Ханство Батырбека, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1913

Повесть
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Скачать в PDF

Ханство Батырбека
Повсть.

I.

Киргизъ Батырбекъ, потомокъ знатнаго ханскаго рода, верхомъ на кон халъ по степи и плъ раздольную псню…
Всматривался въ безкрайную даль, на длинный рядъ старыхъ, увнчанныхъ черемуховыми кустами кургановъ и вспоминалъ старину…
Самъ онъ былъ еще не старъ, но о старин много слышалъ отъ дяди Карабая, да и псня разсказывала многое… Подъ монотонное ея завываніе все такъ и рисовалось, какъ дйствительность…
Къ тому же, если сравнить старину съ настоящимъ, то надо только расплакаться: ничего не осталось отъ того, что было… Такъ, одни обрывки…
Псня длинная и подробно повствуетъ о старин. А старина всегда и для всхъ хороша: старымъ, какъ быль, молодымъ, какъ сказка…
Вотъ онъ, Батырбекъ, считается ханомъ… А какой онъ ханъ?.. Такъ, изъ уваженія къ памяти предковъ, разв… Вотъ раньше были ханы, такъ ханы… Взять, напримръ, его отца Бекмурзу или дда… У дда даже и въ имени это звучало:
‘Маймырханъ’…
Это былъ настоящій ханъ: жилъ въ блоснжной юрт, лъ только жеребятину, каждый день пилъ верблюжьи сливки… Лошадей — счету не зналъ: Были сотни коней, на которыхъ зды не бывало. Такъ и старились необъзженными.
Недаромъ и имя сыну далъ:
— Бекмурза!…
— А это значитъ: князь-повелитель!
Конечно, Бекмурза умеръ тоже небогатымъ, старымъ, сдымъ, беззубымъ, сгорбленнымъ… Не вс и врили, что въ молодости это былъ джигитъ, которому завидовала вся степная знать.
Поетъ Батырбекъ псню и самъ себ въ ней разсказываетъ о своемъ отц, о знаменитомъ Бекмурз…
Высокій и стройный, съ глазами, въ которыхъ всегда горли огоньки, съ гибкимъ и упругимъ тломъ, онъ походилъ на степного орла. Только у орла всегда стремленье въ высь, а у Бекмурзы — въ ширь и даль степныхъ просторовъ… Ему хотлось всю ее обнять и выпить однимъ поцлуемъ… А потомъ, опьянвъ, взлетть на высоту, ссть на облака, закачаться на нихъ и уснуть навки!…
И въ эту то пору жадности къ жизни вздумалъ отнять у него невсту старый хрычъ Нурыханъ… Правда — стариченка былъ бойкій, двухъ бабъ состарилъ. Алтынсу хотлъ состарить третью…
— Врешь, собака, не удастся!…— сказалъ тогда молодой джигитъ Бекмурза и вспыхнулъ, какъ верескъ…— Созвалъ всхъ джигитовъ, отца поднялъ на ноги — даромъ, что старикъ цлыми недлями не вставалъ: толстъ ужъ очень былъ—ни одна лошадь не поднимала. Возили только верблюды.
Созвалъ всхъ и закричалъ:
— Умрите вс, а не дайте Алтынсу Нурыханк!.. Иначе всхъ ночью убью, степь зажгу!.. Самъ умру!..
Конечно, весь родъ поднялся за джигита Бекмурзу. Кто не пожелалъ бы постоять за счастье любимаго ханскаго сына, красу степей, цвтъ Киргизской молодежи!?.
Нурыханъ почуялъ, что дло плохо, да и началъ мудрить.
Пріхалъ въ ханскую ставку съ сотней своихъ родичей — тоже богатый, знатный былъ, старый песъ,— да къ отцу съ почестями, съ подарками. Изъ кости рзную шкатулку привезъ, а въ ней полно разныхъ диковинокъ. И говоритъ:
— Честные, хорошіе люди никогда не ссорятся изъ-за бабъ… Стоитъ-ли того баба? А намъ, знатнымъ старшинамъ знатныхъ родовъ, и вовсе не слдуетъ дружбу терять!..
Ддъ Батырбека Маймырханъ былъ человкъ гордый, горячій, но уступчивый. А тутъ, разъ Нурыханъ самъ первый пріхалъ съ поклономъ, какъ было не уступить?
— Хорошо,— говоритъ,— давай потолкуемъ: какъ устранить споръ изъ-за двки!…
— А вотъ какъ,— говоритъ Нурыханъ,— до аула Алтынсы отсюда полтораста верстъ. Давай побжимъ байгою {Байга — состязаніе, скачки на лошадяхъ.}: у кого больше лошадей впередъ прибжитъ — того и невста!..
