднялъ мечъ Божій на испорченное людское племя. Валахъ! какъ бы намъ нуженъ былъ нын такой-же Магометъ! А что касается нашей вры, то, какъ я сказалъ теб, она есть философія, и кто говоритъ слово истины и нравственности, тотъ нашъ — будь онъ мусульманинъ, христіанинъ, или язычникъ. Разв это не хорошо, Хекимъ-баши?’

‘Вы похожи’, сказалъ я, ‘на протестантовъ въ Европ: эти люди, которые называются христіанами, отдлились отъ намстника Христова папы и, увлеченные личнымъ погршительнымъ мнніемъ одного человка, раздлились на тысячу несогласныхъ между собою сектъ.’

‘Но, Хекимъ-баши, кто былъ первый протестантъ, который подалъ примръ другимъ? Разв не владыка римскій, который отдлился отъ патріарха цареградскаго? Разв не онъ и его клиръ первые воспользовались правомъ личнаго мннія и своего собственнаго взгляда? Валахъ! вы такіе же христіане, какъ мы мусульмане, вы имете вашихъ грековъ, католиковъ и протестантовъ, а мы нашихъ: суніевъ, шіитовъ, вахабіевъ, ханифіевъ, маликіевъ и ханбаліевъ, и такъ будетъ до конца свта. Лишь отъ времени до времени появляется какой-либо великій человкъ, имющій искру Божества въ себ, съ великимъ разумомъ и сильною волею, и начинаетъ громко проповдывать всмъ около себя. Сперва сосди его оскорбляютъ и смются надъ нимъ, посл станутъ его слушать, нкоторые начнутъ въ него вровать, прочіе станутъ оспаривать ихъ и, такимъ образомъ, явятся новыя секты, а отъ этихъ опять новая, и вс одна другую проклинаютъ, а мы со стороны лишь глядимъ на эту ожесточенную борьбу и не вруемъ ни во что такое, чего не знаемъ и отъ чего не ожидаемъ добра для себя и своихъ ближнихъ. Хекимъ-баши, за чмъ ты, придя жить съ нами, называешь себя христіаниномъ, и за это тебя презираютъ и плюютъ на тебя? Чего ты этимъ добьешься? Отъ чего не провозгласишь себя мусульманиномъ и не вступишь въ число тхъ, которые господствуютъ здсь?’

‘Сохрани меня Боже!’ отвчалъ я въ ужас, ‘да я еще больше былъ бы достоинъ презрнія, если бы перемнилъ вру.’

‘Одни лишь завистники притворились бы, что презираютъ тебя,’ сказалъ Муса, ‘но ты, человче, имешь довольно мозгу, а мозгъ нуженъ въ этой земл, и ты бы очень скоро достигъ такого мста, съ котораго бы смотрлъ внизъ на своихъ непріятелей.’

‘Чтобы я отвергся вры юности моей, чтобы я попралъ крестъ, которымъ мы спасаемся, чтобы я увровалъ въ Магомета? Не дай Боже! Нтъ, Муса-ефенди, я хочу жить и умереть христіаниномъ.’

‘А будешь жить и умрешь, какъ оселъ, если не вернешься въ Франгистанъ! А какія басни плетешь объ отверженіи отъ вры твоей молодости и о попраніи креста? Вдь это одни праздныя рчи, такъ какъ нтъ надобности длать ни того, ни другаго. Все, что потребуется отъ тебя, это сказать, что ‘Богъ есть Богъ и что Магометъ пророкъ Божій.’ Ну такъ чтожъ? Разв ты не признаешь, что Богъ есть Богъ?’

‘Конечно, признаю, это справедливо.’

‘Ну вотъ ты въ половину и мусульманинъ, а теперь скажи, что Магометъ пророкъ Божій.’

‘А это отвергаю отъ всей души моей, онъ былъ лжецъ и обманщикъ.’

‘Тсъ, Хекимъ-баши, аль ты съ ума спятилъ? Ильхамдьуль-илахъ! Тотъ курдъ, что детъ позади насъ не знаетъ по-турецки, а иначе тебя бы уже не было въ живыхъ.’

‘Аманъ’ сказалъ я, — ‘я и забылъ совсмъ, гд я нахожусь, слава Богу, что ты бекташъ, но перемнимъ разговоръ. Смотри, какой славный орелъ! Что это онъ держитъ въ когтяхъ? зайца или козленка?’

‘Такъ точно, но знай, что хотя я и бекташъ-мусульманинь, однако не могу не признать, что Магометъ, (Богъ его люби и сохрани)! былъ никто иной, какъ пророкъ Божій. Онъ объявилъ войну идолопоклонникамъ и роскошнымъ порокамъ того времени, но и теперь, если бы я или ты сдлали тоже, и мы стали бы пророками Божіими. За то, если будемъ разсуждать такъ, то тогда не найдется ни одного добраго человка, который бы отказался сказать: ‘Богъ есть Богъ, и Магометъ пророкъ Божій.’ Это вмст съ обрзаніемъ сдлаетъ изъ тебя одного изъ земскихъ господъ, и возвыситъ тебя изъ того низкаго положенія, которому не врятъ на суд, и когда все это совершится, если останутся еще какія-либо суеврныя муки на сердц,— эхъ! кто тебя тогда спроситъ? Крестись, сколько твоей душ угодно, и молись тайно всмъ святымъ твоего календаря! Есть тысячи добрыхъ христіанъ въ Албаніи, Герцеговин и Босніи, которые передъ свтомъ мусульмане, а въ тайн христіане. Они люди разумные, потому что хотятъ обезпечить себ добрыя мста въ обоихъ мірахъ и здсь и тамъ.’

‘Я подумаю объ этомъ, Муса-ефенди, но, душа моя, станемъ говорить о чемъ либо другомъ, пока находимся между этими дикими курдами. Было бы крайнею глупостію, если бы мы сдлались мучениками черезъ посредство этихъ фанатиковъ съ тупыми головами.’

‘Правда твоя, Хекимъ-баши, а я все-таки надюсь скоро уидать тебя мусульманиномъ и бекташемъ.’

‘Не дай, Боже!’ пробормоталъ я. ‘и самъ Богъ покажешь мн врный путь избгнуть этой опасности и для тла и для души.’

Посл осьми часовомъ пути изъ Битлиса остановились мы близь одного христіанскаго села, которое недавно сожгли и разграбили храбрыя войска Абди-паши. Кром воды мы не могли найти ничего другаго, и было бы худо, если бы мы не взяли съ собой, разчитывая напередъ на бдность этой земли, различныхъ запасовъ на четыре или пять дней. Мы устроились и спали сладкимъ сномъ среди пустыни, а кони наши щипали молодой овесъ, посянный прежде, чмъ отложился Ездинширъ-бей.

На другой день съ утра мы хали одной долиной, въ которой по запущеннымъ полямъ росли мстами рисъ, хлопчатникъ и кукуруза.

Мы прибыли опять въ одно село, или врне сказать въ развалины одного села, потому что вс дома были сравнены съ землей, а съ одной стороны доносился смердящій запахъ отъ труповъ. Прозжая мимо, я заглянулъ въ одну кучу развалинъ и вспугнулъ двухъ шакаловъ. которые пировали на человческихъ трупахъ.

Впрочемъ мы лишь коснулись возставшаго-было края, и то, что мы видли, было послднимъ слдомъ помянутаго возстанія. Прохавъ еще нсколько часовъ, мы разбили наши шатры въ одной красивой долин, а большую часть нашихъ баши-бузуковъ послали поискать себ что имъ нужно, въ одномъ сел, на разстояніи двухъ или трехъ часовъ отъ нашего стана.

На другой день довольно рано, мы выступили изъ того длиннаго ущелія, которымъ шли съ тхъ самыхъ поръ, какъ оставили Битлисъ, и теперь похали по равнин. Прохавъ семь часовъ, остановились у езидскаго села Хамкіе. Съ большимъ любопытствомъ смотрлъ я на этихъ чудныхъ людей — езидовъ. По лицу, одежд и говору это — настоящіе курды, съ тмъ различіемъ, что носятъ черные тюрбаны, которые почти по всей Турціи означаютъ подчиненное положеніе райи, или племенъ немусульманскихъ. Но въ обращеніи ихъ не было ни мало крайней униженности христіанина, потому что отъ времени до времени они бьются не на животъ, а на смерть съ притснителями земства, а потому-то турки почти стерли ихъ съ лица земли. Въ этомъ сел я не видалъ другихъ людей, кром стариковъ и женщинъ, и они длали все, что могли, чтобы удовольствовать своихъ очевидно немилыхъ гостей. Молодежь обоего пола умла распорядиться такъ, что, когда мы пришли, ихъ уже не было въ сел.

Такъ однообразно путешествовали мы черезъ землю, для меня новую о полную интереса. Муса-ефенди былъ мн наипріятнйшій другъ, кром того, что онъ говорилъ по-турецки и по-арабски, онъ зналъ читать по-французски, и тмъ умлъ прибавить себ знанія боле, нежели большинство его земляковъ. Мы боле не говорили о вопросахъ вры, но онъ не пропустилъ ни одного случая, чтобы не подсмяться немного на счетъ какой-бы то ни было личной вры, или не поворчать на фанатичность. Никогда онъ не молился Богу явно, какъ то длаютъ обычно мусульмане, и самъ я видалъ не разъ, какъ онъ морщился, когда кто нибудь изъ нашихъ спутниковъ прекращалъ разговоръ, чтобы совершить ‘намазъ’. Такимъ образомъ не разъ случалось, что Муса позволялъ себ какую либо шутку, чтобы смутить набожность того, кто совершалъ намазъ, тотъ, ругнувъ его во время молитвы, продолжалъ свое дло.

Паша часто призывалъ меня къ себ, дабы позабавить его. Онъ былъ человкъ мягкій, и былъ очевидно расположенъ ко мн, и я старался какъ можно боле подогрвать это расположеніе весьма искуснымъ ласкательствомъ, которое онъ безъ оглядки проглатывалъ, и угощалъ его еще грубыми шутками и побасенками сообразно его вкусу. Хотя онъ былъ человкъ сильный и могъ перенести какую угодно усталость, но Хафизъ-паша привыкъ уже по цареградски нжничать и притворяться, что не можетъ самъ безъ чужой помощи совершить и тхъ малыхъ потребностей, въ которыхъ только больные требуютъ помощи. Такъ, когда предъ вечеромъ мы располагались гд-либо, надлежало его превосходительство въ прямомъ смысл слова снять съ коня, и чтобъ двое слугъ повели его къ тюфяку, разостланному въ углу его шатра. Платокъ его, сигарочницу и четки должны были положить подъ руку и тотчасъ же внести кофе и трубку. Пожелалъ ли онъ на минуту оставить свой шатеръ, они должны были опять поднять его и отвести подъ руки, куда онъ желаетъ. Всякое утро умывали и одвали его какъ дитя, всякій вечеръ опять раздвали и клали въ постель. Онъ самъ никогда не снималъ съ себя ни одной одежды и не перемнялъ блья, но терпливо допускалъ все это длать своимъ слугамъ. Но и самъ я, какъ черкесскій рабъ, исполнялъ вс эти должности у своего господина. Когда, посл пятидневнаго путешествія отъ Хамкіе, достигли мы курдскаго села Церобонъ, мы вступили въ страну совершенно другой природы. Въ послдніе девять часовъ мы спускались съ горы, а теперь были на пространной равнин, черезъ которую протекаютъ историческія рки Тигръ и Евфратъ. Я наслаждался величественнымъ видомъ земли, славной еще въ самыхъ раннихъ памятникахъ человческаго рода. Слва возвышался снжный хребетъ Курдистанскій, защищающій дикія полу-независимыя племена, которыя никогда еще не были покорены совершенно съ тхъ дней, когда эти самые кардучи противились движенію 10.000 грековъ. Справа протекала рка Тигръ, опоясанная свжей зеленью, а на равнин Месопотамской, на которой насъ свое стадо Авраамъ, возвышалась чудная гора Синцаръ, возстававшая надъ пространной равниной, какъ хребетъ кита, когда онъ всплываетъ наружу изъ подъ равнины мирнаго океана.

Глядли мы на становища бывшихъ царей, на равнины, которыя нкогда были покрыты многочисленнымъ народомъ, прокопавшимъ каналы для орошенія, строившимъ мосты и проложившимъ дороги отъ одного города до другого, а теперь весь этотъ край едва пропитываетъ небольшое число народа, который и самъ стушевывается и пропадаетъ отъ несправедливости худшаго изъ правительствъ, какія когда либо видлъ свтъ.

Жестокая жара солнца и сухость земли и растительности показывали, что мы достигли совершенно другаго климата. Мы были теперь въ Арабистан, замл арабской, и тутъ первый разъ я услышалъ твердый гортанный говоръ ихъ языка. Меня не звали боле ‘хекимъ,’ но ‘хакимъ,’ арабскимъ словомъ, передланнымъ Турками на ‘хекимъ’. И одежда у народа была не турецкая и не курдская, но арабская, длинная бумажная рубашка и желтый или темножелтый платокъ, привязанный около головы жгутомъ изъ верблюжьей шерсти. Граница между двумя народами — арабами и курдами ясно обозначалась у подножія хребта, хотя еще нсколько курдскихъ селъ и было разбросано тамъ и сямъ по склонамъ горы и по равнин.

Въ Церобон мы остановились, чтобы дать отдохнуть нашимъ очень усталымъ конямъ и подкрпиться самимъ. Первое наше слово было: дай воды. Нашъ главный погонщикъ ословъ общалъ намъ, что въ Церобон найдетъ въ изобиліи водопой для нашихъ животныхъ, и теперь на бду нашу съ большимъ трудомъ могли добыть его и для себя. Онъ говорилъ намъ о какомъ-то канал, полномъ холодной быстрой воды, а теперь каналъ тотъ былъ сухъ, и эту необходимую для жизни потребность привозили сюда изъ далекой рки въ нечистыхъ мхахъ на ослахъ. Когда мы спросили: что это значитъ? то узнали, что прежде дйствительно протекало сюда, къ селу, однимъ подземнымъ каналомъ много воды, но какъ по причин одной особенности войска стали охотно останавливаться въ Церобон, то поселяне сами испортили каналъ, чтобы только спасти себя отъ невыносимаго грабежа и беззаконныхъ насилій.

Здсь мы распросили о возможныхъ опасностяхъ для дальнйшаго пути, потому что край этотъ не пользовался хорошей репутаціей. Племена въ Месопотаміи кочевыя, непокоренныя еще султанскимъ оружіемъ, иногда скитались по равнинамъ, которыми надлежало намъ проходить, и хотя численность нашего конвоя, хорошо вооруженнаго и подобраннаго, у всякаго могла отбить охоту напасть на насъ, однако бывали случаи, когда большая шайка внезапно появлялась изъ Месопотаміи, проходила этимъ краемъ и была готова сразиться съ большею силою, чмъ нашъ конвой.

Привели мудира и сельскихъ старйшинъ предъ Хафизъ-пашу и спросили ихъ: нтъ-ли откуда какой либо опасности для его превосходительства, когда онъ будетъ прозжать этою равниною, и достаточно-ли для того сотни баши-бузуковъ?

‘О паша! Мы твоя жертва,’ отвчалъ старшій между ними. ‘Арабы, сыны обгорлыхъ родителей, никогда не посмютъ поднять копья на твое высочество!’

‘Смотри на меня, пезивенкъ!’ отвчалъ паша, ‘отвчай мн на чистоту: есть-ли гд-нибудь въ окрестности на 12 часовъ отъ этого мста какое-либо племя?’

‘Валахъ, паша-ефенди! мы не знаемъ наврное, но говорятъ, что Фарукъ перешелъ недавно рку съ двумя стами конниковъ, но безъ сомннія уже вернулся назадъ, онъ долженъ былъ слышать, что слдуетъ твое высочество, и когда слышалъ, то наврное затрясся отъ страха. Валахъ! разв это не такъ? сказалъ мудиръ, обратясь къ своимъ товарищамъ.’

‘И Валахъ!’ откликнулись остальные.

‘Смотри на меня, ценабетъ (проклятая кукушка)!’ сказалъ паша, ‘кто такой собачій сынъ, этотъ Фарукъ?’

‘Онъ шейхъ изъ Шамара, паша-ефенди,’ отвчали въ одинъ голосъ поселяне.

‘Шейхъ изъ Шамара!’ воскликнулъ паша и кровь бросилась въ лице его. ‘Хайди цитъ (ступайте вонъ)!’ и церобонцы вышли.

Паша сидлъ долго задумавшись, и потомъ созвалъ военный совтъ. Въ самомъ дл было о чемъ и посовтоваться. Фарукъ, арабскій предводитель, былъ шейхъ многочисленнаго племени шамарскаго, которое пасло стада свои отъ водъ Тигра до средины Аравіи. Говорили о немъ, что онъ владетъ 20.000 семей, и что онъ могъ бы, когда заставитъ нужда, выставить до 10.000 копій. Его предмстникъ много помогалъ отбить персіанъ, и самъ Фарукъ въ 1856—1857 годахъ былъ весьма полезенъ англичанамъ въ ихъ войн съ персіанами. Часто онъ съ отрядомъ въ 500 человкъ конныхъ вторгался въ ихъ землю, отбивалъ скотъ у тхъ селъ, которыя не могли или не хотли платить ему окупъ, и безъ милости грабилъ караваны. Прежній паша мосульскій началъ настоящую малую войну съ нимъ, по очевидно на свою бду.

Вопросъ теперь былъ въ томъ, идти ли впередъ съ рискомъ встртить Фарука, или подождать нсколько дней въ Церобон и дать знать, чтобы намъ изъ Мосула послали сколько нибудь войска?

Мы вс заявили, что съ нашими хорошо вооруженными баши-бузуками можемъ проложить себ путь чрезъ десять тысячъ полунагихъ арабовъ, но что этимъ можетъ быть нанесенъ какой либо вредъ паш, а если бы ему хотя оцарапали палецъ, то это стоитъ побды надъ цлымъ шамарскимъ племенемъ, а поэтому мы и склонились на боле осторожный совтъ и распорядились послать за большимъ конвоемъ.

‘Можетъ быть’, замтилъ Муса-ефенди, ‘топчи-миралай (артиллерійскій полковникъ) уже послалъ отрядъ изъ Мосула на встрчу намъ. Именно такъ бы и слдовало поступить.’

‘А какъ онъ, негодяй, до сихъ поръ не догадался объ этомъ, то и придется насться навоза, если встртимся,’ возразилъ паша.

Наконецъ поршили ожидать въ Церобон, пока не подоспетъ конвой, и двухъ врныхъ людей отправить одного за другимъ черезъ три часа съ приказаніемъ топчи-миралаю прислать два полевыхъ оружія и 150 ч. пхоты. ‘Съ этимъ’, сказалъ паша, ‘можемъ противустать всмъ арабамъ, которые когда бы то ни было народились отъ обгорлыхъ родителей.’

Первый день паша и его свита провели, куря весьма прилежно свои трубки и выпивая множество шербета. Мухи были очень назойливы, а потому два парня его превосходительства имли довольно дла отгонять ихъ отъ его неприкосновенной личности. И воробьевъ было не мало, они чирикали громко, а потому паша приказалъ кстати перебить всхъ пернатыхъ, потому что они только производили несносный шумъ. Деревенскія дти вопили, забившись въ темнйшіе углы построенныхъ изъ грязи лабиринтовъ церобонскихъ, паша былъ нетерпливъ и сердитъ.

Вотъ онъ прибылъ уже и на границу своего пашалыка и вдругъ наткнулся на власть высшую своей, которая затворила его въ бдномъ и непріятномъ курдскомъ селеніи!

Передъ полуднемъ слдующаго дня донесено, что прибылъ одинъ путникъ изъ Мосула, араба, погонщика-верблюдовъ, который туда ходилъ, спросили, откуда онъ идетъ, онъ отвчалъ, что изъ Мосула, его тотчасъ же задержали и представили паш. Когда онъ вошелъ внутрь, я удивился, какъ онъ хорошо и открыто держалъ себя и его необычной смлости и простот обращенія, когда онъ предсталъ тому, предъ кмъ столько другихъ людей являлись дрожа отъ страха и съ глубочайшимъ униженіемъ.

‘Салаамъ-алейкумъ паша,’ сказалъ онъ и сталъ предъ великимъ человкомъ спокойно и ни мало несмущенно.

Позвали Мусу-ефенди за переводчика, потому что онъ зналъ хорошо по-арабски. ‘Слушай, арабъ,’ сказалъ онъ, ‘когда ты оставилъ Мосулъ?’

‘Позавчера.’

‘Знаютъ ли въ город, что паша прибылъ сюда?’

‘И Валахъ! всякій знаетъ, и войска и пушки уже на пути, чтобы встртить пашу.’

‘Иль-хамдъ-уль-илахъ!’ воскликнулъ паша, когда ему перевели это.

‘Такъ не для чего оставаться въ этомъ проклятомъ мст.’

‘А знаешь-ли, гд Фарукъ?’ спросили араба.

‘Фарукъ, шейхъ изъ Шамары? Охъ! онъ отошелъ къ Арбел наблюдать за персидскими караванами. Я видлъ его племя десять дней тому назадъ, когда оно снималось съ мста и походило на выводковъ саранчи, когда они оставляютъ насъ весною.’

‘Ха!’ сказалъ паша, ‘слышите, что говоритъ этотъ человкъ, а они сыновья непотребныхъ матерей держали насъ въ этомъ аду 24 часа. Ахмедъ! Абдулъ! Гд вы? Взять этихъ собачьихъ сыновей — мудира и другихъ двухъ, да накормите ихъ палками по пятамъ, пока имъ ногти не поотпадутъ, да, банабакъ, смотрите тамъ, добыть двухъ-трехъ проводниковъ и скоре въ путь. Хайди!’ Все забгало, засуетилось, муловъ и коней живо навьючили, палатки убрали, и бдняковъ сельскихъ старшинъ избили жестоко, потому что самъ паша, отложивши въ сторону обычное и модное нжничанье и важность своего сана, живо распоряжался приготовленіями къ отправленію. И провожатые скоро нашлись. Арабъ, тотъ самый, который принесъ намъ добрыя всти, добровольно предложилъ намъ себя въ проводники, и теперь уже былъ намъ очень полезенъ, помогая привести нашихъ навьюченныхъ животныхъ въ тотъ порядокъ, которымъ они должны слдовать. Къ нему присоединился еще одинъ его пріятель, который неизвстно откуда взялся въ то время, когда мы были готовы двинуться въ путь.

Мы оставили Церобонъ около пяти часовъ вечера, а паша отдалъ приказаніе хать большую часть ночи и остановиться лишь для отдыха не боле какъ на часъ, пока не достигнемъ Телкира, гд мы надялись найти нашъ конвой. Путь намъ пролегалъ по однообразной равнин, покрытой верблюжьимъ репейникомъ. Но однообразіе это нарушалось тамъ и сямъ стадами красивыхъ газелей, которыя, останавливаясь на нкоторое время, какъ бы вглядывались въ насъ и потомъ, обернувшись, уносились въ даль съ быстротою втра.

По пословиц извстно, что воздухъ въ пустын чистъ и оживителенъ, и дйствительно, мы вс ощутили вліяніе его, когда солнце сло и невыразимо пріятный втерокъ подулъ со стороны горъ. Взошелъ и мсяцъ, бывшій въ первой своей четверти. Сначала мы хали вс вмст и вс держась одинъ близъ другаго, но, такъ какъ у паши и его свиты кони были получше, то они мало помалу ухали впередъ, а багажъ остался, съ нимъ я и Муса-ефенди, и мы вступили между собою въ интересный разговоръ.

‘Какъ это можно, Муса-ефенди’, спросилъ я, ‘что вы турки допускаете арабовъ докучать вамъ подъ самыми стнами вашихъ городовъ? И вотъ теперь очевидное тому доказательство. Не отойди Фарукъ въ Арбелу, нашъ паша долженъ бы былъ еще два-три дня протомиться въ томъ курдскомъ сел, и потомъ путешествовать по своей области въ сопровожденіи войска, для обереженія себя отъ подвластныхъ ему.’

‘Можно-ли связать воду? Можно ли драться съ воздухомъ?’ сказалъ Муса. ‘Эти жабы никогда не противустанутъ намъ, и такимъ образомъ нтъ повода показать имъ нашу храбрость, а если бы мы пошли ихъ отыскивать, он бы сбили насъ съ ногъ, въ погон за ихъ борзыми дромадерами и кровными конями.’

‘А зачмъ вы не оснуете военныхъ поселеній, какія иметъ Австрія на Дуна, чтобы прогонять арабовъ въ ихъ пустыню?’

‘Мн кажется.’ сказалъ Муса, ‘что военныя поселенія и въ Австріи полуголодныя, а что бы было здсь, гд всякій паша процживалъ бы и то малое, что люди заработаютъ во время отдыха отъ военной службы?’

Въ это мгновеніе блеснулъ предъ моими глазами огонь пистолетнаго выстрла съ правой стороны, затмъ началась стрльба и послышались громкіе крики. Муса выстрлилъ изъ своего пистолета прямо въ ту сторону, откуда послдовалъ первый выстрлъ, его примру послдовалъ и я. Стали слышаться пронзительные крики съ громкимъ восклицаніемъ: ‘Душманъ Адувъ! арабъ, арабъ, Фарукъ!’ и затмъ посыпались выстрлы со стороны нашей пестрой дружины.

Далеко впереди намъ слышались тоже крики, потомъ гулъ безпорядочной стрльбы, и шумъ, и трескъ, и надъ всмъ этимъ царилъ арабскій военный кличъ и восклицанія: ‘Фарукъ! Фарукъ!’, прерываемый снова пронзительными криками и новой стрльбой.

Вс навьюченныя животныя сбились въ одну кучу, а погонщики попрятались подъ нихъ. Я сталъ подгонять моего коня и онъ какъ бшенный рванулся впередъ.

Скоро я оставилъ позади коней съ багажемъ и муловъ, и тогда увидалъ, какъ паша и его свита въ отчаянномъ бгств неслись по равнин и путь свой обозначали безпорядочными выстрлами. Въ отчаяніи я шпорилъ коня, чтобы догнать ихъ, какъ вдругъ одинъ ударъ какъ бы пронзилъ меня насквозь, искры посыпались изъ глазъ, конь мой споткнулся и упалъ и я лежалъ, безъ чувствъ на песчаной куч.

ГЛАВА XII.

Мы продолжали путь, но встртились съ арабами.— Больной шейхъ и очеркъ кочевой жизни.

Такъ лежалъ я нкоторое время на томъ самомъ мст. гд упалъ, безъ чувствъ и не будучи въ состояніи пошевельнуться, какъ вдругъ услышалъ что кто-то меня зоветъ. ‘Хекимъ-баши’! и я едва узналъ Мусу-ефенди, который наклонился надъ рытвиной, въ которой я лежалъ. Это заставило меня опомниться и я началъ ощупывать себя, не сломилъ-ли себ что-либо, но, къ счастію, все оказалось здорово, только мстами были ушибы и ссадины. Но въ тоже время я чувствовалъ, что съ каждой минутой мн становится хуже.

Я зажегъ спичку, а Муса-ефенди опустилъ мн восковую свчку, съ которой я могъ разглядть моего коня. Онъ лежалъ мертвый и по его положенію видно было, что онъ переломилъ себ хребетъ. Съ помощію моего пріятеля, который, прилпивъ свчку къ палк, держалъ ее возл меня, я могъ снять съ коня сдло и узду,— вещи весьма дорогія для меня, потому что я никакъ не могъ хать удобно на азіатскомъ сдл. Муса позвалъ нсколькихъ погонщиковъ, съ помощію которыхъ я высвободился изъ своей темницы, и въ конц концовъ чувствовалъ себя немногимъ хуже обыкновеннаго, безпокоила меня только жестокая головная боль и ушибы въ нсколькихъ мстахъ.

‘А какъ вы убжали отъ арабовъ’? спросилъ я Мусу.

‘Отъ арабовъ’? сказалъ онъ: ‘Да ихъ вовсе и не было. Мы понапрасну встревожились. Я и самъ подумалъ, что кто-то выстрлилъ въ меня, и съ удовольствіемъ отвтилъ такимъ же шальнымъ выстрломъ лишь для того, чтобы показать, что и я вооруженъ. Тогда и ты выстрлилъ, а вслдъ затмъ эти негодяи погонщики стали вопить: ‘Арабы! арабы’! Когда же началась перестрлка, тогда всякій почелъ долгомъ выстрлить и крикнуть тоже, а потомъ пуститься на утекъ. Конвой паши, который не имлъ никакого понятія о ход дла, началъ стрлять на вс стороны. Баши-бузуки, которые были въ обоз, стали стрлять въ тхъ, которые были съ пашей, а т въ нихъ, и такъ дале, но, заботясь всего боле о своемъ спасеніи, и т и другіе обратились въ бгство, и ничто уже не могло остановить ихъ. Притомъ же и кони тоже перепугались, а тутъ ужь нельзя было и совладать съ ними. Наши теперь должны быть въ Телкеф. Вроятно, есть между ними убитые и раненые, такъ какъ всякій полагалъ, что тотъ, кто скачетъ позади его, никто иной, какъ его врагъ, а потому — или стрлялъ въ него, или кричалъ: ‘аманъ! аманъ’!

‘Но’, спросилъ я, скажи на милость ‘кто же произвелъ тотъ проклятый пискъ и визгъ, который мы слышали’?

‘О, это’, отвчалъ Муса, ‘арабскій военный кличъ, который по своему обычаю произвели наши два проводника, когда началась стрльба. Они по всмъ соображеніямъ живы и здоровы и теперь спятъ гд нибудь въ обоз, такъ какъ они были пшіе, то и должно быть недалеко ушли’.

‘Что же мы будемъ длать теперь, Муса-ефенди’?

‘Что? Да ничего’, сказалъ онъ ‘Пока не разсвтетъ, а это должно быть черезъ часъ, тогда будемъ продолжать путь, и черезъ одинъ или два часа, встртимся съ людьми, которыхъ вышлютъ, чтобы проводить насъ. Теперь же ляжемъ, да соснемъ немножко: видишь-ли, весь обозъ успокоился. Вонъ и погонщики наши полегли и спятъ’.

Совтъ былъ дльный, и мы хорошо расправили на земл утомленные наши члены. Мн показалось, что я не усплъ еще сомкнуть глазъ, какъ почувствовалъ, что кто-то меня началъ расталкивать. Это былъ ‘катурджибаши’ или главный погонщикъ, который пришелъ извстить меня, что скоро взойдетъ солнце. ‘Не пора-ли трогаться въ путь, ефенди’? спрашивалъ онъ.

Я разбудилъ Мусу-ефенди, который согласился, что надобно тотчасъ отправляться. Погонщики принялись вьючить ословъ, и я посплъ во время сказать имъ, чтобы они подлили вьюки такъ, чтобы на мою долю остался одинъ оселъ. Тотчасъ же набросили сдло и узду на слабое животное (которое, безъ сомннія, было довольно такою перемною) и я просто удивлялся способности и проворству погонщиковъ, особенно самаго старшаго изъ нихъ, котораго еще недавно надобно было подгонять курбачемъ. Вс мы были готовы, и чрезъ нсколько минутъ уже двинулись въ путь.

Я обратилъ вниманіе Мусы-ефенди на то, что погонщики поснимали съ коней и ословъ бубенчики и колокольчики, а онъ спросила, катурджи-башу, что это значитъ.

‘Не хочу, чтобы насъ арабы почуяли’, отвчалъ онъ. ‘Алахъ сесервенъ (Богъ да любитъ тебя), ефенди! Если будемъ осторожны, то тогда, иншалахъ, уйдемъ отъ бедуиновъ’.

‘Ешекъ-адамъ (оселъ ты этакой)’! отвчалъ ему Муса: ‘разв ты не слыхалъ, что Фарукъ и его бедуины десять дней тому назадъ ушли въ Арбелу? Путь теперь также безопасенъ, какъ между Трапезундомъ и Ерзерумомъ’.

‘Бей ефенди поврилъ лжи. Кто сказалъ теб. что ушелъ Фарукъ? Арабъ, который приткнулся къ намъ въ эту ночь? А гд онъ теперь?— ушелъ, а гд его товарищъ?— тоже ушелъ. Не пройдетъ и часа, какъ ихъ явится сто всадниковъ. Я знаю хорошо, что эти арабы испортятъ нашъ конецъ. Вай! вай! пропали мои ослы’!

‘Устафръ Улахъ (Не дай Богъ)’! сказалъ Муса. ‘А отъ чего жъ ты, отецъ всхъ ословъ, не сказалъ намъ еще ночью, что ты опасаешься’.

‘Бей ефенди, да если бы я сказалъ, то ты же накормилъ бы меня палками, отъ того-то я и молчалъ’.

Мы хали съ безпокойствомъ, а погонщики то и дло погоняли бдныхъ животныхъ, сурово понуждая ихъ ускорить ходъ, и почасту оглядывались назадъ, вправо и на вс стороны, ибо съ одной стороны ожидали арабовъ, а съ другой стороны глядли, не появится ли откуда нашъ конвой.

Наконецъ одинъ изъ людей, поблднвшій отъ страха, крикнулъ: ‘Бакъ, бакъ: Арабъ! арабъ гельеръ. (Посмотрите, посмотрите! вонъ арабы идутъ)’! Мы живо обернулись и поглядли назадъ, и точно увидли, что гд-то тамъ вдали мелькаютъ какія-то живыя существа, но опытный глазъ катурджи-баши уврилъ, что это газели, и такъ мы, собравшись съ духомъ, осторожно продолжали свой путь.

Теперь пришла моя очередь прервать молчаніе. ‘А вдь ей-ей какіе-то всадники виднются впереди насъ. Мы вс внимательно стали вглядываться въ существа, которыя виднлись на самомъ краю той, такъ сказать, безконечной линіи, которою шелъ нашъ путь. Могло быть, что то арабы, которые отрзали насъ отъ нашей главной дружины. Катурджи-паша приказалъ остановиться каравану, а самъ взлзъ на одного навьюченнаго осла, долго и внимательно присматривался онъ, какъ мореходецъ, наблюдающій появленіе какого либо судна на опасномъ мор. ‘Базимъ-баши-бузукъ (то наши баши-бузуки)’, сорвалось наконецъ съ его языка, и затмъ послышался веселый кликъ. Мы были спасены. ‘Илхамдулилахъ! Илхамдулилахъ! (Слава Богу)’! раздалось по всей толп.

Черезъ часъ послышались вдали звуки бубна. ‘Мало что-то ихъ’, замтилъ я, когда увидалъ, какъ они, извиваясь, спускались съ небольшой возвышенности.

На это Муса-ефенди сказалъ: ‘Паша не счелъ нужнымъ послать больше, а лишь столько, сколько необходимо проводить насъ, онъ увренъ, что арабовъ нтъ на пути’.

Въ это мгновеніе я увидлъ, что баши-бузуки вдругъ остановились, и вслдъ затмъ тотъ же испуганный погонщикъ воскликнулъ пронзительно: ‘Аманъ, аманъ! Арабъ, арабъ, чекъ гельеръ (много ихъ идетъ)’!

Заглядвшись такимъ образомъ на своихъ, что были передъ нами, мы забыли оглянуться немного назадъ. Когда же оглянулись, то пришли въ ужасъ.

Зрлище было величественное и страшное. Не мене двухъ сотъ всадниковъ, всё сыны пустыни, приближались во весь карьеръ. Ихъ блая одежда разввалась по утреннему втру, лсъ копій стоялъ высоко надъ ихъ головами, а пыль большимъ облакомъ вилася за ними. Черезъ нсколько мгновеній мы услышали гулъ восьми-сотъ копытъ, и вдругъ, когда каждый всадникъ могъ уже быть ясно виднъ,— вдругъ раздался крикъ, такой, словно небо упало на землю. Еще мгновеніе — и вс они были между нами. Мы вс пали на землю и полумертвые едва могли бормотать ‘аманъ’. Тутъ среди шума и маханія копьями, ударовъ и криковъ ословъ, среди громкаго ржанія коней и возгласовъ на хрипломъ арабскомъ язык, меня молодца раздли донага, взбросили на осла, обернувши лицемъ къ хвосту, и потомъ повезли вмст съ моими товарищами быстрымъ шагомъ куда-то, но куда и самъ не знаю.

Когда тронулись, я имлъ случай видть, что длаютъ наши хранители баши-бузуки. На разстояніи нсколькихъ сотъ саженей виднлся дымъ ихъ выстрловъ, они длали видъ, что намрены противустоять арабамъ и даже приготовляются ихъ преслдовать. Въ отвтъ на это кучка бедуиновъ, отдлясь отъ своего отряда, быстро двинулась къ нимъ на встрчу, тогда эти храбрецы повернули своихъ коней и пустились на утекъ внизъ по взгорью,— только мы ихъ и видли,— и кучка арабовъ возвратилась къ своему отряду. Не смотря на мое жалкое положеніе, я не могъ надивиться гибкости и красот арабскихъ кобылъ, а боле этимъ людямъ-центаврамъ, достигшимъ такого совершенства въ верховой зд, о какомъ до того времени мн и не снилось. Между этими косматыми, но быстрыми какъ втеръ кобылами былъ и одинъ вороной масти жеребецъ, единственный, который носилъ на себ признаки усталости и изнеможенія. Это было красивое животное, но не столь быстрое. Его здокъ подъхалъ ко мн и воскликнулъ:

‘А, Хекимъ-баши, кефъ-кефукъ (А, докторъ, какъ твое здоровье)’?

Я встрепенулся,— мн показалось, что я когда то слышалъ этотъ самый голосъ.

‘Машалахъ, квейсъ кетиръ (сущая красота, Хекимъ-Баши)’! проговорилъ всадникъ, трепля по ше коня, на которомъ халъ безъ сдла.

Теперь-то открылись мои глаза: передо мной былъ нашъ проводникъ арабъ, а сидлъ онъ на самомъ любимомъ кон паши. Бездльникъ болталъ безъ умолку отъ удовольствія, когда увидлъ, что я узналъ его, и руками и мимикою лица показывалъ, какъ мы переполошились прошедшею ночью, чему молодые его товарищи громко смялись.

Мы хали почти три часа въ этомъ несчастномъ положеніи, посл чего остановились не надолго, такъ какъ нкоторые изъ вьючныхъ животныхъ были крайне утомлены. Мы расположились близь одного колодца или систерны, напоили вдоволь скотъ и пустили его ластись. Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы подойти къ Мус-ефенди и переговорить съ нимъ кой-о чемъ. Онъ и самъ весьма желалъ повидаться со мной.

‘Ради Бога’, сказалъ онъ, ‘скажи, что ты франкъ, да примолви, что я твой слуга или драгоманъ или что хочешь въ этомъ род, только не говори, что я Османлія, иначе мн тотчасъ отрубятъ голову изъ мести по какому-нибудь старому кровомщенію. Скажи имъ, что ты англійскій докторъ: эти арабы уважаютъ англичанина больше, чмъ всякаго другаго европейца, они отъ англійскихъ путешественниковъ боле всхъ другихъ заработываютъ себ денегъ. Скажи имъ, что я грекъ драгоманъ, и тогда мы оба будемъ спасены, или нтъ, погоди, я и забылъ, что ты не знаешь по арабски — я буду плести всякую ложь за тебя, а ты только соглашайся на нее’.

Я по невол согласился на этотъ планъ, и первое, на что употребилъ своего драгомана, было то, что я обратился къ начальнику этого отряда и упросилъ его, чтоі и онъ дозволилъ мн взять что-нибудь еще изъ платья, чтобы хоть немного защитить себя отъ солнца. И начальникъ, сдобородый мужественный старикъ-гайдукъ, тотчасъ же далъ намъ каждому по одной рубах и какія-то тряпки, которыми мы обвязали свои обнаженныя головы. Арабы, которые добыли такую хорошую добычу безъ сопротивленія съ нашей и безъ убытка съ своей стороны, были въ хорошемъ расположеніи духа, и потому были великодушны. Видя, что сдло мое остается еще на той самой кляч, на которой я халъ до нападенія на насъ, я слъ на нее безъ всякой церемоніи, и никто мн въ томъ не воспрепятствовалъ. Будучи защищенъ отъ солнца и расположась на своемъ удобномъ сдл, я опять словно ожилъ, ко мн вернулось доброе расположеніе духа и я началъ обдумывать наше положеніе съ самой важной его стороны и спросилъ Муса ефенди, какъ онъ думаетъ: чмъ кончится все то, что случилось съ нами.

‘Безъ сомннія’, отвчалъ онъ, ‘насъ отведутъ въ главный станъ Фарука, который по всмъ вроятіямъ недалеко, и онъ удержитъ насъ у себя, пока мы не внесемъ выкупа. Отгадай, сколько паша за насъ заплатитъ?

‘Такъ онъ насъ отпуститъ, когда паша пришлетъ деньги?’ сказалъ я.

‘Несомннно такъ’, подтвердилъ Муса. ‘Вопросъ весь въ томъ, когда это будетъ? Охъ! для паши и одинъ дукатъ дороже, чмъ мы оба’.

‘Но, Богъ мой, вдь его честь требуетъ, чтобы выкупить своихъ людей’! сказалъ я.

‘Ты говоришь страннымъ языкомъ, котораго мы Османліи не понимаемъ, разв потрудишься перевести его по турецки, какъ хочешь. Можешь свободно употребить выраженіе изъ чужаго языка для обозначенія понятія о ‘чести’, {Цареградскіе турки усвоили себ выраженіе parole d’honneur — когда хотятъ подтвердить что нибудь невроятное.} потому что для этого мы не имемъ — турецкаго слова. Я едва могу домыслиться, что это значитъ, а паша, полагаю, и вовсе не разуметъ. Онъ просто будетъ расчитывать лишь одинъ свой интересъ, а потому, если кто изъ насъ двухъ стоитъ денегъ, тогда онъ заплатитъ выкупъ. но какъ мы, въ перевод на деньги, не представляемъ того, чего потребуютъ за насъ арабы, то мы останемся у нихъ, пока имъ наскучитъ держать насъ, и моя главная надежда на то, что, какъ мн извстно, мы въ пустын не стоимъ ничего. Я надюсь, что они скоро увидятъ, какъ тяжело держать здсь двухъ такихъ человкъ, которые не здоки и не охотники’.

Такой взглядъ на дло не очень утшилъ меня. Мы были въ рукахъ у шайки полунагихъ варваровъ, которые были хотя и не свирпы, но довольно суровы, и вели насъ въ рабство страшной бдности. Какъ бы ни было, но съ этой стороны не было больше помощи, и я надялся лишь на то, что паша скоро почувствуетъ, какъ ему тяжело безъ меня. Я зналъ, что онъ любилъ меня, не боле того, какъ могъ любить какую-либо собаку или лошадь. Я его забавлялъ и развлекалъ, а въ послднее время онъ неоднократно спрашивалъ моего совта и по дламъ управленія, а также я былъ ему весьма полезнымъ посредникомъ въ его сношеніяхъ съ банкирами армянскимъ и другими, да сверхъ всего этого я былъ его докторомъ. Ахъ, какъ я желалъ тогда, чтобы онъ какъ нибудь разболлся!

Эти мысли прервалъ приходъ нашъ въ какое-то маленькое арабское селеніе на берегахъ Тигра. Мужское населеніе, арабы-земледльцы (фелахи), на которыхъ посему свободные, бедуины-аристократы смотрли почти съ презрніемъ, какъ на какихъ нибудь рабовъ, вышли намъ на встрчу съ радостными восклицаніями, а женщины громко вопили: ‘техлилъ’ {Техлилъ — эта рчь тоже самое, что еврейская рчь хилель — въ халилуіа (аллилуія), халелу — есть 2-е лицо множественнаго число повелительнаго наплетенія этихъ глаголовъ въ обоихъ языкахъ — еврейскомъ и арабскомъ.} или ‘аллилуія’ — дикій потрясающій вопль, который они производятъ быстро открывая и закрывая ротъ (на подобіе крика стада индюшекъ). Ни мало не медля, покидали тяжести съ вьючнаго скота, устроили особые плоты, привязавъ надутые воздухомъ мха къ деревяннымъ жердямъ, и на этихъ плотахъ перевезли вс тяжести чрезъ рку на ту сторону, которая уже могла назваться бедуинскою землею. Фелахи усердно помогали во всемъ этомъ дл и имли довольно труда, а бедуины, поскидавъ свою одежду, свили ее и положили на голову, и такимъ образомъ переплыли рку съ своими конями. Одинъ изъ этихъ плотовъ подплылъ къ намъ и одинъ фелахъ перевезх насъ на немъ, въ то время какъ его товарищи перевезли чрезъ рку нашихъ ословъ.

Потомъ мы отправились къ западу и продолжали путь по одной обширной равнин. Я почти совсмъ забылъ о моемъ рабств: такъ очаровали меня окрестные виды. Трава уже сильно разрослась, такъ что мстами, казалось, мы словно плыли по зеленому морю, на другихъ мстахъ, боле удаленныхъ отъ ркъ, гд потому трава была, ниже,— цвты въ изобиліи живыми яркими красками пестрили пространство. Отъ красныхъ анемоновъ поля казались какъ-бы орошенными кровью, е тамъ и здсь желтая ромашка разстилала коверъ какъ-бы шитый золотомъ. По временамъ нельзя было оторвать глазъ отъ большихъ тюльпановъ, отъ аромата различныхъ благоуханныхъ цвтовъ почти захватывало дыханіе.

Когда мы переправились чрезъ рку, то уже не было никакой опасности отъ погони за нами,— и потому мы стали продолжать свой путь тише и спокойне. А около полудня мы остановились у одного пустыннаго источника на отдыхъ. Намъ дали по куску чернаго прснаго хлба, который не длался ни мало слаще отъ того, что одинъ арабъ носилъ его нсколько часовъ на своей голой кож, но мы были очень голодны, и потому съли этотъ кусокъ безъ особаго принужденія. Нашихъ коней и лошаковъ мы пустили пастись часа на три, а наши охранители легли заснуть, связавши предварительно своихъ плнниковъ по два вмст, и меня съ Мусою въ одну пару.

Около трехъ часовъ посл полудня арабы поднялись, совершили ‘асуръ’ или предвечернюю молитву, навьючили ословъ, сняли съ нихъ путы, сказали намъ ‘еркубъ’ — (садись), и за тмъ двинулись въ путь по направленію къ западу. Скоро мы достигли вершины небольшаго холма, съ котораго наше маленькое войско, зорко вглядываясь въ даль, стало показывать знаки радости и удовольствія. Сначала я не могъ ничего разсмотрть, но мало по малу сталъ на горизонт распознавать какія-то маленькія черныя точки: то были черные шатры арабскаго стана.

Посл часоваго пути мы увидли, что на встрчу намъ движется много всадниковъ, а за ними толпа пшихъ и дти на дромадерахъ, и вс они радостными привтствіями поздравляли нашихъ бедуиновъ, и они внимательно мрили своими взглядами бдныхъ рабовъ, которыхъ они вели съ собою.

Когда же мы подошли наконецъ къ самому стану, женщины, дти и собаки высыпали къ намъ на встрчу цлыми кучками и стати выражать свою радость своеобычными побдными восклицаніями. Мы хали прямо къ самому большому на взглядъ шатру-стану шейха Фарука. Чаще и чаще слышалось, что арабы поминаютъ имя Фарука, но мн казалось, что лицо каждаго произносившаго это имя выражало сожалніе.

Мы остановились, покидали свои вьюки и сбросили ихъ въ одну кучу передъ шатромъ, а нсколько въ сторон собралась около насъ цлая толпа. Вскор за симъ откинули полу шатра, но никто не показывался наружу. Но я примтилъ, что кто-то разсматривалъ насъ извнутри. Загадка ршилась тмъ, что нашъ старый знакомый арабъ позвалъ меня внутрь, а за мной послдовалъ и Муса. Когда мы вошли внутрь, то увидли человка среднихъ лтъ, въ бород котораго только что начинала пробиваться сдина, онъ возлежалъ на нсколькихъ овечьихъ кожахъ, разостланныхъ по земл. Одна черноглазая женщина, которой носъ былъ украшенъ большимъ серебрянымъ кольцомъ украшеннымъ бирюзой и свсившимся на губы, и которой вся одежда состояла изъ одной голубой рубахи, сидла подл шейха и подавала ему какое то лкарство. Фарукъ былъ боленъ и потому все его племя было печально и озабочено. Уже прошло десять дней, какъ онъ не садился на свою любимую кобылицу, четверо или пятеро сдобородыхъ старйшинъ важно сидли подл него, ободряя его, чтобы онъ не унывалъ, что Аллахъ снова подыметъ его отъ одра болзни на гибель его враговъ.

Мицвель, молодой вождь, который съ своимъ отрядомъ. былъ на добыч, вышелъ впередъ и началъ говорить:

— ‘Ахъ, шейхъ!’ сказалъ онъ, ‘ахъ, Фарукъ! посмотри: вотъ я принесъ теб добычу, взятую у паши, а самую свинью, пса османлію, прогналъ въ Мосулъ, и вотъ захватилъ его коней, его багажи и его свиту,— пусть выкупаетъ ихъ. Ахъ, Фарукъ! Открой очи твои и пусть дти твои порадуются! Наконецъ, вотъ здсь отецъ всхъ ‘хакимовъ’, мудрецъ надъ мудрецами, который можетъ заглянуть внутрь твоего желудка и исправить твою печень’.

Шейхъ открылъ глаза и слабымъ голосомъ проговорилъ: ‘Ента-хакимъ (лкарь ли ты)’? и протянулъ мн свою руку. Я ее взялъ и нашелъ сухою и теплою, посмотрлъ на него и на его изсохшія губы и увидлъ, что онъ въ жару отъ лихорадки Потомъ я позвалъ Мусу, дабы онъ перевелъ мои слова и сказалъ, что я общаю вылчить шейха, если онъ допуститъ меня къ ящику съ лкарствами, который находился гд-то въ нашемъ багаж. Я былъ увренъ, что хининъ произведетъ истинное чудо на крпкую природу этого сына природы. Приготовивъ порошокъ, я поднесъ ему.

Больной поднялся и слъ въ углу. Онъ пробормоталъ нчто, изъ чего я поймалъ.тишь одно слово ‘османлія’ и остановился въ нершимости.

— ‘Ля, ля, (нтъ, нтъ) инглезъ!’ воскликнуло вдругъ нсколько голосовъ. На это шейхъ твердымъ голосомъ воскликнулъ: ‘Во имя Бота милосердаго и милостиваго!’ проглотилъ порошокъ, и, пробормотавъ, сказалъ: ‘муръ (горько)’ попустилъ голову на подушку.

Всю эту ночь я оставался при моемъ больномъ, и передъ зарей имлъ удовольствіе видть, что онъ сладко заснулъ. Онъ подчинялся моимъ приказаніямъ, какъ дитя, и не смотря на то, что я быль иностранецъ, врилъ мн безусловно.

На другой день, къ полудню, шейхъ пришелъ совершенно на, себя, хотя былъ еще довольно слабъ. Я самъ заботливо накормилъ его похлебкой изъ овечьяго мяса, изготовленной по моимъ собственнымъ указаніямъ.

— ‘Хакимъ’, сказалъ онъ мн: ‘самъ Аллахъ послалъ тебя возвратить мн жизнь, но скажи мн, какъ это ты и твой братъ, будучи инглезами, путешествуете съ османліемъ?’

Я видлъ, что Муса уже усплъ придать себ то значеніе, какое онъ желалъ, и мн посл этого ничего больше не оставалось, какъ поддерживать его.

Я отвчалъ шейху: ‘ты знаешь, о шейхъ, что инглезы великіе покровители ислама, а потому, что же удивительнаго въ томъ, что мы путешествуемъ съ османліемъ?

‘Я самъ знаю’, сказалъ онъ, ‘что инглезы поклоняются Единому Богу, какъ и мы, и что они помогаютъ исламу противъ тхъ, которые кланяются многимъ ложнымъ богамъ. Но я бы желалъ, чтобы они оставили османлію, потому что это люди проклятые отъ Бога, это т, которые отнимаютъ у бдныхъ людей ихъ дтей и тащутъ ихъ въ свой низамъ, {Низамъ — регулярное войско, шейхъ разуметъ здсь конскрипцію.} они т самые, которые позволяютъ себ всякія гадкія злодянія. Воистинну они хуже и презрнне неврныхъ, и Божіе проклятіе да будетъ во вки надъ ними, надъ ихъ женами и дтьми, потому что и они — свинскій приплодъ. О хакимъ, удаляйся отъ османліи бгай отъ него, потому что ‘кто проходитъ между чернымъ и блымъ лукомъ, тотъ не можетъ не пропитаться его запахомъ’.

‘Ахъ, шейхъ, о шейхъ!’ сказалъ я: ‘ты говоришь правду: османліи суть послдніе сыны ислама, тогда какъ арабы первые, потому что воистинну вашъ пророкъ (Богъ да благословитъ и сохранитъ его) былъ арабъ. Но султанъ иметъ силу и богатство, а потому и приходятъ издалека люди служить ему, какъ сдлали это и мы твои слуги’.

‘Точно, золото портитъ жителей въ городахъ, сказалъ шейхъ: Илхамдулилахъ! мы арабы живемъ въ пустын, и потому никому не служимъ, а когда найдемъ злато у нашихъ непріятелей, то кое-куда разсоримъ его.’

— ‘Ахъ, шейхъ,’ сказалъ Муса, который служилъ переводчикомъ: ‘мы одты въ раздранное рубище, а наше платье затворено въ тхъ сундукахъ, которые свалены предъ твоимъ шатромъ. Позволь намъ эту грязную одежду смнить на чистую’.

‘О человче!’ отвтилъ шейхъ: ‘ты одтъ такъ, какъ ни одинъ изъ лучшихъ людей моихъ, но пути твои не суть пути наши, и твои потребы не таковы какъ потребы наши. И такъ, пусть будетъ, какъ ты желаешь: облекись въ лучшую одежду, ты мн понравился, ты и твой братъ хакимъ, искуство котораго произошло отъ Бога, ибо онъ воздвигъ тло мое изъ гроба’.

Мы тотчасъ же воспользовались этою добротою шейха. Намъ отдали наши вещи и мы устроились хорошо и удобно. На другой день шейхъ, которому было гораздо легче, хотя онъ и былъ еще слабъ, слъ у входа въ свой шатеръ и началъ длить турецкую добычу. Я дивился справедливости раздла и покорности, съ которымъ принимали свою долю т, которые участвовали въ добыч. На нсколько красивыхъ коней, принадлежавшихъ паш и его свит, вс посматривали одинаково завистливо, Фарукъ взялъ ихъ себ и никто не сказалъ ни слова, а онъ посл охотно подарилъ ихъ храбрйшимъ и бднйшимъ изъ своихъ людей. Было тутъ нсколько и такихъ вещей, о которыхъ арабы не знали, на что они служатъ: между прочимъ нсколько очковъ, которые отъ большаго любопытства скоро вс перебиты, нсколько дорогихъ часовъ выпросилъ себ разнощикъ, одинъ изъ тхъ странныхъ людей, которые торгуютъ съ бедуинами, переходя изъ ихъ кочевьевъ въ городъ и изъ города въ бедуинскія кочевья, и которые пользуются особой защитой и покровительствомъ, путешествуя отъ одного племени къ другому. Бедуины хвалятся, что нтъ такой вещи, о которой бы они, найдя въ какомъ либо караван, не знали, какъ употребить ее. Тонкія полотняныя рубашки они отдали женщинамъ, шитые золотомъ мундиры и сюртуки разрзали на куски и шитье повсили вмсто украшенія къ своимъ конскимъ сдламъ, плащи и чакширы подлили между безчисленными нагими дтьми, которые очень скоро разорвали ихъ и обвили около головы на подобіе тюрбановъ, а сундуки пошли на храненіе риса и соли. Въ одинъ часъ добыча была вся раздлена между сотнею алчныхъ сыновъ пустыни и едва ли бы кто могъ найти въ этомъ бедуинскомъ племени багажъ нашъ.

Въ скоромъ времени мы были больше гости, чмъ плнники, насъ оставили въ кочевь совсмъ свободными и дозволили ходить, куда мы хочемъ,— и мы вполн воспользовались этою свободою.

Въ кочевь царствовала совершенно пастушеская простота. Стада верблюдовъ, овецъ и рогатаго скота, каждое порознь, съ лнивымъ какимъ-нибудь пастухомъ, виднлись въ приличномъ разстояніи отъ стана, ближе къ шатрамъ паслись наилучшія кобылицы и кони, а жеребята тамъ и сямъ были размщены по самымъ шатрамъ, кормясь вмст съ дтьми и играя съ ними. Престарлыя женщины съ посдлыми, въ безпорядк вьющимися волосами, съ грубой загорлой кожей, которая подъ вліяніемъ месопотамскихъ жаровъ длалась совершенно черною, сидли при вход у своихъ шатровъ и черными какъ бы пронизывавшими насквозь и горвшими удивленіемъ, и любопытствомъ очами осматривали и мрили взглядомъ блокожихъ странниковъ.

Посл нашей прогулки возвращались мы къ большому шатру шейха, гд въ одномъ углу мы вс спали и гд всякій вечеръ знатные люди этого племени и гости изъ другихъ племенъ сходились разговаривать объ арабской политик, о битвахъ, договорахъ и союзахъ. Шейхъ Фарукъ былъ хорошій человкъ, держалъ себя точно какой-нибудь патріархъ, и какъ по своему рожденью, такъ и по своимъ дипломатическимъ способностямъ умлъ пріобрсть большое вліяніе на весь кочевой народъ въ сверной Аравіи. О немъ, какъ о патріарх Іов, можно бы сказать: родилось ему пять сыновей и двнадцать дочерей, имущество его состояло изъ семи тысячъ овецъ, трехъ тысячъ верблюдовъ и пяти тысячъ паръ воловъ, такъ что этотъ человкъ былъ наибольшій между всми на восток, дочери и сыновья его воистинну были какъ стрла въ лук его, сыновья составляли совершенную ограду изъ копій около почтенной главы своего отца. Онъ ихъ воскормилъ и возрастилъ, и теперь видитъ, какъ они разбиваютъ шатры свои около его, какъ они женятся и какъ управляютъ племенемъ его изъ-подъ его рукъ.

Мы легко презираемъ состояніе полуцивилизованнаго номада, однако я и самъ иногда сомнваюсь, не имъ ли выпала на долю наилучшая жизнь въ радостяхъ славнаго пустыннаго наслдія. Фарукъ, какъ тотъ Израиль, и теперь иметъ своего Веніамина и своего Іосифа, я часто любовался однимъ почти взрослымъ цломудреннымъ юношей лтъ около четырнадцати, исполненнымъ мужества и чувства. Черты его были прекрасны, какъ у какой-нибудь двушки, его полныя, прекрасно очерченныя губы скрывали прекрасные блые зубы, и въ его черныхъ глазахъ свтился иногда пламень молодаго араба, а иногда пріятная улыбка веселаго дитяти. Этого мальчика всегда можно было видть подл своего отца, гордившагося имъ какъ такимъ, который былъ уже искусенъ во всемъ, что арабъ цнить и уважать можетъ.

И въ самомъ дл: онъ былъ прекрасный наздникъ, и хотя очень молодъ, но металъ копьемъ лучше и врне, нежели взрослые люди. Кром этого мальчика, умершая жена шейха оставила ему еще одно милое дитя, Фарука — малаго Веніамина — чадо его старыхъ дней. Это было милое болтливое дитя и сердце отца таяло на немъ.

Одна половина шейхова шатра была отдлена завсой изъ верблюжьей шерсти, тутъ помщался гаремъ и родня, куда я нердко былъ призываемъ, чтобы прописать что-нибудь по причин какого-нибудь нездоровья истиннаго или вымышленнаго бедуинскими красавицами и ихъ смуглой родней. Каждая жена носила по одному серебряному кольцу, украшенному бирюзой и утвержденному въ носовомъ хрящ, откуда оно и висло и падало на губы. Нкоторыя изъ женъ носили тяжелые серебряные обручи около лодыжки и выше, и эти украшенія очень шли къ ихъ смуглой кож. Длинная синяя рубашка служила имъ единственнымъ покровомъ, а около головы повязывался платокъ. Моимъ первымъ паціентомъ въ гарем была шейхова дочь Аиша, двушка шестнадцати лтъ, прекраснйшее созданіе, какое я видлъ въ пустын. Ея красивый прямой носъ былъ украшенъ большимъ серебрянымъ перстнемъ, который вислъ поверхъ прекрасныхъ маленькихъ губъ, красота которыхъ была нсколько попорчена тмъ, что нижняя губа окрашена голубою краской. Въ ея пламенныхъ очахъ было постоянное выраженіе большой пріятности и красоты. Синяя одежда своей простой драпировкой только возвышала неописанную миловидность ея движеній. Я подошелъ взять ея руку, чтобы ощупать пульсъ. Это вызвало на лиц Аиши яркій румянецъ и она, обернувши голову, пала въ объятія своей матери, скрывая на ея груди зардвшееся лице свое.

Въ одинъ вечеръ пришли два Фарукова сына, которые три дни были гд-то въ отлучк. Они воткнули копья въ землю, соскочили съ своихъ кобылицъ, и подойдя къ старйшин, поцловали у него руку. Потомъ сли вокругъ старца, среди племенныхъ вождей и гостей, которые, въ числ тридцати человка, помстились около шатра, и начали передавать свои свжія новости. Юнаки эти здили на развдку лваго берега Тигра, и видли два батальона баши-бузуковъ съ однимъ батальономъ низама и двумя орудіями. Слово ‘пушка’ произвело очевидное вліяніе на собраніе, потому что бедуины боятся артиллеріи.

Да и какъ не бояться чудовища, которое однимъ выстрломъ разсваетъ самый большой и храбрйшій отрядъ наздниковъ, которыхъ храбрость и искусство не можетъ нимало помочь имъ противъ страшныхъ орудій?

Храбрые воины живо разспрашивали обихъ молодыхъ людей, а они отвчали кратко и ясно.

‘Въ какомъ направленіи шли они?’ спрашивали ихъ.

‘Въ послдній разъ мы видли ихъ на томъ самомъ мст, гд мы взяли багажъ паши, а шли они, обернувшись лицемъ къ сверу, былъ отвтъ.

‘Не можетъ быть, чтобы они намревелись отрзать насъ отъ пустыни. Еслибъ они имли это намреніе, намъ бы о томъ уже было теперь извстіе съ юга,’ сказалъ одинъ старый воинъ.

‘А все таки они хотятъ сдлать какую-нибудь пакость,’ сказалъ Фарукъ.

‘Ахъ, шейхъ,’ сказалъ Муса-ефенди, ‘чего хочетъ низамъ, это ясно и я скажу теб. И такъ знай, что гаремъ паши на дорог, и остался на нсколько дней позади насъ. Вроятно ради его безопасности паша выслалъ своихъ людей и орудія. Ты сдлалъ то, что паша дрожитъ и во сн своемъ, о Фарукъ!’

‘Мусафиръ (гость) правду говоритъ’ воскликнуло нсколько человкъ изъ дружины.

‘Но все таки’, сказалъ Фарукъ ‘не добро быть близь раненаго волка. Посмотрите, наши стада и наши кони уже поли лучшую траву и потому время намъ подняться. Съ утра мы отправимся на западъ къ Сенсару, а если песье отродье османлія (Божія клятва да будетъ на немъ) пойдетъ въ томъ же направленіи, то езиды примтятъ ихъ еще издали, и тогда мы соединимся и изсчемъ ихъ на куски, не смотря на ихъ пушки и ружья, что бьютъ издалека. Паши уже не разъ отвдали какъ остра моя сабля, ‘мудрый научается скоро, а глупый лишь тогда, какъ ударишь его ногою’ — но если хочетъ, пусть придетъ и мы прочтемъ ему еще одну молитву. Ему недостаточно, что онъ господствуетъ надъ рабами, но его безобразность желаетъ распростираться и дале. ‘Когда Богъ захочетъ, чтобы пропалъ муравей, онъ допуститъ, чтобы у него отросли крылья.’ Иншалахъ! пусть попробуетъ полетть, хотлось бы мн быть при этомъ, чтобы увидть, какъ онъ упадетъ!’

‘Иншалахъ, иншалахъ!’ отозвались со всхъ сторонъ, и посл того, вс разошлись готовиться къ утреннему подъему.

ГЛАВА XIII.

Жизнь въ пустын. Охота на сокола.— Военное движеніе.— Арабскій псенникъ.

На зар разбудило меня мычанье воловъ, ревъ ословъ, блеянье овецъ и крики чабановъ {Овчій пастухъ.} и пастуховъ. Я вскочилъ съ моей жесткой постели и поспшилъ помогать убираться въ походъ. Сложили шатры, навьючили верблюдовъ, не смотря на то, что бдное животное громкимъ ревомъ протестовало противъ каждой новой тяжести, налагаемой на его горбъ.

Самый тяжелый трудъ падалъ на женщинъ. Имъ помогали лишь нсколько черныхъ рабовъ, которыхъ имли нкоторые боле богатые старшины, но съ которыми они впрочемъ обходились какъ съ членами своей семьи. Знатные изъ племени, имвшіе по нскольку женъ и рабовъ, не хотли и пальцемъ дотронуться до какой нибудь тяжести, оставили весь трудъ на младшихъ членовъ своей семьи и отправились впередъ. Также и жены богатыхъ арабовъ, хотя и не были вовсе уволены отъ всякой заботы, но въ сущности ограничивались лишь наблюденіемъ за дломъ. Но въ бднйшихъ семействахъ, состоявшихъ изъ мужа да жены и дтей, быть можетъ съ однимъ воломъ или осликомъ, вс члены семьи трудились одинаково.

Къ моему удивленію, въ самое короткое время весь кочевой станъ, около десяти тысячъ душъ, уже двигался къ западу, словно море людей и животныхъ. Верховые хали по сторонамъ и позади. Эти лучшіе въ свт копьеносцы сидли на коняхъ, изъ которыхъ нкоторыя были просто чудомъ по своей быстрот и неутомимости, равно какъ по красот и изяществу формъ.

Особенно интересное зрлище представляли глазамъ, верблюды съ размстившмися на ихъ горбахъ женщинами: когда они шагали по равнин, то издали казались съ своими ношами какими-то птицами съ распростертыми крыльями, когда же шесть или боле изъ нихъ выступало въ рядъ, то зрлище представлялось еще диковинне.— Арабы показали себя очень искусными при вьюченьи животныхъ. Верблюды несли на себ шатры и громоздкій багажъ людей, а бднякъ какой нибудь едва имлъ осленка, чтобы посадить на него жену и своихъ дтей. Другой помстилъ семью свою на корову, худощавое, но рзвое животное, совершенно отличное отъ европейской коровы, пасущейся по загороженнымъ полямъ, а бднйшіе шли пшкомъ со всмъ своимъ имуществомъ на плечахъ.

Оружіе бедуиновъ не было драгоцнно и не слишкомъ разнообразно. Шейхи носили длинное, витое изъ бамбука копье (свое національное вооруженіе, часто украшенное вверху страусовыми перьями). Они владли имъ весьма искусно и изящно. Носили также и кривыя сабли, а нердко и по пистолету. Дв или три сотни людей были вооружены ружьями, но неудобный курокъ и дурной порохъ много уменьшали значеніе этого оружія, большая часть прочихъ равно какъ и дти, шли съ одними дубинками въ рукахъ.

Насъ двое плнниковъ, или, какъ Фарукъ называлъ насъ гостей, хали въ свить шейха на прежнихъ нашихъ коняхъ, далеко впереди главнаго отряда, вмст съ его сыновьями и старшинами. Чистый воздухъ пустыни, который такъ укрпляетъ человка, заставилъ меня перестать удивляться тому, что мой больной такъ скоро выздоровлъ, а еще мене — этому сильному и крпкому народу, который проводилъ всю свою жизнь здсь, на этихъ благодатныхъ равнинахъ Месопотаміи.

Сынъ шейха, Эминъ, имлъ на рук сокола, и онъ вскор спустилъ его на небольшую драхву. Благородная птица взвилась высоко надъ своею добычею и быстро опустилась внизъ, точно ружейная пуля, неся на землю мертвую птицу, которую Эминъ слегка ощипалъ и накормилъ своего сокола ея малою печенью.

Такъ забавлялись мы въ долгомъ пути, чтобы какъ нибудь развлечься. Чистое, свтлое небо, пріятный пахучій воздухъ, живыя краски цвтовъ, все это представляло неистощимый источникъ наслажденія. А по временамъ какое-нибудь стадо газелей или стая большихъ драхвъ, появленіе какого-нибудь чуднаго звря или слдъ льва и пантеры, давали случай забывать объ утомленіи, или что-нибудь поймать.

День такого спокойнаго путешествія и мы прибыли къ озеру Катуніе близь возвышенности Синцара. Здсь передъ заходомъ солнца мы остановились для ночлега и корма скота. Насъ тотчасъ постили люди изъ одного племени езидовъ, которые кочуютъ на этой горной возвышенности, и принесли къ намъ куропатокъ и молодаго горнаго дикаго козленка въ знакъ своей пріязни. Это были личности мрачнаго вида. Недаромъ ихъ считаютъ поклонниками сатаны. На этотъ разъ они были въ мир съ бедуинами, большею же частію бываютъ въ войн. Вс они имли хорошія ружья, и всякій умлъ владть ими хорошо, а потому они были страшны для непріятеля.

Арабы закололи нсколько барановъ въ честь гостей, которыхъ и угощали въ шатр Фарука. Сошлись и вс старшины на пиръ, который состоялъ изъ пилава въ большихъ чашахъ, совершенно тонувшаго въ бараньемъ жир. На блой масс пилава были накладены большіе куски бараньяго мяса, а голова, мозгъ и мягкія части были помщены въ маломъ углубленіи, сдланномъ въ пилав и назначались для почетнйшихъ гостей. Во время этого угощенія много заботились о порядк и благопристойности. За одной чашей никогда не садилось больше, чмъ слдовало, но когда одинъ совершенно насыщался, онъ вставалъ, и тогда шейхъ звалъ кого-нибудь другаго занять праздное мсто. И такъ дло шло своимъ чередомъ, пока наконецъ доходило до дтей, которые голодными глазами поглядывали на угощеніе, и въ свою очередь набрасывались на то, что осталось, а собаки доканчивали кости и крошки.

Езиды поклялись отомстить османліямъ, и эти чтители сатаны общали, если бы турки пошли за бедуинами, выйти изъ своей горной твердыни и устроить имъ засаду, дабы такимъ образомъ походъ ихъ чрезъ пустыню сталъ опаснымъ. Кавалъ Юсуфъ, духовный начальникъ езидовъ, и Фарукъ, шейхъ изъ Шамары, заключили между собою вчный союзъ и сговорились дйствовать за одно противъ общаго врага.

Раннимъ утромъ мы направили свой путь къ глубокой и узкой рк Кабуръ, на которую пришли при захожденіи солнца. Здсь мы считали себя совершенно безопасными отъ турокъ. Правда, конница ихъ могла бы еще легко насъ догнать, но бедуины не боялись ея, потому что имли много и хорошихъ всадниковъ, а орудія, которыя всего больше наводили на нихъ страхъ, должны бы были переправляться чрезъ дв рки, не говоря о малыхъ рчкахъ и вообще о неудобной мстности. Въ конц же концовъ, такъ какъ бедуины были въ большомъ числ и имли помощь езидовъ, то могли бы ударить на османліевъ и отнять у нихъ орудія, что послужило бы къ великому сраму султанскаго войска. Второй день нашего похода мы провели въ переправ чрезъ рку Кабуръ, и въ тоже время послали значительный отрядъ хорошо вооруженныхъ конныхъ людей назадъ, чтобы они смотрли и предупреждали всякую опасность. Отъ этого отряда посланы были въ разныя стороны по два-по три человка слдить за дни женіями турокъ. Цлое племя, верблюды, волы, овцы, кони и ослы, шатры и всеіимущество — все это было благополучно переправлено черезъ рку, посл чего мы спокойно отдыхали на богатйшихъ пастбищахъ. Возл воды росла роскошная трава, кони почти плавали въ поляхъ дикаго овса.

Но безопасность нашего положенія нельзя было считать полною. Кром того отряда, который мы послали слдить за османліемъ и ихъ страшными пушками, нсколько другихъ отрядовъ испытанныхъ конниковъ отправлены были на западъ, осмотрть берега. Евфрата и слдить за движеніями старыхъ непріятелей татарскаго племени — анизы-бедуиновъ, которые кочуютъ по сирскимъ пустынямъ, и которые одновременно съ натискомъ турецкой власти оставили прекрасныя долины сирскія, и водворились въ двухъ мстахъ близь моря.

