Ханство Батырбека, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1913

Повесть
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Скачать в PDF

Георгий Дмитриевич Гребенщиков

Ханство Батырбека

I

Киргиз Батырбек, потомок знатного ханского рода, верхом на коне ехал по степи и пел раздольную песню. Всматривался в бескрайнюю даль, на длинный ряд старых, увенчанных черемуховыми кустами курганов… и вспоминал старину… Сам он был еще не стар, но о старине много слышал от дяди Карабая, да и песня рассказывала многое. Под грустное ее завывание все так и рисовалось, как действительность… К тому же, если сравнить старину с настоящим, то надо только расплакаться: ничего не осталось от того, что было… Так, одни обрывки…
Песня длинная и подробно повествует о старине. А старина всегда и для всех хороша: старым как быль, молодым как сказка…
Вот он, Батырбек, считается ханом… А какой он хан?.. Так, из уважения к памяти предков разве… Вот раньше были ханы, так ханы… Взять, например, его отца Бекмурзу или деда… У деда даже в имени это звучало:
— Маймырхан!..
Это был настоящий хан: жил в белоснежной юрте, ел только жеребятину, каждый день пил верблюжьи сливки… Лошадей — счету не знал. Были сотни коней, до которых и узда не касалась… Так и старились необъезженными.
Недаром и имя сыну дал:
— Бекмурза!
А это значит: князь-повелитель!
Конечно, Бекмурза умер тоже небогатым, старым, седым, беззубым, сгорбленным… Не все верили, что в молодости он был джигит, которому завидовала вся степная знать.
Высокий и стройный, с глазами, в которых всегда горели огоньки, с гибким и упругим телом, он походил на степного орла. Только у орла всегда стремление ввысь, а у Бекмурзы — в ширь и даль степных просторов… Ему хотелось всю ее обнять и выпить одним поцелуем… А потом, опьянев, взлететь на высоту, сесть на облака, закачаться на них и уснуть навеки!..
И в эту-то пору жадности к жизни вздумал отнять у него невесту старый хрыч Нурыхан… Правда, старичонка был бойкий, двух баб состарил, хотел состарить третью…
‘Врешь, собака, не удастся!..’ — сказал тогда молодой джигит Бекмурза и вспыхнул, как вереск…
Созвал всех джигитов, отца поднял на ноги — даром, что старик целыми неделями не вставал: толст очень был — ни одна лошадь не поднимала. Возили только верблюды.
Созвал всех и закричал:
— Умрите все, а не дайте Алтынсу Нурыханке!.. не то всех ночью убью, степь зажгу!.. Сам умру!..
Конечно, весь род поднялся за джигита Бекмурзу. Кто не пожелал бы постоять за счастье любимого ханского сына, красу степей, цвет киргизской молодежи?!
Нурыхан почуял, что дело плохо, да и начал мудрить.
Приехал в ханскую ставку с сотней своих родичей — тоже богатый, знатный был, старый пес, — да к отцу с почестями, с подарками. Из кости резную шкатулку привез, а в ней полно разных диковинок. И говорит:
— Честные, хорошие люди никогда не ссорятся из-за баб… Стоит ли того баба? А нам, знатным старшинам, и вовсе не следует дружбу терять!..
Дед Батырбека Маймырхан был человек гордый, горячий, но уступчивый. А тут, раз Нурыхан сам первый приехал с поклоном, как было не уступить?
— Хорошо, — говорит, — давай потолкуем: как порешить спор из-за девки!..
— А вот как, — говорит Нурыхан, — до аула Алтынсы отсюда полтораста верст. Давай побежим байгою: у кого больше лошадей вперед прибежит — того и невеста!..
Взвизгнул добродушный Маймырхан от смеха и крикнул:
— Хорошо! Идет! Только не надо байги, не надо менять много лошадей и джигитов, а пусть бегут сами женихи, двое! Кто вперед прибежит — того и невеста…
Подумал Нурыхан и хитро поглядел на бледного, взволнованного Бекмурзу.
Он знал, что у Маймырхана нет такого резвого бегунца, как его белый конь, заранее был уверен, что выбегает Алтынсу у молодого Джигита, и сказал:
— Хорошо, я согласен.
— А если я не на коне, а на верблюде побегу?
— Хоть на корове беги! — ехидно отвечал соперник.
— Как, на верблюде?! — сердито вскричал на сына Мамырхан, — что, разве мало у меня лошадей?.. Заставь по двадцать лошадей пробовать каждый день, пусть сто пропадет, сто первая выбежит!
Но Бекмурза был умный человек. Он знал, что на большое расстояние лучше выбежит верблюд.
— Нет, я на верблюде побегу!.. — упрямо сказал он и стал условливаться с Нурыханом о дне и порядке бега.
Бег был назначен через неделю. Стали чередить бегунцов. Съездили к матери Алтынсы, вдовой старухе, и сказали ей обо всем.
Алтынса побледнела и затряслась. Слыхала она о Бекмурзе, а Нурыхана видела своими глазами и боялась, что достанется Нурыхану. А матери было все равно, от кого она возьмет калым, только бы было не менее тысячи голов скота. Жадная была старуха.
Всю неделю чередили как снег белого коня для Нурыхана и такого же белого с кучерявой шерстью верблюда для Бекмурзы.
Нурыхан в душе потешался над Бекмурзой, звал дураком Маймырхана и радовался тому, что без ссоры и опасности овладеет Алтынсой.
Да и Маймырхан ругал сына:
— Ты сдурел или нет?..
Бекмурза молчал и продолжал чередить верблюда.
Настал день бега. Решено было бежать с вечера, в ночь.
Путь к аулам Алтынсы лежал вот этой равниной, которой едет теперь Батырбек, мимо прямой и длинной линии древних курганов. Дороги не было. Была чистая ковыльная степь. На каждом кургане поставили по два человека от каждого соперника, жечь костры и встречать и провожать бегущих. Чтобы потом было кому удостоверить, правильно ли бежали…
Курганов было много, бесконечный длинный ряд, один от другого на пять выстрелов из лука. И на них стали десятки джигитов. Никогда никакая байга не привлекала столько народу. Вся степь приехала подивиться на редкое событие и живой лентою соединила аулы жениха и невесты.
Оба соперника вымылись, выбрили головы и оделись в белые камзолы. Около ставок Мамырхана и Нурыхана шумели и скакали на лучших конях сотни всадников.
Бежать решили от аула Маймырхана, с круглой сопки. На ней поставили две белые юрты. Вокруг курились десятки костров, и на них варились десятки молодых баранов, чтобы накормить всех гостей…
Нурыхан за ужином посмеивался над Бекмурзой:
— Чего плохо ешь?.. Думаешь, тяжелее верблюду будет!.. Не бойся — помаленьку увезет. Торопиться тебе некуда…
Бекмурза молчал и не ел. Волновался он. Сомневался в себе и в верблюде, который стоял под желтой попоной и тонкий, похудевший, склонял маленькую птичью голову к земле и пытался защипнуть притоптанную траву…
Бекмурза чувствовал на себе насмешливые взгляды и друзей Нурыхана, и некоторых соседей, но, сдерживая гнев, молчал.
Вот солнце повисло над лиловым горизонтом и побагровело. Жар давно свалил, и смолкло стрекотание кузнечиков. Вся гора была усеяна нетерпеливо ожидающими всадниками, а вдоль прямой линией растянулись любопытные: справа — со стороны Нурыхана, слева — со стороны Мамырхана. Так они и ушли за десятки верст по розовеющей от заката степи, рассеявшись частыми, едва заметными точками…
Настает момент бега. На востоке навстречу выплыл и повис чистый полумесяц.
Ретиво пляшет и храпит белый конь Нурыхана. Слуги подтягивают ему подпруги и подсаживают маленького юркого старика. Бекмурза бросает подбежавшим слугам желтую попону, и сам прыгает на журавлиную шею, затем на спину верблюда. Плотно садится в природное седло.
Старый Мамырхан, широко расставив толстые ноги, с трудом держит свое огромное, толстое туловище и, заглядывая вверх на сына, кричит ему:
— Ну, смотри!.. Если осрамишься — на меня не пеняй!
Бекмурза молчит и косится на Нурыхана…
Впереди два джигита враз дают сигнал, и первые во весь опор пускаются вперед между растянувшимися рядами всадников.
Белый конь Нурыхана взвился на дыбы и, закусив удила, рванул руку хозяина книзу и понесся как стрела, пущенная из лука.
А белый верблюд Бекмурзы как будто даже и не сообразил, в чем дело. Оставшись на месте, он некоторое время оглядывался, вытянув длинную шею, и уже потом, раскачиваясь, медленно побежал с горы, широко раскидывая крупными лапами…
В воздухе повис оглушительный гул от криков и гиканья, и вся орава всадников полным галопом понеслась по степи вслед за белыми соперниками. Легкой птицей летел белый конь Нурыхана. Неуклюжей размашистой рысью бежал верблюд Бекмурзы, сильно качая его из стороны в сторону. Чужда ему лошадиная горячность, и он бежал, как бы недоумевая и не веря тому, что надо бежать, озирался по сторонам и сердился на скачущих возле всадников, неистово гикающих и размахивающих руками и стременами.
Солнце совсем закатилось, откинув красный веер зари. Выше поднялся месяц, и степные ковыли заструились серебристыми волнами, чуть-чуть подрумяненные зарею.
В лицо Бекмурзы несется теплый, пахучий ветер. Верблюд качает, баюкает его и, сердясь, громко оглашает степь своим сиплым криком. Вытягиваясь, размашисто бросает ноги, как страус.
Многие из провожавших давно отброшены назад вместе с уносившимися курганами, и лишь немногие из загонщиков бегут следом и возбужденно гикают.
Не видать Нурыхана. Унес его быстроногий конь из виду… Но ни о чем не думает Бекмурза. Он забыл себя и свои дни… Он сросся с белым верблюдом в одно тело и живет с ним одной, безудержно стремящейся все вперед и вперед душою… Знает Бекмурза, что еще не разбежался его верблюд, еще неуклюж и мотоват его бег… Но знает и то, что быстрота его бега все растет и растет. А киргизу что надо? Бежать, бежать по степи все быстрее и быстрее надо!
Темнеет степь. Потухают последние отблески зари. Еще выше выполз на небо полумесяц и усыпил травы, залил серебром и околдовал молчаливую степь. Отстали все джигиты… Только слышен мягкий шелест травы под лапами верблюда и его тяжелое храпение… Да издалека верблюд все с тем же сердитым недоумением оглашает ночную тишь певучим криком…
Длинный путь впереди отмечен вереницею горящих костров, и когда мимо них проносится Бекмурза, с курганов несется исступленный вопль восторга…
Мчится Бекмурза и не считает костров. Знает, что далеко уже теперь Нурыхан, и как-то безучастен Бекмурза к тому, зачем бежит и что с ним будет…
От качки у него кружится голова, и горит от сильного движения тело… Быстрее, расстилаясь по земле, бежит верблюд, и все реже бросает он в лунную ночь свои пронзительные крики…
Вдруг, после одного из курганов, когда восторженные крики отлетели назад, Бекмурза почуял, что верблюд уже не мотает его из стороны в сторону, но плавно несет, как птица на крыльях…
Ожил, встрепенулся, взвизгнул Бекмурза. Дождался он того, на что надеялся: верблюд пошел чистой иноходью!..
Только теперь почуял Бекмурза, куда и зачем бежит он… Да, теперь у него вспыхнула надежда овладеть Алтынсой, во что бы то ни стало, вырвать ее у старого Нурыхана, а если он уже возьмет ее, то в припадке страсти задушит при первом же поцелуе…
В лучах луны искрится роса на траве… Одинокими точками горят вдали костры на курганах. Бекмурза несется все быстрее и быстрее… И ровно в полночь, когда луна была совсем над головою, в шумных криках от костра он улавливает:
— Догоняй!.. Близко, близко Нурыхан!..
Но верблюд без понуканий сам все наддает, все прибавляет ходу…
Еще курган, и крики, встречающие Нурыхана, сливаются с криками при встрече Бекмурзы… Он уже настигает своего соперника, и теперь они чувствуют друг друга… Две белые движущиеся точки одна за другою несутся по сонной равнине…
Бегут белые всадники под белым светом луны, по белым волнам сверкающих росой ковылей…
Все ближе, все ближе друг к другу, и верблюд будто теперь только понял, в чем дело… Крикнул он длительно и переливно и еще прибавил ходу. Затрепетал, заржал белый конь Нурыхана и тоже усилил бег, грызя удила и в такт своему бегу позванивая уздою… Похудел он, ослабли подпруги, и слышно, как движется седло по спине…
Плотно припал Бекмурза грудью к переднему горбу верблюда и зорко горящими глазами впился в противника. Он стиснул зубы, прикусив тонкий, черный ус, и сердце его переполнилось неукротимой злобой к Нурыхану…
‘Зачем, старик, становишься на пути молодого?.. Зачем бьешься из последних сил?.. Видно, крепко уцепилась за сердце твое молодая Алтынса?.. Видно, стоит она того, чтобы отдать за нее все, что осталось в жизни твоей лучшего!..’
И во второй раз взвизгнул Бекмурза от прилива страсти к Алтынсе. Как эхо, отозвался надорванный крик Нурыхана, почуявшего, что последняя радость от него ускользает…
Долго несутся одна за другой две белые точки: одна маленькая — впереди, другая большая — позади… Вот ближе, ближе одна к другой, и у самого кургана, при красном свете костра, при неистовом вопле сторожевых киргизов, они сливаются в одну и уносятся общим белым пятном в туманную даль.
И бегут, бегут… Бегут к живому призу-искушенью, отравившему кровь ядом любви и опьянившему рассудок…
Бегут уже оба рядом… Бегут и молчат, охваченные смертельной враждою друг к другу…
Но вот шея верблюда вытянулась, он опять крикнул и обошел белого коня Нурыхана…
Впереди пылали костры на последних курганах и, встречавшие Бекмурзу киргизы, кричали все восторженнее.
Нурыхан, пригнувшись к гриве, все более отставал, и видно было, как белый конь его сбивался, теряя быстроту и ровность бега.
Потускнел месяц, склонившись к западу, а впереди навстречу бегущему Бекмурзе разгоралась утренняя заря… Краснела, как щеки стыдливой Алтынсы, трепетно и пугливо ждущей теперь конца рокового состязания.
И вот вдали, на ровном горизонте, на румянце зари нарисовались и аулы…
Бежит белый верблюд и, почуяв жилье, устало и протяжно кричит… А навстречу с бурными криками несутся сотни всадников и, окружив Бекмурзу, поворачивают с ним к аулам…
Бедная, изнемогающая, поддерживаемая подругами, стоит у своей юрты Алтынсу и слабо, но нежно улыбается Бекмурзе… А он не может сойти с верблюда: отекло, окоченело от усталости и напряжения все его тело.
Его снимают и ведут под руки к невесте… Впервые и навсегда он берет ее теплые руки и плачет, как маленький…
А верблюда, который уже не мог стоять на ногах, подхватывают под живот арканами, ставят между двух свежих верблюдов и тихо ведут вокруг аула, чтобы не дать остыть его кипящей крови…
Аульный мулла торжественно подносит посеребренный полумесяц из дерева и увенчивает им взмыленную голову белого верблюда, победившего зло и постоявшего за молодость…
Пал белый конь Нурыхана, не добежав всего несколько шагов до аула… И старый Нурыхан, вдруг одряхлевший и смиренный, заплакал на свежем трупе своего любимого скакуна…
Так кончился небывалый спор Бекмурзы с Нурыханом… Так завершился бег, о котором знала вся степь, о котором из века в век будут петь, как о сказке…
Это был бег, увенчавший, украсивший новым именем знатный род: первенцем от Алтынсы родился:
— Батырбек!..
А это тоже означает: князь-богатырь!..
Батырбек длинной, высокой нотой закончил песню и умолк, вспомнив действительность, далекую яркому и вольному прошлому.
Он подъезжал к своему аулу, плотно, серым пятном припавшему к небольшой сопке, круглой, как опрокинутый казан, и голый, как бритая голова киргиза.

