ХАРЛАМОВ УРОК
ХАРЛАМОВ УРОК
1
2
3
4
5
6
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Харламов урок, Шилов Степан Самойлович, Год: 1928
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Шилов С. С. Месть Сухой протоки (рассказы и повести).
Благовещенск, Амурское отд. Хабаровского кн. изд., 1960
Солнце шаталось еще где-то за семью горами. Стояла сырая предрассветная мгла. Устав за длинный день, крепко спали и люди, и звери, и птицы. Только старый Харлам-непоседа давно уже посвистывал своей короткохвостой носогрейкой.
Лежа на свежем сене в высоком, с куполом вверху, балагане, он по привычке терпеливо перелистывал ‘приходно-расходную’ своей жизни. И видел старый Харлам: жестоко потрепана его книга! Много уже повырывало безжалостное время немеченых, забытых страниц. Остался самый пустяк их,— какой-нибудь пяток, не больше, да и те помятые, ветхие, истлевшие. Хорошо знал старик, что скоро-скоро останется от книги его жизни один засаленный, облезлый корешок… Ни на что не годный, никому не нужный…
Потому думы его были все неуклюжие, нудные, тяжелые — без ясного конца, без сколько-нибудь заметного начала.
Леший знает, что за время такое! Посмотришь — голова кругом. Сосед у соседа, а то и кум у кума со смешком зажигает последнюю избенку! В дури неоколесной, в злобе чертовской рвут друг дружке глотки хуже всякой собаки. Сын — слыханное дело! — родной сын порет вилами брюхо старику-отцу! Свинцом же окаянным не щадят ни старушонок на костылях, ни даже сосунков без речи… в зыбках которые…
Делается такое… Хоть стой, леший их, хоть падай! Подумать: какие-то ‘белые’, какие-то ‘красные’! И те, и другие — к мужику с добрым. Одни сулят золотые горы, другие — мало не рай. А кровь мужицкая, меж тем, льется как вода. И в зверя лютого обратился задерганный человек… Светопреставленье… Сам же Харлам в этих делах — ни рыба ни мясо. Ни два ни полтора…
‘Ни черта не поймешь! — сердито хрипит трубкой Харлам. — Разберись тут! Да и некогда, по правде, и разбираться-то: деревушка маленькая, глухая… Чертомелешь все время: летом — в поле, зимой — в зимовье. И людей-то правдашных никогда не видишь!’
— Шут ее знает,— вслух сказал Харлам, посмотрев на чуть побелевший восток. — От старого отстанешь, к новому, не пристанешь, о-хо-хо! Кончалось бы уж хоть скорей, что ли…
‘Мужики! — спохватилась проспавшая перепелка.— Мужики! — заторопилась она. — Мужики!’
— Ребята,— позвал Харлам, натягивая залощенные травой обутки. — Вставай, покосим по холодку-то… Ребятушки!.. Подымайся, рабочий народ!
Первым проснулся Сидка. Он еще мутными глазами осмотрелся, а придя в себя, осклабился росистому утру. И еще чему-то улыбнулся парень — светлому, что в сердце у него.
— Дядя Харлам,— зашептал Сидка, подмигивая,— дядя, ты молчи, я счас Вавиле… Это ему, черту, за дело! — Оглядываясь на Вавилу, он быстро скрутил ‘гусара’ и, приставив к ноздрям спавшего рядом великана, дунул ему в ноздри табачком.
Вавила, замычав, пошевелил толстыми усами и покрутил носом.
— Пер-р-рвое орудие… Пли! — заорал Сидка, когда Вавила оглушительно, наподобие выстрела, чихнул. — По наступающему мышу — пли! По Петровичеву чирью — пли!.. По рымскому папе… — хохоча, ревел Сидка при каждом новом чихе Вавилы. — Пли!.. Пли!.. Пли!..
Так весело начался трудовой день в балагане Харлама.
Постепенно растаял мрак. Отодрался от камышей ближнего озера и медленно, клубясь, пополз на лесистую гору рыхлый туман. Малиново заиграли на востоке облака — и долина проснулась: запела, защебетала, засвистела. Зеленю было вокруг. Распирали душу росистые просторы.
Работа спорилась. Вавила, ‘размявшись’ с Сидкой, которому он, догнав, влил за ворот ковш студеной воды, с песнями ходил чудовищные проносы, далеко оставляя позади себя и Сидук, и Петровича, и Харлама.