Всть о движеніи Фарука на запада, уже достигла до Абдурахмана, шейха сильнаго племени анизійскаго, и не могло быть сомннія, что турецкіе посланцы изъ Мосула уже старались возбудить ею ударить на насъ, а это было нетрудно, потому что анизійцы и шамарцы были искони кровными врагами.

И такъ необходимо было, чтобы мы на своемъ правомъ крыл были осторожны, а потому отправили Зенда, опытнаго сдобородаго бедуина, съ 50 всадниками, стеречь лвый берегъ Евфрата и слдить за движеніемъ непріятельскаго племени. Не было надобности давать ему какія-либо наставленія, какъ лучше воспользоваться тмъ, что могло послужить къ лучшему успху возложеннаго на него порученія, потому что на другой же день трое или четверо изъ его людей доставили въ стапъ значительный табунъ скота: два верблюда, три коня и нсколько воловъ уведенныхъ у небольшаго племени, которое обыкновенно обитало по ту сторону Евфрата, но, привлеченное богатыми пастбищами, на свою бду перемстилось на нашу сторону рки, чмъ и воспользовался Зеидъ — ‘храбрецъ съ ястребинымъ окомъ’.

Когда привели добычу, онъ встрченъ былъ громкимъ арабскимъ привтствіемъ, и шумный ‘техлилъ’! раздался изъ устъ смуглыхъ женъ, мужья которыхъ такъ блистательно показали свое искусство и храбрость.

Два дня мы провели среди очаровательныхъ пустынь. Шейхъ Фарукъ ежедневно проводилъ по нскольку часовъ у входа своего шатра, творя нелицепріятный судъ и рядъ, въ извстный же часъ молился Богу со всми окружающими его. За тмъ садился на своего любимаго коня, и окруженный тремя или четырьмя изъ своихъ сыновей и зятьевъ, въ сопровожденіи 20 копьеносцевъ, взъзжалъ на какую нибудь возвышенность, чтобы осмотрть окрестность и пустить своихъ соколовъ.

Въ одинъ изъ такихъ выздовъ и я находился въ его свит. Мы замтили вблизи стадо дикихъ ословъ. Тотчасъ станъ оживился преслдованіемъ ихъ, при чемъ я, конечно, остался далеко позади моихъ хозяевъ. Вскор былъ пойманъ одинъ жирный молодой осликъ, изъ котораго и былъ приготовленъ обдъ.

Посл пира вошелъ въ шатеръ нищій, оборванный погонщикъ верблюдовъ, и воскликнулъ: ‘Салаамъ-Алейкумъ!’

Торжественный отвтъ: ‘Алейкумъ-Салаамъ!’ раздался со всхъ сторонъ.

— ‘О, Фарукъ!’ — сказалъ погонщикъ верблюдовъ,— ‘могу ли я пть пснь смерти отца твоего Софука, котораго убили поганые османліи?— я самъ пвалъ ее въ шатр твоего непріятеля шейха анизійскаго, и онъ подарилъ мн коня. О, Фарукъ, послушай!’

‘Я слушаю’,— сказалъ Фарукъ: ‘послушаемъ псню твою, верблюжникъ!’

Тогда пвецъ выступилъ впередъ, слъ прямо противъ шейха, и началъ низкимъ, монотоннымъ голосомъ разсказывать добродтели щедраго и великодушнаго Софука. Описывалъ его, какъ чуднаго наздника: ‘онъ былъ здокъ изъ здоковъ, лучшій здокъ между арабами, храбрецъ между храбрыми сынами Шамара. У него была кобыла — потомокъ извстныхъ и славныхъ въ стран Недзда прародителей, которыхъ благословилъ пророкъ Божій Мухамедъ (да будетъ надъ нимъ миръ), — кобыла, у которой ноги были тонки и гибки какъ стебли молодой пальмы, формы закруглены, упруги, прекрасны какъ у лучшихъ двъ Недзды, она сіяла какъ зеркало водъ озера Катуніе, когда въ нихъ отражается мсяцъ, глаза ея были нжны и кротки какъ глаза двы арабской, быстрота же ея, какъ мужество шейха надъ шейхами — ея господина, а ярость ея въ бою страшна была, какъ ярость льва, когда въ тло его вонзится копье. Слушайте! ‘Назинъ’ были имя кобылицы и была она чистой крови Сагловіэ’.

‘Смотрите! Софукъ повелъ свое войско въ пустыню, и кони его напились воды изъ Барады и Авайя — водъ шамскихъ (дамасскихъ), тогда качъ кони анизійскіе умирали отъ жажды въ пустын Эсъ-Зафи’.

‘Вотъ, Софукъ обратилъ главу своихъ коней отъ Шамы, прошелъ пустыню Сенсарскую, переправился черезъ широкую воду Тигра, напалъ на османліевъ у Мосула и грозилъ ихъ гаремамъ, а османліи выслали хиту {Иррегулярная конница.} изъ племенъ курдскихъ и хиту туркоменцевъ, но мало ихъ возвратилось назадъ, и т со срамомъ. А много ихъ напоило землю своею кровью, потому что Сефукъ, отецъ Шамара, былъ страшенъ, Софука нельзя было ранить: Софукъ былъ богатырь, предъ именемъ Софука дрожали османліи’.

Пвецъ продолжалъ пть, а черные глаза слушателей горли гордостію и радостію, потому что всякое геройское дло Софука, главнаго героя арабовъ, описывалось богатою одушевленною рчью пустыни, рчью, которая по сил и образности не уступаетъ древней греческой.

При такомъ восторженномъ описаніи пвцомъ одного необычайнаго дла Софука, совершеннаго имъ съ его храбрыми сыновьями, (изъ которыхъ нкоторые еще были между слушателями), арабы схватились за рукояти сабель и не могли удержаться отъ восторженныхъ восклицаній.

За тмъ слдовали по порядку похвалы безпредльному гостепріимству шейха: какъ онъ приказывалъ заколоть лучшихъ овецъ изъ своего стада, чтобы накормить голоднаго и страннаго, который никогда не отходилъ отъ его шатра съ печальнымъ сердцемъ’. ‘Какъ пришелъ къ нему гость, Махометъ-ага, османлія и десять другихъ съ нимъ’. При этихъ словахъ между слушателями послышался скрежетъ зубовъ отъ гнва и какой-то печали, пвецъ же на минуту смолкъ.

‘Махометъ-ага былъ османлія, сынъ османліи, и пришелъ онъ и слъ за ужинъ съ Софукомъ. лъ онъ хлбъ и мясо овечье, и онъ, и дружина его насытилисъ. И отеръ онъ уста и сказалъ: ‘Бисмилахъ!— былъ я голоденъ, а теперь сытъ! хочу отправиться въ путь съ моей дружиной’.— ‘Ступай съ миромъ!’ сказалъ Софукъ. ‘Но позволь мн проводить тебя на одинъ часъ пути: тогда мы заключимъ другъ друга въ объятія и разстанемся съ миромъ, о Махометъ-ага!’

‘И шейхъ похалъ, но только съ шестью избранными: Османомъ, Зеидомъ, Слошемъ и другими тремя, которые теперь въ раю’.

‘И такъ Софукъ съ шестью друзьями похалъ съ Махометь-агою и его десятью хорошо вооруженными проводниками. И вотъ смотрите: отъ хали они на часъ пути отъ самаго крайняго становища Софукова, остановились и заключили другъ друга въ объятія. Софукъ поцловалъ Махомета, османлія говоритъ ему сладкія рчи мира и любви, и Софукъ тоже говоритъ рчи мира. И вотъ смотрите! Софукъ и друзья его поворотили коней назадъ. Когда лицо шейхово обратилось въ его стану, а спина къ османліи, вдругъ грянулъ выстрлъ изъ ружей: проклятые османліи направили свои ружья въ спины храбрыхъ витязей и пули пронзили богатырей. Смотрите! въ рай полетли души арабовъ. Хвала Всемилостивому, что Софукъ съ нашимъ господиномъ Махометомъ (Богъ да сохранитъ его и да будетъ къ нему милостивъ) въ благословенныхъ поляхъ съ хрустальными рками и дивными гуріями, вчно живущими въ раю, потому что Богъ, имя Котораго да славится во вки, сказалъ въ своей славной книг: ‘воистинну мы Божіи есмы, и воистинну къ нему должны возвратиться’. {Разсказъ о такой смерти арабскаго шейха, предательски убитаго гурками, см. въ сочиненіи Лейяріа ‘Ниневія’.}

Пока пвецъ описывалъ такъ печальную судьбу знаменитаго Софука, вс слушали въ мертвой тишин съ поникшими головами: слезы текли по лицамъ суровыхъ воиновъ, наконецъ и Фарукъ закрылъ лице и, отвернувшись въ сторону, заплакалъ. Шатеръ огласился рыданіями. Пвецъ съ гордостію посматривалъ на впечатлніе произведенное его псней на собраніе храбрецовъ. Вскор Фарукъ пришелъ въ себя и далъ пвцу въ даръ коня. Тотъ съ радостію удалился.

На другой день посл этого замчательнаго для меня происшествія, я замтилъ, что въ стан чмъ-то озабочены. Когда я вышелъ изъ моего шатра, то увидлъ вдали значительный отрядъ нашихъ всадниковъ, отправлявшихся прямо на востокъ. Изъ отвта окружающихъ, я понялъ только слово ‘османліи’ и полагалъ, что откуда нибудь ждутъ нападенія османліевъ. Нашелъ Мусу и вмст съ нимъ отправился розыскивать шейха-Фарука, но намъ сказали, что шейхъ отправился со всадниками на востокъ.

Мы осдлали своихъ клячъ, и пустились за ними, но нагнать ихъ не могли наши бдные кони: мы только-только не теряли отрядъ изъ виду. Наконецъ, они изчезли за небольшой возвышенностью, и намъ пришлось хать цлыхъ полчаса, пока мы достигли того мста, гд они скрылись. Когда мы поднялись на холмъ, то разомъ разсялись вс наши мысли о нападеніи на арабовъ. Шейхъ Фарукъ уже возвращался со своими всадниками и отрядомъ, который пропадалъ такъ долго. Онъ велъ съ собою большую добычу

Впереди гнали они стада рогатаго скота съ верблюдами и ослами, которыхъ забрали въ нсколькихъ селахъ изъ окрестностей Цезиры: Мицвель, подстерегая турокъ, не забывалъ и о матеріальныхъ интересахъ. Дознавшись, что главная забота турокъ была проводить гаремъ паши, онъ отправилъ часть своего отряда сдлать набгъ на край, въ которомъ еще не были бедуины, и такимъ образомъ добылъ всего вдоволь. Въ то же время лукавый вождь заманилъ небольшой отрядъ турокъ за рку съ помощью ложной всти, которую передалъ турецкому вождю шпіонъ, будто бы невдалек находится бедуинскій станъ, изъ котораго вс люди, способные носить оружіе, ушли на добычу. Обманутыхъ турокъ завели въ болото, напали вдругъ на нихъ изъ засады и истребили почти всхъ: иныхъ изрубили, другихъ потопили въ вод. Арабы же при этомъ потеряли всего двухъ человкъ и хорошую кобылицу.

Въ этотъ день торжествовалъ станъ шамарскій. Женщины встртили воиновъ далеко разносившимися привтствіями. Плнный скотъ и верблюды были наградою храбрымъ воинамъ, а Фарукъ въ эту ночь устроилъ большой пиръ, на которомъ голодные храбрецы поли горы пилава и масла и много барановъ, и радовались, что теперь могутъ дать немного отдыхъ своимъ усталымъ членамъ и накормить сильныхъ кобылицъ на обильныхъ пастбищахъ кабурскихъ.

Шелъ день за днемъ, а мн съ Мусою и на умъ не вспадало бжать изъ плна. Весна была такъ хороша, жизнь такъ нова и интересна, а нашъ хозяинъ такъ гостепріименъ!… Вотъ мы и ждали спокойно, не надумается ли паша выкупить насъ, или, по крайней мр, вымнять на нсколько человкъ этого племени, которые, какъ мы слышали, сидли въ мосульской тюрьм. Въ теченіи нсколькихъ дней все еще было спокойно и прекрасно вокругъ насъ, и мы восхищались обиліемъ роскошной растительности, разсыпанной щедрою рукою природы. Когда скотъ подалъ траву и она теряла красоту и свжесть благоуханнаго покрова, мы двигались дале на новыя поля и на новыя пастбища, среди благоухающихъ цвтовъ и бальзамическихъ травъ. Часто я, въ сопровожденіи двухъ или трехъ человкъ, оправлялся на охоту, чтобы изучить природу пустыни. Рка была узка и глубока, со множествомъ малыхъ острововъ, поросшихъ сплошь густымъ кустарникомъ и тростникомъ. Тутъ находили мы много дикихъ кабановъ, но мои проводники рдко ихъ безпокоили, потому что мясо этихъ животныхъ употреблять въ пищу запрещено имъ закономъ. Только изрдка бросали они свой дротикъ въ какого-нибудь стараго кабана, который спшилъ добраться до своего логовища. Кром того, были тутъ и бобры, но они вроятно, вскор совсмъ будутъ истреблены, потому что безъ труда даются ловцамъ, а турки приписывая ихъ зубамъ какую-то чародйскую силу, платятъ за нихъ дорого. Дикобразы просто роились стадами, и берегъ рки каждый вечеръ оглашался ихъ пупуканьемъ. По широкимъ равнинамъ было всего много для охоты, особенно встрчалось много жирныхъ, вкусныхъ перепелокъ, встрчались дятлы, которыхъ было три сорта: большой, красивая птица, величиною съ индюка, обора или средній, и малый дятелъ. Охота на нихъ производилась у насъ съ соколами.

Нердко встрчались большія стада дикихъ ословъ, но вс они, исключая только очень молодыхъ, были такъ быстры, что ни собаки, ни самые быстрые кони не могли ихъ догматы Охотились мы также и на газелей, и на зайцевъ, водившихся во множеств, но не обращали вниманія на гіенъ и на иглистыхъ свиней, которыя жили въ скалахъ, разсянныхъ тамъ и сямъ по пустын.

Выше Багдада кое-гд появляется и левъ. Отрядъ нашихъ людей, отправившійся на добычу, встртилъ однажды этого благороднаго звря и убилъ его. Но эта охота дорого обошлась арабамъ, левъ ранилъ одну прекрасную кобылицу.

Такимъ образомъ много было для насъ развлеченій въ нашемъ, такъ называемомъ, рабств. Читатель, пожалуй подумаетъ, что я больше ничего не желалъ, какъ связать судьбу свою съ судьбою сыновъ Измаила. Ошибаетесь: цивилизованная жизнь не можетъ такъ легко забываться. Привычки осдлаго человка имютъ неодолимую силу надъ горожаниномъ, какъ и на оборотъ — не имютъ никакой власти надъ номадомъ. Дитя кочевника, хотя бы было взято въ самой ранней молодости и воспитано среди осдлаго племени, опять убжитъ въ лса, въ пустыни, сброситъ свою одежду и присоединится къ какому нибудь кочевому племени. Точно также и цивилизованный человкъ, кочуя въ самой прелестной пустын, пожелаетъ наконецъ возвратиться въ городъ и къ жизни ему свойственной. Точно такъ и у меня явилось непреодолимое желаніе возвратиться къ моимъ прежнимъ занятіямъ, и я ршился какъ бы то ни было опять присоединиться къ туркамъ.

XIV.

Дервишъ. Опасная интрига. Неожиданное ршеніе. Съ Богомъ оставляю пустыню.

Бедуины, повидимому, нисколько не стсняли нашу свободу, но при всемъ томъ мы хорошо знали, что всякое покушеніе уйти было бы совершенно напрасно,— разв ежели бы мы могли украсть одну изъ самыхъ быстрыхъ кобылицъ: но это дло было бы для насъ нисколько невыгодно. Мои врачебныя услуги требовались безпрестанно. Нужно ли, не нужно, эти нецивилизованные люди, особенно женщины, любили лчиться такъ же часто, какъ и цивилизованные обитатели городовъ. Всюду, гд бы я ни показался, меня принимали съ удовольствіемъ, а потому и самъ я часто, для развлеченія, заходилъ въ какой нибудь шатеръ и усиливался разговаривать по арабски съ его обитателями.

Однажды, блуждая такимъ образомъ, я наткнулся на диво, невиданное мною между шамарцами. Это былъ человкъ въ полномъ цвт силъ, одтый въ какое-то изодранное, покрытое заплатами рубище, едва удовлетворявшее самому невзыскательному приличію. На голов онъ носилъ высокую персидскую шапку, а на плечахъ у него была кожа газели, на ше висли какія-то толстыя четки, въ правой рук онъ держалъ наджакъ (родъ топорика), а въ лвой чашку сешельскаго кокосоваго орха. Сидлъ онъ на земл въ глубокой задумчивости, и отъ времени до времени восклицалъ отрывисто и громко: ‘хакъ!’ Это былъ бродячій дервишъ, который, путешествуя съ мста на мсто по пустын, нашелъ пріютъ у шамарцевъ.

Случайно онъ бросилъ свой дерзкій взглядъ на меня, и мн показалось, что я видлъ гд-то это лицо, но не могъ вспомнить, гд именно. Онъ воскликнулъ: ‘ахъ, Хекимъ! внимай и будь мудръ во время: нтъ Бога кром Бога, а Магомедъ — пророкъ Божій!’

На это раздался шопотъ одобренія со стороны тхъ, которые стояли вокругъ его, а я осторожно уклонился въ сторону, опасаясь, чтобы сумасшедшій дервишъ не сдлалъ противъ меня какой нибудь фанатической выходки.

Я не хотлъ больше и думать объ этомъ ничтожномъ происшествіи. Но на другой день Муса, неожиданно войдя въ шатеръ, гд я сидлъ съ двумя или тремя арабами, и, улучивъ минуту, тихо сказалъ мн, чтобы черезъ часъ я пришелъ на извстное намъ мсто у рки. Муса смотрлъ при этомъ такъ странно, таинственно, что я сталъ ждать чего-то необычайнаго, хотя и не могъ догадаться, въ чемъ дло.

Прежде чмъ Муса усплъ докончить какой-то оживленный разговоръ съ арабами, я потихоньку ускользнулъ изъ ихъ общества, пошелъ не спша, какъ бы прогуливаясь, къ условленному мсту, оглядываясь по временамъ, не слдитъ ли кто-нибудь за мною. Приблизясь къ самому краю берега, и быстро соскользнувъ внизъ, я едва не упалъ на дервиша, который сидлъ тамъ.

Я отшатнулся назадъ, но дервишъ ухватилъ меня за край одежды и сказалъ мн по-турецки: ‘не бойся, Хекимъ-баши, садись спокойно: я пріятель твой!’

— ‘Я не боюсь тебя, дервишъ’, — сказалъ я: ‘я пришолъ сюда напиться воды. Позволь мн предоставить тебя твоимъ размышленіямъ’.

‘Іокъ, Хекимъ-баши! Садись, садись, не трогайся, сейчасъ придетъ Муса’, сказалъ дервишъ.

Я онмлъ отъ удивленія, но ршился не открывать рта, чтобы какъ-нибудь не проговориться. Вдругъ сверху соскочилъ Муса, и, не выразивъ ни малйшаго удивленія, услся и началъ говорить:

— ‘Посмотри-ка’, сказалъ онъ: ‘Паша намъ прислалъ письмо, запечатанное его печатью, онъ пишетъ, что дервишъ-Абдуллъ явился сюда по его порученію, чтобы мы имли къ нему полную вру. Мы должны его слушать и длать то, что намъ Абдулъ-Факиръ скажетъ’.

На это дервишъ поднялся, поглядлъ вверхъ чрезъ край берега, нтъ-ли кого либо вблизи насъ. Впереди насъ была только одна рка. Затмъ слъ и началъ говорить по-турецки такъ: ‘понимаете-ли? Я дервишъ Абдуллъ-Факиръ, слуга Божій. У меня нтъ денегъ,— я плюю на деньги. Но я османлія, и потому гнушаюсь бедуинами. Я пріятель великихъ пашей и визирей, и когда мудрость ихъ имъ измняетъ, тогда они обрашаются къ Абдул, сыну Муратову. Я пріятель — Насрединъ-Мухамеду, хану гератскому, я — другъ Мерзлаха, хана хоразанскаго, я истинный совтникъ Достъ-Мухамеда, кабульскаго и спасъ его дтей, когда они едва не увяли отъ дурнаго глаза. И вотъ теперь я пришелъ въ Арабистанъ, и видлся съ Хафизъ пашею, который мн по сердцу. И вотъ, я нашелъ его больнымъ и въ скорби, лицо его потемнло и ему было тяжело, какъ человку, дущему на сдл, въ которомъ находится игла. И спросилъ я его: ‘гд та змя, которая укусила тебя’? А онъ отвчалъ: ‘знай, песъ Фарукъ, шейхъ изъ Шамары, потемнилъ мой образъ и я жажду ему отмстить’.

‘И сказалъ я Хафизу: ‘посмотри на меня: я — дервишъ, слуга Всемилостиваго. И я знаю, что песъ бедуинъ укусилъ льва османлію и что двое слугъ его находятся еще у арабовъ въ пустын. Потому-то и пришелъ я къ теб, помочь теб моимъ совтомъ. Не бойся! Шейхъ не уйдетъ отъ тебя: ‘зерно переходитъ изъ рукъ въ руки, а все же наконецъ попадаетъ подъ жерновъ’,— такъ судьба приведетъ и шею араба подъ твою ногу!’

Продолжая говорить такимъ образомъ, дервишъ разсказалъ намъ планъ, по которому слдовало шейха-Фарука уговорить отправиться на добычу, чтобы навести его на засаду. Паша разсчитывалъ на дервиша, Мусу и меня, что мы поможемъ ему привести въ исполненіе его намреніе, и очевидно все клонилось къ тому, чтобы цлое племя истребить картечью изъ пушекъ и оружейнымъ огнемъ. Муса, будучи такой же фанатикъ, какъ и дервишъ, совершенно соглашался съ нимъ и былъ весь занятъ мыслію, какъ исполнить планъ паши. Что же касается до меня, то я видлъ со всхъ сторонъ большія затрудненія. Шейхъ уже давно привыкъ къ ловушкамъ, какъ какая-нибудь старая городская крыса къ мышеловк, и имлъ къ своимъ услугамъ шпіоновъ и встовщиковъ больше, нежели паша. Я былъ вполн увренъ, что за всякое наше покушеніе навести шейха на засаду, мы заплатили бы нашими головами, потому что онъ, по всмъ вроятіямъ, былъ бы предупрежденъ объ этой зат черезъ шпіоновъ. Муса былъ совершенно на сторон плана, и потому замтилъ мн, что, можетъ быть, моя вра мшаетъ мн услужить османліи. Я понялъ упрекъ, а потому подумалъ, что лучше сдлаю, если позволю себ согласиться на планъ. Такъ наконецъ мы совершенно условились въ образ дйствій и предоставили совершить его дервишу. Передъ вечеромъ мы простились со святошей проходящимъ, который тотчасъ же возвратился въ Мосулъ, неся съ собою планъ, какъ уничтожить племя шамарское.

Когда я остался наконецъ наедин съ Мусою, онъ воскликнулъ: ‘Богъ тебя люби, Хекимъ-баша! Когда видишь, что наклоняется стна, то бжи отъ нея. Намъ слдуетъ бжать тотчасъ же’.

Я удивился, что говоритъ этотъ человкъ, и сказалъ ему: ‘а что же тогда будетъ съ замысломъ дервиша, и какъ мы можемъ тогда помочь паш’?

‘Дружище! съ ума ты сошелъ! воскликнулъ Муса. ‘Разв не видишь, что мы въ тснот, а оселъ лягаетъ ногами? Еще мы никогда не были въ большей опасности. Нашъ паша обезумлъ, злость ослпила его. Фаруку онъ не можетъ повредить, а мы должны пропасть. Планъ дервиша достоинъ вполн делибаша’ {Делибашъ — сумасшедшій.}.

Я слушалъ, полный удивленія, когда Муса сталъ перебирать т доводы, которые я самъ приводилъ ему съ часъ тому назадъ, присоединивъ и другія замтки о трудности къ исполненію плана дервиша. Я спросилъ: ‘отчего же ты часъ тому назадъ такъ защищалъ планъ дервиша?’

— ‘Человче’, отвчалъ онъ: ‘лучше позволь спросить тебя, что обоихъ насъ заставило явно не противиться ему? Единственное средство было тотчасъ пристать къ плану, чтобы избавиться отъ дервиша. Теперь поле чисто и мы можемъ сами взяться за умъ и длать, что знаемъ. Во всякомъ случа надобно устроить такъ, чтобы какъ нибудь извернуться прежде, чмъ на насъ падетъ какое либо подозрніе. Можемъ сказать паш, что Фарукъ ушелъ дальше въ Аравію и что наше предложеніе никакъ не могло привести его въ засаду, или, если ужъ не можетъ быть иначе, то всего лучше тотчасъ же открыть Фаруку всю интригу прежде, чмъ онъ заподозритъ, что мы впутались въ нее, а потомъ, улучивъ время, уйти въ Мисиръ, и тамъ начать жить снова. Иначе дло наше плохо.’

Я долженъ былъ признать себя порядочнымъ осломъ, что подобно Мус тотчасъ же не согласился на планъ, и мн стало стыдно, что турчинъ оказался разумне меня. Очевидно было, что паша, ослпленный злобою, не принялъ въ разчетъ, какъ трудно было уловить въ сти того, кто весь свой вкъ былъ въ нихъ завлекаемъ. Что же касается насъ самихъ, то мы не могли ожидать, что его превосходительство измнитъ въ чемъ нибудь свое намреніе, хотя бы дло шло о нашихъ головахъ. Опасность же была очевидна и неизбжна, поэтому необходимо было тщательно осмотрться, что длать. Мы перебрали и отвергли разные планы о бгств. Правда, мы были почти свободны, но знали, что въ пустынной республик каждый сердцемъ и душой былъ преданъ шейху и знаетъ его политику, и каждый членъ племени насъ сторожилъ и наблюдалъ за нами, куда бы мы ни пошли. Мы не имли денегъ подкупить людей, да и не знали мстности. И такъ, что намъ было длать? Долго и тщательно разсматривая вдвоемъ наше положеніе, ршились наконецъ идти прямо къ Фаруку и просить его, отпустить насъ, потому что онъ напрасно ждетъ, чтобы турки насъ выкупили. Ршившись на это, мы пошли въ нашъ шатеръ и сладко заснули.

На другой день пошли къ шейху въ шатеръ о нашли его по обычаю сидящимъ съ начальниками и старйшанами племени. Муса, который зналъ по-арабски, началъ говорить, а Фарукъ и старйшины спокойно слушали. Онъ объяснилъ, что насъ, какъ франковъ, турки никогда не захотятъ выкупить, и готовы оставить насъ навсегда въ пустын, что мы изъ другаго народа и другаго племени, что мы не имемъ ничего общаго съ османліями, и что между нашимъ племенемъ и Шамарою нтъ никакой кровной мести.

— ‘О, Фарукъ’! воскликнулъ Муса: ‘мы ли хлбъ твой и спали въ шатр твоемъ, мы гости твои, а не враги, срамъ былъ бы каждому арабу, а не только глав арабскаго племени, если бы онъ сталъ поступать съ гостемъ иначе, какъ съ полною предупредительностію и благородствомъ. Пророкъ Магометъ (Богъ да будетъ къ нему милостивъ и да сохранитъ его) заповдалъ намъ быть гостепріимными. Фарукъ! ты вполн соблюлъ эту заповдь. Не повреди тому, что ты сдлалъ, требуя отъ насъ, отъ гостей своихъ, а не непріятелей, платы за свободу! Разв ты хочешь, чтобы мы заплатили теб за хлбъ твой и за молоко твое, какъ тому, кто держитъ ханъ? Боже сохрани’!

— ‘Устафръ Улахъ (Боже сохрани)’! раздалось между присутствующими, и тогда Фарукъ отверзъ уста и сталъ говорить:

‘Если бы вы были османліи, я скрутилъ бы васъ веревками, и держалъ бы на хлб и вод, пока тяжесть ваша не достигла бы такой мры, чтобы вы не могли сломить хребетъ одномсячному жеребенку. Я ждалъ бы выкупа два мсяца, и если бы не получилъ, послалъ бы об ваши головы паш въ знакъ мира. Но теперь вы мои гости, и хотя мы васъ встртили съ османліями, но какъ между вашимъ и моимъ народомъ нтъ кровной мести, то идите съ миромъ’!

‘О Фарукъ!’ — сказалъ я: ‘мы ли хлбъ твой и мы пріятели твои. Позволь намъ отнести отъ тебя залогъ мира паш. За чмъ быть вчно крови между твоимъ народомъ и ооманліями? Право, на этой земл довольно мста для васъ обоихъ’.

— ‘Хекимъ, отвчалъ онъ: ‘ты говоришь то, чего не разумешь, и потому рчи твои не рчи мудрости. Поистин Аллахъ сотворилъ коня и верблюда и это добрыя творенія, потому что они носятъ насъ на бой, на ловъ, и на нихъ проходимъ мы пустыню. Онъ сотворилъ вола и осла и овцу и эти добрыя творенья, Потому что мясо ихъ можно сть, а волъ пашетъ землю. Онъ сотворилъ волка и гіену: но кто скажетъ, что это доброе твореніе? И потому ихъ преслдуютъ копьемъ, заманиваютъ въ капканы и убиваютъ. И справедливо: мясо ихъ нечисто. Такъ Онъ сотворилъ и османлію, чтобы его били наши копья и скли наши сабли. И имъ, какъ волкъ и гіена, зврь поганый и ни-на что негоденъ ни живой, ни мертвый. Хочешь ты искать разума или сердца у османліи? Что говорятъ мудрые люди: ‘блудница никогда не покается, и вода въ мхахъ не сдлается кислымъ молокомъ’. Хочешь ли отнести залогъ мира гіен? Разв не знаешь, что она вскочитъ и растерзаетъ тебя? Если же душа твоя желаетъ отнести какое-нибудь порученіе паш, то скажи ему, что я въ одинъ день хочу пойти на него съ избранными людьми моего племени, и отдать гаремъ его моимъ чернымъ рабамъ, а мясо его псамъ’

— ‘Ахъ, шейхъ, о шейхъ’! подхватилъ Муса: ‘молчаніе есть злать между тобою и пашею, а слово было бы какъ звонъ верблюжьей погремушки. И такъ, позволь слугамъ твоимъ молчать’.

Мы встали, чтобы идти, и шейхъ всталъ и пошелъ съ нами къ шатру, гд стояли наши кони и его кобыла. Шесть конниковъ были готовы насъ сопровождать.

— ‘Эркубъ (садись)’! сказалъ Фарукъ. Мы сли на лошадей и похали на востокъ. Утро было дивное. Все около насъ было свжо и полно благоуханія, воздухъ дрожалъ отъ пнія безчисленныхъ жаворонковъ, нкоторые изъ нихъ летали надъ нашими головами, другіе копошились въ трав. Тамъ, вдали, чабаны гнали длинные ряды верблюдовъ, а овцы и рогатый скотъ десятками тысячъ покрывали всю окрестность, на сколько хваталъ глазъ. Красивыя арабскія двушки въ своемъ простомъ голубомъ одяніи возвращались маленькими кучками съ рки, неся на головахъ кувшины полные воды и напвая иногда псню. Группы всадниковъ на лучшихъ коняхъ пустыни двигались по разнымъ путямъ, чтобы высмотрть положеніе и движеніе непріятельскихъ племенъ, а тамъ ближе къ стану, женщины при входахъ въ свои шатры мололи жито, сбивали масло и доили верблюдицъ и коровъ.

Я вздохнулъ, когда все дальше и дальше отодвигались мы отъ этой мирной картины тихой красоты. Наконецъ мы взъхали на верхъ одного ‘телу’, большаго холма — могилы погребенныхъ подъ развалинами ассирійскихъ городовъ. Здсь Фарукъ сдержалъ своего коня, мы обернулись къ стану и поглядли, какъ далека остался городъ черныхъ шатровъ, опоясанныхъ изгибами рки.

‘Шуфъ (посмотри)!’ сказалъ Фарукъ обратясь ко мн: ‘вотъ гд я вижу и гд живетъ мой народъ! О хакимъ! Если тебя когда нибудь жало тоски погонитъ изъ города, то приходи къ твоему пріятелю Фаруку, и онъ извлечетъ его изъ твоего тла! Если сабля гоненія ранитъ тебя, оставь зловонный городъ османліевъ, который удушливъ, какъ помойная яма, бги въ пустыню, и найдешь во мн своего пріятеля. Я научу тебя владть копьемъ и саблею, и ты будешь здить на кобылиц Загловій, и стоитъ теб только сказать: ‘Единъ Богъ’ — я выдамъ за тебя двицу изъ моего племени, чтобы она молола для тебя жито и кормила дтей твоихъ. Иди съ миромъ!’

‘Би-иманъ-Илахъ (съ врою въ Бога)!’ зазвучало на устахъ арабовъ, когда они одинъ за другимъ прощались со мною. Шейхъ обнялъ меня, а глядя на него и другіе его спутники. И такъ, съ стсненнымъ сердцемъ разстался я съ Фарукомъ, знаменитымъ шейхомъ шамарскимъ.

Черезъ три дня мы достигли Мосула, прямо направившись къ Тигру, и по рк поплыли внизъ на одномъ судн, которое шло изъ Цезиры.

Вышли на берегъ на мейдан (площади) мосульскомъ, прямо противъ конака паши, большаго побленнаго, но все же полуразвалившагося зданія, передъ которымъ стояло на страж нсколько солдатъ. Мы тотчасъ явились къ его превосходительству, который не могъ скрыть своего удивленія, что мы такъ неожиданно предстали предъ нимъ, когда онъ думалъ, что мы заняты исполненіемъ его намренія. Муса взялся укротить его гнвъ.

‘О паша’, сказалъ онъ: ‘напрасно ставишь капканы посдлому волку. Дервишъ, надо полагать, еще не усплъ дойти до Мосула, а Фарукъ ощутилъ уже нчто, и потому ушолъ въ Недздъ. Валахъ! Мы его видли, какъ онъ отправился туда. Кто-то ему надулъ въ уши, что ты собираешься напасть на него. Эти бедуины везд. Каждый день являются къ нему шпіоны изъ Мосула и доносятъ всти о намреніяхъ вашего превосходительства. Чего мы не длали, чтобы уговорить его пойти туда, куда указывалъ дервишъ — все напрасно! Онъ смялся и сказалъ, что желаетъ жить тамъ, гд на одинъ день ходу можетъ видть вокругъ себя. Потомъ онъ отпустилъ насъ, но не прежде, какъ самъ пошолъ въ Недздъ.

Паша весь трясся отъ гнва, ускоренно сосалъ дымъ изъ чубука, порывисто перебиралъ четки, пока не успокоился на столько, что могъ говорить. Онъ принялся насъ распрашивать объ обычаяхъ жизни бедуиновъ. Отъ всего сердца желалъ онъ совершенно ихъ уничтожить и приходилъ въ бшенство, вспоминая срамъ, который нанесъ ему этотъ арабъ, этотъ полунагой дикарь, но почти отчаивался, что можетъ когда нибудь довести этихъ людей до того, чтобы они сражались ‘правильнымъ образомъ’ т. е. попросту,— чтобы ихъ было можно бить картечью и ядрами изъ орудій. Вообще разговоръ нашъ вертлся около того, чтобы придумать какую нибудь хитрость. Онъ спрашивалъ меня, нельзя ли было бы напасть на нихъ какъ нибудь врасплохъ, и я отвчалъ: ‘отчего бы и не такъ, если бы мы имли какой нибудь легкій отрядъ на дромадерахъ, которые были бы въ состояніи выдержать два усиленныхъ марша, для того чтобы ударить на станъ въ то время, когда люди заняты около своихъ шатровъ и скота. ‘Но,’ сказалъ я, ‘мы никогда не можемъ застигнуть ихъ врасплохъ, если бы послали какой-нибудь отрядъ съ орудіями,’ и прибавилъ къ этому, что, какъ мн кажется, бедуины не имютъ никакой правильной системы карауловъ и разъздовъ, ночью ихъ никто не стережетъ кром собакъ, но за то они всегда становятся на ночлегъ на ночь ходу отъ всякой военной силы. Кром того, они имютъ шпіоновъ во всхъ городахъ — нищаго, коробочника, бродягу, которые каждый день приносятъ имъ всти и за то пользуются у нихъ безграничнымъ гостепріимствомъ.

Паша удивился моему объясненію и отвчалъ, что въ его пашалык нельзя найти отряда, который бы способенъ былъ ударить на такой большой станъ, какъ Фаруковъ. Могъ бы онъ послать большой отрядъ хита (иррегулярной конницы), но и они ни что другое, какъ тже арабы, съ тою лишь разницею, что далеко не такіе хорошіе наздники, какъ бедуины. А Фарукъ могъ бы наконецъ, если бы ему пришлось плохо, вывести десять своихъ на одного нашего.

— ‘Ничего другаго не остается’, сказалъ паша, ‘какъ дйствовать пушками противъ этого сына обгорлаго отца. Пушками я его въ одинъ прекрасный день разорву на части — иншалахъ.’

— ‘Иншалахъ!’ — отозвались я и Муса и этимъ кончился нашъ военный совтъ.

ГЛАВА XV.

Письмо изъ Царьграда. Османъ-Бей. Доктіръ Красинскій. Марія. Дервишъ.

Въ Мосул началъ я опять жить по городски, но какъ различна была эта жизнь въ сверныхъ городахъ — въ Трапезунд, Царьград или Солун! Здсь рчь, обращеніе и обычаи были арабскіе, а тамъ — турецкіе (или лучше сказать греко-турецкіе, потому что побжденные положили свою печать на побдителей). Здсь, кром офицеровъ, ни на комъ нельзя было увидть полуевропейскаго одянія. Паши, городскіе господа, здили по узкимъ улицамъ въ широкой восточной одежд съ высокими тюрбанами, встрчалось одяніе персидское, арабское, туркоманское, езидское и христіанъ-якобитовъ. Базары были маленькіе, тсные и развалившіеся, черезъ нихъ арабы вели своихъ верблюдовъ, нагруженныхъ солью, курды — своихъ муловъ и лошаковъ, везущихъ чернильные орхи и козью шерсть на промнъ толстымъ торговцамъ въ тюрбанахъ, которые почтительно давали дорогу какому-нибудь курдскому старшин, шедшему по торгу, съ большою свитою, вооруженною пистолетами и широкими персидскими ножами.

Я немедленно помстился въ небольшомъ домик въ крпости, недалеко отъ конака губернатора. Паша, казалось, желалъ, чтобы я снова занялъ прежнее мое мсто при немъ. Не прошло и двухъ часовъ, какъ мн принесли связку писемъ, изъ которыхъ нкоторыя были писаны нсколько мсяцевъ тому назадъ. Между ними глаза мои замтили хорошо мн извстный почеркъ тахлимціи и сердце мое озарилось любовію къ дорогому старцу и его семейству и руки дрожали, когда я ломалъ печать съ надеждою и страхомъ узнать что-нибудь о Леонор. Но я обманулся въ моихъ надеждахъ, когда прочелъ коротенькое письмо старика. Правда, мать и дочь были здоровы и привтствовали меня, но ими самими не было приписано ни одной строчки. Тахлимція писалъ, что онъ съ нетерпніемъ ждалъ письма отъ меня, но не получилъ ничего. Можетъ быть я и писалъ что нибудь, по письмо затерялось, какъ это часто бываетъ, во всякомъ же случа онъ твердо увренъ, что сердце мое не измнится къ нимъ. ‘Но,’ писалъ онъ дале, ‘мы недавно узнали, что ты отправился въ Мосулъ. Да будетъ на теб благословеніе Божіе! Я самъ никогда не былъ такъ далеко внутри имперіи, однако имю тамъ, въ Мосул, дорогаго пріятеля, потому и писалъ ему, чтобы онъ познакомился съ тобою. Онъ человкъ твоей профессіи, а по своему племенному происхожденію принадлежитъ къ храброму, но несчастному народу. Онъ полякъ, и фамилія его — Красинскій. Я не видлъ его уже боле 15 лтъ, а тогда онъ былъ молодымъ причемъ, который начиналъ жизнь, какъ и ты, въ Царьград. Охъ, пріятель мой, какъ летитъ время! Пятнадцать лтъ кажутся мн за пятнадцать дней. И благороднаго молодаго Станислава восхитили на Босфор пара блестящихъ глазъ, и онъ женился на гречанк Рал Мавроеновой. Дйствительно, это была красавица, и какъ красива такъ и добра. Я надюсь, что моя Леонора не различается много отъ нея, но не отъ теперешней Рали, а отъ той, какою она была пятнадцать лтъ назадъ, а ты знаешь, мой Джузеппе, что красота вянетъ, а доброта остается. Но было довольно мученій и скорби, пока Станиславъ достигъ своей цли. Старикъ Мавроеній поклялся, что Красинскій, какъ католикъ, никогда не получитъ руки его дочери, но любовь одолла: въ одну ночь Красинскій укралъ свою коханку и съ тхъ поръ она умерла для своего семейства. Греческій попъ предалъ ее анаем, но Раля, какъ еврейка Руь, сказала своему мужу: ‘куда ты пойдешь, туда пойду и я, гд ты будешь жить, тамъ буду жить и я, твой народъ будетъ моимъ народомъ, и твой Богъ — моимъ Богомъ.’ Я радъ, что ты будешь вмст съ Красинскимъ. Европеецъ не можетъ навсегда запропаститься между турками и азіатцами: ихъ пути не суть наши пути. Правда, есть и между ними честные и благородные люди, но мало изъ нихъ такихъ, которые захотли бы сблизиться съ европейцами. Я предсказываю теб, что ты подружишься съ Красинскимъ, и прошу тебя упрекнуть его, что онъ совсмъ забылъ меня. Столько лтъ — и онъ не далъ знать о себ ни единымъ словомъ, хотя послднее письмо было писано мною’.

Передъ вечеромъ я разостлалъ мой коверъ на плоской кровл моего домика и отдыхалъ на свжемъ втерк, который несся съ Тіарскихъ горъ, пограничныхъ съ Персіею, гд живетъ храброе и многострадальное христіанское племя, едва непорабощенное мусульманскою властью.

Мосулъ стоитъ на одной кос праваго берега Тигра. Изъ домовъ его открывается видъ вдаль на пространныя равнины ассирійскія, перерзанныя горными возвышенностями. По горизонту тянется хребетъ горъ, постепенно возвышающихся до тхъ чрезвычайно высокихъ ледяныхъ вершинъ, отъ которыхъ, сквозь разрженной воздухъ, отражаются въ чудныхъ разнообразнйшихъ переливахъ красокъ послдніе лучи заходящаго солнца. Между городомъ и первою грядою горъ тянется плодоносная и пространная равнина, мстами прерываемая боле или мене высокими холмами, изъ коихъ самый большой тотъ, который называется Куюнцикъ, покрывающій разрушенныя палаты ассирійскихъ властителей.

На этой пространной равнин виднлись тамъ и сямъ полосы дорогъ или лучше сказать тропинокъ между селеніями и городомъ, а по нимъ двигались путники, которые, переждавъ гд-нибудь въ холодку жары дня, торопились теперь поспть въ городъ. Вонъ виднъ курдъ въ своей оригинальной одежд, до того особенной, что можно даже узнать, кто и съ чмъ онъ: не смотря на даль и сумерки, вы видите, что онъ гонитъ домой длинный рядъ лошаковъ, нагруженныхъ дорогими чернильными оршками. Тамъ, около моста, остановился отрядъ хита или иррегулярной конницы (которыхъ въ турецкихъ краяхъ называютъ баши-бузуками), а пестрыя яркія краски расшитаго одянія отличаютъ ихъ отъ толпы арабовъ-поселянъ, которые услись около нихъ. Другой караванъ изъ верблюдовъ переходилъ потихоньку пловучій мостъ на судахъ — единственный путь черезъ рку въ городъ. По полян было разбросано тамъ и сямъ нсколько черныхъ арабскихъ шатровъ, остатки исчезнувшихъ, уничтоженныхъ племенъ, которыя проводятъ свою жалкую жизнь подъ стнами города.

Сумерки продолжаются недолго по захожденіи солнца, воздухъ полонъ благоуханія и все живое тогда лишь пробудилось отъ нкотораго забытья и сна, когда погасъ послдній лучъ солнца.

Спокойно созерцалъ я окрестные виды, и наконецъ обратилъ свой взглядъ на нчто ближайшее, на кровлю сосдняго дома. Дивное созданіе высматривало изъ сокровенной келійки восточнаго дома. Вотъ оно, наконецъ, взошло на верхъ. Богатая шаль обвивала ея тонкій станъ, а широкія шелковые шальвары совсмъ почти скрывали желтыя носки ея папучей (туфель). Ея куртка блистала золотымъ шитьемъ, которое чрезвычайно шло къ бархатному платью. По ея прекрасному лбу падали золотыя монеты, он же блестли и сквозь ея русую косу, которая длинными прядями спускалась почти до ея ногъ. Движеніе ея были легки и граціозны какъ у газели. Она понемногу подняла крышку чердака и внимательно смотрла внизъ на улицу но какъ боязливая серна, чуткая къ опасности, воспрянула, заслыша мой кашель, и, вспугнутая имъ, оглядывала вокругъ. Въ это время можно было разглядть ея блдное, нжное лицо, украшенное большими голубыми глазами, которые быстро встртились съ моими, нона тотчасъ же скрылась.

Вскор за тмъ день покрылся черной пеленою ночи, которая сперва темнетъ, а потомъ быстро поглощаетъ разные предметы и виды окрестностей. Слушаю, какъ урчанье и лаянье псовъ прерываетъ ночную тишину, а на величественномъ звздномъ неб открываются виды, которые какъ бы принадлежатъ не нашему, а иному міру и непостижимы для нашихъ ограниченныхъ чувствъ. На восток ложатся спать рано, и потому мой слуга наскоро устроилъ мн постель на чердак, и я легъ, чтобы предаться соннымъ мечтаніямъ о моей родин и о Леонор.

Чрезъ нсколько дней я уже познакомился со всми моими новыми товарищами, съ которыми мн пришлось жить въ этомъ далекомъ азіатскомъ город. Но не могу сказать, чтобы мн было пріятно, когда однажды вошелъ въ мою комнату какой-то гость, и я узналъ въ немъ хорошо мн извстное мрачное лицо Османа-эффенди, котораго въ послдній разъ видлъ въ Солун.

‘А, Хекимъ-баши буонъ жіорно’, воскликнулъ онъ, какъ ты поживаешь, хорошо-ли? хвала Богу!’

‘Добро пожаловать, добро пожаловать Османъ-еффенди’, сказалъ я, буюрупъ (садись), какъ мн пріятно, что я вижу тебя’, изатмъ кликнулъ, чтобы подали трубку и кофе.

Его обращеніе совершенно измнилось: онъ обходился со мной съ необыкновеннымъ почтеніемъ, говорилъ о своихъ частныхъ длахъ и униженно просилъ меня предстательствовать за него перкдъ пашею, потому что, говорилъ онъ, я слышалъ, что ты въ великой милости у его превосходительства и живешь съ пашой ‘кардашъ тчиби (какъ съ братомъ)’.

Я усердно отклонялъ отъ себя столь тсную связь съ пашею, и сказалъ, что я ничто другое, какъ наименьшій и послдній врный слуга его, но говорилъ это такимъ тономъ, который бы свидтельствовалъ, что на самомъ дл я думаю совершенно иначе.

Османъ-ефенди, или врне Османъ-бей (потому что онъ тогда былъ каймакамъ или маіоръ), посланъ былъ въ Мосулъ съ какимъ-то особымъ военнымъ порученіемъ, о которомъ не хотлъ мн ничего боле сказывать. Я сталъ у него распрашивать объ тхъ несчастныхъ болгарахъ, которыхъ оставили въ Солунской тюрьм.

‘Ахъ, гяуры скоро вс передохли, только нсколькихъ изъ нихъ спасъ какой-то франкъ елчія’, отвчалъ Османъ, и потомъ началъ мн излагать нкоторыя свои предложенія, могущія, но его словамъ, меня обогатить.

‘Не гурсенизъ (что ты говоришь)!’ отвчалъ я. ‘Я бднякъ докторъ, который едва иметъ своихъ дв тысячи піастровъ въ мсяцъ. Что могу сберечь отъ этого, да и кто видлъ, чтобы докторъ разбогатлъ?’

‘Бошъ лакриди (пустяки)’, сказалъ Османъ.— Кто, если только захочетъ, не станетъ богатымъ подъ снью паши? Да что я говорю, ты и безъ милости паши можешь здсь скопить деньгу. Вотъ тутъ въ Мосул есть одинъ ляхъ, артиллерійскій докторъ, который очень богатъ, такъ я слышалъ’.

‘Это должно быть докторъ Красинскій’, сказалъ я, ‘онъ одинъ только и есть здсь полякъ’.

Въ туже минуту отворилась дверь и слуга сказалъ мн, что пришелъ ‘хекимъ Красинскій’.

Я всталъ и привтствовалъ вошедшаго. Это былъ человкъ малаго роста, съ холодными голубыми глазами, русыми волосами, съ длинною бородою и бровями того же цвта.

‘Честь имю привтствовать господина доктора Антонелли, n’est-ce-pas?’ сказалъ новый гость.

Я отвчалъ на половину сердечно, на половину съ холодною учтивостію и пригласилъ его ссть. За тмъ представилъ ему Османъ-бея и приказалъ подать кофе нтрубку.

Я нашелъ, что Красинскій человкъ любезный и свтскій и хорошо говоритъ на иностранныхъ языкахъ. Изъ вниманія къ Османъ-бею, который говорилъ лишь по-турецки, полякъ прервалъ свой французскій разговоръ и сталъ разговаривать на турецкомъ язык, а когда Османъ-бей ушолъ, тогда Красинскій обратился ко мн съ чистйшей тосканскою рчью, и мы вели разговоръ на этомъ язык.

Я поздравлялъ себя, что нашелъ друга, по-моему желанію, и выразилъ надежду, что мы часто и долго будемъ бесдовать о европейской жизни и длахъ, чтобы такимъ образомъ коротать утомительное однообразіе азіатской жизни.

‘Вотъ я получилъ’, сказалъ докторъ, ‘письмо отъ одного дорогаго мн стараго пріятеля, почтеннаго и образованнаго человка синьора Скарпи. Онъ мн пишетъ, что вы его пріятель, и притомъ намекаетъ на нкоторыя тсныя связи. Можетъ быть, если не ошибаюсь, вамъ принадлежитъ честь обладать сердцемъ его прекрасной дочери? А что она дйствительно прекрасна, то я слышалъ это отъ одного европейца, который прибылъ сюда и доставилъ мн письмо отъ синьора’.

Я сказалъ, что я, точно, просилъ руки синьорины, но, прибавилъ, что такъ какъ я еще слишкомъ бденъ, чтобы жениться, то и опасаюсь, что придется еще довольно долго ждать, пока буду въ состояніи удовлетворить это мое честолюбіе.

Докторъ ободрялъ меня и съ полною увренностію говорилъ, что мое положеніе вполн надежно. ‘Вы хорошо стоите у паши’, сказалъ онъ, ‘а это все, что нужно въ Турціи. Когда турки кого нибудь отличатъ, тогда ему можетъ быть очень хорошо. Только они требуютъ очень много къ себ вниманія и постояннаго ухаживанья за ними,— гораздо больше, чмъ это требуется со стороны европейцевъ. Но что объ этомъ говорить много, когда по всмъ вроятіямъ, вы и сами уже довольно хорошо узнали турокъ.’

Я постарался уврить доктора, что для меня не было бы ничего пріятне, какъ узнать его мысли о турецкой жизни, и сказалъ, что я считаю себя весьма счастливымъ имть такого опытнаго учителя.

— ‘Что длать’, началъ онъ: ‘я не могу сказать хорошаго слова о турецкомъ правленіи, хотя бы и желалъ имть хорошее мнніе о власти, хлбъ которой мъ столько лтъ. Нельзя насильно закрыть себ глаза, чтобы не видать, что истребленіе народа, жестокость и неправда — главныя начала этой власти.’ {‘Гд только Турокъ преобладаетъ на столько, что ему вс покоряются безпрекословно, тамъ господствуетъ лность, испорченность, притворство и бдность, а гд онъ на столько слабь, что едва только поддерживаетъ свою власть, или влгствуетъ лишь по имени, тамъ господствуетъ арабскій гайдукъ, который не хочетъ знать никакого закона… (Серъ Бульеръ, англійскій Посланникъ въ Турціи, 1863 г.)}

‘Посмотрите только вокругъ себя: вотъ здсь большая область, орошаемая прекрасными рками, которыя прежде орошали почву чрезвычайно плодоносную,— землю, кипвшую людьми и скотомъ. Нужно ли говорить вамъ, что сдлалось съ землею, съ тхъ поръ, какъ турки взяли ее въ свои руки? Сотни селеній изчезли совсмъ, и дло опустошенія постоянно совершается и продолжается досел. Нтъ здсь моста, который не былъ бы поврежденъ, водопроводы испорчены и засорены, а отъ старыхъ дорогъ остаются лишь слды. Возьмите, напримръ, этотъ самый городъ: теперь въ немъ нтъ и трети тхъ домовъ, которые были лтъ за пятьдесятъ. Вотъ вамъ единственный мостъ, который мы имемъ черезъ Тигръ, и онъ находится въ такомъ состояніи, что я всегда схожу съ коня и веду его за узду, чтобы онъ не попалъ ногою въ одну изъ безчисленныхъ его щелей’ {‘Когда оставите мнимый блескъ столицы и эти правительственныя зданія, то что вы найдете въ обширной турецкой земл, которую природа и климатъ благословили боле, нежели какую нибудь другую, и которая нкогда была колыбелью наукъ и цивилизаціи? Взгляните сами и спросите тхъ, которые тутъ живутъ: пустыя селеніи, необработанныя поля, горы, полныя гайдуковъ (разбойниковъ), шаткіе законы, испорченное управленіе, народъ пропащій.’ (Diary in Turkish and Greek Walers Лорда Карлейля, стр. 184).

‘Вы путешествуете въ Смирн и Греціи’, продолжаетъ онъ. ‘Когда будете въ Смирн, постите Ефесъ. Вамъ придется хать цлыхъ пятьдесятъ миль по плодоноснйшей земл, благословенной нанлучшимъ климатомъ въ свт: нигд вы не увидите ни одной живой души, ни одного обработаннаго поля. Такова Турція. Въ Греціи или княжествахъ уже гораздо боле вы найдете людей и человческой дятельности. Они, правда, иногда дурно управляются, и были недавно ареною безпокойствъ, но вдь они только недавно сбросили съ плечъ ярмо Турокъ’.

‘Пространныя равнины плодоноснйшей земли лежатъ вс пустыми отъ набговъ бедуинскихъ, которыя отгоняютъ земледльческій народъ назадъ къ западу, чтобы добыть себ хорошія пастбища для умножающихся у нихъ овецъ и верблюдовъ. Я самъ видлъ 25 селъ, которыя шейхъ Мухаметъ Дуки съ 2000 Бени-Сахарскихъ всадниковъ опустошилъ сразу. Я самъ прозжалъ чрезъ одинъ плодоносный край, который 20 лтъ тому назадъ имлъ 100 селеній, и нашелъ здсь лишь нсколько бдныхъ феллаховъ, да и т собирались уйти вслдъ за своими братьями въ горы, тянущіяся вдоль моря Я самъ видлъ въ пустын города съ улицами, хорошо вымощенными, съ домами, на которыхъ еще были крыши, съ воротами, которыя еще хорошо вращались на своихъ вереяхъ, какъ будто бы въ нихъ жили еще люди, но никого въ нихъ не было. Участки хорошо воздланной земли простирались около нихъ со слдами каналовъ и водопроводовъ, а теперь они служатъ пастбищемъ овецъ и верблюдовъ бедуиновъ’. (Консулъ Скене 1860 г.)

‘Такъ, я нисколько не стыжусь сказать, что Боснія и Герцоговина, которымъ слдовало бы быть счастливыми, довольными и мирными, сдлались недовольными, немирными и бдными краями, а вся причина этому несправедливость султанскихъ намстниковъ’. Вице-Консулъ Зорабъ 1860 г.) ‘Эта дорога безъ сомннія остатокъ римскихъ соображеній… Вс города и вс села въ этой стран были соединены между собою посредствомъ хорошо устроенныхъ дорогъ. По широкимъ равнинамъ, по горамъ и ущельямъ можете еще встртить ихъ слды… но какъ различно смотритъ Сирія подъ властью турокъ и тмъ, чмъ она была подъ властью Римлянъ! Нтъ у турецкаго народа ни предпріимчивости, ни патріотизма, все у нихъ какъ-то стоитъ на ‘пути погибели’. Большіе караван-сераи, которые были съ большимъ стараніемъ построены на главныхъ торговыхъ трактахъ и снабжены всмъ, что требовалось для безопасности и удобства путешественниковъ, теперь вс безъ изъятія обратились въ развалины, самыя даже мечети, которыя набожные предки воздвигли и украсили, запущены и рушатся, и никто не подумаетъ ихъ поправить. Что же касается до дорогъ, то объ нихъ нечего и говорить. Въ Сиріи нтъ ни одной порядочной дороги’. (Соч. Портера ‘Fire years in Damascus’.)

Французское общество недавно устроило дорогу отъ Бейрута до Дамаска.}.

Неужели же никакой пользы не видите вы отъ танзимата, хатъ-и шерифа и хатъ-и хумаюна? {Мн самому не разъ случалось, въ разговорахъ съ арабами, указывать имъ на эти три акта султанской державной воли, но я всегда получалъ одинъ отвтъ, сопровождаемый качаніемъ головы: ‘знаемъ мы!… это хадваджи-хегаръ!’ то есть проточная бумага, въ которую завертывается халва, на подобіе той, какою у насъ въ мелочныхъ лавочкахъ завертываютъ кусокъ меду. Прим. переводчика.} спросилъ я. ‘Вдь вотъ вамъ три закона о реформахъ, въ теченіи какихъ нибудь 20 лтъ, и великій англійскій министръ Пальмерстонъ заявилъ въ парламент, что ни одна европейская держава въ теченіи столь краткаго времени, не проявила столь значительнаго прогресса’.

Докторъ усмхнулся и сказалъ, что онъ ни въ какомъ бы случа не ршился справляться у англійскаго министра о турецкихъ длахъ. ‘Правда, что ни одна держава въ Европ не объявила столькихъ реформъ на бумаг, но на самомъ дл все это лишь смшной признакъ слабости, потому что вс эти реформы обнародованы только по настоятельному требованію европейскихъ державъ, а мы здсь хорошо знаемъ, что вс эти фирманы назначены лишь для европейскихъ газетъ. Внутри по областямъ имперіи о нкоторыхъ изъ нихъ едва ли даже и слышно, а еще мне длалось что-либо для приведенія ихъ въ исполненіе’. {Лордъ Пальмерстонъ былъ весьма искрененъ, когда сказалъ это въ нижней Палат англійскаго Парламента. Къ несчастію онъ судилъ о Турціи по ея ‘хатамъ’, а Турки уже давно знаютъ, что султанскій хатъ можетъ очень хорошо зажать рогъ дипломатическому Церберу, когда онъ разлается. Судить о Турціи по ея ‘хатамъ’ было бы также разумно и также умстно, какъ судить о какомъ нибудь негодя по его общаніямъ, и отпустить его на волю, повря его торжественнымъ клятвамъ, что онъ исправиться. Опытъ насъ научилъ, какъ это обманчиво, и я былъ бы радъ узнать, чему научила насъ Палыяерстонова политика въ отношеніи Турціи, политика, которая совершенно и положительно провалилась? Новая система Г. Булвера, который готовъ уничтожить всякій фактъ, говорящій противъ Турокъ, и который побуждаетъ консуловъ не говорить празды (система которую вполн выяснялъ Г. Грегори въ своей замчательной рчи 17 Мая 1863 года) тоже не имла удачи.}

Я сознался, что и самъ замтилъ, какія тягости несутъ поселяне, въ особенности же христіане. Впрочемъ, прибавилъ я: ‘мн ихъ не жаль, потому что все это двуличные и низкіе люди’.

— ‘Низкіе люди — правда, но гд же тиранство и насиліе не вызывало подлости? Человкъ долженъ или унижаться, или умирать, если у него нтъ никакихъ общественныхъ и политическихъ правъ. Представьте, что здсь поселился какой нибудь христіанинъ съ женою и дтьми. Предположимъ, что у него духъ свободнаго европейца француза или англичанина, и представьте случай, что онъ сдлался жертвою какого-нибудь насилія. Онъ можетъ противиться, можетъ биться до послдней капли крови. Но если онъ знаетъ, что всякое сопротивленіе принесетъ ему врную гибель, и не только ему самому, но и тмъ, которые ему дороже всего на свт, то, кажется, можно простить ему, что онъ цлуетъ руку у своего тирана и старается всемрно утолить его гнвъ, лишь бы отклонить несчастіе. Но я несогласенъ съ тмъ, чтобы райя былъ подле и двуличне турокъ. Нтъ ничего гаже и отвратительне, когда турокъ старается угодить кому нибудь изъ своихъ старшихъ, чтобы отклонить наказаніе или что-нибудь получить отъ него. Очевидно только одно, что азіатскій деспотизмъ деморализируетъ вс классы народа’.

‘Ужели же выдумаете, что въ послдніе годы ничего не понравилось въ имперіи?’ спросилъ я.

— ‘Безъ сомннія, было довольно большихъ преобразованій’ отвчалъ докторъ, ‘но не было никакого улучшенія, ибо что земля получила въ одномъ отношеніи, то утратила въ другомъ. Старые вилаэтскіе тираны, дерибесы и наслдственные паши, правда, устранены, и чрезъ то власть сосредоточена. Но централизація въ земл, въ которой нтъ даже дорогъ, есть такое дло, котораго ничего не можетъ быть хуже. Сверхъ того: наслдственный паша имлъ еще кое какія причины стараться объ улучшеніи своей области, напротивъ цареградскіе чубукчіе, которыхъ теперь сплошь и рядомъ ставятъ въ паши, ожидаютъ каждый день, что ихъ смнятъ, имютъ въ мысляхъ одно — скопить себ побольше денегъ. Имъ надобно ‘кормиться’ {Кормиться въ турецкомъ просторчіи значитъ копитъ деньги, какъ это было въ старину и въ московскомъ царств.}, а подчиненное имъ начальство — слишкомъ усердно подражаетъ примру пашей, чрезъ годъ или два слухъ о грабежахъ паши такъ усиливается, что при помощи ограбленныхъ имъ жертвъ достигаетъ Царьграда. У танзиматъ-паши всегда есть кто нибудь, ожидающій упраздненнаго мста. Такимъ образомъ двухъ-годичный паша смняется, чтобы уступить мсто другому, который точно также долженъ армянамъ {Пашей всегда сопровождаетъ въ качеств секретаря податей чиновникъ изъ армянъ, тайный агентъ того дома, у коего новый паша длаетъ заемъ при отъзд изъ Константинополя. Армянскіе псарафы (банкиръ) замнили греческихъ со временъ греческаго возстанія 1821 года и этимъ достаточно объясняется постоянная дружба армянъ съ турками.— Примеч. переводчика.}, и который точно также обязанъ сдлать какой нибудь хорошій подарокъ танзиматъ-паш. И вотъ снова начинается дло выжиманія и грабленія народа съ послдствіями, которыя вы сами видите.’

Я долженъ былъ сознаться, что состояніе длъ весьма плохо для турецкихъ подданныхъ. ‘Но въ конц концевъ, мы,’ прибавилъ я: ‘иностранцы, и потому оставимъ англійскимъ государственнымъ людямъ вопросъ о гуманности, и будемъ смотрть на турецкое владычество съ точки зрнія эгоистической, стараясь наиболе извлечь пользы изъ настоящаго положенія длъ.’

Докторъ Красинскій совершенно согласился съ этимъ взглядомъ, и мы разстались, выражая другъ другу желаніе, чтобы пріятельскія отношенія утвердились между нами.

Немного прошло времени со времени моего прибытія въ Мосулъ, а паша уже далъ мн то самое мсто, какое я занималъ въ Трапезунд. Между тмъ самъ я больную часть времени проводилъ въ конак паши и умлъ захватить въ свои руки нити многихъ разнаго рода интригъ, изъ которыхъ большая часть была для меня выгодна.

Османъ-бей былъ ко мн очень внимателенъ и старался казаться самымъ сердечнымъ моимъ пріятелемъ, и я съ своей стороны тоже показывалъ ему дружеское расположеніе, такъ какъ онъ ежедневно могъ мн понадобиться. Но сказавши ему, что зарекомендовалъ его паш съ самой хорошей стороны, я былъ не совсмъ правъ, потому что, напротивъ, боялся, чтобы паша не замтилъ какъ нибудь, что Османъ могъ быть для него боле меня полезнымъ человкомъ.

Немного прошло времени и я отправился отдать визитъ доктору Красинскому, который жилъ въ небольшомъ домик возл меня. Я чрезвычайно обрадовался, узнавъ, что та прекрасная двушка, которую вечеромъ увидлъ на кровл дома, была никто другая, какъ его дочь Марія, которая, съ своею матерью, одвалась по мосульски. Нтъ ничего красиве этой одежды, когда ее носятъ такъ, какъ носила Красинская и ея прекрасная дочь. Прежнюю материнскую красоту, которая шестнадцать лтъ назадъ воспламенила теплое сердце молодаго сармата, теперь наслдовала Марія. Правда у нея еще не были развиты формы, какъ у вполн развитой женщины, но ея лицо было чрезвычайно миловидно, и тмъ боле очаровательно, что она имла не черные пламенные восточные глаза, а напротивъ, спокойные голубые сверной Европы, и длинные золотистые волосы при совершенно блой кож. Но и мать ея не была похожа на обыкновенныхъ гречанокъ, потому что хотя волосы ея были черные, по глаза также голубые. Впрочемъ, слдуетъ замтить, что это нердко случается видть у грековъ, а происходитъ это отъ того, что въ жилахъ греческаго народа течетъ довольно славянской крови.

Но что касается до богатства Красинскаго, то этого не было замтно въ его скромно убранномъ жилищ. Въ дом все было очень чисто, и находилось нсколько европейской мебели, какъ-то кресла и столъ, и въ этомъ отношеніи, точно, была большая разница съ убранствомъ домовъ у другихъ горожанъ, но за то не было у него ни толпы слугъ, ни лошадей,— словомъ не было ничего такого, чего не могло быть у врача, живущаго однимъ своимъ жалованьемъ. И такъ я подумалъ, что слухъ о богатств Красинскаго есть вымыселъ мосульскихъ сплетниковъ.

Много кое-что въ этомъ домик напоминало мн о другомъ, который я оставилъ въ Царьград. Чудна была моя судьба! Вотъ опять встртился я съ семействомъ, въ которомъ была только одна дочь, и опять это — европеецъ въ турецкой служб. Но его Марія была большой противоположностью съ моей Леонорой, хотя и напоминала ее своей дтской невинностью. Она не имла той силы духа, того быстраго пониманія вещей и разсудительности и той твердой воли, которую я замтилъ въ моей Леонор. Польская двушка была еще совершенно дитя, не знала свта дале стнъ своего дома и застнчиво держалась около своей матери. Красинская едва-едва вышла изъ предловъ восточнаго воспитанія, т. е. лишь на столько, что могла принимать немногихъ пріятелей своего мужа, поэтому неудивительно, что Марія была робкая двочка, ибо въ Мосул она въ самомъ дл, жила по-азіатски: не смла пускаться въ тсныя улицы или пойти на майданъ, или къ мосту, безъ большаго голубаго бумажнаго покрывала, въ которое закутывалась совершенно, а на лицо спускала большую черную изъ мягкихъ конскихъ волосъ вуаль, какую носятъ женщины въ Каир.

Мало по малу я сдлался домашнимъ другомъ этого польскаго семейства, и, посщая его довольно часто, много кое-чему научился изъ разговоровъ съ такою умной головой, каковъ былъ Красинскій. Но чмъ боле знакомился я съ нимъ, тмъ боле подозрвалъ, что не напрасно говорилось о его богатств. Очевидно было, что онъ не ко всмъ бднякъ, и я радовался за его семейство. Когда я наводилъ его на разговоръ, какимъ бы образомъ прибыльне можно было употребить свои деньги, онъ мн отвчалъ, что здсь всегда необходимо держать деньги въ своихъ рукахъ, такъ какъ здсь неизвстно ничего о торговой части, и притомъ ежечасно могутъ наступить политическіе безпорядки.

— ‘Но,’ сказалъ я,— ‘какъ же можно воспользоваться такимъ большимъ процентомъ, который здсь даютъ, и вмст съ тмъ длать такъ, чтобы деньги были всегда при васъ?’

— ‘Да я и не желаю,’ отвчалъ онъ, ‘пользоваться здшнимъ высокимъ процентомъ. Правда, я нкогда такъ поступалъ, и скопилъ себ порядочную сумму, но съ нкотораго времени эта небезопасность Турціи такъ мн засла въ голову, что я радъ пренебречь самыми большими процентами, предпочитая имть въ своихъ рукахъ то, что у меня есть, и надясь скопитъ столько, сколько мн нужно, чтобы переселиться въ Европу. Представьте, что случится какая нибудь общая рзня христіанъ въ Мосул: кто вамъ возвратитъ ваши деньги, которыя вы отдали въ процентъ?’

— ‘Общая рзня!’ — воскликнулъ я: ‘да разв, вы думаете, что можетъ случиться здсь такое ужасное и невроятное дло?’

— Невроятное?.. Да вотъ нсколько лтъ тому назадъ случилось же нчто подобное въ Алеппо. А разв вы совсмъ забыли избіеніе христіанъ тіарскихъ или то, что случилось на остров Хіос? {Въ сирійской корреспонденціи я читалъ одно покушеніе со стороны Сера Генриха Бульвеа смягчить сирійскую рзню,— онъ говоритъ: ‘Но дйствія толпы не могутъ быть относимы къ характеру той или другой вры или какого либо народа, въ особенности же когда знаемъ, сколько другихъ причинъ вліяло при послднихъ происшествіяхъ. Въ исторіи же Турціи нельзя найти другаго подобнаго случая’.

Если бы посланникъ сказалъ: ‘я не читалъ никогда о какомъ либо подобномъ случа въ исторіи Турціи,’ то это было бы вроятно, такъ какъ совершенію очевидно, что онъ дйствительно никогда но читалъ ни этой исторіи, ни правительственныхъ извстій, которыя можно найти въ газетахъ. Здсь не мсто оспаривать его превосходительство, приведя ему на память подобные ‘случаи,’ за послдніе 40 лтъ. Думаю, что онъ былъ въ Царьград, когда случилась рзня въ Цеди.} Христіане преуспваютъ и богатютъ, какъ евреи въ т дни, когда ихъ боле угнетали. А мусульмане лнивы и развратны, они видятъ это и еще боле презираютъ райю за лучшее состояніе ея хозяйства. Но наибольшая опасность отъ здшней власти, которая иметъ чрезвычайное вліяніе на народъ и по своей воль можетъ сдерживать или возбуждать его. И эта власть завидуетъ, какъ и низшіе мусульмане, богатству и значенію того или другаго христіанина. Теперь она не можетъ истребить ихъ немедленно и отнять у нихъ все имніе, какъ это было прежде, но можетъ легко устроить общую рзню и потомъ передъ свтомъ отклонить отъ себя всякую отвтственность и не признавать, что это сдлано ея людьми. И если въ удовлетвореніе державъ повситъ или казнитъ кого-нибудь, то самыхъ низшихъ и наимене вредныхъ изъ своихъ орудій.’

— ‘Но вдь европейскія державы наврное предупредили бы или строго наказали такую интригу?’ сказалъ я.

— ‘Съ тхъ поръ какъ Россія унижена’, отвтилъ Красинскій, — ‘остаются только дв державы, которыя что нибудь значатъ: это Англія и Франція {Великія державы не позволяютъ христіанскимъ землямъ въ Турціи пытаться достигнуть независимаго состоянія (эти державы суть Англія и Австрія) — Saturday Review. Октября 17 дня 1863 г. Кажется Saturday Review иметъ полное право не ставить англійскую государственную мораль выше того, чмъ она является въ слдующихъ выдержкахъ:

‘Правы или неправы Даймисы, Тепинги и Сирійскіе христіане — объ этомъ мы мало заботимся и не изучаемъ этого подробно. Намъ нуженъ Тайкунъ, чтобы онъ могъ выполнять договоры, намъ нуженъ китайскій императоръ который можетъ утвердить въ Пекин то, что нужно для торговли на Желтой рк, намъ нуженъ Султанъ, который можетъ живущимъ въ Царьград обезпечивать спокойное пребываніе, который можетъ поддерживать наши телеграфныя сообщенія и держать въ хорошей цн турецкія правительственныя облигаціи. Мы длаемъ, что можемъ, чтобы получать то, что намъ надобно. Мы изъ всхъ силъ противились возникновенію независимаго вице-королевства Египетскаго, и хотя не могли помшать ему явиться на свтъ, но все таки порядочно пообскли ему крылья…. Мы смотримъ на востокъ съ одной точки зрнія — съ точки зрнія торговца, который желаетъ твердой власти, и если себялюбіе состоитъ въ томъ, чтобы слдовать практично за своими частными и дйствительными интересами, то тогда мы пожалуй, немного и себялюбивы’. Saturday Review октября 17 дня 1863 года.