II

Была на исходе девятая луна. Подходило время откочевать к зимовкам, и многие уже откочевали. Целыми днями, с утра до вечера, в разных местах, с холмистого востока спускались на равнину табуны лошадей, стада коров и баранов. Они плотными живыми лавинами сползали с холмов и потихоньку продвигались дальше, медленно исчезая из виду.
Но аул Батырбека, состоявший только из пяти юрт, все еще пребывал на летнем стойбище.
Все пять юрт стояли полукругом, будто шли гуськом по кривой дорожке, да так, остановившись, и залетовали. Три из них были старые, темно-серые, дырявые и прокопченные дымом, одна пегая с новыми заплатами из войлока и одна совсем белая, из хорошей кошмы, с красными узорами и цветными арканами. Обе юрты принадлежали Батырбеку, а остальные — его сородичам: дяде — старику Карабаю с семьей, сродному брату — бедному джигиту Сарсеке и дальнему родственнику по первой жене, Байгобылу, могучему, черному и одноглазому киргизу.
В пегой юрте жила первая жена Батырбека, пожилая Айнеке, а в белой — сам Батырбек со второй женой и пятилетним сыном.
Старший сын от Айнеке, джигит Исхак, был женат, хотя ему не было еще и восемнадцати лет. Он жил с матерью в пегой юрте. Жена его, четырнадцатилетняя Бибинор, хотя и носила, как взрослая, тяжелые кожаные калоши с громадными каблуками, но ростом была меньше двух аршин и часто играла с козлятами, телятами и жеребятами. Ей за это попадало от свекровки, но она скоро забывала обиды и, едва высохнут слезы на глазах, снова бежала куда-нибудь из юрты, через силу таща на ногах свои калоши, глухо хлюпавшие по земле, и звонко звала своих друзей-животных.
Она была тоненькая, смуглая, с быстрыми, блестящими глазами и вечно смеющимся широким лицом. Темные, жидкие волосы всегда лились со лба на лицо, и она, то и дело, боролась с ними, быстро пряча их под белый джавлук.
Исхак совсем не интересовался своей Бибинор, и если ему приходилось с нею разговаривать, он, не глядя, бросал ей короткие, отрывистые фразы и старался скорее уйти от нее.
Зато Бибинор часто ласково заглядывала ему в глаза, весело смеялась и голоском, как колокольчик, то и дело переспрашивала:
— А?.. Не айтасын? Айт, не керек! Что ты сказал? Скажи что надо! — и бежала бегом, чтобы исполнить его желание.
Сарсеке был холост и жил с престарелою матерью, но в юрте у него ютился бедный родственник Кунантай с женой Хайным. Кунантай — младший пастух, чернорабочий. Он часто был при табунах, а Хайным хозяйничала у Сарсеке и по ночам оставалась с ним одна в юрте. Поэтому некоторые болтали, что Сарсеке обманывает своего родственника и живет с его женой.
Глухая и полуслепая мать Сарсеке вечно лежала на ящиках и плевалась да кашляла хриплым, надорванным кашлем, она ничего не делала, ничем не интересовалась. Даже редко ела.
Кунантай, маленький, сухой и тихий, с кривыми ногами и горбатой спиною, искренно и подобострастно служил всем, кому придется, и в особенности Сарсеке, исполнявшему при дворе Батырбека должность первого джаксы-баса. Но Сарсеке не любил его, часто ругал и даже бил. Кунантай терпел и никогда не выражал своего огорчения.
Странная баба была Хайным. Некрасивая, но бойкая, плотная и громогласная, она была полна какого-то пьянящего яду, которым отравляла всех, на кого поглядит своими лукавыми, слегка косыми глазами.
Может быть, таким взглядом она околдовала и Исхака — мужа Бибинор, который часто таращил на нее глаза и, не стыдясь своей жены, говорил с нею о всякой всячине. Бибинор еще ничего не понимала и взгляд Хайным не производил на нее никакого действия. Она часто прибегала в юрту Сарсеке и много смеялась, шалила с ягнятами и, шутя, подражала блеянию овец или кашлю старухи, что выходило у нее всегда смешно и забавляло молодого Сарсеке…
Иногда Бибинор прибегала к Сарсеке со своим маленьким деверем Назыркой и целыми часами дурила с ним на глазах Хайным и Сарсеке, пока ее свекровь не придет и за черные, жидкие косы не вытянет из юрты.
Случалось, что Сарсеке куда-нибудь надолго уезжал, и тогда за Бибинор приходил Исхак. Прогнав жену, он оставался в юрте с глазу на глаз с Хайным и подолгу засиживался, околдованный бойкими речами и опьяняющим взглядом лукавой киргизки. Впрочем, сама Хайным мало интересовалась слишком молодым и жидким Исхаком и, заигрывая с ним, думала о стройном и крепком, как бронза, Сарсеке.
За то, что Исхак не признавал Бибинор и часто лез в юрту Сарсеке, к Хайным, его постоянно ругал богобоязненный Карабай, аульный мулла и наставник. Он не любил Хайным, и когда встречал ее лукавое двусмысленно смеющееся лицо, то быстро отвертывался и сердито сплевывал.
Он носил бороду, имел большую семью и жил ленивой патриаршеской жизнью, пользуясь, несмотря на свою бедность, уважением всего аула. Часто ходил к Батырбеку и за чашкой айрана или камыза, делал ему наставления.
Он упрекал Батырбека в том, что тот плохо молится Богу и забывает заветы отцов, и приводит ему целый ряд примеров, всякий раз одних и тех же, о страшных наказаниях за неисполнение законов Магомета.
Подогнув под себя ноги, Карабай старым, шамкающим голосом, похожим на звуки разбитой домры, нараспев говорил целые часы. Склонив голову и покачиваясь, он походил на колдуна-баксу, призывающего своими наговорами духов. Часто, не замечая, что Батырбек не слушает и даже во время рассказа отдает какие-либо распоряжения или сам о чем-то повествует, Карабай целиком погружался в свой рассказ, тягучий, как пастушья песня, и проникновенный, как мудрая сказка.
Кончал Карабай свои наставления всегда воспоминаниями о далекой старине, когда киргизская жизнь была еще полна приволья и когда степи киргизские не видели коварного ‘оруса’ с его разрушительной сохой. И всегда при таких воспоминаниях Карабай плакал и, плача, тут же сидя засыпал, привалившись спиной к сундуку или к груде сёдел.
Батырбек переживал вторую молодость с молодой, рыхлой женой и редко слушал знакомые ему рассказы и наставления старика. Да и некогда их было постоянно слушать. Надо было зорко следить за порядком и пастухами.
Каждое утро или вечер призывал он к себе неповоротливого и молчаливого Байгобыла и громко подолгу строжился над ним, поучая искусству держать скот в хорошем теле.
Он отлично понимал, что никакое искусство не поможет, когда знойное лето иссушило травы, а теснота в выпасе отрезает пути к новым пастбищам, но все-таки сердился и кричал на Байгобыла.
Так было и в ту осень. Батырбек чаще, чем когда-либо, вздыхал, был угрюм и озабочен, а когда выходил из юрты, то из-под руки зорко всматривался в даль степи и, как бы поджидая какого-то далекого и важного гостя, медлил с откочевкой в зимние кыстау.
И Батырбек дождался этого желанного гостя.
Вскоре он пришел с юго-запада, хмурый и серый, низко нависший над землею, и мокрыми космами обнял иссохшую степь.
Все были рады позднему дождю, несмотря на то, что он был осенний, холодный и затяжной, киргизы высыпали из юрт и подставляли под его струи свои полураздетые тела.
Карабай даже сел на мокрую землю, поджав под себя ноги и обнажив бритую голову. Дождь лился ему за пазуху, но он только крякал и, смеясь, расхваливал аллаха за то, что он пожалел правоверных и окропил землю животворной влагой.
Дождь шел долго и перестал в конце шестого дня. На закате солнца в этот день часть западного небосклона совсем прояснилась, и игривые лучи, нарумянив барашковые облака, весело скользнули в степные просторы и ласково улыбнулись киргизам.
Все обитатели аула снова высыпали из юрт. Даже старая мать Сарсеке выползла из своего логовища и, сидя по-заячьи на земле, кашляла и что-то ворчала, жадно глотая роскошный воздух.
Бибинор, привязывая ягнят и козлят, звонко кричала отставшим двум телкам, которые откуда-то издалека отзывались на ее зов и длительно мычали нестройным дуэтом.
Батырбек повеселел при виде ярко позеленевшей степи. Он радовался, что корм поправится и скот отдохнет. А то многие лошади были уже не в состоянии защипнуть еле видную, сухую щетку.
И Батырбек решил задержаться здесь еще недели на две — на три.
Исполнив вечернюю молитву, он долго стоял в румяных сумерках вдали от юрты. Затем, белея длинными рукавами своей рубахи, медленно пошел к себе поболтать с приближенными.
Карабай уже сидел там и потихоньку тянул из деревянной чашечки камыз. Видно было, что сейчас он начнет свою длинную проповедь по поводу былых дождей и бездождий. Но в тот момент, когда он оставил чашку и, закрыв глаза, произнес через оттопыренные губы свое обычное в этих случаях мычание, за юртой послышался топот быстро скачущей лошади. Все насторожились. Вскоре в юрту ввалился Байгобыл и, тяжело дыша, заговорил взволнованным, прыгающим голосом:
— Ой-бой, тахсыр… Большая беда!
Батырбек подскочил, как на пружинах, и взвизгнул:
— А? Что такое?
Байгобыл снял малахай, обнажил окровавленную голову и наклонил ее перед Батырбеком, который, увидев кровь, в ту же минуту отпрянул к сундукам и широко открытыми глазами выжидающе смотрел на своего главного пастуха. Байгобыл, огромный и черный богатырь, вдруг всхлипнул и простонал:
— Баранта!
— Что? Кто? — завизжал ошеломленный Батырбек, обращаясь уже не к Байгобылу, а ко всем аульным, сбежавшимся в юрту.
Карабай при слове ‘баранта’, как юноша, вскочил на ноги и тоже закричал, шамкая:
— Как баранта? Кто барантует?
— Русские! Больше половины лошадей угнали… Самых лучших лошадей, — подавленно, полушепотом, как бы боясь, что его убьют за это известие, произнес Байгобыл.
Батырбек закрутился на одном месте и, схватив со стенки толстую нагайку, начал изо всей силы бить Байгобыла, который, защищаясь одной рукой, другой старался успокоить старшину:
— Ой-бой, тахсыр!.. Я не виноват, тахсыр!.. Русских прибежало много, а нас только трое… Кунантайку совсем увезли… Может быть, теперь даже убили…
Находившаяся тут Хайным заревела дурницей и начала царапать себе лицо, причитая:
— Ой, я-ай, Кунанта-ай!..
Карабай кричал:
— Надо бежать, отнимать!.. Палки берите, коней седлайте!
Но на этот раз старика никто не слушал. Все ждали чего-то от Батырбека, который долго кричал и бегал, ругался и принимался бить Байгобыла.
Наконец он, выбежав из юрты, сел на разгоряченную лошадь Байгобыла и, проскакав от аула на выстрел из лука, снова вернулся к юрте…
Это он делал всегда, когда был сильно взволнован. Таким путем он скорее приходил в себя и лучше начинал соображать.
Из степи во весь опор примчался Сарсеке. Услышав громкое ‘талалаканье’ в юрте, а в нем, как вплетенное в косы серебро — звонкий голос Бибинор, — он сразу понял, в чем дело.
Спрыгнув с коня, он быстро взял от Батырбека повод и помог ему сойти с лошади. Молодой киргиз хорошо знал нрав своего господина и, отворив двери в юрту, чтобы впустить Батырбека, громко крикнул на шумевших:
— Тише вы, шайтаны!
Батырбек медленно прошел к сундукам и устало сел на ковер.
Все, смолкнув, робко смотрели на него. Сарсеке сделал знак, чтобы лишние уходили и, оставшись с Карабаем и Байгобылом, молча стоял у порога юрты.
— Ты хлеб у русских стравил, собака?.. — крикнул Батырбек Байгобылу.
— Нет, тахсыр…
— Значит, сено?!
Байгобыл молчал. За него ответил Сарсеке:
— Сено на нашей земле накошено, тахсыр… наши кони с голоду пропадают, тахсыр! Байгобылка хотел накормить на хорошей отаве.
— Значит, поймали у стогов?..
— Нет, тахсыр… — мрачно ответил Байгобыл, — у стогов мы ночуем, а перед утром угоняем скот за тридцать верст, ближе к нашему стойбищу…
— Какие бегуны остались в табуне?.. — всхлипнул Батырбек.
— Ой-бой, тахсыр, бегунов угнали всех, осталось только два гнедка да мой Серый.
Батырбек при этом известии заскрежетал зубами.
— И Сивку и Воронка украли?!
— Даже трех верблюдов угнали!.. — доложил Байгобыл, вбирая в плечи свою голову…
— Ой, аллах, аллах!.. — простонал Карабай и, опустившись на колени, заплакал.
Водворилось молчание.
Батырбек вдруг как-то притих и осунулся…
Он долго и подавленно молчал, опустив бритую голову. А когда очнулся, то обвел юрту блуждающим от прилившего гнева взглядом и зашипел, ни к кому не обращаясь:
— Пропасть надо!.. Совсем пропасть, а все-таки отнять бегунов обратно!..
Он предложил смелый план: сейчас же ночью ехать и украсть своих лошадей. Но сообразительный Сарсеке, не возражая ему, а как бы дополняя его план, сказал:
— Ой, тахсыр, это надо сделать… только надо ловко сделать… Надо сперва Кунантайку увидеть. С Кунантайкой надо уговориться, а то его убьют. Его мужики в залог взяли… Они, должно быть, хотят с нас за потраву деньги взять… Мы поедем прямо, будто что выкупать лошадей, тахсыр!..
— Сарсеке говорит правду… Верно, Батырбек… Это так! — посоветовал Карабай.
— Но надо ехать сейчас!.. Надо ехать всем!..
— Нет, тахсыр, Байгобылке ехать не надо, — возразил Сарсеке. — Байгобылка покажется — бить станут… Пусть Карабай едет, ты и я, трое поедем. Сейчас ехать не стоит. Рано утром поедем. Тебе, тахсыр, надо немного уснуть, чтобы завтра голова свежая была. Твоей голове завтра много ума надо, тахсыр.
Батырбек закричал на Сарсеке:
— Да разве теперь можно спать?.. Разве можно не думать всю ночь?.. Ехать надо сейчас, скорее!..
— Ладно, тахсыр, помаленьку можно ехать и сейчас…
— Нет, не помаленьку… Шибко ехать надо! Шибко!
— Шибко ехать — ночью приедем. А ночью приедем — скажут: воры. Стрелять будут. Они знают, что воровать приедем… Надо днем приехать. Мирно говорить. Деньги показать. Торговаться надо, время тянуть, до вечера, все за день увидеть, переговорить с Кунантайкой… Вот как надо, тахсыр…
— Правда, Батырбек! — сказал Карабай, одолеваемый старческой дремотой.
Долго не соглашался Батырбек, но башковитый Сарсеке успокоил его, уговорил ехать завтра с солнцем и пошел спать.