Взвизгнулъ добродушный Маймырханъ отъ смха и крикнулъ:
— Хорошо! Идетъ! Только не надо байги, не надо маять много лошадей и джигитовъ, а пусть бгутъ сами женихи, двое!.. Кто впередъ прибжитъ — того и невста…
Подумалъ Нурыханъ и хитро поглядлъ на блднаго, взволнованнаго Бекмурзу.
Онъ зналъ, что у Маймырхана нтъ такого рзваго бгунца, какъ его блый конь, и заране былъ увренъ, что выбгаетъ Алтынсу у молодого джигита, и сказалъ:
— Хорошо, я согласенъ.
Но Бекмурза спросилъ у Нурыхана:
— А если я не на кон, а на верблюд побгу?
— Хоть на коров бги!— ехидно отвчалъ соперникъ…
— Какъ на верблюд?!— сердито вскричалъ на сына Маймырханъ — что, разв мало у меня лошадей?.. Заставь по двадцать лошадей пробовать каждый день, пусть сто пропадетъ, сто первая выбжитъ!
Но Бекмурза былъ умный человкъ. Онъ зналъ, что на большое разстояніе лучше выбжитъ верблюдъ.
— Нтъ, я на верблюд побгу!..— упрямо сказалъ онъ и сталъ условливаться съ Нурыханомъ о дн и порядк бга…
Бгъ былъ назначенъ черезъ недлю. Стали чередить бгунцевъ. Създили къ матери Алтынсы, вдовой старух, и сказали ей обо всемъ.
Алтынса поблднла и затряслась. Слыхала она о Бекмурз, а Нурыхана видала своими глазами и боялась, что достанется Нурыхану. А матери было все равно, отъ кого она возьметъ калымъ, только бы было не мене тысячи головъ скота. Жадная была старуха.
Всю недлю чередили, какъ снгъ, благо коня для Нурыхана и такого же благо съ кучерявой шерстью верблюда для Бекмурзы…
Нурыханъ въ душ потшался надъ Бекмурзой, звалъ дуракомъ Маймырхана и радовался тому, что безъ ссоры и опасности овладетъ Алтынсой.
Да и Маймырханъ ругалъ сына:
— Ты сдурилъ или нтъ?..
Бекмурза молчалъ и продолжалъ чередить верблюда…
Насталъ день бга. Ршено было бжать съ вечера, въ ночь.
Путь къ ауламъ Алтынсы лежалъ вотъ этой равниной, мимо безконечной линіи древнихъ кургановъ. Дороги не было. Была чистая ковыльная степь. На каждомъ курган поставили по два человка отъ каждаго соперника, которые бы жгли костры и встрчали и провожали бы бгущихъ. Чтобы потомъ было кому удостоврить, правильно-ли бжали…
Кургановъ много, безконечно длинный рядъ, одинъ отъ другого на пять выстрловъ изъ лука. И на нихъ стали десятки джигитовъ. Никогда никакая байга не привлекала столько народу. Вся степь пріхала подивиться на рдкое событіе и живою лентою соединила аулы жениховъ и невсты.
Оба соперника вымылись, выбрили головы и одлись въ блые камзолы. Около ставокъ Маймырхана и Нурыхана шумли и скакали на лучшихъ коняхъ сотни всадниковъ.
Бжать отъ аула Маймырхана, съ круглой сопки. На ней поставили дв блыя юрты. Вокругъ курились десятки костровъ, и на нихъ варились десятки молодыхъ барановъ, чтобы накормить всхъ гостей…
Нурыханъ за ужиномъ посмивался надъ Бекмурзой:
— Чего плохо шь?… Думаешь тяжеле верблюду будетъ!.. Не бойся — помаленьку увезетъ. Торопиться теб некуда…
Бекмурза молчалъ и не лъ. Волновался онъ. Сомнвался въ себ и верблюд, который стоялъ подъ желтой попоной и тонкій, похудвшій, склонялъ маленькую птичью голову къ земл и пытался защипнуть притоптанную траву…
Бекмурза почувствовалъ на себ насмшливые взгляды и друзей Нурыхана и нкоторыхъ сосдей, но, сдерживая злобу, молчалъ.
Вотъ солнце повисло надъ лиловымъ горизонтомъ и побагровло. Жаръ давно свалилъ, и смолкло стрекотаніе кузнечиковъ. Вся гора была усяна напряженно-ожидающими всадниками, а вдоль прямой линіей растянулись любопытные: справа со стороны Нурыхана, слва со стороны Маймырхана. Такъ они ушли за десятки верстъ по розовющей отъ заката степи, разсявшись рдкими, едва замтными точками…
Настаетъ моментъ бга. На восток навстрчу выплылъ и повисъ чистый полумсяцъ.