‘Наше правительство не только находится въ хорошемъ отношеніи съ Портой, но оно есть ея неизмнная, твердая и несомннная опора. А противъ кого мы ее поддерживаемъ? Не противъ честолюбія Россіи, Франціи или Австріи, но противъ ея полунезависимыхъ областей, противъ Христіанъ, которые, начинаютъ ощущать себя достаточно сильными и смлыми, чтобы противостать тиранству, гнетущему ихъ столько вковъ. Вся сила англійскаго могущества и вліянія употребляется не только на то, чтобы защищать турокъ отъ вншнихъ ударовъ, но чтобы сохранить власть меньшинства, власть турокъ надъ огромнымъ большинствомъ христіанъ. На этомъ политическомъ принцип мы одни стоимъ, но многіе народы пристали къ намъ, когда мы озаботились сохраненіемъ равновсія европейскаго, стремясь спасти Оттоманскую имперію отъ распаденія подъ ударомъ извн. Въ нашемъ настоящемъ стремленіи, когда мы такимъ же способомъ служимъ совсмъ другой цли, то есть, когда хотимъ задержать внутреннее разлоніеніе варварской и испорченной державы, мы дйствуемъ противу неизбжнаго закона, по которому, несмотря на все сопротивленіе грубой силы, низшая цивилизація подчиняется высшей, тутъ мы не имемъ ни одного союзника, ни одного разумнаго человка въ Европ, который бы желалъ удачи нашимъ стремленіямъ. Т самые доводы, которые съ такою силой приводятся противъ плана, относительно ускоренія неизбжной катастрофы турецкой власти въ Европ, посредствомъ вооруженной интервенціи или другимъ какимъ либо образомъ, имютъ туже важность и противъ нашей настоящей политики, которая такъ энергично идетъ противъ законовъ исторіи. Если мы опасаемся анархіи, возмущенія и безпорядковъ по той причин, что они могли бы ускорить совершеніе того, что все же должно когда нибудь случиться, то мы лишь отдаляемъ неизбжную катастрофу. 1 Іюня 1863 г.

Публицистъ забываетъ, что Австрія всегда присоединяется къ Англіи противъ христіанъ.

‘Въ 1840 г. еще существовала на Восток Турція и было турецкое правительство, съ 1862 г., говоря правду, нтъ тамъ ни Турціи, ни турецкаго правительства: тамъ теперь только Англія и англійская власть. Кто-нибудь, можетъ быть, подумаетъ, что я, нерасположенный къ туркамъ, радуюсь, что не стало турокъ, напротивъ мн это очень жаль, потому что теперь на Восток намъ много хлопотъ съ Англіей вмсто Турціи. Притомъ же Турція имла покрайней мр ту хорошую сторону, что могла умереть, теперь же Турція умереть почти не можетъ. У Мольера есть одна весьма почтенная личность г. Де-Пурсоньякъ, который, когда Збриганій сказалъ, что если кто нападетъ на Пурсоньяка, тотъ будетъ имть дло съ Збриганіемъ, сталъ смлй, и сдлался еще большимъ шалопаемъ, чмъ прежде. Такова вкратц исторія Турціи съ той минуты, какъ Турція узнала, что во всякой ея ряспр Англія готова ей помогать. Съ той самой минуты, какъ Англія удачно ей истолковала, что значитъ ни ея язык цлость и неприкосновенность Оттоманской имперіи, съ того времени какъ Порта увидла, какія выгоды она можетъ извлечь изъ этихъ волшебныхъ рчей, она живо принялась обновлять свои дряхлыя силы. Въ то самое время, когда турецкая власть начала предаваться легковрію капитального возрожденія старой Турціи, мусульманскій народъ, ободренный и раздраженный, сталъ снова проявлять свою старую ненависть къ христіанамъ и свою старую свирпость, и вотъ Царьградъ сталъ дерзновенне, а Дамаскъ фанатичне.

‘Изъ того, что лордъ Пальмерстонъ всячески старается скрыть отъ Англіи прямую истину относительно Турціи, я надюсь, что истина скоро, выйдетъ на свтъ, и что Англія скоро увидитъ, какою она безчеловчною и несчастною политикою руководится на Восток. Политика ея вызываетъ къ ней ненависть восточныхъ христіанъ и грозитъ бдами будущности ея торговл.’ — Сенъ-Маркъ Жирарденъ.

Не удивительно, что мусульманскіе убійцы въ Турціи смотрятъ на Англію, какъ на своего защитника. А что это такъ, въ томъ нтъ никакого сомннія. Я бы могъ привести здсь мой собственный опытъ и подтвердить его разговорами, которые имлъ съ турками разныхъ званій. По достаточно будетъ привести слдующій отрывокъ изъ сирійской корреспонденціи.

‘Въ Рашіи есть два старшины, одинъ Кезай-Ага Ель-Аріамъ, другой — Махолетъ Енъ-Пазаръ, ила котораго христіане вспоминаютъ съ ужасомъ, потому что онъ-то и вызвалъ, и боле другихъ сознался въ своемъ участіи при рзн 11-го іюня. Онъ пришолъ въ домъ ко мн къ первому, чтобы со мной познакомиться. Началась между нами бесда, и изъ разговоровъ съ нимъ я увидлъ, что онъ, какъ и большинство друзей его, думаютъ, что англійское правительство весьма довольно ихъ злодяніями, что чмъ меньше будетъ христіанъ здсь, тмъ лучше будетъ для Англія, ибо тмъ слабе будетъ французское вліяніе въ этой земл. ‘Кириллъ Грахамъ въ Syrian Correspondence, стр. 86.}.

Къ первой Турція тотчасъ прибгла бы подъ защиту. Англія съ виду разсердилась бы конечно, ея министръ иностранныхъ длъ написалъ бы нсколько депешъ, но на самомъ дл защищалъ бы турецкое правительство отъ всякой мры, которую Франція захотла бы предпринять противъ него, между тмъ и печать и парламентъ усиливались бы какъ можно боле очернить христіанъ, приписывали бы имъ такіе пороки, расписывали бы ихъ такими мрачными красками, что наконецъ публика стала бы считать ихъ за несомннныхъ негодяевъ, незаслуживающихъ ничего инаго, и что потому вовсе не слдуетъ слишкомъ налегать на турокъ, если они ихъ порзали какъ свиней’ {То, что полякъ говоритъ объ англійской политик, совершенно подтверждается сирійской корреспонденціей въ 1860 г. Чтеніе ‘Синей Книги’ о внезапномъ бомбардированіи турками Блграда, должно было бы произвести то, что всякій англичанинъ съ радостію подписался бы подъ мнніемъ Красинскаго и покраснлъ бы за политику своего правительства на сколько дозволило бы то упитанное лицо Джонбуля. Прибавимъ къ этому еще одинъ отрывовъ изъ книги Деннона: ‘Христіане въ Турціи.’ Довольно было писано о бомбардированіи Блграда въ іюн прошлаго года. Чтобы войска гарнизона, превышавшіе числомъ своимъ все взрослое мужское населеніе торговаго города, среди котораго они жили, защищенные стнами весьма сильной крпости, находящейся на возвышенности, которая господствуетъ надъ городомъ, крпости, которая на бастіонахъ своихъ имла болйе двухсотъ орудій, чтобы эти войска могли утверждать, что они будто бы полагали, что на крпость напало нсколько безоружныхъ лавочниковъ — это составляетъ нчто такое, что можетъ убдить всякаго безпристрастнаго человка въ опасности давать такимъ войскамъ оружіе въ руки, но какъ бы то ни было, когда бомбардированіе произошло, Серъ Генрихъ Булверъ стоявшій, какъ извстно, за турокъ, послалъ отъ 12 іюня министерству иностранныхъ длъ депешу, въ которой хотя и старался оправдать турокъ отъ постыднаго дла, но все же прибавилъ: ‘какъ я думаю, сербы не были готовы и не желали въ настоящее время пуститься въ какое нибудь серьезное предпріятіе.’ Черезъ 2 дня ршительно подтвердилъ послднее. ‘Correspondence of the bombardment of Belgrade’ стр. II.) Тмъ не мене лордъ Россель чрезъ 5 дней писалъ лорду Непиру, посланнику въ Петербург, порученіе говорить русскому правительству совершенно противное и утверждать: ‘что Сербія, очевидно, сама вызвала послднее столкновеніе въ Блград’ (той же корресп. стр. 17).}.

‘Но мн кажется,’ сказалъ я, ‘что т, которые устроили рзню въ Алеппо въ 1850 году были строго наказаны?’

‘Да, пожертвовали нсколькими негодяями, чтобы замазать глаза Европ, но христіанамъ дали достаточно уроковъ, чтобы они зарубили себ на память не смть впредь и думать держать себя свободно и самостоятельно, а паша алеппскій Зарифъ-Мустафа, который боле чмъ подозрвался въ убійствахъ, составилъ себ состояніе и съ этого времени и началъ свою блистательную карьеру. На самомъ дл его тайно наградили за участіе, которое онъ принималъ во всемъ этомъ происшествіи’ {Этого пашу засталъ я въ 1854 г. начальникомъ войскъ въ Карс. Онъ изъ цирюльника достигъ до званія начальника войскъ, а вовремя войны и войска эти подъ его командой были разбиты Русскими подъ Кугукъ-Дире въ 1854 г. Посл того онъ опять былъ поставленъ на одно изъ высшихъ мстъ имперіи.}.

‘Если бы вс консулы дйствовали за одно въ защит христіанъ, тогда, конечно, можно было бы много добра сдлать. По англійскіе консулы никогда не хотятъ мшаться въ мстныя дла, кром того, что касается какого либо англійскаго подданнаго, со стороны же высшей власти стараются вести дло такъ, чтобы въ донесеніяхъ о состояніи длъ говорилось на руку туркамъ, и было чмъ опровергать то, что скажутъ французы и русскіе, т. е. заране запорошить людямъ глаза, потому что принципъ англичанъ — поддерживать Оттоманкую имперію и ея самостоятельность, которая теперь и держится лишь съ помощію широкихъ плечъ Джонъ-буля.’

Посл такихъ разговоровъ, я чувствовалъ себя не совсмъ хорошо, но мало по малу впечатлніе изглаживалось, а Красинскій опять не возвращался къ разговору о томъ же, представляя мн очевидныя доказательства, что турки не желаютъ добра райямъ. А что это было такъ и на самомъ дл, въ томъ я нисколько не сомнвался.

Обыкновенно, каждое утро около девятаго часа, я отправлялся навщать пашу, пощупать у него пульсъ, освдомиться о состояніи его здоровья, на самомъ же дл для того, чтобы позабавить его всякимъ вздоромъ который усплъ схватить на лету, и кстати обдлать нсколько маленькихъ, но выгодныхъ для меня длишекъ. Въ одно утро, когда я по обычаю пришелъ къ паш, нашелъ его въ прекрасномъ расположеніи духа. Онъ принялъ меня съ большимъ вниманіемъ, чмъ обыкновенно, и сдлалъ мн головою знакъ, чтобы я слъ возл него. Я конечно послушался только на половину и опустился на колни возл его превосходительства, чтобы не лишиться его милости, поступивъ слишкомъ доврчиво.

— ‘Хекимъ-баши,’ сказалъ онъ, ‘я имю до тебя кое-какое дло’.

— ‘Пусть будетъ на мою голову, паша эффенди,’ — отвчалъ я.

— ‘Видишь ли въ чемъ дло: арабскій шейхъ Фарукъ и я стали пріятелями. Отчего бы и не такъ, когда довольно земли для насъ обоихъ? Онъ простой бдный арабъ и потому, пока держится своей пустыни, пусть бродитъ себ по ней и пасетъ свой скотъ на ея трав. Я не могу схватить его такъ, какъ и мои собаки не могутъ поймать бгущую газель, а если бы могъ, то можетъ быть и казнилъ бы его. Но теперь думаю, что лучше заключить миръ. Онъ соглашается на то, чтобы не переходить Тигра, если мои хиты не будутъ обижать его людей. Но сверхъ того, есть еще довольно длъ, о которыхъ намъ слдовало бы переговорить, и потому я думаю, что будетъ лучше, если мы свидимся и лично ихъ устроимъ. Я посылалъ къ нему нсколько разъ дервишъ Абдулу, чтобы пригласить лукавую лису на свиданіе, но онъ боится какой нибудь западни. Я поклялся саблей пророка, что не сдлаю ему ничего худаго, всё, чего я желаю, это заключить съ нимъ вчный миръ, и тмъ обезопасить мои селенія.’

Въ эту минуту поднялась пурда, вошелъ и дервишъ.

— ‘Сааламъ-алейскумъ, о паша, Хекимъ-баши! Да будетъ благопріятно твое утро!’ и говоря такимъ образомъ, онъ, грязный, оборванный услся на диван рядомъ съ пашей, набилъ свой замазанный, коротенькій чубучекъ изъ кисета его превосходительства и началъ курить.

— ‘Не хаберъ (какія всти принесъ), Абдула?’ сказалъ паша.

— ‘Кошъ (прекрасныя)’, отвчалъ дервишъ, и за тмъ замолчалъ.

— ‘Паша,’ сказалъ онъ спустя нсколько времени: ‘отошли подальше своихъ людей, пусть останется Хекимъ-баши’.

Чубукчіи были высланы изъ передней.

— ‘О паша’!— сказалъ дервишъ, въ томъ нтъ сомннія: ты не можешь устроить настоящаго мира съ этимъ сыномъ обгорлаго отца, съ этимъ верблюжникомъ Фарукомъ, пока самъ его не увидишь и не переговоришь съ нимъ. Твои рчи будутъ ему какъ сладкая весенняя трава дикому ослу пустыни и онъ будетъ съ радостію тебя слушать, и рчи твои ему будутъ милы, а ты можешь ему тогда накинуть узду на уста, можешь осдлать и похать, въ какую хочешь сторону. Я уже довольно повліялъ на него, но есть нкто другой, который можетъ сдлать больше, чмъ я, и это франкъ Хекимъ-баши, о которомъ онъ (думаетъ, что онъ принадлежитъ народу, который никогда не лжетъ, и потому шейхъ желаетъ заручиться словомъ Хекима, прежде чмъ согласится переломить хлбъ съ пашею. Вотъ, я сказалъ теб все, паша’!

— ‘Въ такомъ случа’, сказалъ паша, Хекимъ долженъ опять идти въ пустыню и позвать Фарука сть хлбъ со мною, а я велю для нашего свиданія заколоть овцу, тогда мы переговоримъ и устроимъ, что слдуетъ, да будетъ миръ въ нашей земл. Хайде, Хекимъ-баши, готовъ ли ты’?

— ‘Пусть будетъ на мою голову: паша еффенди’, отвчалъ я: ‘я рабъ твой и готовъ идти въ адъ, если пожелаешь, я прахъ ногъ твоихъ, и готовъ тотчасъ отправиться въ путь’.

— ‘Бераберъ гидекъ (идемъ вмст)’! прервалъ дервишъ. Мы встали и отправились въ путь.

ГЛАВА XVI.

Возвращаюсь въ пустыню.— Холера въ город. Свиданіе шейха съ пашею. Страшный конецъ.

На третій день посл этого разговора я былъ уже съ дервишомъ Абдулой опять гостемъ большаго шатра Фарукова. Шейхъ встртилъ меня съ непритворною радостью истиннаго сына природы. Онъ обнялъ меня какъ отецъ сына и сказалъ при томъ, что я бы умеръ спокойно, если бы только согласился произнести исповданіе его вры и остался жить въ пустын.

‘Ахъ, Хекимъ’, сказалъ онъ мн, ‘зачмъ не придешь къ намъ дышать тмъ воздухомъ, какимъ сотворилъ его Самъ Богъ, исполненнымъ аромата цвтовъ, благоухающихъ какъ дыханіе ангела, дышешь ядовитымъ смрадомъ города? Зачмъ не придешь къ намъ, чтобы осдлать кобылицу знаменитаго рода Кехейланъ-ель-Аджуса или Абенанъ-Шерака, которая быстре дикихъ ословъ, а трясешься и плетешься на сопатыхъ клячахъ? Зачмъ не живешь какъ свободный человкъ, преклоняешь выю свою Османліи, который лукаве шакала и хуже самаго нечистаго изъ зврей.

‘О, шейхъ!’ отвчалъ я, ‘кто знаетъ, не приведетъ ли меня судьба моя въ одинъ прекрасный день къ тому, что я буду жить съ тобою? Но теперь не могу, судьба сильне нашей воли’.

‘Ты говоришь какъ тотъ, кто право вруетъ, о Хекимъ!’ отвчалъ Фарукъ, ‘не хочу боле принуждать тебя. Но скажи мн, сынъ мой, что ты думаешь на счетъ того, что паша желаетъ видться со мной! Ты вдь не Османлія, ты изъ того народа, который любитъ истину и гнушается ложью, и такъ, дай мн совтъ: сть-ли мн хлбъ съ этимъ Османліемъ, или не сть? Я согласился, чтобы былъ миръ между нами, но вотъ онъ теперь желаетъ утвердить тсне дружбу. Я совтовался со старйшинами моего племени, большинство ихъ не врятъ Османліи, ни даже тогда, когда онъ является съ дарами и предлагаетъ угощеніе, потому что онъ самый большой лжецъ между мусульманами, и сказали мн, чтобы я помнилъ, что случилось съ отцемъ моимъ: его (да будетъ миръ съ нимъ) убилъ вождь одной шайки, человкъ, который былъ кровопійцею феллаховъ, который сожигалъ до тла ихъ села, а паша человкъ мира, и хоть я не желаю близкаго съ нимъ знакомства, но и не вижу никакой опасности въ томъ, если бы я вн городскихъ стнъ лъ съ нимъ хлбъ. Говори, о Хекимъ! я жду твоихъ словъ’.

‘О шейхъ’, отвчалъ я, ‘война есть война, и когда люди обнажатъ мечъ, каждый изъ нихъ жаждетъ напиться крови другаго, но миръ есть миръ, и когда мечъ войдетъ въ ножны, тогда люди закалаютъ барановъ, чтобы вмст сть ихъ мясо и жить въ дружб, какъ братья. Таково нын и желаніе паши. Онъ мн сказалъ: да будетъ пустыня твоею, съ ея тысячами и десятками тысячъ овецъ, рогатаго скота, ословъ, коней и верблюдовъ, а обработанная земля пусть принадлежитъ султану, съ ея житомъ, огородами и другими хозяйственными заведеніями. И такъ, довольно мста и для тебя и для паши, чтобы жить вамъ въ мир, но миръ, утвержденный при посредств повренныхъ, не можетъ быть такъ твердъ и постояненъ, какъ тотъ, когда оба владющіе землей сойдутся и обнимутся. Почему бы и теб не пойти и не сть хлба съ пашею, чтобы стать вамъ пріятелями?’

‘О Хекимъ!’ отвчалъ шейхъ, ‘дервишъ принесъ мн отъ паши рчи слаще меда и они очаровали уши мои, и плнили мою память и вотъ я соглашаюсь на миръ, теперь пришелъ ты и твои рчи, какъ тихій лтній дождь, и вотъ въ сердц моемъ уже произросла сочная трава и разцвла добрая воля поступить такъ, какъ ты желаешь, я хочу сойтись съ этимъ Османліемъ, но не въ город, нтъ! Валахъ билахъ! не хочу ни за что дышать этимъ мерзкимъ воздухомъ. Если онъ хочетъ сойтись со мной, пусть выдетъ изъ города на одинъ день пути,— пожалуй хоть до Ель-Хатера, съ 10-го провожатыми, а я выду къ нему на встрчу въ открытое поле только съ 8-ю провожатыми, и мы будемъ вмст и станемъ братьями’.

‘Ахъ шейхъ’, сказалъ дервишъ, ‘клянусь теб, что Хафизъ Османлія врный сынъ ислама, предательство противно ему, какъ отрава безоару. {Камень, о которомъ думаютъ, что онъ охраняетъ отъ отрави того, кто его иметъ при себ.}. Ты хочешь сойтисъ съ нимъ и заключить другъ друга въ объятія, и Богъ милостивый и благій благословитъ это свиданіе, а я, и именно я, Абдула-факиръ, славящій Единаго, Всесильнаго и Всемогущаго и Благословящаго и имя пророка Мухамеда (да будетъ на немъ миръ!), и я хочу плевать на всхъ кафировъ и неврныхъ’, говоря это, святоша вскочилъ на ноги и началъ громко читать фатиху или первую главу Корана, посл этого мы отправились обратно въ городъ.

Когда же я снова очутился передъ пашей, то замтилъ, что для него чрезвычайно желательно было свиданіе съ шейхомъ. Не медля ни минуты, онъ приказалъ написать къ Фаруку письмо, исполненное самыхъ цвтистыхъ выраженій, и потомъ, спросивши напередъ городскаго звздочета касательно счастливаго дня и часа, назначилъ для свиданія пятницу, а мн приказалъ быть готовымъ сопровождать его.

Прежде чмъ отправиться съ пашей, я сдлалъ одно знакомство, о которомъ мн не мшаетъ упомянуть здсь, потому что оно имло значительное вліяніе на мою послдующую жизнь. Мой пріятель докторъ Красинскій нетерпливо ожидалъ меня, чтобы посовтоваться со мною по случаю болзни въ одномъ богатомъ гарем. Лишь только я вышелъ отъ паши, какъ меня пригласили въ одинъ изъ самыхъ знатныхъ мусульманскихъ домовъ Мосула, къ больной катун Рафіи, вдов мусульманскаго паши. Нсколько лтъ жила эта женщина въ город, пользуясь всмъ состояніемъ своего мужа, о состояніи же этомъ говорили, что оно очень значительно. Поспшно пробирались мы чрезъ узкія улицы. Предъ нами шло нсколько богато одтыхъ слугъ катуни, которые готовы были столкнуть и даже поколотить всякаго встрчнаго парня погонщика ословъ или кого либо изъ христіанъ, если онъ не слишкомъ поспшитъ уклониться въ сторону. Мы вошли сперва въ большой дворъ, въ которомъ сидло, ничего не длая, нсколько слугъ, а потомъ въ большой салаамликъ или комнату, въ которой принимаютъ гостей. Комната была украшена большимъ диваномъ по всмъ тремъ стнамъ, покрытымъ темнокраснымъ шелковымъ покрываломъ, богаторазшитымъ бисеромъ. Стны были изъ мрамора, по которому искусно росписаны деревья, цвты и длинныя надписи изъ Корана. Богатство убранства этого дома составляло разительную противоположность съ бдностью убранства конака паши. Но паша, какъ и вс остальные правители въ турецкихъ областяхъ, держалъ себя какъ пришлецъ, который сидитъ на своемъ мст временно и которому наконецъ было все равно, гд бы ни служить, тогда какъ его семья въ Царьград вполн пользовалась плодами его трудовъ.

Я едва имлъ достаточно времени полюбоваться красотою этого салаамлика, какъ съ одной стороны поднялась тяжелая пурда и евнухъ глухимъ голосомъ пригласилъ насъ войти внутрь. Тутъ я очутился передъ десяткомъ женщинъ. Вс он хлопотали около своей больной госпожи, которая, лежа на богатйшей постели, постланой на полу, боролась съ предсмертными муками.

Я подошелъ и взглянулъ въ лицо больной, которой, какъ мн сказали, могло быть около 30 лтъ, но которая была въ это время очень блдна и нисколько не походила на молодую женщину: она была, какъ говорится, кожа да кости, губы посинли и обтянули зубы глаза потускнли. Я пощупалъ пульсъ. Кожа ея была холодна, больная отъ времени до времени тяжело вздыхала. Я обратился къ моему пріятелю Красинскому и пробормоталъ ему: ‘холера’. Онъ вздрогнулъ, поблднлъ, но вскор оправившись, помогъ мн предпринять то, что мы оба считали полезнымъ въ данномъ случа.

Красинскій какъ бы вовсе позабылъ настоящія свойства этой болзни, которая нсколько лтъ тому назадъ ужасно опустошила Мосулъ, и потому чуть было не ошибся, подозрвая другую болзнь. Я помогъ ему въ этомъ случа, и лишь передъ вечеромъ мы оставили больную съ нсколькими слабыми признаками перемны къ лучшему.

На другой день меня позвали снова на свиданіе съ моимъ пріятелемъ въ домъ катуни, и мн было пріятно увидть, что наша больная, хотя еще слабо, но очевидно поправляется: на губахъ ея показался легкій румянецъ, кожа сдлалась тепле и сама она уже сознавала, что длалось вокругъ нея. Прежде чмъ мы ее оставили, меня попросили взглянуть на двухъ ея слугъ, которые корчились въ предсмертныхъ мукахъ: одинъ изъ нихъ умеръ къ вечеру, а другаго мы оставили безъ всякой надежды. Въ город появилась холера.

Я былъ очень радъ, что на утро мн предстояло идти въ путь съ пашею въ Ель-Хатеръ. Мн хотлось опять подышать чистымъ воздухомъ пустыни, въ которой до сихъ поръ еще не было.холеры, и я очень сожаллъ, что путь нашъ не продлится дольше.

Когда я вошелъ во дворъ конака, то здсь нашелъ уже стараго моего пріятеля Османъ-бея, находившагося во глав отряда изъ 10-ти всадниковъ хорошо вооруженныхъ и на хорошихъ лошадяхъ. Онъ, по обычаю, поздоровался со мною съ улыбкою сомнительной искренности и сказалъ, что паша назначилъ его провожать насъ въ пустыню. ‘Ладно, пріятель’, подумалъ я, ‘стало быть ты усплъ схватить пашу за ухо, иначе бы тебя здсь не было’. Мой короткій разговоръ съ Османомъ прерванъ былъ чубукчіемъ, который окликнулъ меня сверху лстницы:

‘Хекимъ-баши, гель (ступай), паша ждетъ тебя’.

Я вошелъ въ салаамликъ, гд встртилъ самаго довреннаго слугу паши. Онъ сдлалъ мн знакъ, чтобы я прошелъ дверями, которые ведутъ въ гаремъ. Взойдя туда, я нашелъ его превосходительство только съ его чубукомъ и четками.

‘Буйюрунъ, Хекимъ-баши’, сказалъ онъ и сдлалъ мн знакъ, чтобы я подошелъ къ нему, какъ можно ближе.

Онъ былъ совсмъ готовъ въ дорогу, оставалось только надть чизмы (сапоги), которые держалъ въ дверяхъ салаамлика чубукчія. На лиц его превосходительства было написано какое то необычайное довольство, причины котораго я сначала не могъ понять, но которое вскор мн объяснилось.

Передъ пашой лежалъ небольшой ящикъ въ кожаномъ чехл. Онъ началъ снимать его, а я поспшилъ освободить его отъ этого труда. Затмъ онъ досталъ небольшой мшечекъ съ золотымъ перстнемъ, въ которомъ былъ вдланъ камень безоаръ, два маленькихъ ключика и одна печать. Однимъ изъ этихъ ключей онъ отперъ ящичекъ, въ которомъ было четыре пузырька. Паша сказалъ мн, чтобы я посмотрлъ, что находится въ этихъ стклянкахъ, и я увидалъ, что то было стрихнинъ, арсеникъ, синельная кислота и морфій. Меня объялъ ужасъ, когда я увидлъ эти смертельныя отравы въ рук человка, который, конечно, не могъ употребить ихъ на добро, и съ холодомъ на сердц ждалъ, что еще скажетъ мн паша.

‘Взгляни еще, сынъ мой,’ сказалъ онъ, ‘и выбери одну изъ нихъ для кофе шейху, которое изъ нихъ поврне и получше? Говори, Хекимъ баши.’

Я ощутилъ смертельную боль въ сердц, холодный нотъ выступилъ у меня и потекъ по лбу. Не зная, что отвчать, я машинально проговорилъ.

‘Вильнемъ, ефенди (не знаю)’

‘Хайди! Хекимъ баши, не бойся: это лкарство не для тебя, оно только для этого арабскаго пса. Что тутъ за важность такая?’

‘Сизъ бимфенисъ (ты знаешь лучше, ефенди), но….’ ‘Анасина, аврадина (что мелешь вздоръ)? разв ты не докторъ? разв отрава не твое снадобье, сынъ пса кафура! Не шути со мной! Выбирай скоре самое дйствительное лкарство для араба и отправимся въ путь!’

Я опомнился подъ вліяніемъ страха за свою собственную безопасность и отвчалъ:

‘Пусть будетъ на мою голову, ефенди, я только не много раздумывалъ. Вотъ, вотъ самый лучшій’. И въ тоже время онъ всего мене чувствителенъ для языка, и показалъ ему стклянку съ мышьякомъ.

‘Пеки (хорошо)! возьми и держи ее при себ, чтобъ была готова, когда потребуется, или нтъ,— подай мн,’ и онъ взялъ стклянку и бережно опустилъ ее въ карманъ своего джубета.

Мы отправились въ путь. Въ этотъ день я имлъ довольно времени пораздуматься. Сердце мое билось отъ той роли, которую выпало мн играть въ этомъ дл, но мн необходимо было скрывать, что я чуждаюсь и гнушаюсь того, что длается, и я долженъ былъ притворяться равнодушнымъ и казаться, какъ всегда, въ добромъ расположеніи духа, ибо хорошо зналъ, что я нахожусь между такими людьми, которыхъ оскорбить опасно. Мало помалу пришлось наконецъ даже убдить себя, что я, дйствуя такимъ образомъ, совершаю нкій подвигъ, заслуживающій наградъ, что этотъ арабскій шейхъ настоящая язва этой страны и потому заслужилъ смерть, что онъ не хочетъ сразиться съ войскомъ паши въ открытой битв, и потому его нельзя поймать иначе, какъ волка или лисицу въ капканъ или отравить. Такія размышленія нсколько успокоили мое волненіе и чмъ боле я останавливался на этой точк зрнія, тмъ боле мирился съ своимъ положеніемъ.

Нсколько невооруженныхъ людей было послано еще съ вечера на мсто свиданія, а потому мы, прохавъ безъ остановки шесть часовъ, увидали два шатра, разбитые для паши и его свиты, и нсколько багажныхъ коней, пріхавъ же на мсто, нашли уже все приготовленнымъ для пира: овца была заколота и пилавъ киплъ въ котл.

Нкоторое время не оказывалось нигд ни малйшаго слда всадника въ окрестностяхъ, и паша уже начиналъ показывать нетерпніе и задумался. Наконецъ Османъ, который въ подзорную трубку безпрестанно обозрвалъ окрестность, замтилъ, что одинъ арабъ также наблюдаетъ за нами съ вершины дальняго холма. Поэтому мы догадались, что скоро долженъ появиться и Фарукъ, коль скоро его соглядатаи не могли замтить никакого признака предательства съ нашей стороны. Быстры были глаза у араба, но, къ сожалнію, и они не могли замтить той малой стклянки въ карман паши.

Вотъ на горизонт мелькнулъ небольшой отрядъ всадниковъ, онъ приближался ближе и ближе ровнымъ ходомъ. Уже мы различали длинныя копья, а наконецъ и лица смуглыхъ ратниковъ пустыни. На разстояніи ста аршинъ они остановились, воткнули копья въ землю и спшились. Шейхъ отдалъ свою кобылицу одному, чтобы онъ подержалъ ее, а самъ пошелъ пшкомъ. Паша пошелъ къ нимъ на встрчу, а шейхъ воскликнулъ своимъ громкимъ яснымъ голосомъ: ‘Салаамъ алейкумъ, паша,’ на что паша отвчалъ: ‘Алейкумъ салаамъ,’ они обнялись и поцловали другъ друга въ плеча. Затмъ паша взялъ шейха за руку и повелъ его въ шатерь, посадилъ его передъ собою съ правой стороны, и потомъ снова началъ его поздравлять съ добрымъ приходомъ, на что арабъ отвчалъ съ своей стороны краснорчиво и съ достоинствомъ.

Посл того шейхъ позвалъ четырехъ изъ своихъ старшинъ и они привтствовали пашу и сли близь шейха. Въ это время онъ, замтивъ меня, воскликнулъ:

‘А, Хекимъ, поди сюда, поздороваемся!’

Я вошелъ, а Фарукъ всталъ, обнялъ меня и взявши рукою мою бороду поцловалъ ее. Слезы готовы были хлынуть изъ моихъ глазъ, но я напрягъ свои силы, чтобы воздержаться отъ чувствительности.

‘Не боленъ ли ты, Хекимъ?’ сказалъ онъ, ‘не забывай, что шатеръ мой открытъ для тебя, какъ только городъ надостъ душ твоей. Видя меня, ты врно пожаллъ о прекрасной жизни въ пустыни, но ты желаешь покориться судьб твоей’.

Слуга въ это время внесъ келаутъ или почетный кафтанъ, шелковой матеріи, тканый золотомъ, паша, поднявшись, торжественно передалъ шейху этотъ знакъ султанскаго благоволенія. Велика была радость араба. Въ отвтъ шейхъ подвелъ дорогого коня — поклонъ паш со стороны шейха.

За тмъ свита паши засуетилась. Два парня внесли деревянную чашу, полную пилава и овечьяго мяса. Паша и шейхъ начали засучивать рукава, принимаясь за угощеніе. Слуга принесъ порикъ (умывальникъ съ двойнымъ дномъ) съ водою и полотенце, а паша, обернувшись, чтобы умыть руки, далъ мн знакъ головой и опустилъ мн въ руку ужасную стклянку.

Угощеніе началось, паша запустилъ свою правую руку въ пилавъ, и пригласилъ Фарука, чтобъ и онъ послдовалъ его примру. Потомъ выбралъ для своего гостя самые лучше куски овечьяго мяса. Когда оба старйшины насытились, тогда позвали свиту занять ихъ мста, и горячій пилавъ снова появился изъ кухоннаго шатра. Сидя за кушаньемъ, я слушалъ, какъ паша ласковымъ и полнымъ заискиванья голосомъ уврялъ шейха въ своей къ нему любви и клялся ему въ вчной дружб, и тотъ съ своей стороны отвчалъ ему дружелюбно. Договоры между ними пошли на ладъ, потому что паша общалъ все и вся, а шейхъ, благородное сердце котораго было тронуто этимъ, почти стыдился своей сдержанности и сомннія.

Потребовали кофе. Я приготовился къ исполненію порученнаго мн дла. Выйдя на минуту изъ шатра, я вскор вернулся въ него, неся въ рук филиджанъ (чашку), который и предложилъ шейху. Онъ отклонялъ его учтиво отъ себя и подавалъ паш, а тотъ, какъ бы изъ непоколебимой учтивости, предлагалъ ее гостю, я же, обратившись къ слуг, который держалъ кофе, и взявши еще одинъ филиджанъ, подалъ ихъ одновременно великимъ мужамъ. Тогда они поклонились, приложа руку къ сердцу и стали вкушать душистый напитокъ.

Разговоръ прекратился. Прошло полчаса, въ теченіи котораго я испытывалъ адскія муки. Наконецъ шейху сдлалось дурно, онъ обратился назадъ, поблднлъ и спросилъ воды, проговоривъ:

‘Валахъ, сердце горитъ у меня какъ въ огн!’

Въ это мгновеніе крикъ одного изъ нашихъ слугъ поразилъ мой слухъ. Одинъ малый, на обязанности котораго лежало хранить чашки съ кофе, вбжалъ въ шатеръ съ воплемъ:

‘Аманъ, аманъ, Хекимъ-баши, дай мн лкарства, я отравленъ!’

‘Отрава! Алахъ, алахъ!’ воскликнулъ шейхъ, подайте мн моего коня!’

Онъ выскочилъ изъ шатра, вскочилъ на свою кобылицу. Спутники его подняли дикій крикъ о мщеніи. Фарукъ, блдный какъ смерть, поглядлъ на пашу, и потомъ обратилъ свой взоръ на меня…. Я не знаю, какъ описать выраженіе его лица, можетъ быть взглядъ, который онъ бросилъ на меня, былъ взглядъ мести и ужаса. Помню только одно мгновеніе, когда глаза наши встртились. Мн было бы легче, еслибы онъ выстрлилъ въ меня изъ пистолета, чмъ бросилъ этотъ убійственный взглядъ! Взглядъ этотъ словно пронзилъ меня. Не могу никогда забыть этого взгляда.

Поднялся дикій вопль и послдовало нсколько ружейныхъ выстрловъ. На меня же нашелъ какой-то столбнякъ. Я безсмысленно глядлъ, какъ арабы узжали исполненные ужаса, каждый думая о себ, что онъ отравленъ. Я видлъ смущенный и блуждающій взглядъ Фарука, котораго люди поддерживали на сдл. Мн казалось, что я вижу страшный сонъ, но вскор меня привелъ въ себя адскій смхъ паши, радовавшагося счастливому исходу своей интриги {Описанный случай не есть выдумка автора. Въ 1862 г. одинъ шейхъ былъ отравленъ пашею именно такимъ образомъ. Отрава обычное дло между турками. Фарфоровая посуда продается у нихъ по весьма дорогой цн только потому, что существуетъ мнніе, будто бы она лопается какъ только придетъ въ соприкосновеніе съ отравою. Многіе же паши носятъ въ своихъ кисахъ кое что изъ того, что, по ихъ мннію, служитъ противъ отравы.}.

ГЛАВА XVII.

Холера опустошаетъ городъ — Красинскій умираетъ.— Сирота остается на моей ше.

Мрачно было у меня на душ, когда я опять очутился въ моей квартир въ Мосул, въ город же царствовалъ страхъ и запустніе. Прозжая сквозь нмыя улицы въ какое бы то ни было время, я слышалъ лишь завыванья и причитанья ‘недабеха’ или наемныхъ плакальщицъ, смшанныя съ воплями тхъ, которые дйствительно были поражены печалью. ‘Мугасилъ’, или тотъ, который собираетъ мертвецовъ, шлялся изъ одного дома въ другой. Нердко проносили мимо меня гробы съ мужчинами и женщинами, которые нсколько часовъ тому назадъ курили въ кофейняхъ или обдали въ своихъ домахъ. Проходя мимо кладбища я видлъ группы женщинъ, укутанныхъ въ темноголубые плащи и съ рыданіемъ валяющихся по свжимъ могиламъ. Отъ времени до времени он причитали: ‘о господинъ мой! о верблюдъ мой! Гд ты теперь? О левъ! о источникъ мой! Слава моя! За чмъ ты насъ оставилъ?’

Красинскій пригласилъ меня навстить нсколькихъ городскихъ богачей, въ дома которыхъ проникла холера. ‘Правда ли,’ спросилъ онъ.’что арабскаго шейха схватила холера въ то время, какъ онъ былъ на свиданіи съ пашей?’

‘Правда! сказалъ я. Впрочемъ ходятъ слухи и объ отрав.’

‘Этого и слдовало ожидать,’ сказалъ Красинскій. ‘Къ несчастію вс племена непремнно будутъ врить, что шейхъ отравленъ, наконецъ это и вроятне, чмъ то, что съ нимъ холера, такъ какъ то, что здсь появилось, не есть холера.’

Мы пошли въ домъ катуни Рафіи. Эта госпожа совершенно уже оправилась отъ своей страшной болзни, и приняла насъ какъ нельзя лучше. Меня много льстила ея, очевидно, вра въ то, что сохраненіемъ жизни она обязана была мн. Я курилъ изъ трубки съ чилибаромъ (съ чехломъ) богато вышитымъ, а кофе пилъ изъ чашки вставленной въ зарфу (подставку), украшенную драгоцнными камнями. Когда же мы поднялись, чтобы проститься, она заставила меня взять съ собою зарфу и чилибаръ. Очевидно я пріобрлъ благоволеніе богатой катуни. Когда мы прощались съ Красинскимъ, онъ мн сказалъ: ‘Антонелли, я чувствую себя нехорошо. Притомъ же мною овладло тяжелое предчувствіе. Сохрани Богъ мое семейство! Каро амико! могу ли я положиться на васъ, если что нибудь случится со мною?’ У бднаго задрожалъ голосъ отъ волненія.

Я горячо пожалъ ему руку и ободрялъ его, чтобы онъ не предавался мрачнымъ мыслямъ и предчувствіямъ.

‘Вы только истощились отъ чрезмрной дятельности,’ сказалъ я. ‘Вашъ дохъ поколебленъ ужасами, которые вы около себя видите, и потому очень естественно, что вы склонны теперь къ ипохондріи. Идите, покушайте, выпейте и получше отдохните эту ночь, а я посмотрю за вашими больными.’

‘Антонелли’! сказалъ онъ, ‘я не могу избавиться отъ этого предчувствія. Ко мн приближается какое-то страшное несчастіе,— это врно! Богъ даетъ своимъ созданіямъ предчувствіе, чтобы смерть не застала ихъ совершенно въ расплохъ. Каро міо! я уже сдлалъ нкоторыя распоряженія на случай смерти Повряю вамъ мою жену и дочь. Я скопилъ довольно денегъ для того, чтобы они могли быть достаточно обезпечены отъ всякой случайности. Вы будете ихъ попечителемъ. Постарайтесь доставить имъ защиту какого нибудь европейскаго консульства, и — охъ, другъ мой! не оставьте ихъ: здсь, какъ сами знаете, тяжело для вдовъ и сиротъ’.

Я опять пріятельски пожалъ ему руку и посовтовалъ чтобы онъ выпилъ хорошаго вина и отдохнулъ немного. Но онъ остался при своемъ предчувствіи и продолжалъ, что онъ скоро умретъ. Съ тяжелымъ чувствомъ я разстался съ нимъ.

Въ эту ночь сонъ мой былъ неспокоенъ. Душа болла. Лишь только я закрывалъ глаза, какъ испуганное лицо Фарука тотчасъ являлось предо мною, и я со страхомъ пробуждался отъ сна. Я ворочался на постели то на одну, то на другую сторону, начиналъ мечтать во сн о моемъ дом, о веселомъ дтств, и опять просыпался отъ какого либо виднія, въ которомъ арабскій шейхъ былъ на первомъ план. На двор было душно, смрадный воздухъ города былъ полонъ вредныхъ міазмовъ. Собаки выли всю ночь. Я каждый часъ пробуждался, чтобы опять начать безпокойную дремоту. Наконецъ кто-то постучался въ мои ворота. Я очнулся, всталъ, посмотрлъ на улицу и спрашиваю: ‘кто тамъ?’ и когда опустилъ внизъ фонарь, то я узналъ лицо слуги Красинскаго. Господинъ его заболлъ.

Я наскоро одлся и поспшилъ къ бдному пріятелю. Онъ метался въ судорогахъ, черты лица его совершенно измнились отъ боли и отъ испуга. Несчастный заболлъ и, къ сожалнію, совершенно упалъ духомъ.

‘Нтъ надежды, нтъ!’ бормоталъ онъ слабымъ прерывистымъ голосомъ, когда я вошелъ къ нему.

‘Не смй, не смй, говорить такъ!’ говорила ему перепуганная жена, вся судорожно вздрагивая и рыдая, и прижимая мужа къ груди. Прекрасная Марія стояла на колняхъ у его постели, погруженная въ молитву, и глаза ея были устремлены на крестъ, который вислъ у стны. Золотистая ея коса падала густыми локонами по плечамъ, а глаза были красны и распухли отъ слезъ. Но лишь сказалъ я имъ, что надобно длать, какъ мать и дочь живо принялись помогатъ Катанк, старой няньк гречанк, приводя мои приказанія въ исполненіе.

Я длалъ все, что только могъ, но въ сердц отчаивался. Съ самаго начала болзни Красинскій вовсе потерялъ присутствіе духа. Природа съ своей стороны не могла сама противостоять болзни и болзнь быстро развивалась. Наступилъ кризисъ и я оставилъ больного на самое короткое время. Онъ съ невыразимою любовью смотрлъ на подругу своей молодости глазами, свтъ которыхъ угасалъ боле и боле. Въ эту ночь Красинскаго уже не стало.

Смерть моего пріятеля доставила мн много практики. Теперь я былъ одинъ европейскій врачъ во всемъ Мосул, и потому былъ заваленъ дломъ. Городскія власти ваялись наконецъ за то, чтобы пріостановить заразу, и спрашивали моего совта, что нужно длать. Я совтовалъ имъ очистить городъ отъ нечистотъ и освжить воздухъ въ домахъ. На это они не обращали никакого вниманія, такъ какъ это казалось имъ слишкомъ просто, предложить же имъ разрушить городъ и построить новый съ широкими улицами и хорошими каналами, я конечно и подумать не смлъ. Муфтій (главный священникъ) заповдалъ одинъ день поста и молитвы, и джаміи наполнились людьми, исполненными печали и страха. Шейхъ руководилъ молитвою въ главной джаміи, въ которой сошлись паша, кадіи и вс знатные горожане. Голосъ шейха раздавался по всему собранію врныхъ. ‘Взыщемъ милости у Бога, Великаго и Всемилостиваго Бога, который есть источникъ жизни, который владетъ живыми и мертвыми, который есть источникъ надежды и вчныхъ щедротъ. Слава Богу, Ему Безмертному, который можетъ остановить заразу, и да воздвигнетъ Онъ низверженныхъ и опечаленныхъ! Хвалите Его, славьте Его, молитесь Ему!’

Все это собраніе, изъ котораго большинство было въ траур, стало ударять себя въ грудь, восклицая: ‘Алахъ, акбаръ, аманъ, аманъ!’ Софты (богословы) стали громко читать ‘фатиху 1-й главы корана.’

‘Аманъ, аманъ!’ раздалось за тмъ по собранію, и люди ударяли себя въ грудь и терзали свои одежды, чтобы показать, въ какой они находятся печали, и какъ они себя смиряютъ.

Христіане также обратились къ своимъ религіознымъ обрядамъ. Владыка Якобитовъ и Маръ — Шимонъ, Патріархъ Несторіанскій, равно какъ и Католическій, назначили дни поста и молитвы. И въ маленькихъ мрачныхъ церквахъ, въ которыхъ входныя врата были устроены такъ узко, чтобы никакое животное не могло пройти (иначе вдь мусульманинъ прогналъ бы своего осла къ самому олтарю) возносились молитвы и благоуханіе ладона поднималось изъ кадильницъ.

Я такъ былъ занятъ практикой, что цлыхъ два дня не навщалъ вдову и сироту моего пріятеля, и потому я сильно былъ огорченъ, когда получилъ письмо отъ Г-жи Красинской, въ которомъ она просила меня навстить ихъ. Она писала: ‘Я знаю хорошо, какъ все ваше время занято дломъ, и потому не могу ожидать, чтобы вы пришли сюда иначе, какъ по какому нибудь особенному случаю, а не для того только, чтобы утшить тхъ, у которыхъ на этой земл нтъ утхи. Я похоронила моего мужа и въ его гроб похоронила все мое счастіе на этомъ свт. Я хотла бы пойти къ нему, такъ какъ онъ возвратиться ко мн не можетъ, но дочь моя Марія! Первое горе сразило мое дитя. Вы знаете, что покойный мой мужъ назначилъ васъ, какъ своего друга, опекуномъ нашимъ. Я желаю показать вамъ его духовное завщаніе. Онъ оставилъ намъ около 4.000 червонцевъ. Большинство этой суммы въ украшеніяхъ и драгоцнностяхъ, и потому ихъ легко взять съ собою. Какъ это, такъ и остальное золото находится у меня. И вамъ онъ оставилъ порядочную сумму за издержки, которыя вы будете имть, какъ нашъ опекунъ. И дйствительно, намъ придется рано или поздно просить васъ отвезти насъ въ Цареградъ, потому что это мсто не совсмъ удобно для двухъ беззащитныхъ женщинъ. Я конечно не могу и подумать, чтобы вы оставили своюдолжность для нашего перезда, но, вроятно, зараза эта не продлится долго, и когда наступятъ лучшіе дни, вы можете попросить отпускъ. Я тмъ мене сомнваюсь, что вы не откажетесь проводить насъ въ Царьградъ, что знаю, какъ и сами вы желали повидаться съ своей невстой, и сколько разлука съ нею должна быть тяжела для васъ. Дйствительно въ послднее время я замтила въ васъ задумчивость и грусть, которую я не могу приписать ничему иному.’

Со вниманіемъ прочелъ я это письмо, и былъ имъ очень доволенъ. Въ тоже самое время хотлось мн узнать, какъ велика сумма, которую завщалъ мн Красинскій. Въ послднее время страсть моя къ деньгамъ совершенно овладла мною. Въ туже минуту я не могъ идти лично къ Г-ж Красинской, такъ какъ былъ сильно занятъ, а потому и написалъ ей краткій отвтъ, говоря, что вся тяжесть обязанностей покойнаго къ больнымъ пала теперь на меня, въ придачу къ моей прежней практик, что потому прошу ее извинить мн мое продолжительное отсутствіе, и что сегодня или завтра непремнно ее навщу.

Весь тотъ день я дйствительно былъ занятъ дломъ, между прочими паціентами меня позвали опять къ катун Рафіи, которая чувствовала себя нехорошо. Я посвятилъ ей всего себя и давалъ ей собственноручно лкарства. Между тмъ прислано было ко мн нсколько письменныхъ приглашеній и между прочимъ отъ г. Красинской. но какъ катуна все еще была въ страх и безпрестанно просила меня помочь ей, то я не могъ оставить ее до тхъ поръ, пока ей не только не сдлалось лучше, но и сама она не сознала этого. Впрочемъ, и тогда она съ большимъ трудомъ отпустила меня, заклиная, чтобы я вернулся не дале, какъ черезъ часъ. Она осыпала меня богатыми дарами и въ глазахъ ея было что-то боле, чмъ простое расположеніе къ доктору. Только подъ вечеръ я оставилъ ее, проведя около нея цлый день, а больные ждали.

Тогда я направилъ своего коня прямо къ дому г. Красинской, которая въ эти дни уже три раза звала меня. На пути обдумывалъ, какъ бы мн лучше извиниться передъ ней. Прійдя къ ея дому, я постучался у воротъ. Никто не появлялся. Я сталъ прислушиваться, и услышалъ плачъ. Наконецъ Катанка вышла отворить мн ворота. Я вошелъ и нашелъ Марію опять стоящею на колняхъ у постели, на которой лежала ея мать, какъ мн казалось въ совершенномъ изнеможеніи. Взволнованный, я подошелъ къ постели и взялъ больную за руку: она была уже мертва..

Горько упрекалъ я себя, что такъ замедлилъ у катуни и допустилъ, чтобы жена моего пріятеля умерла безъ попеченія, безъ всякой помощи. Дло не въ томъ, чтобы помощь моя могла отклонить несчастный случай, такъ какъ я самъ былъ почти увренъ, что вс лкарства въ холер ненадежны, но все таки я сожаллъ, что не былъ у постели этой бдной женщины, хотя бы для того, чтобы общать ей, что я буду имть попеченіе о ея сирот.

И такъ попеченіе о бдной Маріи, молодой, красивой, невинной, пало на одного меня, единственнаго ея защитника. Что я буду съ нею длать? Безъ подозрній я не могъ взять ее въ мой домъ, ибо хотя я имлъ невсту, но все-таки былъ человкъ холостой.

И она, бдное созданіе, совсмъ опустилась отъ тяжкаго горя. Врная ея старая няня Катинка только была ея другомъ!..

На другой день рано схоронилъ г. Красинскую на небольшомъ католическомъ кладбищ, подл ея мужа. Посл похоронъ я возвратился къ Маріи, чтобы съ нею и старой няней посовтоваться, что намъ длать. Мн пріятно было видть, что Марія иметъ ко мн дтскую доврчивость. Она смотрла на меня, какъ на старшаго брата или на отца и совершенно откровенно показывала мн все, что было у нихъ въ дом. Сперва она повела меня въ комнату, которая служила имъ спальнею. Здсь чувство тяжкаго горя овладло ею и она упала на постель плача и рыдая.

Придя въ себя, она подняла одну доску въ полу, вынула желзный сундучекъ, отворила его ключемъ, и показала мн богатство, которое пробудило во мн демона сребролюбія. Тутъ были нанизанные червонцы и ящичекъ съ разными украшеніями.

‘Вотъ’, сказала Марія, ‘имніе моего отца,, вотъ его завщаніе. Охъ, если бы я могла все это отдать, чтобы возвратить себ его или мою мать хоть на минутку’. И опять она упала на постель, причитая: ‘Ахъ, папа! ахъ, мама моя!… услышьте меня и простите мн мои мысли и рчи неразумныя!.. охъ, Пресвятая Богородица! Смилуйся надо мною, бдною сиротою!… Что я буду длать на этомъ холодномъ свт? Возьми меня къ себ, возьми меня къ себ’!…

Я не сталъ мшать естественному изліянію печали сиротки, и потому слъ на диванъ и прочиталъ завщаніе Красинскаго. Онъ оставилъ свое имущество дочери и жен своей, половину той, половину другой, пока кто изъ нихъ живъ, а нтъ, то одной. Меня онъ назначилъ своимъ душеприкащикомъ, оставилъ мн 200 дукатовъ съ тмъ, чтобы я могъ проводить его жену и дочь въ Цареградъ.

Я голову повсилъ, когда узналъ, какую сумму онъ оставилъ мн. Слова Г-жи Красиковой ‘онъ оставилъ вамъ хорошую сумму’ — заставили меня ожидать иного, но такъ какъ все, что онъ имлъ, не превышало 4000 дукатовъ, то дйствительно трудно было и удлить мн что нибудь боле. Пересмотрвъ имущество, я бережно замкнулъ его, помстилъ доску опять на свое мсто, потомъ послалъ за моимъ врнымъ мусульманскимъ слугою, и приказалъ ему, чтобы онъ съ своею женою переселился въ этотъ домъ и никого чужого не впускали внутрь. За тмъ оставилъ Марію ея преданной няньк Катипк и отправился къ паш, который не задолго предъ тмъ присылалъ за мною.

Его превосходительство былъ въ комнат сосдней съ гаремомъ, въ которомъ отдыхалъ отъ своихъ оффиціальныхъ заботъ. Съ тхъ поръ какъ онъ прибылъ въ Мосулъ, гаремъ его потерплъ большія перемны. Дв черкешенки, привезенныя изъ Трапезунда, были уступлены любимымъ чубукчіямъ, и въ гаремъ доставлены новыя красавицы. Въ сел шейкъ-Ади, заброшенномъ горномъ мстечк, была одна езидка, двушка очень красивая. Долго останавливались на ней глаза Латифъ-аги, начальника регулярной конницы, и онъ, желая войти въ милость паши, терпливо ожидалъ того времени, когда вздумали отдать эту двушку за какого то юношу изъ ея племени. Онъ подговорилъ откупщика податей, чтобы тотъ наложилъ на село чрезвычайно большой налогъ, поселяне стали противиться, а удалецъ Латифъ нагрянулъ съ своимъ отрядомъ на шейкъ-Ади, разогналъ поселянъ, сжегъ ихъ хижины, и привезъ двушку паш, блудивыя очи котораго ожидали новой красоты.

Красавица Атія скоро оправилась отъ печали и страха и совершенно примирилась съ чудной роскошью гарема паши. Ея суровый азіатскій духъ не боялся ужасныхъ тайнъ турецкаго гарема, и она не помышляла о томъ, то бы и другія жены раздляли съ нею ея величіе и славу. Между тмъ ужъ говорили шепотомъ въ конак, что его превосходительство не жалуетъ боле езидской красавицы, и что его повренные хлопочуть добыть нчто лучше.

Когда я предсталъ предъ пашей, то нашелъ, что ему было что-то не по себ, и потому онъ нсколько опустился. На самомъ дл не было ничего особеннаго, но онъ желалъ услышать объ этомъ отъ меня, какъ отъ врача, и кром того онъ хотлъ получить свднія о ход холеры. Что касается до этого, то я могъ доставить ему добрыя всти. Большинство случаевъ кончалось гораздо благополучне и число ихъ уменьшалось.

‘Иншалахъ, иншалахъ! дай Богъ, чтобы было такъ!’ воскликнулъ паша. ‘Богъ милостивъ, да подаетъ онъ намъ здравіе и укротитъ эту болзнь. Иншалахъ!’

За тмъ паша спрашивалъ меня о многихъ знатныхъ домахъ въ город, какъ они пережили это время, показывая видъ, будто о многихъ изъ нихъ онъ искренно сожалетъ. Наконецъ сказалъ: ‘а какъ Полякъ докторъ, который заболлъ? Иншалахъ! и ему вроятно лучше?’

‘Онъ умеръ, ефенди, а также и жена его, — оба умерли,’ отвчалъ я.

‘Умеръ!’ воскликнулъ паша, ‘вай, вай! Какъ это случилось? Какой добрый человкь. Язикъ-дуръ (какое несчастіе)! Хорошо, что нтъ у него дтей и некому плакать о немъ. Вай, вай, вс мы смертны. Богъ великъ!’

‘Эфенди! У него осталось одно дитя оплакивать его,’ сказалъ я.

‘Только одно, а какое? Еркекъ-ми, кизми (мальчикъ или двушка)?

‘Двочка, ефенди, еще дитя, всего около десяти лтъ’ отвчалъ я.

‘Бдная малютка! и она осталась одна? Надобно дать ей что нибудь на содержаніе, отецъ ей вроятно ничего не оставилъ?’ сказалъ его превосходительство.

‘Почти ничего,’ отвчалъ я.

‘Подъ покровительствомъ какого консула находится она?’ спросилъ паша.

‘Валахъ бильмемъ — ничего еще хорошо не знаю, о паша ефенди! но кажется подъ французскимъ, впрочемъ, я разузнаю.’

‘Сдлай такъ,’ сказалъ паша, ‘и скажи мн, если двочк понадобятся деньги.’

За тмъ его превосходительство обратилъ разговоръ на другой предметъ и предложилъ мн мсто Красинскаго, пока не пришлютъ кого-нибудь изъ Царьграда. Посл разговора, продолжавшагося около часа, я ушелъ, оставивъ пашу въ хорошемъ расположеніи духа.

ГЛАВА XVIII.

Отмна поздки въ Царьагрдъ. Непріятный разговоръ съ пашей. Любовныя дла. Притча старика.

Холера миновала, народъ отдохнулъ душою и началъ возвращаться къ своимъ обычнымъ занятіямъ и забавамъ. И меня тоже облегчило уменьшеніе практики и я началъ помышлять о поздк въ Царьградъ и о томъ, какъ бы повренную мн двушку передать въ руки кого либо изъ ея сродниковъ. Бдная двушка не могла дождаться, скоро ли мы отправимся въ путь.

Но я собирался не спша и все откладывалъ нашъ отъздъ. Сказать правду, я отдалъ половину Маріиныхъ денегъ въ займы, чтобы покорыстоваться большимъ процентомъ съ небольшимъ рискомъ, потому что нельзя было предположить, чтобы кто-нибудь здсь посмлъ обмануть любимца паши.

Въ одно утро, когда по обычаю я пришелъ постить Марію, она стала мн жаловаться, какъ ея уединеніе смутилъ одинъ страшный субъектъ, который въ большой комнат курилъ трубку и задымилъ табакомъ весь домъ, посматривая на нее непристойнымъ взглядомъ. По ея разсказу онъ не былъ изъ числа мосульскихъ гражданъ, ни турокъ, ни арабъ. Выслушавъ это, я хлопнулъ въ ладоши и позвалъ Ахмета, сталъ укорять его, что онъ не исполнилъ моего приказанія.

‘Не таимъ (что могу я)?’ отвчалъ Ахметъ. ‘Я не могу противиться дервишу:’ онъ бы выпилъ всю мою кровь своимъ злымъ взглядомъ. Я только подалъ ему выкурить одну трубку и онъ благословилъ двушку.

Напрасно было бы спорить съ Ахметомъ о такомъ дл. Онъ былъ человкъ истый мусульманинъ, и потому готовъ былъ скоре измнить вр, чмъ обидть дервиша.

Я успокоилъ Марію, описалъ ей характеръ дервиша и сказалъ, какъ необходимо не затрогивать религіозныхъ предразсудковъ народа, среди котораго мы живемъ.

Въ тоже время и Катинка вмшалась въ разговоръ и сказала, что она съ своей стороны находитъ, что дервиши — самые худшіе мусульмане. Еще когда она была въ дтств и жила въ Смирн, то помнитъ, что во всхъ непріятностяхъ виноваты были дервиши, а одинъ изъ ея ддовъ былъ убитъ дервишами среди улицы, когда, по случаю возстанія грековъ, стали рзать христіанъ. Дервиши! о! я плюю на нихъ, какъ только ихъ увижу!’ кричала парамана.

Въ послднее время Марія устроивала такъ, чтобы ея парамана (няня) оставалась при ней во все время нашихъ разговоровъ. Бдняжк было едва пятнацать лтъ, но одиночество развило въ ней инстинкты самосохраненія скромной двушки. Теперь она начала тихо напоминать мн объ отсрочк съ моей стороны предположеннаго путешествія въ столицу, но замтивъ, что на моемъ чел скопляются облака, воскликнула: ‘извините меня, синьоръ, извините! Я знаю, что и вы не хотите оставаться здсь доле, чмъ можете, но вы видите, какъ я провожу время въ этомъ дом и какъ желаю быть вмст съ кмъ-либо изъ моихъ родныхъ!’

Въ это время кто-то постучалъ въ ворота. Я услышалъ Ахмета, говорящаго самымъ почтительнымъ голосомъ. Взглянувъ сквозь ршетку въ окн, я увидалъ, что Ахметъ показывалъ путь двумъ гостямъ одтымъ попросту, какъ вс мосульскіе граждане. Я выбжалъ, чтобы преградить имъ путь, но, отскочивъ въ сторону, услышалъ хорошо извстный мн голосъ.

То былъ паша въ тебдил (переодтый), и съ нимъ Османъ-бей.

Я не могъ имъ препятствовать. Марія и ея няня вскочили, чтобы удалиться, но въ дверяхъ, которыя вели въ другія комнаты, ихъ остановилъ Османъ.

Паша слъ и своимъ обычнымъ повелительнымъ голосомъ веллъ садиться и намъ. Марія стояла встревоженная и сердитая, что ее такъ обезпокоили, и взглядывала на меня.

‘Скажи двушк — пусть сядетъ’, сказалъ паша.

‘Поди, сядь возл меня, дорогая Марія’, сказалъ я, двушка послушалась и кивнула головой, чтобы парамана сла возл нея.

Масляныя глаза паши стали измрять прекрасный обликъ двушки, пока та сконфуженная и зарумянившаяся не скрыла лицо на груди параманы. А парамана, не зная, кто такой гость, но видя, что это турокъ, начала кричать: ‘Аибъ, аибъ, не стыдно-ли теб, срамникъ этакой! Мы не позволимъ иноврцамъ такъ нагло глядть на нашихъ двушекъ’!

‘Сузъ (молчи) ты, сука неврная’! сказалъ Османъ.

‘Какъ? я, сука! Ахъ ты песъ поганый! сукинъ сынъ, сынъ турецкой ослицы! Тьфу! Наплевать на тебя и на твоего отца, если ты его имешь, и на твою мать, которая никогда не знала имени твоего отца, и на твоего….’

‘Парамана, парамана’! воскликнула Марія, ‘замолчи’! Но языкъ параманы не зналъ удержу. Я долженъ былъ приняться успокоивать ее, а паша съ своей стороны укорялъ Османа, что онъ оскорбилъ добрую женщину. Такъ намъ едва едва удалось утишить няню. Принесли кофе и трубки. Паша держалъ себя съ величайшею учтивостію, и показывалъ видъ, что онъ отечески сожалетъ о Маріи, почему и она понемногу успокоилась. Паша сказалъ, что онъ любилъ Красинскаго, и потому лично пришелъ постить ее, съ предложеніемъ оказать свою помощь, въ чемъ потребуется. Голубые глазки Маріи заблистали слезами благодарности при воспоминаніи объ ея отц, а такъ какъ паша былъ уже человкъ въ лтахъ, то мало по малу и изгладилось первое впечатлніе того, что случилось, и она стала разговаривать скромно и тихо о своихъ родителяхъ. Паша почтилъ насъ необычайно долгимъ визитомъ. Онъ принялся хвалить меня, что я забочусь объ имніи сиротки двушки, относительно же ея самой замтилъ, что она показалась ему гораздо старше своихъ лтъ, но это вроятно потому, добавилъ онъ, что и вообще французскія двушки не таковы, какъ другія. Наконецъ онъ всталъ и собрался идти, погладилъ и поласкалъ золотистыя косы Маріи, а мн сказалъ, чтобы я сегодня же вечеромъ пришелъ къ нему поговорить кое о чемъ.

Когда онъ ушелъ, я упалъ на софу въ состояніи, которому нельзя позавидовать. Я сказалъ Маріи, чтобы она оставила меня одного, потому что я чувствую себя дурно. Она исполнила это, хотя очевидно желала узнать отъ меня что нибудь о визит паши. А парамана не могла нахвалиться такимъ ‘добрымъ, пріятнымъ человкомъ’. Я замтилъ, что въ ея руку опустилась изрядная сумма золотыхъ при выход отъ насъ паши. Я задрожалъ, когда созналъ, что этотъ турецкій блудникъ намтилъ Марію, какъ свою неминуемую жертву, и что эта бдняжка была совершенно беззащитна. Что я могъ сдлать, чтобы спасти ее?… Что я могъ сдлать?.. Вдругъ мн пришла мысль отдать ее подъ защиту катуни Рафіи. Для этого мн не слдовало терять времени. Я пошелъ къ Ахмету и не веллъ ему никого впускать, даже дервиша. Въ воротахъ встртилъ человка, который сказалъ мн, что кадій разболлся и скоре зоветъ меня къ себ. Но кром кадія нашлось тамъ еще два или три члена его семьи, просившихъ меня послушать ихъ пульсъ и прописать имъ что нибудь, и потому я долженъ быть пробыть тутъ довольно долго.

Свъ на коня, я похалъ въ домъ катуни, какъ вдругъ подвернулся чаушъ изъ конака паши съ приказаніемъ идти скоре къ паш.

Сердце у меня екнуло и я почти машинально повернулъ коня по направленію къ конаку.

Я вотъ опять я въ комнат отдленія гарема, наедин съ моимъ начальникомъ, котораго теперь трепещу и презираю всею силою моего существа.

‘Буюрунъ! Хекимъ баши, гелъ, отуръ (ступай и садись)’ сказалъ паша самымъ тихимъ голосомъ.

Я послушался и ждалъ, что его превосходительству угодно будетъ сказать мн.

‘А двочка то много выросла съ тхъ поръ, какъ я спрашивалъ о ней, Хекимъ-баши? Она смотритъ совсмъ не десятилтнимъ ребенкомъ, не правда-ли, Хекимъ-баши?..’ И паша захихикалъ.

‘Прахъ ногъ твоихъ могъ ошибиться, паша еффенди’, отвчалъ я, ‘но двушка еще очень молода’.

‘Еватъ (правда) молода, очень молода и красива. А когда ты думаешь жениться на ней, Хекимъ-баши?’

‘Устафръ, улахъ (Боже сохрани)!’ отвчалъ я, ‘рабу твоему не приходило и на умъ это, прахъ ногъ твоихъ уже давно обрученъ съ другою двушкою’.

‘Юле ми (такъ ли это)? Стало быть двочка свободна. И такъ не слдуетъ, чтобы зрлый плодъ вислъ долго, отчего ты не посватаешь ее какому либо молодцу?’

‘Ефенди, я именно и хочу просить позволенья вашего превосходительства отвезти ее въ Царьградъ и передать ее друзьямъ ея семейства’, отвчалъ я.

‘Явашъ, явашъ (потише, потише, любезный)! не такъ скоро. Кто ея пріятели — райя или франки?’ спросилъ паша.

‘Райя, еффенди’.

Паша задумчиво курилъ въ теченіи нсколькихъ минутъ свою трубку, не говоря ни слова, потомъ хлопнулъ въ ладоши и спросилъ кофе. Выпилъ и кофе молча. Подававшій ему слуга вышелъ и мы опять остались одни.

За тмъ паша, пристально взглянувъ мн въ лицо, тихимъ голосомъ сказалъ:

‘Хекимъ баши, а что сдлалъ ты съ деньгами покойнаго доктора поляка’?

Я чувствовалъ, какъ сначала поблднлъ, а потомъ покраснлъ и невнятно отвтилъ: ‘съ деньгами?.. Еффенди, денегъ вовсе не было или было очень мало. Я отдалъ ихъ на проценты въ пользу двицы. Есть правда нсколько украшеній у меня, еффенди, и я хотлъ просить у вашего превосходительства совта, что мн съ ними длать.’

‘А, Хекимъ-баши!’ сказалъ паша, и потянулъ меня за ухо. ‘Ты лукавая лисица, но нужно теб прежде скинуть туфли, если хочешь застать меня соннымъ. Докторъ былъ богатъ, и ты получилъ хорошую сумму денегъ. Пеки, зараръ іокъ (ладно, не бойся)! но вдь я здсь паша, стало быть гд найдется какое добро, то изъ него слдуетъ и мн часть. Поэтому, не приходится теб получить и деньги, и двушку. Она красавица, а ты знаешь, Хекимъ-баши, что ‘блый калачъ не для всякаго пса.’

‘Устафръ — улахъ. (Боже сохрани), вотъ ея деньги къ твоимъ услугамъ, но ихъ всего пятьсотъ дукатовъ. А что тогда будетъ длать двушка? Какъ я могу отвезти ее къ ея роднымъ совсмъ безъ денегъ? Не скажутъ-ли они, что я ее обобралъ?’

‘Довольно о деньгахъ, Хекимъ-баши. Я хочу дать этой двушк пріютъ и домъ. Она должна придти сюда и будетъ моей первой катуной. Что же пріятели ея могутъ сдлать для нея больше этого? Возьми деньги себ и тотчасъ пришли мн двушку’.

— ‘Аманъ, еффенди, аманъ!— Я твой рабъ, паша! Я — прахъ ногъ твоихъ!’ отвчалъ я, бросившись къ его ногамъ и сталъ цловать его подножіе. ‘Двушка — христіанка, о паша! Она не можетъ войти въ гаремъ мусульманскій.’

Паша молчалъ и почти пожиралъ меня демонскими взглядами, наконецъ раскрылъ ротъ и проговорилъ съ разстановкою, почти шопотомъ, вычеканивая каждое слово:

‘Хекимъ баши, берегись! Если ты хотя сколько ни-нибудь воспротивишься… нтъ! если ты не поможешь уговорить двушку, чтобы она пришла сюда мирно, то слушай: тогда съ тобой будетъ тоже, что вотъ съ этой трубкой!’ — и паша при этомъ раздавилъ ногой трубку.

Наступила мертвая тишина. Его превосходительство прервалъ ее, сказавъ: ‘завтра къ вечеру пусть двушка будетъ здсь: я пошлю за ней, когда сядетъ солнце. Ступай!’

Я всталъ, поцловалъ край одежды тирана и съ тяжелымъ чувствомъ вышелъ. Я не пошелъ къ Маріи, а прямо домой, и послалъ, чтобы пришла ко мн Катинка. Я ждалъ бури и потому приготовился утишить ее чародйскимъ жезломъ золота. Но подлая женщина была уже закуплена. Ея блестящіе глаза свтились сребролюбіемъ, ей только и хотлось, что помстить свою госпожу въ гаремъ, быть самой любимицей катуни и имть побольше денегъ.

‘Предоставьте мн, синьоръ, сдлать, какъ я знаю. Я доставлю ее въ гаремъ такъ хорошо, что она и сама не будетъ знать этого, думая, что это первый день путешествія въ Царьградъ. Она и то уже приготовила свой багажъ и все спрашиваетъ объ васъ,— ха, ха, ха! А какъ очутится въ гарем, тогда ужъ положитесь на меня.— Вы боитесь, что она испугается. Пфъ! конечно молодая дурочка сначала испугается, но паша такой любезный, такой добрый человкъ, что она его наконецъ, полюбитъ. Синьоръ! вы можете немного положиться на меня: я старая женщина и опытная!’