III

Хайным поджидала Сарсеке у юрты, Сарсеке не заметил ее, когда она, поднявшись с земли, слегка дотянулась до его плеча.
— Кто тут?
— Не видишь кто!..
— Чего ревела? Жалко?
— Как не реветь? — сказала Хайным, в голосе которой послышалась досада, — Ты сказал, его убили. Обряд велел реветь… Ладно, что лицо себе не сильно исцарапала, а то ходила бы в крови…
— Я соврал, он жив…
— У-у, шайтан!.. — укорила его Хайным. — А я поверила…
— Завтра я выручу тебе твое сокровище… Обнимайся!.. — насмешливо добавил Сарсеке и пошел в юрту.
Но Хайным задержала его. Она сделала то страстное и неотразимое для Сарсеке движение, которое всегда покоряло его. Но он на этот раз не подчинился ее желанию…
Он всегда каялся потом, что грешил с Хайным, ругал ее и в душе жалел урода Кунантайку. На этот раз связь с Хайным особенно тяготила его. Кунантайку и впрямь, может быть, убили или изувечили… А ведь кто, как не он, всякий раз на ночь отправлял его на крестьянские покосы с табунами? Кроме того, Хайным ему порядком надоела. Слишком противной и грубой казалась она в сравнении с резвой и совсем еще невинной Бибинор. К Бибинор он испытывал какое-то новое, совсем еще незнакомое ему и неопределенное чувство, похожее на радостное любопытство. Будто он хотел лучше рассмотреть ее и даже всю ощупать, чтобы понять, что это за славная такая безделушка. И в тайниках души его гнездилась неясная мечта: украсть у Батырбека лучших коней и умчать его маленькую сноху куда-нибудь за сотни верст в Китай или, по крайней мере, в Кара-Кирею…
Однако он не представлял себе, как развязаться с ядовитой Хайным, которую он ревновал и ненавидел и которая все-таки держала его возле себя, как жеребенка на аркане…
Входя в юрту, он злобно сказал Хайным:
— Отчего нет огня в юрте?.. Совсем потух. Лень было сходить за караганом!
Старуха-мать закашляла, давая знать, что разделяет его злобу.
Хайным быстро вышла из юрты и притащила в широком и низком мешке еще днем собранный сухой скотский помет.
Она присела на корточки к очагу, разрыла руками огнище, подула и, подложив три-четыре высохших конских шевяка, развела огонь. В круглое отверстие вверх юрты потянулся прямой столб дыма, а вскоре и огонек, тихий, тающий, заалел в огнище, нарумянив смуглое лицо Хайным.
— Чего сердишься-то? — сказала она потом. — Видно, есть хочешь!.. Сейчас и есть дам!
Старуха опять злобно закашляла и села на своей лежанке.
— Собака!.. Шельма!.. — заревела вдруг старуха, тыча скрученным пальцем в сторону Хайным.
— О-о-й?.. — неодобрительно покачала головой Хайным. — Собака лает, а я не лаю, не кусаю никого…
— Врешь!.. Кусаешь!.. Собачья мать!..
Старуха хотела еще что-то кричать, но закашлялась, свалилась и изнеможенно застонала…
— Ты ей есть не даешь, верно?.. — закричал Сарсеке.
— Сама не жрет!.. Не просит, а ей не матка… Пусть просит, дам!
Сарсеке взял чашку, налил кислого козьего молока и подал матери. Та с трудом села и с жадностью выпила. Потом опять хотела говорить, опять закашлялась и свалилась на бок, лицом к стенке. Хайным что-то делала за ширмой из чия, а Сарсеке, выпив молоко, заел его каймаком и, постлав старый текемет, не раздеваясь, лег головой на седло и стал смотреть на змеившийся на костре огонек и игриво плывущий вверх сероватый дым.
Хайным вышла из-за ширмы, села у огня и, обнажив коленку, стала наминать на ней замешанное тесто. Мяла она долго, ловко повертывая тесто в руках и шлепая о смуглое, упругое колено. И смотрела задумчиво на огонь, который бросал от нее на стену юрты огромный уродливый силуэт…
Она сделала из теста две лепешки, положила одну на сковородку, жирно намазала ее бараньим салом, на нее положила другую лепешку и, прикрыв второй сковородой, засунула в золу под уголья.
Не закрывая коленки, сидела и, наклонившись, дула в огонь, глотая дым и морщась от зольной пыли.
Сарсеке, сначала задремавший, смотрел теперь на Хайным зорко, горящими черными глазами и хотел, чтобы она делала третью и четвертую лепешку на коленке… Нет, он хотел, чтобы прилетели сейчас могучие беркуты и истерзали и исклевали бы у Хайным обе ее коленки, а он бы, любуясь, хохотал и ругался, чтобы Хайным совсем сгинула с глаз, потому что, пока она здесь и пока горит огонь, он не уснет.
Но Хайным спокойно сидела у огня, изредка перевертывая сковороды низом вверх, а Сарсеке лежал на своем текемете, сопел, стараясь уснуть, и, ворочаясь с боку на бок, мысленно ругал Хайным…
Наконец не выдержал, встал и, выходя, сам позвал Хайным из юрты, в которой ему стыдно было матери…
Хайным слегка хихикнула, спрятала под колпак черные волосы, оправилась и вышла…
… К утру пал иней, покрывший всю степь белой кисеею. Теперь видимое пространство степи, похоже, было на огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанного солью.
Но первый теплый луч солнца слизнул эту соль, сорвал белую кисею, оставив лишь мелкие, хрустальные росинки на зеленой щетке, и открыл широкие, тихие, тоскливо зовущие куда-то дали. Небо совсем очистилось.
Из степи к аулу медленно подъезжали пастухи: два взрослых сына Карабая и один подросток Байгобыла. Сойдя с коней и перебрасываясь редкими односложными фразами, они устало пошли в юрту Карабая и стали расталкивать младших братьев. Разбудили их, поталалакали и умолкли, одолеваемые тяжелым сном, они свалились, кто где мог, и быстро уснули… Младшие, еще подростки, вышли из юрты, почесываясь и позевывая, лениво сели на тех же коней и плавной рысцой стали удаляться из аула в гладкую степь, к разбредшемуся остатку табуна.
Вскоре загудел тяжелый и глухой бас Байгобыла, а в пегой юрте затрещал частный и злой говор старой Айнеке. Она уже ругалась и гнала заспавшегося Исхака будить баб и заставлять доить коров и коз…
Исхак, не желая вставать, сдернул меховой овечий бешмет со своей жены и крикнул ей, чтобы она вставала. Но худенькая Бибинор крепко спала. Ежась от холода и подтягивая тоненькие смуглые колени к подбородку, она свернулась колечком и посапывала.
Исхак, не вставая с постели, достал ее пяткой и пнул в спину. Но Бибинор только застонала и продолжала крепко, по-детски спать.
Старуха поднялась. Пошла к снохе, взяла ее за косы и посадила на постели.
— Эй!.. дохлая!.. — закричала она.
Бибинор поняла, что надо куда-то скорее бежать. Она соскочила, выпрямилась, потянулась, ожесточенно почесала спутанные волосы и, слыша крикливую ругань, выбежала из юрты… И только там, ступив босыми ногами на оставшийся в тени холодный иней, проснулась.
Сарсеке в это время проходил мимо, направляясь в юрту Батырбека.
— Ой-бой, не дали спать, Бибтнор!.. — ласково сказал он, жалея молодую киргизку и дружески ей улыбаясь.
Бибинор тоже улыбнулась ему заспанными глазами и смущенно шмыгнула обратно в юрту. Вскоре вышел Байгобыл, окруженный крупными лохматыми псами, и, оставив Сарсеке, спросил его насчет распоряжений на день.
Сарсеке коротко спросил:
— Велел из табуна лошадей привести?
— Уехали!.. — лаконично пробасил тот.
— Приведут — седлать надо! — крикнул Сарсеке и скрылся в юрте Батырбека.
Он вошел и осторожно, и беззвучно, оставив на улице свои калоши. Вошел и остановился. Батырбек, обняв Назырку, крепко спал, укрывшись пестрым бухарским одеялом.
Его полусонная, только что вставшая жена возилась за ширмой из раскрашенного чия и пожималась от свежего утра.
Сарсеке слегка кашлянул и, уставив на Батырбека спрашивающие глаза, в нерешительности потянул себя за длинный китайский ус.
— Эй, тахсыр!.. — позвал он ласково и певуче и, заткнув за узкий ременной пояс нагайку, подошел ближе и сел возле старшины на корточки.
— Эй, Батырбек абзи… — еще позвал он.
Батырбек проснулся не сразу и сердито, не понимая, поглядел на Сарсеке. Затем, вспомнив все вчерашнее, сел и торопливо стал одеваться.
Аул задымился. В нем загудел обычный утренний хор из нестройных звуков ржания коней, мычания коров и верблюдов, блеяния баранов и коз и голосистых окриков и ругани деловитых киргизок.
Батырбек молча сел за низенький, круглый столик с наложенными грудой баурсаками.
Байгобыл привел оседланных лошадей и, сев перед порогом в юрте Батырбека, жадно глотал старый загустевший айран.
Сарсеке сидел и пил чай за одним столом с Батырбеком и то и дело ухаживал за ним, подкладывая баурсаки, наливая в чай ложкой верблюжье молоко, принимал от него и передавал его жене опорожненные чашки. В то же время Сарсеке помогал Батырбеку решать вопросы первой важности так тонко, как будто их выдумывал и утверждал сам Батырбек, который сегодня выдавал вчерашний план Сарсеке уже за свой, а Сарсеке должен был только привести его в исполнение… Как, каким путем должны быть приведены в исполнение приказания, хан не говорил, как будто Сарсеке уже заранее даны были все распоряжения.
Еще через полчаса они сели на коней и поехали.
Сарсеке взглянул на свою юрту, около которой возилась с теленком Хайным, и отвернулся. В другой же стороне, на лужайке, вцепившись в шерсть большой козлухи, гналась за ней маленькая Бибинор.
Она громко смеялась и не отпускала козлуху, желая, во что бы то не стало подоить ее. Козлуха неистово кричала, догоняя своего убежавшего за стадом козленка, и старалась боднуть Бибинор своими высокими, похожими на две сабли, рогами…
Сарсеке улыбнулся этой веселой картинке и так и увез ее в своей душе в степную гладь.
Всего поехали пятеро: кроме старого Карабая, пристал Исхак и взят был для услуг старший сын Карабая, только что вернувшийся из табуна и потому дремавший на седле, низкорослый Ахметбайка. Ехали легкой рысью в ряд, деловито рассуждая и по древней привычке кочевых людей зорко всматриваясь в даль.
Батырбеку было невесело, но степь всегда успокаивающе действовала на него. Она всегда куда-то далеко звала его и говорила ему много такого, что в ауле не приходило и в голову. Вот теперь он смотрит на нее и забывает свои огорчения, а она рассказывает старые сказки, воскрешает в памяти дни детства и юности, дни вольных кочевок и лихих скачек во время праздников, а главное — бесконечные и волнистые степные ковыли, которых теперь так мало…
Серебристые и мягкие, они, как тысячи грив буланых коней, развевались тогда по холмам и равнинам, и лошадь неслась в них по брюхо, как в легкой струе молочной реки… Не оставалось следа после резвого конского бега, не слышно было топота копыт, как будто по перине скакал бегунец. И то припадал к гриве юный Батырбек, кося глаза в сторону несущейся обратно степи, то откидывался назад, любуясь голубым небом, то сваливался на сторону, повиснув на стремени и схватывая горсти ковылей, пушистых, как девичьи косы. А навстречу ветер, мягкий и прохладный, пел в ушах, врывался в полуоткрытый камзол и ласково щекотал смуглое тело за пазухой.
И Батырбек опять потихоньку, протяжно запел, качаясь в седле в такт неторопливо бегущей лошади.