Ретиво пляшетъ и храпитъ блый конь Нурыхана. Слуги подтягиваютъ ему подпруги и подсаживаютъ маленькаго юркаго старика. Бекмурза бросаетъ подбжавшимъ слугамъ желтую попону, и самъ прыгаетъ на журавлиную шею, затмъ на опину верблюда. Плотно садится въ природное сдло.
Старый Маймырханъ, широко разставивъ толстыя ноги, съ трудомъ держитъ свое огромное, толстое туловище и, заглядывая вверхъ на сына, кричитъ ему:
— Ну, смотри!.. Если осрамишься — на меня не пеняй!..
Бекмурза молчитъ и косится на Нурыхана…
Впереди два джигита вразъ даютъ сигналъ и первые во весь опоръ пускаются впередъ между растянувшимися рядами всадниковъ…
Блый конь Нурыхана взвился на дыбы и, закусивъ удила, рванулъ руку хозяина книзу и понесся, какъ стрла, пущенная изъ лука.
А блый верблюдъ Бекмурзы какъ будто даже и не сообразилъ, въ чемъ дло. Оставшись на мст, онъ нкоторое время оглядывался, вытянувъ длинную шею, и уже потомъ, раскачиваясь, медленно побжалъ съ горы, широко раскидывая крупными лапами…
Въ воздух повисъ оглушительный гулъ отъ сотенъ криковъ и гиканій, и вся орава всадниковъ полнымъ галопомъ понеслась по степи вслдъ за блыми соперниками.
Легкой птицей летлъ блый конь Нурыхана. Неуклюжей размашистой рысью бжалъ верблюдъ Бекмурзы, сильно качая его изъ стороны въ сторону. Чужда ему лошадиная горячность, и онъ бжалъ, какъ бы недоумвая и не вря тому, что надо бжать, озирался по сторонамъ и сердился на скачущихъ возл всадниковъ, неистово гикающихъ и размахивающихъ руками и стременами.
Солнце совсмъ закатилось, откинувъ красный веръ, зари. Выше поднялся мсяцъ, и степные ковыли заструились серебристыми волнами, чуть-чуть подрумяненные зарей…
Въ лицо Бекмурзы несется теплый, пахучій втеръ. Верблюдъ качаетъ, баюкаетъ его и, сердясь, громко оглашаетъ степь своимъ сиплымъ крикомъ. Вытягиваясь, размашисто бросаетъ ноги, какъ страусъ…
Многіе изъ провожавшихъ давно отброшены назадъ вмст съ уносящимися курганами, и лишь немногіе изъ загонщиковъ бгутъ слдомъ и возбужденно гикаютъ…
Не видать Нурыхана… Унесъ его быстроногій конь изъ виду… Но ни о чемъ не думаетъ Бекмурза… Онъ забылъ о томъ, куда и зачмъ бжитъ… Онъ забылъ себя и свои дни… Онъ сросся съ блымъ верблюдомъ въ одно тло и живетъ съ нимъ одной, безудержно стремящейся все впередъ и впередъ душою… Знаетъ Бекмурза, что еще не разбжался его верблюдъ, еще неуклюжъ и мотоватъ его бгъ… Но знаетъ и то, что быстрота его все растетъ и растетъ. А киргизу что надо? Бжать, бжать по степи все быстре и быстре надо!..
Темнетъ степь. Потухаютъ послдніе отблески зари. Еще выше вползъ на небо полумсяцъ и усыпилъ травы, залилъ серебромъ и околдовалъ молчаливую степь. Отстали вс джигиты… Только слышенъ мягкій шелестъ травы подъ лапами верблюда да его тяжелое храпнье… Да изрдка верблюдъ все съ тмъ же сердитымъ недоумніемъ оглашаетъ ночную тишь пвучимъ крикомъ…
Длинный путь впереди отмченъ вереницею горящихъ костровъ, и когда мимо нихъ проносится Бекмурза, съ кургановъ несется изступленный вопль восторга…
Мчится Бекмурза и не считаетъ костровъ. Знаетъ, что далеко уже теперь Нурыханъ, и какъ то безучастно относится къ тому, зачмъ бжитъ, и что съ ннімъ будетъ…
Отъ качки у него кружится голова, и горитъ отъ сильнаго движенія все тло… Быстре, разстилаясь по земл, бжитъ верблюдъ, и все рже бросаетъ онъ въ лунную ночь свои пронзительные крики…
Вдругъ, посл одного изъ кургановъ, когда восторженные крики отлетли назадъ, Бекмурза почуялъ, что верблюдъ уже не мотаетъ его изъ стороны въ сторону, но плавно несетъ, какъ птица на крыльяхъ…
Ожилъ, встрепенулся, взвизгнулъ Бекмурза. Дождался онъ того, на что и надялся: верблюдъ пошелъ чистой иноходью!..