Я далъ этой мерзавк золота и сказалъ ей, чтобы она тотчасъ вернулась къ своей госпож. Я чувствовалъ, что все это дло находится въ рукахъ, лучше которыхъ не можетъ быть, но на сердц у меня было такъ тяжело… Я старался забыть, что Марія когда-нибудь была на этомъ свт. Успокоивъ себя такимъ образомъ, пошелъ посмотрть на драгоцнности, которыя для безопасности веллъ перенесть сюда. Он были дйствительно хороши и моему неопытному глазу казалось, что они стоятъ боле двухъ тысячъ червонцевъ. Я вынулъ изъ ящика одно изумрудное ожерелье и не хотя подумалъ, какъ бы оно хорошо шло къ прекрасной ше бдной Маріи. Но я постарался и нашелъ нкоторое утшеніе въ той мысли, что если въ конц концовъ оставить въ сторон религію, то Маріи будетъ не худо. Да при чемъ тутъ религія? Если ей угодно, она можетъ и въ гарем исповдывать ее, потому что на это нтъ запрета въ турецкихъ гаремахъ. Но она молода, и потому вроятно принаровится къ своему новому положенію, сдлается магометанкой и будетъ счастлива.

Правда и то, что паша иметъ въ Царьград другой гаремъ, а потому легко можетъ случиться, что эта любимица наскучитъ ему какъ и т черкешенки, и онъ тогда отдастъ бдную Марію какому нибудь своему писарю или чубукчіи. Но она и тлесною красотою и своею душою превышаетъ всхъ черкешенокъ, курдянокъ и арабокъ, какихъ я когда либо видлъ, и потому она по всмъ вроятіямъ, съуметъ удержать свое вліяніе на пашу. Наконецъ, если бы случилось худшее, если бы Марія была отдана другому турку,— разв не можетъ случиться, что и этотъ послдній будетъ ей хорошимъ мужемъ? А женщины такъ легко привыкаютъ ко всякому положенію…. Какое же мн дло до всего того? Я длалъ все, что могъ, чтобы защитить двушку,— что мн больше длать? Не хочу думать объ этомъ!

Я былъ человкъ слишкомъ практическій, да кром того, именно въ это самое время мною овладло честолюбіе, а вскор случилось нчто такое, что возбуждало во мн самыя блистательныя надежды.

Въ послднее время я былъ очень часто призываемъ къ катун Рафіи, а болзнь ея была — одно притворство. Я посщалъ ее постоянно и оставался у ней столько, сколько позволяло приличіе. Любовь уничтожаетъ вс различія. Такъ и здсь: вдова богатаго мусульманскаго вельможи была влюблена въ иностранца безъ имени и притомъ гяура. Она стыдилась признаться въ своей слабости, по наконецъ призналась. Воспользовавшись минутой, когда ея служанка куда то вышла, она мн сказала: ‘Хекимъ-баши, будь мудръ: изреки исповданіе вры и тогда я твоя рабыня на вки.’

‘Катуна!’ отвчалъ я: ‘сердце мое сгорло, твои очи высосали кровь мою, я только и счастливъ тогда, когда нахожусь возл тебя, я подумаю объ этомъ. Если судьба моя поведетъ меня въ твою вру — я послдую за нею.’

Мы бросились въ объятія, уста наши слились въ долгомъ тепломъ поцлу, и… я обратился къ ея вр.

Много я размышлялъ о моемъ положеніи. Когда я задумалъ оставить вру моихъ отцовъ и принять вру лжепророка, сказать правду, страхъ находилъ на меня, и совсть начинала мучить, но я былъ слишкомъ философъ, чтобы задумываться предъ страхомъ будущей жизни. Я былъ молодъ и здоровъ, далекъ отъ мысли о смерти. Сверхъ того въ той земл, гд я находился, вровали въ Магомета, и какъ христіанинъ, я не смлъ ожидать, чтобы могъ иначе сдлать себ карьеру. А наконецъ, мусульмане поклоняются тому же самому Богу, какъ и католики, отчего же мн не ограничить свою религію врованіемъ въ Единаго Бога, не обращая вниманія на т обряды, которые, быть можетъ, ничто иное, какъ выдумки духовенства? Вопросъ вры не столько смущалъ меня, какъ вопросъ о моей женитьб, я не только не забылъ Леонору, но еще очень глубко любилъ ее. Мн не было ничего миле мысли возвратиться къ ней и обвнчаться съ ней. Я зналъ, что она останется мн врною, что бы обо мн ни говорили, кром того, какъ если я сдлаю тотъ шагъ, который меня тогда озабочивалъ. Если я потуречусь и женюсь на турчанк, то, конечно, о Леонор не могъ бы и помышлять.

Съ тхъ поръ, какъ я прибылъ въ Мосулъ, рдко видлся съ Мусою имрахоромъ (конюшимъ), которому почему то пришло въ голову оставить службу у паши, и онъ какъ бекташъ (мудрецъ) посвятилъ себя изученію закона и вры у одного ученаго шейха. Онъ былъ истый, почтенный и умнйшій изъ турокъ, съ которыми я встрчался, и потому ршился обратиться къ нему за совтомъ.

Муса проживалъ въ одной маленькой комнат при джаміи и я съ трудомъ нашелъ его, потому что мн неоднократно мшалъ въ этомъ грубый софта, служившій при мечети.

Едва наконецъ я могъ найти моего пріятеля, жившаго въ достойной уваженія бдности, въ одной маленькой комнат, все убранство которой состояло въ ковр для молитвы, сосуд для воды, одял, малой соф и одной полк съ книгами. Онъ читалъ коранъ съ однимъ сдобородымъ старикомъ. Когда я вошелъ, то сей послдній потихоньку отложилъ книгу въ сторону, отодвинулся въ уголъ софы и сталъ смотрть на меня съ выраженіемъ полнаго презрнія и фанатизма.

Муса принялъ меня, какъ и прежде, сердечно, не считая нужнымъ (какъ это обыкновенно длаютъ турки) разыгрывать изъ себя человка, посвятившаго себя уединенной жизни. Я слъ, а босоногій служка принесъ намъ трубки и кофе.

Побесдовавъ объ общихъ предметахъ, я обратилъ наконецъ разговоръ на то, что было ближе къ моему сердцу. Я спросилъ его, какія предписанія нужно исполнить, и какіе особенные обряды бываютъ при принятіи магометанства?

Прежде, чмъ Муса открылъ ротъ, сдобородый старикъ вышелъ и воскликнулъ: ‘не говори о предписаніяхъ и обрядахъ, о человкъ! Исповдуй вру, провозгласи единство Бога, дай себя обрзать и спасешь душу твою.’

‘Я такъ и думаю, старче,’ отвчалъ я, ‘но человкъ не мняетъ такъ легко свою вру, какъ мняетъ платье, надобно прежде подумать хорошенько.’

Поэтому-то сказалъ Муса, Хекимъ не хочетъ спшить лишить народъ христіанскій одного изъ его украшеній, хотя исламъ жаждетъ имть его своимъ сыномъ. Кто хочетъ перемнить свою вру, долженъ хорошенько подумать?

‘За чмъ человку колебаться, чтобы избгнуть адской муки?’ сказалъ старикъ, ‘за чмъ останавливаться и смотрть назадъ, подобно жен Лотовой, такъ что ему больше и помочь нельзя будетъ? Вотъ уже недалеко то время, когда обнажится мечъ ислама отъ Хинда до Джауръ-измира и кяфиры (неврные) будутъ стерты съ лица земли. Я, Абдерахманъ, говорю это!’

‘Еще одно замчаніе,’ прибавилъ Муса, ‘и очень важное: во всякомъ случа помни, что ты перейдешь въ правую вру.’

Я имъ сказалъ, что очень радъ хорошенько изучить законы ислама, но есть нсколько мстъ и нсколько обрядовъ, о которыхъ я желалъ имть подробныя объясненія. За тмъ я сталъ спрашивать ихъ о законахъ, которые касаются брака и развода. Муса мн отвчалъ съ удовольствіемъ, а старикъ, который теперь смотрлъ на меня, какъ на человка, готовящагося принять ихъ вру, оставилъ свое фанатическое предубжденіе и сталъ обширно излагать мн шеріатъ (церковные обряды) и канунъ (гражданскіе законы). Я удивился, когда увидалъ, что на восток гораздо легче развестись съ женой, чмъ на запад, ибо довольно сказать три раза предписанную закономъ формулу, чтобы бракъ былъ разлученъ. Такъ же точно мусульманинъ можетъ безъ всякой церемоніи снова взять жену, съ которой разошелся, но если онъ три раза разведется съ нею, то не можетъ снова сойтись съ нею прежде, чмъ она выйдетъ замужъ за другаго какого нибудь человка и тотъ также разведется съ нею. Старикъ сталъ чрезвычайно разговорчивъ объ этихъ длахъ и разсказалъ намъ такую исторію:

‘Великій Кудабенда, шахъ персидскій, имлъ жену — настоящій алемъ — (драгоцнный камень). Онъ любилъ ее почти столько же, сколько она сама себя. Эта гурія, гордая и капризная, иногда сердила царя царей, такъ что онъ дважды изрекъ ей предписанныя рчи развода, но какъ шахъ не могъ остаться безъ свтлости очей своихъ, то онъ простилъ ее и опять принялъ ее въ милость.’

‘Но случилось, что однажды прощенная царица такъ худо вела себя, что царь разгнвался, послушавъ подбивавшаго его сатану, и изрекъ и въ третій разъ несчастную формулу развода.’

‘Посл этого онъ ушелъ въ опочивальню, чтобы виномъ и музыкою разогнать свою печаль. А когда легъ спать, опомнился, что сказалъ, и укорялъ себя за то, что выговорилъ такія рчи, которыхъ нельзя было возвратить. Онъ не могъ заснуть. Однообразныя строки кануна не могли выбить изъ его головы мысли о чарахъ Зейнели, ни разогнать тоски раскаянія. Рано на зар позвавши шейхъ-Уль-Ислама и всхъ великихъ ученыхъ, которые знаютъ законъ пророка, и разсказавши имъ все, какъ было, онъ спросилъ, что долженъ сдлать царь царей, чтобы опять соединиться съ женой сердца своего?’

На это шейхъ-Уль-Исламъ, въ блой бород котораго на всякомъ волоск было больше мудрости и знанія, чмъ во всей какой нибудь наилучшей школ, сказалъ, что царь царей, сынъ Всемогущаго, долженъ покориться закону, какъ и послдній изъ его подданныхъ, т. е. долженъ допустить, чтобы жена его вышла за мужъ за кого-нибудь другаго, и только посл этого онъ можетъ взять ее опять къ себ. Услышавъ это шахъ разодралъ свою одежду и въ отчаяніи спрашивалъ: нтъ-ли гд такого мудраго и святаго человка, который бы помогъ ему въ его тяжкой печали? Одинъ изъ его придворныхъ вышелъ впередъ и сказалъ, что есть одинъ святой дервишъ, который живетъ въ уединеніи на нсколько дней пути отъ столицы.

‘Послать тотчасъ, чтобы онъ явился ко мн’, сказалъ шахъ.

А святой дервишъ этотъ видитъ во сн, чмъ страдаетъ шахъ и видитъ, что его величество желаетъ, чтобы онъ пришелъ къ нему. Такимъ образомъ, прежде, чмъ посланникъ шаха отправился въ путь, старецъ въхалъ уже во дворъ шахскаго конака, привязалъ своего осла и явился предъ высокимъ собраніемъ съ своими туфлями подъ мышкою.

‘Кто ты такой?’ спросилъ его шахъ.

‘Я Ибрагимъ-иль-факиръ изъ Койя’, отвчалъ старецъ.

‘А для чего ты спряталъ эти туфли подъ мышки?’ спросилъ шейхъ.

‘Такъ заповдалъ Пророкъ Божій (Богъ да будетъ ему милостивъ и да сохранитъ его),’ сказалъ въ отвтъ старецъ. ‘Разв онъ не снялъ обувь свою, когда пришелъ на соборъ Ханафизи? при этомъ онъ даже сказалъ, чтобы вс правоврные снимали съ ногъ своихъ обувь, когда приходятъ на соборъ.’

На это шейхъ Ханафиза воскликнулъ:

‘Да это сущая ложь! Вдь законъ нашъ еще не былъ во время. Пророка нашего (да будетъ на немъ миръ)!’

‘Ну, такъ должно быть, пророкъ такъ поступилъ на собор Малакія’, возразилъ старецъ.

‘Да этого быть не могло’, воскликнулъ шейхъ Малакія: ‘потому что нашъ законъ не былъ тогда и въ помин’.

Также точно говорили шейхи и остальныхъ сектъ, когда старецъ считалъ ихъ по ряду. Выслушавъ рчи всхъ шейховъ, старецъ нахмурился и сердито воскликнулъ:

‘А если ни одной изъ вашихъ сектъ не было во время пророка, то какъ вы можете ваши законы выдавать за святые и непогршимые и возлагать на правоврныхъ невыносимыя тяжести, которыхъ пророкъ не установлялъ, и которыхъ нтъ въ великой книг’?

Шахъ очень обрадовался такимъ словамъ старца, провозгласилъ его первымъ между мудрецами и приказалъ, чтобы ему оказывали всякія почести.

Вслдствіе этого зависть и ревность овладли шейхами и мудрыми людьми при двор и одинъ изъ нихъ воскликнулъ:

‘О, Ибрагимъ! если ты такъ мудръ, то долженъ сказать намъ, гд средина земли’?

‘А вотъ тамъ, гд я привязалъ своего осла’, отвчалъ Ибрагимъ, ‘а если скажешь нтъ, то докажи противное’

Другой мудрецъ, видя посрамленнымъ своего собрата, спросилъ: ‘сколько звздъ на неб’?

‘А столько, сколько волосъ на моемъ осл’, отвчалъ Ибрагимъ, ‘а если не вришь — поди пересчитай’.

Посл этого мудрецы и шейхи кончили свои вопросы, а шахъ съ веселымъ сердцемъ отпустилъ ихъ и взялъ къ себ опять Зейнелу, свою дорогую жену.

Такъ кончился разсказъ Абдерахмана. Онъ торжественно покурилъ нсколько минутъ, и потомъ сказалъ: ‘Ибрагимъ сказалъ истину: простыя и ясныя предписанія корана исказили такъ называемые мудрецы, правоврный бродитъ во мрак, слпецъ водитъ слпца, и такимъ образомъ исламъ палъ съ своей высоты и лежитъ подъ гнвнымъ взоромъ Всемогущаго. Между тмъ народы ‘харба’, проклятые кафиры, усилились и грозятъ престолу халифа. Но приближается день, когда исламъ опять исторгнетъ мечъ свой, и когда Богъ Всемилостивый опять будетъ помогать въ войн своему народу’.

Потомъ, обратясь ко мн, онъ сказалъ: ‘сынъ мой! оставь кафировъ и соединись съ народомъ Божіимъ’.

Сказавши это, старикъ всталъ на ноги, надлъ свои папуцы и удалился.

ГЛАВА XIX

Нсколько дней спустя, посл разговора съ Мусою и имамомъ Абдерахманомъ (тмъ старикомъ, который сидлъ у Мусы), я, дучи отъ паши по мейдану, все размышлялъ о предмет, овладвшемъ моею душою. Я чувствовалъ, что судьба моя ведетъ меня къ исламу, но все еще сдерживался. Вдругъ конь мой почти наткнулся на какого-то нищаго и я, желая отстранить оборвыша, коснулся его хлыстомъ. Мой слуга мусульманинъ много разъ налеталъ на этихъ несчастныхъ, и они всегда терпливо сносили его удары, но тутъ мой нищій разразился самою мерзкою бранью на меня, называя меня кафиромъ, гяуромъ, сыномъ христіанскаго пса, проклятымъ неврнымъ, назвалъ меня ‘кели ибнъ кели’ т. е. собакою и сыномъ собачьимъ, и закончилъ тмъ, что сталъ бросать въ меня грязью и нечистотами изъ ямъ. Стыдъ и гнвъ овладли мною. Я вышелъ изъ себя и хотлъ броситься на него съ саблею, но замтилъ цлую толпу окружавшихъ насъ оборванцевъ, которая стала громко смяться, и услышалъ одинъ голосъ: ‘Вотъ такъ его! Такъ слдуетъ всхъ враговъ пашей вры!’ Скрпя сердце, стиснувъ зубы, я похалъ дале,— и не могъ успокоиться, пока не принялъ ванну.

Въ тотъ же день посл полудня, я похалъ въ домъ кадія. Остановивъ коня внизу у воротъ, я пошелъ въ салаамликъ, гд сидлъ кадій съ нсколькими знатными гражданами, между которыми былъ и муфтій имамъ Абдерахманъ.

Никто не двинулся съ мста, когда я вошелъ, и хотя я уже привыкъ къ такому презрительному обращенію со мною, но въ этотъ разъ едва могъ снести его.

Я слъ на самомъ послднемъ мст этого собранія и поздоровался самымъ нижайшимъ образомъ сперва съ кадіемъ и потомъ съ остальнымъ обществомъ. Кадій и Абдерахманъ мотнули головами, такъ что едва можно было замтить, а остальные только глупо улыбнулись въ отвтъ на мое привтствіе.

Мой гнвъ и раздраженіе возрастали. Въ это время принесли мн чашку кофе, но безъ трубки. Считали, что я недостоинъ курить въ такомъ высокомъ собраніи.

‘О кадій!’ сказалъ я дрожащимъ отъ волненія голосомъ, ‘есть ли какая надежда для христіанина войти въ рай?’

‘Пекло (адъ) — послдній удлъ христіанина,’ былъ отвтъ.

‘А если такъ, то выслушай и скажи мн, о кадій, что долженъ сдлать христіанинъ, чтобы спастись отъ адскаго огня?’

‘Голова! я уже сказалъ теб: адъ для неврныхъ,’ сказалъ кадій.

‘Послушай меня,’ сказалъ муфтій, ‘послушай меня, хекимъ! Ты родился въ ислам, какъ и всякое дитя раждается, {Нкоторыя мусульманскія секты признаютъ, что вс дти рождены въ ислам, и что лишь христіанскіе родители приводятъ дтей своихъ на нечистый путь.} твои неврные родители отравили твою душу, оставивъ тебя необрзаннымъ. Отвергни совтъ ихъ, произнеси исповданіе вры, дай себя обрзать и спасенъ будешь!’

‘О кадій, слушай!’ воскликнулъ я: Ла илаха илахъ лаху Махомедъ расулгу лахъ (Богъ есть Богъ и Мухамедъ есть пророкъ Божій)!…’

Если бы я выстрлилъ изъ пистолета въ этомъ почетномъ собраніи, оно не было бы потрясено боле, чмъ моими словами. Одинъ воскликнулъ:

‘Кафиръ хулитъ, ударь его саблею!’ и три или четыре сабли выхвачены изъ ноженъ. Но кадій воскликнулъ: ‘ла, ла (нтъ, нтъ)! онъ говоритъ отъ избытка восторга, онъ братъ намъ, онъ вступаетъ въ исламъ!’

‘О врные!’ воскликнулъ я, какъ можетъ человкъ оставаться слпымъ, когда самъ Богъ отверзаетъ его очи? Разв исламъ не предназначенъ для всхъ людей, которые принимаютъ святую книгу — коранъ? Разв вы могли бы счь мечемъ дтей Божіихъ во вратахъ рая? Хвала Богу, я уже боле не кафиръ. Вотъ смотрите: я попираю крестъ, и отрекаюсь отъ Іисуса, — я мусульманинъ!’

‘Человче!’ прервалъ меня одинъ имамъ, ‘не смй выражаться такъ о благословенномъ Іисус (да будетъ миръ на немъ!). Если ты признаешь нашего господина Мухамеда (Богъ да будетъ къ нему милостивъ и да сохранитъ его!), тогда и святой Іисусъ можетъ быть твоимъ вождемъ въ рай. Онъ одинъ изъ нашихъ главныхъ пророковъ’.

То, что сказалъ имамъ, нсколько смутило меня и я едва нашелся, что отвчать ему. На мое счастіе кадій, который, какъ человкъ свтскій, хорошо зналъ, какія побужденія руководили мною, и желая обязать собою того, который стоялъ на порог всякаго благополучія, избавилъ меня отъ замшательства, предложивъ тотчасъ отправиться въ джамію. Немедленно подхватили меня подъ руки и повели, а за нами послдовала большая толпа, среди которой проносились о мн различные толки. Вотъ мы достигли джаміи, мои пріятели стали пть молитвы, которыя предначиналъ имамъ. За тмъ велли мн изречь за муфтіемъ слово за словомъ по арабски исповданіе вры, что я и учинилъ къ великой радости толпы, которая стснилась въ джаміи.

Затмъ отвели меня въ комнату приджаміи, гд проживалъ одинъ софта. Тутъ ожидалъ меня церахъ (цирульникъ).

Лежа цлыхъ десять дней на постели въ моемъ дом, я имлъ довольно причинъ поразмыслить о себ. Сначала пришлось мн довольно помучиться, чтобы избавиться отъ тяжелыхъ упрековъ совсти. Кром смущенія относительно вры, которое наконецъ я поборолъ въ себ какъ суевріе и какъ нчто такое, чмъ не стоитъ долго заниматься, въ мои мечты — вплеталось миловидное лицо погубленной мною Леоноры, и я каялся, что переступилъ порогъ богатства, силы и всякаго блага. Въ теченіе дня я былъ еще покоенъ, потому что ни на одну минуту не оставался на един. Нтъ народа, которой любитъ такъ бесды, какъ восточные жители, около моей постели собирались вс мои мусульманскіе пріятели и съ утра до вечера развлекали меня. Но въ Мосул ложатся спать рано, а потому, по заход солнце, я оставался одинъ съ моими мыслями, а мысли эти были тяжкаго свойства.

Мы условились на томъ, чтобы внчанье мое съ Катуной Рафіей устроилось какъ можно скоре. Катуна эта была нсколько грамотная и потому часто присылала мн письма вложенныя въ тончайшую шелковую обложку, завязанную шелковымъ шнуркомъ и запечатанную ея персидскою печатью. А вмст съ письмами присылала мн и всякаго рода сласти также упакованныя.

Ночью, когда сонъ мой былъ очень безпокоенъ, а безпрестанное терзанье и колебанье утомляло меня, я вздумалъ принять нсколько опіума.

Опасаясь, что и посл этого не засну, я къ несчастію принялъ его столько, что вмсто того, чтобы заснуть, только раздражилъ фантазію и сонъ мой сталъ еще боле прерывистымъ и привиднія какъ бы живыя стали появляться предъ моими глазами. Снилось мн, что Красинскій и жена его еще живы и собираются въ какой-то далекій путь, а мн, какъ дорогой залогъ, повряютъ свою дочь. Она обнимаетъ ихъ и рыдаетъ, а на меня смотритъ, съ ужасомъ и презираетъ меня. Дале Красинскій превратился въ пашу и Марія обороняется отъ него крича: ‘мама, мама!’ Потомъ какія-то страшныя собаки залаяли, завыли и бросились, чтобы растерзать меня. Я очнулся весь въ поту.

По обычаю мусульманъ, когда увидишь что-нибудь дурное во сн, я воскликнулъ: ‘Боже! будь милостивъ нашему господину Мухамеду!’ и три раза плюнулъ черезъ лвое плечо.

Собаки дйствительно страшно разлаялись и я проклиналъ ихъ, перевертываясь въ постели весь въ огн и лихорадк. Я всталъ, напился холодной воды, умылъ лице и руки, оправился и опять легъ спать.

Опять сны навалились на мою бдную душу, и милое лицо Леоноры поглядывало на меня глазами полными укора. Не Леонорино то лице, нтъ: голова ея накрыта кафіемъ, лобъ страшно наморщенъ — это лице арабскаго шейха Фарука: онъ сталъ приближаться ко мн… и я проснулся.

Виднія мои опять мняются: опять является на сцену Красинскій. Но Красинскій ли это? Лице женское, прекрасная голубоглазая двушка, но такая грустная, что я заплакалъ. То была Марія, и все она твердила: ‘мама, мама! гд моя мама?’ И опять бшеные псы налетли на меня, лаяли и выли, и опять я проснулся весь въ поту и тяжело дыша, какъ въ лихорадк. ‘А, чтобъ чортъ побралъ этихъ проклятыхъ собакъ!’ крикнулъ я гнвно, и опять улегся, чтобы заснуть. Но въ ушахъ моихъ все звучали слова: ‘мама, мама!’ и моему разгоряченному воображенію представилось, что эти слова несутся изъ сосдняго со мною дома Красинскаго. Завернувшись въ одяло я дрожалъ. Хотлъ я обратиться съ молитвою къ Богу, но не могъ. Самъ я ршился отречься отъ моего Спасителя и потому не смлъ призвать Его.

‘Мама, мама!’ опять услышалъ я уже наяву слова, произносимыя невыразимо печальнымъ, но живымъ голосомъ бдной Маріи, и опять проклятыя собаки залаяли и зарычали. Я дошелъ до отчаянія. Вскочивъ съ постели, накинулъ на себя шубу, и вышелъ на верхъ, чтобы прохладиться. На двор была ночь, мсячная свтлая, такъ что все можно было видть, какъ днемъ. Я шатался по крыш, отворачивая лицо отъ дома моего бднаго покойнаго пріятеля-поляка. Но вотъ еще разъ и еще явственне слышу печальне прежняго достигли моихъ ушей рчи: ‘Мама, мама!’ Я обернулся, взглянулъ и окаменлъ отъ ужаса. Тамъ на кровл дома, въ нсколькихъ шагахъ отъ моего жилья, сидло нжное существо, женщина, и отъ времени до времени жалобно стонало: ‘мама, мама!’

Я бросился внизъ на улицу и направился къ несчастному дому. Ворота были отворены. Я вошелъ въ пустыя комнаты, взошелъ на крышу. Я своими глазами и руками могъ увриться, что точно здсь лежала Марія и что это она стонала: ‘мама, мама! Гд моя мама?’

‘Марія, дорогая Марія!’ проговорилъ я.

Вопль какъ бы какой-либо погибшей души раздиралъ мн душу, когда же она взглянула на меня своими очами, тогда начала прижиматься къ стн, какъ бы желая углубиться въ нее. Я сталъ передъ ней на колни и сказалъ ей по еллински языкомъ ея матери — ‘ти телисъ, Марія каймена?’

Она потихоньку обернулась ко мн, и усмхнулась слабымъ безумнымъ смхомъ, который потрясъ меня боле, чмъ ея жалобный вопль.

Въ это время я услышалъ голосъ Ханы, моего христіанскаго слуги, который проснулся, когда я вышелъ такъ неожиданно изъ дома, и пошелъ вслдъ за мною.

‘Хана, гелъ (поди сюда),’ крикнулъ я ему. Двушка при звук турецкой рчи ужасно вскрикнула, словно ее ужалила лютая змя.

Я потихоньку сказалъ Хан, чтобы онъ привелъ свою жену или какую нибудь врную женщину помочь намъ, а между тмъ остался оберегать бдное созданіе, которое отъ времени до времени жалобно ныло: ‘мама, мама, милая мама!’ и поглядывало на меня своими глазами, потерявшими уже здравый блескъисвтившимисямутнымъ огнемъ безумія. И какъ измнилось это прекрасное лице! Оно выглядывало дико, сурово, неестественно старо. Чудно, совершенно не по земному, оно походило на лице своего отца. Дотол я никогда не замчалъ этого сходства. Казалось мн, будто мой старый пріятель всталъ изъ гроба и ищетъ свою дочь, но въ лиц этомъ было въ тоже время боле печальнаго укора, нежели сильнаго гнва. Охъ, какъ я горько плакалъ, пока ее стерегъ здсь!…

Марія была покойна и не металась, такъ что я полагалъ, что она заснула. Затмъ послышались въ узкой улиц голоса. Хана возвратился и привелъ съ собою свою жену и сына Хамшію. Они всходили на лстницу.

‘Потихоньку’,— сказалъ я, ‘она спитъ’.

Опершись рукою о полъ, чтобы поднять ее, я ощутилъ, что онъ влаженъ. Посмотрлъ — то была кровь… Дотронулся и сталъ будить спящую,— изъ устъ ея сочилась кровь… Разрывъ сердца, и… она уже была мертва! {Разсказъ взятъ изъ дйствительной судьбы одной Итальянской двушки, о которой я слышалъ, какъ ее обманомъ увлекли въ гаремъ и она сошла отъ того съ ума.}…

ГЛАВА XX.

Мусульманская свадьба.— Покушеніе на месть.— Джеридъ.— Турецкое угощеніе.— Восточная роскошь.

Печальное происшествіе, о которомъ я разсказалъ, произвело то, что я въ теченіи нсколькихъ дней былъ печаленъ и смущенъ. Это происшествіе подало поводъ къ различнымъ слухамъ. Многіе негодяи говорили: ‘какъ это странно, что въ пустомъ дом очутилась одна изъ женъ паши, и возл нея — я, извстный за доктора паши.’ Христіане разсуждали, что тутъ дло нечисто, что я въ немъ замшанъ. Съ тхъ поръ, какъ я сдлался мусульманиномъ, эти люди также смотрли на меня съ отвращеніемъ. Я слышалъ, что они взяли тло бдной Маріи, совершили надъ ней отпваніе и погребли на католическомъ кладбищ. Пусть будетъ такъ! Да пошлетъ Господь покой душ ея!.. Я былъ твердо увренъ, что мн не могутъ сдлать никакого упрека за ея смерть, потому что какъ могъ я противиться вол паши?

Одного паша могъ бояться, чтобы не вступился въ дло какой нибудь европейскій консулъ, который иногда можетъ сдлать все, что пожелаетъ. Но въ этомъ случа жертва не была подъ защитою никакой европейской державы. Кром того, французскаго консула въ то время по какому-то случаю не было въ Мосул, а онъ былъ единственный изъ иностранныхъ агентовъ, который могъ доставить объ этомъ извстіе своему посольству въ Цареградъ. И такъ нечего было заботиться о томъ, что христіане о чемъ-то перешептываются и шушукаютъ между собою {Когда я въ 1860 г. проживаль въ Турціи, Англійскіе консулы имли предписанія изъ главнаго посольства въ Царьград, чтобы ни о чемъ не заявлять, что было бы въ ущербъ турецкой власти. Я самъ однажды разговаривалъ съ консуломъ, и онъ мн разсказывалъ о такихъ турецкихъ длахъ, которыя могли возмутить всякаго. ‘Но вы во всякомъ случа,’ — сказалъ я ему — ‘имли удовольствіе сообщить о семъ вашему правительству?’ — ‘Вовсе нтъ, отвчалъ оні, я не смю заявить ему ни о чемъ такомъ, что противно интересамъ Турціи: такой шагъ прескъ бы мою карьеру, такъ какъ Серъ Генрихъ Бульверъ далъ намъ понять, что мы должны всегда держать сторону Турокъ.’}.

Я ршился не откладывать моей свадьбы съ катуной Рафіей. Такъ какъ она была вдова, то насъ уволили отъ многихъ кое-какихъ церемоній, и мы справили свадьбу спокойно. Я подарилъ моей невст очень богатые подарки и въ этомъ случа драгоцнности сиротки Маріи пригодились мн какъ нельзя лучше.

Я очень желалъ показаться искренно обратившимся въ мусульманскую вру и потому ходилъ съ моими пріятелями на лейлетъ эдъ дуклетъ или свадебныя ночи, предъ началомъ эше или полночной молитвы. Одвался я тогда въ платье, какое въ старыя времена носили турки, около головы обвивъ кашемирскую шаль, какъ тюрбанъ, читалъ молитвы и углублялся въ нихъ съ такою набожностію, какъ не могли быть набожны и самые софты. Когда я возвращался съ молитвы, предо мною шли юноши съ мешалама (факелами), а пріятели мои несли въ рукахъ зажженныя свчи. Кром того шли со мною веледъ эль лайялы или ‘дти ночи’ и пли мувешахъ — псни въ честь пророка.

Посл свадьбы я неразъ блистательно угощалъ моихъ пріятелей, число которыхъ, сообразно моему богатству, весьма умножалось. Но самое блистательное угощеніе было то, которое я устроилъ въ честь паши.

Угощеніе я устроилъ на одной полян за городомъ. Тамъ были разбиты чадры въ виду дома моей жены, она же, съ толпою своихъ пріятельницъ, сидла въ то время на крыш, откуда могла быть свидтельницею угощенья и веселья. За три часа до заката солнца паша съ своею свитой пріхалъ ко входу главнаго шатра, гд я его ожидалъ. Я наклонился, чтобы поцловать край его одежды, но онъ ни зачто не хотлъ допустить меня до этого. Я отвелъ его къ сиднью изъ подушекъ, а самъ опустился передъ нимъ на пятки, пока онъ ршительно не принудилъ меня ссть съ нимъ рядомъ на томъ же самомъ сидньи. Намъ подали трубки, я отставилъ свою въ сторону, но его превосходительство заставилъ меня курить. Я исполнилъ это, но все же поворачивалъ голову въ сторону, и курилъ какъ бы тайкомъ.

Молодежь собралась на пол, чтобы показать свое искусство въ народной игр — джерады. Въ Мосул эту знаменитую игру можно видть во всемъ блеск. Молодые люди имли подъ собой коней арабской крови, потому что и живутъ въ такой стран, гд водятся наилучшіе кони. Въ одежд своей мосульскіе щеголи до сихъ поръ еще не приняли ничего европейскаго. Главная ихъ одежда состоитъ изъ энтере — красной шелковой матеріи съ полосами, около пояса обвиваютъ шаль, у бедра ихъ виситъ сабля въ тяжелыхъ серебряныхъ ножнахъ. Короткая куртка голубаго или краснаго сукна, богато вышитая золотомъ, покрыта легкимъ чехломъ изъ тончайшаго муслина, который съ одной стороны сохраняетъ богатую одежду отъ пыли, а съ другой позволяетъ видть золотое шитье. Большой тюрбанъ покрываетъ голову, а на ногахъ надты красные мароккскіе сапоги. Молодые люди носятъ только усы, рсницы и брови чернятъ сажею, дабы тмъ привлечь на себя вниманіе очей, которыя владютъ сердцами.

Лошадь, на которой сидитъ удалецъ, вся изукрашена: сдло иногда покрыто узорчатымъ шитьемъ, украшено бахрамою и кистями, а узда искусно и красиво шита шелкомъ и золотомъ.— Когда паша подалъ знакъ, сотня веселыхъ всадниковъ полетла на коняхъ, одинъ другаго обгоняютъ, вызываютъ и бьются джеридами (копьями). За тмъ пускаютъ быстрыхъ коней въ бшеной скачк, нагоняютъ другъ друга, потомъ вдругъ оборачиваются, и, направляя джеридъ на своихъ противниковъ, заставляютъ ихъ отступать, длая около ихъ кругъ, то нападаютъ, то снова отступаютъ. Пыль, крикъ, блескъ оружія, мельканье джеридовъ въ воздух, смсь благо, краснаго и желтаго въ одеждахъ — все это представляло намъ настоящую картину сарацинской борьбы. Я желалъ, чтобы въ это время откуда-нибудь появился древній тяжеловооруженный рыцарь на боевомъ фламандскомъ кон и ударилъ бы въ средину этой толпы, тогда мы имли бы совершенно точную картину боя крестоносцевъ.

Между тмъ на небольшой возвышенности услись женщины безчисленными рядами и внимательно смотрли на братьевъ своихъ или возлюбленныхъ. Но самихъ этихъ красавицъ нельзя было разсмотрть, потому что каждая изъ нихъ была обвита темно-синимъ плащемъ, а на лицо ихъ были спущены стки чернаго конскаго волоса.

По мр того какъ борьба разгоралась, паша становился боле и боле оживленнымъ. Вспоминая свои молодые годы и подобныя же сцены въ кавказскихъ горахъ, гд стройные ратники, сидя на коняхъ, мене красивыхъ съ виду, но столько же быстрыхъ и выносливыхъ, проводятъ праздное время въ такихъ джигитовкахъ, паша потребовалъ, чтобы ему подвели коня, и, схвативъ джеридъ, бросился въ толпу, высмотрлъ наилучшаго борца, бросилъ въ него джеридомъ, ударилъ его порядочно по плечу и пустился на утекъ. Хадиналія повернулъ коня, живо погнался за пашей, но промахнулся. Тогда паша въ свою очередь обернулся и жестоко ударилъ бднаго хаджію между плечъ. Тотъ пошатнулся и рухнулся на земь при громкихъ восклицаніяхъ: ‘афэрини (браво, отлично)!’ которыя раздавались изъ свиты паши. За тмъ паша обратился ища другаго противника и отлично справился и съ этимъ, среди лестнаго одобренія и удивленія стамбульскихъ турокъ. Посл того паша, усталый отъ необычнаго для него напряженія, спшился, потребовалъ себ шербета, и щедро одарилъ жертвы своего искусства, которыя вмст съ подарками понесли домой и свои шишки.

Я тотчасъ предсталъ предъ его превосходительство и сталъ громко восхвалять его удивительное искусство владть конемъ. Моя похвала отозвалась изъ устъ всхъ гостей, и они многократно восклицали: машалахъ!— утверждая, что они, даже между бедуинами никогда не видли такой твердой посадки на кон и такихъ крпкихъ мышцъ. Окуренный и восхищенный ладономъ похвалъ, паша снова слъ на коня, и сталъ облетать отрядъ всадниковъ, ища себ достойной жертвы. Тогда изъ небольшой кучки, которая стояла смирно, какъ вкопанная, сталъ отдляться всадникъ на легкомъ под жаромъ коп. Этотъ оборванецъ метнулъ джеридомъ въ пашу и попалъ коню его въ крестецъ.

Паша пришпорилъ коня и погнался за незнакомцемъ, который искусно увивался на своемъ кон, избгая удара джерида. Паша пустилъ узду коня, чтобы онъ летлъ какъ можно быстре, но оборванецъ, не смотря на то, что его копь былъ неказистъ, все-таки оставлялъ пашу позади. Довольно было нсколькихъ минутъ, чтобы оба борца отдалились довольно далеко отъ майдана. Вдругъ мы видимъ, что со стороны перваго всадника показался дымокъ, а паша въ тотъ же мигъ остановилъ своего коня среди облака пыли. Все всполошилось. Двсти всадниковъ тотчасъ очутились около паши и окружили его, стараясь другъ передъ другомъ оказать ему услугу. Онъ не былъ раненъ, но весь дрожалъ отъ гнва или испуга.

— ‘Что стоите?’ закричалъ онъ стоявшимъ около него, ‘пять кошельковъ золота тому, кто принесетъ мн голову этого пса, который стрлялъ въ меня! Маршъ!…..’

Еще не усплъ онъ произнести этихъ словъ, какъ уже т изъ всадниковъ, которые имли лучшихъ коней, пустились за убгавшимъ, а за ними отправились и другіе, но спустя немного времени, подвое, потрое стали отставать и отъзжать въ сторону. Таинственный стрлокъ умчался въ пустыню и никто больше его не видалъ. Но передъ наступленіемъ ночи прибыли три всадника одинъ за другимъ, и всякій привезъ съ собою по одной окровавленной голов. Первый получилъ хорошій бакчишъ, а двухъ другихъ бросили въ темницу и порядкомъ избили. Головы эти принадлежали несчастнымъ поселянамъ, а незнакомецъ, который едва не убилъ пашу, былъ сынъ отравленнаго имъ Фарука.

Я боялся, чтобы этотъ неожиданный случай не испортилъ нашего веселья. Участвовавшіе въ игр джерида большею частію разъхались, но вскор паша опять пришелъ въ хорошее расположеніе духа и напомнилъ мн, что хорошо было бы отправиться въ мой домъ. Повара были въ отчаяніи, но въ конц концовъ, правда, съ большимъ трудомъ, перенесли въ мой домъ вс кухонные запасы, вмст съ раскаленными угольями, и вскор мы отлично услись въ большомъ салаамлик и стали веселиться.

Тотчасъ по захожденіи солнца я всталъ на ноги и передъ цлымъ обществомъ совершилъ молитву мирно, съ самоуглубленіемъ, какъ будто возл меня никого не было.

Посл того стали подносить чашечки ракіи и розаліи, и его превосходительство съ удовольствіемъ поглощалъ эти пламенныя жидкости. За тмъ слуги внесли умывальникъ и умывальницу, вмст съ вышитыми полотенцами, внесли также дв большихъ скатерти, постлали ихъ на ‘искемы’ или столы, и поставили на нихъ ужинъ. Сперва принесли въ большой чаш какую-то похлебку съ раздробленнымъ въ ней хлбомъ и разными приправами. Я пригласилъ пашу начать ужинъ, онъ слъ, и прежде, чмъ опустилъ ложку въ похлебку, воскликнулъ: ‘бисмиляхъ!’ За похлебкой слдовало кушанье изъ тста съ сыромъ, а за нимъ ‘сарма’ изъ виноградныхъ листьевъ, потомъ ягненокъ, изжаренный на вертел и начиненный фисташками. На это жареное вс поналегли порядкомъ. Съ своей стороны я старался собственными пальцами отдлять самые лучшіе и сладкіе куски для паши. За тмъ принесли цыплятъ съ молодымъ горошкомъ ‘іерникъ халваси’ — кушанье приготовленное изъ тста, масла и меда, студень изъ телячьихъ ногъ, ‘катаифъ’ — сладкое кушанье изъ муки яицъ и масла, и множество другихъ различныхъ сластей, которыхъ не могу перечесть: замчу лишь, что ни одно изъ нихъ не минуло рукъ гостей. А посл всего принесенъ былъ и ‘зерде-пилавъ,’ какъ знакъ того, что мы дошли до конца ужина.

Такъ какъ у меня не выходило изъ памяти мое новое положеніе, какъ неофита въ магометанств, то я позаботился, чтобы и угощеніе мое соотвтствовало вполн этому положенію, а потому пригласилъ людей, которые были искусны въ чтеніи ‘катмехъ’ (отдльныхъ мстъ изъ Корана), чтобы они совершили ‘зикръ’ т. е. поминали имя Божіе и гласно исповдали, что Богъ есть единъ. Тотчасъ посл ужина, когда слуги стали намъ подносить трубки и кофе, эти искусные мусульмане стали пть ‘мувешахъ’ (псни въ честь пророка), и когда они кончились, тогда одинъ высокимъ теноромъ сталъ читать ‘фатиху’ (первую главу корана). Паша звалъ и его прислужники стали показывать, что время тянется долго. Когда же наконецъ была прочтена благополучно и ‘фатиха,’ тогда его превосходительство спросилъ, гд музыканты. Тотчасъ же я послалъ слугу въ городъ за музыкантами, и черезъ нсколько минутъ они уже были здсь и стали настраивать инструменты.

Одинъ старикъ съ краснымъ носомъ ударилъ въ ‘канулъ’ (родъ тамбурина), другой молодецъ суроваго вида весь въ поту нахмуренный пилилъ на ‘кеменце’ (родъ скрипки), третій старикъ, сосредоточенный, словно надутый, ударилъ въ струны ‘удъ’ (родъ гитары), а курдъ гудлъ въ ‘зурлу’.

Въ томъ, что они играли, была страшная дисгармонія и притомъ повтореніе одного и того-же, но моимъ гостямъ эта музыка была очень по вкусу и потому я долженъ былъ религіозную часть моего угощенія отложить въ сторону. Гости мои потребовали ракіи, напились ея, а немного спустя паша спросилъ меня, нельзя-ли было добыть немного шампанскаго. Съ большимъ трудомъ мы нашли въ духан у одного христіанина дв бутылки шампанскаго и паша сталъ пить его съ наслажденіемъ, а его люди смотрли на него. Когда же ракія и вино разогрли кровь повеселвшихъ турокъ, тогда они стали желать еще большаго веселія, и спустя, нсколько времени появилась толпа двушекъ-плясуній, Тогда началась оргія, которую не смю дальше описывать, довольно сказать, что пиръ завершился сценами самой дикой распущенности.

Я боялся чтобы, эта грязная сторона пира не повредила моей доброй репутаціи между правоврными, и потому въ теченіи нсколькихъ дней не выходилъ изъ дома, считая полезнымъ дать время людямъ немного позабыть о бывшемъ. Въ пятницу наконецъ ршился выйти въ главную джамію, чтобы показать мое религіозное усердіе. Полагаю, нтъ надобности упоминать, что мою врачебную должность я совершенно оставилъ какъ нчто такое, что стоитъ ниже достоинства богатаго мусульманина.

Много обращалъ я вниманія и на то, съ кмъ слдуетъ вести знакомство, съ кмъ дружбу. Я избгалъ веселыхъ и легкомысленныхъ мусульманъ, искалъ боле серьезныхъ и набожныхъ людей, — боле всего стараясь о томъ, чтобы публика видла меня въ ихъ обществ. Но всего боле я уклонялся христіанъ, слдуя предписанію Корана: ‘О вы, врующіе, не ищите себ друзей среди жидовъ и христіанъ! Они друзья другъ другу, и если кто изъ васъ станетъ другомъ, тотъ, воистину, станетъ однимъ изъ нихъ’.

Когда я находился въ обществ, то тихимъ голосомъ какъ бы борясь съ своею грховностью яко же подобаетъ всякому мусульманину произносилъ: ‘Устафръ алахель Азимь (просимъ прощенія у Великаго Бога), когда же случалось икнуть, то лвою рукою закрывалъ я себ ротъ, говоря: ‘у Бога ищемъ прибжища отъ сатаны проклятаго’ — иначе вдь сатана вошелъ бы мн въ гортань: точно также, затворяя за собою двери, или входя въ какой либо новый домъ, или снимая вечеромъ одежду, я восклицалъ: ‘во имя Бога Благаго и Милосердаго’.

Усвоивая себ такимъ образомъ набожные обычаи моихъ согражданъ я, съ другой стороны, заботился и о томъ, какъ употребить богатство, которое принесла моя жена. Въ конюшн я имлъ настоящихъ арабскихъ лошадей съ сдлами, уздами и другой богато украшенной збруей, держалъ множество слугъ, одтыхъ въ наилучшія одежды, мои чубуки и чилибары {Широкіе чехлы на чубукахъ въ четверть длины, прикрпляемые подъ мундштукомъ.} на нихъ были такіе, что самъ паша имъ завидовалъ. Первый мужъ Рафіи оставилъ ей нсколько вышитыхъ чилибаровъ, я самъ купилъ еще нсколько и отдалъ ихъ убрать брилліантами бдной Маріи. Домъ нашъ и безъ того былъ украшенъ очень богато, и я ничего не хотлъ мнять изъ его восточныхъ украшеній, которымъ иногда и самъ дивился, но къ которымъ жена моя давно привыкла. За то я сдлалъ для нея новое удовольствіе, устроивъ прекрасный садъ за городской стной, съ источниками отличной воды и съ кіоскомъ, чтобы она чаще въ него ходила во время вечерней прохлады. А для себя я пріобрлъ борзыхъ собакъ, съ которыми въ періодъ дождей охотился на газелей, такъ какъ только въ это время ихъ можно ловить, потому что острыя копыта газелей врзываются въ размокшую землю, тогда какъ широкія лапы собакъ не имютъ этого неудобства. Я имлъ собакъ двухъ породъ: одни были борзыя, съ персидскихъ горныхъ равнинъ, съ длинными шелковистыми космами на ногахъ, а другія были такія же, какъ и европейскія. Кром того, я держалъ и сенцарскихъ соколовъ и много европейскихъ охотничьихъ ружей. И такъ я пользовался всмъ, чмъ можетъ пользоваться богатый месопотамскій мусульманинъ.

ГЛАВА XXI.

Искусство собиранія податей.— Меджлисъ.— Османъ строитъ планы въ мою пользу.

Отдыхать среди восточной роскоши, одваться въ тонкую дорогую одежду, здить на лучшемъ кон, имть сверхъ того дома разодтыхъ слугъ, съ скрещенными руками и внимательнымъ взглядомъ, готовыхъ предупредить малйшее ваше желаніе, принимать ласкательство даже тхъ, которые недавно смотрли на насъ съ презрніемъ: вотъ то, чмъ я наслаждался какъ человкъ, который не былъ рожденъ для нихъ.

Но прошло немного времени и все это мн надоло. Я оставилъ намреніе ни за что не вмшиваться въ мстную политику и въ интриги, и по просьб Османъ-Бея сдлался членомъ меджлиса или мстнаго совта. Съ тхъ поръ, какъ изданъ танзіуіатъ, христіане допускаются въ эти совты. Я помню, что читалъ въ Цареградскихъ французскихъ газетахъ блестящія статьи о томъ, какъ Турція преуспваетъ въ цивилизаціи и терпимости, при чемъ въ особенности указывалось на эту основную реформу, которая сразу даетъ христіанамъ неоцненный даръ — самоуправленіе. Но нужно было только немного заглянуть въ дйствительность, чтобы убдиться, какова на самомъ дл была эта, такъ называемая, реформа.

Суть дла заключалась только въ томъ, что паша въ совть десяти пригласилъ и двухъ христіанъ, чтобы они пришли и заняли мста. И они пришли, съ скрещенными руками, униженно привтствуя всхъ мусульманъ по очереди, и заняли свои мста. Пока шли совщанія, они все молчали, если имъ никто не предлагалъ вопроса, они сидли, точно окаменлые, исключая того случая, когда кто-нибудь изъ нихъ вскакивалъ, чтобы набить трубку предсдателю. Но сами они отнюдь не осмливались курить въ высокомъ обществ старйшихъ и высшихъ себя.

Когда оканчивалось совщаніе и вс ршенія были написаны, тогда приглашали и этихъ членовъ приложить свои печати къ протоколу. Такимъ образомъ очень часто они бываютъ вынуждены подтверждать въ высшей степени тиранскія злоупотребленія власти, которыя клонятся противъ ихъ же кровныхъ братьевъ. {Христіанскій членъ меджлиса — это настоящій нуль, онъ не сметъ никоимъ образомъ имть другаго мннія, кром того, какое имютъ его мусульманскіе товарищи, а потому онъ не въ состояніи защитить отъ несправедливости своихъ единоврцевъ. Консулъ Аботъ, 1860 г.

‘Христіане допускаются въ меджлисъ, но ихъ слишкомъ мало, чтобы они могли когда нибудь практически добиться чего бы то ни было съ своимъ мнніемъ, и потому они покорно прикладываютъ свои печати къ ‘мазбат’ (бумаг), которая писана на турецкомъ язык, почему рдко кто и знаетъ, что такое въ ней написано, а если бы и знали, то трудно, Ттобы они посмли не подтвердить, хотя въ сердц Богъ знаетъ какъ были бы несогласны съ тмъ, что тамъ изложено и чего турки желаютъ’. Консулъ Калвертъ въ 1860 г.} Когда я сдлался членомъ меджлиса, случилось, что отдавался учуръ (десятина на откупъ), кто въ состояніи заплатить властямъ нкоторую извстную сумму чистыми деньгами, тотъ получаетъ право въ свою пользу собирать съ народа десятину или самъ отдать ее на откупъ, вмст съ тмъ получаетъ онъ право и пользоваться царскимъ войскомъ противъ тхъ, которые не хотятъ ее платить. Меджлисъ долженъ былъ назначить, сколько слдовало платить за это право. По сему случаю мы сошлись въ тайное собраніе и ршились поставить возможно малую цну, и не надбавлять оной, а бросить жеребій, и на кого падетъ жеребій, тому и быть откупщикомъ десятины, тогда этотъ счастливый человкъ пусть самъ уже платитъ нкоторую извстную сумму каждому члену меджлиса и за тмъ пусть себ благоденствуетъ {‘Мусульманспіе члены меджлиса едва могутъ терпть христіанскихъ членовъ, принуждая ихъ занимать низшее мсто. Христіане меджлиса не смютъ ни за что воспользоваться свободою мнній, которая имъ теперь дана. Слышно, что они часто противъ своей воли прикладываютъ печати на мазбат единственно изъ страха, чтобы не перечить мусульманскимъ членамъ’. Консулъ Финъ, 1860 г.

‘Составленные изъ грубыхъ, подкупныхъ и корыстныхъ людей меджлисы только грабятъ народъ, да себя обогащаютъ, а паши, хотя бы и хотли, не имютъ силы ихъ обуздать’. Консулъ Сконе.

‘Нчто остается и тому, кто отправляется собирать подати. Онъ обыкновенно совершаетъ свою обязанность точно также открыто какъ и всякій кочевой гайдукъ. Когда десятина отдается съ публичнаго торга, члены меджлиса избираютъ для себя нсколько селеній, который желаютъ взять на откупъ, договариваясь между собою, не мшать одинъ другому, но дйствовать за одно, чтобы не дать другимъ перебить у нихъ. Когда же объявятся наивысшая цна, тогда паша опять обращается къ меджлису, меджлисъ отвчаетъ, что это настоящая цна, которую можно принять, а членъ, который взялъ на откупъ десятину, даетъ хорошій бакшишъ остальнымъ, и за тмъ уже начинается грабежъ поселянъ. Жито поспло и стоитъ готовое на продажу, но его не смютъ тронуть, пока откупщикъ не придетъ взять свои десятины. Цна каждый день падаетъ все боле и боле, бдный поселянинъ умоляетъ, чтобы ему позволили продать, ему и позволятъ, если онъ удвоитъ или утроитъ десятину. Вмсто 10 на 100, есть примры, гд дявали и по 40, потому что откупщикъ притсняетъ поселянина до тхъ поръ, пока у него не станетъ хлба и семейство его не придетъ въ крайнюю нужду, потому онъ даетъ тогда откупщику сколько тотъ пожелаетъ, лишь бы спасти что нибудь изъ остального. Кром того, поселянинъ долженъ отвезти откупщику десятину въ городъ, кормить его рабочихъ, пока они на пол, носить ему на поклонъ цыплятъ, ни пятъ, кормить его скотъ, а это не подложитъ десятин. Жаловаться некому, потому что голосъ всемогущаго меджлиса заглушаетъ всякую жалобу, онъ обращается къ паш, а тотъ пожимаетъ плечами’. Консулъ Скене 1860 г.

‘Прежде чмъ откупщики полатей приходятъ въ округъ, они тотчасъ стараются подкупить каймакама или нудира, и, хотя удивительно, но врно то, что ято имъ всегда удастся. Когда же совершится то, что требовалось, тогда идутъ въ разныя селенія, входятъ во вс дома во ряду, записываютъ, сколько каждый поселянинъ иметъ скота, при чемъ не задумываются насчитать 12 головъ тамъ, гд ихъ только 8. Спустя недль шесть или мсяца два посл того приходятъ и требуютъ уплаты. Бдный поселянинъ, когда слышитъ сколько ему платить, обыкновенно протестуетъ, но все напрасно, написано, сколько онъ долженъ платить, а каймакамъ или мудиръ заставитъ заплатить, что написано’. Вице-консулъ Майеръ 1860 г.

‘Десятина,— эта дань собирается такимъ образомъ. Ее не собираютъ правительственные чиновники непосредственно, а отдаютъ откупщикамъ, которые, по договору съ мстными властями разныхъ селъ, раскладываютъ ее на поселянъ и посл собираютъ въ свою пользу’.

‘Десятина одного края отдается на откупъ какому нибудь одному большому откупщику, онъ отдаетъ ее другимъ по частямъ, а эти дробятъ опять и длятъ другимъ, такъ что десятина одного села бываетъ обыкновенно предметомъ трехъ, четырехъ и даже пяти и шести перепродажъ, пока дойдетъ послднему въ руки’. Извстіе о финансовомъ состояніи Турціи Форстера и Лорда Габарда 1R61 г.

‘Между незаконными способами, коими откупщики пользуются, чтобы возвысить подать, самый обыкновенный состоитъ въ топь, что они договариваются съ сельскими оцнщиками и т оцниваютъ произвольно какое либо количество сжатаго хлба, такъ что поселянинъ долженъ платить много больше, а за то и оцнщики имютъ свою долю въ этой добыч. Произволъ здсь просто не иметъ границъ’. Тамъ же.}. По истин, моя счастливая звзда восходила все выше и выше: жеребій палъ на меня! Цна учуру была поставлена очень низкая, и потому не было сомннія, что я долженъ былъ получить большую прибыль. Такъ какъ у меня имлись готовыя деньги, то я былъ въ состояніи немедленно внести въ казну назначенную сумму. Паш это было очень пріятно. Но, только что я собрался идти по области для сбора десятины, какъ остальные члены меджлиса стали упрашивать, чтобы я продалъ имъ десятину нсколькихъ округовъ и нсколькихъ селъ. Чтобы упрочить за собою ихъ расположеніе, я долженъ былъ согласиться на ихъ желаніе, но позаботиться о томъ, чтобы и самому что нибудь получить. Они съ своей стороны по мелочамъ распродали десятину отдльныхъ селъ, или всю сполна также съ прибылью для себя, такъ что учуръ отдльныхъ селъ четыре или пять разъ перепродавался, пока дошелъ въ руки тому, которому пришлось дйствительно собирать ее. А для себя я все же удержалъ одинъ большой округъ’.

Какъ только сдлалось извстнымъ, что я купилъ десятину, первымъ явился ко мн, Османъ-бей. Онъ пришелъ просить меня принять его услуги для сбора десятины. Такъ какъ я не былъ опытенъ въ этомъ дл, то мы скоро сошлись. Я согласился, чтобы Османъ отъ всей десятины, которую соберетъ, удержалъ себ извстную долю, но чтобы за это онъ взялъ на себя и вс трудности дла. Вмсто того, чтобы путешествовать отъ села въ село, слушать жалобы и ложь сельскихъ сутягъ, да бояться, чтобы въ конц концовъ все таки не быть проведеннымъ, я теперь могъ спокойно позьзоваться удовольствіями и удобствами жизни въ моемъ дом, а опытный Османъ, который не дастъ такъ легко себя обмануть, пусть обрабатываетъ дло вмсто меня.

Но хотя я и сдлался откупщикомъ учура, оставалось совершить еще главную спекуляцію. Изъ той дани, какую село, мудерлукъ или каймакамлукъ должны были заплатить, нужно было удлять мудиру и каймакаму, а потому, чтобы собрать возможно большую сумму дани, надобно было нсколько денегъ пожертвовать въ пользу мстныхъ властей, что впрочемъ мой Османъ-Бей и умлъ совершить очень искусно.

Я передалъ ему мой вьючный скотъ и шатры, далъ ему и всю свою власть, и послдствія сего были для меня какъ нельзя боле прибыльны. Онъ прислалъ мн огромное количество сельскихъ произведеній, и я продалъ ихъ властямъ и торговцамъ, да кром того собралъ онъ и денегъ довольно.

Но и деньги иногда обходятся дорого. Таковъ случай былъ и здсь. Отъ времени до времени доходили до паши жалобы на поступки Османъ-бея и паша тотчасъ сообщалъ ихъ мн. Самый обыкновенный и законный способъ принуждать поселянина платить дороже состоитъ въ томъ, чтобы не давать ему сжать или собрать плодовъ, когда они готовы перезрть и пропасть. Когда поселянинъ видитъ, что цна хлба на торгу падаетъ все ниже и ниже, онъ наконецъ соглашается на все, лишь бы тотчасъ начать жатву и отдлаться отъ откупщика съ его голодной челядью, которая все это время сидитъ у него въ дом, питается его цыплятами и япцами и длаетъ еще худшія непріятности. Притомъ Османъ-бей былъ человкъ крутаго нрава и исполнялъ свое дло съ больтою настойчивостію. Къ тому же онъ любилъ выпить, а когда выпьетъ, онъ не знаетъ никакого закона кром того, чего онъ хочетъ. Оттого случилось, что однажды паша призвалъ меня и вручилъ мн цлый списокъ, въ которомъ были изсчислены вс злоупотребленія Османа, собиравшаго мою десятину.

Въ христіанскомъ сел Мар-Серкиз онъ выгналъ попа изъ его дома, помстился въ немъ съ своею челядью, взялъ насильно нсколько поселянокъ, и въ числ ихъ одну двочку еще дитя, которая и умерла отъ насилія.

Въ сел Нимруд онъ жестоко избилъ старца и выщипалъ у него по волоску всю бороду.

Въ сел Шемсин приказалъ повсить за ноги двухъ людей передъ глазами ихъ семействъ и подъ нихъ подложить огня, сперва же обезчестилъ ихъ женъ. Въ сел Селеміи мучилъ трехъ человкъ такъ что одинъ изъ нихъ умеръ.

‘Богъ тебя люби, Юсуфъ-ефенди (такъ меня тогда звали), что я буду длать’? сказалъ паша. ‘Османъ-бей человкъ молодой и пылкій, а люди у него делибаши, оттого, врно, они и напали на женщинъ. Это бы еще ничего, эти поселяне все равно что скоты, да надобно было щадить ихъ жизнь. Такія вещи переходятъ изъ устъ въ уста и могутъ дойти до ушей этихъ консуловъ (чтобъ имъ сгорть въ пекл)! а отъ нихъ можетъ слухъ дойти и до Царьграда. Черезъ это дло можетъ запутаться такъ, что и конца не будетъ бдамъ. Богъ тебя люби, Юсуфъ-ефенди. напиши-ка ему ему письмо, и скажи ему, чтобы онъ дйствовалъ поосторожнй, а кстати спроси его: не видлъ-ли онъ у этихъ езидовъ чего нибудь помоложе да покрасиве {Примры жестокости, которые я исчислилъ суть дйствительныя произшествія, разница лишь въ томъ, что и мстами измнилъ имена. Чтобы читатель не имлъ въ томъ сомннія, я приведу здсь нсколько примровъ, которые подтверждены оффиціально.

‘Порта недавно завела въ нсколькихъ пахіяхъ (округахъ), какъ наприм. въ Нил, Заплань, Врань и т. д. родъ жандармовъ, которые малыми частями подъ управленіемъ одного Кре-сердаря разъжаютъ по нахіи для надзора за порядкомъ и обезпеченія тишины и спокойствія. Между этими Кре-сердарями былъ одинъ по имени Али-Махметъ. 8-го декабря 1859 г. прибылъ онъ съ 20-ю сейменами въ село Матейце близъ Ниша. Первымъ его дломъ было прогнать попа изъ дому со всмъ мужскимъ его населеніемъ. Посл чего онъ расположился здсь съ своею командою, жилъ и угощался цлыхъ три дня. Въ теченіи этихъ трехъ дней онъ принудилъ попадью и всхъ остальныхъ женщинъ раздлять съ нимъ ложе и потомъ со всьми остальными сейменами по очереди. Удовлетворивъ такимъ образомъ своимъ скотскимъ похотямъ, онъ даль знать другому Кре-сердерю, бывшему въ окрестностяхъ по имени Аширъ-Гайракдару, чтобы онъ прибылъ съ своими 20-ю сяйменами на смну ему въ поповъ домъ. Тотъ не заставилъ себя долго ждать и вс женщины этого дома снова сдлались жертвою ихъ дикаго произвола. Сердаръ Махметь хвалился, что онъ поступаетъ такъ не впервые.

18 Декабря того же года по его приказанію выщипали бороду и косу у Христіанина Ильи Шумани изъ Льеша и избили до полусмерти Стефана изъ Штрепця. На другой день, 19 Декабря, онъ же выщипалъ бороду и косу Кости Цеценьу изъ Дуйника и убилъ его. Въ сел Крайковц подъ Рождество Христово онъ же, позапиралъ всхъ поселянъ, а женъ ихъ обезчестилъ, при чемъ т, которые тому противились, убиты, другіе преданы мукамъ, иные избиты до смерти’.

‘Въ тоже время другой сердарь продлывалъ тже самыя жестокости во Вранинской нахіи.

Въ Декабр 1860 г. въ нахіи градишской Христіане, которые не могли уплатить дани, были затворены въ свиныхъ хлвахъ, въ подвалахъ, наполненныхъ водой, гд ихъ оставляли безъ всякой пищи, потомъ принуждали ихъ босыми ногами стоять на льду, пока не отморозятъ ихъ. Въ тоже время откупщики десятины хозяйничали по домамъ этихъ несчастныхъ, — сперва безчестили ихъ женъ, а потомъ увозили съ собою все, что находили изъ домашняго скарба.

8 Января 1861 г. Чаушъ изъ Зворника билъ Рикана Войяни до тхъ поръ, пока кровь не пошла изъ носа и изо рта, и все за то, что онъ не могъ уплатить непомрной дани. Усейнъ-ага повсилъ за ноги ому Таносковича и подложилъ подъ него огня, чтобы принудить его уплатить подать, и все таки не получилъ ничего, потому что бдняку дйствительно платить было нечмъ.

Въ октябр 1861 г. Махмедъ-бегъ такимъ же точно образомъ удушилъ дымомъ Патала Панича, и палкою убилъ Аанасія Цвейча изъ Бранковицы, за то, что не могли заплатить десятины. Света изъ села Раддевича избили, палками за то, что онъ требовалъ удостовренія въ уплат имъ дани. Во Власяниц, въ Босніи, одинъ Христіанинъ принужденъ былъ уступить туркамъ сяою молодую жену и сестру, потому что не былъ въ состояніи уплатить податей. Другой Христіанинъ когда его повсили стремглавъ, чтобы принудить дымомъ къ уплат податей, упалъ въ огонь. Турки такъ оставили въ жертву пламени. Съ осени 1860 до Іюни 1861 г. одинъ Кадилугъ Рогашица выставилъ 600 000 окъ ячменя для войска, при чемъ Христіане потеряли еще до 4.000 лошадей при перевозк. Турецкія власти за эти убытки не дали имъ ни піастра.

Гнетъ турокъ въ этомъ краю такъ великъ, такъ невыносимъ, что народъ готовится къ борьб и Гарибальдійцы черезъ годъ или два общали имъ свою помощь. Но лордъ Россель, услыхавъ о томъ, черезъ серъ Джемса Гудсона пригрозилъ Итальянцамъ пушками англійскихъ военныхъ судовъ. Авт.

Это писалъ почтенный англичанинъ въ 1865 г. Офиціальныя свднія о дйствіи турокъ въ Болгаріи, Босніи и Герцеговин раскрыли еще большія варварства турецкой администраціи и теперь никто уже не сомнвается въ нихъ. Примч. Ред.}.

Я не хотлъ терять времени, и тотчасъ же написалъ Осману, что онъ съ своею чрезмрною ревностію зашелъ слишкомъ далеко, и въ тоже время намекнулъ ему, чмъ и какъ можно было отвести глаза паш. Но скоро легкія побды и успхи въ главномъ областномъ город и гнилая роскошь восточной жизни начали мн надодать, припала мн охота вмшаться въ крупныя интриги столицы, чтобы въ одинъ прекрасный день, съ помощію этихъ интригъ, появиться на сцену въ образ паши или визиря какой либо области. Я сознавалъ хорошо, что имю боле ума и знанія въ дл управленія, чмъ всякій турецкій паша. Эти глупцы рубятъ дерево, чтобы достать плодъ, подкапываютъ источники промышленности, собираютъ капиталъ, чтобы зарывать его въ землю, разрушаютъ и разоряютъ и потомъ бгутъ назадъ въ Царьградъ, чтобы тамъ проживаться въ ожиданіи, пока счастливый случай снова не приведетъ ихъ въ какую либо несчастную область. Сдлайте-ка меня пашей — я сталъ бы поддерживать промышленность, постарался бы на диво всмъ раскрыть источники народнаго богатства, возстановляя мосты, устроивая дороги, проводя каналы въ предупрежденіе отъ наводненій, а между тмъ легко бы обогатился и самъ, удерживая для себя нкоторыя монополіи.

Я посовтовался объ этомъ съ моею женою, и она, какъ я впрочемъ и ожидалъ, сперва была совершенно противъ того, чтобы я отлучился изъ дома, а тмъ боле для такого долгаго и опаснаго пути. Но когда я передалъ ей вс мои честолюбивые планы и когда изобразилъ живыми красками мое намреніе сдлаться пашею, а когда сдлаюсь пашею, отъ чего въ одинъ прекрасный день не могу стать и великимъ визиремъ? Вдь случались же вещи и боле несбыточные, а разв я не обладаю талантами, знаніемъ и искуствомъ, какъ настоящій франкъ, будучи въ тоже время и добрымъ мусульманиномъ? Когда я изложилъ ей вс свои соображенія, тогда исчезли вс противорчія и она съ удовольствіемъ согласилась на мои планы. Мы условились, что я немедленно отправлюсь въ Царьградъ, отвезу богатые дары садразаму и другимъ вліятельнымъ лицамъ, и буду стараться добыть себ пашалыкъ.

Спустя нсколько дней посл этого ршенія, когда я началъ готовиться въ путь, пришелъ ко мн Османъ-Бей, возвратившійся со сбора податей. Сборъ этотъ кончился какъ нельзя счастливе, потому что кром полной десятины онъ привезъ съ собою еще и разные дары. Во первыхъ онъ показалъ мн одну арабскую кобылу, которую нельзя было пріобрсть ни за какія деньги, и потому онъ упросилъ меня принять ее отъ него въ подггрокъ. Онъ сказалъ мн, что добылъ ее у извстнаго гайдука (разбойника) бедуина, шейха изъ Тайя, убитаго имъ собственноручно при оборон отъ него одного села, на которое этотъ шейхъ сдлалъ набгъ. Османъ клялся мн, что это сущая правда, такъ что я не могъ не поврить ему. За тмъ онъ преподпесъ мн и другой — еще боле драгоцнный даръ: езидскаго ребенка мужскаго пола лтъ 10-ти и езидскую двочку 12 лтъ, которыхъ, какъ онъ говорилъ, подарили ему сами ихъ родители, находящіеся въ такой бдности, что не имли чмъ ихъ прокормить. Я сперва было ни за что не хотлъ принять этого подарка, но поразмысливъ, что они мн будутъ очень полезны для моихъ затй въ Царьград, согласился и, поблагодаривъ Османа, взялъ дтей въ свой домъ.

Нсколько дней спустя посл этого свиданія опять пришелъ ко мн Османъ-бей, заявивъ, что иметъ сообщить нкоторую великую тайну. Онъ сказалъ мн, что меджлисъ и вс граждане недовольны управленіемъ Хафизъ-паши, что онъ длаетъ большія насилія народу, обкрадываетъ чрезмрно казну, что область въ его управленіе совсмъ запустла, что къ тому времени, какъ онъ, Османъ, вернулся неудовольствіе противъ паши во всхъ классахъ возрасло до такой степени, что вскор надобно ожидать бунта, сообщилъ мн дале, что главные члены меджлиса и вс знатные люди въ город согласились написать мазбату просьбу великому визирю, въ которой хотятъ подробно изложить свои жалобы на Хафизъ-пашу и просить смстить его съ пашалыка. Все это меня очень удивило, потому что Хафизъ паша никоимъ образомъ не могъ считаться примрно дурнымъ турецкимъ правителемъ и я самъ зналъ, что онъ неоднократно принималъ подъ свою защиту поселянъ, обороняя ихъ отъ грабительства своихъ низшихъ чиновниковъ. Но при дальнйшемъ разговор Осмапъ-бей мало по малу открылъ цль своего замысла Онъ сказалъ мн просто и ясно, что я не умю пользоваться своимъ блестящимъ положеніемъ, если же я послушаю его, онъ покажетъ мн путь, который прямо приведетъ меня къ высшимъ почестямъ и слав въ царств.

‘Нтъ ничего легче,’ сказалъ онъ., ‘какъ сдлаться теб черезъ нсколько лтъ великимъ визиремъ’.

‘Но на пути къ этому’ отвчалъ я, ‘станетъ преградою мое христіанское прозвище. Люди не могутъ такъ легко забыть этого’.

‘Разв Омеръ-Паша не потурченецъ тоже’? возразилъ мн Османъ, ‘а разв онъ нын не сердарь и экремъ, генералиссимусъ всхъ войскъ въ царств, и разв онъ не скопилъ себ великаго богатства по милости султана? Вы, франки, имете лучшія головы, чмъ мы. и потому когда присоединитесь къ намъ и станете наши мы по вр и народности, тогда можете быть уврены, что быстро пойдете впередъ’.

Я спросилъ: что онъ еще иметъ сказать мн? И Османъ не замедлилъ изложить мн планъ своей искусной и дерзкой интриги. Во первыхъ, надобно было подкупить членовъ меджлиса и нсколькихъ знатныхъ горожанъ, чтобы они приложили свои печати къ мазбат великому визирю, въ которой будетъ прописанъ ‘зулумъ’ паши, и заключаться просьба объ его удаленіи ‘На это намъ не потребуется много денегъ’, сказалъ Османъ: ‘ибо когда мы дадимъ кадію хорошую подачку и склонимъ на свою сторону еще одного или двухъ членовъ меджлиса, тогда другіе не посмютъ не пристать къ намъ и сами приложатъ свои печати къ мазбат, потому что они боле боятся оскорбить кого нибудь изъ этихъ старйшинъ, которые постояно живутъ въ город, чмъ какого либо Цареградскаго пашу, который находится здсь лишь на короткое время’.