IV

Деревня, в которую угнали лошадей Батырбека, от аула находилась в полдня средней верховой езды и стояла у подножья холма, в узкой долине небольшой речки Акбулак. Эта деревня появилась здесь как-то вдруг, неведомо, когда и откуда. Лишь немногие из киргизов видели, что года три-четыре назад здесь появился громадный серый обоз из телег и бричек, нагруженных домашним скарбом, засаленными мешками и грязными люльками… Людей было много, и они показались киргизам грязными и злыми, с тягучей русской бранью и крикливыми ребятишками.
Приехали эти люди ранней весной и сразу же стали пахать цельную действенную степь, живя под телегами и под открытым небом. Потом косили и ставили огромные стога сена, а когда пришла страда и появилась на гумнах солома, они намешали ее с глиной и выложили низкие, подслеповатые избушки.
А теперь уже выросла целая деревня, в которой было несколько деревянных изб с тесовыми крышами. За последнее же время вырос из соломенных кирпичей огромный дом, покрытый зеленой железной крышей, в нем завелась молоканка и торговля разными товарами, покупать которые приезжали даже и киргизы.
Первое время среди киргизов прошел ропот, они бросились было с жалобой к начальству, потом к адвокатам, потом к самим непрошеным новоселам… Но из всего этого ничего не вышло… Поволновались, погрозились, похлопотали, много растратив денег, а потом с обидным недоумением притихли, как бы ожидая, что все выяснится само собой и за них-то кто-нибудь заступится. Время шло, и шли незваные гости, числом все больше и больше. Наехали чиновники, молодые и сердитые, наставили столбов, и в привольной киргизской степи закопошилась новая, чуждая кочевникам жизнь.
Киргизы оказались, как бы загороженными в своих извечных просторах внезапно вырастающими новыми деревеньками, и стали копить в сердцах смутную злобу, ожидая, что заступник придет и накажет виноватых.
Знали, что где-то ездят и хлопочут почтенные бии и тахсыры, что даже к самому царю посланы лучшие аксакалы, ну и ждали:
— Правда придет! Как не прийти? Царь увидит, и сам все разберет. Не даст в обиду! — говорили они между собой.
Но время шло, и ожидания киргизов переходили в глухую тоску, а стеснение в выпасе, в покосах и в пользовании водой для поливок из Акбулака рождало плохо скрываемую ненависть и мстительную вражду к мужикам…
Мужики чувствовали это, бдительно охраняли свою независимость и питали к киргизам двойную ненависть: и за то, что киргизы владеют столь обширными и тучными землями, и за то, что они нехристи, поганая, стало быть, тварь.
И если киргизы имели терпение ждать и сохранять учтивость в общении, то мужики совершенно не считали нужным церемониться с киргизами и всегда и всюду открыто преследовали и унижали их, называя в глаза и за глаза псами, поганью и ордой. И везде, не стесняясь, проповедовали:
— Бить их, собак остроголовых, да и толькя!..
— А то глядеть?.. Ответу за яво ня будя: ён нехристь, и души в ём нетути… Глуши яво, да и крышка!..
Потрава стогов сена подогрела в мужиках это чувство.
Собрав сходку, они решительно потребовали от старосты самых крутых мер против всех киргизов, которые хотя бы только приблизятся к их пашням со своими табунами. Табун киргизских лошадей, числом около полусотни, находился во дворе у старосты, растаптывая там жидкий навоз.
Близость этих лошадей особенно возбуждала мужиков. Каждому хотелось завладеть парой или хотя бы одной доброй лошадью, и потому все они в протесте против киргизов проявляли особенное единодушие.
В тот момент, когда кавалькада киргизов во главе с Батырбеком подъезжала к деревне, мужики находились в самом возбужденном состоянии, ожесточенно кричали и жестикулировали.
Киргизы этого не знали, но чувствовали, что подвергают себя жестокой опасности, однако смело, хотя и не торопясь, въехали в широкую улицу с редкими дворами.
Мужики увидели их издали и сначала как будто даже изумились киргизской дерзости, но потом вдруг забушевали и настроились самым воинственным образом. Некоторые, что сидели верхом на киргизских лошадях, пустились галопом навстречу приближающимся всадникам.
Батырбек, въехав в деревню и увидев под одним из мужиков лучшего своего бегунца, побледнел и съежился, но смолчал и только сильно натянул повод своей лошади, которая прибавила ходу и горячо под ним заплясала…
Мужики толпою встретили всадников, не допустив их до дома старосты. Один из них, низенький и коренастый Петруха, первым наскочил на Батырбека, которого хорошо знал как главного в ауле.
Схватив за повод лошадь и скверно ругаясь, он полез к лицу старшины с кулаками. Другие схватились за полы бешмета и за руки, в одной которых Батырбек держал толстую плеть с серебряной чеканкой.
Спутников Батырбека также окружили и при громких криках принялись тащить с седла. Кто-то, подскочив, вырвал плеть у Батырбека и изо всей силы ударил по лицу. Лисья, расшитая шелком шапка слетела с головы Батырбека и упала в грязь.
Все это произошло так быстро и так неожиданно, что никто из приехавших киргизов не успел опомниться. Но когда Батырбек получил удар собственной плетью, этот первый в жизни удар по лицу маленького, вольного хана, взросшего на приволье и не знавшего насилия, — вдруг все изменилось. Батырбек с небывалой силой и негодованием, с неиспытанными еще властью и энергией крикнул:
— Не-ге?
Так крикнул Батырбек, что мужики, привыкшие робеть при всяком властном крике, вдруг опешили и отступили.
А следующий повторный крик Батырбека, как бичом стегнул по его спутникам и они, не исключая старого Карабая и молодого Исхака, ожесточенно бросились на изумленную толпу… Но Батырбек новым криком остановил их и, врезываясь в середину толпы, стремительно разорвал на груди своей шелковый камзол и белую рубаху и, подставляя мужикам обнаженную грудь, бешено закричал единственную известную ему, но бессмысленную русскую фразу:
— А?.. Пожалуйста, спасибо!.. А? Пожалуйста, спасибо!.. А-а?!.
Затем он выхватил из ножен, что висели у его посеребренного пояса, острый нож-бритву, бросил его к ногам толпы и, показывая на свою грудь, делал знак, чтобы мужики резали его, и повторял все ту же фразу:
— А!.. Пожалуйста, спасибо!.. А-а?!.
Мужики, окончательно растерявшись, отхлынули от него и, растерянно гыгыкая, переглядывались друг с другом. Сарсеке выехал вперед и, сняв свой малахай, стал успокаивающе махать им на крестьян… Заискивающе улыбаясь, он на плохом русском языке стал просить их:
— Эй, каспада!.. Што ти, бог с вами?.. Помаленьку, мирился будем… Пожалуйста, каспада!..
Добрые русские мужики совсем обмякли и как будто даже сконфузились своего дикого порыва к самосуду… Они уже добродушно улыбались и с любопытством смотрели на гостей, смеясь над жестоко оскорбленным и продолжавшим горячиться Батырбеком.
Некоторые даже выкрикивали:
— Правда, ребята!.. Толком надо поговорить!..
— Мирно лучше!.. Ведь он хучь и нехристь, а в ём, ишь, тоже правда есть…
— А как же: ён сознает, пес его дери, что виноват: ишь, корится приехал…
— И то! А ну-ка ты, слышь, орда, сказывай — чего и как!.. — обратился к Сарсеке Петруха, широко улыбаясь и тяжело дыша от только что пережитого возбуждения.
И Сарсеке, потихоньку и не торопясь, учтиво и мягко повел переговоры. Он делал вид, что во всем спрашивается у Батырбека, который сидел на лошади, понурив голову, и, бледный и осунувшийся, совсем, казалось, не понимал, что у него спрашивали…
Разговаривая по-киргизски с Батырбеком и Карабаем, Сарсеке вел с ними разговор совсем на другую тему. Он давал им разные наставления насчет лошадей и Кунантайки… Мужикам же, не знающим ни слова по-киргизски, он обещал заплатить деньгами все расходы, только требовал снисхождения и справедливости, а также и того, чтобы всю потраву освидетельствовали с понятыми и в присутствии Батырбека и его, Сарсеке…
Мужики даже одобрили такое предложение и заговорили, как старые друзья… А некоторые давали реплики:
— Ишь, остроголовый, дело ведь говорит!..
— А то!.. Раз он, значит, убытки ублаготворит ежели, нам больше и не надо ничего.
Потом они признались и насчет Кунантайки:
— Дыть, как не побить?.. Побили крепко!.. Едва, пес поганый, отдыхался… Дыть, посуди: обида!.. Мы, значит, маялись — косили — все лето, а ён в одну ночь семь стогов разбил. Ладно, что энтот верзила-то убег, а то ему мы больше наклали… Ведмедь окаянный!..
Сарсеке охотно и горячо ругал Байгобыла и Кунантайку, обижался на них, что они причинили убыток Батырбеку, даже соврал, что они уже побили и Байгобыла.
Лежит-де теперь, хворает в ауле… Да и Кунантайке еще попадет… Он, Сарсеке, собственноручно отвозит его плетью…
Мужикам все это пришлось по сердцу. Они вскоре совсем подобрели и выпустили избитого и сидевшего в амбаре Кунантая. Когда он пришел, Сарсеке действительно набросился на него с нагайкой и начал хлестать по чем попало, ругая его на русском языке…
К вечеру было установлено соглашение: Батырбек платит за потраву наличными деньгами, за которыми Сарсеке немедленно отправил Карабая, Батырбека, Исхака и больного Кунантая домой в аулы, а сам с Ахметбайкой остался в залог до завтрашнего освидетельствования потравы…
Но только мужики разошлись по домам, Сарсеке и Ахметбайка, прокравшись во двор старосты и поймав свежих лошадей, уронили заднее звено двора, сели на коней, гикнули, предупреждая лошадей о близости зверя, и весь табун как бешеный, вырвался из двора и вихрем поскакал по знакомой дороге к аулам…
Сарсеке и Ахметбай оставили в награду за мужицкую доверчивость лишь два плохоньких седла да старую хромую лошадь.
Недалеко от деревни их поджидал Батырбек с товарищами, и все шестеро они еще до полуночи пригнали табун к аулу…
А на рассвете все юрты и домашний скарб были уже на вьюках, и длинный караван ускоренным шагом направился в глубь степи к зимовкам, в более укромные и безопасные места…
Торжество Батырбека, выручившего всех лучших лошадей, было неописуемо. Сарсеке был истинным героем дня, а молоденькая Бибинор, ехавшая на двухлетней и резвой кобыле, стала вдруг молчаливой и испуганно-настороженной. Она впервые так горячо и внимательно всматривалась в дремавшего на своей лошади Сарсеке и вспомнила какую-то сказку о славном степном богатыре Кызу-Курпеше.
На одном из верблюдов поверх навьюченной юрты полулежал тяжко заболевший от побоев Кунантай. Плавное покачивание верблюда не убаюкивало его разгоряченное сознание, и ему то и дело казалось, что он падает в черную бездонную яму, схватывают его озлобленные ‘орусы’ и бьют кулаками и каблуками сапог по бокам, спине и по распухшей, давно небритой голове…
Батырбек, окруженный родичами, ехал впереди всех и, изредка вглядываясь злыми глазами вперед, все чаще и чаще подстегивал бегунца, стремясь уйти как можно скорее и дальше от жестоко оскорбивших его русских.