И только теперь почуялъ Бекмурза, куда и зачмъ бжитъ онъ… Да, теперь у него вспыхнула надежда овладть Алтынсой во что бы то ни стало, вырвать ее у стараго Нурыхана, если онъ уже взялъ ее, и, въ припадк страсти, задушить при первомъ поцлу…
Въ лучахъ луны искрится роса на трав… Одинокими точками горятъ вдали костры на курганахъ. Бекмурза несется все быстре и быстре… И ровно въ полночь, когда луна была совсмъ надъ головою, въ шумныхъ крикахъ отъ костра онъ улавливаетъ:
— Догоняй!.. Близко, близко Нурыханъ!..
Но верблюдъ безъ понуканій самъ все наддаетъ, все прибавляетъ ходу…
Еще курганъ, и крики, встрчающіе Нурыхана, сливаются съ криками при встрч Бекмурзы… Онъ уже настигаетъ своего соперника, и теперь они чувствуютъ другъ друга… Дв блыя, движущіяся точки, одна за другою несутся по сонной равнин…
Бгутъ блые всадники, подъ блымъ свтомъ луны, по блымъ волнамъ сверкающихъ росою ковылей…
Все ближе, все ближе другъ другу, и верблюдъ будто теперь только понялъ, въ чемъ дло…. Крикнулъ онъ длительно и переливно и еще прибавилъ ходу. Затрепеталъ, заржалъ блый конь Нурыхана и тоже усилилъ бгъ, грызя удила и въ тактъ своему бгу позванивая уздою… Похудлъ онъ, ослабли подпруги, и слышно, какъ двигается сдло по спин…
Плотно припалъ Бекмурза грудью къ переднему горбу верблюда и зорко, горящими глазами впился въ противника. Онъ стиснулъ зубы, прикусивъ тонкій, черный усъ, и сердце его переполнилось неукротимой злобой къ Нурыхану…
— Зачмъ, старикъ, становишься на пути молодого?.. Зачмъ бьешься изъ послднихъ силъ?… Видно, крпко уцпилась за сердце твое молодая Алтынса?… Видно, стоитъ она того, чтобы отдать за нее, все, что осталось въ жизни твоей лучшаго!…
И во второй разъ взвизгнулъ Бекмурза отъ прилива страсти къ Алтынс. Какъ эхо, отозвался надорванный крикъ Нурыхана, почуявшаго, что послдняя радость его ускользаетъ…
Долго несутся одна за другой дв блыя точки: одна маленькая впереди, другая большая позади… Вотъ ближе, ближе одна къ другой и у самаго кургана, при красномъ свт костра, при неистовомъ вопл сторожевыхъ киргизовъ, он сливаются въ одну и уносятся общимъ блымъ пятномъ въ туманную даль…
И бгутъ, бгутъ… Бгутъ къ живому призу-искушенью, отравившему кровь ядомъ любви и опьянившему разсудокъ…
Бгутъ уже оба рядомъ… Бгутъ и молчатъ, охваченные смертельной враждою другъ къ другу…
Но вотъ шея верблюда вытянулась, онъ опять крикнулъ и обошелъ благо коня- Нурыхана…
Впереди пылали костры на послднихъ курганахъ, и встрчавшіе Бекмурзу киргизы кричали все восторженне.
Нурыханъ, пригнувшись къ грив, все боле отставалъ, и видно было, какъ блый конь его сбивался, теряя быстроту и ровность бга..
Потускнлъ мсяцъ, склонившись къ западу, а впереди, навстрчу бгущему Бекмурз, разгоралась утренняя заря… Краснла, какъ щеки стыдливой Алтынсы, трепетно и пугливо ждущей теперь конца рокового состязанія…
И вотъ вдали, на ровномъ горизонт, на румянц зари нарисовались и аулы…
Бжитъ блый верблюдъ и, почуявъ жилье, устало и протяжно кричитъ… А навстрчу съ бурными криками несутся сотни всадниковъ и, окруживъ Бекмурзу, поворачиваютъ съ нимъ къ ауламъ…
Блдная, изнемогающая, поддерживаемая подругами, стоитъ у своей юрты Алтынса и слабо, но нжно улыбается Бекмурз… А онъ не можетъ сойти съ верблюда: отекло, окоченло отъ усталости и напряженія все его тло.