‘Но я еще не вижу, какъ я могу расчитывать на мсто паши, хотя бы мн и удалось удалить его съ этого мста’, сказалъ я.

‘Тмъ же самымъ способомъ, какимъ столкнемъ его’! сказалъ мудрый Османъ. ‘По моему расчету, примрно, половины того, что ты получилъ отъ учурской спекуляціи, достанетъ теб, чтобы пріобрсти печати всхъ выше упомянутыхъ лицъ въ Мосул, которые теб нужны, а съ другою половиной съ добавкою къ ней 4000 дукатовъ могъ бы купить себ въ Царьград пашалыкъ. Двухъ тхъ езидркихъ дтей достаточно будетъ для великаго визиря, если бы онъ не захотлъ взять золота’.

‘Однако’ замтилъ я: ‘какимъ образомъ пріобрсти мн людей для подписи мазбаты и какъ предложить взятку кадію? А ну, какъ онъ не приметъ взятки, а пойдетъ и скажетъ объ этомъ паш,— тогда я наживу себ врага, который погубитъ меня».

‘Хекимъ ба… офердесенъ (ахъ, извини), Юсуфъ-ефеиди! я знаю ты непривыченъ къ такому длу. Оно знакомо лишь грекамъ и османліямъ. А я тотъ или другой: мать моя Гречанка, которую спасли отъ рзни на остров Сціо и продали моему отцу. Вотъ отчего у меня есть мозгъ въ голов и я не даромъ провелъ 30 лтъ въ Турціи. А потому, Юсуфъ-ефенди, предоставь это дло мн. Ты сдлаешься пашей, останешься моимъ пріятелемъ и наградишь меня щедро, а я желаю прилпиться къ теб всей душой, мы будемъ какъ два орха въ одной скорлупк. Я возьму на себя написать мазбату и собрать подписи и печати всхъ знатныхъ людей, а паша не узнаетъ о ней и во сн. Кто подпишетъ, тотъ не посметъ открыть и рта, пока не уйдетъ паша, наконецъ еслибъ дло пошло и худо, на мейдан я одинъ, и противъ тебя нтъ никакихъ доказательствъ. Ты можешь ни въ чемъ не признаться, и твоя рчь цнна также какъ и моя. Мн теперь нужна круглая сумма для того, чтобы начать съ кадіи, а съ другими дло устроимъ посл’.

Мы разговаривали еще нсколько и Османъ яркими красками описалъ мн, какъ хорошо быть пашей и что нтъ де большихъ трудовъ быть на пашалык. Въ конецъ концевъ я передалъ ему требуемую сумму и онъ отправился на осуществленіе задуманной имъ интриги.

Въ теченіи нсколькихъ дней я былъ въ большомъ страх, но Османъ отъ времени до времени навщалъ меня и показывалъ все новыя подписи на мазбат. Счастіе очевидно везло ему. Спустя нсколько дней онъ передалъ мн мазбату, утвержденную 50-го подписями знатнйшихъ людей въ город, кром тхъ, которые состояли въ непосредственной свит паши. И такъ я былъ совершенно готова, отправиться въ путь.

Однако прежде чмъ отправиться, я пошелъ къ паш проститься. Онъ принялъ меня весьма учтиво, чтобы не сказать попріятельски, и какъ бы съ нкоторымъ почтеніемъ, которое было въ большой противоположности съ его прежнею снисходительностію. Очевидно, что я уже былъ въ его глазахъ человкомъ, доброе мнніе и слово котораго много значило, особенно въ то время, когда я отправлялся въ Царьградъ.

Когда я всталъ и низко поклонился длая ‘темене’ (касаяся руками почти до пола), тогда паша всталъ и поклонился мн почти также низко и проводилъ меня до двери.

На утро слдующаго дня нсколько моихъ пріятелей осдлами своихъ лучшихъ коней и, одтые въ свои лучшія платья, устроили мн почесть ‘тешіе’ — проводили меня на часъ разстоянія отъ города. Здсь мы остановились. Я обнялся съ каждымъ по порядку и потомъ направился по пути въ Царьградъ, съ надеждою на полученіе въ будущемъ еще большихъ почестей.

ГЛАВА XXII.

Путь въ Царьградъ съ арабскими конями и другими подарками.— Я устроился въ столиц и призвалъ на помощь Костаки и г-жу Франсуа.

Путешествуя на сверъ, имлъ я довольно времени на обдумыванье и на составленіе плавовъ той интриги, которую долженъ былъ повести въ столиц. Сперва я думалъ хать на почтовыхъ. Этимъ способомъ всякій здоровый человкъ могъ совершить путь отъ Мосула до Самсуна или Трапезунта безъ большой усталости дней въ 10 или 12. Но, съ другой стороны, я зналъ, что въ Царьград нельзя ничего устроить безъ денегъ и подарковъ. Притомъ я былъ здсь все-таки иностранецъ, не имлъ никого знакомыхъ въ высшихъ кругахъ, а т немногіе изъ христіанъ, которыхъ я зналъ, по всему вроятію, станутъ избгать меня какъ потурченца (если же и не вс, то тахлимція наврно), а если-бы и не такъ, то все же они люди незначительные, отъ которыхъ мн нельзя ожидать никакой помощи. Теперь надо было начинать жизнь съизнова. Жизнь и общество избралъ я самъ по своей вол. Для того, чтобы начать такую жизнь, я имлъ выгодное положеніе и прочныя основанія. По прежнему личному опыту я зналъ, что въ Турціи золото всемогуще, а я имлъ довольно этого всемогущаго металла, и потому съ полною надеждой смотрлъ на будущее. Поэтому то я и ршился путешествовать хотя и медленно, но такъ, чтобы можно было захватить съ собою вс подарки и деньги. И точно, мой багажъ вмщалъ въ себ много драгоцнностей.

Я велъ съ собою нсколько арабскихъ коней, которыхъ, могъ свободно въ Царьград подарить хоть бы самому султану. Нельзя придумать другой боле драгоцнный и пріятный подарокъ кому-нибудь изъ турецкихъ вельможъ, какъ подвести отборнаго арабскаго коня, котораго трудно добыть, даже и за большія деньги. Между моими конями былъ одинъ айгиръ изъ колна Сиглавіе съ особенно счастливымъ знакомъ. Его предназначалъ я подвести въ подарокъ великому визирю. Отъ крови Кейланъ-ель-Аджусъ у меня была кобыла, которую Османъ-бей добылъ у шейха изъ Тайя. У нея были сухія ноги съ блыми пятнами на колняхъ, что считалось счастливымъ знакомъ, и притомъ она была неописанной красоты и быстроты, ей было пять лтъ. Я намревался подарить ее старому моему пріятелю, Ибрагимъ-паш. Другой айгиръ былъ чудное созданіе, высокою роста, отъ знаменитаго колна Манеги-Хедураца, четырехъ лтъ, костистъ, съ черной гривой и хвостомъ, съ блою звздою на лбу. Я полагалъ подвести его въ даръ военному министру. Наконецъ у меня была еще одна кобыла изъ этого же колна, лтъ шести отъ роду, чалая, съ блыми ногами. Эту я располагалъ подарить кому-нибудь изъ моихъ пріятелей, которые будутъ имть вліяніе на исходъ моихъ длъ. Кром того, было у меня и еще нсколько хорошихъ коней, которыхъ не стану перечислять поименно. Важнйшимъ изъ прочихъ подарковъ были двое езидскихъ дтей. Они умли играть въ разныя игры, и между прочимъ въ такія, которыя непристойно описывать. Относительно этихъ невольниковъ я полагалъ, что они будутъ весьма пригодны для гарема стараго Нисунъ-паши, человка съ весьма большимъ вліяніемъ и съ противоестественными прихотями. Наконецъ я имлъ довольно драгоцнныхъ камней: жена моя щедро снабдила меня ими, нарочно на этотъ случай, вслдствіе чего значительно увеличилось у меня число дорогихъ вещей. Сверхъ всего этого я имлъ полный кошелекъ, потому что какъ я, такъ и моя жена, смотрли на мою поздку въ Царьградъ, какъ на вложеніе капитала въ выгодное предпріятіе: чмъ боле потратимъ денегъ, тмъ намъ будетъ прибыльнй.

Путь, которымъ мн предстояло хать, былъ не безопасенъ, особенно въ равнин между Мосуломъ и ближними горами въ ущельяхъ Курдистанскихъ, а потому я разсудилъ, что мн слдуетъ отправиться съ большимъ конвоемъ. До горъ я имлъ 50-т человкъ, на другіе четыре дня пути 20, дале же ограничился 10-го хорошо вооруженными Курдами (вс изъ одного племени), за которыхъ ручался ихъ старйшина, Нури-ханъ-Бей.

Такой конвой, столько слугъ, коней, багажъ и чадыри (палатки), куда мы ни приходили, везд придавали мн особую важность. Относительно продовольствія моего конвоя я не имлъ большихъ заботъ, потому что это были люди привычные къ добыванію себ пищи, а поселяне не смли и помыслить о плат за то, что возьмутъ у нихъ. Я былъ мусульманинъ, одинъ изъ земскихъ вельможъ, и мн хотлось, чтобы христіане знали это и чувствовали, для меня было ново и пріятно, что народъ смотрлъ на меня со страхомъ и трепетомъ. Я самъ такъ долго кланялся и унижался, что теперь наслаждался перемною своего положенія и восхищался, смотря, когда люди ползаютъ у моихъ ногъ. Эти кукушки христіане не гостепріимны относительно мусульманъ, а потому мн было особенно пріятно поубыточить ихъ, притомъ же я чувствовалъ, что они презираютъ меня, какъ потурченца, а это меня бсило.

Мое путешествіе совершилось безъ особыхъ происшествій, о которыхъ стоило бы упоминать, и я прибылъ въ Царьградъ здравымъ и невредимымъ. Когда я халъ по Босфору, то снова восхищался, любуясь этими дивными берегами, столь прекрасными въ особенности весною. Я даже наполовину раскаивался, что сталъ добиваться попасть въ мусульманскіе паши, и горячо желалъ водвориться на постоянное жительство въ этой чудной мстности, гд я могъ бы наслаждаться всми правами богатаго мусульманина, и въ тоже время пользоваться отчасти и европейскою жизнью. Въ этомъ город есть не мало образованныхъ и общительныхъ людей изъ моего племени, которые настолько философы, что не станутъ обращать вниманія, какую кто исповдуетъ вру, и притомъ настолько образованы, что общество ихъ будетъ весьма пріятно. Отчего бы не предложить моей жен поселиться на Босфор, въ сердц всхъ мусульманскихъ наслажденій, гд и для европейца жизнь можетъ быть пріятна? Но я зналъ, что жена моя ни за что не захочетъ оставить Мосулъ иначе, какъ только будучи женою какого-нибудь сильнаго паши, и потому, отложивъ въ сторону мои мечты, принялся живо осуществлять свое прежнее намреніе.

Для меня было бы выгодне хать прямо въ Перу и помститься въ какой-нибудь изъ наилучшихъ гостинницъ, гд могъ бы расположиться весьма удобно, но политика требовала, чтобы тотчасъ же сблизиться съ мусульманами, а потому я отправился въ одинъ изъ большихъ хановъ въ город, и помстился тутъ на время съ своими слугами, пока не найду удобнаго помщенія. Мн скоро удалось найти въ Диванъ-Іоліи, въ томъ краю города, который еще не былъ зараженъ ни евреями, ни христіанами. Когда я нанялъ домъ, то приказалъ убрать его пристойно, на что потребовалось не много денегъ, потому что я нарочно избгалъ всякой европейской мебели, и, кром дивана, постели, двухъ-трехъ хорошихъ ковровъ и нсколькихъ ‘мангаловъ’ (жаровень), покупать было нечего. Ничто не можетъ быть проще меблировки какого-нибудь мусульманскаго дома въ Царьград, а между тмъ въ цломъ все это довольно хорошо и изящно.

Нужно было купить и каикъ, въ которомъ бы можно было разъзжать по Босфору и посщать тхъ пріятелей. которые живутъ лтомъ по ‘аліямъ’ (дачамъ). Я желалъ бы имть право здить въ каик съ тремя парами веселъ, но тогдашній обычай возбранялъ такія заявленія роскоши. Такіе каики обыкновенно имли люди высокаго чина, частныя же лица подвергнулъ бы себя посмянію, если-бы захотли пользоваться тми привиллегіями, которыя отличаютъ высокаго сановника. И такъ, я долженъ былъ удовольствоваться только ‘чифте каикомъ’ — каикомъ съ двумя парами веселъ, но веллъ его хорошо убрать. Гребцы мои были молодые лазы (горцы), а ихъ шелковыя рубахи, съ разрзами на груди, были самой лучшей Цареградской работы. Когда я здилъ по Босфору, всегда одинъ слуга сидлъ позади меня на нсколько возвышенной лавочк, а другой внизу въ каик, и оба были красивые молодые мусульмане.

Нсколько дней прошло, пока я устроился на новой квартир. Когда же устроилъ все, какъ слдовало, то ршился начать свою интригу, но сначала не зналъ, какъ приступить къ длу. Я не хотлъ идти прямо къ министру внутреннихъ длъ или къ великому визирю, чтобы передать ему жалобу на мосульскаго пашу. Этимъ я развгралъ бы изъ себя простаго татарина (курьера) и, значитъ, унизилъ бы себя, да притомъ въ Турціи ничего не длаютъ такъ просто и прямо.

Такимъ образомъ въ теченіи нсколькихъ дней находился въ большомъ затрудненіи. Я не былъ знакомъ ни съ однимъ вліятельнымъ мусульманиномъ, а христіанъ намренно избгалъ. Но при этомъ я вспомнилъ, что въ Царьград людей нельзя длить слишкомъ строго на христіанъ и мусульманъ: тамъ есть и такіе, которые находятся въ нейтральномъ положеніи относительно вры, хотя считаются по имени христіанами. Такихъ я знавалъ и думалъ, что кто либо изъ нихъ можетъ проложить мн путь для первыхъ шаговъ въ моей новой карьер.

Я вспомнилъ Костаки, секретаря Азеци-баши, главнаго лкаря. Этотъ Костаки дйствительно былъ такой человкъ, какого мн требовалось. Я не хотлъ унизиться до того, чтобы самому идти къ нему, а написалъ ему записку на французскомъ язык, въ которой приглашалъ его придти ко мн ужинать. Въ записк подписался просто ‘Юсуфъ’ и отправилъ ее съ самымъ расторопнымъ изъ моихъ слугъ, приказавъ ему сказать, что Юсуфъ-эфенди, прибывшій сюда нсколько дней тому назадъ изъ Мосула, проситъ немедленно отвта.

Спустя часъ или два, мой слуга принесъ мн изъ Перы письмо, гд въ самыхъ изысканныхъ, вжливыхъ выраженіяхъ. Костаки благодарилъ меня за вниманіе и отвчалъ, что приглашеніе на ужинъ онъ принимаетъ съ глубочайшею благодарностью. Вслдствіе этого я отправилъ богато-одтаго Босняка съ отличнымъ конемъ къ дому Костаки, для препровожденія ко мн гостя, которому и не снилось, кто такой его мусульманскій пріятель. Я знаю, что обыкновенно ни одинъ мусульманинъ не окажетъ относительно христіанина такой вжливости, разв по какому-нибудь особенному случаю, которымъ хочетъ воспользоваться, а я ршился воспользоваться услугами Костаки и потому желалъ, чтобы онъ понялъ это. Костаки явился какъ разъ въ назначенное время. Такъ какъ онъ прибылъ изъ Перы на отличномъ кон съ богатымъ сдокомъ, въ сопровожденіи слуги, разодтаго въ костюмъ, разшитый золотомъ, и очутился вдругъ въ большомъ дом, полномъ разодтыхъ слугъ, то, вошедши въ салаамликъ и слдуя своему внутреннему влеченію, онъ проворно приблизился ко мн, схвативъ край моей одежды, поцловалъ ее и потомъ склонился передо мною, сложивъ руки на живот.

Замтивъ съ перваго взгляда, что онъ не узналъ меня, я пригласилъ его ссть и спросилъ, помнитъ-ли онъ доктора Антонелли, которому нкогда доставилъ мсто въ Солун.

Костаки вспомнилъ и въ почтительныхъ выраженіяхъ поздравилъ меня съ возвращеніемъ въ Царьградъ.

Намъ принесли ужинъ, который состоялъ изъ самыхъ изысканныхъ турецкихъ блюдъ, о хорошемъ повар я постарался прежде всего. Коотаки отдавалъ полную справедливость моему гостепріимству, хотя и не было вина, потому что я не ршился подвергать себя осужденію со стороны моихъ мусульманскихъ слугъ. Посл ужина я началъ мало-помалу объяснять гостю мое. положеніе: сказалъ сперва, что я нахожусь въ самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, какъ онъ самъ могъ это легко замтить, но признался, что у меня одинъ большой недостатокъ — я честолюбивъ, и потому желалъ бы вступить въ государственную службу, но въ такую должность, которая бы соотвтствовала моимъ способностямъ. Потомъ пригласилъ его взглянуть на мою конюшню, и показалъ ему коней, которымъ бы могъ позавидовать любой паша. Когда разговоръ перешелъ на чубуки и чилибары, я просилъ гостя сказать свое мнніе о нсколькихъ моихъ отборныхъ чилибарахъ, украшенныхъ драгоцнными камнями, изъ которыхъ каждый превосходилъ своею цнностью годовое жалованье Костаки. Такое богатство совершенно ослпило его, и онъ все боле и боле склонялся на мою сторону. ‘Что касается до государственной службы’, сказалъ онъ, ‘то можно искать мсто, какое вамъ угодно, если только истратить нкоторую часть вашего богатства на благоразумные подарки’.

Въ этотъ вечеръ я не сказалъ моему пріятелю ничего боле, но когда мы разстались съ нимъ передъ зарею, то я просилъ его опять пожаловать ко мн поужинать и привести съ собою какого нибудь хорошаго человка мусульманина, который могъ бы быть мн полезенъ, т. е. который умлъ бы обдлывать дла. Затмъ я просилъ своего гостя принять отъ меня въ подарокъ одинъ брилліантовый перстень, при чемъ глаза его заблистали благодарною преданностью. Когда я увидалъ его верхомъ на одномъ изъ моихъ лучшихъ арабскихъ коней, я былъ увренъ, что посялъ смя на добрую почву.

Такъ какъ въ извстные дни я аккуратно ходилъ въ джамію, то въ скоромъ времени постилъ меня ея имамъ. Онъ легко замтилъ, что я мусульманинъ новичекъ, и не остался безчувственъ къ моей учтивости, моей чрезмрной набожности и признакамъ богатства, меня окружавшаго. Его посщеніе привлекло и другихъ, такъ что наконецъ я постепенно познакомился со всми знатными лицами своего квартала. Въ числ ихъ были два бывшіе паши и одинъ ливъ, или бригадный генералъ.

Спустя два или три дня, постилъ меня Костаки и привелъ съ собой Саафетъ-эфенди, человка состоявшаго на служб въ великой Порт. Скоро мы стали пріятелями. Саафетъ-эфенди съ удовольствіемъ принялъ на себя заботу устроить мое свиданіе съ мустешаромъ, или министромъ внутреннихъ длъ, и приготовить его превосходительство для какого-либо ‘маслахата’. или просьбы, которую я буду имть къ нему. Это и было именно то, чего я желалъ, а потому и поручилъ новому пріятелю одного изъ лучшихъ моихъ коней, чтобы онъ подвелъ его министру, намекнувъ послднему, что это лишь начало того, что я расположенъ поднести его превосходительству. Саафетъ-эфенди, довольный мною, оставилъ мою квартиру, съ отличными часами, которые я ему подарилъ.

А между тмъ съ каждымъ днемъ боле и боле разгоралось мое желаніе увидть Леонору. Мн такъ хотлось гд-нибудь нечаянно встртить ее или ея отца, хотя я и зналъ, что моя новая вра и моя женитьба образовали между нами непроходимую пропасть. Но случилось, что Костаки, который вскор сталъ меня посщать акуратно каждый день, былъ именно такой человкъ, черезъ котораго я могъ знать все, что мн было нужно, и притомъ не подвергая себя ни малйшему подозрнію. Я просто поручилъ ему, чтобы онъ узналъ о тахлимціи и его семейств.

‘Вы знаете, mon cher’, прибавилъ я, ‘что эти люди мои старые пріятели, но въ настоящемъ моемъ положеніи я обязанъ ограничивать свое знакомство одними мусульманами и оставить многихъ изъ тхъ, которыхъ я все таки уважаю. Семейство Скарпо принадлежитъ къ числу послднихъ, и потому я былъ бы радъ узнать о ихъ жить-быть.

‘Je comprends (я очень хорошо понимаю)’, сказалъ Костаки: ‘и если вы желаете видть стараго Скарпо, то я легко могу привести его къ вамъ, а если вы желаете только что-нибудь узнать о немъ, то я могу вполн удовлетворить васъ, потому что я хорошо съ нимъ знакомъ. Онъ теперь въ немилости. Старый оселъ никакъ не съуметъ заставить себя пробраться благополучно сквозь толпу, по прежнему заносчивъ и упрямъ. Я слышалъ, что онъ оскорбилъ Халиль-пашу какимъ-то неосторожнымъ отзывомъ, задвшимъ его честь. Очевидно, Скарпо не рожденъ для пашей страны, гд люди должны прятать свою совсть въ карманъ и дйствовать, какъ имъ прикажутъ. Слышалъ я будто онъ прямо отказался исполнить то, что паша тайно поручалъ ему, и съ тхъ поръ вотъ уже нсколько мсяцевъ остается безъ службы, а теперь говорятъ, что его посылаютъ въ Дамаскъ или же онъ долженъ будетъ совсмъ оставить службу и тогда умретъ съ голода. Извстно мн, что это семейство много вытерпло, и теперь находится въ большой нужд’.

Это извстіе кольнуло меня ножемъ въ сердце. Я ощутилъ сильное желаніе полетть на помощь той, которую еще любилъ.

‘А какъ его семейство’? спросилъ я. ‘У него, вдь, есть жена и дочь, не такъ-ли’?

‘О, да, точно такъ! Дочь его настоящая красавица. Мн только кажется, что она мала ростомъ и очень блдна, но выглядитъ недурно, притомъ весьма скромна и набожна, и потому отказала многимъ женихамъ. Нкоторые полагаютъ, что она хочетъ пойти въ монастырь. Мать должна бы была повести ее иначе. Такъ какъ ея дочь хороша собой, то она могла бы устроить ея счастіе. Но, можетъ быть, он имютъ въ виду какого-нибудь богатаго претендента. И дйствительно, слышно, что одинъ изъ дома Вольпинія влюбленъ въ молодую двушку. Они милліонеры, и я не удивляюсь, что Скарпо разсчитываетъ на это. Прекрасная Леонора будетъ счастлива, если выйдетъ за молодаго Вольпинія. Онъ изъ строгаго католическаго дома, его мать и сестра весьма набожны, и потому ни мало не удивительно, что Аристидъ попалъ въ ловушку’.

Этотъ разсказъ о Леонор въ цломъ мн былъ по сердцу. Меня ласкала мысль, что она не вышла замужъ ради меня, что, хотя ея семейство и должно было знать о моемъ обращеніи въ магометанство, но все таки она не вышла ради меня. Съ презрніемъ отвергалъ я предположеніе грека Костаки, низкая душа котораго не могла понять благородную простоту души, стоящей столь безмрно выше его, и тмъ тяжеле было сознавать мн, что я потерялъ въ ней. Долго размышлялъ я и подъ часъ казалось мн. что радъ былъ бы я промнять все свое богатство и положеніе на руку и сердце той, на которую смотрлъ теперь даже съ большею преданностью, чмъ когда-либо. Я упрекалъ себя самого за то, что прервалъ переписку съ ея семействомъ: можетъ быть, этой перепиской я сохранилъ бы сердце чистымъ и врнымъ. ‘Можетъ бытъ!?’ Къ сожалнію, едва ли чувствовалась такая возможность: путь, которымъ я шелъ, былъ скользокъ, и голова моя кружилась, положеніе доктора, съ худо оплачиваемымъ жалованьемъ, подвергаемаго своеволію и всяческой обид отъ племени, которое по своему развитію стоитъ далеки ниже его, это положеніе находилось въ большой противоположности съ тмъ, которое я добылъ себ, а такимъ образомъ и сама Леонора съ ея душевною и тлесною красотою не могла бы перевситъ матеріальной выгоды которяя испортила мое наилучшее намреніе.

За тмъ, въ разговор Костаки замтилъ мн, что турецкія женщины вовсе не нули въ политическихъ интригахъ. какъ то обыкновенно думаютъ европейцы, что напротивъ, частыя перемны министровъ имютъ свой источникъ въ султанскомъ гарем. Это было для меня новостью, и я сталъ жалть, что жена моя такъ упорно не хотла хать со мною: еслибъ я прежде зналъ что-нибудь объ этомъ, то непремнно уговорилъ бы ее отправиться со мною. Я сказалъ Костаки, о чемъ я сожалю теперь, и онъ со мною согласился. ‘Но’, сказалъ онъ, ‘я знаю трехъ француженокъ, которыя очень хорошо приняты въ знатныхъ гаремахъ и которыя умютъ очень хорошо вести интриги, хорошо было бы вамъ познакомиться съ одной изъ нихъ. Он могли бы вамъ помочь добыть вліяніе какой-нибудь великой хануны, которая управляетъ гаремомъ одного изъ министровъ, а можетъ быть и его длами’.

‘Но какъ я познакомлюсь, не бывая въ христіанскомъ обществ? а я никакъ не хочу попадать туда’, сказалъ я.

‘Я это устрою’, замтилъ мой пріятель. Я знаю одну госпожу въ Пер, которая безпрестанно бываетъ въ томъ или другомъ гарем великихъ людей и иметъ особый даръ плести интриги, притомъ же всегда алчна къ золоту. Я хорошо знаю, чмъ ее легко привлечь на свою сторону, и она будетъ вамъ весьма полезна. Дозвольте только, и я вамъ ее представлю, но не слдуетъ принимать ее здсь, въ вашемъ дом, такъ какъ вы легко можете встртиться съ нею въ Пер. Если желаете, то пожалуйте въ мой домъ: я устрою такъ, что и она тамъ будетъ’.

‘Очень радъ’, отвчалъ я.— ‘А кто эта женщина, и откуда она’?

‘Она француженка’, отвчалъ Костаки, ‘ее зовутъ госпожа Франсуа’.

‘Госпожа Франсуа’! воскликнулъ я. ‘Во всякомъ случа устройте такъ, чтобы я могъ съ нею видться. Я знаю ее хорошо, только напомните ей мое прежнее имя — Антонелли, и она придетъ непремнно’.

Костаки общалъ, что все сдлаетъ по моему, и дйствительно вскор устроитъ это свиданіе.

ГЛАВА XXIII.

Мустешаръ.— Мои подарки принимаются.— Подалъ я мазбату.— Возобновилъ знакомство съ г-жою Франсуа.

На другой день пришелъ ко мн Саафетъ-эфенди съ приглашеніемъ представиться мустешару, который назначилъ принять меня въ 12 часовъ дня, тотчасъ посл молитвы. Это ршительное приглашеніе нкоторымъ образомъ смутило и обезпокоило меня, такъ какъ а чувствовалъ, что не смю пропустить случая передать мазбату противъ Хафизъ-паши, а это было дломъ весьма щекотливымъ, тмъ боле, что я еще не былъ вполн знакомъ съ цареградскими обычаями. Я досталъ этотъ документъ и показалъ его Саафетъ-эфенди, прося, чтобы онъ научилъ меня, какъ лучше дйствовать. Саафетъ внимательно прочиталъ его и потомъ сказалъ: ‘Не медлите ни минуты. Теперь же, сегодня, представьте эту мазбату, потому что легко можетъ быть, что тайна обнаружилась тотчасъ посл вашего отъзда изъ Мосула, а потому паша всячески будетъ стараться обезсилить значеніе мазбаты. По всей вроятности, онъ и самъ тотчасъ же послалъ къ своимъ здшнимъ пріятелямъ какого-нибудь повреннаго съ богатыми дарами и съ мазбатою отъ противной стороны, словомъ, сдлаетъ все, что только можетъ, чтобы очернить передъ министромъ. Но если вамъ посчастливится устроить дло прежде, чмъ онъ поведетъ свою интригу, то побда останется за вами, и можетъ случиться, что вы, отправляясь въ Мосулъ, какъ паша, встртите на пути Хафизъ-пашу, возвращающагося съ пашалыка. Я могу вамъ ручаться, что мустешаръ приметъ васъ благосклонно, и вамъ нтъ надобности излагать ему ваши желанія, потому что онъ ихъ уже знаетъ. Онъ очень обрадовался кобыл, и ему, очевидно, было пріятно, когда я ему намекнулъ о другихъ дарахъ. Не конфузьтесь, когда ему представитесь, и передайте ему мазбату, прежде чмъ съ нимъ проститесь’.

Мы сли на коней и похали на атъ-мейданъ, гд жилъ его превосходительство. Я взялъ съ собою моихъ лучшихъ слугъ въ богато-украшенныхъ одеждахъ, а также своего чубукчію и еще одного служителя. халъ я на ‘Арслан’, моемъ любимомъ и лучшемъ кон. Когда я прозжалъ мимо стражи, она отдавала мн честь, а я отвчалъ красивыми движеніеми руки, при чемъ лицо мое выражало и чувство собственнаго достоинства. Мн невольно приходило на умъ сравненіе моего настоящаго съ прошедшимъ. Не прошло и двухъ лтъ, какъ я проходилъ по этимъ улицамъ, бдный и жалкій докторъ, который за 20 грошей скитался по цлымъ часамъ по пыльнымъ и знойнымъ улицамъ этого большаго города. Тогда я былъ ‘шапкаліа’ (то есть носилъ на голов шляпу), тогда я былъ человкомъ, котораго могъ оскорбить всякій мусульманинъ, прозжавшій мимо, зацпить какъ-бы нечаянно и съ презрніемъ прижать къ стн. Тогда я былъ лишь гяуръ, одинъ изъ тхъ, которые считаются проклятыми, и потому вс пренебрегали мною, хотя и извстно, что я никому не могъ быть опасенъ и держалъ себя самымъ униженнымъ образомъ. Теперь же все перемнилось: бдные люди стояли, прислонясь спиною къ стнамъ, ожидая моего отвта на ихъ привтствія, они кланялись мн чуть не до самой земли, когда мой гордый конь въ своемъ богатомъ убор проходилъ мимо ихъ по первой мостовой, звеня своими серебряными подковами. Мы въхали въ просторный дворъ мустешара, спшились и съ Саафетъ-эфенди вошли въ домъ. Цлая толпа слугъ быстро окружили меня, чтобы снять калоши и плащъ, за что мой первый слуга роздалъ имъ щедрый бакшишъ. Насъ немедленно ввели къ мустешару, который всталъ и поздоровался со мною самымъ учтивымъ образомъ. ‘Боюсь, что вамъ пришлось многое перенести въ дорог’ сказалъ онъ: ‘я слышалъ, что вы недавно прибыли сюда изъ Мосула. Сколько дней вы были въ дорог’?

‘Я путешествовалъ цлый мсяцъ, ваше превосходительство’, отвчалъ я: ‘такъ какъ мн пришлось заботиться о сбереженіи моихъ коней, которые очень цнны, прахъ ногъ вашихъ осмлился подвести вашему превосходительству образецъ месопотамской крови’.

‘Машалахъ! эта кобылица настоящая красавица’! И затмъ его превосходительство повелъ разговоръ о различныхъ породахъ степныхъ лошадей. Мн было весьма пріятно, что онъ знаетъ толкъ въ лошадяхъ, и я осмлился самымъ наивнымъ образомъ пригласить его какъ-нибудь пожаловать постить мою конюшню. ‘Я бы не смлъ никогда надяться’, прибавилъ я, ‘удостоиться такой чести, если-бы не видалъ, что ваше превосходительство такой любитель коней’.

‘Хай, хай, Юсуфъ-эфенди! Лошади — это моя страсть’, сказалъ мустешаръ. ‘Но почему бы мн не доставить себ удовольствія постить не только коней, но и вашъ ковакъ (жилище)? Иншалахъ, я буду у васъ въ слдующую пятницу’.

‘Эфепди, домъ и кони вашего раба не принадлежатъ ему, вашъ рабъ ожидаетъ ваше превосходительство, чтобы предложить ихъ вамъ съ несказаннымъ удовольствіемъ и глубочайшею преданностію.’

Во все это время въ одномъ углу залы стоялъ рядъ хорошо одтыхъ и красивыхъ слугъ, неподвижныхъ, какъ статуи, съ глазами, устремленными на своего господина. Онъ кивнулъ головой, и сказалъ лишь: ‘чубукъ, кофе’! и слугъ мигомъ, безъ малйшаго шума нестало. Черезъ минуту они вернулись съ длинными жасминными чубуками, и въ одну секунду поднесли ихъ каждому изъ присутствующихъ. Тотчасъ же вошли еще двое слугъ: одинъ съ подносомъ, покрытымъ вышитымъ золотомъ покрываломъ, другой поднялъ покрывало, и на поднос показался рядъ чашекъ съ кофе. Ихъ подали гостямъ и хозяину въ одно и то же время, такъ же, какъ и чубуки.

Мустешаръ былъ одинъ изъ общительнйшихъ и обходительнйшихъ людей, хорошо зналъ европейскіе обычаи и въ особенности хорошо объяснялся на иностранныхъ языкахъ. Въ нашемъ разговор онъ отъ времени до времени мнялъ турецкій языкъ на французскій, особенно когда рчь перешла къ европейскимъ вопросамъ. Посл долгаго разговора о разныхъ вещахъ, я смолкъ, думая, какъ бы мн найти предлогъ для передачи ему мазбаты. Наконецъ мустешаръ самъ подалъ мн къ этому поводъ, и я, вынувъ какъ бы нечаянно мазбату, сказалъ: ‘мн весьма непріятно, что среди чрезвычайно важныхъ длъ, которыя требуютъ попеченія вашего превосходительства, я долженъ еще безпокоить васъ такими мелочами, каковы нужды одного далекаго края. Я разумю Мосулъ. Но я не могъ отклонить просьбы и заклятій добрыхъ мусульманъ, подданныхъ его царскаго величества,— да сохранить его Богъ и да будетъ къ нему милостивъ! И потому я ршился предпринять долгій и трудный путь, чтобы повергнуть къ подножію вашему нижайшую мольбу отъ кадія и другихъ главныхъ липъ Мосула. Вы, эфенди, изволите сами увидать, что эти люди имютъ достаточно причинъ жаловаться. Они стонутъ подъ ‘зулумомъ’ (насиліемъ) Хафизъ-паши. Онъ распоряжается, какъ ему заблагоразсудится, не только имуществомъ, но и женами мусульманъ. Если-бы онъ ограничивался притсненіемъ лишь христіанъ, я бы не посмлъ и подумать принести вамъ ихъ мазбату, потому что упрямство, съ которымъ они отвергаютъ свтъ Ислама, заслуживаетъ всякаго наказанія, и ихъ имущество, и жены, должны быть предоставлены вполн на волю мусульманъ. Но этотъ Хафизъ-паша не хочетъ знать никакого закона, никакихъ различій, и потому страна страдаетъ и гибнетъ, народъ ропщетъ. И вотъ старшіе и лучшіе люди отправили меня, раба вашего, чтобы повергнуть къ стонамъ вашимъ эту мазбату’.

Паша взялъ документъ, внимательно просмотрлъ и прочиталъ его. Мн показалось, что, читая, онъ нсколько улыбался. Онъ мн замтилъ, что, какъ видно изъ этой мазбаты, большинство Мосульцевъ иметъ имя ‘Османъ’,— что довольно странно. Такимъ замчаніемъ онъ навелъ на мою душу сомнніе и безпокойство. Но притомъ его превосходительство общалъ, что передастъ эту просьбу великому визирю. Затмъ потребовалъ, чтобы были поданы другіе чубуки. Я принялъ это за намекъ на то, что время было удалиться. Паша весьма любезно простился со мною, сказавши, что такихъ людей. какъ я, желательно видть побольше въ стран, и прибавилъ, что онъ надется, что я не отклонюсь отъ бремени оффиціальной службы, если случится, что меня пригласятъ принять пашалыкъ.

Возвращаясь домой съ этого свиданія, которое такъ меня утшило, я смле глядлъ въ даль, я былъ увренъ, что скоро достигну своей цли, т. е. сдлаюсь пашей и стану управлять однимъ изъ округовъ царства.

Придя домой, засталъ я у себя Костаки, который ожидалъ меня съ письмомъ отъ г-жи Франсуа. Онъ извстилъ меня, что усплъ развдать о тахлимціи: старикъ Скарпо получилъ приказъ отправиться на службу въ Дамаскъ. Я пригласилъ Костаки остаться обдать со мною, къ чему онъ на самомъ дл уже и привыкъ, а я распечаталъ и сталъ читать письмо моей старой пріятельницы, г-жи Франсуа.

Она писала въ выраженіяхъ самыхъ дружественныхъ: ‘Вы прекрасно сдлали’, говорила она, ‘что приняли магометанство и умли такъ возвыситься, вы поступили какъ истинный философъ, а не какой-нибудь упорный фанатикъ. Вы исповдуете, что Богъ Единый, eh bien! а это тоже самое, что признаемъ и мы, съ тою лишь разницею, что мы прибавляемъ: Единъ въ трехъ лицахъ’. А если отложить въ сторону это послднее изреченіе (которое, между нами сказать, и уразумть-то трудно), тогда какое будетъ различіе между двумя врами? Мн говорятъ, что и Турки вруютъ въ Іисуса Христа, и мы также,— такъ въ чемъ же разница? Parbleu! Вы разумно сдлали, что потурчились, потому что чрезъ это могли жениться на богатой женщин. Дале. Турки вруютъ въ своего пророка Магомета. Eh bien! И мы вруемъ, что Магометъ быль и жилъ, а пророкъ-ли онъ — Богъ его знаетъ. Я всегда была уврена, дорогой нашъ, что вы хорошо себя устроите, и всегда вамъ это предсказывала. Хотя вы когда-то и теряли надежду, но это и не диво, всякое начало тяжело,— ce n’est que le premier pas qui cote’. Я буду ожидать васъ, мой дорогой, если вы пожелаете почтить меня своимъ посщеніемъ, около 11 часовъ, alia franca. Вы придете позавтракать со мной — n’est-ce pas? Приходите одни и мы побесдуемъ съ вами о томъ, что слдуетъ длать. Вы заняли хорошее положеніе, но вы можете подняться и еще выше, а кто знаетъ, можетъ быть и я въ состояніи буду чмъ-нибудь помочь вамъ.’

Въ тотъ же вечеръ я угощалъ у себя нсколькихъ моихъ сосдей мусульманъ. Костаки былъ тутъ же въ качеств смиреннаго гостя. Онъ садился всегда на самое послднее мсто, чтобъ вставать для набивки моей трубки, когда мои слуги, которыхъ едва хватало на такое собраніе, были заняты около гостей.

Среди пиршества, лишь только заслышалъ призывную пснь муэзина на минарет джаміи, я тотчасъ всталъ, совершилъ омовеніе, постлалъ коверъ, обратился въ сторону Мекки и съ особенною важностью въ лиц совершилъ молитву къ великому назиданію моихъ гостей.

Я не упустилъ случая пойти на завтракъ къ г-ж Франсуа, которая приняла меня съ изысканною учтивостью. Она надавала мн цлую кучу совтовъ, какъ добыть протекцію того или другаго паши, и особенно рекомендовала мн склонить въ свою пользу армянъ. ‘И не думайте поступать иначе’, сказала она мн. ‘Постарайтесь немедленно занять черезъ Дузъ-Оглу хорошую сумму за большой процентъ, общайте ему двойные проценты, или возвратъ капитала вдвойн, когда получите желаемое мсто. Онъ свой человкъ у Халиль-паши, который ему долженъ по горло. Дузъ-Оглу иметъ въ залог почти все имніе великаго визиря. Дузъ-Оглу надежный человкъ и никоимъ образомъ не останется глухъ къ богатымъ подаркамъ и почестямъ со стороны мусульманина. Да отъ чего бы вамъ и не навстить его когда-нибудь’.

Я общалъ ей сдлать это, а потомъ спросилъ любезную француженку: не можетъ ли она сдлать что-нибудь для меня черезъ своихъ знакомыхъ въ гарем?

‘О, конечно, могу,’ — сказала она, ‘только мн нужны средства, надобно, чтобы вы поручили мн нсколько цнныхъ вещей для подарковъ, тогда я все могу сдлать’.

‘Съ удовольствіемъ’! отвчалъ я. ‘У меня есть нсколько платьевъ изъ шелковыхъ матерій, которыя, вы знаете, какъ цнны. Завтра я пришлю вамъ все это, а вы употребите ихъ, какъ найдете лучше. Между прочимъ, я вамъ принесъ одну бездлицу на память о прошломъ’.

‘Охъ, мой дорогой Юсуфъ-эфенди! Mon Dieu! да вдь это ужъ слишкомъ великолпно для такой старухи, какъ я!’ воскликнула г-жа Франсуа, у которой глаза заблестли при вид брошки изъ драгоцнныхъ камней, стоившей боле 200 червонцевъ.

Я далъ ей время полюбоваться подаркомъ и успокоиться отъ восторга, а самъ между тмъ тянулъ дымъ изъ своего чубука. За тмъ спросилъ: не знакома ли она съ итальянскимъ семействомъ Скарпо.

‘Mais oui, je crois bien (ну-да, конечно)! А что? Я знаю еще одну mademoiselle Скарпо, и еще одного господина, который хотлъ на ней жениться, но который былъ на столько благоразуменъ, что не навязалъ себ на шею такихъ людей, у которыхъ нтъ и мднаго піастра. Ахъ, mon cher Юсуфъ-эфенди, вы видите, что я все знаю. Не думаете ли вы, что и она потурчится и пойдетъ въ вашъ гаремъ?’

‘Не шутите, inadamt! Я васъ спросилъ только, не знаете ли вы этого семейства. Правда, что благоразуміе не позволило мн жениться на этой прекрасной двушк, но я чувствую, что и теперь она для меня еще много значитъ. Тяжело мн слышать, что все это семейство находится въ бдности и несчастіи и я хотлъ посовтоваться съ вами, нельзя ли сдлать чего для старика такъ, чтобы вмст съ тмъ не оскорбить его самолюбія?’

‘О, да какой вы добрый! Охъ, какое у васъ прекрасное сердце!’ восклицала г-жа Франсуа. ‘Теперь я вижу, что вы все еще любите эту двушку, и не удивляюсь тому, такъ какъ она, дйствительно, замчательная красавица. Я думаю, вы рады были бы увидать ее?’

‘Конечно, я желалъ бы ее видть,’ сказалъ я, ‘но въ конц концовъ, къ чему поведетъ это? Жениться на ней я не могу. Я бы отдалъ боле половины своего богатства, если-бы она сама захотла потурчиться, но объ этомъ и думать нечего. Она, кажется, страшно набожна.’

‘Двушка точно набожна, но это ничего не значитъ: сколько я знаю примровъ, что набожные люди длали неожиданно крупные повороты. Если только она васъ любитъ, то легко можетъ быть, она сдлается такимъ же философомъ, какъ и вы. Наконецъ, какъ сами знаете, богатство длаетъ чудеса’.

‘Сударыня!’ отвчалъ я: ‘я глубоко врю въ силу богатства, но есть сокровища, которыя нельзя купить ни за какія деньги, а Леонора именно одно изъ такихъ сокровищъ’.

‘A Las, mon cher! рчь вовсе и нее томъ, чтобъ купить ее за деньги, но видите: есть много вещей, которыя могутъ подйствовать на двичье сердце. За золото можно добыть большую часть женщинъ. Съ другой стороны есть женщины, которыхъ нельзя купить за что-нибудь матеріальное, но которыя могутъ поддаться любви. Такова другая половина женщинъ. А если найдется столь холодное сердце, которое нельзя поколебать ни тмъ, ни другимъ, то такимъ сердцемъ не стоитъ и обладать. А такъ какъ на вашей сторон и деньги, и любовь, то вы можете творить чудеса’.

‘Къ сожалнію, сударыня, вы говорите о томъ, чего быть не можетъ. Какъ я осмлюсь преблизиться къ Леонор? Я рискую, что меня обзовутъ отступникомъ. Сверхъ того у меня есть жена, и этого одного достаточно, чтобъ уничтожить вс мои надежды’.

‘Attendez donc! мн пришла на умъ славная мысль: позвольте мн устроить это дло такъ, какъ я сама знаю’.

‘Но какъ, сударыня? ради Бога скажите мн, что и какъ вы думаете сдлать?’

‘Ну, такъ слушайте. Я пойду къ госпож Скарпо и постараюсь видться и поговорить съ дочерью на един. Начну васъ передъ ней расхваливать, говоря о вашемъ благородномъ характер, вашей честности, вашей доброт, прикинусь, что при этомъ весьма сожалю, что вы отпали отъ вры. Я знаю, что она повритъ всему этому. Тогда я стану говорить, какъ вы заслуживали состраданія въ вашемъ одиночеств въ Мосул, какъ родители ея не хотли дать своего согласія на вашу женитьбу, и въ такихъ обстоятельствахъ не удивительно, что вы и сами не сознавали, что длали, и такимъ образомъ стали жертвою очарованія и ловушекъ вашей покойной жены’.

‘Моей покойной жены? Какъ, madirne? Что вы хотите сказать словами: вашей покойной жены?’

‘Да вдь ваша жена умерла, или нтъ?’ спросила г-жа Франсуа.

‘Боже сохрани!’ отвчалъ я: ‘она жива, надюсь, и здорова’.

‘Скажите, пожалуйста, каковы люди!’ сказала г-жа Франсуа. ‘Мн сказали, что жена ваша умерла,— только, право, теперь не помню, кто это сказалъ. Впрочемъ какъ бы то ни было, а я буду говорить, что она умерла, потому что это можетъ послужить на пользу вашему длу. И такъ, жива ли ваша жена, или умерла, я буду говорить о катун, какъ объ умершей. Потомъ упомяну о вашемъ богатств, опишу, какъ оно необычайно велико. Наконецъ уврю двушку, что вы только по одному имени перешли въ Исламъ, что вы въ сердц вашемъ остались христіаниномъ, и отъ нея одной зависитъ, чтобы вы опять сдлались врнымъ сыномъ Церкви, что вы, если-бы только она согласилась обвнчаться съ вами, могли бы все, что у васъ есть въ этой стран, легко обратить въ деньги и ухать въ Европу, и тамъ отдать большую сумму денегъ на Церковь. Я знаю, что это подйствуетъ боле, чмъ все другое, потому что въ послднее время я часто вижу ее съ духовными лицами и сестрами милосердія, да она уже и помогала имъ въ ихъ школ Св. Франциска въ Галат’.

‘Сударыня’, сказалъ я: ‘вы удивительный талантъ! Поврьте мн, что я буду на вки вашимъ преданнйшимъ другомъ, если только вы съумете устроить это дло, какъ слдуетъ. Что же касается моей жены, то она, какъ вы сами знаете, мусульманка, и потому не будетъ въ претензіи, если я возьму еще одну или двухъ женъ въ свой гаремъ. А когда молодая двушка посл пашей свадьбы узнаетъ, что у меня есть еще жена, она тогда согласится и ршится на все. Когда нтъ исхода, тогда, какъ вы сами знаете, люди покоряются судьб’.

‘И въ самомъ длъ’, сказала г-жа Франсуа: есть много примровъ этому даже и теперь. Вотъ Измаилъ-эфенди женился на англичанк и каждый изъ нихъ сохраняетъ свою вру, вотъ Али-эфенди, который женился на нмк… Словомъ, есть не мало такихъ примровъ, и я не слыхала, чтобы браки эти были несчастне смшанныхъ браковъ въ какой либо другой стран. А отчего такъ? Врьте мн, что счастье брачной жизни зависитъ всего боле отъ того, на сколько сойдутся мужъ и жена характеромъ, а не отъ вры или исповданія. Вы любите другъ друга, а потому устройте свое счастіе какъ можно лучше. Можетъ быть, она не захочетъ стать второю посл вашей катуны, но катуна вдь турчанка, и потому мы можемъ ее вовсе исключить изъ нашихъ расчетовъ. Eh bien! Я готова устроить это дло. Только не забудьте, что я должна отнести молодой двушк какой-нибудь подарокъ, что-нибудь такое, что можетъ навести ее на мысль о большомъ богатств, которое ее ожидаетъ’.

‘Конечно, я сейчасъ же пришлю вамъ что-нибудь такое, что будетъ весьма пригодно на этотъ случай. Я бы никогда и не подумалъ отпустить васъ на такое дло съ пустыми руками’.

Мы распростились, разсыпаясь въ любезностяхъ о доброт и способностяхъ другъ друга.

Такъ какъ было еще довольно рано, то я вздумалъ зайти къ моему старому пріятелю Ибрагимъ-паш. Я полагалъ, что онъ меня не узнаетъ. Какъ могъ бднякъ докторъ надяться, что, спустя нсколько лтъ, онъ останется въ памяти столь высокаго сановника великой Порты? Но я ошибся. Какъ только вошелъ я въ салаамликъ, гд находился паша (тогда уже министръ полиціи), сидвшій среди другихъ важныхъ господъ, какъ онъ всталъ, сдлалъ мн на встрчу нсколько шаговъ, и сказалъ: ‘Устафръ улахъ!’ И когда я наклонился, чтобы поцловать край его одежды, онъ посадилъ меня подл себя,— словомъ, держалъ себя со мною, какъ съ мусульманиномъ высокаго ранга. Его превосходительство внимательно освдомился о моемъ здоровь, распросилъ, каковъ народъ въ азіатскихъ краяхъ, и общался вскор навстить меня.

Прежде чмъ проститься съ нимъ, я упросилъ его принять отъ меня въ даръ одну кобылу, которую я привелъ съ собою изъ Месопотаміи. Онъ милостиво приказалъ своему сеизъ-баши сходить за нею. Затмъ я простился съ его превосходительствомъ, соблюдая при этомъ вс формальности этикета, какія приняты у мусульманъ высшаго класса.

ГЛАВА XXIV

Изумрудное ожерелье.— Кара Гузъ.— Предчувствіе.— Баня.— Появленіе Османа-бея.— Айя-Софія.— Турецкій обычай.— Шатанье по Пер.— Встрча.

Возвратясь домой, я отобралъ нсколько драгоцнныхъ украшеній, одежды и другія цнныя вещи, чтобы послать ихъ въ подарокъ двумъ или тремъ изъ знатныхъ женъ паши. Когда все это было связано и запечатано, я сталъ пересматривать мое уменьшавшееся богатство, и размышлялъ о томъ, что всего лучше было бы отложить для Леоноры. Я остановился на изумрудномъ ожерель, самомъ лучшемъ и драгоцнномъ украшеніи изъ. сокровищъ бдной Маріи. Мн казалось, что оно можетъ ослпить глаза, если не разумъ, всякой двушки въ 17 лтъ, а слдовательно и умненькой красавицы Леоноры. Дйствительно это было чудное издліе. При томъ же, камни сами по себ стоили очень-очень дорого. По всему вроятію, это украшеніе было задумано и сдлано въ Париж, откуда его выписалъ, можетъ быть, какой-нибудь султанъ для своей любимой жены или одалиски, отъ которой оно поступило въ подарокъ жен какого-нибудь паши, имущество котораго было наконецъ продано какому-нибудь христіанину, а Красинскій, желая помстить свое сбереженіе наилучшимъ образомъ, купилъ это драгоцнное украшеніе, разсчитывая когда-нибудь получить за него въ Европ гораздо большую сумму, чмъ какую онъ заплатилъ въ глухомъ краю Азіи, гд деньги рдки. Уборъ этотъ былъ слишкомъ великолпенъ, и я не могъ отдать его въ подарскъ безъ надежды увидать его когда нибудь опять у себя, но разговоръ съ г-жею Франсуа совсмъ вскружилъ мн голову. Я полагалъ наврное, что могу добиться Леоноры. Отчего бы и не такъ? Мн казалось, что мн все какъ то везетъ, все благопріятствуетъ моей опытности и искусству. Моя счастливая звзда всходила все выше и выше, и я ршился подвигаться все дале до конца, пока добуду свою Леонору, а съ нею верну назадъ и этотъ изумрудный уборъ. Вмст съ нимъ я отправилъ г-ж Франсуа записку, въ которой высказываю ей свое желаніе, чтобы этотъ подарокъ она передала съ наибольшимъ тактомъ и искусствомъ. Затмъ мой добрый маленькій пріятель Костаки взялся сходить съ однимъ армянскимъ хамаломъ отнести вс эти вещи.

Теперь не проходило ни одного дня, чтобы я не навщалъ какого-либо пашу или всемогущаго министра, достаточно я наговорился съ ними о томъ, какъ надобно управлять страною, и мн казалось, что вс они получили высокое понятіе о моемъ дар управлять, особенно когда я слушалъ ихъ искреннее признаніе, что та или другая моя мысль до сихъ поръ еще никогда не приходила имъ въ голову, и когда они выражали сожалніе, что не получили европейскаго образованія. Европейцы обыкновенно говорятъ, что тотъ разрядъ людей, который властвуетъ въ Турціи, глупъ, близорукъ, лукавъ и черезъ-чуръ держится Корана. Теперь я уврился, что это совершенно неправда. Ибо, хотя турецкіе вельможи не то, что европейскіе, но они съ очевиднымъ интересомъ слушали, что я имъ говорилъ, и никогда не выражали ни малйшаго сомннія относительно основательности прогрессивныхъ европейскихъ теорій. Кром того, я скоро замтилъ, что мн нтъ надобности держать себя при нихъ фарисейски набожно, потому что, исключая того случая, когда въ обществ бывалъ какой-нибудь мулла, Турки высшаго класса оставляютъ въ сторон вс религіозные обряды, и часто сами ихъ осмиваютъ. Сколько разъ меня приглашали на обдъ, и я цлыя ночи проводилъ въ домахъ великихъ людей, тутъ пили вино, а особливо шампанское, больше даже чмъ пьютъ его европейцы, совершались тутъ такія зрлища, о которыхъ никакъ нельзя сказать, чтобы они были пристойны, при конц же пира бывало мало гостей, которые могли бы держаться на ногахъ.

Но кварталы, въ которыхъ живутъ мусульманскіе и христіанскіе подданные Султана, выглядываютъ снаружи совершенно благопристойными и почти смиренными, тогда какъ въ Пер и въ Галат, гд живутъ одни европейцы подъ защитою своихъ законовъ и гд потому самому турецкая полиція почти совсмъ не вмшивается, случается все и вся. Турки по вншности кажутся очень приличными и почтенными людьми, но у нихъ творится много дикаго. Такова на примръ, чуть не религіозная, или иначе, явно общественная, самая милая для нихъ забава: ‘кара-гузъ’ — особая игра съ особыми актерами, и даже почтенные турки, признаютъ, что ‘кара-гузъ’ весьма удобная забава для ихъ гаремовъ и дтей. Я не могу описывать эту грубую и мерзкую игру, и не смю вспоминать о другихъ порокахъ, которые столь обычны между серіозными и набожными мусульманами, о которыхъ нкоторые еще говорятъ, что ихъ портитъ и деморализуетъ сношеніе съ европейцами. Вся истина въ томъ, что турки точно легко перенимаютъ пороки другихъ націй, но я еще никогда не видалъ, чтобы они отвыкали отъ своихъ собственныхъ пороковъ {‘Если мы ставимъ въ укоръ Исламу многоженство, Исламъ можетъ упрекнуть насъ въ практическомъ многоженств, которое будучи не освящено закономъ и не одобряемо обычаемъ, умножаетъ лишь собственную испорченность и унижаетъ духъ’ (Уркхарть).

‘Что? разв Уркхартъ осмлится сказать, что самый наихудшій порокъ развратнйшаго города въ Англіи можетъ хотя приблизительно сравниться съ гадкими пороками, которые ежедневно практикуются по мусульманскимъ городамъ? Человческое достоинство, какъ нравственное начало, въ Турціи не признаетъ ни тотъ, ни другой полъ, и не можетъ быть, чтобы отвратительные мерзости гарема и противоестественные пороки другой половины не привлекли вниманіи г-на Уркхарта, еслибы онъ захотлъ серіозно и безпристрастно изучить обычаи этихъ людей и послдствія мусульманскихъ установленій. Грубость разговора между людьми обоихъ половъ и всхъ классовъ достаточна, чтобы показать ту глубокую испорченность, въ которой погрязли эта страна. Испорченность европейскихъ городовъ я не буду защищать. Она составляетъ позоръ для христіанства. Но все-таки у насъ, даже у самыхъ заблудшихъ, еще найдется стыдъ и срамъ, и каждый изъ насъ покраснетъ, когда будетъ уличенъ въ своихъ поступкахъ, а въ масс народа есть еще много чистой нравственности, которая заставляетъ заблудшихъ удалиться отъ общества и скорбть о своемъ паденіи. Здсь же, въ Турціи, порокъ расплывается въ народ, какъ полуда, портитъ и заражаетъ всякій домъ и всякую мысль, всякій взглядъ, и сквернитъ самый языкъ, который служитъ посредникомъ гражданской жизни’. (Г. Портеръ въ своемъ произведеніи: ‘Пять лтъ въ Дамаск’)..}.

У Турокъ высшаго класса я нашелъ довольно сообразительности и способностей, но въ весьма низкомъ смысл, такъ что врне назвать это лукавствомъ и изворотливостью. Такъ напримръ, мой пріятель Тилки-паша отличился, какъ мн говорили, однимъ искуснымъ государственнымъ подвигомъ. Когда былъ изданъ ‘танзиматъ хайріе’ — законъ, которымъ думали уничтожить тогдашнюю систему грабежа народа, паша созвалъ къ себ райю и сталъ требовать, чтобы сказали ему по совсти, сколько они давали дани по закону и сколько сверхъ того брали съ нихъ паши незаконно. Райя ршилась ему сказать откровенно, а Тилки-паша разсудилъ такъ: если до сихъ поръ вы могли платить столько незаконной дани, то слдовательно можете столько же платить и законной, посл чего всю сумму дани вмст съ незаконными поборами опять разложилъ на народъ, а себ снискалъ, черезъ то, имя великаго сановника {‘Если-бы райя платила безъ недоимки, то это значило бы, что она иметъ средства платить и больше, и стали бы тотчасъ съ ней требовать большее. Доказательство этому имемъ въ томъ, какъ распредлены новыя подати но обнародованіи танзиматъ-хайріе, которымъ тогда хотли уничтожить прежнюю систему. Райя, когда ее созвали, охотно показала все, что брали съ нея незаконно сверхъ того, что взимали по закину, изъ чего и заключили: если до сихъ поръ могли платить постольку, стало быть могутъ платить и впередъ, и такимъ образомъ на нихъ была наложена вся сумма законной и незаконной дани, какъ законная подать’. (Консуль Кальвертъ).}.

Такъ проводилъ я время по салаамликамъ великихъ пашей, получая отъ нихъ на каждомъ шагу самыя лестныя общанія, но мн не давали никакого отвта на ‘мазбату’. Каждый разъ, какъ я бывалъ у мустешара, онъ говорилъ, что передалъ мазбату великому визирю и что его высочество общалъ скоро отвтить. Посл чего мустешаръ обыкновенно заключалъ свои разговоры словами: ‘яренъ иншелахъ’ (дастъ Богъ завтра), а завтра говорилъ то же самое. Я уже привыкъ къ турецкой медлительности, но эта проволочка была для меня невыгодна и опасна, и потому я сталъ шататься по пріемнымъ великой Порты и щедро раздавалъ бакшиши тмъ изъ низшихъ чиновъ, которые, по моему мннію, могли сколько-нибудь подвинуть впередъ мое дло. Слдуя совту г-жи Франсуа, я съумлъ также найти себ дорогу въ домъ двухъ-трехъ богатыхъ армянъ, и тутъ меня приняли со всми знаками глубочайшаго почтенія. Но когда дло дошло до займа денегъ, тогда эти любезные друзья увряли, что у нихъ нтъ ни одного піастра, и, если врить ихъ клятвамъ, они вс были наканун банкротства.

Было и еще кое-что, что мшало мн спать спокойно: я не получилъ ни одного письма отъ жены. Вотъ уже шестая недля моего пребыванія въ Царьград, пришло столько почтъ, а отъ Рафіи ни одной строчки. Хотя бы одинъ Мосулецъ навстилъ меня! А, наврно, за это время довольно побывало ихъ въ Царьград. Впрочемъ, я замтилъ, что по большей части путешествуютъ изъ Мосула въ столицу христіанскіе торговцы, а они, конечно, и не подумаютъ меня отыскивать. Но съ другой стороны я чувствовалъ себя не совсмъ хорошо, потому что уже разсорилъ все свое богатство, а не видалъ еще ничего, чмъ бы это вознаградилось. Другими словами — я раздалъ уже почти вс мои подарки, пріятели же мои, Турки, удивлялись только конямъ, которыхъ я имъ подводилъ, и въ то же время давали понять, что они разсчитываютъ на дальнйшіе подарки.

Спустя день или два посл полученія тхъ вещей, которыя я послалъ г. Франсуа, она написала мн письмо, въ которомъ ободряла меня и возбуждала надежду. ‘Потерпите, дорогой мой’, писала она: ‘Парижъ построенъ не въ одинъ день, и не всего можно достигнуть въ одно мгновеніе ока. Правда, мы на восток, но, къ сожалнію, мы не имемъ Аладиновой лампы. По крайней мр у меня ея нтъ, а за васъ, когда я сравню лишь ваше настоящее положеніе съ тмъ, въ какомъ вы находились здсь два года тому назадъ,— я готова держать пари, что вы гд-нибудь заняли ее на время, живя въ Мосул. Я усердно хлопочу за васъ по гаремамъ. Кадица Хапуна, жена Ибрагимъ-паши и дочь великаго визиря, клянется, что вы будете мосульскимъ пашей, если пришлете еще одно тизбе изъ бисера. Она говоритъ, что не дастъ своему мужу покоя, пока онъ не сдлаетъ васъ пашей. Хафиза Хапуна, жена Тилькинаши, была просто очарована ‘тепелукомъ’ {Лоскутъ на женской шапочк, вышитый золотомъ, серебромъ и мстами украшенный камнями.} изъ драгоцнныхъ камней и общаетъ лично отправиться къ великому визирю съ просьбою за васъ, но говорятъ, что ей больше нуженъ кушакъ, чмъ тепелукъ,— турчанки не могутъ насытиться. Вашъ ‘гирданликъ’ я отдала Айш-Ханун. Она моя добрая пріятельница, вдова покойнаго Махмедъ-паши. Теперь она находится въ гарем великаго визиря. Вотъ видите, сколько у васъ пріятелей, которые за васъ хлопочутъ! Теперь я скажу, что я сдлала на другомъ краю города. Я была у Скарпо. Бдные люди находятся, очевидно, въ большой нужд. Старикъ безпрестанно ссорится съ своими начальниками. Онъ очень гордъ, а въ Царьград это не можетъ ему пройти даромъ. Когда я была у нихъ, я просидла довольно долго, прежде чмъ упомянуть ваше имя, и все для того, чтобы видть, что они на это скажутъ. Старикъ притворился глухимъ и не хотлъ ни за что понять меня, госпожа покраснла и отвернулась въ сторону, дочь нашла предлогъ въ это время выдти въ другую комнату. Словомъ, они не хотли объ васъ говорить, а потому я не могла узнать, что они о васъ думаютъ. Къ счастью, тахлимціи понадобилось идти по служб, а къ госпож пришла одна гостья, и мн представился случай вступить въ долгій разговоръ съ дочерью. Сначала она съ видомъ презрнія говорила о вашей измн, но я завела рчь о вашемъ положеніи, о томъ, какъ вы стоили состраданія въ своемъ одиночеств, какимъ искушеніямъ подверглись, и мои доводы произвели то впечатлніе, какого я и ожидала. Бдная двочка! Когда я объ этомъ говорила съ ней, то глаза ея наполнились слезами, когда же я поднесла ей отъ васъ изумрудное ожерелье, она совершенно смутилась и сначала ни за что не хотла брать его. Я сказала ей на это, что ваше сердце разорвется отъ горя, и она наконецъ приняла — глаза ея заблистали радостью, когда она разсматривала драгоцнный уборъ. Но теперь, дорогой другъ, позвольте мн настоятельно посовтовать вамъ, чтобы въ теченіи нкотораго времени вы не приближались къ дому Скарпо. Я хочу мало-по-малу пробудить въ двушк прежнюю любовь къ вамъ, а вы навсегда испортите дло, если явитесь къ нимъ съ визитомъ. Птица въ вашихъ рукахъ, только надобно поступать умно. И такъ, будьте благоразумны, терпливы, и получите, чего желаете. Adie, cher ami’!

Письмо это я получилъ въ пятницу поутру и по прочтеніи его приготовился идти въ джамію. Каждый день я ожидалъ благопріятнаго отвта на мазбату. Саафетъ-эфенди пришелъ ко мн, и я спросилъ его, какъ онъ думаетъ: не пропустили ли мы Абдулъ-паши, министра юстиціи, не подмазавъ у него колесъ, какъ слдовало? ‘Въ ряду столькихъ визитовъ, которыя мы сдлали въ послднее время, лишь у Абдулъ паши мы были, помнится, всего одинъ разъ, а, слдовало бы и у него спросить, что онъ думаетъ о мазбат’.

‘Не безпокойтесь, эфенди’, отвчалъ Саафетъ, ‘я и тутъ усердно постарался и доставилъ ему съ вашей стороны весьма драгоцнные подарки, ибо въ точности знаю, что онъ большой пріятель Хафизъ-паши. Но при томъ я увренъ, что Хафизъ-паша не можетъ доставить ему подарковъ лучше тхъ, какіе мы ему отправили. Вотъ взгляните на этотъ списокъ’!

Я взглянулъ на списокъ всего, что издержано на подарки, и увидлъ, что почти все мое состояніе истрачено въ Царьград. Несомннно, я пустился въ опасное предпріятіе, но я разсчитывалъ наврное, что оно окончится счастливо, въ мою пользу. Каждый часъ я ожидалъ услышать, что Хафизъ-паша ‘азлъ’ (уволенъ), а я назначенъ на его мсто, и потому полагалъ, что вс эти деньги трачу не напрасно.

Первая моя обязанность, какъ добраго мусульманина, былъ ‘гузлъ’ (омовеніе тла) въ пятницу поутру. А такъ какъ я желалъ прнэтомъ, чтобы турки видли, какъ я набоженъ, то предпочелъ идти для омовенія съ прочими мусульманами въ общественную баню, такъ называемую ‘Чинели-хамамъ’.

При вход въ ‘хамамъ’, я пробормоталъ краткую молитву противъ злыхъ духовъ и потомъ лвой ногой переступилъ черезъ порогъ. Слуги мои нашли для меня удобный ‘атакъ’, или возвышенное мсто, гд я снялъ свое верхнее платье, отдохнулъ немного и выкурилъ одну трубку. Потомъ я сошелъ съ ‘атаки’, вложилъ ноги въ ‘наслину’ и, поддерживаемый ‘телакомъ’ (баньщикомъ), вошелъ въ ‘саукликъ’, гд было нсколько прохладно, а оттуда перешелъ въ ‘сицакликъ’, или отдленіе, гд было жарко. Тутъ я легъ на полъ и сталъ дышать полною грудью. Сердце мое стало биться сильне, приливъ крови къ мозгу усилился, и я съ особеннымъ раздраженіемъ сталъ обдумывать дло, въ которое впутался.

‘Сицакликъ’ есть дйствительно такое мсто, которое можетъ навести на человка тяжелыя и мрачныя мысли. Все здсь какъ то странно, необычно. Молчанье прерывается только по временамъ восклицаніями какого-нибудь распростертаго тла, натираемаго ‘телакомъ’. Свтъ падаетъ слабыми лучами чрезъ нсколько маленькихъ круглыхъ окошекъ, сдланныхъ въ сводчатомъ купол. Полунагіе ‘телаки’ двигаются здсь, какъ въ подземельи какъ-то духи или какъ люди, осужденные на кару за свои преступленія. Я лежалъ на ‘чубекъ таміи’, или на большой мраморной плит, посреди жаркой комнаты, и слышу вдругъ, знакомый голосъ зоветъ телаки. Я вскочилъ отъ удивленія: то былъ голосъ Османъ-бея или совершенно похожій на него. Я прислушался опять, но больше ничего не слыхалъ. Сталъ я заглядывать въ лица тхъ, которые мылись со мною, но нигд не замтилъ лица моего друга по ‘мазбат’, Я предположилъ, что ошибся, но все-таки ршился еще разъ хорошенько присмотрться, когда выйду изъ темнаго сицаклика.

Когда жаръ распарилъ мое тло, меня принялъ въ руки одинъ телакъ и началъ топтать и тереть, потомъ помылъ меня и окатилъ теплой водой. За тмъ онъ скинулъ съ меня мой ‘пемтамелъ’ (покрывало), далъ мн чистую простыню, и я возвратился на ‘атакъ’, чтобы тамъ сладко отдохнуть дремотою и пріятнымъ чувствомъ особой чистоты, которая ощущается посл мытья въ бан. Но я и тутъ, куря наргиле и запивая его кофе, не могъ отдлаться отъ размышленій о своемъ положеніи. Вдругъ мой взглядъ упалъ на лицо одного дебелаго мусульманина, который сидлъ противъ меня и такъ же, какъ и я. наслаждался трубкой и кофе.

Не знаю, отчего, только я никакъ не могъ отвести глазъ отъ этого человка, а въ голов, какъ бы сквозь какой туманъ, скользила мысль, что лицо это я гд-то видалъ. Наконецъ онъ сталъ одваться, скинулъ покрывало съ головы и плечъ, и… моимъ глазамъ представился дервишъ-Абдула,— онъ самый, потому что его дебелыя плечи и особенно согнутая шея не оставляли въ томъ ни малйшаго сомннія. Я глядлъ на него съ живымъ любопытствомъ, размышляя, какую странную жизнь проводятъ эти факиры, странствуя отъ одного мста до другаго. Меня не мало не удивило то, что Абдула находится въ Царьград, хотя довольно странно было встртить его въ хамам въ такомъ мст, гд всего мене было бы прилично быть неопрятнымъ дервишу. Когда я такимъ образомъ глядлъ на него, онъ надлъ на себя одежду турецкаго офицера, и — я не могу выразить своего удивленія, когда, вмсто дервиша, явился предо мною Османъ-бей! Не могло быть никакого сомннія, что теперь предо мною Османъ-бей, а за нсколько времени былъ дервишъ Абдула… Мн стало ясно, что я попалъ въ какую то ужасную интригу, и неописанный страхъ овладлъ мною, когда я увидалъ, что дервишъ, повренный и орудіе паши, былъ никто иной, какъ Османъ, который научилъ меня устроить мазбату противъ своего господина.

Теперь пришло мн на память и то, что сказалъ мн мустешаръ: судя по мазбат, кажется, большая часть мосульцевъ носятъ имя ‘Османъ’. Потому мн невольно приходило на мысль, что мазбата поддльная и что она мн навязана для того, чтобы я сдлался жертвою какой-то подлой интриги. Если-бы я увидалъ Османа въ его настоящемъ вид, я бы тотчасъ подошелъ къ нему, но то обстоятельство, что онъ былъ переодтъ сперва въ дервиша, представило мн его въ особомъ свт и удержало меня. Я ршился быть осторожнымъ и не показываться ему до тхъ поръ, пока не узнаю чего-нибудь врне о его дйствіяхъ въ Царьград. Поэтому я отвернулся въ сторону и оставался въ такомъ положеніи до тхъ поръ, пока онъ вышелъ изъ хамама, посл чего вышелъ и я и пошелъ въ джамію.

Я пошелъ съ Саафетъ-эфенди въ Айя-Софія и совершилъ тамъ молитву среди толпы мусульманъ изъ всхъ восточныхъ народовъ. Посл молитвы прошлись мы по этому величественному храму, и я не могъ не сказать своему другу, что Айя-Софія, какъ мн кажется, походитъ на знамя войска, находящагося въ бою: Московы спятъ и видятъ тотъ желанный день, когда они совершатъ здсь Божественную литургію, въ этомъ город въ сердц самаго бднйшаго эллина тлится искра религіозной надежды, что прежде чмъ умереть, онъ увидитъ, какъ на купол святой Софіи снова засіяетъ крестъ.

‘Всякій врагъ Ислама’, сказалъ я, ‘смотритъ на это знамя, которое нкогда стояло въ первыхъ рядахъ христіанства, и желаетъ снова овладть имъ’.