V

Кыстау Батырбека находилось в первых морщинах обширного горного кряжа Кандыга-тау.
Из тех степей, где кочевал Батырбек летом, этого кряжа не видно, за исключением некоторых возвышенностей, с которых начинается лишь синяя кривая линия с отдельными тупыми зубцами гор.
Здесь были тоже степи, но они как-то всколыхнулись, как будто кто-то могучий неумело встряхнул их и, снова постлав, не расправил складки.
Поэтому степь то переходила в холмы и длинные гривы, то шла кривыми изгибами вокруг отдельных конусообразных и выпирающих из земли серыми утесами гор, то рассекалась, как ранами, кривыми и глубокими долинами маловодных и пересыхающих на время лета речек.
Здесь не было степного простора, не было леса и тучных лугов, и частые горные припухлости пестрели пестрыми густо насеянными мелкими каменьями, заглушавшими всякую травинку. Лишь в низинах, извивавшихся у подолов гор, росли кипцовые травы, желтики и частью вязили. Ранней весной, пока еще в речках была вода, они поливались. Летом верхами приезжали киргизы, косили литовками траву и сметывали сено в мелкие стога где-нибудь в укромном овраге, между скал… Отава за лето вырастала, и осенью, когда прикочевывали киргизы, скот имел хороший подножный корм, зимой лошади ловко выгребали его копытами и ели вприкуску со снегом, не требуя водопоя.
Батырбек хорошо помнил, что в прежние годы не только крупный скот, но даже бараны хорошо прохаживали здесь по целым зимам на подножном корму. Нынче же, приехав к своему кыстау, он пришел в уныние от вида печальной картины. Последние дожди хотя и подправили корм, но его теперь же за какие-нибудь две недели скот сомнет и съест весь без остатка.
Батырбек невольно перенесся в долину Акбулака к грязным мужицким лачугам, где в прежние годы стояли зимовки его родни и где в кормах осенью лошади бродили по брюхо. Ему больно стало от этого воспоминания, и он, пнув в бока лошади, быстро пробежал в знакомый овраг у горы, служивший сенохранилищем. Подъехав к стогам, он поразился скудностью запасов: сена едва могло хватить на ползимы баранам и дойным коровам.
Злой и угрюмый, спешился Батырбек у родного кыстау и, не отворяя дверей в бревенчатую некрытую зимовку, сел на огромный, бог весть, когда свалившийся с горы камень и стал поджидать сильно растянувшийся по тропинке караван.
Теперь ему было даже досадно, что так много у него скота и лошадей, и горько было сознание, что и скот и люди какие-то все захудалые да больные, а главное, много лишних, ненужных стариков…
Был пасмурный день. Низко над землею плыли сплошной массой пепельные тучи, и серая холмистая степь показалась Батырбеку такой убогой и чужой. Сильно, порывисто дул ветер, точно вздыхал разгневанный аллах. Группа зимовок, низеньких и плоских, цепко ухватившихся за склон горы, с земляными и каменными дворами, с серыми узенькими дверками, с зияющими черными дырами окон без рам — походила на старые могилы, поросшие быльем, и такие же одинокие и затерянные… И казалось, никогда еще хан Батырбек, с детства привыкший жить вольно и беззаботно, не тосковал и не задумывался, как в этот раз.
Но вот галопом подскакал Сарсеке. За ним Исхак и Ахметбайка, а потом один по одному поднялись на последний взблок с громоздкими вьюками огромные верблюды. Целой гурьбой, с криком и бойким говором подкатила к ним молодежь и детвора…
А вслед за всем этим шумно привалили и сейчас же легли небольшие стада коров и баранов, утомленных длинным и тяжелым переходом. Табун лошадей, сдерживаемый короткими и визгливыми окриками пастухов, сразу же напустился на невысокую, но мягкую отаву в низине.
Раздались хриплые стоны тяжело ложащихся для развьючивания верблюдов, мычанье коров и блеяние баранов. Бабы сейчас же принялись за приведение в порядок кыстау, отыскав где-то далеко запрятанные оконные рамы и другие оставшиеся вещи. Киргизы стали укладывать на особые поветки юрты, которые не понадобятся до нового лета, а ребятишки во главе с хлопотливой Бибинор, стосковавшись по знакомым местам, пустились в разные стороны за сбором хвороста и высохших скотских шевяков для разведения очага.
Видя все это, все эти старинные, милые с детства и такие степные-степные хлопоты, Батырбек забылся, вошел в тон своей всегдашней жизни, и тоска свалилась.
Вечером он сидел в своей лучшей избе, на мягком текемете и, отбрасывая вкусные мослы свежего, зарезанного по случаю благополучной перекочевки барана, благодушно болтал со своими приближенными о только что исполненной контрбаранте и о смешных и глупых ‘орусах’…
И потекли давно знакомые дни привычной полудикой жизни, как всегда в осеннюю скучную пору в степи.
Изредка Батырбек выезжал куда-нибудь в ближние аулы к соседним биям, изредка к нему приезжали почтенные бии, также окруженные младшими родичами или прихлебателями, и жизнь шла обычной колеей.
Выпал первый снег, легший на горы пегою, а на равнины — ослепительно белою пеленой, и в степи водворилась какая-то особенная, свойственная только пустынным пространствам тишина.
Если ходили в горах и на склонах лошади или бараны, или ездили кое-где одинокие всадники-пастухи, то это как будто еще больше подчеркивало степную тишину, люди и животные передвигались по белизне степи как-то полудремотно и беззвучно, с извечной покорностью, по раз заведенному еще когда-то в древние времена порядку.
Дни проходили ровно и одинаково, точно ритмически капали похожие одна на другую капли воды. Жизнь тянулась монотонно и безропотно, полная безразличия к окружающему и равнодушия к прошедшему и будущему… Каждое утро курились зимовки, скрипели ворота дворов, низких, темных и теплых. Из них высыпал скот, расползался по горе с давно стоптанным и выбитым кормом… Приезжали из степи от конских табунов иззябшие пастухи, их сменяли на день другие… Бабы исполняли свои немудрые бабьи обязанности, возились с ягнятами и телятами, ругались с ребятишками, сердились на мужей и стариков.
Влачила ненужную жизнь свою и дряхлая мать Сарсеке и, ненавидимая ядовитой Хайным, зимою еще больше, чем летом, терпела от нее голод и холод и аккуратно каждую минуту кашляла… Еще злее теребила и гоняла жиденькую Бибинор старая Айнеке, и с большой охотой по вечерам рассказывал старый Карабай зеленой молодежи добрые отеческие предания. Ему часто мешал шустрый Назырка, упорно не желавший слушать деда и устраивавший непозволительные шалости вместе с ягнятами… Не совсем внимательно слушал его и сам Батырбек, проводивший целые дни в своей главной избе, где он объедался бараниной, или, обливаясь потом, нескончаемо пил чай.
Чаще других покидал аул Сарсеке, Исхак и Ахметбайка, уезжавшие далеко в горы на охоту на лисиц, волков и зайцев.
Они содержали по одной лучшей лошади, на особицу кормили их и нередко, в погоне за хитрой лисой, состязались в быстроте и легкости бегунцов.
У Сарсеке был тонкий и самый быстроногий бегунец, Сивка. Он был уже в годах, но ни одна лошадь не убегала от него ни в байге, ни в погоне за зверем. Сарсеке сжился с ним, как с родным братом, и почти всегда с охоты возвращался с добычей. На сивом коне, одетый в белый, хорошо выделанный овечий тулуп, Сарсеке почти сливался со снегом, и зверь подпускал его на близкое расстояние.
Дальнозоркий охотник, завидев зверя издалека, нередко делал ловкий объезд в сторону и, скружив зверя, гнал его не в гору, где трудно было его взять на лошади, а от горы. И вот когда изнемогший зверь, отдавая все силы, бежал по снегу на равнине, Сивка совсем стлался по земле и быстро настигал измученного зверя, а Сарсеке метким ударом батога в один прием сваливал и вторачивал его в седло.
Хорошим охотником был и Ахметбайка. Зато почти всегда мешал Сарсеке неловкий и избалованный Исхак. Но Сарсеке молчал и довольствовался тем, что по возвращении с охоты обо всем подробно расскажет любознательной и быстроглазой Бибинор.
Подъезжая на поджаром Сивке к аулу, Сарсеке всегда принимал молодецкий вид и хотел, чтобы Бибинор видела его трофеи. Но пока он расседлывал коня, Исхак отвязывал зверей, нес отцу и хвастал ими на глазах Бибинор. Даже при Сарсеке Исхак бессовестно лгал, присваивая все подвиги себе… Сарсеке знал, что Батырбек не верит сыну, но его раздражала явная ложь Исхака, которого он начинал не любить все больше и больше.
С некоторых пор Сарсеке заметил в лице Бибинор какое-то новое, уже совсем не детское выражение, и ему казалось, будто не так уже живет она с Исхаком, как прежде. Сарсеке догадывался, что ревнивая Хайным, сметив, как тянет его к Бибинор, намеренно пробудила в Исхаке похоть, чтобы Бибинор стала бабой и чтобы Сарсеке охладел к ней…
Но хитрая Хайным на этот раз ошиблась.
Правда, мысль об этом жестоко терзала Сарсеке: лучше бы умерла Бибинор — легче б было. Но пробуждение в Бибинор женщины раньше, чем у Сарсеке явится возможность украсть ее, лишило его терпения ждать, и породило в нем желание овладеть Бибинор как можно скорее. А сейчас это было невозможно. Была бескормица и нужда. Нельзя было увезти Бибинор как-нибудь и куда-нибудь… Лучше всего было сделать это весной, когда будет тепло и когда не надо искать уюта у людей, которые могут выдать их с головой… А главное, надо украсть у Батырбека, помимо Бибинор, пару лучших лошадей, в том числе и Сивку, а на это у Сарсеке не хватало смелости. И Сарсеке, не зная, что делать, злился на Хайным. Да и Хайным стала, как цепная собака, ворчливая и злая.
Пастух Кунантай все чаще стал хворать и возвращаться из табуна домой: мужицкие побои медленно подтачивали его жизнь. Хайным приходилось возится с двумя лишними больными — с мужем и старухой. И все-таки она не покидала мысли удержать возле себя Сарсеке и пускала в действие все хитрости и чары и следила за каждым его шагом…
Зная это и не умея порвать с Хайным, Сарсеке чаще уезжал на охоту, где ему легче и свободнее было обдумывать рискованный план о похищении Бибинор…