Его снимаютъ и ведутъ подъ руки къ невст… Впервые и навсегда онъ беретъ ея теплыя руки и плачетъ, какъ маленькій…
А верблюда, который не могъ уже стоять на ногахъ, подхватываютъ подъ животъ арканами, становятъ между двухъ свжихъ верблюдовъ и тихо ведутъ вокругъ ауловъ, чтобы не дать остынуть его кипящей крови…
Аульный мулла торжественно подноситъ посеребренный полумсяцъ изъ дерева и увнчиваетъ имъ взмыленную голову благо верблюда, побдившаго зло и постоявшаго за молодость…
Палъ блый конь Нурыхана, не добжавъ всего нсколькихъ шаговъ до аула… И старый Нурыханъ, вдругъ одряхлвшій и смиренный, заплакалъ на свжемъ труп своего любимца-скакуна…
Такъ кончился небывалый споръ Бекмурзы съ Нурыханомъ… Такъ завершился бгъ, о которомъ знала вся степь, о которомъ изъ вка въ вкъ будутъ нтъ, какъ о сказк…
Это былъ бгъ, увнчавшій, украсившій новымъ именемъ знатный родъ, первенцемъ отъ Алтынсы родился:
— Батырбекъ!..
А это тоже означаетъ: князь-богатырь!..
Батырбекъ длинной, высокой нотою закончилъ псню и умолкъ, вспомнивъ дйствительность, далекую яркому и вольному прошлому,
Онъ подъзжалъ къ своему аулу, плотно, срымъ пятномъ припавшему къ небольшой сопк, круглой, какъ опрокинутый казанъ, и голой, какъ бритая голова киргиза.

II.

Была на исход девятая луна. Подходило время откочевывать къ зимовкамъ, и многіе уже откочевали. Цлыми днями, съ утра до вечера, въ разныхъ мстахъ, съ холмистаго востока спускались на равнину табуны лошадей, стада коровъ и барановъ. Они плотными живыми лавинами сползали съ холмовъ и потихоньку подвигались на сверъ, медленно исчезая изъ виду.
Но аулъ Батырбека, состоявшій только изъ пяти юртъ, все еще пребывалъ на лтнемъ стойбищ.
Вс пять юртъ стояли полукругомъ, будто шли гуськомъ по кривой дорожк, да такъ, остановившись, и залтовали. Три изъ нихъ, старыя, темно-срыя, дырявыя и прокопчены я дымомъ, одна пгая съ новыми заплатами изъ войлока и одна совсмъ блая, изъ хорошей кошмы, съ красными узорами и цвтными арканами. Об эти юрты принадлежали Батырбеку, а остальные — его сородичамъ: дяд — старику Карабаю съ семьей, сродному брату — бдному джигиту Сарсеке и дальнему родственнику по первой жен, Байгобылу, могучему, черному и кривому киргизу.
Въ пгой юрт жила первая жена Батырбека, пожилая женщина Айнеке, съ двумя сынами и одной дочерью, а въ блой — самъ Батырбекъ со второй молодой женой и маленькимъ пятилтнимъ сыномъ — Назыромъ.
Старшій сынъ Батырбека отъ Айнеке, джигитъ Исхакъ, былъ женатъ, хотя ему не было еще и восемнадцати лтъ. Онъ жилъ съ матерью въ пгой юрт. Жена его, четырнадцатилтняя Бибиноръ, хотя и носила тяжелые кожаные калоши, съ громадными каблуками, но ростомъ была меньше двухъ аршинъ и часто играла съ маленькой девятилтней золовкой, съ козлятами, телятами и жеребятами. Ей за это попадало отъ свекровки, но она скоро забывала обиды, и, едва высохнутъ слезы на глазахъ, снова бжала куда-либо изъ юрты, черезъ силу таща на ногахъ свои калоши, глухо хлюпавшія по земл, и звонко звала своихъ друзей-животныхъ.
Она была тоненькая, смуглая, съ быстрыми, блестящими глазами и вчно смющимся широкимъ лицомъ. Темные, жидкіе волосы всегда лились со лба на лицо, и она то и дло боролась съ ними, быстро пряча ихъ подъ блый джавлукъ {Головной уборъ замужней женщины.}.
Исхакъ совершенно не интересовался своей Бибиноръ, и если ему приходилось съ нею разговаривать, онъ, не глядя на нее, бросалъ ей короткія, отрывистыя фразы и старался скоре уйти отъ нея.