‘А вотъ и увидишь, что придетъ то время, когда враги наши овладютъ имъ’, сказалъ Саафетъ: ‘и мы, мусульмане, кланяемся своему пророку здсь въ Европ, но тамъ, по ту сторону Босфора, находится послднее наше убжище, и вотъ потому мы погребаемъ покойниковъ въ Скутари, чтобы когда-нибудь христіанскіе псы не опоганили наши гробы’ {Весьма много изъ турокъ вполн убждены, что царство ихъ скоро кончится, я потому желаютъ посл смерти быть погребены въ Азіи.}.

Мы вошли въ южный притворъ и стали осматривать тамъ ‘турбы’, или царскія гробницы. Это большіе сундуки покрытые драгоцнными шалями, а надъ ними въ головахъ стоятъ столбы, оканчивающіеся тюрбанами, на тюрбанахъ золотыми словами по черному полю написано имя и титулъ высокаго покойника, вокругъ идетъ ршетка изъ отлично-вырзаннаго кедроваго дерева. Передъ гробницами стоять большіе серебряные подсвчники и нсколько корановъ для употребленія служащимъ и чтецамъ. Самый замчательный гробъ это тотъ, въ которомъ находятся остатки Мурада III и въ которомъ покоятся также его 18 убитыхъ братьевъ и сынъ Мухамета III, умершій въ 1602 году.

‘Слава Богу’! сказалъ я: ‘эти времена уже давно прошли. Нтъ сомннія, что теперь ни одинъ султанъ не ршится избить цлое невинное семейство, чтобы обезпечить свое вступленіе на престолъ’.

‘А какъ же теперь’? отвчалъ Саафетъ, ‘Разв не знаете, что подобное убійство освящено ‘адетомъ’ (государственнымъ обычаемъ), и что, по всему вроятію, каждый годъ вс дти Абдулъ-Азиса умерщвляются, прежде чмъ родятся’ {Когда я быль въ Царьград, мн сдлался извстенъ одинъ случай убійства царскаго ребенка. Это до сихъ поръ еще практикуется въ Царьград, хотя и не предписывается кораномъ.}..

Я ужаснулся и не хотлъ врить, но Саафетъ сталъ приводить такія доказател. ства, посл которыхъ я уже не могъ сомнваться, что убійства въ серал дйствительно существуютъ, какъ государственныя постановленія. И это въ обновленной Оттоманской держав, въ стран столькихъ хатовъ и реформъ!

Оставивъ Айю-Софію, я направился въ Перу, но, прежде чмъ перешелъ мостъ, бросилъ съ него взглядъ на пристань. Въ это время стали стрлять изъ орудій, и громъ отъ выстрловъ повторяло эхо азіатскихъ береговъ, покрытыхъ виноградниками. Его султанское величество — хункіяръ, (кровопійца), возвращался съ молитвы изъ джаміи бывшаго султана Ахмета. Впереди появились два богато-украшенныхъ каика въ 14 веселъ, плывшіе рядомъ. Сидвшіе въ нихъ люди громко кричали, чтобы вс очищали дорогу властелину. Саженей на пятнадцать позади ихъ величественно плылъ придворный каикъ, въ которомъ сидлъ султанъ. Около 50 гребцовъ двигали большое судно, которое все было украшено золотомъ по блому фону, а на средин его была устроена блая софра (сдалище), обитая алой шелковой матеріей. Оберъ-гофъ-маршалъ и двое другихъ придворныхъ стояли тутъ, поддерживая усталаго властелина, изнемогшаго подъ гнетомъ чувственной жизни. Дале слдовалъ другой каикъ съ софрами (сдалищами), везшій придворныхъ, бывшихъ въ этотъ день на служб, и за тмъ еще два большихъ каика, занятыхъ царской свитой. Чистое небо, прозрачныя воды Босфора, одтые въ блое платье гребцы и царскіе каики — все это соединилось, чтобы составить зрлище, прекрасне котораго нтъ на свт. Вс королевскіе, такъ называемые, парадные выходы въ Европ, съ ихъ блестящимъ богатствомъ и пышностью, далеко не могутъ сравниться съ обычной еженедльной поздкой турецкаго султана по водамъ Золотаго Рога.

Саафетъ провожалъ взглядомъ этотъ поздъ, пока тотъ совсмъ не скрылся за большими судами военнаго флота, потомъ онъ обратился ко мн и сказалъ: ‘Вотъ нашъ падишахъ отправился теперь въ свой гаремъ, появится оттуда тогда, когда ему опять понадобится хать въ джамію, потомъ опять вернется назадъ къ своимъ женамъ и вину. И это-то халифъ-Исламъ, Султанъ Абулъ Медонидъ-ханъ! Вай-вэй! Не диво, что такъ низко упалъ Исламъ’!

Въ пятницу посл молитвы турецкіе вельможи имютъ обычай пройтись по Пер, чтобы посмотрть на чудеса красоты въ складахъ французскихъ магазиновъ. Поэтому можно видть важныхъ пашей, внимательно перебирающихъ и пересматривающихъ разныя галантерейныя бездлицы, или гд-нибудь въ лавк ювелира торгующихъ часы и т. п. Мы тоже отправились по ихъ слдамъ прогуляться по Пер. Перейдя черезъ мостъ, мы стали подниматься вверхъ на горную возвышенность Галаты, и опять вспомнились мн т дни, когда я взбирался на эту возвышенность, усталый и изнемогшій, такъ какъ долженъ былъ проводить въ Стамбульскихъ аптекахъ цлые часы среди всякаго рода непріятностей. Сколько разъ въ втреный знойный день, усталый и голодный, плелся я чрезъ эту улицу, полную шума и толкотни. Теперь же я прозжалъ ее на своемъ кон ‘Араслам’, красота котораго привлекала вниманіе даже самаго знатнаго паши. Стройности его вполн соотвтствовалъ драгоцнный уборъ, потому что, хотя я и усвоилъ вполн азіатскій способъ украшеній коня, но въ частностяхъ сохранилъ вполн европейскій вкусъ, и вслдствіе этого у моего коня заржавленная узда и стремена не были въ явной дисгармоніи съ блескомъ шитаго золотомъ чепрака, какъ это часто встрчается въ Царьград. Усвоивши также обычай турецкаго аристократа относительно числа слугъ, я остерегался, чтобы излишней пышностью не вызвать какой-нибудь злой насмшки. Возл меня всегда шелъ пшкомъ одинъ слуга, держа руку на крестц моего коня, а за мною шли двое хорошо одтыхъ слугъ, изъ которыхъ одинъ несъ чубукъ, а другой небольшую кожаную сумку. Это, точно, было весьма скромное число слугъ, но я не боялся, что толпа приметъ меня за кого-нибудь другаго, напримръ, за христіанина, а не за турка, потому что весьма хорошо былъ знакомь даже съ малйшими подробностями въ поведеніи настоящаго османліи. Къ тому же и самый конь мой возбуждалъ особое уваженіе. Теперь мы приближались къ перекрестку большой улицы въ Пер, гд стоялъ на караул офицеръ съ двумя солдатами. Я съ удовольствіемъ замтилъ, что онъ скомандовалъ караулу отдать мн честь, вслдствіе чего солдаты выступили впередъ, взяли ружья на карауль, а я отвчалъ имъ на это условнымъ знакомь съ нкоторою небрежностью, но вмст и съ достоинствомъ. Я созналъ свое высокое положеніе: я былъ тоже однимъ изъ ‘господъ’ этой страны, богатый и чтимый.

Въ это время глаза мои остановились на предмет, глубоко взволновавшемъ мое сердце. Въ ста шагахъ отъ меня я очень ясно различилъ г-жу Скарпо и ея дочь, которыя шли прямо мн на встрчу. Тогда вся моя мусульманская важность измнила мн: я чувствовалъ себя униженнымъ и пристыженнымъ отъ одной мысли, что они увидятъ меня одтаго по турецки, выглядывающаго настоящимъ туркомъ, тогда какъ я — природный христіанинъ и хотя нкогда былъ бднымъ, но всегда сознающимъ свое достоинство человкомъ. Въ одно мгновеніе вс безчисленные грхи моей жизни цлою вереницею возстали въ моей совсти, какъ будто бы я самъ предсталъ предъ Вышняго Праведнаго Судію. Однако я скоро оправился, вспомнивъ, что двушка приняла мое изумрудное ожерелье и не отвергла моего искательства. Она подвигалась впередъ, вовсе не думая, съ кмъ встртится. Родная моя Леонора! Ахъ, какъ она стала прекрасна! Ея прелести въ теченіи года развернулись еще боле, но все еще не развились вполн. Она стала изумительной красавицей. Въ эту минуту я обожалъ ее и радъ бы былъ отдать вс мои блага, все мое положеніе и самую жизнь за одинъ ея теплый поцлуй или за одинъ ласковый и милый взглядъ. Она смотрла скромно и смиренно — и я былъ увренъ, что она встртится со мной какъ съ старымъ другомъ. Я не много придержалъ за узду коня и, обратившись къ матери, сказалъ: ‘Siguora, come sla (Какъ ваше здоровье, сударыня)?’ а потомъ Леонор: ‘Sieiioriua, il sur smn (Къ вашимъ услугамъ, сударыня). Мать отвчала на это холоднымъ поклономъ. На лиц Леоноры сперва показалось смущеніе, происходящее отъ неожиданности, но затмъ она пронзила меня взглядомъ, по которому я убдился, что она узнала меня, затмъ лицо ея и шея покраснли. Нагнувшись къ коню, я воскликнулъ: ‘Cara Leonora (дорогая Леонора)!’ Она въ отвтъ на это восклицаніе выпрямилась во весь ростъ, глаза ея зажглись чуднымъ огнемъ, и, будучи еще прекрасне въ своемъ гнв, она взглянула на меня сердито и проговорила сквозь свои бло-снжныя зубы: ‘оставь насъ въ поко, отступникъ’! И мать и дочь прошли мимо.

Если-бы громъ небесный ударилъ въ мою голову и размозжилъ ее, я былъ бы не боле смущенъ и растерянъ…..

И хотя я былъ невыразимо жалокъ, но сердце горло во мн. Словно адъ киплъ въ моей груди — адъ любви и бшенства. Наилучшія мои ожиданія сгублены отравленнымъ ножемъ и кровь моя превратилась въ желчь.

Я повернулъ коня назадъ въ настоящій Стамбулъ, твердыню Ислама, и въ гнв своемъ проклиналъ вообще все христіанство. Теперь я сталъ въ десять разъ боле мусульманиномъ, чмъ былъ прежде. ‘Отступникъ’! Да! будто бы одаренное разумомъ твореніе не сметъ измнить свою мысль, когда хочетъ, а равно и вру безъ того, чтобы его не преслдовали какимъ-нибудь презрительнымъ именемъ! Вызжая изъ Перы и оставляя всхъ ея обитателей я отряхнулъ прахъ отъ ногъ своихъ, проклиная ее какъ гнздо аспида, какъ осадокъ и помойную яму Европы. Я ршился съ этихъ поръ быть туркомъ всмъ сердцемъ и душею. Надясь, что въ одинъ прекрасный день достигну силы и значенія, какихъ желаю и что всякій, кто не захочетъ меня уважать, будетъ бояться меня, какъ потурченца.

ГЛАВА XXV.

Страшныя предчувствія.— Худыя всти изъ Мосула.— Я видлся съ министромъ юстиціи и погибъ.

Хотя въ своемъ жилищ я былъ окруженъ всевозможною роскошью, но не могъ избавиться отъ тоски и какого-то лихорадочнаго состоянія. Мн все казалось, что со мною случится большое несчастіе, котораго я отклонить никакъ не могу. Я не могъ выкинуть изъ головы загадочное появленіе. Османъ-бея и то, что онъ и дервишъ Абдула одно и то же лицо. Это не предвщало ничего добраго. Ахъ, если бы я никогда не слушалъ его сладкихъ рчей, которыя такъ раздражали мое сребролюбіе и которыя вовлекли меня въ опасную интригу. Мысль о мазбат была мн словно заноза въ сердц. Я никакъ не могъ успокоиться. Я опасался, что этотъ Османъ въ заговор съ пашей и что мазбата поддльная. Это страшное сомнніе отравляло жизнь мн. Роскошь была мн боле не утха, весь блескъ мой сталъ для меня просто тягостью. Я чувствовалъ, что все это будетъ имть для меня страшный конецъ, и что можетъ быть я попаду даже въ тюрьму какъ клеветникъ, и тогда разомъ пропадетъ весь результатъ тщательно веденныхъ интригъ и разсыплется великое зданіе моего благополучія. Я испытывалъ страшныя муки, когда мысли мои обращались на эту темную сторону дла. Но съ другой стороны я старался разогнать облака, и изъ за нихъ сіялъ лучъ надежды къ улучшенію моего положенія. Турокъ, успокоивалъ я себя, не съуметъ составить и развить такой искусный и хитроумный планъ, и мн только представляется, что мазбата поддльная и Османъ обманулъ меня. Можетъ статься — онъ и точно былъ повреннымъ паши, но радъ видть меня на его мст, надясь, что подъ моимъ покровительствомъ ему будетъ лучше, чмъ при Хафиз. Въ чемъ другомъ, а въ томъ нтъ никакого сомннія, что Османъ будетъ невренъ паш, также какъ и мн. Я осуждалъ себя, что имлъ глупость не поговорить лично съ кадіемъ или съ кмъ либо изъ тхъ лицъ, которыя подписались къ мазбат, но Османъ рекомендовалъ мн, чтобы я никому ничего не говорилъ, а все дло поврилъ въ одн его руки, а потому я и полагалъ, что его совту мн въ такомъ затруднительномъ дл надобно было дать полную вру.

По временамъ мн приходило на мысль вернуться въ Мосулъ, но я далеко уже зашелъ, а тамъ я былъ бы совершенно во власти паши, и не могъ надяться, чтобы, въ случа нужды, граждане стали защищать меня, потому что я былъ въ ихъ сред новичкомъ. Для паши опасно было учинить насиліе какому либо богатому гражданину, но опасности этой не существовало въ томъ случа, когда жертвою его былъ человкъ, который вдругъ поднялся изъ ничтожества и который только недавно принялъ исламъ. И такъ, я видлъ ясно, что возвращеніе мое въ Мосулъ потребовало бы тяжкой жертвы со стороны моей жены, чтобы защитить меня отъ справедливаго гнва паши, но, не смотря на ея жертвы, я все таки не могъ бы вполн избжать этого гнва.

Пока я размышлялъ такимъ образомъ объ опасностяхъ, которыя представляла мн моя нечистая совсть, мой первый слуга Измаилъ откинулъ ‘пурду’ и предсталъ передо мною со сложенными на животъ руками и особенно печальнымъ лицемъ. Я сперва отнесъ это къ тому, что онъ, замтивъ мое невеселое расположеніе духа, старается выглядывать также невесело, но на этотъ разъ онъ смотрлъ на меня такимъ пристальнымъ взглядомъ и такъ странно, что я наконецъ смутился и сказалъ: ‘не варъ Исмаилъ (что случилось)?’

‘Прости, ефенди, твой рабъ ничего не знаетъ, Иншалахъ, разв неправда?’

‘Да говори же, собачій сынъ!’ воскликнулъ я перепугавшись, ‘говори, что такое случилось?’

Измаилъ вмсто отвта откинулъ пурду въ сторону и сказалъ: ‘Гелъ (войди сюда)!’ Вошелъ Ахметъ мой Мосульскій слуга, и онъ стоялъ передо мною смиренный и печальный.

‘Ахметъ, не каберъ (какія всти)?’ спросилъ я его, притворяясь спокойнымъ, хотя едва не потерялъ сознанія отъ тяжелаго предчувствія.

‘Прости, ефенди’, отвчалъ онъ, ‘афердссенъ, я принесъ недобрыя всти’.

‘Да говори же, какія!’ воскликнулъ я. Во имя Божіе, говори и передай мн все, что знаешь’.

‘Ефенди, твой рабъ цлуетъ стопы твои, но всти, которыя я принесъ теб, худыя всти. Богъ да проститъ меня! Катуна скончалась… она въ раю!’

Я обратился лицемъ къ стн и заплакалъ навзрыдъ. Изъ всхъ несчастій, которыя могли меня постигнуть, это было самое большое. Моя жена умерла, и притомъ въ Мосул, гд Хафизъ-паша былъ властелиномъ. Признаюсь, что печаль, которая такъ одолла меня, была совершенно эгоистичною, и попросту сказать была страхомъ за мою личность. Я спросилъ Ахмета, когда и какъ умерла катуна.

‘Шесть недль тому назадъ’, отвчалъ онъ.

‘Шесть недль назадъ, и ты столько времени медлилъ, проклятый!… я теб…’

‘Выслушай меня, ефенди’, отвчалъ Ахметъ. ‘Когда умерла катуна, я тотчасъ же побжалъ на почту, сыскать почтовыхъ лошадей. Почтарь сказалъ ‘хорошо’, но не далъ мн лошадей. Тогда я слъ на своего коня и погналъ его во вс четыре копыта до первой почтовой станціи, и оттуда продолжалъ путь на почтовыхъ лошадяхъ. Ефенди, я не спалъ и не лъ ничего, пока не прибылъ въ Самсунъ, а тутъ паша схватилъ меня и бросилъ въ тюрьму’.

‘Въ тюрьму! за что же’?

‘Валахъ (Ей Богу) и самъ не знаю за что, но въ то самое время, какъ я шелъ садиться на пароходъ, два заптіе схватили меня и отвели въ тюрьму, говоря, будто бы я разбойнически напалъ на дорог на путешественника. Ей Богу солгали, я былъ такъ утомленъ, что и не могъ бы напасть ни на кого, да и надобности въ томъ не было, съ тхъ поръ какъ я живу подъ снью твоего превосходительства. но какъ-бы ни было, я пробылъ цлый мсяцъ въ тюрьм въ Самсун, посл чего меня выпустили, сказавъ, что они ошиблись, и паша далъ мн въ награду за это одно меджидіе’, (монета въ 1 р. 25 к.).

Мой страхъ перешелъ въ ужасъ. Я послалъ просить къ себ Саафетъ-эфенди, думая поручить ему мое жилище и находящіяся въ немъ вещи, а самъ пойти въ Мосулъ забрать имущество моей покойной жены. Я зналъ, что рискую слишкомъ многимъ, но не могъ придумать ничего другаго при такой гроз. Я хорошо зналъ, что въ Турціи нельзя и на самое короткое время оставить имущество безъ хозяина. Взглянулъ на часы и сообразилъ, что имю еще какъ разъ столько времени, сколько мн необходимо для того, чтобы взять въ Галат билетъ на австрійскомъ пароход, отходящемъ въ Самсунъ. Я ршился взять билетъ лично, и потому поспшно надлъ калоши и верхнее платье и направился къ выходнымъ дверямъ. Отворивъ ихъ, я ступилъ на улицу, какъ вдругъ явился предо мною заптіе и воскликнулъ: ‘язакъ (нельзя)’. Я посмотрлъ на него съ удивленіемъ и спросилъ: ‘что это значитъ?’ Онъ мотнулъ головой и не отвчалъ мн ни слова. Потребовалось не мало времени, пока я убдился, что я арестованъ въ моемъ собственномъ жилищ. Я возвратился въ домъ, и сталъ сердито расхаживать по комнатамъ, прислушиваясь, не идетъ ли кто нибудь навстить меня.

Наконецъ явился Саафетъ-ефенди. Мой слуга встртилъ его на пути ко мн. Я выбжалъ къ нему на встрчу, какъ къ старому пріятелю, чтобъ пожаловаться ему. Но онъ холодно устранился отъ меня, не хотлъ поздороваться со мною мирнымъ привтствіемъ, но кратко сказалъ мн, что Абдулъ-паша, министръ юстиціи, желаетъ меня видть.

‘Такъ я арестантъ’? спросилъ я.

‘Точно такъ’, отвчалъ Саафетъ-ефенди, ‘и я имю приказаніе отвести васъ тотчасъ къ министру юстиціи, потому что онъ желаетъ самъ допросить васъ и сдлать вамъ очную ставку съ тми, которые васъ обвиняютъ, прежде чмъ отправить васъ въ тюрьму, ибо онъ не можетъ вдругъ поврить, что вы точно надлали столько злодяній, въ коихъ васъ обвиняютъ’.

‘Я готовъ, идемъ’, отвчалъ я.

Я шолъ къ дому Абдулъ-паши, какъ во сн, и едва замтилъ, что насъ сопровождаютъ четыре полиціанта.

Наконецъ мы достигли дома и насъ тотчасъ ввели къ паш, который сидлъ съ секретаремъ и еще другимъ человкомъ, котораго я сначала не узналъ. Я былъ принятъ совершенно просто, какъ всякій, который предсталъ на судъ. Саафета пригласили ссть на диванъ, а меня оставили стоять на ногахъ.

‘Введите обвинителя’, сказалъ паша. Пурда откинулась и Османъ-бей вошелъ внутрь комнаты.

Полный ужаса я увидалъ во очію ту подлость, которая теперь сдлалась для меня совершенно ясною.

Паша сдлалъ знакъ ‘сиръ-кіатибу’ или частному секретарю и онъ принесъ его превосходительству ‘кесу’ {Вс правительственные документы держатся въ Турціи въ кассахъ (сумкахъ).}, перебралъ въ ней бумаги и извлекъ изъ нихъ несчастную мазбату.

Паша взялъ ее, показалъ мн и спросилъ: та ли это мазбата, которую я принесъ изъ Мосула, когда же я отвчалъ утвердительно, тогда предъявили ее Османъ-Бею (который оказался теперь повреннымъ Хафизъ-паши) и спросили, подлинныя ли на ней подписи.

‘Паша ефенди’, отвчалъ Османъ, ‘документъ этотъ подложный: въ чемъ ваше превосходительство легко можете удостовриться, ибо онъ написанъ на грубомъ Арабскомъ язык, а вс печати на немъ печати простыхъ людей. Между всми этими печатями нтъ ни одной Персидской рзьбы, кром моей собственной {Въ Турціи имена вырзываются на перстн и этимъ перстнемъ, смоченнымъ черною краскою, кладутъ печать. Наилучшія такія печати вырзываютъ въ Персіи.}. А я потерялъ мою печать какъ разъ въ то время, когда арестантъ Юсуфъ такъ поспшно отправился въ путь, и вотъ она нсколько разъ приложена къ этой мазбат. Я клянусь, что это точно такъ. Надобно-ли дальнйшихъ доказательствъ на то, что мазбата ложная и что она составлена съ низкой и злобной цлью’?

‘Что скажете на это Юсуфъ’? спросилъ министръ.

‘Ефенди, что я могу сказать’? отвчалъ я. ‘Я мьгу сказать лишь сущую правду, а потому посл объясненія обвинителя долженъ признать мазбату эту подложною. Этотъ самый человкъ, Османъ, устроилъ эту мазбату, онъ самъ приложилъ къ ней печати и снабдилъ ее подписями, онъ же тотъ самый человкъ, который уговорилъ меня отнести ее въ Царьградъ’.

‘Аллахъ, Аллахъ! слышите, какъ онъ лжетъ’, отвчалъ Османъ и какъ бы удивляясь, насмхался надъ моею дерзостію.

‘Юсуфъ’, сказалъ министръ, ‘мн кажется, что ты безстыдный негодяй, который принесъ въ исламъ все франгистанское зло, но это обвиненіе противъ тебя еще ничто въ сравненіи съ другимъ. Мосульскій паша обвиняетъ тебя, что ты силою взялъ къ себ одну молодую двушку дочь хекима Красинскаго, и прибралъ къ своимъ рукамъ все ея имущество, посл смерти ея роди телей, и наконецъ, что ты убилъ ее въ одномъ пустомъ дом. Что скажешь на это, Юсуфъ’?

Когда я услышалъ это, я поднялъ руки къ небу и клялся Аллахомъ, что это сущая ложь. И потомъ разсказалъ все поряду, какъ было, какъ паша взялъ двушку къ себ, какъ она убжала изъ его гарема въ пустой домъ, который нкогда былъ ея собственнымъ. ‘Но’, воскликнулъ я, ‘я имю на это свидтелей, пусть призовутъ ихъ изъ Мосула. Я желаю, чтобы послали за ними. Я мусульманинъ. Я требую правды и правосудія!’

‘А кто твои свидтели’? спросилъ министръ.

‘Хана, мой христіанскій слуга, его жена Маріанна и его сынъ Хамшія’.

‘А разв ты не знаешь, что предъ исламскимъ судомъ христіанинъ не можетъ свидтельствовать’?

‘Какъ такъ, ефенди’? сказалъ я. ‘Хат-и-хумаюнъ Султановъ, изданный посл войны съ Россіею, гласитъ, что по всему Оттоманскому царству и свидтельства христіанъ пріемлются. Я мусульманинъ, мое все упованіе въ Бог и я желаю, чтобы послали за этими свидтелями’.

‘Сузъ-чутъ пезивенко (цыцъ — молчать, собачій сынъ)’! сказалъ министръ.

‘Разв ты, гяуръ, для того называешься мусульманиномъ, чтобы толковать о хатахъ и сбивать съ толку правосудіе, вызывая на исламскій судъ ложныхъ свидтелей? Выведите его вонъ и пусть въ середу судъ судитъ его за уголовныя дла, какъ убійцу и клеветника’!

‘Ефенди, прикажете ли отвести его въ таркхане? (темница на мор), спросилъ заптіе-баши.

‘Нтъ’, отвчалъ министръ, ‘теперь затворите его лишь въ его дом, пока прибудутъ къ намъ и другія свидтельства изъ Мосула’.

Въ эту ночь я лежалъ въ горячк, переворачивался съ боку на бокъ на моемъ нзголовьи изъ терній. Да, я ощущалъ въ себ того червя, который никогда не умираетъ, змя совсти пришла и залегла въ моемъ сердц и ея ядовитая отрава разливалась по всмъ жиламъ. О сн нечего было и думать, а если на какую либо минуту и закрывались глаза, то въ моей разгоряченной голов роились самые мучительные сны, и страшныя привиднія пробуждали отъ сна къ еще боле страшной дйствительности. Охъ! какъ я завидовалъ тому грубому заптіе, который лежалъ рядомъ со мною, скованный по рук одной со мной цпью, и что-то рычалъ въ глубокомъ сн, какъ настоящее животное! ‘Чмъ все это кончится’? думалъ я въ себ. ‘Не вижу, какъ я выпутаюсь изъ этой бды: пріятелей нтъ, не остается ничего боле, какъ погибнуть и душою и тломъ’.

И ты, Леонора, презираешь меня!… Но я вполн заслуживаю это. И когда то тяжкое слово вышло изъ твоихъ нжныхъ устъ, тогда я былъ въ твоихъ глазахъ на верху моего счастія и карьеры. Ты не потшила меня, когда я былъ богатъ… Но ожерелье? нтъ, ты не получала моего подарка. Я хорошо знаю, что эта подлая француженка лгала, что меня обманули, водили за носъ, какъ и во всемъ остальномъ, съ тхъ поръ, какъ я ступилъ ногою на эту проклятую землю. Какимъ безуміемъ, какою глупостью не заклеймилъ я каждый свой шагъ въ Турціи! Но нтъ, не безуміе, не глупость привели меня къ тому, чтобы отдать теб мое сердце. Да, если бы я остался теб вренъ, еслибы я взялъ тебя за путеводную звзду, если бы я послдовалъ за свтлостію твоихъ сердечныхъ совтовъ, я бы до сихъ поръ жилъ въ ясной сфер мирной совсти и, могъ бы теперь смяться надъ моею бдностью. И за что я отдалъ мою любовь, вру, честь и мою церковь? за золото, за одежду, за мягкія подушки и арабскихъ коней. Но гд же все это? Я еще не отвдалъ и частички золотаго яблока, а оно уже претворилось въ полынь и отравило горечью мои уста!…

Размышляя такимъ образомъ о моей прошлой жизни (а цлую ночь иныя мысли не шли мн въ голову), я плакалъ навзрыдъ, плакалъ и проклиналъ свою судьбу, но не-смлъ молиться Богу Я не имлъ Бога, къ Которому могъ обратиться въ этомъ великомъ несчастіи. Все было темно и мрачно передо мною, я смотрлъ на будущность какъ въ темную бездну, въ которую не упадалъ ни малйшій лучъ надежды. Отъ времени до времени я хотлъ было сердцемъ и душою обратиться къ Богу, Всевышнему Существу, средоточію вселенной, Богу христіанскому и мусульманскому, но какой-то ужасъ тснилъ мою душу, я чувствовалъ, что гордо согршилъ предъ Богомъ, я жаждалъ теперь имтъ посредника, но испугался, ибо самъ отрекся отъ моего Спасителя.

Приходило мн на умъ поискать спасенія въ философіи, и потому я пытался успокоить немирную душу холоднымъ и сухимъ ученіемъ стоиковъ желалъ бы смяться надъ всми и смотрть на личный интересъ какъ на единственнаго вождя въ жизни, но напрасно. Я вровалъ и трепеталъ. Вра моей юности пустила глубокія корни въ моемъ сердц, и вмсто того утшенія, которое бы она могла дать мн въ такомъ несчастій, она теперь умножила лишь мои муки.

И самая длинная ночь иметъ свой конецъ. День освтилъ тьму, которой, казалось, нтъ и конца Такъ наконецъ мой сторожъ сталъ звать, потомъ проснулся, и расковалъ наши руки, потому что ему было приказано мшать мн свободно прогуливаться по дому, за исключеніемъ ночи. Пришли и мои слуги, хотя, очевидно, и не показывали мн прежняго почтенія, и такъ я провелъ тяжелый день, полный душевной боли и тяжкаго отчаянія.

Когда наконецъ наступили сумерки, я, чувствуя усталость, ршилъ скрыть мою печаль въ постели, но вошелъ слуга и доложилъ, что двое постителей желаютъ меня видть. Я вздрогнулъ, ибо ожидалъ новаго допроса или даже темницы. Я слышалъ, что кто-то снимаетъ калоши, и вотъ вошли Саафетъ-ефенди и Костаки

Мн и не приходило на умъ, что значитъ ихъ посщеніе, и потому я принялъ ихъ весьма спокойно.

Они сли на диванъ. Я приказалъ подать трубки и кофе, и зачмъ опять наступила тишина, лишь отъ времени до времени прерываемая учтивымъ словомъ и привтствіемъ Я ршился самъ ни за что не начинать разговоръ.

Наконецъ Саафетъ сказалъ: ‘ты худо смотришь Юсуфъ-ефенди, не нужно-ли теб доктора?’ Онъ сказалъ это весьма дружескимъ тономъ. Я, скрпя сердце, ожидалъ упрековъ и новыхъ обвиненій, но эти первыя пріятельскія рчи уничтожили все, чмъ я оградилъ себя, словно лопата стала мн поперегъ горла, я пробовалъ отвтить, но гортань моя сжалась и я заплакалъ навзрыдъ.

‘Не плачь,’ сказалъ Саафетъ, ‘ты повергнутъ долу, но можешь и встать. Драгоцнный камень все таки драгоцнный камень, даже и тогда, когда онъ попадетъ въ грязь. Мы принесли теб рчи утшенія — выслушай насъ’.

‘Какія это рчи?’ спросилъ я, ‘не смйтесь надо мною, для меня нтъ утшенія’.

‘Юсуфъ-ефенди!’ сказалъ Костаки: ‘ты не безъ пріятелей, я слышалъ о твоемъ несчастіи и не полнился пойти къ Ибрагимъ-паш, и сказалъ ему, что тебя ложно обвинили, и что ты подъ его снью ищешь себ защиты, и онъ былъ у министра юстиціи и говорилъ ему въ твою пользу’.

‘Ибрагимъ-паша не говоритъ на втеръ’, сказалъ Саафетъ. ‘Когда онъ откроетъ уста, люди слушаютъ, а иногда и дрожатъ, услыша его голосъ. Машалахъ, чокъ адамъ дуръ (онъ великій человкъ)’.

‘Но что же сдлалъ Ибрагимъ-паша для меня?’ спросилъ я.

‘Говорилъ въ твою пользу,’ отвчалъ Костаки. ‘И такъ теперь будь покоенъ: онъ назвалъ тебя своимъ пріятелемъ. Иншалахъ, тутъ и весь конецъ дла’.

‘Явашъ, явашъ (потише, потише)!’ прервалъ его Саафетъ. ‘Ты можешь перескочить плетень, но около горы надобно обойти, ложные документы и убійство не то, что какія нибудь ничтожныя дла, и потому твоимъ пріятелямъ предстоитъ еще не мало хлопотъ’.

‘Послушайте,’ сказалъ я. ‘Я теперь бдный арестантъ, но если вы какимъ нибудь способомъ поможете мн добраться до Мосула и я получу имніе моей жены, то я буду въ состояніи наградить васъ и наполнить вамъ руки сотнями меджидіевъ’.

‘Но, сказалъ Саафетъ, какъ мы доставимъ теб, арестанту, ту свободу, которой ты желаешь? Ты обвиненъ въ убійств, въ составленіи ложныхъ документовъ и въ утаеніи отданныхъ теб на ‘аманетъ’ (на честное слово) денегъ. Это не малый проступокъ, а вопросъ жизни и смерти. Такъ ли ты невиненъ, чтобы быть увреннымъ, что будешь оправданъ на суд, когда онъ на самомъ дл откроется?’

‘Въ такомъ случа, что же сдлалъ для меня Ибрагимъ-паша?’ спросилъ я. ‘Вы кажется шутите со мною. За чмъ вы сметесь надъ моимъ несчастіемъ? Такое поведеніе неприлично мусульманину!’

‘Мы не смемся надъ тобою’, прервалъ меня Костаки: ‘Ибрагимъ-паша точно говорилъ о теб, но онъ не падишахъ, чтобы могъ помиловать кого хочетъ. Ты обвиненъ въ тяжкихъ преступленіяхъ и долженъ предстать за это на судъ. О европейской защит не можешь и думать, потому что ты теперь мусульманинъ. Можетъ быть и окажется, что ты невиненъ, но если не докажешь, то самое легкое наказаніе, которое тебя ожидаетъ,— это вчная каторжная работа на мор’.

‘Но если такъ, то скажите во имя Божіе, какая мн польза отъ рчей Ибрагимъ-паши и къ чему вы шутите надо мною, то возбуждая во мн надежду, то снова ввергая въ отчаяніе?’

‘А все таки есть надежда,’ сказалъ Саафетъ. ‘И теперь отъ тебя самого зависитъ, говорилъ-ли Ибрагимъ-паша за тебя понапрасну, или нтъ’.

‘Отъ меня?’ воскликнулъ я. ‘Но ради Бога скажите мн, что я могу сдлать! Я готовъ заплатить дорого, хотя бы дло шло и о половин моего состоянія’

‘А чтобы другою половиною пользоваться на каторжной работ, не такъ ли?’ сказалъ Костаки, ‘половины мало’.

‘Какъ? Разв хотятъ всего имущества? Чтобы потомъ я умеръ съ голода?’

‘Ты не будешь бдне’, возразилъ Саафетъ, ‘чмъ былъ три года тому назадъ, и тогда не умеръ же съ голода. Юсуфъ-ефенди, ты одинъ изъ тхъ, которые родились подъ счастливою звздой,— брось тебя въ Босфоръ, ты выплывешь и оттуда съ рыбой въ зубахъ’.

‘Пусть будетъ такъ, а я все таки тогда едва не умеръ съ голоду, отвчалъ я, ‘и меня страшитъ, чтобы опять не пришлось шататься по Цареградскимъ улицамъ бднымъ и жалкимъ попрошайкой. Посовтуйте, Бога ради, что мн длать?’

‘Подчинись своей судьб,’ отвчалъ Саафетъ, ‘и постарайся воспользоватися урокомъ, который даетъ теб твое несчастіе. Богъ дозволилъ теб подняться на страшную высоту, но если нога твоя поскользнулась, зачмъ усиливаешься висть на рукахъ? Во всякомъ случа и он теб измнятъ. Всемогущій попустилъ, чтобъ буря сокрушила твою ладью,— плыви на берегъ нагимъ и не покушайся отнюдъ унести съ собой тяжесть, т. е. золото, потому что иначе потонешь вмст съ нимъ. Какъ свободный человкъ можешь опять поправиться, а изъ своего прошедшаго научиться мудрости и искусству. Какъ арестантъ на каторжной работ ты пропадешь, будешь схороненъ заживо, какъ жаба въ стн’

Посл этого наступило долгое молчаніе, дымъ изъ нашихъ трубокъ окуталъ насъ мглою, пока я размышлялъ о моемъ несчастномъ положеніи. Слова Саафета-ефенди были полны правды, и потому я сказалъ: ‘согласенъ. Скажите, что я долженъ длать’?

Саафетъ хлопнулъ въ ладоши и крикнулъ: ‘Гелсенъ (войди)’! Завса откинута и предо мною явилась мерзкая рожа Османа.

Я вскочилъ было въ ужас,— словно ядовитая змя вползла въ мою комнату, однако совладлъ собою.

Османъ вынулъ изъ кармана какую-то бумагу, прочелъ ее и я приложилъ къ ней свою печать. Такимъ образомъ я отрекся отъ всякаго права на имущество покойной катуны Раеіи. Самъ я остался безъ гроша денегъ, но за то Саафетъ объявилъ мн, что я свободенъ и что никакого преслдованія со стороны власти противъ меня не будетъ.

Тогда Костаки отвелъ меня въ сторону и сказалъ: ‘гд вашъ конь Арсланъ. Онъ мн чрезвычайно понравился. Я очень хотлъ бы пріобрсти его для себя. А вотъ здсь указъ на новое мсто для тебя. Султанъ никогда не дастъ мусульманину умереть съ голоду. Гд конь? Могу ли я взять его’?

‘Пожалуйста, возьми его, г-нъ Костаки. Но какое это новое мсто’?

‘Ты назначенъ врачемъ въ больницу въ Дамаскъ’.

‘Въ Дамаскъ’!.. сказалъ я, и вспомнилъ Леонору.

ГЛАВА XXVI.

Горькія мысли.— Турецкая дипломатія.— Сиріанинъ Симханъ.— Христіане въ Сиріи.— Смирна.— Сестры милосердія.— Бейрутъ.

Хотя я былъ дочиста обобранъ, но все таки, проснувшись на другой день, чувствовалъ себя легко. Всматриваясь въ прошлое, я долженъ былъ сознаться, что и въ счастливое время я не былъ счастливъ. Правда, я имлъ минуты большаго довольства, сребролюбіе и страсть бывали удовлетворены, но и эти минуты всегда портило какое нибудь непріятное ощущеніе. Такъ, я ощущалъ удовольствіе удовлетвореннаго лакомки, когда присвоилъ себ драгоцнности и золото сироты Маріи, однакоже совсть моя не засыпала, и хотя слабо, но нашептывала мн, что сокровище это не мое, что присвоенное проклято, и я никогда не могъ открыть шкатулки съ этими драгоцнностями, безъ того, чтобы не вспомнить о несчастной кончин бдной двушки и не подумать, что придетъ день, когда меня обвинятъ, какъ участника въ преступленіи.

Теперь для меня все стало ясно, и я краснлъ отъ стыда и гнва: эти глупые и грубые Турки перехитрили меня Впрочемъ, я зналъ, что въ подлыхъ интригахъ и лукавств азіатцы искусне европейцевъ.

Кто задержалъ Ахмета на пути изъ Мосула, когда онъ несъ мн извстіе о смерти моей жены? Несомннно, кто нибудь изъ этихъ цареградскихъ пашей былъ извщенъ о моемъ положеніи и ободрялъ меня, чтобы, раздавъ мои богатства, я обднлъ прежде, чмъ меня уничтожатъ. Я уже самъ писалъ своей жен, прося прислать мн еще денегъ, потому что все, что я принесъ, было растрачено. Моя старая пріятельница Франсуа, проведшая всю свою жизнь по гаремамъ и искусившаяся въ интригахъ, по всей вроятности, однако, ничего не знала объ этомъ заговор противъ меня, хотя все таки сумла удержать за собою часть добычи. Я не могъ думать, чтобы она добросовстно употребила т деньги и драгоцнности, которыя я вврилъ ей, неправда было и то, что будто все шло хорошо, какъ она утверждала въ своемъ письм. Разв возможно было, чтобы Леонора, принявъ изумрудное ожерелье какъ залогъ любви, на другой день обошлась со мной, какъ съ собакой? Не можетъ быть. А если даже эта француженка такъ грубо обманула меня въ этомъ случа, отъ чего не могла обмануть и въ другомъ, да и во всхъ остальныхъ!

Мною видимо играли, забавлялись и водили меня за носъ т, которыхъ я считалъ глупыми варварами. Они и дйствительно варвары, но они имютъ нсколько особенностей, которыми очень дорожатъ, въ которыхъ постоянно унражняются и которыя потому самому и служатъ имъ свтлымъ и добрымъ оружіемъ. Въ дипломатіи Турокъ всегда искусне Европейца и уметъ его перехитрить. Онъ не иметъ никакихъ понятій о чести, которыя бы его связывали, и къ тому же онъ увертливый и искусный лжецъ. Столько уже лтъ Турція уязвляетъ Европу періодической рзней и систематическимъ угнетеніемъ тхъ, вра которыхъ иметъ право на симпатію со стороны христіанъ, а въ конц концовъ османліи успли устроить такъ, что Европа ведетъ за нихъ свои войны. Они разожгли соперничество между великими державами и черезъ то обезпечили себ возможность длать, что хотятъ, они взяли къ себ въ наймы публицистовъ, которые безпрестанно наполняютъ передовыя статьи европейскихъ газетъ баснями о новыхъ и новыхъ реформахъ, общаютъ удовлетворить справедливыя желанія своихъ терпливыхъ христіанскихъ подданныхъ, прольется кровь за нихъ и потратятся милліоны на ихъ оборону, Турки все-таки обманутъ и не исполнятъ ни одного слова изъ того, что пообщаютъ. Они съумли какъ-то убдить свтъ, что они составляютъ тетиву въ лук европейской системы, которая, будто бы, безъ оттоманской имперіи распалась бы и дошла до анархіи. Это составляетъ убжденіе старйшихъ, хотя и не мудрйшихъ европейскихъ государственныхъ людей, западные народы слпо ввряютъ вншнюю политику въ ихъ руки, а они не заботятся о новыхъ мысляхъ и не хотятъ видть, что на обломкахъ старой жизни возникаютъ признаки новой и что послдующія державы создаются изъ сильныхъ и полныхъ жизни племенъ, благородныя усилія которыхъ они хотятъ задушить въ самомъ корн.

Путешествуя въ Бейрутъ, я имлъ довольно времени для горькихъ размышленій. Хотя я все еще считался мусульманиномъ, но пренебрегъ обрядами моей новой вры до такой степени, что одинъ дервишъ, помстившійся въ передней части судна, укорялъ меня не слишкомъ приличными словами и наконецъ, обратившись къ толп, окружавшей его, сказалъ: ‘Вотъ посмотрите на этого человка, который одтъ въ униформу падишаха и который называется мусульманиномъ, онъ и Богу не молится, и авдеса (омовенія) не длаетъ! Свта полонъ такихъ болвановъ, которые не имютъ никакой вры.— Такіе люди хуже гяуровъ’.— ‘Они наводнили и развратили Исламъ’, подхватилъ другой бродяга, путешествовавшій въ Мекку, весь замазанный и оборванный. ‘Такіе ситриліе (сюртучники) ничмъ не отличаются отъ франковъ, а потому и получатъ кое-что изъ предназначеннаго этимъ послднимъ, когда мечъ Ислама будетъ извлеченъ изъ ноженъ’.

‘Не много пройдетъ времени и это исполнится, иншалахъ!’ сірибавилъ одинъ софта въ бломъ тюрбан.

‘Иншалахъ, иншалахъ!’ откликнулась ему толпа фанатиковъ, а я съ презрніемъ отвернулся отъ нихъ и удалился въ другой уголъ судна.

Тутъ на постели я разостлалъ свой коверъ, услся спокойно и, открывъ дорожную сумку, приготовился закусить хлбомъ, сыромъ, маслинами и огурцами, обычнымъ обдомъ скромныхъ путниковъ. Какой-то христіанскій торговецъ стоялъ близъ меня, и я пригласилъ его раздлить со мною обдъ. Хотя я былъ еще въ Ислам, но началъ уже опять ощущать боле склонности къ христіанамъ. Этотъ человкъ съ величайшею благодарностію принялъ мое приглашеніе. Онъ былъ очень разговорчивъ и разуменъ, и потому его разговоръ сталъ меня занимать. Онъ назывался Симханъ и халъ по торговымъ дламъ въ Бейрутъ. Когда онъ узналъ, что я докторъ, тотчасъ же попросилъ меня выслушать его пульсъ и прописать лкарства на многія болзни и немощи, которыя онъ описывалъ весьма подробно, но которыя конечно существовали только въ его воображеніи. Затмъ мы повели разговоръ о политик и онъ спросилъ у меня: сколько времени я въ служб и куда ду. Когда же я ему отвчалъ, что ду въ Дамаскъ, то онъ сказалъ: ‘э, ефенди, изъ этого видно, что ты не слишкомъ на хорошемъ счету у властей, потому что Дамаскъ мсто худое, фанатическое и въ послднее время туда посылаютъ тхъ людей, которыхъ рады скинуть у себя съ шеи’.

‘Но’, сказалъ я, ‘вдь я мусульманинъ и мн нечего бояться’.

‘Это ничего не значитъ. Дамасцы негодные люди. Они гнушаются турками точно также, какъ и христіанами, а тридцать лтъ тому назадъ перебили весь турецкій гарнизонъ, а пашу изрзали въ куски. Кому же можетъ быть пріятно жить тамъ’!

‘А много ли христіанъ въ Дамаск’? спросилъ я.

‘Ихъ тамъ нсколько тысячъ’, отвчалъ Симханъ. ‘Между ними есть довольно и богатыхъ людей. Надобно видть внутренность ихъ жилищъ: вс стны изъ мрамора, потолки вс позолочены. Въ цломъ свт нтъ такихъ домовъ, какіе имютъ христіане въ Дамаск. А жены ихъ носятъ самые дорогія шелковыя платья и драгоцнные уборы’.

‘А между мусульманами есть тоже такіе богачи’? спросилъ я.

‘Нтъ’, отвчалъ Симханъ. ‘Они далеко не могутъ равняться съ христіанами по богатству. Разница въ томъ, что христіане притворяются бдняками, чтобы не привлечь взоры грабителей. Впрочемъ, въ послднее время многіе оставляютъ эту предосторожность, особенно т, которые состоятъ подъ защитою какого-нибудь знатнаго турка или имютъ съ нимъ денежныя дла, или держатъ на откупу его имніе, или что нибудь такое’.

‘Смютъ ли христіане здить верхомъ по городу’? спросилъ я дале.

‘Теперь, это правда, имъ не воспрещено закономъ’, сказалъ Симханъ, ‘но осмливаются на то лишь т, которыхъ поддерживаетъ и обороняетъ чья либо сильная рука. Да и то нкоторые изъ нихъ, ршившіеся держать себя какъ мусульмане, дали тмъ поводъ къ большой ненависти мусульманъ, и въ послднее время стали имъ это воспрещать. Говорятъ, что райя разбогатла и стала безобразничать, а потому время напомнить ей, что она такое. Нсколько лтъ тому назадъ христіанинъ не смлъ и подумать здить на кон, съ того времени многое измнилось, христіане начали поднимать голову, но боюсь, что это не къ добру’.

‘Какъ такъ? Разв не лучше, если они сами себя поставятъ нсколько выше, чмъ прежде, и станутъ вести себя, какъ самостоятельные и свободные люди’?

‘Ефенди’, сказалъ Симханъ, ‘да они не имютъ ни самостоятельности, ни свободы, они теперь обращаются къ иностранцамъ, ищутъ отъ нихъ помощи, а какъ имютъ высокое мнніе о сил Франціи, то боле и опираются на ея защиту, и бодрятся, поднимаютъ носъ, и тмъ только дразнятъ мусульманъ, которые стоятъ на томъ, что и малйшее свободное поведеніе христіанъ есть вредъ для мухамедовой вры. Французскіе и русскіе консулы съ удовольствіемъ готовы поддерживать такое состояніе длъ. Весьма естественно, что эти люди, прибывъ изъ христіанскихъ странъ, и видя, какъ здсь ихъ братья по вр унижены, сердятся на это, и побуждаютъ христіанъ не поддаваться гнету, ссылаться на хатъ и прокламацію Султана, либеральне которыхъ и ждать нельзя, потому что они предназначались лишь для европейскихъ газетъ. Когда бы вс европейскія державы ззхотли дйствовать за одно, тогда, безъ сомннія, могли бы сдлать что-нибудь для христіанъ, но, къ сожалнію, он не хотятъ такъ дйствовать. Французы и Русскіе пріятели наши, потому и длаютъ для насъ, что могутъ, но Енглези — наши смертельные враги и всегда держатъ сторону турокъ, а турки, опираясь на ихъ помощь, могутъ длать съ нами, что хотятъ. Поэтому я побаиваюсь, чтобы не случилось здсь того же, что было нсколько лтъ тому назадъ въ Алеппо, если же случится что-нибудь такое на срамъ всему міру, то какъ бы французы ни желали отомстить за насъ, Англія будетъ за турокъ, Австрія вроятно тоже. А теперь хоть и правда, что нкоторые изъ насъ ршаются здить верхомъ по городу, но на самомъ дл мы черезъ то нисколько не стали значительне, чмъ были досел. Мы богаче мусульманъ и всегда были такими потому что трудимся и бережемъ деньги, а они ихі расточаютъ, но и досел мы должны быть постоянні на страж, и не можемъ пользоваться своимъ богат ствомъ, хотя и имемъ его. Живемъ особнякомъ, дома наши снаружи смотрятъ бдно, грязно, и должны мь всегда притворяться убогими сиротами, чтобы богатство наше не бросалось въ глаза мусульманамъ и не возбу ждало бы ихъ къ грабежу’.

‘Зачмъ же ты дешь теперь въ Бейрутъ?’ спросилъ я.

‘ду купить шелку, а главное собрать свои деньги, которыя тамъ въ займахъ. Да бда, должники мои все больше мусульмане’.

‘Но вдь твое свидтельство не примется на суд’, замтилъ я. ‘Какъ же ты думаешь съ помощью суда получить свои долги’?

‘Правда! Кто не знаетъ хорошо здшней жизни, встртилъ бы въ этомъ случа непреодолимыя препятствія, но, чудно,— какъ это придумываютъ ловко обходить такіе глупые законы даже и тогда, когда они поддерживаютъ фанатизмъ господствующаго класса! Много вковъ христіане не допускаются въ мехкеме (судилище) въ качеств свидтелей. И что же? Образовался цлый классъ мусульманъ, которые занимаются лжесвидтельствомъ, какъ ремесломъ, такъ что христіанинъ всегда можетъ обратиться къ этимъ ложнымъ свидтелямъ, подкупаетъ ихъ и они идутъ въ судъ и свидтельствуютъ за него’.

Это было для меня совершенно новостью. ‘А какъ ты думаешь собрать въ Бейрут то, что роздалъ въ займы? Видно не боишься хлопотъ!’

‘Ефенди’, сказалъ Симханъ: ‘это дло непріятное, и потому требуетъ большей осторожности. Прежде всего я намренъ переговорить съ кадіемъ, сказать ему, по какому длу я прибылъ, чтобы задобрить его, дать ему хорошій подарокъ, и общать хорошій процентъ со всего того, что надюсь получить. Я долженъ также сдлать подарки и другимъ вліятельнымъ лицамъ, и когда такъ обезпечу себя, тогда пойду по должникамъ, потребую платы, и надюсь, что не буду имть много хлопотъ. А если нужда заставитъ идти въ судъ, тогда я знаю, что кадій на моей сторон’.

‘А что же останется у тебя, когда ты долженъ столько раздать на сторону?’ спросилъ я.

‘Потому-то, ефенди, я и беру большіе проценты съ заемщиковъ. Если бы я былъ увренъ, что получу безъ хлопотъ, то я бы не бралъ и пятой доли того, что беру теперь’.

Такой разговоръ пришелся мн какъ нельзя боле кстати, ибо я и самъ думалъ пуститься въ какую нибудь спекуляцію, чтобы увеличить мой маленькій доходъ. Я сказалъ объ этомъ моему новому пріятелю, и спросилъ его, что онъ объ этомъ думаетъ. Онъ сталъ ободрять меня, и длалъ мн намеки, что мы могли бы сдлаться пайщиками и дло бы пошло у насъ хорошо, особенно потому, что я, пользуясь правомъ мусульманина, могъ бы ему много помочь. Прибыль можетъ быть большая, хотя и рискъ великъ. Я ршился воспользоваться продолжительнымъ путешествіемъ, чтобы получше всмотрться въ характеръ моего новаго пріятеля. Извстно, что восточные христіане изворотливы и лукавы, и это неудивительно, потому что, благодаря этому, они только и живы. Изворотливость и ложь — это ихъ единственное оружіе противъ Турокъ. Ихъ мусульманскіе господа точно также лгутъ, хотя ипе на столько изощрились въ двуличности. Посл краткаго изученья Востока, я отъ души повторялъ слова псалмопвца:— ‘всякъ человкъ ложь’,— съ прибавкою: ‘и я тожъ’.

Мы остановились на нсколько часовъ въ Смирн: здсь мы приняли на пароходъ нсколько французскихъ сестеръ милосердія и одного христіанина — драгомана главнаго правителя. Этотъ драгоманъ сказывалъ, что и онъ попалъ въ немилость и его отсылаютъ въ Дамаскъ. ‘Итакъ’, подумалъ я, ‘врно, и въ самомъ дл правда, что непріятныхъ правительству чиновниковъ отсылаютъ на службу въ Дамаскъ’. Съ другой стороны, до сихъ поръ я слышалъ лишь одно, что Дамаскъ прекрасный городъ, такой дивный, что Мухамедъ не хотлъ войти въ него, чтобы онъ своею красотою не свелъ его съ пути завоеваній. Непріятели же его говорятъ, что онъ прошелъ Дамаскъ позади стнъ, и не зашелъ въ него лишь потому, что стны были крпки и что христіане приготовились встртить его какъ слдуетъ. Какъ бы то ни было, только мусульманскіе путники всегда съ увлеченіемъ говорятъ о ‘Тамъ-и-Шерифу’ — о святомъ Дамаск.

Затмъ мы плыли между прекрасными Архипелажскими островами и восторгались чудными красотами ихъ до самаго Родоса, бывшаго нкогда роскошною твердыней западныхъ рыцарей, а теперь превращеннаго турецкимъ управленіемъ въ каменистую пустыню. Я цлый часъ бродилъ по его узкимъ средневковымъ улицамъ, встрчалъ еще тамъ и сямъ вырзанные гербы этихъ благородныхъ христіанскихъ витязей, которые мужественно обороняли Родосъ отъ турокъ, и уступили наконецъ безпрерывному напору турецкихъ ордъ. Проходя мимо городскихъ стнъ, я замтилъ большую яму, на мст которой еще годъ тому назадъ стояла старинная христіанская церковь. Посл капитанъ парохода разсказалъ мн странную судьбу ея. При послдней осад города султаномъ Сулейманомъ, когда начальникъ христіанскихъ войскъ былъ готовъ на извстныхъ условіяхъ сдать его, а прочіе христіанскіе вожди не соглашались на то, да и онъ самъ наконецъ, казалось, оставилъ это намреніе, вдругъ стали его подозрвать въ томъ, чтоонъ радъ бы былъ поскоре привести осаду города къ концу. Въ это время онъ заявилъ, что нтъ уже пороха. Его заподозрвали въ томъ, что онъ продалъ порохъ непріятелю, и раздраженная дружина отдала его подъ судъ, который приговорилъ его къ смерти, какъ измнника, и онъ погибъ. На самомъ дл, порохъ небылъ проданъ туркамъ, а скрытъ въ подземельяхъ подъ церковію, гд онъ и оставался въ теченіи 300 лтъ. За годъ до моего посщенія этого острова, повисла надъ нимъ грозовая туча, загремлъ громъ, молнія ударила въ церковь, зажгла скрытый въ ея подземельяхъ порохъ и разнесла смерть и опустошеніе по турецкому кварталу. Такъ пушечный ‘прахъ’ христіанскихъ витязей отомстилъ ихъ гибель на потомкахъ ихъ побдителей.

Другой островъ, гд мы остановились, былъ Кипръ. Здсь я, вопреки мусульманскаго правоврія, попробовалъ славнаго вина, приготовляемаго здшними островитянами. Я пилъ его, ходя по городу съ моимъ новымъ пріятелемъ Симханомъ. Онъ скоро замтилъ, что я былъ потурченецъ, но я держалъ себя такъ, какъ бы принадлежалъ къ числу тхъ итальянскихъ и мадъярскихъ бглецовъ, которые отдлались отъ своего отечества и пріятелей, махнули рукой на все и вся и вступаютъ здсь въ господствующій классъ, пользуясь всми его правами. Эти люди рдко заботятся о томъ, чтобы показывать себя правоврными, здсь даже въ пословицу вошло, что они ‘недоврки’, ихъ рдко кто увидитъ въ джаміи, а вино они пьютъ также, какъ и христіане. Относительно ихъ можно сказать, что они составляютъ особый родъ людей: мусульмане ихъ терпятъ и христіане не гнушаются, по большей части, они женятся на турчанкахъ, и дти ихъ уже вовсе не отличаются отъ настоящихъ османліевъ.

Симханъ все боле и боле мн нравился. Казалось, что я нашелъ въ немъ искренность и разсудительность, которая рдко случается въ людяхъ этого рода. Я радъ былъ самъ, что такъ кстати пригласилъ его тогда раздлить мой убогій обдъ. Мы уговорились увидаться еще въ Бейрут. Онъ много разсказывалъ мн о своемъ семейств и въ особенности о единственномъ сын, молодомъ человк 18 лтъ, подающемъ большія надежды, котораго онъ отослалъ для образованія въ Парижъ, какъ обыкновенно длаютъ это почти вс богатые христіане. Онъ съ такою любовью говорилъ о своемъ сын!.. Я замтилъ также, что Симханъ былъ и весьма набоженъ, хотя я при тогдашнемъ своемъ настроеніи не заключилъ изъ того, что онъ былъ и очень почтенный человкъ.

Четыре сестры милосердія, которыя сли на нашъ пароходъ въ Смирн, держались было особнякомъ въ уголк, хотя и капитанъ, и офицеры и вс пассажиры относились къ нимъ съ почтеніемъ. Когда пароходъ былъ въ виду острова Патмоса, сестрами милосердія овладло какое-то безпокойство и озабоченность. Одна изъ нихъ читала главу изъ Новаго Завта, тогда какъ глаза другихъ были устремлены на обвитый мглою островъ. Вскор затмъ вс он вмст пошли къ капитану, который долго съ ними разговаривалъ, причемъ лице его выражало сожалніе, что онъ не можетъ исполнить ихъ желанія. Побуждаемый любопытствомъ, я спросилъ о чемъ былъ разговоръ, они сказали, что просили капитана пристать къ Патмосу, чтобы выйти на берегъ и помолиться Богу въ тамошней церкви. Капитанъ не могъ этого сдлать. Сестры съ примрною кротостію перенесли отказъ. Прохаживаясь однажды по палуб, я проходилъ близъ этой набожной группы, и меня словно что-то пронзило, когда я услышалъ слово ‘Леонора’. Я остановился, обратился къ нимъ спиной, показывая видъ, будто-бы смотрю куда-то далеко на горизонтъ, а самъ напрягъ вс силы, чтобы разслушать, о чемъ говорятъ сестры милосердія. И точно услышалъ: они разговаривали о моей Леонор и много ее хвалили.

‘Да’, сказала одна изъ нихъ, ‘она скоро будетъ паша, и хвала Отцу Небесному, что такую молодую и красивую,— скорбь и печаль побудили избрать святое призваніе. Она, дйствительно, созрла для неба’.

Они продолжали разговаривать, но нсколько отдалились и потому я могъ слышать только отдльныя фразы, но и того было достаточно. ‘Счастье, что дорогая двушка избжала его’ (это касалось нашего внчанья). Что же касается до выраженія ‘безбожный потурченецъ’, совсть моя говорила, что не можетъ быть сомннія, о комъ идетъ рчь. Я не хотлъ дале слушать, удалился на противоположный край парохода и сталъ размышлять, какое благо потерялъ я въ Леонор, гоняясь за этимъ несчастнымъ богатствомъ, которое мн уже измнило.

ГЛАВА XXVII.

Бейрутъ.— Итальянецъ Джустинія.— Я узналъ многія турецкія штуки и имлъ случай быть на турецкомъ суд, который кончился весьма печально.

Когда у берега Бейрута везшая насъ лодка едва не разбилась и мы изрядно выкупались, промокнувъ до нитки, я не могъ не разсердиться на правительство, которое до сихъ поръ не устроило порядочной пристани, или какой либо плотины, чтобы оградить отъ прибоя волнъ пристань одного изъ главныхъ портовъ. Безъ сомннія, такія сооруженія были въ древнія времена, но вода смыла ихъ, точно также, какъ и чудные мосты изъ камня и кирпича (слды которыхъ тысячами видны по всему царству), они развалились, и никто не подумалъ даже поддержать ихъ. Одинъ путешественникъ, прибывшій со мною въ Бейрутъ, сказывалъ, что между Баньи и Латакіе онъ насчиталъ 14-ть мостовъ, изъ которыхъ только четыре еще не разрушились совершенно. Какой огромный капиталъ пропалъ для человчества съ тхъ поръ, какъ эта дивная земля попала подъ власть кочевыхъ племенъ Средней Азіи! И какое удивительное это турецкое племя! Оно сохранило свою первоначальную суровость, горячо противилось цивилизаціи, которою вліяли на него покоренные имъ и другіе сосдніе европейскіе народы, и не утративъ всего того, что свойственно кочевникамъ, усвоило себ только вс пороки развращенныхъ Византійцевъ! Такъ размышлялъ я, когда весь мокрый высадился въ Бейрут и съ моимъ багажемъ нашелъ пріютъ въ одномъ хан.

Теперь я опять былъ въ арабскомъ краю, въ этомъ хрипломъ горловомъ говор и арабской одежд было много такого, что напоминало мн Мосулъ. И здсь тоже были дв враждебныя стихіи — гордый мусульманинъ и порабощенный христіанинъ, но этотъ послдній въ Бейрут былъ нсколько иной человкъ, чмъ въ Мосул. Здсь христіане видали кое-когда флаги западнаго христіанства на военныхъ судахъ, которые имли боле пушекъ, чмъ имютъ ихъ турецкіе города, а по тснымъ городскимъ улицамъ можно было часто встрчать моряковъ-солдатовъ и офицеровъ съ военныхъ судовъ,— которые вели себя какъ свободные люди и не обращали вниманія на то, съ какой стороны ихъ пройдетъ турокъ, даже иногда и принуждали его пройти по грязи, т. е. дать себ дорогу. Мусульмане Бейрута презирали, но и боялись христіанъ-франковъ, а райя по временамъ возставала и призывала на свою защиту людей съ запада, когда мусульмане въ своихъ насиліяхъ переходили всякую границу.

Тотчасъ по прибытіи, я отправился къ Куршидъ-паш, начальнику города, съ офиціальнымъ визитомъ. Визитъ мой занялъ немного времени, паша принялъ меня съ холодною учтивостію и сказалъ, чтобы я былъ готовъ тотчасъ отправиться въ Дамаскъ, такъ какъ онъ назначаетъ меня сопровождать нсколько ротъ регулярнаго войска, которыя туда вскор отправятся. Я возвратился въ свою квартиру, размышляя о прошломъ и будущемъ. Такъ проходилъ день за днемъ, а я не получалъ никакого приказанія. Между тмъ, шатаясь по базарамъ, я завелъ нсколько знакомствъ и разузнавалъ о новостяхъ, чтобы лучше познакомиться съ этимъ краемъ. Черезъ нсколько времени политическія событія на Ливан начали меня очень занимать. Тогда уже разгорлась великая борьба, которая до извстной рзни длилась столько лтъ (правда не такъ жестоко) — борьба между Друзами и Маронитами.

Друзы — мусульманскіе еретики, которые между-прочимъ вруютъ въ то, что человкъ можетъ свободно мнять свою вру, если то входитъ въ его расчетъ. Марониты — христіане, но полудикіе, они признаютъ римскаго папу главою церкви.

Я познакомился между-прочимъ съ синьоромъ Джустинія, почтеннымъ итальянцемъ, который содержалъ въ город аптеку, гд обыкновенно собирались европейцы, бывавшіе въ город. Человкъ этотъ въ молодости служилъ въ войскахъ Ибрагима-паши, когда тотъ завоевалъ Сирію у султана и держалъ ее въ своей власти.

‘Охъ’, говорилъ Джустинія, ‘то были дни, когда и малое дитя могло пройти изъ Бейрута въ Дамаскъ съ ношею золота и драгоцнностей и никто не посмлъ бы до него дотронуться. Ибрагимъ былъ человкъ строгій, если хотите, даже тиранъ, много крови пролилъ онъ, но этого требовала сама земля, и пролитая кровь, была кровь убійцъ и грабителей. Жизнь, имущество, честь — все это было тогда обезпечено, обезпечено такъ, какъ можетъ-быть не обезпечено даже на улицахъ Парижа. Но пришли Англичане, словно ихъ самъ сатана связалъ съ турками, побили войско въ Бейрут и Акр, и скоро выгнали Египтянъ. И что же потомъ? Потомъ поистин не было страны, которою стали бы управлять хуже, чмъ этою!— управлять! Нтъ, надобно сказать: опустошать, уничтожать. Турки не только ни о чемъ не заботятся сами, не только попускаютъ разбойникамъ и грабителямъ убивать и грабить безнаказанно, но, что еще хуже, сами возбуждаютъ междоусобную войну. Ихъ характеръ слагается изъ лжи и кровожаднаго лукавства, и ихъ наибольшее дипломатическое искусство состоитъ въ томъ, чтобы возстановлять несчастныя племена, находящіяся въ ихъ власти, другъ противъ друга, для того, чтобы когда т подерутся, имть предлогъ вступиться и ограбить ихъ въ конецъ’.

‘Dio Santo!’ сказалъ я ему — ‘вы ужъ черезчуръ строго ихъ судите’!

‘Да, строго’, отвчалъ Джустинія. ‘О, если бы, на счастіе, мои слова были услышаны всми правительствами Европы, если бы они покрыли голоса наемныхъ писакъ, которыхъ въ послдніе годы турецкіе министры (каковъ напримръ былъ Решидъ-паша), подкупали писать о реформахъ, такъ свободно, такъ щедро расточаемыхъ ими на бумаг! Если бы далъ Богъ, чтобы все, что я говорю, заглушило голосъ тхъ ‘премьеровъ’, которые для того, чтобы достигнуть нкоторыхъ своихъ особыхъ намреній, нарочно извращаютъ событія и представляютъ ихъ такими, какими они никогда не были, зная, что не найдется никого, ктобы доказалъ имъ, что дло было вовсе не такъ, какъ они говорятъ.— Для меня положительно тайна, какъ это Богъ терпитъ Турокъ на свт? Народъ въ Содом и Гоморр пожженъ огнемъ за извстный видъ порока, а Турокъ погрязъ и въ этомъ порок и во всхъ остальныхъ’.

Потомъ Джустинія перешелъ къ частностямъ, о которыхъ я не могу даже и упоминать здсь. При этомъ я замтилъ, что моему новому пріятелю вовсе не было дла до того, что я числился между турками, и притомъ по моей собственной вол,— хотя, слава Богу, при всей моей испорченности, еще не погрязъ въ настоящіе турецкіе пороки. Но все же лицо мое горло отъ стыда, когда почтенный Джустинія сердито, враждебно обличалъ моихъ единоврцевъ.

‘И вотъ’, продолжалъ онъ, ‘теперь вся эта страна служитъ театромъ грабежей и убійствъ. Какъ думаете, дорогой пріятель, сколько убійствъ случилось на Ливан въ послдніе 19 лтъ турецкаго владычества’?

‘Не знаю’, отвчалъ я, ‘но слышалъ только, что турецкіе власти очень слабо преслдуютъ злодевъ’.

‘Caro signore’, сказалъ Джустинія, ‘англійскій консулъ сказалъ мн, что онъ самъ насчиталъ боле 1000 убійствъ въ 19 лтъ, кром той крови, которая пролилась въ междоусобной войн, и ни въ одномъ изъ этихъ случаевъ власть не хотла привлечь къ суду убійцъ. И не смотря на все это, находятся такъ называемыя цивилизованныя христіанскія государства, которыя сильно поддерживаютъ эту гнилую, анархическую систему!… Придайте отвратительному, мерзкому распутству Содома и Гоморры французскую власть ‘террора’, и тогда узнаете, что такое на самомъ дл Турція, которую Англія и Австрія поддерживаютъ своей дипломатіей, оружіемъ и деньгами’.

‘Signore mio’, отвчалъ я ему. ‘Вы сказали, что турецкое правительство возбуждаетъ одно племя противъ другаго, чтобы обоихъ потомъ ограбить. Разв есть основаніе утверждать это?’

‘Еще бы! Въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія’, отвчалъ Джустинія. ‘Стоитъ только человку заглянуть немного въ прошлое нашихъ окрестностей. Когда въ 1841 году междоусобная война свирпствовала на Ливан, турецкіе солдаты рубили тхъ Маронитовъ, которые спасались отъ Друзовъ, женщинъ же захватили всхъ до одной, пока наконецъ Марониты не заявили ‘что они предпочитаютъ лучше терпть насилія отъ Друзовъ, чмъ сносить оборону отъ нихъ Турокъ’ {Чорчиль въ сочиненіи: ‘Druses and Maronites’.}.— А когда эта страшная рзня началась въ 1841 году въ Деиръ-ель-Камар, самъ сераскиръ признался, ‘что онъ за дв недли передъ тмъ зналъ, что Друзы нападутъ на Деиръ-ель-Камаръ’. Когда же европейскія державы потребовали, чтобы было послано войско для возстановленія порядка, сколько селъ сгорло на глазахъ этого войска, а оно и пальцемъ не двинуло, чтобы помочь! Скажу боле: сераскиръ послалъ пять вьюковъ аммуниціи въ главный станъ Маронитовъ, а Друзамъ еще боле. Въ то время мусульмане въ Дамаск угрожали возстать и перерзать всхъ христіанъ. Порта еще прежде того послала извстнаго фанатика Наджибъ-пашу, управлять этимъ краемъ, и этотъ человкъ длалъ все, что могъ, для того, чтобы распалить религіозную ненависть мусульманъ, и усплх въ томъ настолько, что каждый день ожидали всеобщей рзни. Въ то время англійскій консулъ, г. Вудъ, узналъ, что паша намревался тайно оставить города, во время рзни. {Чорчиль въ упомянутомъ же сочиненіи.} Нужно ли вамъ еще доказательствъ о турецкомъ потворств? Разв рзня въ Алеппо въ 1850 г. не совершилась на глазахъ Зарифъ-Мустафа-паши, и разв этотъ человкъ не находится досел между первыми вельможами царства? Разв не доказано, что эти же самые Турки сперва напустили Курдовъ на избіеніе десятковъ тысячъ тіарскихъ христіанъ и покончили тмъ, что забрали у оставшихся въ живыхъ все, что имъ было необходимо для жизни? {Несторьянская община принесла жалобы на большія несправедливости своего патріарха. Турецкій паша, далекій отъ того, чтобы исполнить свое общаніе англійскому посланнику, отправилъ въ горы людей, которые безчинствовали и грабили христіанъ — тамошнихъ жителей. Подати, которыя Порта было общала простить имъ за три года, ради убытковъ, какіе несчастные Несторіане потерпли по поводу рзни, хотя и не были взимаемы въ теченіе этихъ трехъ лтъ, но ихъ теперь собрали за вс три года въ одинъ разъ, и тмъ привели весь округъ въ крайнюю нужду, всевозможныя суровости и вс роды мученій были употреблены на то, чтобы принудить бдныхъ христіанъ выдать и то малое имущество, которое они успли скрыть отъ грабежа турецкихъ властей. Паша отобралъ у нихъ даже памятную землю около ихъ селъ и отдаль Курдамъ, ихъ притснителямъ

Подати были наложены на всякое животное, служащее имъ въ пищу, и на мельницы, и на ткацкія станки и на ульи, и на сно, которое они съ тяжелымъ трудомъ достаютъ на высокихъ горныхъ равнинахъ для своихъ стадъ. Нтъ власти, въ которой бы Несторіане могли обратиться съ жалобой. Депутація, которую они послали къ паш, имла худой конецъ: нсколько членовъ ея досел еще томятся въ тюрьм. При прежнихъ гонителяхъ Несторіане страдали мене. По поводу этого одинъ ихъ священникъ сказалъ мн: ‘курды отнимали у насъ жизнь, а турки отнимали у насъ то, чмъ мы живемъ’. Лейардъ въ своемъ сочиненіи ‘Ниневія’.} Наконецъ разв не Намикъ-паша былъ предъ христіанской рзней въ Джед, и посл этого былъ сдланъ военнымъ министромъ, а за тмъ пашей въ Багдад’ {Порта предложила было послать нарочнымъ коммисаромъ въ Сирію Намикъ-пашу, который управлялъ въ Джед во время рзни 1859 г. и который былъ извстенъ какъ одинъ изъ величайшихъ фанатиковъ Турціи. Но этому назначенію воспротивились посланники русскій и французскій. Если бы этого не случилось, то Намикъ-паша наврное получилъ бы то мсто, которое досталось Фуадъ-паш.}?