VI

Время приближалось к концу зимы.
Батырбек возвращался из небольшого степного города, куда возил десятка три бараньих, около десятка конских и коровьих да несколько лисьих и волчьих шкур.
Цены на сырье в этом году пали. Везде была недокормка, и скота кололи много. Кроме того, старый тамыр Батырбека, богатый татарин Муса Юсупов, прекратил платежи, и сырье скупать не стал: денег не было. Батырбек сдал свой товар русскому купцу, но русский купец, ласковый и шустрый, обманул его, о чем Батырбек догадался только на обратном пути.
Всего следовало получить с купца рублей полтораста, а Батырбек везет от купца товару не больше, как на сто рублей, да еще остался ему должен.
— Как так?.. — недоумевал Батырбек и припоминал любезность купца.
— Ничего, — говорил купец, — мы тебе поверим, в другой раз приедешь, привезешь опять сырье. Заплатишь!..
— Как так?.. В кармане нет и купцу должен?..
Чаем угостил Батырбека, обласкал, долго разговаривал и даже подарил кусок душистого мыла, два стеклянных подсвечника и маленькое зеркало.
— Бабе в подарок увези! — говорит. — Для дружбы, для знакомства дарю! — говорит.
Конечно, Ахметбайке не подарил бы. Даже Сарсеке не подарил бы, потому что они простые, черные киргизы, а он, Батырбек, — почетный старшина, потомок знатного рода, аристократ.
Батырбек вспомнил при этом удовольствие, с которым он сидел у купца в опрятной комнате и, не снимая шелковых и нанбуковых халатов, пил чай с конфектами и румяными, как щека красивой киргизки, булочками.
Сарсеке стоял у порога, сняв аракчин, а Ахметбайка был у лошадей во дворе. Батырбек потел, швыркал чай из блюдечка и, втягивая воздух сквозь зубы, деловито и вежливо разговаривал с хозяином, исподлобья посматривал на пышную и туго подпоясанную хозяйку, наливающую чай…
Больше же всего он запомнил собственное изумление, когда после чая купец пустил маленькую машину с трубой и из трубы кто-то сильно закричал и заиграл в музыку…
Это пребывание у купца и было теперь темой для длинного разговора Батырбека с Сарсеке.
Ахметбайка ехал позади, где ему понять все, что рассказывает и разъясняет Батырбек? Сарсеке и тот только, знай, удивляется.
Батырбек рассказывает медленно и важно, сочиняя по-своему в тех местах, где он не понимал хорошо сам. А в уме все считает и пересчитывает свой товар и выручку. И как не считает, как ни проверяет — все выходит, что рублей полсотни не хватает, но Сарсеке он не хочет сознаться, что его обманули, и старается казаться беспечным. Не хочет конфузить себя перед слугой!
Лошади, на которых сидят всадники, идут тихим труском, а три верблюда с вьюками муки, тканей, чаю и прочих товаров вышагивают крупной и зыбкой поступью, вытянув длинные, изогнутые шеи. Ахметбайка на маленькой старой лошади то отстает, то опять рысцой догонит верблюдов. Воронко и Сивка под Батырбеком и Сарсеке мерно потряхивают своих седоков, которые в такт шагам раскачивают ногами и слегка ударяют в бока лошадей каблуками кабыс.
Батырбек монотонно и не торопясь, рассказывает, то и дело, переспрашивая Сарсеке, все ли тот понимает. И Сарсеке, в удостоверение того, что он понимает, после каждой фразы хана отрывисто и ласково мычит:
— Ы-ы…
— Купеческая баба, когда девкой бывает, ей брюхо веревкой перетягивают… Ты понимаешь?.. — рассказывает Батырбек.
— Ы-э!.. — отвечает Сарсеке.
— Чтобы ребенка в брюхе не было… Закон такой… Понимаешь?
— Ы-э!..
— Видал, как туго она подпоясана?.. Значит, она еще девка… Понимаешь?
Батырбек долго говорит Сарсеке об особенностях русской цивилизации и, наконец, с большой горячностью начинает объяснять чудо машину с трубой, которая говорит, поет и хохочет, как человек…
— Тридцать три года орус богу не молился… Тридцать три года шайтана просит… Ты понимаешь? — фантазирует Батырбек. — Тридцать три года родную мать голодом держит… Тридцать три года орус обманывает и обижает бедных людей. Потом приходит шайтан… Потом орус отдает ему свою душу. Потом шайтан лезет, куда орусу надо. В трубу надо — в трубу лезет, в машину надо — в машину лезет. Ты понимаешь?.. — начиная повышать голос, горячится Батырбек.
— Ой-бой!.. — изумляется Сарсеке, хорошо зная, что Батырбек сочиняет.
— Потом в трубу лезет — песни поет… Хохочет, разговаривает… Дразнится… Все, что надо орусу, все делает шайтан… Понял ты?..
— Ы-э!..
— Потом вылезает шайтан из трубы и человеку в рот ночевать залезает, и орус пропадает тогда… Шайтан задавит его. Понял?
— Ой-бо-еу!.. — делает большие глаза и щелкая языком, удивляется Сарсеке.
Наконец, Батырбек все сосчитал и, убедившись, что купец действительно обманул его на целых полсотни рублей, начинает говорить крикливым, негодующим тоном, объясняя Сарсеке, как душу оруса на том свете шайтаны истязать начнут. И кончает повествование тем, что совсем замученную душу оруса сопровождают в преисподнюю торжествующей фразой:
— Вот тебе, ян-турган!..
После этого Батырбек умолк, угрюмо задумавшись и всматриваясь исподлобья в белые снежные горизонты.
Теперь начинает говорить Сарсеке, тоже сочиняя и импровизируя…
Стояло тепло, редкое для конца февраля, такое тепло, что Ахметбайка не позаботился даже прикрыть свою грудь, которая бронзовым пятном выглядывала из-под разъехавшего воротника старой овечьей капы.
По небу погуливали редкие, совсем не зимние, темные и тяжелые облака, низко свисавшие над землею.
Путники ехали ленивым труском, беспечно болтая о замысловатых впечатлениях, набранных в русском городе…
Сарсеке, кроме того, нет-нет, да и вспомнит о том, что скоро придет весна, и что он обманет всех и, умчав маленькую Бибинор, набросится на нее со всей жадностью доселе крепко сдерживаемой страсти. Он представлял себе, как легко и ловко он может брать ее тоненькое тело и упиваться им вдали от завистливых и ревнивых глаз Исхака и Хайным.
Эти думы возбуждали Сарсеке, и он веселее рассказывал Батырбеку о разных разностях, беспричинно смеясь и выдумывая небылицы.
Вдруг сзади донесся до них встревоженный крик Ахметбайки:
— Ой-бо-й!..
Всадники беспокойно оглянулись по сторонам, и Сарсеке сердито спросил:
— Чего ты, дурак, ревешь?
Ахметка между тем, обогнав верблюдов, подбежал к Сарсеке и, указывая на обнаженную грудь, с ужасом во взгляде произнес:
— Джунгур… — и, чувствуя на груди новые капли дождя, он еще увереннее повторил, обращаясь уже прямо к хану Батырбеку:
— Джунгур, джунгур, тахсыр!
Сарсеке, скинув шапку, повернул назад голову и на лице и бритой голове ощутил крупные капли дождя.
Батырбек, видя, что над ним совсем нависла дождевая туча, задыхаясь от волнения, крикнул только:
— Остапыр, аллах!.. — И пнул в бока свою лошадь.
Поводья верблюдов натянулись, раздирая им ноздри, и они, заревев от боли, пустили быстрой журавлиной рысью…
И тотчас же, как караван понесся по рыхлой снежной дороге, дождь прыснул густыми волокнистыми струями, осаживая глубокий снег и окрашивая его в голубой, водянистый цвет.
Оглашая пустынную степь, страшно ревели верблюды, сердясь на быстрый бег, и, согнувшись на проваливающихся лошадях, молча мчались киргизы, предчувствуя бедствие для кочевых народов, называемое ‘джут’…
А дождь лил все сильнее и гуще, и через час все вьюки и одежды киргизов были промочены, а ноги лошадей покрылись крупной ледяной бахромой и, проваливаясь в леденеющий снег, оставляли в нем кровь от свежих поранений.
Как-то быстро стемнело, и осевший, затвердевший снег открыл дорогу во все стороны. Настоящая же дорога куда-то ускользнула, потерялась. Караван Батырбека бежал прямо, наугад, но когда Сарсеке сообразил, что дорога потеряна и степью теперь можно уехать в другую сторону, он предложил старшине остановиться и пролежать до рассвета под верблюдами…
Батырбек согласился и вздрагивающим, полным жуткого страдания и пригнетенности голосом повторил только:
— Ой, аллах, аллах… Ой, остапыр, аллах!..
Поставили рядом всех верблюдов и, спешившись, сели под них… Но тотчас же поняли, что так можно пристыть к месту и приморозить к земле верблюдов и лошадей. Видно было, как крупные лапы верблюдов, погруженные в разжиженный снег, оковывались льдом, и животные с трудом выдергивали их из снега и переставляли на другое место.
— Надо ехать!.. — заговорил Сарсеке. — А то мы примерзнем… Надо хоть куда-нибудь да ехать, но не стоять!..
Батырбек и не думал на этот раз рассердиться на своего слугу и покорно, повторяя все те же плаксивые слова и, шурша отяжелевшей одеждой, снова сел на обмерзшее седло.
Караван двинулся медленно, едва переступая обледеневшими ногами, скользя и проваливаясь в глубоком снегу.
Хотя дождь и утих, но не переставал и мелко сеял, как осенью. Стало совсем темно, и киргизы ехали неведомо куда, затерянные в безлюдной степной пустыне…
Байгобыл в эту ночь был у табуна сам со своим и Карабаевым сыном.
Табун был от аула далеко, и когда пошел дождь, Байгобыл, старый и опытный пастух, чтобы не обморозить лошадей, загнал их на одну из сопок, на бесснежный и каменистый склон. Но, делая это, он не думал, что дождь будет так обилен и продолжителен. Когда с наступлением темноты полил настоящий ливень, Байгобыл, оторопев, но, не потеряв спокойствие духа, догадался, что после дождя должен наступить мороз и могут погибнуть не только жеребята и таинчи, но и взрослые лошади, перемокнув и замерзнув на месте.
Кроме того, он сообразил, что если к утру наступит холод, то вся степь покроется скользким льдом, и скот не будет в состоянии дойти до аула…
Громко и торопливо забасил Байгобыл, созывая своих помощников и приказывая им как можно скорее заворачивать скот и гнать вслед за ним домой… Он поехал впереди табуна, отыскивая наиболее прямое направление к аулу и то и дело, подавая голосом знать, куда надо ехать.
Мокрый, в огромной намокшей капе, он ехал шагом, то и дело, ныряя в размокшем глубоком снегу. Но вот лошадь под ним обессилела и стала…
Он понимал, что идти пешком теперь немыслимо. Он должен брести в водянистом снегу и, черпая его в плохие обутки, отморозить ноги. Остановившись, он долго ждал в раздумье, и когда мимо него проходили лошади, поймал одну и, не переседлывая, пересел на нее, бросив прежнюю. Но эта лошадь оказалась слабой, обессиленной бескормицей и скоро легла, протащив его не более версты. Тогда, стоя в мокром снегу, Байгобыл почуял, что теряет уменье думать и понимать… Обувь его уже промокла, и ноги шлепали в воде.
Он дрожал всем телом и стучал зубами, не понимая, что ему надо делать…
Вдруг он начал кричать громким, протяжным, воющим криком, но никто не слышал его, и он понял, что кричать бесполезно. Сзади приблизился негромко плачущий и словно застывший в полусогнутой позе на понурой измученной лошади молодой киргизенок. Это был сын Байгобыла — Куанышка.
Увидев сына, Байгобыл взвыл отчаянным жалобным воем и, точно озлобившись на кого-то, быстро зашагал вперед, увязая в разжиженном и тяжелом, как песок, снегу.
От неимоверных усилий сам он скоро согрелся, но ноги его все больше коченели в холодной воде и росли в объеме, облепленные комьями леденеющего снега…
Куанышка ехал следом и, все так же скорчившись и согнувшись, негромко, будто ленясь, выл. Но Байгобыл не видел теперь ни лошадей, не слышал плача сына, не думал ни о чем — он только шагал по снегу, едва таща за собой ноги, ставшие страшно тяжелыми и чужими… Тьма обступила его взор и душу, он не знал, куда идти, и шел без разбора, со страшным трудом переставляя все больше коченевшие ноги…
Другого подпаска, Карабаева сына, не было ни видно, ни слышно. Неизвестно, уехал ли он за лошадьми в аул, или отстал и потерялся. Да неизвестно и то, куда ушли лошади: добралась ли хотя часть их к аулу, здесь ли они поблизости, или растерялись по степи, поглощенной тьмой и неизвестностью…
К утру ударил мороз, и вся обледеневшая степь стала как в сталь закованной. Блестела, звенела и синела, как необъятное застывшее море.
В ауле Батырбека стоял отчаянный рев перепуганных несчастных людей и голодного скота, не выпущенного сегодня на волю.
Карабай, согнутый и трясущийся, с палкой в руках, едва держась на скользкой обледенелой земле, бродил по двору и плакал…
Началась метель с резко бьющей в лицо снежной крупой. Нельзя было повернуть лицо на ветер: выхлестывало глаза. Время подходило к полудню, а никого не было видно: ни Байгобыла, ни его помощников. Во дворе стояли семь лошадей с обмерзшими ногами, еле добравшихся перед утром к аулу. Это были наиболее выносливые и сытые. Ясно, что все остальные погибли.
Никто в ауле не знал, где находится Батырбек с караваном, но догадывались по времени, что джут и его захватил в пути. Когда же на другой день к вечеру он и Сарсеке показались в дымке вьюги возле самого аула, — все ахнули и громко завопили вместо приветствия. Оба они шли пешком: Батырбек вел в поводу одного верблюда, а Сарсеке — измученного и еле живого Сивку. Ахметбайки и остальных верблюдов не было, и никто о них пока не спрашивал.
На мертвецов походили Сарсеке с Батырбеком. Глаза их ввалились, лица посинели, руки и ноги стучали, как деревянные, а рты не открывались и не могли произнести ни одного внятного слова…
Метель все усиливалась, переходя в буйную снежную бурю, с пронзительным победным криком носившуюся по раздольной, зеркальной гололедице.