Зато Бибиноръ часто ласково заглядывала ему въ глаза, весело смялась и мелодичнымъ голосомъ то и дло переспрашивала:
— А?.. Не айтасынъ? Айтъ, не керекъ! Что ты сказалъ? Скажи, что надо!— и бжала бгомъ, чтобы исполнить его желаніе.
Сарсеке былъ холостъ и жилъ съ престарлой матерью, но въ юрт у него ютился бдный его родственникъ Кунантай съ женою Хайнымъ. Кунантай — младшій пастухъ, чернорабочій. Онъ часто былъ при табунахъ, а жена, Хайнымъ, хозяйничала у Сарсеке, и по ночамъ оставалась съ нимъ одна въ юрт. Поэтому нкоторые болтали, что Сарсеке обманываетъ своего родственника и живетъ съ его женой. Глухая и полуслпая мать Сарсеке вчно лежала на ящикахъ и плевалась да кашляла хриплымъ, надорваннымъ кашлемъ, она ничего не длала, ничмъ не интересовалась. Даже рдко ла.
Уродливый и тихій Кунантай, маленькій и сухой, съ кривыми ногами и горбатой спиною, искренно и подобострастно служилъ всмъ, кому придется, и въ особенности самому Сарсеке, исполнявшему при двор Батырбека должность перваго джаксы-баса {Джаксы-басъ-хороігая, умная голова, совтникъ.}. Но Сарсеке не любилъ его, часто ругалъ и даже билъ. Но Кунантай все терплъ и никогда не выражалъ своего огорченья. Странная баба была Хайнымъ. Некрасивая, бойкая и живая, плотная и громкоголосая, она была полна какого-то пьянящаго яду, которымъ отравляла всхъ, на кого поглядитъ своими лукавыми и узкими, слегка косыми глазами.
Можетъ быть, такимъ взглядомъ она околдовала и молодого Исхака — мужа Бибиноръ, который часто таращилъ глаза на нее и въ присутствіи своей жены говорилъ съ нею о постыдныхъ длахъ. Бибиноръ еще ничего не понимала, и на нее взглядъ Хайнымъ не производилъ никакого дйствія. Она часто прибгала въ юрту Сарсеке и много смялась, шалила съ ягнятами и шутя подражала блеянію овецъ или кашлю старухи, что выходило у нея всегда смшно и забавляло молодого Сарсеке…
Иногда Бибиноръ прибгала къ Сарсеке со своимъ маленькимъ деверемъ Назыркой и цлыми часами дурила съ нимъ на глазахъ Хайнымъ и Сарсеке, пока ея свекровь не придетъ и за черныя, жидкія косы не вытянетъ изъ юрты.
Случалось, что Сарсеке куда-либо надолго узжалъ, и тогда за Бибиноръ приходилъ ея мужъ Исхакъ. Прогнавъ жену, онъ оставался въ юрт съ глазу на глазъ съ Хайнымъ и подолгу засиживался, околдованный бойкими рчами и опьяняющимъ взглядомъ лукавой киргизки. Впрочемъ, сама Хайнымъ мало интересовалась слишкомъ молодымъ и жидкимъ Исхакомъ и, заигрывая съ нимъ, думала о стройномъ и крпкомъ, какъ бронза, Сарсеке…
За то, что Исхакъ не признавалъ Бибиноръ и часто лзъ въ юрту Сарсеке, къ Хайнымъ, его постоянно ругалъ богобоязненный Карабай, аульный мулла и наставникъ. Онъ не любилъ Хайнымъ, и когда встрчалъ ея лукавое двусмысленно-смющееся лицо, то быстро отвертывался и сердито сплевывалъ.
Онъ носилъ бороду, былъ обладателемъ единственной старой жены, четырехъ сыновей и трехъ дочерей. Жилъ лнивой патріаршеской жизнью и, несмотря на свою бдность, пользовался уваженіемъ всего аула. Онъ нердко ходилъ къ Батырбеку и за чашкой айрана {Айранъ — сквашенное коровье молоко.} или кымыза {Кимызъ — квасъ изъ кобыльяго молока.} длалъ ему разныя наставленія.
Онъ не боялся упрекать Батырбека въ томъ, что тотъ плохо молится Богу и забываетъ завты отцовъ, и приводилъ ему цлый рядъ примровъ, всякій разъ однихъ и тхъ же, о страшныхъ наказаніяхъ за неисполненіе законовъ Магомета.