Филька и Матвейка — малыши (один сынок Харламов, другой племянник) — тоже сегодня удались, и хотя били косами больше поверх травы, но не хотели отстать от ‘больших’.
— Ай да соплячки! — похвалил Сидка, с блестящею литовкой на плече заходя новый прокос. — Смотри, как лупят. Ай да голопузики! Ай-да…
Сидка так ‘нахваливал’, что мальчишки, разобидевшись, опустили косы.
— Тятенька, а что он дражница? — засунул в рот палец Филька.
— Дяденька… — вторил Матвейка.
— Погодите, ребята,— пообещал вспотевший Вавила, натачивая им литовки. — За обедом я ему, лешему, ишшо волью… Только уж не за шиворот, а в штанищи!
Ребята завизжали от восторга — и все наладилось. А вскоре Харлам, мокрый до нитки, весело крикнул:— А ну, молодцы, еще по одному — и чаевать!
После чая они метали.
Филька и Матвейка, с волочащейся сзади длинной веревкой, лихо носились в седлах, от копны к стогу и обратно.
А через два часа посреди покоса вырос большой душистый дом.
Кончив метку, Харлам долго любовался зародом.
— Царской,— наконец, сказал он тихо. — Как игрушка!.. А?
Сидку черт дернул за длинный язык. Рассматривая стог.с другого бока, он бухнул:
— Как гроб… Ей-богу, Вавила, гроб!
К счастью, хозяин не слыхал этих слов.
Перед закатом Харлам объявил:
— Ну, ребята, отдыхай завтра: Илья, ведь, батюшка!.. Пророк. сурьезный… А я, значит, тово — съезжу домой… Харчишки у нас все повышли…
Оседлал Рыжку и уехал.
— Ого-го! — загрохотал Вавила, вылезши утром из балагана. — Солнце-то, ребята, где?! Вот это сенокосчики! Вставайте, черти рогатые! Гляди-гляди, Илья на своих рысаках прикатит! Вылазь!
Мало-помалу вылезли все и, не зная, что делать, недоуменно уселись около балагана. Наконец, Петрович, трижды набив нос табаком, взялся за котелок.
Вавилу осенила какая-то мысль.
— Петрович,— спросил он, многозначительно раскрыв глаза. — Ты кого хочешь варить?
— Само собой,— с достоинством ответил повар.
— Чай?
— Нет, щикалат про ваше благородье!
— Таким случаем ты вот что,— преследуемый все той же напористой мыслью, продолжал Вавила,— мясо вари, обед…
— Сдурел?
— Какое! К Василию, Сидкиному братанчику, слетаем. Сегодня там — э-эх!.. А ты тут с чаем своим… Обед вари, честнехонько!
Петровичу хотелось разыграть из себя старшего и хоть для блезиру сказать что-нибудь против, но… Васька Хомутов, верно, бес его душу дери, умеет потчевать! Умеет, собака! Петрович прошлый раз так зверски накачался у него, что еще и назавтра ползал раком по всему покосу. Насилу дотащили оттеда.
— Ну, дык что же,— сказал он сердито. — Мясо — дык мясо! Мне што, жалко, что ли? Мне все едино…
Сидка, ходивший доглядывать лошадей, вполне одобрил замысел Вавилы.
— Петрович, должно, не пойдет? — спросил он с ехидцей.
— А ты как думал? Мальчик тебе, что ли, Петрович — за семь верст киселя хлебать? Он ведь старичок у нас, Петрович-то,— голова! Да и на балагане же кому-то надо… Он у нас заместо отца.
Петровичу очень хотелось пойти с парнями, но как сказать им об этом? Он долго мялся, сопел и долго без нужды ожесточенно просмаркивался. В конце концов пробормотал:
— Оно, конешно… можно бы и с вами… Только што хозяин, гляди, скоро приедет. А окромя того, поясница у меня, шут ее… Разломило почти! Редечкой бы натереться… шут ее… Замаяла!
— Ну, таким случаем надо взять его, честнехонько! У Василия редька-то! — обрадовался Вавила. — Редька — она, знаешь, вешшь сурьезная! Ты не шути, Сидка, с редькой… Мой дедушка-покойнок…
— Ух, и натрешься же опять, старый верблюд! — нагло захохотал Сидка, похлопав Петровича по плечу. — И натрешься же опять, старичишка!