‘Но, разв вы считаете этихъ Маронитовъ народомъ мирнымъ и трудолюбивымъ?’

‘Ну, вотъ еще! Они, конечно, дики и не могутъ считаться мирными, но не во всемъ же они одни виноваты. Хотя часто и они сами задирали Друзовъ, но Друзы съ своей стороны длали все, что могли, чтобы раздражить Маронитовъ своимъ беззаконнымъ насиліемъ и тиранскою несправедливостію въ краяхъ, гд христіане, по несчастію, находятся подъ ихъ властію. Я далекъ отъ мысли изрекать окончательный судъ надъ этими племенами, которыя не хотятъ знать закона, знаю, что имъ нужна власть, но такая, которая держала бы ихъ въ рукахъ, а ими, къ сожалнію, владетъ теперь трухлявая раса Хараміевъ, которые рады поддерживать анархію’.

‘Вы упомянули о Дамаск’, сказалъ я, ‘разв тамошніе христіане Марониты’?

‘Нтъ, но тамъ есть греки, люди мирные, которые тщательно уклоняются отъ распрей и ссоръ, и мирно живутъ торговлей. Это люди умные и хитрые, и не смотря на вс притсненія умли обогатиться и почти не пользуются своимъ богатствомъ. Но довольно и того, что они христіане, чтобы подвергнуться преслдованію Турокъ. Да кром того, мусульмане убываютъ и пропадаютъ благодаря рекрутчин, многоженству и множеству отвратительныхъ пороковъ, а христіане умножаются и богатютъ и во всемъ опережаютъ ихъ, чмъ и возбуждаютъ зависть’.

‘Какъ же это такъ’, сказалъ я, ‘райи богатютъ и умножаются, тогда какъ ихъ по вашимъ словамъ такъ преслдуютъ’?

‘Если вы знакомы съ исторіей’, отвчалъ онъ, ‘то не должны удивляться тому явленію, которое столько разъ до сихъ поръ повторялось въ развитіи человческихъ обществъ. Откройте Ветхій завтъ и прочитайте, какъ были гонимы Израильтяне во времена Фараоновы, читайте дале — или вотъ Библія, а вотъ и слова ея, которыя относятся къ этому: ‘И сыны Израилевы расплодились, и размножились, и возрасли, и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля та… И сказалъ Фараонъ народу своему: вотъ, народъ сыновъ Израилевыхъ многочисленъ и сильне насъ. Перехитримъ же его, чтобы онъ не размножался, иначе, когда случится война, соединится онъ съ нашими непріятелями, и вооружится противу насъ, и выйдетъ изъ земли нашей. И поставили надъ нимъ начальниковъ работъ, чтобы изнурить его тяжкими работами… Но чмъ боле изнуряли его, тмъ боле онъ возрасталъ и умножался, такъ что Египтяне опасались сыновъ Израилевыхъ. И потому Египтяне съ жестокостію принуждали сыновъ Израилевыхъ къ работамъ, и длали жизнь ихъ горькою отъ тяжкой работы надъ глиною и кирпичами, и отъ всякой работы полевой, отъ всякой работы, къ которой принуждали ихъ съ жестокостію’. А разв рзня турецкая не походитъ во многомъ на приказаніе Фараоново побить всхъ дтей мужескаго пола гонимой расы? Возмите потомъ исторію жидовъ въ средніе вка. Какъ ихъ гнали и мучили, а все таки они были богатйшими людьми въ Европ, давали въ займы государямъ въ нужд, живя скрытно въ большомъ достатк, и чрезмрно умножались не смотря на гоненіе. Тоже самое происходитъ и съ христіанами подъ Оттоманскою властію’.

Въ это самое время вошли въ духанъ двое земляковъ Джустинія и, поздоровавшись съ нимъ, сказали: ‘Всти съ горъ, синьоръ: Друзы напали на село Бентъ-Мери и, какъ говорятъ, произвели тамъ страшную рзню. Говорятъ, паша отправилъ туда войско’. Хозяинъ духана, христіанинъ, спокойно сидвшій въ углу и нсколько понимавшій по Итальянски, опустилъ внизъ чубукъ и произнесъ: ‘Скажите мн, Бога ради, какія это такія всти о Бентъ-Мери’, и когда ему сказали, что тамъ дерутся, онъ поблднлъ и, выскочивъ на улицу, воскликнулъ: ‘Боже, помоги моимъ домашнимъ!’ Онъ былъ Маронитъ изъ горъ.

Бесда наша продолжалась. Вдругъ слышимъ мы вдали странный крикъ, похожій на крикъ разъяренной толпы людей. На улиц около насъ все утихло, люди озабоченно поглядывали вокругъ въ ожиданіи какой то страшной катастрофы. И вотъ опять вопль свирпыхъ голосовъ поразилъ наши уши. Мы стали прислушиваться. Прошло немного времени. Христіане въ той улиц, гд мы находились, начали поспшно затворять свои духаны (лавки), а многіе торговцы въ черныхъ тюрбанахъ пробжали мимо насъ, блдные какъ смерть. Крики и говоръ слышались все ближе и ближе. Вдругъ одинъ христіанинъ, блдный и дрожащій отъ страха, вбжалъ въ нашъ духанъ. За нимъ гнались 4 или 5 вооруженныхъ мусульманъ. Онъ палъ въ ноги Джустиніи, ухватилъ ихъ крпко и отъ ужаса не могъ проговорить ни одного слова, а только лепеталъ что-то. Вскор навалилась и толпа, а въ средин ея нсколько человкъ несли на носилкахъ, устроенныхъ на скорую руку, тло одного мертваго мусульманина. ‘Смерть Назорянину! смерть Назорянину, за то, что убилъ брата нашего’! восклицала толпа. Тотчасъ же оторвали христіанина отъ колнъ Джустиніи, вытащили его наружу, и стали бить, изранили и окровавила всего и, безчинствуя такимъ образомъ, повлекли чрезъ улицу, въ которой вс духаны были уже затворены.

Я присоединился къ толп, желая дознаться, что такое случилось. На лицахъ мусульманъ (ни одного христіанина тутъ не было) выражалось дьявольское бшенство.

‘Что случилось?’ спросилъ я у мясника, который, засучивъ рукава, и закинувъ назадъ тюрбанъ, не переставалъ во все горло кричать: ‘смерть христіанамъ, динъ, динъ’!

‘Что случилось? Разв ты не видишь? отвчалъ онъ, ‘вотъ мертвый мусульманинъ. Христіанинъ пролилъ кровь его. Мы схватили злодя и ведемъ его въ меджлисъ’.

‘Однако, какія времена настали’! кричалъ сдельный мастеръ. ‘Насъ уже убиваютъ христіане! Гд же мечъ Исламовъ? Что этотъ кафиръ нашъ Падишахъ длаетъ? Думъ, думъ (кровь, кровь), жаждемъ христіанской крови’!

Когда мы стали поворачивать около одного угла, я увидалъ лице мертваго мусульманина. Оно было такое мирное и чистое, точно сдлано было изъ воска, тогда какъ на разъяренныхъ лицахъ его носильщиковъ, казалось, горлъ адскій пламень.

Взглядъ мой перешелъ на другую сторону и остановился на лиц схваченнаго христіанина. Казалось мн, что я его знаю, что я его гд-то видлъ, только страхъ такъ исказилъ черты лица его, что я не могъ долго узнать его. Я продрался сквозь толпу, чтобы увидать его поближе и кого же я увидалъ? Это былъ Симханъ, мой спутникъ, мирный старый торговецъ, который бы не обидлъ и собаки. ‘Наврное тутъ есть какое-нибудь недоразумніе’, сказалъ я себ, ‘не можетъ быть, чтобы онъ былъ убійцею’.

Вскор вошли мы въ судебную палату, гд засдалъ меджлисъ, нарочно для того созванный. Я сталъ наблюдать лица сидвшихъ кругомъ въ палат, тутъ были почтенные отцы семейства въ блыхъ тюрбанахъ и знатнйшіе граждане, и на всякомъ лиц прочелъ я холодность религіозной нетерпимости. Въ этихъ очахъ не было милости для христіанина, и я упалъ духомъ. Сперва совершились нкоторыя формальности, предписанныя закономъ, потомъ допросомъ свидтеля началось слдствіе, которое продолжалось нсколько часовъ этого замчательнаго дня. Я былъ, такъ сказать, прикованъ къ мсту, на которомъ находился, и не взирая на голодъ и усталость, остался тутъ до конца, и былъ свидтелемъ чудовищнаго извращенія правды и суда, которое Богъ когда-либо попускалъ на этомъ развращенномъ свт.

На слдствіи оказалось, что тло мусульманина было найдено вн города съ глубокою раною, нанесенною ножемъ въ сердце. Не было сомннія, что онъ убитъ, но убійство это учинено близъ мусульманскаго квартала, гд христіане рдко смютъ показываться. А извстно, что убитый былъ забіяка и праздношатающійся.

Не было ни одного свидтеля, который могъ бы сказать, что онъ видлъ, какъ совершилось убійство. Свидтельствовали по слуху, говорили о томъ, что такой-то видлъ, какъ убійца напалъ на убитаго, но будучи спрошенъ, новый свидтель, показывалъ, что хотя онъ и не былъ очевидцемъ преступленія, тмъ не мене не сомнвается въ томъ, что мусульманина убилъ христіанинъ. Когда же его спрашивали, почему онъ такъ думаетъ, онъ отвчалъ: потому что, христіане ненавидятъ мусульманъ. ‘И имютъ на то причины’, думалъ я, вспомнивъ, что самъ я испыталъ въ этой стран.

Между тмъ, пока допрашивали свидтелей, обвиняемый сталъ, повидимому, спокойне относиться къ окружающему и какъ бы углубился въ теплую молитву,— по крайней мр такъ казалось мн по тихому движенію его губъ. Лице его мало-по-малу утратило выраженіе смущенія и ужаса, и его оснила надежда на нчто боле возвышенное, чмъ можетъ дать этотъ свтъ. Безъ сомннія, онъ приготовился стать мученикомъ. Я впился глазами въ это мирное лицо, выражавшее душу на все готовую, и былъ пораженъ тмъ спокойствіемъ и свободою, съ какими онъ отвчалъ на вопросы своихъ судей. ‘Наврно, у него спокойная совсть,’ подумалъ я, ‘и, очевидно, у него есть вра, которая стоитъ дороже всего на свт’. Я узналъ надежду на Небо, свтившуюся въ глазахъ мученика, и позавидовалъ ему.

Ничего не могло быть проще того объясненія, которое обвиненный далъ о томъ, что онъ длалъ и гд былъ съ момента прихода въ городъ до захожденія солнца, онъ указалъ на свидтелей, которые подтверждали, что до захожденія солнца онъ возвратился домой.

‘Но этотъ человкъ былъ убитъ посл захожденія солнца’! кричали обвинители.

‘Вотъ хозяинъ дома, гд я ночевалъ’, сказалъ Симханъ, и одинъ христіанинъ выступилъ впередъ, чтобы засвидтельствовать справедливость его показанія.

‘Свидтельство христіанъ не принимается’, сказалъ предсдатель и затмъ спросилъ: ‘не можетъ-ли кто изъ мусульманъ поклясться, что обвиняемый виноватъ?’ На минуту наступила мертвая тишина, потомъ поднялся крикъ: ‘думъ, думъ (крови, крови)! Таковъ законъ пророка. Назорянинъ виновенъ!’

Тогда предсдатель всталъ и воскликнулъ: ‘этотъ человкъ не виновенъ: не можетъ быть, чтобы онъ убилъ мусульманина! Гд на это доказательства? Ихъ нтъ. Я не хочу принимать кровь этого христіанина на свою голову. Длайте, что-знаете. Я умываю руки’. И сказавши это, онъ вышелъ изъ собранія.

Итакъ нашелся одинъ совстливый человкъ въ этомъ совт, это былъ мусульманинъ, но, къ сожалнію, только одинъ!

Опять поднялся крикъ: ‘дайте намъ удовлетвореніе, дайте крови, или мы зальемъ христіанскою кровью всю улицу! Къ оружію, къ оружію! Думъ, думъ!…’

Члены меджлиса стали о чемъ-то горячо совщаться. Одинъ изъ нихъ занялъ мсто предсдателя, затмъ позвали обвиняемаго выслушать приговоръ.

Толпа замолкла и судья изрекъ, что райя Симханъ осужденъ на смерть и что приговоръ долженъ совершиться немедленно.

Снова раздались дьявольскія восклицанія. Но обвиненный изъявилъ желаніе что-то сказать, и на минуту водворилась тишина. ‘О, мусульмане!’, воскликнулъ онъ яснымъ и сильнымъ голосомъ. ‘Я невиненъ и не долженъ отвчать за кровь вашего брата, какъ вы и сами это хорошо знаете, но если кровь моя можетъ укротить бшеную ненависть вашу къ сладу Христову, то я съ радостію готовъ пожертвовать ею. Нкоторые мои должники, которые должны мн большія суммы, ложно обвинили меня въ убійств. Богъ да проститъ имъ. Мусульман Бейрута, да простится вамъ кровь моя! Богъ да проститъ васъ!’

Румянецъ выступилъ на лиц мученика, когда онъ говорилъ это, весь сіяя какимъ-то высшимъ восторгомъ, словно въ этотъ часъ тяжкаго искушенія ему дана была сверхъестественная сила. Казалось, онъ былъ готовъ говорить что-то дале, но поднявшаяся буря криковъ и проклятій заглушила его слабый голосъ. Онъ далъ себя связать, и когда его повлекли на мсто казни, толпа повалила за нимъ, и нкоторые изранили его своими кинжалами.

Я находился неотступно близъ несчастнаго. Скоро достигли мы мейдана (площади). Тутъ приказали ему стать на колни… Въ эту самую минуту онъ, замтилъ меня и что-то проговорилъ. Я еще боле придвинулся къ нему и услышалъ, что онъ произносилъ имя своего сына. Но ему не дали сказать всего. Его грубо повалили на землю, завязали ему глаза и, пока губы его еще шептали тихую молитву, палачъ однимъ ударомъ отрубилъ ему голову. Я отошелъ въ сторону…

ГЛАВА XXVIII.

Мнніе Джустинія о владычеств Турокъ.— Варварство Друзовъ.— Дипломатія Куршидъ-паши. Рзня.— Свиданіе съ консулами.

На другой день посл этой кровавой трагедіи я опять пошолъ въ духанъ (лавку) синьора Джустиніи, чтобы спросить его, чмъ, по его мннію, вызвано было такое дикое проявленіе фанатизма. Мы поздоровались, но прежде, чмъ я открылъ ротъ, онъ подалъ мн какую-то бумагу и сталъ просить, чтобы и я что-нибудь пожертвовалъ, — хоть немного. ‘Я предпринялъ эту подписку въ пользу доктора Діаманти и его семейства, которое совершенно разорено турками’ {Я лично зналъ доктора Діаманги въ Карс. Онъ служилъ подъ моимъ начальствомъ и пострадалъ точно такъ, какъ разсказано здсь. Послднее несчастіе постигло его въ Дамаск, нсколькими мсяцами поздне, чмъ и означилъ. Тамъ онъ лишился ребенка и всего своего имущества и безъ гроша въ карман бжалъ въ Бейрутъ съ остальнымъ семействомъ Настоящее названіе его полна я забылъ. Я разсказываю только то, что было на самомъ дл. Благодаря деньгамъ, собраннымъ небольшою подпискою, и доброт капитана одного австрійскаго парохода, онъ, хотя совершенно разоренный, могъ возвратиться въ Далмацію.}, сказалъ онъ, и потомъ прибавилъ: ‘этотъ докторъ служилъ въ 4-мъ егерскомъ полку и всегда хвалился, что тамъ къ нему вс хорошо расположены. Онъ и его семейство слдовали за полкомъ всюду, куда бы тотъ ни направился, и оставались съ нимъ въ Карс во время осады. Во все это время страшнаго испытанія, когда солдаты умирали отъ голода и холода, докторъ постоянно ухаживалъ за ними и лчилъ ихъ. Онъ не наказывалъ своихъ подчиненныхъ, не удерживалъ у нихъ ни жалованья, ни пайка и, обращаясь съ ними чрезвычайно ласково, имлъ полное право разсчитывать на ихъ преданность. За насколько недль до настоящаго времени, несчастный докторъ прибыть съ своимъ полкомъ въ Захле, въ самый разгаръ междоусобія между Друзами и Маронитами. Марониты потерпли пораженіе. Турецкое войско подоспло на помощь Друзамъ, чтобы рзать Христіанъ. При этомъ солдаты того полка, въ которомъ находился докторъ, ограбили его жилище и убили у него ребенка. Посл того докторъ удалился въ Дамаскъ, но и тамъ было не лучше. Я слышалъ, что солдаты, находившіеся въ больниц, обобрали его совершенію. Теперь онъ здсь, и думаетъ только о томъ, какъ-бы поскоре возвратиться въ Европу. Турецкое правительство два года не платитъ ему жалованья. Понятно, что онъ его и не получитъ, да и хлопотать — страшно, можно нажить еще новое горе… Онъ скоро будетъ на родин… Капитанъ австрійскаго парохода общалъ даромъ перевезти его въ Тріестъ’…

Я подписалъ золотой меджидіе и спросилъ: ‘гд искать причину этихъ жестокостей и фанатизма?’

‘Въ Царьград, синьоръ! Турціей управляетъ шайка людей, какихъ свтъ еще никогда не видалъ. Что это за люди? Что такое турецкіе паши и визири? Синьоръ! Я не хочу осквернять моихъ устъ тми мерзкими словами, которые пришлось бы произнести, когда бы я захотлъ сказать, кто и что такое на самомъ дл великіе паши этой имперіи, довольно упомянуть, что почти вс они были нкогда жалкими рабами самыхъ гнусныхъ и противоестественныхъ развратниковъ. Они воспитываются какъ гаремные рабы, а потомъ посылаются управлять тмъ или другимъ краемъ царства. Представьте себ, что какимъ нибудь государствомъ управляютъ неаполитанскіе бродяги — люди, на которыхъ смотрятъ на запад съ презрніемъ и отвращеніемъ, — и вы составите себ нкоторое понятіе о томъ, что длается у насъ. Послдствія такого порядка вы видите сами. Положеніе длъ становится ужаснымъ, и политическая развязка наступитъ прежде, чмъ перемнится самая система. Такая перемна въ Малой Азіи давно бы уже, пожалуй, совершилась, — она уже и начиналась было, явился и реформаторъ въ лиц Ибрагимъ-паши, — но къ сожалнію своекорыстная Англія уничтожила ее въ самомъ зародыш. Злоупотребляя своимъ могуществомъ, она прогнала Ибрагимъ-пашу и предала несчастную страну хронической анархіи и гнусному произволу цареградскихъ разбойниковъ. Да, все зло идетъ изъ Царьграда… Тамъ общая причина бдствій и ужасовъ, господствующихъ во всемъ государств.

Такіе разговоры съ синьоромъ Джустинія, котораго я навщалъ почти ежедневно, наконецъ произвели то, что я сталъ безпокоиться, но не за себя: въ качеств турецкаго военнаго чиновника и мусульманина, я считалъ себя вн опасности, я думалъ о Леонор и ея родителяхъ, которые, конечно, были теперь уже въ Дамаск. Каждый день приходили извстія о новыхъ выходкахъ Друзовъ, и христіане толпами оставляли Бейрутъ, чтобы укрыться въ другихъ мстахъ.

Наконецъ, я получилъ отъ паши приказаніе присоединиться къ отряду войскъ, который расположился лагеремъ за сосновой рощей близъ Бейрута, и тотчасъ отправился туда. За городомъ мн попалась на встрчу толпа Маронитовъ. Они оставили свои сожженныя и разграбленныя села, чтобы искать убжища въ город. Видъ ихъ внушалъ жалость. Дряхлые старики, еле тащившіе ноги, мущины съ слдами ранъ на лиц и многіе безъ носовъ, женщины, несшія на плечахъ дтей и кое-что изъ уцлвшихъ пожитковъ — вся эта жалкая оборванная толпа нищихъ была живымъ и ужаснымъ доказательствомъ безчеловчія Друзовъ, безпомощное ихъ положеніе должно было вызывать состраданіе у всякаго живаго существа, а турецкіе солдаты бросали въ нихъ каменьями, словно въ злыхъ собакъ.

Прибывъ въ станъ Куршидъ-паши, я тотчасъ получилъ для себя чадаръ (палатку) и вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей въ качеств военнаго врача. Какъ мусульманину, мн, естественно, легко было узнать, что думаютъ и что чувствуютъ мои единоврцы. Все войско съ величайшимъ интересомъ слдило за междоусобной войной и браталось съ Курдами. Предводители Друзовъ довольно часто посщали Куршидъ-пашу, и онъ принималъ ихъ очень учтиво. Что происходило между ними сверхъ этого, я, конечно, не могъ знать.

На другой день разнесся слухъ, что Друзы хотятъ напасть на маронитскія селенія Баабду и Хадетъ. Я-бы никогда этому не поврилъ, если-бы не зналъ со словъ Джустиніи, что Турки тайные союзники Друзовъ, и не убдился въ этомъ во очію. Эти селенія лежали вблизи нашего лагеря и только на одинъ часъ пути отъ Бейрута, такъ что турецкое войско, которому поручено было охранять миръ и порядокъ, могло безъ труда въ самое короткое время подоспть, чтобы предупредить нарушеніе спокойствія. Къ тому же въ тотъ самый день отправлено было еще триста Маронитовъ изъ Керзуана на помощь этимъ селамъ.

Маронитскій отрядъ прошолъ мимо нашего лагеря, распвая свои народныя военныя псни.

‘Что это за люди?’ спросилъ паша.

‘Это гяуры, ефенди’, былъ отвтъ, ‘не угодно ли я пойду и остановлю ихъ?’

‘Іокъ (нтъ), не останавливай, пусть ихъ идутъ, куда пошли, объ этомъ не стоитъ безпокоиться. Харейдинъ, гелъ!’

Майоръ, носившій это имя, предсталъ передъ пашой, тотъ шепнулъ ему что-то на ухо, и майоръ тотчасъ вскочилъ на коня и полетлъ куда-то. Я также слъ на своего коня и наблюдалъ издали, куда и за чмъ онъ похалъ. Майоръ отдлилъ сотню молодцовъ и поставилъ ихъ въ позиціи такимъ образомъ, чтобы, въ случа сраженія, они могли легко подоспть на помощь той или другой сторон, баши-бузуковъ онъ выслалъ впередъ. На все это я смотрлъ съ величайшимъ удовольствіемъ, такъ какъ полагалъ, что Куршидъ-паша, который досел пальцемъ не шевельнулъ для предупрежденія междоусобной войны, наконецъ понялъ, что его обязанность длать что нибудь и ршился, по крайней мр, въ окрестностяхъ своего лагеря придать побольше значенія власти султана.

Остатокъ дня прошелъ спокойно. На другой день одинъ изъ адъютантовъ паши, Эминъ-эфенди, проходя мимо моего шатра, остановился, чтобы поздороваться со мною и поболтать. Мы перекинулись двумя тремя словами о положеніи длъ, и онъ пригласилъ меня сопровождать его въ селенія Баабду и Хадетъ. Я и самъ думалъ уже немного прохаться, и потому съ удовольствіемъ припалъ его предложеніе

‘Каберъ кошъ дуръ (добрыя всти), не правда-ли Хекимъ-баши?’ сказала, дорогою Эминъ-ефенди.

‘Всти? какія всти?’ спросилъ я.

‘Аджаибъ (вотъ удивительно)! не ужели ты ничего не слыхалъ о султанскомъ фирман? Только не смй ни слова упоминать о тома, гяурамъ. Вотъ въ чемъ дло. Падишахъ прислала, фирмана, и даетъ намъ право убивать гяуровъ, гд бы мы ихъ ни застали, а женъ и имущество ихъ брать себ. Валахъ (ей-Богу, это сущая истина!’

‘Не врь’, сказала, я ему, ‘этого не можетъ быть. Кто теб сказалъ это?’

‘Мн сказалъ паша. Валахъ билахъ! паша мн говорилъ это, я своими ушами слышалъ, планъ деилъ (это не ложь)’.

‘Адамъ (эхъ, голова)!’ возразилъ я. ‘Что за вздоръ сказалъ теб паша? Разв Турки одни на этомъ свт? Разв нтъ въ Франгистан великихъ христіанскихъ народовъ?— Ужели ты думаешь, что они не захотятъ отомстить за христіанъ?’

‘Бошъ лакриди (все пустяки)!’ отвчалъ Эминъ. ‘Машалахъ, нашъ падишахъ достаточно силенъ для Москова или Француза, а Енглезъ на нашей сторон. Енглезы фармазоны, а не Христіане, и всегда держатъ нашу сторону. Когда напалъ на насъ Московъ, Енглезы, а за ними и Французы и Итальянцы стали за насъ. Когда побьемъ гяуровъ, Французъ и Итальянецъ и Московъ, можетъ быть, поднимутся на насъ, но енглезскій флотъ будетъ съ нами. Разв не отняли они 20 лтъ тому назадъ вотъ эту же землю у Ибрагима-паши, хотя ему помогали даже Французы? Илхамъ дулилахъ (слава Богу)! Инглизъ кралица {‘Кралица’ — королева. Такъ Турки съ презрніемъ величаютъ эту европейскую государыню.} и нашъ падишахъ — добрые пріятели и потому мы можемъ длать, что хотимъ. Теперь мы будемъ избивать этихъ безбожныхъ сыновъ пекельныхъ отцовъ, а ихъ имущество будемъ брать себ. Машалахъ, Хекимъ-баши, эти гяуры вс изъ чистаго золота, а войска у нихъ немного.— мы вс можемъ обогатиться’.

Въ это время мы прибыли въ селеніе Баабду. Тотчасъ собрались вс знатные люди, чтобы выслушать приказъ паши. Они явились въ полномъ вооруженіи, и очевидно приготовились отразить всякое нападеніе со стороны Друзовъ.

Эминъ-ефенди повелъ къ нимъ такую рчь:

‘Вотъ’, сказалъ онъ, ‘вчера къ вамъ мимо лагеря паши прошли три сотни вооруженныхъ людей. Ужели вы не устыдились самихъ себя? Стало быть, паша ничего не значитъ, когда мимо его проходятъ вооруженные отряды, а онъ здсь съ султанскимъ войскомъ находится для того, чтобы охранять спокойствіе?! Какой срамъ! Оставьте оружіе и положитесь на пашу!’

‘Ефенди’, отвчалъ одинъ эмиръ: ‘мы не желаемъ оскорблять пашу, единственное наше желаніе — миръ, но вотъ, здсь находятся наши жены и наши дти, а тамъ, наши непріятели, жаждущіе крови нашей. Офицеры падишаха досел еще никогда не защищали христіанъ. Разв Друзы не перерзали многихъ сотенъ нашихъ братій, а турецкое войско разв хотло знать о томъ? Какъ же мы можемъ довриться паш?’

‘Друзы, можетъ быть, и убили когда-нибудь христіанина’, прервалъ Эминъ, ‘но разв христіане не убили тоже ни одного Друза? Вы деретесь и преслдуете другъ друга по горамъ: какъ же султаново войско будетъ вамъ помогать? Какъ оно будетъ всюду и на всякомъ мст?’

Кто то изъ толпы громко крикнулъ:

‘А что надлало турецкое войско въ Хасбей? Изрубило нашихъ братій! Мы только-что получили всти о томъ!’

Христіане заволновались, но Эмгинъ громко и ршительно отвергнулъ достоврность этого извстія. ‘Не врьте этому’, возразилъ онъ, ‘не слушайте, что вамъ лгутъ Друзы, они распустили этотъ слухъ только для того, чтобы посять раздоръ между вами и нами, отправьте назадъ этихъ триста человкъ и доврьтесь паш.

А если не хотите, то пусть будетъ, что будетъ,— деритесь сами съ Друзами, но знайте, что ихъ въ пять разъ больше, чмъ васъ!’

Посл этой рчи въ толп начались оживленные переговоры, потомъ одинъ эмиръ возвысилъ голосъ и сказалъ:

‘Эфенди, мы отправимъ людей назадъ и хотимъ довриться паш. Поди и скажи его превосходительству, что мы его дти, что мы цлуемъ его ноги, и что у насъ нтъ иного прибжища, кром Бога и паши’.

Затмъ, три сотни вооруженныхъ молодцевъ стали въ рядъ и пошли назадъ въ Кезруанъ, а мы выкурили наши трубки и съли арбузъ на кровл одного дома, затмъ простились съ христіанами, угощавшими насъ, и возвратились въ лагерь.

Но тутъ Эминъ снова напомнилъ мн о фирман и сказалъ, что твердо убжденъ въ справедливости того, что онъ слышалъ, и наврное разсчитываетъ обогатиться.

‘Разв не видишь’, сказалъ онъ мн: ‘нашъ паша могъ бы помирить Друзовъ съ Маронитами теперь же, если бы хотлъ, но не хочетъ, ты слышалъ, что произошло въ Хасбей? Вдь это правда: гяуры изрублены въ куски! Что такое горсть Друзовъ? Наше войско могло бы въ конецъ уничтожить ихъ гнздо, лишь бы только захотло! И въ прошломъ году они стали было нападать на Маронитовъ, да нашъ паша въ одинъ день укротилъ ихъ. Но тогда еще не былъ полученъ фирманъ, а теперь онъ полученъ,— теперь дло другое. Подожди, еще не то увидишь’. И сказавши это, Эминъ пошелъ съ донесеніемъ къ паш, а я возвратился въ свой шатеръ.

На другой день, когда я проснулся, паша былъ уже на кон, а войско подъ ружьемъ. Я посмотрлъ по направленію въ христіанскимъ селамъ — Баабд и Хадету — надъ ними поднимался густой черный дымъ, а по равнин во вс стороны бжали Марониты. Друзы гнались за ними, съ дикимъ крикомъ, убивая ихъ и забирая въ плнъ. Я каждую минуту ожидалъ, что паша дастъ приказаніе защищать поселянъ. Наконецъ, онъ подозвалъ къ себ Эмина и куда-то его послалъ. Немного спустя, сотня молодцевъ, перерзавъ бглецамъ путь, сдлала по нимъ залпъ, и бдные христіане, побросавъ въ отчаяніи пожитки, захваченные съ собой, разсыпались по равнин. Но тутъ на нихъ ударили баши-бузуки и стали рубить перепуганныхъ женщинъ, срывать съ нихъ перстни и платья, разбивать дтей о камни и навьючивать на своихъ коней добычу {Подробное описаніе рзни въ Баабд и Хадет можно найти въ со чиненіи Черчиля: ‘Druses and Maronites’. Авт.

Тоже совершалось турками въ 1876 году въ Болгаріи еще въ боле омерзительномъ вид. Предлагаемый романъ доктора Сандвича, большаго знатока Турціи, равно какъ и сочиненіи г. Чорчиля, основанное на офиціальныхъ данныхъ, давно и очень хорошо знакомы всей Англіи, а тмъ боле сантиментальному романисту г. Дизраэли (нын графу Биконсфильду) и лорду Дарби. Ред.}.

Это зрлище довело меня почти до бшенства, но я не смлъ ничмъ обнаружить того, что творилось въ душ моей. Я взглянулъ на пашу. Онъ громко смялся. Скоро я увидалъ, что причиной его смха былъ одинъ солдатъ, съ испуганнымъ лицемъ, съ трудомъ отдлявшій отъ своей шинели женскую руку, которая, очевидно, была отрублена однимъ ударомъ, и потому судорожно схватилась за шинель своего убійцы и запуталась въ его складкахъ.

Я съ омерзніемъ отвернулся отъ этой сцены, и отправился въ свой шатеръ, гд и оставался, пока совсмъ не замолкли вопли женщинъ и плачь дтей. Мрачныя мысли терзали меня. Мн было противно, я гнушался среды, окружавшей меня. ‘Джустинія правъ, думала, я, есть соглашеніе насчетъ истребленія христіанъ… Но допуститъ-ли Европа до этого? Положитъ-ли сразу предлы этому проклятому владычеству, или удовольствуется праздными рчами дипломатіи? Ужели эти черныя дла совершаются по имя того самаго султана, который такъ, недавно еще получилъ высшіе ордена благороднаго европейскаго рыцарства? Ужели онъ ничто иное, какъ пресыщенный развратникъ, который умеръ уже для всякаго чувства стыда и приличія, который совсмъ погрязъ въ мерзкихъ порокахъ!?’ Затмъ поднялся неподкупный голосъ тревожной совсти и сталь нашептывать мн, что и я никто другой, какъ Турокъ, что я вдь изъ самыхъ низкихъ побужденій сталъ въ ряды этихъ ужасныхъ людей! Я заплакала, горькими слезами. ‘Неужели я мусульманинъ?’ спросилъ я себя, ‘не дай Богъ!»Но что же другое?’ шептала опять мн совсть, а сердце мучительно сжималось. Мн казалось, что я гляжу въ темную бездну, не освщаемую ни однимъ лучемъ свта…

Въ этотъ самый день, посл полудня, меня позвали къ Куршидъ-паш.

Его превосходительство стоялъ передъ шатромъ. Когда я подошелъ ближе, то услышалъ, что тутъ плачетъ человкъ, котораго повалили на землю. Одинъ солдатъ слъ ему на плечи, а другой усердно билъ его толстой палкой. Скоро экзекуція окончилась, и наказанный солдатъ отошелъ, шатаясь и всхлипывая. Его били за то, что онъ скрылъ какіе-то церковные золотые и серебряные сосуды, которые впрочемъ паша теперь забралъ въ свои руки и припряталъ въ безопасное мсто.

‘Хекимъ баши’, сказалъ паша, когда я предсталъ предъ его превосходительныя очи, ‘ты знаешь по французски?’

‘Эфенди, твой рабъ говоритъ по французски’.

‘Пеки (хорошо), а по итальянски?’

‘И по итальянски, эфенди’.

‘Очень хорошо, а по энглезски?’

‘Нтъ, ефенди, твой рабъ не говоритъ по энглезски’.

‘Іораръ іокъ (это не важно), ты говоришь по турецки, по французски и по итальянски, поэтому останешься здсь при мн, чтобы быть моимъ драгоманомъ. Ко мн прибудутъ консулы изъ Бейрута. Теперь смотри: будь у меня ‘ачъ гезлу’ (внимателенъ), и хорошенько слушай, что они будутъ говорить между собой, посл все разскажешь мн’.

‘Башъ устене (пусть будетъ на мою голову), эфенди!’ отвчалъ я.

Въ это время вошелъ въ шатеръ солдатъ, и поклонившись паш, сказалъ: ‘Гельерлеръ (вотъ идутъ), эфенди’. Я взглянулъ по направленію бейрутской дороги и увидлъ цлый отрядъ, который направлялся къ намъ. Впереди хало двнадцать богато одтыхъ кавасовъ, а за ними, слдомъ, ровно столько же европейцевъ, большинство въ форменныхъ одеждахъ. Я тотчасъ понялъ, что эти люди ршились серьезно протестовать.

Когда они уже приблизились къ шатру паши, паша всталъ и выступилъ впередъ, чтобы принять постителей. Ничего не могло быть учтиве любезныхъ рчей его превосходительства. Всхъ вмст и каждаго въ частности онъ пригласилъ ссть и распорядился, чтобы принесли трубки и кофе. Чубукчіи стали подавать трубки, но французскій генеральный консулъ поставилъ трубку въ сторону, и сказалъ своему драгоману:

‘Потрудитесь сказать паш, что мы пришли сюда по важному длу, а не для того, чтобы курить и пить кофе. Скажите ему, что кровь христіанская всюду льется вокругъ насъ, и что онъ, потворствуя этой постыдной рзн мирныхъ христіанъ, осмлился оскорбить Францію, которая имъ покровительствуетъ и что за это онъ будетъ отвчать’.

‘Оскорбить Францію!’ воскликнулъ паша. ‘Боже сохрани! Франція союзникъ Оттоманской имперіи. За что же я сталъ бы ее оскорблять? Что же мн длать, консолосъ-бей, когда вотъ эти Друзы и Марониты хотятъ драться во что бы то ни стало? У меня всего горсть людей, они не могутъ всюду поспть и быть на всякомъ мст, а потому я и не могу всюду заставить уважать законъ. У меня мало людей — вотъ въ чемъ дло!’

Когда это было переведено, у консула сверкнули глаза.

‘Когда такъ’, воскликнулъ онъ, ‘то скажите паш, что онъ признаетъ, стало-быть, и то, что султанъ не въ силахъ управлять этой страной, а потому отъ имени моего государя заявляю его превосходительству, что Франція должна будетъ сама на себя взять защиту и оборону христіанъ. Я уже просилъ прислать мн военныя суда и войско, и какъ только прибудетъ оно, я употреблю вс старанія, чтобы обвинить пашу въ совершеніи этихъ повальныхъ убійствъ. Надюсь, что своими глазами увижу наказаніе, которому онъ будетъ подвергнутъ’.

Паша весь поблднлъ отъ гнва и страха. Онъ былъ пораженъ открытымъ благороднымъ поведеніемъ Француза, который поглядывалъ на него съ выраженіемъ крайняго презрнія. Однако, паша не такъ легко допустилъ побить себя, онъ притворился оскорбленной невинностью и сталъ громко протестовать противъ того, что его длаютъ отвтственнымъ за кровавыя сцены въ горахъ.

‘Хей!’ сказалъ онъ, ‘по истин, никто больше не оплакиваетъ этого несчастнаго положенія длъ, какъ я, по точно также нтъ и султанскаго офицера въ боле затруднительномъ положеніи, какъ я. Что я могу сдлать? Религіозная ненависть разгорлась между двумя воинственными племенами, они готовы грызть другъ друга за горло, и, безъ сомннія, необходимо сильное войско, чтобы удержать ихъ въ мир. У меня же едва хватаетъ солдатъ для того, чтобы предупреждать безпорядки въ самомъ Бейрут, я не могу длить эти небольшія силы на двадцать частей!’ ‘Господа’, прибавилъ онъ потомъ: ‘вы сами больше могли бы помочь мн, и не имли бы нужды обращаться за чмъ-нибудь къ вашимъ правительствамъ… Смю ли я расчитывать на вашу снисходительность и на ваше доброе расположеніе — сдлаете ли вы это и поможете ли мн возвратить миръ этой возмущенной земл?’

‘Безъ всякаго сомннія’, отвчали ему консулы въ одинъ голосъ. ‘Только скажите намъ, что нужно длать’?

‘Вамъ извстно’, продолжалъ паша, ‘что у христіанъ находится теперь большое количество оружія. Это самое подливаетъ масло въ огонь. Я увряю васъ самымъ торжественнымъ образомъ, что употреблю вс мои силы и все вліяніе, чтобы разоружить Друзовъ или склонить ихъ къ миру, если только вы, господа, съ своей стороны, согласитесь повліять на разоруженіе христіанъ’.

Тутъ консулы стали совщаться. Греческій консулъ ни въ какомъ случа не соглашался принять предложеніе паши, и отнять у христіанъ единственное средство къ оборон. Онъ говорилъ, что Турки извстные лжецы и измнники, и что если консулы отнимутъ у христіанъ оружіе, то весьма скоро паша забудетъ свои торжественныя клятвы, и Друзы еще сильне станутъ грабить христіанъ. Французскій консулъ съ трудомъ могъ поврить измн, а англійскій полагалъ, что паша никоимъ образомъ не посметъ оказаться лжецомъ. Вслдствіе этого, предложеніе паши, въ конц концовъ, было принято. Большей глупости, кажется, никогда еще не было сдлано: пока консулы, съ излишнею добросовстностію, приводили въ исполненіе свои обязательства, паша изъ-подъ-руки ободрялъ и возбуждалъ Друзовъ и усплъ потомъ въ совершенств выполнить свой кровавый замыселъ…

Когда консулы вышли, Куршидъ-паша скрестилъ ноги на соф и сталъ сердито тянуть дымъ изъ чубука. Я стоялъ предъ нимъ нсколько минутъ молча.

Наконецъ, онъ поднялъ голову и, нахмурившись, проговорилъ.

‘А, собачій сынъ, зачмъ ты тутъ?’

‘Эфенди, твой рабъ ожидаетъ твоихъ приказаній’, отвчалъ я.

‘Чить (убирайся)! сказалъ онъ. ‘Или подожди! я теб веллъ слушать, что будутъ говорить эти сыны пекельныхъ отцовъ, консулы! Что Богъ ихъ навчно затворилъ въ пекл!… Что ты слышалъ?’

‘Эфенди, твой рабъ слышалъ разныя поганыя рчи, которыя срамно теб и передавать, но, ей-Богу, консулы вдь ничто другое, какъ гяуры, ефенди: что ни говорятъ — все равно, что псы лаютъ’.

‘Сказывай, собачій сынъ, что такое они говорили?’ взълся паша на меня.

‘Эфенди’, сказалъ я, ‘аманъ (помилуй раба твоего)! Французскій сынъ пекельнаго отца осмлился говорить’…

‘Да что такое онъ говорилъ? Сказывай, песъ этакій, а то я вырву у тебя языкъ изъ горла!’

‘Эфенди’, сказалъ я, ‘онъ говорилъ, что ты поганый рабъ, выросшій въ нечистомъ гарем, съ самаго дтства обреченный на мерзкіе пороки, что если ты сдлаешь еще одинъ шагъ впередъ, то французскій Царь приберетъ тебя въ свои руки и велитъ повсить, что онъ готовъ разрушить и сжечь Царьградъ, если султанъ не выдастъ тебя ему живымъ: англійскій консулъ сказалъ на это, что и англійская королева охотно согласится на твое повшеніе, ибо ты не такое важное лицо, чтобы тебя надобно было разстрливать, и тебя можно повсить, какъ собаку’.

‘Чить пезивенкъ (молчать собачій сынъ)!.. Вонъ пошелъ!’ крикнулъ паша и бросилъ въ меня палкой. Я быстро выбжалъ вонъ.

ГЛАВА XXIX.

Путь въ Дамаскъ.— Мы встрчаемся съ Маронитами.— Ихъ преслдуютъ Друзы.— Стычка.— Ужасное зрлище.— Мы прибыли въ Дамаскъ.

Я не долго оставался въ лагер Куршидъ-паши: на другой день посл посщенія консуловъ, я получилъ приказаніе отправиться въ Дамаскъ, съ отрядомъ подъ начальствомъ бимбаши.

Тяжелыя чувства не покидали меня во все время путешествія въ ‘святой городъ’. Много размышлялъ я о своемъ прошломъ и душевно страдалъ. Мн хотлось увидть Леонору и сказать ей, что я глубоко и искренно люблю ее и что я готовъ, ради нея и ради самого себя, возвратиться къ вр моихъ отцовъ и навсегда оставить Турцію. Несбыточное желаніе! Леонора, безъ сомннія, уже давно отвергнула меня и посвятила себя Небу и добрымъ дламъ. И увижу-ли я ее въ Дамаск? Да и въ Дамаск-ли она? Этого я не зналъ. Мн было извстно только, что тамъ ея родители. Сама-же она могла поступить въ какой-нибудь орденъ монахинь и оставить городъ. Что касается старика тахлимціи, то я боялся и подумать о свиданіи съ нимъ. Какъ я осмлюсь взглянуть ему въ глаза посл всего, что случилось? Я измнилъ его дочери, отрекся отъ своей вры, женился на мусульманк! Онъ могъ слышать обо мн и еще много кое-чего, и много неправды, но правда сама по себ уже была такъ мрачна и такъ отвратительна, что онъ, узнавши обо всемъ, имлъ полное право врить всякой лжи, возводимой на меня.

На половин пути, мы встртили какое-то маронитское селеніе, жители котораго, боясь нападенія Друзовъ, покинули его и бжали въ Бейрутъ. Лошади, ослы и скотъ были навьючены одеждой и домашнимъ скарбомъ. Дти гнали овецъ и телятъ. Чмъ больше они приближались къ намъ, тмъ большее раздраженіе овладвало нашими солдатами. Наконецъ, христіане остановились и вс взрослые — ихъ было около сотни,— вооруженные ружьями, выстроились передъ толпою въ линію. Нашъ бимбаши тоже остановилъ своихъ людей, а самъ похалъ впередъ и приказалъ христіанамъ положить оружіе и не ‘угрожать войску султана на царской дорог’.

‘Эфенди’, воскликнули Марониты въ одинъ голосъ: ‘мы никому не угрожаемъ, мы вооружились, чтобы защищаться отъ Друзовъ, мы подданные нашего падишаха, султана, и идемъ мирно. Позволь намъ пройти въ Бейрутъ!’

Въ это самое время вдали послышался какой-то крикъ, большой отрядъ Друзовъ халъ рысью по равнин. Христіане, обратившись къ туркамъ съ просьбою о защит, стали готовиться къ отпору.

Бимбаши выдвинулъ своихъ людей впередъ, помстилъ ихъ между Друзами и христіанами и заявилъ, что бояться нечего. Друзы, дйствительно, остановились. Отъ Маронитовъ ихъ отдляло такое разстояніе, на которомъ можно было слышать другъ друга. Затмъ бимбаши опять сталъ требовать отъ христіанъ, чтобы они положили оружіе, угрожая въ противномъ случа оставить ихъ на произволъ судьбы и Друзовъ. ‘Если же вы выдадите мн оружіе, прибавилъ онъ, то я провожу васъ до Бейрута’.

‘Лучше погибнемъ съ оружіемъ въ рукахъ, чмъ довримся Туркамъ!’ воскликнуло нсколько молодыхъ людей, но голоса ихъ покрылъ плачъ женщинъ, боявшихся Друзовъ, старики стояли молча, не зная, на что ршиться,— и бимбаши восторжествовалъ. ‘Положите оружіе, дти мои’, сказалъ онъ ласково, ‘не бойтесь, Друзы не посмютъ и коснуться васъ’, и, подозвавъ кое-кого изъ своихъ людей, сталъ съ ними по немногу отбирать оружіе у христіанъ. Сдлавъ это, онъ приказалъ имъ подождать, пока онъ точно также обезоружитъ и Друзовъ, для чего ему нужно только немного переговорить съ ними… Все это ужасно безпокоило меня. Я ни на волосъ не врилъ Туркамъ. Вокругъ меня, между тмъ, бесдовали солдаты нашего отряда.

‘Неужели мы будемъ провожать этихъ свиней до Бейрута’? спрашивалъ одинъ.

‘Не бойся, Османъ’, отвчалъ другой, ‘назадъ не вернемся’!

‘Аибъ (срамъ), что эти неврные псы навьючены всякимъ добромъ, а мы, добрые мусульмане и сыны султана, идемъ полунагіе’! сказалъ кто-то.

‘Конечно, срамъ’, подхватилъ другой, ‘вотъ ужъ два года, какъ мы не видали и парички, а все только паекъ да паекъ, но теперь пришолъ султанскій фирманъ — и мы будемъ богаты.— Иншалахъ’!

‘Иншалахъ, иншалахъ! Фирманъ — не шутка’! отозвались солдаты. Въ это время Друзы, обойдя крыло турецкаго фронта, съ крикомъ бросились на Маронитовъ, которые, перепугавшись, сбились въ кучу, точно овцы, турки не тронулись съ мста.

Еще дв три минуты — и кровожадные Друзы были уже среди несчастныхъ обезоруженныхъ христіанъ и рубили ихъ. Вопль женщинъ, раздирающій душу, проклятія мужчинъ, бряцаніе оружія, ржанье лошадей — вся эта кровавая суматоха наполняла мою душу отчаяніемъ, и въ ужас, чтобы не слышать ея, я затыкалъ себ уши. Но напрасно: все равно видли глаза. Друзы рубили безъ разбора мущинъ и женщинъ. Послднія бросались къ Туркамъ, обнимали ихъ колна и молили ихъ о спасеніи, но нигд имъ не было пощады… Турки равнодушно смотрли на все, происходившее передъ ними, и только въ качеств регулярныхъ солдатъ, соблюдали порядокъ въ рядахъ, стоя тамъ, гд имъ было приказано. Что касается меня, то я сломя голову полетлъ къ бимбаши и сталъ просить его защитить Маронитовъ. Просьба не помогла. Тогда я сталъ грозить, что донесу на него, и онъ подвергнется наказанію. Онъ сначала слушалъ меня съ добродушнымъ презрніемъ, а потомъ разсердился, сталъ ругаться, сказалъ, что и самъ я никто иной, какъ франкъ и гяуръ, и поклялся, что онъ изрубитъ меня въ куски, если я произнесу еще хоть слово.

Но вотъ закричали солдаты, что пора и имъ ударить на гяуровъ. Почти вс Марониты были уже убиты, дти и женщины уцлли тамъ и сямъ и, сбившись въ кучку, наполняли воздухъ своими рыданіями. Слдовательно, даже слабой борьбы не могло быть съ несчастными жертвами турецкаго фанатизма. Теперь ихъ можно было только грабить. Но доблестное оттоманское войско, съ крикомъ ‘динъ, динъ, Мухамедъ! Рази за вру нашу’! бросилось на беззащитную толпу, сдлало по ней залпъ, ранило при этомъ нсколькихъ Друзовъ, и за тмъ приняло ее въ штыки съ какой-то свирпой, кровожадной стремительностью. Страшный, почти нечеловческій вопль одновременно огласилъ окрестность, словно вырвался онъ изъ груди одного существа,— а за тмъ все замерло и ничего не стало слышно, кром неясныхъ звуковъ отъ сабельныхъ и кинжальныхъ ударовъ, наносимыхъ трупамъ, да здсь или тамъ раздавался еще стонъ умирающаго, или плакало дитя, ускользнувшее отъ вниманія убійцъ. Турки стали грабить и предаваться всевозможнымъ неистовствамъ. Я отошелъ въ сторону и помстился за утесомъ. Я весь дрожалъ отъ ужаса, и просилъ у Бога смерти…

Мы остались ночевать на мст рзни. Я ушелъ въ свой чадоръ и старался заснуть, но не могъ. Солдаты всю ночь пировали вмст съ своимъ начальникомъ. Два или три солдата надли на себя женское платье и, отвратительно кривляясь, бгали по лагерю, а ихъ товарищи кидались на нихъ среди громкаго смха…

Полный мсяцъ бросалъ свои блдныя лучи на лагерь. Окрестныя горныя равнины покоились въ мирной и величественной красот. Это была ночь, которая доставила бы и не поэту чистое и высокое наслажденіе, но мой слухъ былъ оскорбляемъ грубымъ смхомъ солдатъ…. Я, наконецъ, вышелъ изъ палатки посмотрть, что длается. Солдаты бросали другъ въ друга какимъ-то большимъ шаромъ, вглядвшись пристальне, я увидлъ, что это была человческая голова! Кругомъ, по равнин, лежали въ безпорядк трупы христіанъ, и обнаженныя тла ихъ блестли при свт луны. Долго потшались и пировали Турки. Лишь передъ разсвтомъ успокоились они и легли спать. Легъ и я, и даже заснулъ, не смотря на всю эту ужасную обстановку.

Чрезъ два дня мы пришли къ склону скалистаго плоскогорья, господствующаго надъ равнинами Дамаска — и вдругъ нашимъ взорамъ предсталъ этотъ городъ во всей своей красот. Подъ нашими ногами лежала обширная равнина, окруженная величественными холмами. Преобладающій цвтъ, который носила на себ вся окрестность, былъ въ это время года — около половины іюня — совершенно черный. Но возл ркъ, протекавшихъ по равнин, извивались широкія полосы изумрудной земли, сквозь которую тутъ и тамъ пробивалась, блестящая какъ серебро, вода. Среди зелени и свтлыхъ водъ ркъ Варады и Авайя, поднимались величественные куполы, золоченые полумсяцы, стройные минареты и башни Дамаска. Это было чудное зрлище, и пророкъ-завоеватель имлъ основаніе воскликнуть, что такой рай земной не для него, потому что его ожидаютъ еще трудныя дла… Прозрачный воздухъ горныхъ равнинъ, ровная почва долинъ и яркій блескъ солнца производатъ то, что архитектурныя красоты мечетей и старыхъ башенъ, которыми украшенъ ‘Тамъ-и-Шерифъ’ — святой Дамаскъ,— получаютъ рзкое очертаніе.

При другихъ обстоятельствахъ, я радовался бы, что мн предстоитъ постить этотъ городъ. Будь я европеецъ, путешествующій лишь для того, чтобы находить прекрасное и созерцать его, я провелъ бы цлые дни здсь, на горной равнин, наслаждаясь видами, красиве которыхъ и быть не можетъ. Но теперь я зналъ, что этотъ живописный и красивый Дамаскъ — ничто иное, какъ повапленный гробъ, полный свирпой ненависти и злобы. Въ послдствіи, познакомившись ближе съ Дамаскомъ, я узналъ еще, что и поражающая красота его — блестящій призракъ. Она теряется въ масс узкихъ кривыхъ улицъ, сырыхъ и удушливыхъ закоулковъ, неровныхъ мостовыхъ, грязныхъ, скверныхъ домишекъ…

Мы миновали предмстье Салахіе и вошли въ городъ. Войско помстилось въ старой казарм, а я нанялъ себ квартиру въ мусульманскомъ квартал, и сложивъ тамъ свой небольшой багажъ, пошолъ на базаръ за койкакими покупками.

На базар толпился народъ. Но черныхъ тюрбановъ не было въ этой толп. Нкоторые духаны были затворены. Мн сказали, что они — христіанскіе. Очевидно, христіане чего-то боялись — и боялись не безъ причины. Въ противномъ случа они не разстались-бы съ своими духанами, не бросили-бы своей торговли, которая была очень выгодна, такъ-какъ христіане держали въ своихъ лавкахъ такой товаръ, какого у мусульманъ не было. Покупая фонарь въ одномъ духан, я услышалъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя злобныя восклицанія: ‘ханзиръ’ (свинья), ‘кяфиръ’… Я оглянулся и увидалъ двухъ христіанскихъ торговцевъ. Они быстро шли по улиц, не озираясь ни на право ни на лво. Вокругъ нихъ раздавались ругательства, оскорбленія и насмшки. Торговецъ, у котораго я покупалъ фонарь, тоже не вытерплъ и закричалъ: ‘хана (свинья)! я отниму у тебя, что захочу! я уведу твою дочь въ свой гаремъ!’ Немного подальше одинъ мальчишка, забжавъ впередъ христіанамъ, начертилъ пальцемъ крестъ на земл и плюнулъ на него, потомъ толкнулъ того и другаго ногой, и вс ближайшіе мусульманскіе торговцы громко закричали: ‘аферимъ’!

‘За что преслдуютъ этихъ людей’? спросилъ я торговца: ‘Что они сдлали? Не украли-ли они чего-нибудь? Или они вообще негодяи’?

‘Эхъ, голова! это христіане’, отвчалъ онъ почти съ раздраженіемъ: ‘а разв этого мало? Это христіанскія свиньи, они только оскверняютъ нашъ городъ, живя въ немъ’!

‘А разв христіане прежде не жили между вами’? сказалъ я. ‘Что же они въ послднее время сдлали, что такъ разсердили васъ’?

‘Что сдлали’? подхватилъ одинъ туфекджія изъ сосдей. ‘Они ежегодно лишаютъ насъ нашихъ правъ! прежде христіане были унижены, прежде они не смли здить на кон, и мусульмане не сворачивали имъ съ дороги, прежде они не смли одваться въ красивыя одежды, а теперь — они богаче насъ, имъ покровительствуютъ иностранные консулы, нкоторые изъ нихъ стали уже здить и на лошадяхъ, и я видлъ двоихъ, или троихъ, которые носятъ даже оружіе. О, чтобъ они пропали! Но подожди, — вотъ придетъ въ Дамаскъ фирманъ, и мы тогда поступимъ съ ними посвоему’!

‘Пріятель’, сказалъ я. ‘да почему же не носить христіанамъ хорошей одежды, когда у нихъ есть чмъ заплатить за нее? Отчегожъ не здить имъ и на коняхъ, когда они въ состояніи купить ихъ? И неужели есть законъ, который запрещалъ бы имъ это’?

‘Значитъ, такого закона нтъ? Послушайте, пожалуста, этого лгуна’! воскликнуло нсколько мусульманъ, собравшихся вокругъ насъ и жадно прислушивавшихся къ разговору, такъ безразсудно начатому мною. ‘Абдула-ибзъ-Омаре, Абдула! талъ, талъ (иди, иди)! талъ хеинъ (иди сюда)! Иди, провергни то, что говоритъ этотъ кяфиръ’!

‘Я не кяфиръ’, замтилъ я сердито, ‘я мусульманинъ, илъ хамдъ улъ илахъ (слава Богу)’!

‘Аибъ, аибъ (стыдно ему)! мусульманинъ, а говоритъ какъ христіанинъ! Впрочемъ, вдь онъ Турокъ!’ сказалъ кто-то изъ толпы.

‘Наамъ (точно такъ)! Онъ изъ тхъ Стамбуліевъ, что повелваютъ нами. Онъ ублюдокъ собачій’! подхватилъ туфекджія съ мрачнымъ желтымъ лицемъ.

Въ это время подошелъ ‘ученый’ Абдула, одтый въ какія-то лохмотья. Ему поспшили объяснить въ чемъ дло.

‘Что говоритъ этотъ стамбулія’? воскликнулъ онъ, потрясая громаднымъ блымъ тюрбаномъ, подъ которымъ желтло безобразное сморщенное лицо и прыгала сдая жидкая бороденка, ‘что говоритъ онъ? Веледъ (дитя), поди сюда’! Онъ подозвалъ къ себ маленькаго Арабченка, и шепнулъ ему что-то на ухо.

Арабченокъ мигомъ притащилъ ему какую-то безобразную книжицу, и Абдула раскрылъ ее. Глубокая тишина воцарилась въ толп. ‘Слушайте’, сказалъ кто-то, ‘Абдула — знатокъ въ закон, слушайте’!

‘О врные’! воскликнулъ Абдула, ‘вотъ у меня въ рукахъ книга — ‘Мултака л’Бахранъ’, (сводъ законовъ), въ подлинности которой ни одинъ суннитъ-мусульманинъ не посметъ усомниться. Стамбулія говоритъ, что нтъ закона, запрещающаго рай здить на кон — не такъ-ли? Слушайте же! ‘И райя должна отличаться и по сдлу своему, на кон да не здитъ, оружіемъ да не владетъ, пустъ здитъ только на попон, а не на сдл, но и на попон да не здитъ, кром тою случая, когда ему будетъ особенная нужда, но и тогда въ открытыхъ мстахъ да сходитъ долу, платье, которое носятъ ученые, благочестивые и благородные, райя да не осмлится носить. И женщины ихъ да будутъ узнаваемы на улицахъ и въ купальняхъ, райя пусть сдлаетъ на своемъ дом знакъ, по которому люди знали бы, гд онъ живетъ, чтобы не молиться за него Богу и не привтствовать его. И на улицахъ да не уступаютъ, ему мста, харачъ (поголовная подать) пусть платитъ стоя, а тотъ, кто получаетъ, пустъ сидитъ, и пусть онъ схватитъ его за воротъ, и пусть хорошенько тряхнетъ его и скажетъ ему: оплати харачъ, о райя! ты врагъ Божій’!

Нсколько минутъ вс молчали. Абдула неспша закрылъ книжицу и передалъ ее Арабченку, тотъ бережно вложилъ ее въ суконный чехолъ и отошелъ съ нею въ сторону.

‘О мусульмане’! сказалъ Абдула, ‘врите-ли вы мн и Мултак, или этому Стамбуліи? Намъ-ли допускать, чтобы христіане безобразничали у насъ, призывали чужестранцевъ, наносили позоръ домамъ нашимъ? Неужели можно терпть, что христіане наслаждаются каймакомъ (родъ сливокъ), а наши дти нуждаются въ ломт хлба? Разв можно позволить христіанамъ строить церкви? И разв можно будетъ снести равнодушно звонъ ихъ колоколовъ, который заглушитъ призывный кличъ нашихъ муэзиновъ, раздающійся съ минаретовъ? О, правоврные! Будьте готовы и отточите мечъ Ислама! Не то — въ вашихъ мечетяхъ христіане и ихъ стамбульскіе пріятели станутъ колоть свиней’!

‘Стамбулія — кяфиръ’, крикнулъ кто-то изъ толпы, ‘кяфиръ въ униформ султана’!

‘Отруби ему голову, онъ кяфиръ и ханзиръ’!

‘Онъ оскорбилъ пророка, побейте его камнями’! раздался еще крикъ.

‘Побить его камнями! побить’! подхватили другіе.

Я сталъ спиной къ стн и съ неописаннымъ ужасомъ смотрлъ вокругъ себя. Я почувствовалъ въ одно мгновеніе всю горечь смерти, и тысяча мыслей съ быстротою молніи пролетли въ моей голов. Я сообразилъ, что моя гибель ускорится, если я сдлаю какой нибудь ложный шагъ. Я хотлъ бжать, но не было возможности: толпа со всхъ сторонъ окружила меня. Я ршился, по крайнй мр, дорого продать свою жизнь. Я выхватилъ саблю изъ ноженъ. Толпа, при вид холодной стали, немного разступилась.

‘Псы и дти собачьи’! воскликнулъ я, ‘я мусульманинъ и султанскій офицеръ. Давайте дорогу, свиньи этакія, чтобы сгорть вашимъ отцамъ и матерямъ’!

И затмъ я ударилъ пинкомъ того, который былъ ближе всхъ ко мн, на другаго замахнулся саблей, но онъ ускользнулъ отъ удара и повалилъ одного негодяя, вооруженнаго толстой дубиной.

Въ эту самую минуту, за толпой раздался чей-то голосъ. ‘Позоръ, стыдъ вамъ и позоръ’! кричалъ кто-то, ‘смотрите, Шамліи (Дамасцы) бьютъ низамскаго офицера! Солдаты впередъ! помогите! спасите своего офицера’!

Въ толп, окружавшей меня, пронеслось вслдъ за этимъ слово: ‘низамъ, низамъ!’ — и она быстро разсялась, уступивъ дорогу двнадцати солдатамъ, угощавшимъ ее палками и разражавшимся всевозможною бранью. Такимъ образомъ, я былъ спасенъ,.и спасенъ такъ быстро, что глазамъ не врилъ, еще минуты дв — и меня побили бы камнями. Я вложилъ саблю въ ножны, сказалъ солдатамъ: ‘аферимъ чоджукларъ (отлично показали себя), дти мои’! и далъ имъ нсколько денегъ. Но гд же офицеръ, котораго головъ я слышалъ, и безъ котораго, быть можетъ, солдаты и не обратили-бы на меня вниманія? Онъ стоялъ передо мною. Въ первое мгновеніе я не могъ узнать его. Онъ смотрлъ на меня съ выраженіемъ какой-то печали, смшанной съ гнвомъ и презрніемъ. Но скоро — лицо мое загорлось отъ стыда, жалкій и растерянный, стоялъ я передъ старцемъ, нкогда моимъ пріятелемъ — передъ тахлимціей. ‘Синьоръ Скарпо, началъ я, наконецъ, вы спасли мн жизнь, чмъ могу васъ благодарить’?

‘Синьоръ’, сказалъ онъ, ‘мн ничего отъ васъ не нужно, если я теперь спасъ вашу жизнь, то смотрите, сдлайте изъ нея лучшее употребленіе: постарайтесь спасти душу свою. Вы теперь мусульманинъ, я не могу съ вами имть дла. Я и сегодня не заговорилъ бы съ вами, если бы не зналъ, какое тяжкое несчастіе случилось съ вами. Я пожаллъ васъ’!

‘Синьоръ’, отвчалъ я, ‘поврьте мн: я кажусь дурнымъ человкомъ, но я не таковъ. Я готовъ осудить и предать проклятію вс мои заблужденія, но вы знаете о моемъ несчастіи, вы знаете, что я сталъ настоящимъ нищимъ’!

‘Dio santo’! воскликнулъ старецъ, и лицо его запылало благороднымъ негодованіемъ, ‘каковъ же этотъ человкъ, который говоритъ о нищет и о потер своего богатства, когда смерть похитила у него самаго близкаго человка! Какая низость души’!

‘Смерть!— самый близкій человкъ? О комъ вы говорите’? спросилъ я. полный удивленія.

‘Разв вы не получили письма’? сказалъ тахлимція. ‘Почта, синьоръ, пришла. Я самъ видлъ, что вамъ есть письмо, да и самъ я получилъ письмо отъ вашего отца’.

‘Письмо? Я его еще не получалъ. Сейчасъ пойду его искать. И взволнованный, смущенный мрачными предчувствіями, я побжалъ на почту, а старцу не сказалъ даже и ‘съ Богомъ’.

На почт я получилъ письмо…

ГЛАВА XXX.

Письмо изъ дому.— Горькое испытаніе.— Раскаяніе.— Проповдь одного дервиша.— Я ищу церковь ‘Terra Sancta’.

Я принесъ письмо домой, заперъ двери, слъ и дрожащими руками распечаталъ его. Письмо было писано хорошо извстнымъ мн почеркомъ. Оно было отъ отца. ‘Слава Богу’, сказалъ я, ‘онъ еще живъ!’ Изъ его письма выпало другое — маленькое, я раскрылъ и его: оно было писано рукою моей матери, которая такъ страстно любила меня, при вид этого письма, сердце у меня радостно забилось. Жива, значитъ, и она, моя дорогая: а я все боялся получить о ней печальныя всти…

Я сталъ читать письмо отца. Онъ говорилъ о родительской любви, которая становится сильне отъ разлуки и которая забываетъ неблагодарность и дурное поведеніе дтей. Поэтому онъ, не взирая ни на что, все еще любилъ меня. ‘Но, Джузеппе’, писалъ онъ, ‘ты разбилъ сердце твоей матери, она переселилась въ вчность, посвятивъ послдніе дни своей земной жизни трудной задач — писанію письма къ теб, заблудшему сыну’.

Письмо выпало у меня изъ рукъ, я весь задрожалъ… Тяжело мн было сознаться, что моя добрая матушка умерла съ мыслью о низкомъ паденіи моемъ!

Я сталъ рыдать. Я проклиналъ свою злую судьбу за то, что не дала она мн возможности принять послдній вздохъ матери и исповдать грхи свои у ея смертнаго ложа. Вдь туда, за т предлы, куда на вки переселилась ея душа, не дойдутъ мой плачъ и моя скорбь! Она, воспитавшая меня въ христіанской вр, взлелявшая меня, добрая и глубоко-правдивая,— она умерла въ увренности, что ея сынъ, ея возлюбленный сынъ, отрекся отъ вры отцовъ, попралъ честный Крестъ и побратался съ кровожадными мусульманами, и понын приносящими въ жертву цлые сонмы мучениковъ душ своего проклятаго пророка!..

Я опять взялъ письмо отца и сталъ читать дальше.— ‘Посылаю теб прилагаемое при семъ ея письмо, да обратятъ тебя посмертныя рчи матери къ святой Церкви! Дорогой сынъ! когда достигли до насъ первыя мрачныя всти о твоемъ отступничеств, мы долго не врили имъ, долго мы ободряли себя надеждой, что все это, должно быть, неправда, что ты, можетъ быть, силою принужденъ былъ принять мусульманство, или, въ минуту увлеченія, выразился, что ты не христіанинъ. Но когда мы узнали, что ты въ здравомъ ум и по доброй вол отступился отъ Христа, тогда мы перестали смотрть на тебя, какъ на сына, и запретили домашнимъ даже говорить о теб’.

‘Но тщетны были вс наши усилія, мой Джузеппо, голосъ природы былъ громче голоса воли. По цлымъ ночамъ я мечталъ о теб. Ты часто снился мн невиннымъ ребенкомъ, когда-то моею радостью, надеждою и гордостью, и опять носилъ я тебя по залитымъ солнцемъ виноградникамъ, опять слышалъ я, какъ ты лепеталъ свое: ‘отче нашъ..’, а тутъ пробуждалась твоя мать съ запрещеннымъ именемъ на устахъ, тихо рыдая и роняя слезы на мою грудь’…

‘О матушка, матушка!’ воскликнулъ я, подавленный несказаннымъ горемъ, ‘услышь меня, я помолись за меня Пресвятой Богородиц!’

‘Къ несчастію’, писалъ мн дале отецъ, она не выдержала этой постоянной нравственной пытки и стала видимо увядать. Она поблднла и похудла, глаза ея ввалились… Такъ продолжалось нсколько мсяцевъ. Послднюю недлю своей праведной жизни она провела въ писаніи письма къ теб. Когда она отдала мн его, глаза ея засіяли и она сказала: ‘онъ не на вки потерянъ,— нтъ, онъ еще не погибъ, мои молитвы не напрасны, душа его очистится въ огн скорбей и страданій, и онъ снова обратится къ Христу’.— О, если бы Богъ услышалъ ея молитвы!’

Заливаясь слезами, я сталъ читать письмо матери. Въ начал, письмо это было почти тождественно съ письмомъ отца. Заключалось оно слдующими строками: ‘Джузеппо, послдніе мсяцы я только и думала о теб, день и ночь молясь Всевышнему, чтобы Онъ помиловалъ тебя. Не могу я поврить, чтобы ты,— дтище, выплаканное у Бога молитвами,— умеръ, какъ мусульманинъ. Мн-бы легче было, если бы смерть отняла тебя у насъ, я склонила бы тогда покорно голову и сказала: ‘да будетъ воля Божія!’ Я бы перенесла, если бы услышала, что ты умеръ, какъ мученикъ, но этотъ ударъ — слишкомъ тяжелъ для меня! По цлымъ ночамъ рыдаю я, изнемогая отъ скорби. Джузеппо, сынъ мой! Помнишь, какъ я плакала и не спала ночей, ухаживая за тобой, когда ты, еще будучи ребенкомъ, разъ опасно заболлъ? Не брала я и капли воды въ ротъ, пока не стало теб легче, а когда ты открылъ опять свои глазки, и узналъ меня — какъ радовалась я, какъ благодарила Небо, возвратившее мн дитя! А теперь я плачу, что Богъ не взялъ тебя тогда… О, Джузеппо, сынъ мой, обратись опять къ Богу, Котораго ты забылъ! Слушай, что говоритъ Онъ:

‘Да оставитъ нечестивый путъ свой и беззаконникъ — помыслы свои, и да обратится къ Господу, и Онъ помилуетъ его, и къ Богу нашему, ибо Онъ Многомилостивъ’.

‘Ибо Мои мысли — не суть ваши мысли, и пути ваши не суть пути Мои’.

‘Но какъ небо выше земли, такъ пути Мои — выше путей вашихъ, и мысли Мои — выше мыслей вашихъ’.

‘Это слова Пророка Исаіи, пусть они укоренятся въ твоемъ сердц, милый сынъ мой, ибо не могу я поврить, чтобы это сердце было совсмъ испорчено. Возвратись къ Богу, возвратись къ Тому Спасителю, отъ Котораго ты отрекся. Джузеппо, силы измняютъ мн… Я не могу больше писать. Я оставляю землю и вс ея радости и печали, но мое послднее желаніе — скоре встртить тебя въ раю, очищеннаго скорбью раскаянія’.