VII

Смертельно застонала степь…
Джут мертвыми ледяными объятиями охватил ее из края в край.
В одни сутки погибли сотни тысяч киргизского скота, захваченного в степи на пастбище, закоченели десятки пастухов, пристывших к гололедице.
Целые табуны лошадей и жеребят тесными группами, рассеянными одиночками окоченели, стоя в глубоком снегу, и, обледенелые и опушенные снегом, представляли выставку уродливых изваяний, страшных в своем мертвом безмолвии и неподвижности…
Местами рядом с лошадьми, прильнув к ним и застывши вместе с ними, стояли, сидели и лежали человеческие статуи, как в броню закованные в ледяную кору и подернутые узором из снежных кружев. И по всей степи днями и ночами шел дикий волчий пир… Злые и тощие от долгой зимней голодовки волки обжорливо набросились на трупы лошадей, быстро тяжелели и отлеживались тут же на кровавых костях, среди целых костров лошадиного мяса…
Когда через неделю после дождя едва двигающийся, больной и обмороженный Сарсеке вместе с Исхаком и старым Карабаем поехали разыскивать погибших пастухов, они наткнулись на мертвый табун и не решились приблизиться к нему…
Всегда смелый и страстный зверолов Сарсеке пришел в ужас от обилия и наглого бесстрашия волков, остервенело или устало грызших трупы… Сарсеке окаменел от изумления и отчаяния, когда, поодаль от застывшего табуна, увидел еще более жуткое зрелище.
Там, пригнувшись к гриве, на мертвой, опустившей зад и увязшей в заледенелом снегу лошади, сидел маленький Каунышка. Он весь блестел на солнце, будто вместе с лошадью был выкован из серебра…
А впереди его, широко шагнувший, с распростертыми руками и запрокинутой назад черной головой, в окостенелом капе стоял Байгобыл. Похоже, было на то, будто он страшно быстро бежал и отчаянно кричал в небо аллаху, но, не дождавшись ответа, так и застыл, утопая в снегу…
Широкий череп Байгобыла далеко был виден, маяча чернотой давно не бритых волос. Когда подъехал Сарсеке, со лба Байгобыла со зловещим криком слетела ворона, безуспешно пытавшаяся выклюнуть застывшие открытые глаза…
Взвыл старый Карабай. Как мертвый молчал Сарсеке, и как сумасшедший бросился бежать потрясенный Исхак. Сильно стегая плетью по худым бокам своей лошади, то и дело скользившей и падавшей на ледяных прогалинах, он то соскакивал с нее, ведя ее в поводу, то вновь садился и вновь стегал ее, убегая к аулам.
Не смели вернувшиеся киргизы о подробностях виденного говорить больному, простуженному Батырбеку.
Не смели и не могли больше плакать бабы.
Перестали смеяться дети. Все скованы были молчанием и тоской… Молчаливо и равнодушно выслушал Карабай весть о том, что его сын Ахметбайка, отставший в пути от каравана, жив, и, озлобленный, лежит где-то у чужих киргизов.
Никого не изумило и не нарушило молчание даже то, что на восьмой день после дождя к аулу каким-то чудом спасшийся пришел измученный, еле живой верблюд — с вьюком муки и разных товаров, купленных Батырбеком в городе… Среди этих товаров были и подарки купца, и Батырбек, развернув их, бросил под порог, злобно и воюще выругавшись…
Он вспомнил, что теперь купец совсем обесценит сырье, так как обнищавшая степь завалит город остатками своего достояния — кожами сгинувших от голода животных…
— Ой, аллах, аллах… — стонал Батырбек, сваливаясь на постель.
Тяжело ему было читать на лицах окружающих отпечаток всеобщего отчаяния.
Знал он, с какой неукротимой жестокостью джут косит киргизский скот.
Но не хотел говорить об этом и не глядел на свет божий.
А скот все падал и падал, как трава под косой.
У Батырбека давно уже вышел запас домашнего корма. Оставалось несколько копен старого полусгнившего сена, которое по маленьким охапкам давали лишь не многим счастливцам — дойным коровам и лучшим лошадям. Верблюдам давали в три дня по шарику густо намешанного теста в кулак величиной. Выносливые верблюды довольствовались этим и целые дни и ночи стояли во дворах, чавкая, глотая и снова отрыгивая свою жвачку.
Овец Батырбек велел переколоть больше половины, питая остальных сенной трухой, которую не могли захватить губы крупных животных.
Весь остальной скот выгоняли на сопки, давно оголенные и каменистые. Дрожа от ветра и не имея сил копать ледяной снег отбитыми ногами, скот стоял там целыми днями, покорно и уныло поджидая голодную смерть.
Некоторые лошади, постарше и поопытнее, спускались к опушке горы, где снег был мельче и где из-под него виднелись редкие стебли сухой травы, и начинали медленно бить передними копытами в ледяную корку. Они били долго, вспотев от усилия, и когда им удавалось разбить лед, они разгребали снег на каком-нибудь квадратном аршине и с жадностью жевали скудную добычу… Но, увидев это, другие лошади приходили целой гурьбой и оттесняли труженицу, производя между собой давку и драку.
Во многих местах, на льду, измученные голодом и безуспешной работой, лошади ложились, чтобы никогда не встать и умереть медленной, мучительной смертью, без единого стона и жалобы…
Их, еще живых, погребал снег, и они не в состоянии были стряхнуть его с пышных грив и лохматой, присохшей к костям кожи. Скот падал в таком количестве, что киргизы не успевали снимать с него шкуры. Многие об этом даже и не думали — не до того было.
Зато недели через две в степь наехало много русских скупщиков сырья. Они стали покупать кожи еще на живом скоте, давая за них баснословно низкие цены и обязывая киргизов собственноручно снимать их с трупов. Мучаясь над этой операцией на морозе, вдали от зимовок, киргизы походили на тех же голодных и злых волков, которые пировали рядом. Наконец, видя, что с застывших животных шкуры снимать трудно и что живых все равно ожидает неминуемая гибель, киргизы, чтобы спасти хоть кожи, стали убивать всех более слабых коров и лошадей дома, во дворах.
Это была какая-то дикая вакханалия плача, злобы и жалости людей, принужденных убивать свой скот, чтобы продать с него кожи. От обилия жатвы скупщики пришли даже в азарт и друг с другом вступили в состязания: каждый хотел купить больше других.
Батырбек, когда к нему пришли скупщики, быстро приподнялся с постели и хрипло заревел:
— Не продам!.. Убирайтесь!.. Пусть лучше волки снимают, а вам не продам!..
Но скупщики и сами скоро одумались и прекратили скупку.
Громадные костры шкур, которые они набрали, никто не брался вести в город за сотни верст ни за какие деньги: не на ком было… Скупщики струсили, не радуясь тому, что киргизы предлагают кож еще больше и еще дешевле…
И кожи лежали громадными кроваво-лохматыми кучами на крышах зимовок и просто на снегу…
Единственно, чем небывало богата была в эту зиму степь, — это съедобным мясом. Его киргизы старались есть как можно больше, отчего многие стали хворать и даже умирать.
Оставлять мясо до оттепели было нельзя: оно испортится, так как во всей степи не было соли и не на ком было ее привезти. И киргизы продолжали объедаться мясом, как бы торопясь насытиться им до весны…
Но все, как один человек, чувствовали, что это страшное мясное пиршество — последнее.
Все чуяли, что на степь надвигается что-то новое, чуждое и враждебное древним обычаям и что вольному кочевому жилью приходит конец.
Как жить, что делать дальше, когда даже самые знатные ханы, имевшие тысячи лошадей, остались при единицах?.. Как и для чего кочевать, когда весь громадный народ, сросшийся с конем и бараном, остались пешим и сирым?..
Но это бы еще перенесли киргизы, если бы было куда кочевать для разведения новых табунов! Если бы они не были со всех сторон загорожены и стеснены. А то в удел им остались только голые безводные сопки да пустые солончаки!..
Осунулся, постарел умный Сарсеке… Вдруг, как былинка, высохла и точно пришибленной стала Бибинор. В ее глазах так и остался внезапный страх и смутное недоумение перед всеобщим горем. Теперь не сомневался Сарсеке, что бабой, обыкновенной, забитой и замученной киргизской бабой, стала молоденькая Бибинор.
Смешной ему казалась теперь еще недавняя мечта умчать ее в глубь степи. Понял он, что бывшее во времена еще недавнего приволья теперь немыслимо…
Да и не до того было теперь пришибленному Сарсеке. Видит он, как страдает его хан Батырбек. Не от недуга телесного, нет, а от глубокой душевной скорби, от злого бессилия чем-либо помочь несчастью.
Тяжко всем, тяжко будет жить теперь в степи… И никто не знал, что делать…
Даже злая Ханым как-то обмякла и притихла. Она не приставала к Сарсеке со своей страстью, хотя зимовка их давно освободила от лишних людей: умерла старуха — мать Сарсеке, и умер Кунантай — муж Хайным… Могилы их новыми холмиками давно уже темнеют на склоне горы… Нет, не до любовных чар теперь — Хайным это понимала. Непривычная думать умом своим, и она догадывалась, что с наступлением весны некуда и не для чего будет кочевать, некого пасти киргизам и что усеянные костями скота степи не будут милы затосковавшему Сарсеке.
И вот, когда только что появились первые проталины, Сарсеке пришел к Батырбеку и попросил отпустить его вместе с Ахметбайкой на ближайшие русские прииски, на заработки.
Батырбек только отчаянно махнул рукой, как бы снимая с себя всякую ответственность за будущее.
Понял Сарсеке, что Батырбеку теперь все равно, и несколько дней спустя на исхудалом и понуром Сивке вместе с охромевшим Ахметбайкой медленно двинулся прочь от родного кыстау.
Их провожали Хайным и старый Карабай. С верха старой избушки из-под рукава они долго смотрели им вслед, пока совсем не потеряли из вида…
Потом Карабай вскарабкался на соседнюю сопку и, сев там на камень, казался большим черным беркутом, не способным взмахнуть подстреленными крыльями…
Оттуда он вглядывался в даль оттаявшей степи и, тоскуя о прошлом, жаловался беспечно почивающему в голубой небесной юрте и забывшему о киргизах аллаху.
Шла весна с ее теплом и властными зовами на пахучие джайляу…
Уже давно вытаяла из-под снега старая тощая трава, а на верхушках гор зазеленела новая — но о кочевке в кыстау Батырбека и не думали. Не было в этом нужды. Около кыстау ходили: одна телка, полдюжины баранов и две худые, еле живые лошади с тонкими, костлявыми крупами и свалявшейся войлоком шерстью.
Их пас старый Карабай, сидевший у свежей могилы Кунантая. Пригретый весенним солнцем, он скинул с себя засалившуюся и изопревшую за зиму рубаху и, близко держа ее перед носом, всматривался в ее складки плохими слезящимися глазами…
И старым, как слабая струна домры, голосом бурчал какую-то печальную песенку, похожую на тихий жалобный плач.
Поодаль, под горою, на виду у него лежали седые и приплюснутые зимовки, а возле них белели две юрты.
Отрывая взгляд от своей рубахи, Карабай от времени до времени посматривал на кыстау, где, по затее Исхака, Бибинор с киргизятами через силу взрывали железными лопатами крепкую, густо проросшую и каменистую землю.
Тонкий Исхак, утопавший в огромных овчинных чембарах, мешком свисавших до колен, командовал, звонко крича и ругаясь.
Он сильно вспотел и, кряхтя, поднимал и опускал тяжелый железный лом, выворачивая им из черной земли большие камни, которые, напрягая слабые силы, таскала на сторону жиденькая и совсем переставшая расти Бибинор.
Исхак был увлечен своей работой и чувствовал за собой превосходство над всеми остальными потому, что его предприятие казалось ему важным и значительным. Он выменял у крестьян на кожи немного пшеницы и собирался ее здесь посеять.
— Ой, акмак!.. — посылал Исхаку возмущенный Карабай. Но Исхак не знал об этом и делал свое дело с особенным терпением и даже гордостью, потому что хотел удивить своего отца Батырбека, которого дома не было.
Хан Батырбек вместе с другими соседними ханами в числе около десяти человек ушел в далекий город к джандаралу с прошением о пособии и с новой жалобой на русских, которые двигались в степи все глубже и настойчивее…
— Ой, аллах, аллах! — пенял богу Карабай в своей жалобной песенке, которую он тут же сочинял. — Ты забыл киргизов… Ты обидел киргизов! Ты пешком пустил киргизов… Десять ханов пешком к джандаралу послал. Подумай, ты смеешься, аллах!..
Голос и худое тело его, темно-красное, как старая медь, покачивалось из стороны в сторону, голос дребезжал, а глаза часто моргали и слезились…
Просыпающаяся степь утопала в дымке теплого марева и покоилась в извечной тиши, как необитаемая пустыня.
Не слышно было мелодичных ржаней страстных жеребцов, а вместо многочисленных и резвых табунов на лоне степи, как на необъятном кладбище, неподвижно покоились щедро насеянные кости многих тысяч животных.
И обо всем этом пенял аллаху Карабай.

VIII

Прииски, на которых устроились Сарсеке и Ахметбайка, лежали в сухой, слегка всхолмленной, но все той же каменистой и пустынной степи.
У одной из сопок, израненной шурфами и разрезами и пестревшей красно-багровыми припухлостями из отвалов породы, целой деревенькой толпились приисковые постройки с командующей над ними высокой, из дикого камня, золотопромывальной фабрикой. И странно было слышать, когда пустынные окрестные степи оглашались диким, продолжительным и как бы болезненным криком фабричного гудка. Будто ревел кто-то заблудившийся и изнемогающий в этих бездорожных и безлюдных степях.
Сарсеке не видел, как прошла весна и лето. Как-то не удалось ему подумать о своем ауле, о табунах и о верховых свободных прогулках по степи. Еще в самое первое время, пока работал на верху, изредка ходил в степь, где пасся его Сивка, и немножко отдыхал там, сев у ног своего любимца. Когда же его произвели в забойщики и поставили рядом с другими, опытными русскими рудокопами, он не мог доглядывать за Сивкой и, продавши его в приисковые лошади, зажил совсем по-особому, одиноко и оторвано от всего поднебесного мира. Попал он в разведочную партию на сдельные работы, где в артели других рабочих киргизов, однако, не нашел никого близкого и вел себя замкнуто и деловито. Единственно, что иногда оживляло Сарсеке, так это его встречи с Ахметбайкой.
Ахметбайка по хромоте своей не был способен для тяжелых работ, и его назначили конюхом на ту же шахту, на которой работал Сарсеке. И вот иногда, сойдясь вместе, они садились где-нибудь в укромном уголке, чаще всего в шурфе или у отвала, и подолгу разговаривали. В этих беседах Сарсеке рассказывал Ахметбайке всю свою новую жизнь и даже поведал ему о том, что хотел увести Бибинор, но только ему это не удалось… Что вот заработает денег, выкупит Сивку, поправит его и поедет снова в степь, не для того, чтобы украсть Бибинор, а просто… с Батырбеком повидаться да с Карабаем…
Но наступало время идти в смену, и Сарсеке уходил, переваливаясь на кривых, выгнутых от верховой езды и восточного сидения ногах.
С русскими рабочими он не дружил, но и не ссорился, с любопытством присматриваясь к их еще более горькой, чем киргизская, жизни…
Казармы были сделаны из черного дерна и на слегка всхолмленной местности казались тесной группой киргизских могил.
Такие же — без крыш и дворов, с узкими и низкими дверями, так же печально и неподвижно чернели они на белом фоне снежных сугробов.
Рудокопы жили здесь одни, под начальством штейгера, ютившегося в дерновой избе.
Все продукты, хлеб и сухари рабочие получали в счет жалования из приискового магазина и готовили пищу сами, а так как заработная плата получалась сдельно, то пища находилась в зависимости от того, кто сколько сделает. Если рудокоп ест каждый день мясо, то работа идет лучше, и заработок больше, но зато почти весь он на мясо и уходит. Если же он ест кашу, то не хватает на смену силы бить бур и потому приходится работать кое-как.
Некоторые русские, возвращаясь в казарму из ночной смены, изнуренные и злые, с запавшими глазами и закоптелыми лицами, слабо опускались прямо на холодный земляной пол и засыпали голодом… А когда просыпались, то через силу, какими-то глухими, сдавленными голосами, нехорошо ругались и, свернув ‘собачью ножку’, закуривали ‘сам-кроше’… Злой табак сосал под ложечкой, кружил голову так, что ходили зеленые круги, а из легких вырывался отрывистый, удушливый кашель…
Некоторые ударяли плохой шапкой о землю и говорили, ни к кому не обращаясь:
— Пойди оно все к черту!..
Другие, точно понимая недосказанное, прибавляли:
— Сдохнуть бы уж ли, чо ли, скорее!..
И умолкали, не имея силы встать и приняться за варку пищи.
Теперь им даже казалось, что ничего им не надо кроме возможности забыть все и уснуть надолго, навсегда… Другие же мечтали, как о чуде, о том, что если бы вот сейчас, вдруг, в кругу товарищей появился котел с горячими мясными щами…
Но вслух этого говорить не решались и начинали перепираться: кому идти за водой и дровами, просто и сильно ругались между собой, но друг на друга не сердились за это, связанные общим злом против чего-то другого, огромного и сильного, что притиснуло их к холодному и грязному полу казармы.
Иногда завистливо косились в темный угол, где лежал Сарсеке в группе шахтеров-киргиз, спавших на полу без всякой подстилки, прямо в рваных армяках и грязных малахаях…
— Вот, черти, ровно каменные: жрут хуже нашего, а зарабатывают вдвое больше… Откуда у них и сила берется!..
— Откуда! — отвечает кто-либо с ненавистью. — Он, ордынская его башка, все лето на вольном воздухе живет, да айран трескает… Отдохнет ведь… А мы и зиму, и лето ведь чертомелем…
Сплюнет, злобно, крепко выругается и, кряхтя, лениво поднимется с места. Затем идет разводить огонь в железной печке либо доставать пшено.
Другие молчат, снимая стоптанные бродни и развешивая на шест грязные, дурно пахнущие онучи…
— Давайте, ребята, завтра возьмем мяса! — предложит кто-нибудь из артели.
— Давайте!.. А то тут и вовсе ног не подымешь.
— Мяса!.. — передразнит кто-либо из угла. — Ну вас к черту!.. Я в воскресенье с устатку лучше выпью на эти деньги… кровь разобьет мало-дело, а то рукой другой раз молот поднять не могу… Как ударишь по буру, так ровно тебя ножом кто полыснет…
— Хоть бы кусочек сала у штейгера попросить… свечного!.. Все в горло-то она лучше пойдет… Санька, сбегай-ка, а?
— Ну его к… Вчера дал огарок, да и то с грехом… Не подавишься, ешь так!.. Где соль-то?.. Эй, ты уйди с дороги-то!.. Развали-ился!..
— Вот я как двину в скулы-то… Чего пинаешься?..
— А ну — двинь!.. Двигал твой батька, да закаялся…
Кто-либо прибавит грязную прибаутку… И вдруг все ржущие, смакующие смеются, и в чуть сереющем свете казармы как-то странно, по-звериному рычит этот смех, через силу вырванный из когтей голодной злобы…
Плохо понимал Сарсеке русский язык, но все же понимал содержание разговора русских. Понимал, дивился и жалел их…
В дневную смену ходили человек по тридцать. Ходили после того, как в раннем утре один за другим раздадутся десятки ухающих и зловещих стонов подземелья: это взрываются подожженные штейгером динамитные снаряды в шпурах. Штейгер в лоснящейся кожаной тужурке и высоких сапогах, запалив фитиль, быстро поднимается по лестнице вверх и, став поодаль от жерла шахты, одиноко и сосредоточенно останавливается в ожидании.
Он привык к этим знакомым стонам подземелья, но всегда вздрагивает при первом ударе и начинает считать… А когда просчитает все, то медленно идет к казармам, где уже высыпали на воздух рабочие и, чернея на фоне снега маленькими кучками, почтительно вытягиваются при виде штейгера.
Он оглядывается на шахту, с минуту смотрит на выползающий из нее удушливый дым и потом говорит негромким, густым басом:
— Ну, айда-те!..
С наваренными бурами и молотками в руках, согнув спины и неуклюже шагая по узкой тропинке, гуськом идут они к шахте. Затем, обволакиваемые еще не вышедшим из нее дымом, темной лентой заползают в черную пасть и через минуту исчезают с лица земли, поглощенные ее глубокими и темными недрами.
Скрипят грязно-серые вертикальные лестницы, шуршат подошвы бродней, то и дело попадая пятками в лица нижних людей, и быстро меркнет свет. Иногда раздаются глухие, короткие фразы, отрывистый кашель и чиханье. Но все ниже, все глубже спускается Сарсеке в серое подземелье и в кромешной тьме идет в черную глубь как-то без сознанья, без желаний и дум, с молчаливой безропотной покорностью.
Вот по ослизлым стенкам уже тихо журчат струйки грязной воды, крючковатые руки уже устали цепляться за грязную лестницу, и напряженные мышцы с каждой минутой утрачивают силы… Но молча и медленно, все глубже и глубже идут люди вниз, в темную нору, где так ревниво запрятаны сокровища, необходимые для тех, кто живет и ходит на верху, под светом солнца и лаской жизненных удач…
В соседней, отгороженной лесом, половине шахты с ворчливым гулом пошла наверх тяжело нагруженная бадья…
Понесли из глубоких недр никогда не видевшие света камни.
Откуда-то несется слабое и протяжное:
— …Ере-и-ись…
Знает Сарсеке значение этого оклика, но где тут беречься? Машинально переставляя руки и ноги, спускается он вниз, в то время как стопудовая бадья поднимается все выше и выше, и падение ее становится с каждой минутой грознее…
Слыхал Сарсеке, что не раз перержавевшая цепь обрывалась, и бадья летела вниз на дно шахты, сотрясала подземелье, обрушивала крепи и заваливала людей… Но ведь он не один, и потому — все равно…
Еще слышно, как гудит бадья, и с визгливым скрежетом грохочет где-то далеко предательская цепь… Спустились… Дрожащие ноги подгибаются в коленях, и сильно вздуваются легкие… Кто-то облегченно выругался, точно тяжело вздохнул, и убогой желтой точкой вспыхнула спичка…
Зажгли сальные огарки, вставили их в жестяные фонарики и, повесив за пояса, пошли штольней… У Сарсеке там, где штольня поворачивает влево, огарок погас от хлынувшей из вентилятора струи воздуха. Он забыл о повороте и сильно ударился лбом о преградившую его путь стену… Закряхтел и, приседая, хватил грязной рукой за окровавленный лоб…
— Ровно впервые… — сочувственно огрызнулся на него кто-то из русских, и пошел вперед сам…
Опять спуск по лестнице, но уже не такой глубокой, и в новой штольне где-то далеко, в глубине ее коридора, мелькнул огонек… Мелькнул и медленно уплыл куда-то вбок… Это огонек успевшего спуститься в бадье штейгера… Он ходил с фонарем и осматривал вновь взорванную породу.
Штольня кривыми коридорами вновь привела к главному прямому колодцу, по которому ходит бадья, и глухо, сдавленно и странно звучит бас штейгера:
— Сукины сыны!.. Нагрузили бадью и оставили и оставили внизу, когда знают, что я буду палить!..
— Там коней не было, Василий Иваныч… — пробует заступиться кто-то. — Сказывал мне Макся, быдто што…
— Так разгрузить надо было да поднять людьми… Болваны!.. Ведь я в ответе-то за все… Нагружай, давай!.. А вы в семнадцатый штрек на разработку… Да шевелитесь!.. А вы, остальные, в северный гизенок бурить… Семеро!..
Сарсеке попадает в число этих семерых и, запинаясь, идет дальше…
Глухо шлепают шаги по мокрым грязным доскам, и тихие слабые огоньки медленно плывут в разные стороны подземелья. Подвешенные у поясов людей, они плавно колеблются в такт неторопливым и покорным шагам…
Вот темные кривые лабиринты поглотили их, и в главном коридоре шахты снова воцаряется сырая молчаливая тьма… Только где-то слабо плещется вода, стекая по центральному колодцу, откуда жадно пьет ее примитивный насос, пыхтя и швыркая чугунным горлом, брошенным с головокружительной высоты…