— Только помни, Петрович,— твердо сказал Вавила, надевая чистую рубаху,— на обратном я тебя не понесу, как тот раз… Шутова работка — переть семь верст мертвое тело?.. Так и знай! А идти с нами могешь.
Петрович, потупив голову, усиленно моргал подслеповатыми глазами, словно выискивая и не находя возражений.
Тогда парни стали ‘втирать очки’ малышам, чтобы те подомовничали.
— Потому умны ребята, так умны и есть!
— Забели им, Сидка, хорошенько!.. Еще!.. Лей еще!.. Таким ребятам я бы каждый день по бочке молока давил!
— Ты, Петрович, на сколь им хочешь куплять? На пять или неужто на все десять? — подмигнул Сидка.
— Да, смотри, выбирай, старый черт, самую вкусноту. Мармалад штоб, значит, был вольный… Честнехонько!
— А отец сейчас калачей навезет!.. Репок!.. Сметаны!
— Таких хороших ребят, Сидка, поискать надо. Во всем свете мало таких!
— А Петрович к солнцезакату примчится, как олень.
Малыши, разомлев от лести и обещаний, только посверкивали глазенками.
А правду сказать — плевать им было на деревню и на ‘братанчика Василья’, когда они отказались поехать даже с Харламом! У них ведь тоже были свои планы… Да еще какие планы! Они сейчас же, как только уйдут, наконец, неповоротливые работники, сядут на коней и махнут на ключ, куда съедется десятка полтора мальчишек… Эге, это будет, пожалуй, поинтереснее каких-то там дурацких репок?!
Как только мужики скрылись за поворотом и едва замолкли их голоса, ‘домовники’, издав дикий индейский клич, бросились к коням.
— Мотька-а!.. Догоняй, патлатый! — надирал плетью тощие бока Бусехи Филька. — И-и-их! Прощай, косопузый!
— Филип!.. Черт!.. Кы-ых, мать честная!
Как они провели время на ключе, что они там делали, рассказывать долго. Хватит того, что там было сражение между ‘белыми’ и ‘красными’ и у Матвейки оказался ободран нос, исцарапана шея и зашиблен большой палец на левой ноге. А на обеих скулах Фильки горели плошки такой мастерской отделки, что Матвейка не мог вдоволь на них надивиться. Кроме того, у Фильки было оторвано полштанины, которая осталась в руках победителей.
Сейчас, возвратившись с ключа, Матвейка сидел на оглобле водовозки и осторожно ощупывал болевший нос.
Филька, поглядывая на друга, молча починял пострадавший в бою воротник.
Подойдя к Матвейке, он обнял его за плечи.
— В воскресенье, Матвейка, еще лучше будет! Алешка Косач хотел придумать такую игру, такую, что прямо, говорит, ночью спать не будешь. Божится!.. Тебе ведь хорошо, Мотя?
— Хорошо,— прошептал Матвейка, потупившись.
Они сварили чаю и, усевшись у входа в балаган, около черного котелка, принялись за еду.
Помолчав немного, Матвейка спросил, давясь хлебом:
— Филь, а пошто Костя Данилку… чуть не взаправду грыз?
— Вот дурак! — изумился Филька. — Да ведь белые ж — кровопиты!.. Понял?
— Понял,— едва слышно прошептал Матвейка, снова набивая рот хлебом. — А пошто Андрюшка Макею по брюху этак-то ударил?
Филька в ответ на такую глупость только захохотал:
— Да ты где рос? В лесу? Ведь — неприятель!.. Понял, чучел?
— Понял,— вздохнул Матвейка. И прекратил расспросы.
Война есть война. И поражаться тут нечему: ‘До победного’!
Солнце, между тем, уже висело над горой. По расчетам ребят, Филькиному отцу давно бы уже пора приехать. Но его не было.
Вот солнце и за гору опустилось, а Петрович все не торопился к НИМ.
Мальчики загрустили. Они, правда, старались ободрить друг друга:
— Дяденька, сейчас, поди, уж у ключа? Да?
— А Петрович, Матвейка, наверно, мчится! Шаги-то, пожалуй, по сажени? Ага?
— Конфеты не потерял бы… — с тревогой расширил глазенки Матвейка.
— Чудак! Он их — в платок… А то в голяшку загонит… Он хитрый!..
Темнело. Мальчики, забившись в балаган, укрылись с головой одеялом.