Подогнувъ подъ себя ноги, Карабай старымъ, шамкающимъ голосомъ, похожимъ на звуки разбитой домры, нараспвъ говорилъ цлые часы. Склонивъ голову и покачиваясь, онъ походилъ на колдуна-баксу, призывающаго своими наговорами духовъ. Часто, не замчая, что Батырбекъ не слушаетъ и даже во время разсказовъ отдаетъ какія-либо распоряженія или самъ о чемъ-либо повствуетъ, Карабай цликомъ погружался въ свой разсказъ, тягучій, какъ пастушья псня, и проникновенный, какъ мудрая сказка.
Кончалъ Карабай свои наставленія всегда воспоминаніями о далекой старин, когда киргизская жизнь была еще полна приволья, и когда степи киргизскія не видли коварнаго ‘оруса’ съ его разрушительной сохою. И всегда при такихъ воспоминаніяхъ Карабай плакалъ и, плача тутъ же, сидя засыпалъ, привалившись спиною къ сундуку или къ груд сделъ.
Батырбекъ переживалъ вторую молодость съ свжей и рыхлой женою, рдко слушалъ давно знакомые ему разсказы и наставленія старика. Да и некогда было ихъ всегда слушать. Надо было зорко слдить за вншнимъ порядкомъ и, главнымъ образомъ, за пастухами.
Каждое утро и вечеръ призывалъ онъ къ себ неповоротливаго и молчаливаго Байгобыла и громко, подолгу строжился надъ нимъ, поучая его искусству держать скотъ въ хорошемъ тл.
Онъ отлично понималъ, что никакое искусство не поможетъ, когда знойное лто изсушило травы, а тснота въ выпас отрзываетъ пути къ новымъ пастбищамъ, но все-таки сердился и кричалъ на Байгобыла.
Такъ было и въ эту осень. Батырбекъ чаще, чмъ когда-либо, вздыхалъ, былъ угрюмъ и озабоченъ, а когда выходилъ изъ юрты, то изъ подъ руки зорко всматривался въ даль степи и, какъ бы поджидая какого-то далекаго и важнаго гостя, медлилъ съ откочевкой въ зимніе кыстау {Кыстау — зимнія жилища киргизовъ.}.
И Батырбекъ дождался этого желаннаго гостя.
Вскор онъ пришелъ съ юго-запада, хмурый и срый, низко нависшій надъ землею и мокрыми космами обнявшій изсохшую степь.
Вс были рады позднему дождю, несмотря на то, что онъ былъ осенній, холодный и затяжной, киргизы высыпали изъ юртъ и подставляли подъ его струи свои полураздтыя тла.
Карабай даже слъ на мокрую землю, поджавъ подъ себя ноги и обнаживъ бритую голову. Дождь лился ему за пазуху, но онъ только крякалъ и, смясь, расхваливалъ Аллаха за то, что онъ все-таки пожаллъ правоврныхъ и окропилъ землю животворною влагою.
Дождь шелъ долго и пересталъ лишь въ конц шестого дня. На закат солнца въ этотъ день часть западнаго небосклона совсмъ прояснилась, и игривые лучи, нарумянивъ барашковыя облака, весело скользнули въ степные просторы и ласково улыбнулись киргизамъ.
Вс обитатели аула снова высыпали изъ юртъ. Даже старая мать Сарсеке выползла изъ своего логовища и, сидя по-заячьи на земл, кашляла и что-то ворчала, жадно глотая роскошный, вечерній воздухъ.
Бибиноръ, привязывая ягнятъ и козлятъ, звонко кричала отставшимъ двумъ телкамъ, которыя откуда-то издалека отзывались на ея зовъ и длительно мычали нестройнымъ дуэтомъ.
Батырбекъ повеселлъ при вид ярко позеленвшей степи. Онъ радовался, что кормъ поправится, и скотъ отдохнетъ. А то многія лошади были уже не въ состояніи защипнуть еле видную, сухую щетку.
И Батырбекъ ршилъ задержаться здсь еще недли на дв — на три.
Исполнивъ молитву въ одинъ изъ ведреныхъ вечеровъ, онъ долго стоялъ въ сумеркахъ вдали отъ юрты, бля длинными рукавами своей рубахи на фон зазеленвшей степи, а затмъ медленно пошелъ къ себ, чтобы поболтать съ приближенными.
Карабай сидлъ уже тамъ и потихоньку тянулъ изъ деревянной чашечки кымызъ. Видно было, что сейчасъ онъ начнетъ свою длинную проповдь по поводу былыхъ дождей и бездождій. Но въ тотъ моментъ, когда онъ отставилъ чашку и, закрывъ глаза, произнесъ черезъ оттопыренныя губы свое обычное въ этихъ случаяхъ мычаніе, за юртой послышался топотъ скачущей въ карьеръ лошади. Вс насторожились. Вскор въ юрту ввалился Байгобылъ и, тяжело дыша, заговорилъ взволнованнымъ, прыгающимъ голосомъ:
— Ой-бой, тахсырь… {Тахсырь — господинъ.}. Большая бда!