IX

В семнадцатом штреке все задерживаются из любопытства, задержался и Сарсеке. После четырнадцати ударов разрушено на этот раз породы так много, что рабочие едва могли очистить себе путь. Громадные каменные глыбы, отлетев по длине штрека сажень на десять, ударились в деревянные крепи, часть которых была вышиблена из основания. Нужно было сначала поправить крепи, заколотив их под верхние балки, и уж затем приступить к осмотру разрушения. Всем хотелось знать, повернула ли куда жила, сузилась она или расширилась, и главное: нет ли ‘видимого’.
Почему-то всех тесно сближало это любопытство, точно с ‘видимым’ золотом сразу свалились бы с плеч все тяжести, хотя все отлично знали, что их судьба от этого не улучшится. Напротив, тогда поставят нарядчиков, будут донага раздевать и оскорбительно обыскивать при выпуске из шахты…
— Шире пошла! — говорит передний, освещая фонарем жилу, которая полуаршинным белым косяком рассекала сверху вниз стенку штрека и была похожа на косой луч луны, лежащий на черном фоне.
Русские разговорились:
— С примазкой!.. — взяв кусок кварца, сказал кто-то.
— Дак тут золотище богатое будет!.. И теперь семь золотников со ста дает…
— Ребята, видимое!..
— Но-о!..
— Ей-богу… Глядите-ка!
Сомкнулись в тесную кучу, приставили фонари, отчего на стенах шахты выросли громадные тени, и стали рассматривать камешек…
— Видимое!.. — наконец злобно передразнил старый шахтер… — Это колчедан вовсе…
— Колчедан?.. — недоверчиво промычал поднявший камень.
— Знамо, колчедан: на, смотри!.. — и рабочий ударил молотком по блестящему кристаллу. Получилась одна черная пыль…
Все разочарованно разомкнулись, принимаясь за тяжелые камни, пригибающие спины и вытягивающие черные, с напряженными жилами руки…
Сарсеке с товарищами пошли дальше в северный гизенок. Это был еще не глубокий, сажень в пять, круглый грот, в котором, благодаря сплошной каменной породе, работы велись без крепей.
Шестеро из пришедших сюда рабочих были киргизы, и только один русский, назначенный старшим. Киргизы сняли с себя малахаи, армяки и даже рубашки и, оставшись в одних овчинных чембарах и стоптанных чирках, пошли в забой. Старший молча пометил каждому место для шпура и, выбрав себе более удобное, сказал:
— Айда!
Странными звуками наполнялся каменный грот. Лезвия стальных буравов ударялись о камень, а по головкам их лязгающе били молотками, и целый дождь дробных стальных стуков смешивался с тяжким дыханием семи грудей…
— Х-гык-тук, тук-тук… х-гык, тук-тук-х-гык…
Все семеро тесно примкнули к каменной груди гизенка и, кто на коленях, кто на ногах, кто, полусогнувшись, вбивали в нее стальные занозы, кряхтели, когда молоток срывался, сбивая козонок руки, тяжело дышали и исступленно стучались, стучались, как в крепкую дверь, которая никогда для них не отворится… Слабо мерцали за поясами огоньки, бросая в пустую тьму пляшущие тени и освещая черные блестящие зрачки упрямо упершихся в каменную стену черных озлобленных глаз…
Видел Сарсеке, как туго напрягались сильные мускулы смуглых обнаженных тел его товарищей и как черные большие головы в засаленных аракчинах мерно кивали настойчивым ударом молотков… Он бил по своему буру, тяжело дышал и умел унестись мыслью наверх, в степные просторы.
А по соседству, на дне главной шахты, со строгим грохотом падали камни в громадную бадью, и когда она наполнялась, старший из рабочих сильно дергал за веревку, давая наверх знать, что бадья нагружена…
Взвизгивала цепь, и медленно, со зловещим скрежетом, трогалась бадья с места и начинала подниматься… Вот она исчезала в темной трубе шахты и только слала вниз какие-то странные, жуткие шорохи… Рабочие расходились в стороны и молча, напряженно слушали, как бадья идет все выше и выше…
И у каждого в сердце поселялась жгучая тревога: дойдет ли она до верху, не обрушится ли их шахта, сотрясенная грозным падением бадьи…
Киргизы угрюмо молчали, а из русских кто-нибудь тихо, с расстановкой вспоминал:
— Этто, как-то… годов семнадцать назад… В Верном укрепленье землетрясение было… дак, сказывают… человек семнадцать на Воскресенском руднике похоронило… будто бы, которых не задавило, дак с голоду они…
В душе каждого поселялся страх, и умолкали все, напряженно и каждую минуту ожидая грозной развязки…
— На Олекме… тятенька-покойничек сказывал, — говорит молодой еще, но уже состарившийся под тяжестью труда, рабочий, — Дак, будто што вода в одном месте прорвалась… Подземная речка, што ли, оказалась. Дак тоже не успели, говорят, выйти-то…
Сверху доносится знакомый гул: это высыпали руду, и скора легкая порожняя бадья начинает спускаться обратно… И все облегченно вздыхают до следующего подъема…
Бадья пришла с поклажей. В ней на вязанке сена с черствой ковригой в руках сидел конюх Ахметбайка.
Маленький и безусый, с черным сухим лицом, он походил на подростка, хотя ему было уже тридцать лет.
Он добродушно улыбался товарищам, скаля крепкие белые зубы, и говорил скороговоркой:
— Драстий, рабати… Каков поживаешь?.. Мала-мала джерай?
Некоторые улыбались его ломаной речи и говорили, стараясь быть веселыми:
— Живем шаляй-валяй… День иноходим, да два дня не ходим… Што, Сивке своему гостинцы принес?..
— Как жя!.. Надо, табарищ!.. — отвечал Ахметбай, выгружая из бадьи сено и прикрытое им ведро воды. Затем зажег фонарь и, ковыляя хромой ногой, исчез под низкими сводами темной шахты.
Он шел долго, лавируя по кривым коридорам, и, наконец, где-то в северном дальнем углу штольни ласково произнес:
— Тпрсе, тпрсе!.. Ох, ты моя карошя!..
Ему ответило сдержанное, радостное ржание одиноко стоящей в небольшой нише белой лошади. Она повернулась к нему мордой и, не видя огня, тянулась навстречу, щупая воздух перед собой трясущимися губами.
Ахметбай положил сено, шелест которого лошадь еще раз приветствовала ржаньем, и затем, осветив круп Сивки, погладил по его когда-то белой, а теперь выпачканной и лохматой шерсти и потрепал по оголенной, обопрелой спине…
И заговорил с ним на родном своем языке:
— Слепой мой, милый мой, бедный мой! — и подставил к морде принесенное ведро с водой.
Сивка, нащупав воду, жадно стал пить, чуть не опрокинув ведро, и видно было, как бежали под шеей крупные глотки и булькали в пустом животе.
А Ахметбай все ласкал его:
— Бедный мой!.. Скучно тебе одному без Сарсеке… Темно тебе… Слепой мой!..
Затем, ломая ковригу, стал мелкими кусочками кормить Сивку… И в то время, когда Сивка пережевывал твердые куски хлеба, Ахметбай молчал, и думы его поднялись наверх и легкой птицей понеслись над белой, засыпанной снегом степью все дальше и дальше, на тот простор, где когда-то круглыми точками белели юрты родного аула и где на мягкой зеленой глади вольно гулял в табуне Сивка… Где Ахметбай, охотясь с Сарсеке за лисой или волком на этом Сивке, тогда таком молодом и красивом, таком сытом и быстроногом… И, вспомнив признание Сарсеке о желании похитить Бибинор, Ахметбайка горько улыбнулся.
Никуда не годен теперь Сивка. Вот он стоит, быстро ослепший в шахте, облезлый от теплой сырости глубокого подземелья, в недрах тех степей, на которых еще так недавно кочевали вольные киргизы… Тихо, устало жевал Сивка хлеб испорченными зубами и тупо глядел слепыми глазами прямо на огонь фонаря…
И сердился Ахметбай на Сарсеке за то, что он продал Сивку в шахту, и плакался Сивке на свою судьбу и на то, что и его Гнедко пропал от голоду и что, может быть, обвалится шахта, и Ахметбай и Сарсеке умрут вместе с Сивкой здесь, в темной глубине холодных и немых недр родимой степи…
Из тьмы кто-то крикнул властно и торопливо:
— Ахметбайка… Здесь ты?.. Запрягай скорее — руду возить надо!..
Глухо и безмолвно звучали эти слова в темных каменных лабиринтах подземелья, но боялся их покорный Ахметбайка и спешил запрягать Сивку.
И спрятанные толстым слоем земли, ни Сарсеке, ни Ахметбайка не знали, что наверху, у приисковой конторы, перед суровым лицом приказчика стояли Батырбек с Исхаком, впервые привезшие из степи для продажи три воза таволожного хвороста.
Батырбек, постаревший и согнувшийся, еще не терял своего ханского вида: он был одет в новый овечий бешмет, лисий малахай и большие кожаные сапоги. Но, держа под уздцы переднюю, запряженную в плохие дровни и в то же время оседланную лошадь, он заискивающе улыбался приказчику, сердито браковавшему хворост, и на своем языке доказывал ему:
— Как плохой?.. Хороший — сам собирал! Дале-еко на сопки лазил, шубу рвал… Парень лазил, бабы лазили, вся семья лазили — есть хочем!.. Как плохой?..
И чтобы лучше расположить к себе приказчика, он белой, аристократически тонкой рукой своей гладил себя по груди и умиротворяюще повторял единственную фразу, какую знал по-русски:
— А? Пожалуйста, спасибо! Пожалуйста, спасибо?!
Понуро и безучастно стоял поодаль длинный и тонкий, ставший угрюмым и черным Исхак, внук знаменитого хана Бекмурзы.
Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Любава, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1919
  2. Ханство Батырбека, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1913
  3. Купава, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1936
  4. Егоркина жизнь, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1964
  5. Обречена, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1891
  6. Под небом Арктики, Беляев Александр Романович, Год: 1938
  7. Мертвый Брюгге, Роденбах Жорж, Год: 1892
  8. Вторая книжка праздных мыслей праздного человека, Джером Джером Клапка, Год: 1886
Электронная библиотека