— Кого бояться-то? — шептал Филька, пристукивая зубами. — Тятька, наверно, уж вот-вот…
— Конешно,— дышал ему на ухо Матвейка, уцепившись за Фильку руками. — Да и Петрович, наверно…
Но никто не шел, не ехал.
Уже стояла ночь. Густая. Черная. С шорохами трав. С шелестом березок. С отдаленным гулом леса на вершине высокой горы. Чуть слышно доносился колокольчик Пеганого.
Прошел еще час.
— Филя… ты не спи,— сонно прошептал Матвейка, засыпая.
А вскоре, обнявшись и перепутавшись кудрями, мальчишки тонко посвистывали носами, забыв про побитые рожи, про сахар и страх, про репки и Петровича. Они спали крепко-крепко, как могут спать при всех обстоятельствах только дети.
Тяжелая ночь давила спящую долину.
Ребята проснулись в ужасе: кто-то страшно ревел у дверей балагана!
— Выходи!.. Выходи, сволочи, по одному!.. Вы-ходи-и-и!..
Филька и Матвейка с криком бросились наружу. Но их схватили и больно стиснули чьи-то твердые руки.
— Держи змеенышей! — ворочался в темноте кто-то огромный и черный. — Ну, дальше!.. Бодай — первый!.. И руки, скотина, вверх!.. Выходи, Дениска!
— Дяденька… там никого нету! — кое-как выдавил из себя Филька, трясясь всем телом.
— Нету, дяденька… — стучал зубами полумертвый от страха Матвейка.
— Что-о?!.. Как нету, паршивцы? А Бодай? — рванул черный за плечо Фильку. — А другие? Двое вы, что ли, здесь такие косите?
— Нету Бодая,— всхлипнул Филька.
— Нету, дяденька! — с плачем подтвердил Матвейка.
— Каковы прохвосты! С эдаких пор?! Ведь вот… Выходи, Бодай! — матерясь, свирепел черный все больше и больше. — Дениска!.. Выходи добром. На этот раз, врешь, не открутишься, дьявол!.. Вылезай, что ль, гад, а то как дернем из пяти дудок… A-а, не хочешь? Хорошо!.. Приходько, зажигай балаган!
Но и после этой угрозы никто не вышел. Внутри балагана было тихо.
Тогда черный, постояв в нерешительности,! зажег электрический фонарик. Сунув его Фильке в руки, он толкнул парнишку к выходной дыре балагана, велев светить, а сам направил мимо его уха наган.
Матвейку держал Приходько.
— Ни с места!.. Руки вверх!
В балагане было пусто.
Черный плюнул и давай ругаться.
— Где ваши? — набросился он на мальчиков. — Где Бодай?
— Нету у нас никакого…
— Ах стервы ж! — взбешенный черный ударил того и другого по головам рукояткой нагайки. — Я-то уж знаю, что здесь живет в работниках Бодай, Дениска иначе… Где он? Говорите же, запорю, сучье отродье!
— Не знаю Дениску,— лепетал Филька. — У нас… только Сидка… да Вавила… да Петрович…
— Нету, нету! — визжал от боли Матвейка.
— Э-э, да я вижу, вы гуси!.. А ну, Приходько, разложи-ка их… Ах чертово семя! С этих лет… Вот прохвосты!
Тишина ночи огласилась дикими детскими воплями.
Харлам хотел поехать обратно сразу после обеда, но кум Егор с кумой Максимовной позвали его на именины (Илюшку у них крестил). И там, у кума, заталалакался старик грешным делом до полночи. Кроме того, задержала река: едва докричался с другого берега глухаря-перевозчика. А бродом ‘в таком виде’ не рискнул,— подшиб окаянный кум Егор своим самогоном. Подшиб, язви его, здорово!
Сейчас он ехал шажком знакомою дорогой, тихонько мурлыкая какую-то песню.
Повернув в долину, к своему балагану, Харлам пораженный, натянул поводья: оттуда неслись истошные крики и ругань.
Стегнув коня, старик помчался к балагану.
‘Что за диво? — думал он, подъезжая. — Неужели работники взбесились?’ Да нет, не таков Вавила. Не из тех и Сидка. А Петровича он знает пятнадцать лет.
— Што за разбой! — заревел Харлам, подскакав к балагану и увидев при только что взошедшей луне каких-то людей, истязавших ребятишек. — Што за разбой?!..
— А, тебя-то, старый черт, и надо! — схватил под уздцы Харламова коня черный. — Слезай!.. Гм… Сама залетела ворона!