Когда я окончилъ чтеніе, душа моя, охваченная какимъ-то тяжелымъ затишьемъ, словно оцпенла. Долго и неподвижно сидлъ я, погруженный въ самого себя, полный смущенія. Слуга, по обыкновенію, принесъ мн скромный обдъ, но я до него и не дотронулся. Вотъ и солнце зашло, а я все сидлъ на прежнемъ мст. Спустилась, наконецъ, ночь и окутала меня своимъ мрачнымъ саваномъ. Но душа моя была еще мрачне этого савана, муки ада терзали ее…

Почти не сознавая, что длаю, я сталъ раздваться, чтобы лечь въ постель, но тутъ припомнился мн благочестивый обычай давно минувшаго дтства: ложась спать, я всегда молился Богу. Мною овладло сильное желаніе сдлать тоже и теперь, я опустился на колна и палъ предъ вчнымъ Престоломъ Божіимъ, но мои уста не двигались. Я не смлъ произнести ни единаго слова изъ молитвы, чтобы не пало оно на мою голову, какъ проклятіе. Ницъ лежалъ я на полу. Вдругъ меня стали душить рыданія, слезы градомъ полились изъ глазъ — и мн стало легче. Но душа моя все еще была полна невыразимой скорби, потрясавшей все мое существо, а червь пробудившейся совсти грызъ мое сердце…

Я спалъ долго. Слуга разбудилъ меня, сказавши, что меня требуютъ въ больницу. Я торопливо одлся и чрезъ, тсныя улицы поспшилъ къ мсту своего служенія. Моя. турецкая униформа, боле или мене, обезпечивала мн безопасность, но если бы мусульмане могли видтк бдное измученное сердце, бившееся подъ этой униформой, они бы узнали во мн христіанина. Да, я, дйствительно, былъ уже христіанинъ, я проклиналъ имя мусульманина и жаждалъ духовнаго обновленія, я самъ смирилъ себя, палъ во прахъ, и считалъ себя ниже самаго низкаго изъ людей, я сталъ нищъ духомъ и былъ уже на порог спасенія….

У мечети Омайяда мн преградила дорогу большая толпа, собравшаяся слушать проповдь какого-то дервиша. Не было никакой возможности пробиться чрезъ эту толпу. Стоя неподвижно, она жадно внимала рчамъ факира. Голосъ этого факира мн показался знакомымъ, только я не могъ припомнить, гд я его слышалъ.

‘О, мусульмане’! говорилъ или лучше сказать — кричалъ онъ, ‘почитаете-ли вы пророка? Нтъ, вы его не почитаете, вы забыли законъ его и относитесь къ нему съ презрніемъ. Вы не сыны вашихъ отцевъ, вы кяфиры, вы отродье неврныхъ стамбуліевъ. Леишъ (почему же такъ)? А потому, что вы позволяете этимъ свиньямъ, этимъ псамъ, этому проклятому смени сатаны, этимъ христіанамъ селиться между вами, чтобы грабить васъ и дтей вашихъ. Шуфъ (посмотрите), вонъ тамъ ихъ жилища, вонъ тамъ ихъ церкви, ихъ идолы и ихъ попы. А, вотъ я слышу звонъ колоколовъ! Посмотрите, тамъ, гд они служатъ своимъ идоламъ, тамъ рядомъ и храмъ Бога Истиннаго и его посланника. Мусульмане, въ своемъ-ли вы ум? Носите-ли вы бороду? За чмъ же вы допускаете твориться такимъ дламъ? Послушайте, о врные, послушайте рчи Абдулы-иль-факира: тридцать лтъ ходилъ я по земл, тридцать лтъ я изнурялъ и умерщвлялъ свою ннп’, тридцать лтъ, не спалъ я подъ кровлей, но жилъ, въ пещерахъ и разселинахъ скалъ, питался зеленымъ житомъ и слизнями, тридцать лтъ я — въ постоянномъ общеніи съ Единымъ, нераздльнымъ, Вчнымъ, Всемилостивымъ, и видлъ я сны и имлъ виднія… Слушайте, а врные! слушайте, что мн приснилось въ самую полночь въ мечети Эйюбъ. Я лежалъ въ забытьи, а нашъ господинъ Мухамедъ пришелъ и сказалъ мн: ‘встань, Абдула, встань и поди къ народу Дамаска и скажи: я хочу предать въ ихъ руки христіанъ — подножіе ихнее. Пусть служители мои пойдутъ въ домы неврныхъ и ничего да не щадятъ, пусть палицами и ножами побьютъ мужчинъ и женщинъ, а молодыхъ двушекъ пусть возмутъ къ себ, и пусть возмутъ серебро и золото, рзную и раскрашенную домашнюю утварь, и шелкъ, и все, льняное и шерстяное, безъ милости да изрубятъ отцевъ и матерей и да пожгутъ домы ихъ до основанія. Такъ сказалъ нашъ господинъ Мухамедъ!’

Прежде, чмъ окончилась эта адская проповдь, я узналъ проповдника, дервишъ былъ никто иной, какъ — тотъ самый Абдула, тотъ самый Османъ, котораго сатанинская ловкость такъ неутомимо работала въ совершеніи всевозможнаго рода несчастій. За его рчью послдовалъ громкій крикъ толпы: ‘Ударимъ на христіанскій кварталъ! Ударимъ на христіанъ! Изобьемъ ихъ!’ Но переодтый дервишъ махнулъ рукой и сказалъ:

‘Стойте! не двигайтесь, пока не пробьетъ назначенный часъ! Такъ сказалъ посланникъ Божій, котораго я слуга. Приготовьтесь, смотрите, бодрствуйте: знакъ. будетъ поданъ. Фирманъ калифа Абдулъ-Меджидъ-Хана на пути. Еще только нсколько дней, быть можетъ — еще только нсколько часовъ и все будетъ готово. Кто добрый мусульманинъ, тотъ да бодрствуетъ и да молится Богу. Слушайте, что вамъ будутъ говорить улемы ваши, слушайте Абдула елъ-Халебія и идите за нимъ и за такими, какъ онъ’.

Толпа стала расходиться, и я могъ продолжать путь. Идя, я сталъ размышлять о томъ, что слышалъ и что видлъ. Прибытіе въ Дамаскъ такого человка, какъ Османъ, человка, о которомъ я зналъ, что онъ находится въ сношеніяхъ съ великими людьми Царьграда, подтверждало, нкоторымъ образомъ, слухъ о томъ, что тамъ, дйствительно, составленъ страшный планъ: погубить и истребить всхъ христіанъ въ Турціи. Странное поведеніе Куршидъ-паши, свидтелемъ котораго я самъ былъ, получало теперь значеніе весьма солиднаго доказательства существованія этого плана. но какъ ни свирпы властители Царьграда, какъ ни нечисто ихъ происхожденіе и существованіе,— неужели они, однако, осмлятся зайти такъ далеко? Неужели ихъ гнусный планъ не будетъ уничтоженъ совокупными усиліями всего христіанскаго міра, не вызоветъ негодованія и мести Европы?

Я не зналъ хорошо, въ какомъ положеніи находятся политическія дла въ Европ, а потому не могъ и отвчать на подобнаго рода вопросы. Я зналъ только, что мусульмане при всякомъ случа разсчитываютъ на защиту Великобританіи, хотя мн и не было извстно, въ какой мр они могли опираться на ея государственныхъ людей, на ея народъ.

Цлые два часа посвятилъ я своимъ обязанностямъ въ больниц, всми силами стараясь отдлаться отъ чувства нетерпнія, которое овладло мною: я горлъ желаніемъ быть въ другомъ мст.

Все мое существо было проникнуто одною мыслью — идти въ храмъ Божій, исповдать священнику свои грхи, и попросить его возвратить меня опять въ лоно церкви. Какъ только на смну мн пришелъ другой докторъ, я направился въ христіанскій кварталъ города и сталъ искать церковь, извстную подъ именемъ ‘Terra Sanela’.

На христіанскомъ базар вс духаны были затворены, везд царило уныніе, надъ всмъ лежала тишь. У воротъ квартала, стояла сильная турецкая стража. Она была поставлена здсь, чтобы охранять жителей, на случай, если бы напала на нихъ мусульманская чернь. По виду солдатъ, однако, нельзя было заключить, что они на своемъ посту — въ тревожное и опасное время. Они весело ли разныя яства и болтали. Христіане раздавали имъ серебряныя и золотыя монеты. Но несмотря на это угощеніе и на эту щедрость, солдаты потшались надъ ними. То здсь, то тамъ, среди грубаго смха, летлъ тюрбанъ съ головы какого-нибудь почтеннаго христіанина.

Когда я проходилъ мимо стражи, какой-то христіанинъ подошелъ ко мн. Сначала я не могъ узнать его, но вскор припомнилъ, что это — одинъ американецъ и что мы вмст съ нимъ путешествовали на пароход, когда я плылъ въ Бейрутъ.

‘Ефенди’, сказалъ онъ, ‘мы въ опасности, эти люди — т самые солдаты, которые избили христіанъ въ Хамбей. {Все это фактически врно и разсказано въ соч. Чорчиля ‘Друзы и Марониты’ и Сирійской корреспонденціи консула Брайта.} Ихъ-то вотъ и поставили теперь охранять насъ отъ бшенства мусульманскихъ гражданъ. Ахъ, Боже мой! И что такое сдлали Дамасскіе христіане, что ихъ подвергаютъ такой опасности! Посмотрите, мы бросаемъ этимъ людямъ серебро и золото, не надясь, однако, что они станутъ держать нашу сторону, во время нападенія. Ефенди,— вы мусульманинъ, не защитите-ли вы насъ? Не скажете-ли вы имъ чего нибудь въ нашу пользу?’

‘Пріятель’, отвчалъ я, ‘я съ удовольствіемъ сдлаю для васъ все, что могу, только имйте въ виду, что мн тяжело выдавать себя за мусульманина’…

‘Вы разв не мусульманинъ?’ воскликнулъ Янки, ‘а мн говорили, что хотя вы по происхожденію и Итальянецъ, но потурченецъ…’

‘Если бы вамъ сказали, что я не только потурченецъ, но въ равной мр и негодяй, то въ этомъ не было бы клеветы’, отвчалъ я.

‘Вы говорите загадками’, гказалъ Янки, ‘вы, франки, все хотите шутить, но намъ здсь теперь ей-Богу не до шутокъ, мы въ смертельной опасности’.

‘Я не шучу’, сказалъ я серьезно, ‘я, дйствительно, былъ мусульманиномъ и потурченцемъ. Но теперь я — кающійся, не удерживайте меня, я спшу въ церковь ‘Terra Sanela’.

Я пошелъ — куда глаза глядятъ. Шелъ, шелъ и, наконецъ, потерялъ дорогу и очутился далеко за городскими воротами, среди тхъ дивныхъ и роскошныхъ садовъ, которые составляютъ гордость Дамаска. Большія орховыя деревья простирали свои широкія втви надъ узкими тропинками и бросали на меня прохладную тнь. Ихъ темная листва казалась еще темне въ присутствіи свтлозеленыхъ персиковыхъ деревьевъ, сплошь покрытыхъ благовонными цвтами, и серебристыхъ тополей. Величественные стволы ихъ были обвиты виноградной лозой, цпкіе побги которой проникали всюду, гд только находили опору. Журчанье воды, протекавшей по садамъ и лугамъ, запахъ распустившихся и пышно цвтущихъ яблоней, сливовыхъ и померанцевыхъ деревъ, тутъ и тамъ темныя массы кипариса, или какая нибудь одинокая пальма,— все это соединялось какъ бы для того, чтобы очаровать человка, плнить его взоръ и возбудить въ душ его религіозное чувство и стремленіе къ Небу, къ подножію престола Того, Кто создалъ все это великолпіе.

Утомившись, я слъ на первый попавшійся какень и погрузился въ созерцаніе развернутой передо мною картины. Я любовался быстрыми движеніями блки, легкое тло которой то качалось на хрупкой вточк, то вдругъ, какъ мячъ, перелетало на вершину дерева, исчезая въ масс зелени. Я прислушивался къ чириканью множества маленькихъ птичекъ, порхавшихъ кругомъ меня, и находилъ удовольствіе распознавать, къ какому роду и къ какому виду относится та или другая изъ нихъ. Я смотрлъ на блестящихъ наскомыхъ съ тонкими прозрачными крыльями, носившихся надъ медовыми внчиками благовонныхъ цвтовъ. Въ мое больное сердце вливалось какое-то отрадное чувство и оно билось ровно и спокойно…

Я провелъ такимъ образомъ почти цлый часъ, пока не увидлъ двухъ молодыхъ христіанъ, шедшихъ по тропинк по направленію ко мн.

Я всталъ, но молодые люди, замтивъ меня, бросились бжать. Я крикнулъ имъ, чтобы они остановились и что бояться имъ нечего. Они неохотно повиновались, они думали, что я мусульманинъ и дрожали отъ страха, когда я подошелъ къ нимъ. но какъ только объявилъ я имъ, что я христіанинъ, они искренно обрадовались, пошли вмст со мною въ городъ и указали мн дорогу къ церкви Terra Sancta.

Наводя страхъ на жителей христіанскаго квартала своею турецкою униформою, я дошелъ наконецъ до церкви, которую искалъ. Но я не осмливался еще войти въ нее. Я остановился у священной ограды и прислонился къ ней, закрывъ лицо руками. Сознаніе глубокаго нравственнаго паденія тяжелымъ бременемъ лежало у меня на душ. Вздохъ невольно вырвался изъ груди…

Долго стоялъ я въ такомъ положеніи. Наконецъ, раздался чей-то сладкій, небесный голосъ — и я очнулся. То было церковное пніе. Въ душ моей зароились воспоминанія юности, ожили впечатлнія прошлыхъ лтъ — и сразу исчезли недавнія муки гршной совсти, прояснился разсудокъ, какъ проясняется пасмурное утро подъ вліяніемъ теплыхъ, живительныхъ лучей солнца, и глаза наполнились благодатными слезами. Я узналъ сладкіе знакомые мотивы ‘Stabat Mater’ Россини. Они ясно говорили о Божественной любви, которая объемлетъ и самыхъ страшныхъ гршниковъ, они дышали тмъ Божественнымъ милосердіемъ, которое не отвергаетъ и блуднаго сына, когда онъ возвращается въ домъ отца своего. Я плакалъ, но мн было легко. Какой-т тайный голосъ общалъ и мн прощеніе и ободряло меня приблизиться къ храму.

Не спша и полный благоговнія, подошолъ я къ дверямъ, снялъ съ головы фесъ, и, слушая, какъ поютъ торжественно-святую пснь: ‘О коль скорбна и печальна была благословенная Матерь Единороднаго’, смиренно опустился на колна.

Напрасно, однако, я желалъ войти въ святой храмъ,— я не смлъ этого сдлать, я чувствовалъ, что я недостоинъ и колнъ приклонить на порог Святаго Дома Божія…

Но я продолжалъ слушать, и священныя слова и пніе доставляли неисчерпаемое утшеніе моему истерзанному сердцу. Два женскихъ голоса, какъ бы голоса ангеловъ, присоединившихся къ церковному хору, пли: ‘есть ли человкъ, который не содрогнулся бы, увидя Матерь Христову въ толикомъ страданіи? Кто не восплакалъ бы, при вид нжной Матери, скорбящей о сын своемъ?’

‘Леонора, Леонора! чуть не въ слухъ подумалъ я. Въ теб я потерялъ небо, а теперь твой ангельскій голосъ приглашаетъ меня къ великой, святой скорби!’

Да — Леонора и ея мать были въ этой церкви пвицами… Какъ все перемнилось съ тхъ поръ, какъ я на Босфор въ первый разъ услышалъ ихъ нжные голоса, сливавшіеся въ псню, полную любви и прелести! Тогда он были счастливы и пли веселыя псни, теперь предметомъ ихъ пснопнія — была скорбь..

Когда пніе окончилось, священникъ сталъ читать одинъ изъ псалмовъ Давида. До меня долетли слдующія слова:

….’Господи, Боже воинствъ! докол пребудешь во гнв при молитв народа Твоего?’

‘Ты питаешь ихъ хлбомъ слезнымъ, и поишь ихъ слезами тройною мрою’.

‘Ты поставилъ насъ предметомъ распри для сосдей нашихъ и враги наши смются между собою’.

‘Боже воинствъ! возстанови насъ, да возсіяетъ Лице Твое и спасемся!..’

Невозможно выразить, какое утшеніе доставило мн каждое слово службы Божіей. До этого времени я почти не смлъ молиться Богу, я едва не палъ подъ гнетомъ мрачнаго отчаянія, теперь — губы мои стали шептать отрывочныя слова молитвы… Я палъ ницъ и воскликнулъ: ‘Господи, смилуйся надо мною, гршникомъ!’

Служба окончилась, и люди, одинъ за другимъ, оставили церковь. Мн никто не мшалъ, моя турецкая униформа отталкивала отъ меня робкихъ христіанъ…

Я долго еще оставался все на одномъ и томъ же мст…

Всю ночь я провелъ въ молитв. Лишь передъ разсвтомъ задремалъ я, и снилось мн, что вижу Распятаго на крест Спасителя. Кровь текла у Него изъ ранъ, и Онъ сказалъ мн: ‘эта кровь пролита за всхъ людей и за тебя, величайшаго гршника’. Потомъ мн показалось, что я вижу Его уже на неб, въ полной слав, отъ чуднаго сіянія Лица Его чуть не потерялъ я зрнія… Я палъ на колна и — проснулся, трепеща всмъ существомъ своимъ.

ГЛАВА XXXI.

Я — не одинъ.— Обморокъ.— Разговоръ консуловъ.— Сумашедшій попъ.— Рзня,— Мусульманскій рыцарь.— Леонора спасена.

Осмотрвшись, я увидлъ, что лежу у церковныхъ дверей.

Разсвтало.

Сердце мое было разбито и грудь продолжала надрываться отъ тоски и печали. Я все еще считалъ себя отребьемъ, негоднымъ человкомъ, величайшимъ гршникомъ. И опять я вздыхалъ, и только тогда становилось мн легче, когда изъ глазъ струились слезы, а губы шептали горячія молитвы…

Вдругъ я почувствовалъ, что я не одинъ. Я поднялъ голову и сквозь слезы, какъ сквозь дымку, увидлъ двухъ женщинъ, которыя, наклонившись надо мною, смотрли на меня съ глубокимъ состраданіемъ. Въ той изъ нихъ, которая была въ одежд монахини, я узналъ давно утраченную мною Леонору. Ея красивое лицо было печально, блдно. Она глядла на меня, и я чувствовалъ, какъ меня охватывало сладкое ощущеніе покоя. Она была прекрасна, но ея чистая непорочная красота была не отъ міра сего. О, какъ я любилъ теперь эту милую двушку, любилъ не земною страстію, какъ въ былое время, а чистою безкорыстною любовью! Въ ней я видлъ ангела хранителя, посланнаго мн самимъ Богомъ, чтобы вывести меня на путь мира и добродтели. Возл нея стояла ея мать.

‘Леонора!’ сказалъ я: ‘я уже не мусульманинъ, но я еще не стою того, чтобы ты смотрла на меня’.

‘Братъ’, отвчала она, ‘а разв я не такая же гршница, какъ и ты?’

‘Ты — гршница?’ возразилъ я. ‘Помилуй! Чтоже посл этого я, погибшее созданіе, для котораго и мукъ ада мало? Леонора, родная моя Леонора, предоставь меня моему жребію, или лучше — помолись за меня, твои молитвы будутъ услышаны, тогда какъ мои ничто иное, какъ богохульство. Вдь я самъ отрекся отъ Спасителя!’

‘Джузеппо, братъ мой, не отчаявайся, слушай, что говоритъ самъ Богъ: ‘Пріидите ко Мн вс труждающіеся и обремененные и Я упокою васъ’. Слушай, что говоритъ пророкъ Исаія: ‘Пріидите и истяжемся, глаголетъ Господь, и аще будутъ грхи ваши, яко багряное, яко снгъ ублю, и аще ли будутъ грхи ваши, яко червленое, яко волну ублю’.

‘Но разв эти слово имютъ силу по отношенію ко мн, Леонора? ко мн, который палъ такъ низко? И неужели ты, дитя Божіе, дйствительно называешь меня братомъ? Нтъ, нтъ! Для меня остается только одно: ожидать страшнаго суда и гнва Божія! И теперь, въ эту минуту я не вижу предъ собой ничего, кром бездонной пропасти, мрачной ночи и отчаянія! Леонора! Молись за меня, молись за душу твоего несчастнаго брата!’

‘Джузеппо’, отвчала двушка, — ‘мой милый братъ’… и ея голосъ былъ подавленъ рыданіями.

‘Дочь моя’, сказала синьора: ‘этотъ бдный человкъ страдаетъ, но мы не въ состояніи помочь ему, проводимъ его къ отцу Антонію, пусть нашъ братъ исповдуется предъ нимъ, пусть покается, пусть испроситъ прощенія и разршенія снова войти въ стадо Христово. Дорогой Джузеппо’, сказала она, обратившись ко мн,— ‘встань и пойдемъ съ нами, ты, вроятно, всю ночь провелъ здсь’.

‘Вотъ настоящее покаяніе!’ сказала Леонора. ‘Прославимъ Отца Небеснаго: этотъ человкъ, котораго мы любили и считали погибшимъ, спасенъ! Встань, Джузеппо, поспшимъ къ отцу Антонію’.

Я поднялся. Но вдругъ ноги мои задрожали, голова закружилась, я потерялъ сознаніе и упалъ на землю, какъ снопъ.

* * *

Очнулся я въ дом тахлимціи. Я опять увидлъ около себя синьору и ея дочь. Он ухаживали за мной. Дивное лице набожной двушки было орошено слезами.

Увидлъ я возл себя и о. Антонія.

‘Вотъ, онъ пришелъ въ себя, слава Богу’, сказалъ почтенный человкъ.— ‘Подобно Апостолу Павлу, онъ будетъ свтомъ между христіанами, ибо онъ спасенъ почти чудесно. Теб больно, сынъ мой?’

‘Да’, отвчалъ я, и нсколько приподнялся.

Оставшись наедин съ о. Антоніемъ, я откровенно исповдалъ ему вс свои грхи, и отъ его благословенныхъ рукъ получилъ отпущеніе ихъ. Много времени онъ провелъ со мною, раскрывая мн благость Христа. Прежде чмъ онъ оставилъ меня, я уже сталъ другимъ: точно тяжесть спала у меня съ души, я хвалилъ и славилъ Бога. Но — какимъ я сталъ теперь смиреннымъ и покорнымъ!

Опять я принялся за свои обязанности. Я носилъ еще униформу, и она, безъ сомннія, предохраняла меня отъ возможныхъ насилій, но я уже не дорожилъ ею, мои мысли были устремлены къ Небу, и я встртилъ бы съ радостію мученическую смерть.

Въ мусульманскомъ квартал города христіанскіе духаны (лавки) были все еще закрыты, потому что распространялись все новые и новые слухи о заговорахъ, кровопролитіи и рзн. Разъ я пошелъ на площадь, гд находился конакъ губернатора Ахметъ-паши и тутъ увидлъ толпы разоренныхъ христіанъ, убжавшихъ изъ окрестныхъ селъ, мусульмане пожгли у нихъ все, что они имли. Они просили хлба и убжища, ютились подъ стнами и въ воротахъ, многіе изъ нихъ, очевидно, уже умирали отъ голода. Но турецкіе чиновники ко всему относились съ жестокимъ равнодушіемъ.

На площади увидлъ я и двухъ конныхъ европейцевъ, въ сопровожденіи кавасовъ. Это были консулы. Я подслушалъ ихъ разговоръ.

‘Паша не хочетъ и пошевелиться’, сказалъ одинъ изъ нихъ, человкъ уже въ лтахъ,— ‘говоритъ, что онъ послалъ войско оберегать ворота христіанскаго квартала, я замтилъ ему, что это т самые люди, которые произвели нападеніе на жителей Хасбейя и ограбили ихъ, а онъ только пожалъ плечами’.

‘Положеніе длъ въ город, дйствительно, очень опасно,’ подтвердилъ другой, ‘тяжелая отвтственность падаетъ на ваше правительство! Со всхъ сторонъ слышу, что мусульмане разсчитываютъ на защиту Англичанъ, надясь на это, они, пожалуй, натворятъ еще много чудесъ’.

‘Я знаю, знаю’, отвчалъ первый, ‘Англія далеко заходитъ, защищая Турцію, существованіе которой она считаетъ необходимымъ для политическаго равновсія Европы. Однако, въ случа какой нибудь рзни, такой напримръ, какая угрожаетъ намъ теперь, я твердо увренъ, злоди, кто бы они ни были, будутъ наказаны’.

‘И дйствительно было бы такъ’, сказалъ другой, ‘если бы между европейскими державами не было соперничества! Но лишь только Франція или Россія возвысятъ голосъ, вы тотчасъ увидите, какъ поступитъ Англійская ревность: Англія будетъ защищать Турокъ, какъ и до сихъ поръ защищала, а черезъ нсколько лтъ, мы услышимъ о новыхъ позорныхъ длахъ’.

‘Ну, не думайте такъ, Англія не пала такъ низко. Впрочемъ, Богъ знаетъ, доживемъ-ли мы, чтобы увидть конецъ всему этому. Для меня одно совершенно ясно — Ахметъ-паша дйствуетъ по какимъ-то тайнымъ инструкціямъ изъ Царьграда. Я живу въ Турціи уже сорокъ лтъ, и всегда былъ въ состояніи если не убдить, то по крайней мр напугать пашу, исключая тхъ случаевъ, когда онъ дйствовалъ по приказу своего правительства. Я хорошо помню, какъ, въ бытность мою въ Эрзерум въ 1841 году, тамошній паша сталъ вдругъ съ презрніемъ относиться къ моимъ совтамъ и требованіямъ. Спустя годъ или два посл того обнаружился тайный циркуляръ {Турецкій циркуляръ, о которомъ тутъ говорится, былъ дйствительно изданъ въ Царьград, и его случайно открылъ одинъ изъ Англійскихъ консуловъ.}, которымъ вс шаши были приглашены не обращать вниманія на англійскихъ консуловъ’.

‘Bon Dieu!’ воскликнулъ французъ, ‘по дломъ! И теперь мы оба пожинаемъ плоды Крымской войны. Вотъ цлый христіанскій народъ преслдуется по всей планин (горной плоскости), Турки помогаютъ его истребленію, да и намъ самимъ угрожаетъ та же участь, и отъ кого же? Отъ Турокъ, которыхъ, безъ насъ, давно бы не было въ Европ’. И консулъ съ горечью засмялся.

Я пошелъ въ христіанскій кварталъ, желая повидаться съ о. Антоніемъ и помолиться въ церкви ‘Святой Земли’. По улицамъ бродили толпы вооруженныхъ людей. Ихъ осанка и видъ не внушали доврія. Я спросилъ, что это за люди? Мн сказали, что это новоприбывшіе баши-бузуки Селимъ-Ага-елъ Муханіи и Мустафа-бей-елъ Хавасалійи {Селимь-Аге-олъ-Муханіи, Мустафа-бей-елъ-Хавасалій и другіе курдскіе волонтеры и заитіи были первыми и самыми дятельными участниками въ рзн и грабеж.}.

‘Новоприбывшіе!’ сказалъ я съ удивленіемъ торгашу (съ которымъ вступилъ въ разговоръ), ‘а зачмъ они прибыли?’

‘Я не знаю’, отвчалъ онъ, ‘но говорятъ, по требованію французскаго консула. Паша собралъ ихъ, чтобы они защищали христіанъ!’ и торгашъ сталъ смяться.

Я пошелъ дальше, но вдругъ позади меня раздался какой-то странный, дикій крикъ. Я оглянулся. По улиц поспшно шелъ человкъ, совершенно обнаженный и почти черный отъ солнечнаго зноя, его всклокоченные волосы падали космами на лицо, на которомъ ярко блестла пара широко-раскрытыхъ безумныхъ глазъ. Онъ то подпрыгивалъ, то останавливался, набиралъ полныя горсти пыли и сыпалъ ее себ на голову.

‘Кто это?’ спросилъ я у проходившаго мимо меня человка: ‘не дервишъ-ли?’

‘Ла (нтъ), не дервишъ, это христіанинъ. Разв ты никогда не слышалъ о Джорж, сумасшедшемъ поп изъ Расъ-элъ-Аина? Въ прошломъ году баши бузуки сожгли у него домъ, дьявольски натшились его женою и дтьми, и съ той поры онъ сталъ такимъ, какимъ ты его видишь’.

Я замтилъ, что мусульмане оказывали этому несчастному человку полное уваженіе, такимъ уваженіемъ пользуются у нихъ вс, страдающіе разстройствомъ мозга. Никто не трогалъ его.

Проходя мимо меня, онъ восклицалъ: ‘Восплачьте, ибо се день Господень,— прійдетъ какъ опустошеніе отъ Всемогущаго!’

‘Валахъ, онъ правду говоритъ,’ сказалъ кто-то изъ проходившихъ по улиц, ‘онъ пророкъ!’

‘Богъ постилъ его,’ сказалъ другой,— ‘слушай, что онъ будетъ говорить’.

А бднякъ опять посыпалъ голову пылью и воскликнулъ: ‘Горе Дамаску! Вотъ, Дамаскъ будетъ изверженъ изъ среды градовъ и станетъ грудою развалинъ!’ Потомъ, сильно ударяя себя въ грудь и сверкая глазами, онъ продолжалъ кричать: ‘И я обращу веселье ваше въ плачъ, и псни ваши въ рыданія, и положу всякому на бедра вретище, и плшивость на всякую голову, и сдлаю, что будетъ печаль какъ бы о единородномъ сын, и наконецъ того будетъ горькій день!’

Помшанный направился въ христіанскій кварталъ города, и я слышалъ, какъ онъ гд-то еще кричалъ: ‘О жалостный день! День Господень, его какъ бы нтъ, но онъ прійдетъ, какъ опустошеніе отъ Всемогущаго!’

Скоро онъ повернулъ въ какой-то переулокъ, и я больше не видалъ его.

На другой день посл этой встрчи я имлъ несказанное удовольствіе примириться съ моимъ старымъ пріятелемъ тахлимціей. Онъ опять принялъ меня сердечно, правда, не какъ своего зятя, но какъ сына друга своей молодости и какъ заблудшаго христіанина, который возвратился въ стадо Христово. Онъ отечески обнялъ меня и сказалъ, что если въ жизни ничто такъ его не огорчало, какъ мое отступничество, то ничто не могло доставить ему и такого утшенія, какъ мое покаяніе. ‘Я бы желалъ, сынъ мой, чтобы ты никогда не падалъ, чтобы блескъ золота и дорогихъ камней, несчастная жажда почестей и роскоши никогда не проникали въ твое нкогда благородное сердце, веди ты себя иначе, и я могъ бы выдать за тебя Леонору, — но на это не было воли Божіей. Чтожъ длать, сынъ мой. Не скорби о счастіи, навсегда утраченномъ тобою въ этомъ мір, такова твоя судьба, но благодари Бога, что ты не потерялъ души. Я надюсь, что вс мы опять свидимся на неб, и будемъ жить вчно въ боле тсномъ единеніи, чмъ то, какое можетъ быть на этомъ свт’.

‘Увы, увы граду!’ раздалось вдругъ на улиц. ‘Пошли судъ, пусть онъ изліется какъ вода! Препояшьтесь и рыдайте, священники, плачьте, служители алтаря, идите, лежите всю ночь во вретищи!’

‘Это сумашедшій попъ’, сказалъ тахлимція, ‘бдный человкъ! Онъ до дна испилъ чашу страданій и несчастій. Говорятъ, баши-бузуки привязали его къ дереву и въ такомъ положеніи заставили быть свидтелемъ сценъ слишкомъ ужасныхъ, чтобы помнить ихъ, и вотъ съ тхъ-то поръ онъ и бродитъ такимъ образомъ. Онъ никого не трогаетъ. Но замтьте, какія у него страшныя слова! Онъ думаетъ, что насталъ день страшнаго суда!’

‘Въ самомъ дл, что вы думаете о нашемъ теперешнемъ положеніи, другъ мой?’ спросилъ я. ‘Мн думается, что мы находимся въ большой опасности, говорятъ, что мусульмане хотятъ напасть на христіанскій кварталъ города, какъ это они сдлали десять лтъ тому назадъ въ Алеппо. Власть, посылая стражу къ воротамъ его, какъ бы признаетъ, что таково намреніе гражданъ. Это обстоятельство — скверный признакъ. Вдь эта стража состоитъ изъ тхъ самыхъ солдатъ, которые помогли Друзамъ изрубить Маронитовъ въ Хасбей! Мы точно стадо овецъ, почуявшее волковъ… Да поможетъ намъ Богъ!’

‘Дорогой Джузеппо,’ отвчалъ старецъ, ‘я за себя пересталъ слишкомъ много безпокоиться, и я, и жена моя не заботимся уже о томъ, чтобы долго жить на этомъ свт, и, если случится какое либо несчастіе, мы оба желаемъ умереть вмст. Леонора также посвятила себя Небу и будетъ даже радоваться, если Богъ позоветъ ее къ себ. Но я боюсь за другихъ: я не въ состояніи безъ содроганія видть этихъ невинныхъ дтей, этихъ молодыхъ двушекъ, пока безпечно играющихъ въ садахъ и у фонтановъ, между тмъ какъ надъ ихъ головами собрались уже мрачныя, зловщія тучи турецкаго фанатизма, распутства и корысти. Впрочемъ, мы въ рукахъ Божіихъ — и несчастіе можетъ еще и миновать насъ. И въ самомъ дл, сегодня, кажется, уже меньше страху, чмъ было вчера, и — что главное — нкоторые изъ христіанскихъ торговцевъ, уже вернулись на базаръ, а нкоторые чиновники — къ своимъ должностямъ’.

‘Въ самомъ дл?’ воскликнулъ я, ‘ну, слава Богу,— но откуда произошла эта неожиданная доврчивость?’

‘Сегодня утромъ,’ сказалъ тахлимція, ‘знатнйшіе мусульманскіе граждане пришли въ христіанскій кварталъ и торжественно заврили нашихъ, что нтъ никакой причины опасаться и что вс лучшіе и знатнйшіе мусульмане будутъ за-одно съ властями защищать христіанъ отъ всякой обиды’.

‘Это, дйствительно, добрыя всти’, подтвердилъ я, ‘въ особенности, если христіане имютъ основаніе полагаться на подобнаго рода увренія’.

‘Признаюсь’, сказалъ тахлимція, ‘я и самъ сталъ нсколько меньше безпокоиться, къ тому же вчера даже великій Мугтафа-бей-элъ-Хавасалійя, пригласивъ къ себ христіанъ, уврялъ ихъ, что будутъ приняты самыя строгія мры для ихъ защиты’ {Нсколько мусульманъ пытались какъ бы успокоить христіанъ. Еще наканун кроваваго дни Лустафабей-элъ-Хавасалійи пригласилъ къ себ наиболе значительныхъ христіанъ и говорилъ имъ, что ршительно нтъ никакой причины имъ бояться, что они могутъ спокойно спать у отворенныхъ воротъ, что они совершенно вн всякой опасности. Съ того времени, т. е. съ 26 іюня, несчастные христіане радовались, поздравляли другъ друга съ минованіемъ опасности и опять принялись за свои дла. Т, которые состояли на государственной служб, отправились въ должность, торговцы открыли свои духаны, каждый принялся за свое дло и дти пошли въ школы’. Офиціальная корреспонд. о Сирійскихъ длахъ, 1860— 61 г. стр. 142.}.

‘Нужно благодарить Бога за это’, сказалъ я, ‘будемъ больше смотрть на свтлую, чмъ на темную сторону положенія длъ, будемъ надяться, что посл этого нтъ надобности призывать для нашей охраны солдатъ изъ Хасбейя’. Затмъ мы дружески обнялись и разстались.

Я пошелъ на свою квартиру въ мусульманскій кварталъ и скоро удостоврился въ истин того, что сейчасъ слышалъ. На христіанскомъ базар большая часть духановъ были открыты, и тутъ и тамъ встрчались торговцы въ черныхъ тюрбанахъ, спшившіе къ своимъ лавкамъ.

Проходя мимо большой мечети Омейяда, близъ гробницы Мелехъ эдъ:Даберъ-Бибара, я увидлъ толпу. Любопытство подстрекнуло меня подойти и посмотрть, что привлекаетъ ея вниманіе. Каково же было мое удивленіе, когда я увидлъ двухъ мусульманскихъ мальчиковъ, закованныхъ въ желза и выметавшихъ улицу {Мальчики, за оскорбленіе христіанъ, были наказаны такимъ образомъ по приказанію паши, этимъ былъ поданъ знакъ къ рзн. Сирійская корреспонденція 1860—61 г.}.

‘Что это?’ спросилъ я одного мусульманина, ‘что сдлали эти мальчики?’

‘Что они сдлали?’ отвчалъ онъ мн, — ‘они сдлали то, что было и хорошо и справедливо,— они плюнули на двухъ христіанъ — чиновниковъ, когда т сегодня утромъ проходили въ свою канцелярію, и вотъ паша за это заковалъ ихъ. Такъ-то мы, мусульмане, живемъ теперь для того, чтобы насъ топтали въ грязь враги вры нашей!’

‘Срамъ, срамъ!’ воскликнулъ другой.

‘Святой факиръ говорилъ правду’, подхватилъ третій Турокъ, ‘мы скоро воочію увидимъ, какъ эти христіане будутъ рзать и жрать свиней въ нашихъ мечетяхъ!’

‘Кто хочетъ биться за Мухамеда, за посланника Божія! Кто хочетъ сражаться за вру нашу?’ кричалъ кто-то въ фанатическомъ изступленіи.

И вдругъ изъ толпы раздался хорошо знакомый мн голосъ, заставившій меня вздрогнуть,— это былъ голосъ Османа, Абдулы, дервиша…

‘Мусульмане Дамаска! воскликнулъ дервишъ, пришелъ фирманъ, фирманъ падишаха! Ударимъ за вру — ударимъ за Мухамеда, за посланника Божія! Христіане предаются въ руки ваши, чтобы вы ихъ истребили! Бросайте, бейте, колите, разбивайте смя зминое о стны! Убивайте, убивайте неврныхъ! Отбирайте у нихъ имущество, отбирайте украшенія, серебро и золото! Одвайте въ шелкъ и тонкое полотно вашихъ женъ! О врные. Что стоите? Идите за мною’!…

‘Динъ, динъ! Вра паша повелваетъ намъ! Часъ истребленія насталъ! Солнце битвы взошло!’ отозвалась разомъ толпа и заволновалась, и загудла. Громкій сердитый ропотъ смшался съ крикомъ проклятій, и меня всего охватилъ ужасъ: эти кровожадные демоны бросились къ христіанскому кварталу города.

Одно мгновеніе я стоялъ точно окаменлый, но вдругъ вспомнилъ Леонору и весь затрепеталъ… Я присоединился къ толп, и задыхаясь отъ пыли, избитый грубыми толчками раздраженныхъ людей, бросился впередъ, по узкимъ улицамъ города.

Мы приблизились къ христіанскому кварталу. На минуту у меня блеснула надежда, что солдаты, стоящіе на страж у воротъ квартала, остановятъ толпу, или, по крайней мр, задержатъ ее на нкоторое время, но чернь не была задержана, и продолжала валить дальше. Штыки регулярныхъ солдатъ колыхались въ первыхъ рядахъ ея.

Внезапно наполнили воздухъ крикъ, плачъ и громкія проклятія, послышался трескъ разбиваемыхъ воротъ, фанатики врывались въ домы, хватали двушекъ, убивали ихъ и безчестили, грабили всхъ и купали свои нечистыя руки въ крови и золот.

Я безстрашно пробивался сквозь эту кровожадную толпу, желая добраться до дома, гд жила моя Леонора. Я топталъ тла убитыхъ.

Иногда толпа увлекала меня. Такъ, меня разъ втолкнули въ ворота, какого-то дома, гд дло опустошенія уже было начато.

Дворъ (зала) этого дома былъ изъ благо мрамора, на гладкой поверхности котораго блестли барельефныя украшенія изъ позолоченныхъ листьевъ. По средин поднимался прекрасный фонтанъ, осненный померанцевыми деревьями. Все это служило доказательствомь богатства и вкуса. Горожане и солдаты, и даже сами офицеры, отбивали позолоченныя барельефы и рубили померанцевыя деревья. Фонтанъ скоро превратился въ мсто ужаса и отвращенія: туда бросали трупы мужчинъ и женщинъ, предварительно всячески искалченныя. Вопли невинныхъ дтей, казалось, раздирали небо, но напрасно звали они своихъ матерей…

‘Матушка, спаси меня!’ пронзительно кричала одна необыкновенно красивая двочка, которую, грубо схвативъ за руки, тащилъ за собою грязный-прегрязный турокъ, чтобы удовлетворить на ней свои скотскія страсти. Напрасно было бы мн преслдовать его, я не могъ этого сдлать, Леонора постоянно была у меня предъ глазами, и мое сердце загоралось огнемъ бшенства, когда я представлялъ себ, что и она, столь же прекрасная и невинная, можетъ быть уже находится въ рукахъ какого-нибудь злодя.

Полный отчаянія, я сдлалъ чрезвычайное усиліе и вскочилъ на стну. Очутившись на улиц, я побжалъ со всхъ ногъ прямо къ дому тахлимціи. Скоро я былъ на мст. Но и тутъ уже стоялъ глухой шумъ, крики, вопли, раздирающіе душу звуки! И тутъ рука опустошенія начала свое дло, а моя Леонора… увы! можетъ быть я, опоздалъ!

Мусульмане были вооружены саблями, мечами, палицами и ножами, ихъ платье было изодрано и забрызгано кровью, а ихъ голыя руки были по локоть въ крови. Большая часть ихъ была навьючена всякой добычей. Съ трудомъ прочищая себ дорогу въ этой кровожадной толп, я вдругъ замтилъ, что она примолкла, остановилась, мн показалось, что впереди ея идутъ какіе-то переговоры.

‘Должно быть паша прибылъ въ единонадесятый часъ, чтобы вмшаться и оказать помощь христіанамъ,’ подумалъ я про себя,— ‘очевидно, толпа рвется назадъ’.

Я пробился впередъ сквозь первые ряды этихъ разбойниковъ и на углу улицы увидлъ мусульманина въ панцыр, съ обнаженной саблей въ рук, сидвшаго на великолпномъ кон. Вокругъ него стояли люди съ тюрбанами на головахъ, въ одеждахъ страннаго покроя, съ мрачными взглядами, они держали на перевсъ длинныя ружья, въ упоръ нападающимъ. Позади ихъ была жалкая толпа христіанъ, наклонившись до земли, христіане горько плакали и ломали руки. Они потеряли все, что имъ было дорого!..

Мусульманинъ въ панцыр сталъ говорить, голосъ его звучалъ, какъ боевая труба.

‘Псы и собачье отродье! Назадъ, или я отправлю ваши проклятыя души на дно ада! Вы знаете меня, я, Абделъ-Кадеръ изъ Алжира, живу не мало между вами. Я знаю, что вы зайцы, собачьи дти и кукушки! Вы называетесь мусульманами, а на самомъ дл просто негодяи,— я плюю на васъ, плюю на гробы отцовъ вашихъ, псовъ этакихъ! Разв вы мусульмане? Разв вы потомки того храбраго пророка, который ополчался на христіанство? Вы хотите сражаться только съ женщинами и дтьми, а вооруженнаго человка и тронуть не смете. Убирайтесь назадъ въ ваши нечистыя норы,— иначе я сдлаю изъ васъ падаль и отдамъ ее собакамъ!’ {Удивительное поведеніе Абделъ-Кадера во время рзни осталось неразгаданнымъ. Но съ того самаго времени онъ и подвергся коварному преслдованію со стороны турецкой власти (см. свидтельство объ этомъ Лорда Дуфарина въ Синей книг о Сиріи) Вс европейскія державы за исключеніемъ Англіи, прислали Абделъ-Кадеру выраженія благодарности и ордена.}

Толпа подалась назадъ, ни одна рука не осмлилась подняться на храбреца, но злоди глухо ворчали и скалили зубы, какъ голодные волки. Я выскочилъ впередъ изъ толпы и громко закричалъ: ‘Абделъ-Кадеръ, я ищу твоей защиты!’ и подбжалъ къ его отряду, который раздвинулъ свои ряды и пропустилъ меня въ средину, къ спасеннымъ христіанамъ. Въ это самое мгновеніе, я услышалъ женскій крикъ, и въ мои объятія упала Леонора… Я чувствовалъ, какъ билось ея сердце, но и мое стучало отъ чрезмрнаго волненія. Эта была минута несчастія и вмст блаженства, и я съ радостью умеръ бы среди этихъ сладостныхъ объятій.

Она произнесла наконецъ прерывистымъ голосомъ: ‘горе, горе мн! я теперь сирота!’ Потомъ она нжно оттолкнула меня и сказала: ‘Братъ мой, разлучимся, намъ неприлично быть вмст.’ Ея блдное лицо слегка зарумянилось.

‘Леонора,’ воскликнулъ я, ‘что я слышу? Гд же твои родители?’

Она закрыла лице, вся задрожала и заплакала. ‘Ихъ больше нтъ,’ сказала она подавленіямъ голосомъ, ‘убили ихъ, вотъ ихъ кровь на моемъ плать’.

Въ эту минуту Абделъ-Кадеръ сдлалъ распоряженіе двинуться дальше впередъ, подъ предводительствомъ и охраною его Алжирцевъ, мы и вс спасенные христіане отправились въ замокъ.

Насъ впустили во дворъ замка. Какъ уличные псы, расположились здсь на земл христіане, въ то время жъ вдали поднимался дымъ и пламя отъ ихъ жилищъ, и вечерній втерокъ доносилъ до ихъ ушей крики и хохотъ неистовыхъ убійцъ.

ГЛАВА XXXII.

Ночь въ замк.— Пробужденіе Леоноры.— Пашу нельзя безпокоить.— Кортежъ грабителей.— Консулы.— Турецкое подаяніе.— Въ лавк мясника.— Отравленная пища.— Смерть Леоноры.

Мы спаслись отъ кровожадныхъ убійцъ…

Жалко высматривала толпа христіанъ на двор замка, большая часть ихъ были вдовы и сироты.

Небо потемнло отъ густаго дыма, который взвивался надъ несчастнымъ городомъ.

Отъ времени до времени Абделъ-Кадеръ приводилъ еще по нскольку бглецовъ, и имъ позволялось лечь въ пыли на двор замка, и они благодарили Бога за то, что, по крайней мр теперь, избжали мученій и смерти. Но какими словами можно описать страшныя нравственныя страданія этихъ бдныхъ существъ? Многіе изъ нихъ помшались и въ то время, какъ одни, сидя ьа земл, кивали головой, или качались то въ ту, то въ другую сторону, задумываясь или произнося неясныя слова,— другіе кричали, бранились и пли въ дикомъ умоизступленіи…

Ужасную ночь провели мы бъ замк!

Наконецъ, стало разсвтать.

Я ни на шагъ не отходилъ отъ Леоноры. Она спала безмятежно. Ея прекрасное блдное лице, покоившееся на бломраморной рук, какъ на изголовья, было невозмутимо-кротко. Прядь ея черныхъ, какъ воронье крыло, волосъ красивымъ извивомъ.спускалась на закрытые глаза, а на ихъ молочно-прозрачныхъ вкахъ виднлись голубые жилки… Я потихоньку отрзалъ эту шелковистую прядь и спряталъ у себя на груди…

Долго не могъ я отвести глазъ отъ спящей Леоноры — этого совершеннйшаго созданія.

Вдругъ длинныя рсницы ея задвигались, и она раскрыла свои черные глаза.

Сначала они посмотрли на меня съ удивленіемъ. Потомъ быстро отуманились: ручьи слезъ потекли по блдному лицу двушки. Когда я сказалъ ей, что нужно У Бога искать утшенія и что не слдуетъ предаваться отчаянію, она бросила на меня взглядъ, полный невыразимой нжности.

‘Дорогой братъ мой’, сказала она, ‘ты правъ, теперь время уже не слезамъ, а радости. Хотя я минутами и не совсмъ довольна оставленною мн жизнію, и желала бы умереть вмст съ мучениками, оросившими своею кровью эти развалины, но взглянувъ на бдныхъ женщинъ и дтей, оставшихся безъ всякой помощи, я прихожу къ другому заключенію… Джузеппо, что же мы сдлаемъ для нихъ? Положимъ, я буду съ ними молиться Богу и утшать ихъ, какъ умю, но намъ, кром того, нужно достать для нихъ хлба и воды, вдь они умираютъ отъ голода и жажды. Слушай, ты — султанскій офицеръ, не поможетъ-ли имъ паша, если ты обратишься къ нему’?

‘Сейчасъ иду’ отвчалъ я.

Придя въ конакъ, я сталъ требовать, чтобы меня допустили къ Ахметъ-паш.

‘Онъ въ гарем’, сказалъ мн слуга.

‘Но посмотри,’ воскликнулъ я, ‘вотъ здсь толпа женщинъ и дтей, они погибаютъ отъ голода и жажды, они нуждаются въ хлб и вод! Поди, пріятель, и доложи объ этомъ паш’.

‘Какъ? безпокоить пашу? просить хлба и воды для какихъ-то гяуровъ?! Какую ты дичь несешь, пріятель! Да кто ты такой самъ?’

‘Я хекимъ при больниц,’ отвчалъ я, — ‘я — ‘мирійя’ (чиновникъ) и имю право заботиться объ этихъ бдныхъ людяхъ’.

‘А коли ты хекимъ при больниц, такъ и ступай, заботься о добрыхъ мусульманахъ, которые лежатъ тамъ. И что такое гяуры, что они такъ по сердцу пришлись теб?’ сказалъ турокъ.

‘Они христіане,’ отвчалъ я, — ‘и я тоже христіанинъ — благодаря Бога!’ Сказавши это, я отвернулся отъ турка, который обрушился на меня бранью и проклятіями, и ршился искать совта и помощи у какого-нибудь консула. Прежде всего я направился къ квартир французскаго консула.

Было уже около семи часовъ утра, городъ просыпался и принимался за довершеніе того, что вчера было не докончено. На улицахъ я встртилъ толпы мужчинъ, женщинъ и дтей, навьюченныхъ самой разнообразной добычей. Они вели за собой козъ и ословъ, ягнятъ и козлятъ, тащили фарфоровую посуду, мраморъ, толковыя одяла, занавсы, простыни, принадлежности европейскаго, домашняго хозяйства и цлыя узлы всякаго платья, — все это было перемшано одно съ другимъ самымъ страннымъ образомъ. Потомъ мн встртился турецкій офицеръ, карманы котораго были набиты мелкою, но боле цнною добычею: золотомъ и дорогими камнями, въ рукахъ онъ несъ крестъ, усыпанный алмазами. Этотъ крестъ онъ вырвалъ изъ рукъ священника, убитаго у подножія алтаря.

Скоро я достигъ квартиры консула и нашелъ, что его домъ былъ переполненъ христіанами. Когда я вошелъ, глаза консула блеснули гнвомъ и онъ посмотрлъ на меня съ выраженіемъ глубокаго презрнія. Указавъ на христіанъ, онъ воскликнулъ:

‘Вотъ, посмотрите на жертвы вашего позорнаго владычества! Но знайте, что все христіанство поднимется, чтобы отомстить вамъ за это черное дло, и если я. окруженный неслыханными бдствіями, могу еще найдти себ въ чемъ-либо утшеніе, то лишь въ увренности, что эта кровавая драма послужитъ поводомъ къ ниспроверженію власти, уже 400 лтъ попирающей восточнук Европу и западную Азію. Кровь этихъ мучениковъ, слава Богу, не будетъ напрасно пролита, и Англія не будетъ больше защищать васъ. Посмотрите на этихъ несчастныхъ женщинъ и дтей, я не требую отъ васъ состраданія къ нимъ, — такое чувство еще никогда не согрвало турецкаго сердца — но я хочу, чтобы вы запомнили хорошенько эту сцену, какъ доказательство вашего варварства и возобновили-бы ее въ вашей памяти, когда увидите, какъ иностранныя войска займутъ ваши города’.

‘Господинъ консулъ,’ возразилъ я, ‘ваши укоризны совершенію справедливы, но несправедливо направлены, униформа, которой я стыжусь, покрываетъ не турка, а европейца, сердце мое полно сочувствія къ несчастнымъ христіанамъ, и ради ихъ-то я вотъ и пришелъ къ вамъ…

‘Pardon, mille pardons’, воскликнулъ разгоряченный французъ. ‘Въ такомъ случа не можетъ быть большей обиды, какъ считать васъ за турка, — но, однако, не обижайтесь на меня: меня обманула ваша униформа. Пожалуйте въ гостинную. Тамъ англійскій консулъ’. Мы вошли въ внутренніе покои. Французъ представилъ меня англичанину.

‘Теперь, господинъ консулъ,’ сказалъ французъ, позвольте мн повторить въ присутствіи этого человка то, что я уже говорилъ,— именно: мн пріятно думать что эта мерзкая и ужасная рзня послужитъ поводомъ къ перемн англійской политики по отношенію къ Турціи. Англія благородна и не захочетъ держать сторону мясниковъ, она не посметъ предпочесть свои матеріальные интересы духовнымъ интересамъ — интересамъ христіанства, человколюбія и цивилизаціи. Еще повторяю: политика Англіи перемнится, Англія будетъ дйствовать открыто въ союз съ прочими великими державами, и тогда Турціи не сдобровать’.

‘Что общественное мнніе въ Англіи будетъ возбуждено, въ этомъ я ни мало не сомнваюсь’, отвчалъ англичанинъ, ‘но я не совсмъ увренъ, что даже и эта рзня въ состояніи будетъ повліять на политику, которой, вотъ уже 30 лтъ, держатся вс наши государственные люди. У насъ считается умстнымъ, какъ можно боле, пользоваться преобладаніемъ Турціи. Положимъ, что мы выгонимъ турокъ, но кто же займетъ ихъ мсто?—‘

‘Dieu de Dieux!’ воскликнулъ французъ, ‘что такое по вашему турецкая власть: власть или безначаліе? Вы спрашиваете, кто займетъ мсто турокъ? Но когда выгоняютъ крысъ изъ дому, то не спрашиваютъ, кого пустить на ихъ мсто. Истребивши волковъ, не разводятъ, вмсто ихъ, другихъ кровожадныхъ зврей. Можетъ-ли какая нибудь революціонная или анархическая власть быть хуже турецкой, и неужели нельзя замнить ее лучшею? Я согласенъ, что слдуетъ хорошенько подумать прежде, чмъ ршаться на упраздненіе государствъ: но только не по отношенію къ Турціи. Здсь всякая мра была бы хороша, уже по одному тому, что настоящее состояніе такъ скверно, что человческая природа не можетъ и придумать ничего худшаго… Въ какомъ положеніи Сирія съ тхъ поръ, какъ Англія изгнала изъ нея Ибрагимъ-пашу? Была-ли тутъ хоть какая нибудь власть, или что нибудь похожее на власть, или лучше сказать, разв тутъ не была анархія, въ которой самыя низкія, самыя гадкія страсти имли полную свободу? И разв нельзя того самаго сказать и о всякой другой области этого царства вплоть до стнъ Цареграда, въ которомъ управляютъ ужъ не турки, а иностранные посланники? Какъ распорядилась турецкая власть нсколько мсяцевъ тому назадъ, когда Мухамедъ-паша назначилъ одного изъ своихъ людей правителемъ южной части Ливана? Вспомните, какъ сильный соперникъ вышелъ на встрчу этому бдному человку, разогналъ его свиту и отрубилъ ему голову! А потомъ еще написалъ письмо паш, и объявилъ, что и какъ онъ сдлалъ, и паша отвтилъ ему: ‘не безпокойся, дай мн сто кошельковъ и поставь кого хочешь управителемъ’. И это называется властію, которую вы, англичане, поддерживаете и за которую дрожите! Но дйствительно ли вы боитесь, что турецкіе христіане не съумютъ обойтись безъ турецкой власти? Не опасаетесь-ли вы только, чтобы мсто Порты не заняла какая нибудь другая держава, мене зависимая отъ Англіи? Вашимъ государственнымъ людямъ должно быть извстно истинное положеніе длъ въ этой стран, вс наши путешественники повторяютъ одинъ и тотъ же разсказъ о Турціи, и ваши государственные мужи не смютъ извиняться незнаніемъ. Можете-ли, напримръ, вы равнодушно смотрть на эту рзню, на это преслдованіе, на истребленіе имущества, на эти страданья христіанъ, и въ тоже время скрывать отъ вашего правительства истинное положеніе вещей единственно изъ за какой нибудь частной выгоды?’

‘Но къ чему же посл этого стремится французская политика?’ возразилъ англійскій консулъ. ‘Не думаете ли вы поднять новый крестовый походъ? Или желаете свергнуть султана, и если такъ, то кого же думаете поставить на его мсто?’

‘Наша политика вовсе не такъ безумна,’ отвчалъ французъ. ‘Франція еще никогда не предлагала крестоваго похода. Даже боле: вы знаете, что Франція помогала Турціи противъ ея вншнихъ враговъ, лишь только дло касалось сохраненія политическаго равновсія Европы. Но мы всегда смотрли на турецкую имперію, какъ на такую, которая находится въ состояніи разложенія и при всякомъ случа содйствовали образованію новыхъ государствъ на ея развалинахъ. Такъ, мы поддерживали честолюбіе Мехмедъ-Али, когда видли, что его сынъ Ибрагимъ-паша старается водворить въ Сиріи порядокъ и безопасность. Не говорилъ ли пророчески нашъ министръ Гизо вашему Лорду Мельбери: ‘Султанъ, который не въ состояніи былъ своимъ оружіемъ защитить или снова овладть Сиріей, не въ состояніи будетъ и управлять ею, Европа, которая возвращаетъ ему Сирію, только компрометируетъ себя, не говоря уже о томъ, что она такимъ образомъ поневол должна будетъ постоянно заботиться, чтобы удержать за нимъ эту страну. Тутъ живетъ народъ христіанскій. Турки ненавидятъ его, тснятъ и презираютъ. На насъ лежать старыя, наслдственныя обязанности въ отношеніи къ этому народу. Управленіе Мехмедъ-Али въ этой стран не нуждалось ни въ поддержк со стороны, ни въ религіозномъ единств, оставьте Сирію въ его рукахъ, и этотъ край будетъ пользоваться миромъ’ {Нота г. Гизо къ Сенджемскому кабинету. Авт.}. Есть-ли гд нибудь слова, боле пророческія? Разв каждое слово этого государственнаго человка не осуществилось вполн? И теперь, дорогой сотоварищъ, вы не можете отрицать того, что каждый негодяй въ Турціи разсчитываетъ на помощь и поддержку Англіи, и убжденъ, что, истребляя христіанъ, онъ наноситъ обиду Франціи и длаетъ услугу Англіи’.

‘Вопросъ, дйствительно, мудреный’, отвчалъ англичанинъ. ‘Мн, пожалуй, и самому турки набили оскомину, но съ другой стороны, обратите вниманіе на то, до какой степени деморализованы турецкіе христіане, посмотрите на христіанъ, которые по селамъ и мстечкамъ занимаютъ какія-нибудь должности, посмотрите на ихъ епископовъ, — какіе они притснители и какъ они стригутъ свою паству! Не думаете-ли вы, что правительство изъ туземныхъ христіанъ будетъ лучше? Вдь у нихъ столько взаимно враждующихъ церквей, что только дай имъ волю, и они станутъ бить и преслдовать другъ друга’.

‘Дорогой мой сослуживецъ’, отвчалъ французъ, ‘на ваши доводы, большею частію, уже даны отвты самимъ дломъ. Посмотрите на Сербію, она всего пятьдесятъ лтъ какъ стала независима, и въ Европ едва о ней слышно,— такъ мирно и хорошо она управляется, и таково благоразуміе этого народа! Будь Сербія гд-нибудь на побережьи морскомъ, и отдай ее Англія опять Туркамъ, во что бы они превратили ее? Отвтъ на этотъ вопросъ вы найдете за сербской границей — въ Босніи, Болгаріи и Албаніи. Потомъ посмотрите на Элладу! Эллада и морально и матеріально на цлыя столтія ушла впередъ въ сравненіи съ лучшими турецкими провинціями {Въ Турціи лса, которые почти вс составляютъ государственную собственность, приносятъ ежегодно не боле 660.972 піастровъ дохода.

Въ Греціи, которая по величин мене ¹/₅ европейской Турціи, и которая извстна неплодородіемъ своей почвы и несовершенствомъ своего государственнаго управленія, лса приносятъ ежегодно государству 1.000.000 піастровъ дохода. Авт.}. Вы указываете на испорченность христіанскаго духовенства въ Турціи: а можетъ ли и быть иначе, когда этихъ людей на самомъ то дл поставляютъ турки?

Я вамъ разскажу сейчасъ слдующій характерный случай. Когда я, въ бытность мою въ Царьград, однажды разговаривалъ съ греческимъ патріархомъ, въ залу вошелъ вдругъ черный евнухъ и съ самымъ наглымъ безстыдствомъ сталъ требовать мста для одного недостойнаго священника, низкими средствами польстившаго султановой Валиде’ {Я говорю здсь по своему собственному опыту, такія сцены происходили въ палатахъ греческаго патріарха, когда я самъ былъ въ Царьград. Авт.}.

Тутъ я потерялъ, наконецъ, терпніе и прервалъ Француза, сказавши ему, что христіане, которые собраны въ замк, просятъ хлба, и что если на пашу не подйствуетъ кто-нибудь изъ консуловъ, то, несомннно, они погибнутъ отъ недостатка въ пищ.

Услышавъ это, оба консула ршились немедленно хать къ паш.

‘Быть можетъ, счастье послужитъ намъ сегодня,’ сказалъ англійскій консулъ, ‘хотя до послдняго времени этотъ человкъ былъ глухъ ко всему, что ему совтовали и говорили консулы’.

‘Что касается до меня’, замтилъ французъ, ‘то, признаюсь, мн будетъ очень тяжело воздержаться отъ горькихъ упрековъ. Глупость и упорство этого человка просто сводятъ меня съ ума’…

Пока консулы сдлали коней, я усплъ узнать, что многіе европейцы, и въ томъ числ одинъ англійскій миссіонеръ, убиты, и что квартиры американскаго вицеконсула (который раненъ) и бельгійскаго консула до тла сгорли. Сами они заране ускользнули и такимъ образомъ избгли участи, которая неминуемо угрожала имъ {Русское консульство, находившееся въ средин христіанскаго квартала, было первымъ домомъ, который быль разграбленъ и сожженъ. Драгоманъ былъ убитъ. Прислуга спаслась въ подвал, гд и оставалась четыре дни, не имя куска хлба и капли воды. Между домами, которые подверглись потомъ нападенію, были и дома голландскаго, бельгійскаго и сверо-американскаго вице-консуловъ и донъ г. Фразера, американскаго миссіонера. Первый укрылся съ своимъ семействомъ прежде, чмъ напали на его домъ. Г. Фразеръ съ своимъ семействомъ выбрался за городъ еще раньше того. Американскаго консула очень тяжело раняли, такъ что онъ едва спасся. Почти вс дома зажиточныхъ христіанъ подверглись нападенію, потому что толпу манила богатая добыча. Потомъ бросались на сосдніе съ ними дома, и грабежи, убійства, поджоги и опустошеніи распространялись все больше и больше. Греческая церковь и патріаршее подворье доставили богатую добычу въ вид богатой церковной утвари, священническихъ облаченій и денегъ’.— Сирійская корреспонденція. Авт.}.

Когда консулы сли на коней и, взявъ съ собою сво ихъ кавасовъ, отправились въ замокъ, я пошолъ въ больницу.

Больные радовались рзн. Лица у нихъ были праздничныя. Друзья принесли имъ кое-что изъ своей добычи. Разговоръ шелъ объ ислам, о меч пророка и о побд надъ христіанами…

Недолго пробылъ я въ больниц.

Проходя по дорог къ замку, я на каждомъ шагу встрчалъ все новые и новые ужасы. Въ улиц Беинъ-Эсъ-Сурейнъ я наткнулся на шейха Абдулу-элъ-Халебія, самаго старшаго улема, человка, должность котораго нсколько походитъ на должность христіанскаго епископа, онъ — истолкователь корана, онъ руководитъ молитвами, онъ — свтъ ислама. Окруженный мусульманами, онъ останавливался предъ каждымъ домомъ и кричалъ, чтобы ему тотчасъ же были выданы вс христіане, которые могли быть спрятаны въ немъ боле человколюбивыми турками. Это было новое и ужаснйшее зрлище. Неужели эти люди ршатся убивать несчастныхъ, которые спаслись уже однажды отъ смерти?.. Горькая дйствительность сурово отвтила на этотъ вопросъ. Лишь только улемъ съ своей ватагой приблизился къ одному дому и заявилъ свое требованіе, какъ раздался крикъ, и какой-то человкъ, по видимому мельникъ, весь покрытый мукой, былъ вытолкнутъ за ворота. Не трудно было замтить, что несчастный былъ спрятанъ въ мучномъ амбар. Его схватили и опрокинули на землю, потомъ одинъ изъ свиты улема засучилъ рукава, взялъ въ руки острый ножъ, надавилъ колномъ на грудь жертвы и воткнулъ ей ножъ въ горло. Онъ закололъ человка такъ, какъ колютъ овцу…. Я отвернулся, въ ужас и негодованіи, и скорыми шагами пошелъ дале.

Придя въ замокъ, я былъ пріятно изумленъ: благодаря вмшательству консуловъ, турецкіе солдаты раздавали христіанамъ хлбъ, длая впрочемъ видъ, что они кормятъ собакъ. Я скоро отыскалъ Леонору. Въ то время, какъ вс остальныя женщины вокругъ ея были подавлены горемъ, покрыты пылью и всякой нечистотою, и были не приглядны, эта итальянская двушка нашла гд-то возможность умыться, заплесть черную косу и привесть въ порядокъ платье. На ея лиц было выраженіе небеснаго спокойствія. Я почти готовъ былъ пасть предъ ней на колна и поклониться ей, потому что она казалась мн какимъ-то не земнымъ существомъ.

‘Джузеппо’, сказала она мн, ‘есть еще одна услуга, которую прошу тебя оказать мн, и небо да защититъ тебя. Вотъ въ томъ углу лежитъ бдняжка, только-что давшая жівнь дитяти. Ея малютка совсмъ обнаженъ, ей нечмъ защитить его отъ солнца. Нельзя-ли на базар найти холста или какой нибудь одежды’.

‘Сейчасъ иду,’ сказалъ я, ‘только скажи мн, Леонора, не нужно-ли еще чего нибудь?

‘Если бы было можно,’ сказала она, ‘добыть что нибудь еще, кром хлба и воды, для подкрпленія силъ этой несчастной… Но только возвратись скоре, я не знаю, какъ велика теперь опасность въ город, я боюсь за тебя!.. Впрочемъ, кажется, что чернь пресытилась уже кровью и теперь все спокойно’.

‘Будемъ надяться, что такъ,’ сказалъ я, потому что не хотлъ ее безпокоить разсказомъ объ ужасномъ зрлищ, виднномъ мною поутру. Я поспшилъ на базаръ.

Торговля въ город была совсмъ покинута и очень трудно было найти открытую лавку, когда же, наконецъ, я наткнулся на одного старика, который очевидно былъ слишкомъ старъ, чтобы принимать участіе въ рзн, то онъ оказался до того глупъ, что для меня стоило много времени и труда растолковать ему, какіе товары были мн нужны.

Отдлавшись отъ старика, я сталъ искать мясную лавку. Съ трудомъ нашелъ я ее и крпко задумался, входить ли въ нее или не входить. Мясникъ высматривалъ грубо — боле грубыхъ лицъ я и не встрчалъ. Въ духан было еще нсколько турокъ. Они длили между собой добычу. Я ждалъ, пока они окончатъ, и въ это время слушалъ, какъ они хвалились своими кровавыми длами. Они громко жаловались, что низамы отнимали у нихъ лучшую добычу. ‘Валахъ,’ сказалъ одинъ, ‘я досталъ джерданъ (ожерелье изъ монетъ) и серьги, за которыя могъ бы купить себ домъ и землю, какъ вдругъ одинъ турецкій офицеръ напустилъ на меня двухъ низамовъ, и они отняли у меня все это, но я — слава Богу — отправилъ въ пекло одну кяфирку, которая ихъ носила’.

Тутъ я ршился попросить отвсить мн мяса, негодяи оглянулись, и замтивъ на мн турецкую униформу и узелъ въ рукахъ, подумали, вроятно, что и я пришелъ изъ христіанскаго квартала, мясникъ молча отпустилъ мн мяса, взялъ деньги, и я свободно вздохнулъ, когда вышелъ изъ духана.

Я поспшилъ въ замокъ.

‘Что это значитъ? неужели отъ страха и утомленія умерли эти бдняки?’ воскликнулъ я, наткнувшись на кучку мертвецовъ.— Еще подальше лежало трое. Они не могли говорить, только мотали головой то въ ту, то въ другую сторону, очевидно, они были при смерти.

‘Боже милосердый! Что это значитъ?’ воскликнулъ я, оглядываясь по сторонамъ и напрасно ожидая отвта. Вдругъ около меня раздался глубокій вздохъ. Какой-то старикъ сталъ кивать мн головой, приглашая подойти къ нему. Я подошелъ. Онъ показалъ мн рукою на животъ и сказалъ: ‘здсь горитъ’. Страшная мысль пришла мн въ голову, колна задрожали, точно предсмертное безсиліе охватило меня… ‘Гд Леонора?’ спросилъ я. Старикъ показалъ пальцемъ на одну кучку, неподалеку отъ него. Я бросился туда, и тамъ — тамъ на жесткой раскаленной земл лежала моя возлюбленная Леонора… Увы! она боролась со смертью!

Я опустился предъ ней на колни, обнялъ ея голову и судорожно поцловалъ холодное, влажное чело ея. Она открыла глаза, тихая улыбка пробжала по ея губамъ…

‘Леонора, Леонора!’ воскликнулъ я въ ужас: ‘что это? Скажи мн ради Бога, скажи мн, что ты съла? Гд вашъ хлбъ?’

Она прижала руку къ сердцу и сказала: ‘Дорогой братъ, не тужи обо мн, но молись за мою душу. Я умираю, пища, которую дали намъ турки, отравлена’.

‘Отравлена!’ воскликнулъ я, ‘отравлена! О Боже!— Докуда же ты будешь терпть? Возстань и отомсти кровь Святыхъ Твоихъ’!!

Потомъ я бросился со всхъ ногъ и принесъ воды Леонор: она горла отъ жажды. Тихо поблагодарила она меня, потомъ указала на одну бдняжку и сказала: ‘Подай и ей воды’.

Исполнивъ ея просьбу, я сталъ ощупывать ея пульсъ и языкъ. Затмъ я сбгалъ въ ближайшую аптеку и принесъ лкарства. Леонора приняла его. Никакой надежды, однако, на спасеніе не было. Я зналъ слишкомъ хорошо, что по жиламъ моей возлюбленной разливается смертоносный арсеникъ, быстро истощая въ ней запасъ молодой жизни. Ноги и руки ея похолодли, ея уста, когда-то такія румяныя, поблекли, и на ея чудные глаза набжала темная тнь,— слабый, но скорый пульсъ показывалъ несомннно, что смерть близка…

Я держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, смотрлъ на нее, шепталъ ей слова небесной надежды, и мои теплыя слезы капали на ея холодное чело…

Отъ времени до времени судорожные припадки потрясали все ея тло, тогда она складывала руки и прижималась ко мн, а я тщетно старался облегчить ея страданія…

Вдругъ она бросила мн взглядъ какой-то высшей любви, неземной, и прошептала: ‘Джузеппо, дорогой мой, прости меня!’

‘Простить тебя, Леонора моя, тебя простить? Въ чемъ я буду прощать тебя?’

‘Не ужели ты забылъ, братъ мой, то немилое слово, которое я сказала теб, когда въ послдній разъ мы видлись въ Царьград?’

Я запечатллъ уста ея однимъ судорожнымъ поцлуемъ и громко зарыдалъ.

‘Мы увидимся на неб, возлюбленнйшій братъ мой,’ сказала умирающая, ‘и тамъ я скажу теб, какъ я любила тебя’.

Въ эту минуту я услышалъ позади себя тихій, басистый голосъ. Кто-то произносилъ: ‘слава Отцу Небесному, что я усплъ, во время предложить теб святое Причащеніе!’

Я оглянулся и увидлъ отца Антонія. Я крпко пожалъ ему руку, когда онъ сталъ на колни и причастилъ Леонору.

‘Братія моя, слуги алтаря Божія, побиты,’ сказалъ онъ, ‘имъ позволено волею Божіей присоединиться на Неб къ воинству мучениковъ и угодниковъ Божіихъ, а мн, недостойнйшему, суждено и еще немного потрудиться въ вертоград Христовомъ’.

Мы вмст стали молиться и, сопровождаемая нашими молитвами, отошла къ Спасителю душа двушкимученицы.

Небесное спокойствіе разлилось по прекрасному лицу Леоноры и оно стало походить на изваяніе, сдланное изъ благо мрамора…

Отецъ Антоній, поднявши очи къ небу, произнесъ:

‘И слышахъ гласъ съ небеси, глаголющъ мы: напиши: блажени мертвіи, умирающій о Господ нын, ей, глаголетъ Духъ, да почіютъ отъ трудовъ своихъ!’

Конецъ.