Харлама мигом сдернули с седла.
— Где Бодай? — рявкнул черный, наставив на него наган.
Но Харлам не струсил.
— Какой такой Бодай? Нету у меня никакого Бодая! — заревел он на черного. — Разбо-ой!.. Детишек убивать?!
Тогда черный с размаху ударил его наганом по лицу.
Харлам упал.
— Раз-бо-ой!.. Разб-бо-ой… Разб…
Черный стал хлестать его нагайкой. Один казак больно двинул в спину прикладом. Харлам замолчал. Потом с трудом сел, утирая с разбитого лица кровь.
— Што такое, што такое? — бормотал он чуть внятно. — Восподи сусе, восподи сусе!
— Где Бодай? Говори,— опять приступил к нему, ругаясь, черный. — Дениска Бодай, что живет у тебя в работниках?.. Да скажешь ты, сволочь? — пнул он Харлама ногой.
— Крестом клянусь,— ослабевшим голосом пробормотал Харлам. — У меня только…
— Врешь, старый пес!
— Хоть самому богу… Хоть всю деревню… Хоть убейте!
Тогда черный, подумав, отвел в сторону Приходько и стал о чем-то с ним шептаться. Потом они засмеялись.
— Так, говоришь, у тебя не работает Бодай? — опять взялся за старика черный. — Не врешь? Смотри, соврешь,— худо будет!
— Сроду не врал… Хоть под присягу…
— Ну, Приходько,— фыркнул черный,— кажется, мы в самом деле… в потемках-то…
— Я тоже так думаю, господин поручик! Кажется, малость скружили!
— Боже ты мой,— бормотал меж тем старик. — Петрович… Сидка… Присягу!
Задав еще несколько вопросов, черный повелительно спросил:
— Нет ли у тебя, хрыч, чего-нибудь? Голодны, как волки!
И велел Приходько развязать привезенную Харламом торбу.
— Эге, какая штукаретина! — обрадованно воскликнул Приходько, вытаскивая из сумы бутылку и снедь. — Старик, видно, не дурак. С головой старик!
— Ну, выходит, хоть не зря обламывали об… С паршивой овцы, знаешь…
Опорожнив бутылку, сожрав привезенные продукты и тщательно расспросив, какие и где расположены балаганы по этой огромной долине, белые уехали.
— Смотри же, хрыч! — крикнул, обернувшись, черный. — Ежели… Смотри!
Скоро они скрылись за поворотом.
Отползши на четвереньках, избитый Харлам прислонился спиной к балагану.
Мальчики, усевшись с обеих сторон, обняли его колени.
— Тебе, тятенька, шибко больно? — заглядывал ему в глаза Филька. — Мне шибко…
— Мне тоже, дяденька, шибко,— склонился ему на грудь Матвейка.
Харлам, повесив голову, молчал.
Вдруг, тряхнув растрепанной бородой, с остервенением плюнул на траву:
— Болван, болван! — выдавил он сквозь зубы. — Тьфу! И где глаза были?
Потом привлек к себе за шею ребят.
— Матвейка, милачек, слышь… Ты будешь братом Фильке!.. В книгу занесу… Ноне же осенью отправлю обоих на ученье, братья будете!.. Растите!.. Запомните ‘Бодая’… Изверги!
Выслушав ребятишек, закричал распаленно:
— Воевать надо с ими, проклятыми! Надо кучей всем трудящим подыматься! Бить надо беляков! Бить! Бить!
Грозил дрожавшими кулаками уехавшим ‘белым’.
Теперь Харлам кой-что понял.
На рассвете показались из-за поворота какие-то фигуры. Они медленно приближались к балагану.
— Ух и тяжелый же черт! Даром, что кожа да кости! — гулко падал и ломался в предутренней тишине чей-то чугунный голос. — И будь я опосля того дурень, свинья в ярмолке, а не Дениска Бодай, ежели хоть раз… Честнехонько!
— Да, ‘натерся’ старый верблюд! Вот она, редечка-то, хе-хе… На-те-ер-ся!
Вскоре, попрощавшись, великан Вавила с котомкой за плечами куда-то быстро шагал без дороги.
Перед ним лежала степь, а за нею чернел лес.
1928
Рассказ впервые опубликован в сборнике ‘В Байгуле-пади’ (Московское товарищество писателей, конец 1929 года или начало 1930 года).