Батырбекъ подскочилъ, какъ на пружинахъ, и взвизгнулъ:
— А? Что такое?
Байгобылъ снялъ малахай, обнажилъ свою окровавленную голову и наклонилъ ее передъ Батырбекомъ, который, увидвъ кровь, въ ту же минуту отпрянулъ къ сундукамъ и широко открытыми глазами выжидающе смотрлъ на своего главнаго пастуха. Байгобылъ, огромный и черный богатырь, вдругъ всхлипнулъ и простоналъ:
— Баранта! {Баранта — насильственный угонъ лошадей.}
— Что? Кто?— завизжалъ ошеломленный Батырбекъ, обращаясь уже не къ Байгобылу, а ко всмъ аульцамъ, сбжавшимся въ юрту.
Карабай при слов ‘баранта’, какъ юноша, вскочилъ на ноги и тоже закричалъ шамкающе:
— Какъ баранта? Кто барантуетъ?
— Русскіе! Больше половины угнали… Самыхъ лучшихъ лошадей,— подавленно, полушопотомъ, какъ бы боясь, что его убьютъ за это извстіе, произнесъ Байгобылъ.
Батырбекъ закрутился, какъ волчокъ, на одномъ мст, и, схвативъ со стнки толстую нагайку, началъ изо всей силы бить ею Байгобыла, который, защищаясь одною рукою, другой старался успокоить старшину:
— Ой-бой, тахсырь!.. Я не виноватъ, тахсырь!.. Русскихъ прибжало много, а насъ только трое… Кунантайку совсмъ увезли… Можетъ быть, теперь даже убили…
Находившаяся тутъ Хайнымъ заревла дурницей и начала царапать себ лицо, причитая:
— Ой, я-ай, Кунанта-ай!..
Карабай кричалъ:
— Надо бжать, отнимать!.. Палки берите, коней сдлайте!
Но на этотъ разъ старика никто не слушалъ. Вс ждали чего-то отъ Батырбека, который долго кричалъ и бгалъ, ругался и принимался бить Байгобыла.
Наконецъ онъ, выбжавъ изъ юрты, слъ на разгоряченную лошадь Байгобыла и, проскакавъ отъ аула саженъ сто, снова вернулся къ юрт…
Это онъ длалъ всегда, когда былъ сильно взволнованъ. Такимъ путемъ онъ скоре приходилъ въ себя и начиналъ лучше соображать.
Изъ степи во весь опоръ примчался Сарсеке. Услышавъ громкое ‘талаликанье’ въ юрт, а въ немъ, какъ вплетенное въ косы серебро — звонкій голосъ Бибиноръ,— Сарсеке сразу понялъ, въ чемъ дло.
Спрыгнувъ съ коня, онъ быстро взялъ отъ Батырбека поводъ и помогъ ему сойти съ лошади. Молодой киргизъ хорошо зналъ нравъ своего господина и, отворивъ двери въ юрту, чтобы впустить Батырбека, громко крикнулъ на шумвшихъ родичей:
— Тише вы, шайтаны!
Батырбекъ медленно прошелъ къ сундукамъ и устало слъ на коверъ.
Вс, смолкнувъ, робко глядли на него. Сарсеке сдлалъ знакъ, чтобы лишніе уходили, и, оставшись съ Карабаемъ и Байгобыломъ, молча стоялъ у порога юрты.
— Ты хлбъ у русскихъ стравилъ, собака?..— крикнулъ Батырбекъ Байгобылу.
— Нтъ, тахсырь!..
— Значитъ, сно?!..
Байгобылъ молчалъ. За него отвтилъ Сарсеке:
— Сно на нашей земл накошено, тахсырь… Наши кони съ голоду пропадаютъ, тахсырь! Байгобылка хотлъ накормить ихъ на хорошей атав…
— Значитъ, поймали у стоговъ?..
— Нтъ, тахсырь….— мрачно отвтилъ Байгобылъ,— у стоговъ мы ночуемъ, а передъ утромъ мы угоняемъ скотъ за тридцать верстъ, ближе къ нашему стойбищу…
— Какіе бгунцы остались въ табун?..— всхлипнулъ Байгобылъ.
— Ой-бой, тахсырь, бгуновъ угнали всхъ,— осталось только два гндка да мой Срый.
Батырбеікъ при этомъ извстіи даже заскрежеталъ зубами:
— И Сивку и Воровка украли!?
— Даже трехъ верблюдовъ угнали!..— доложилъ Байгобылъ, вбирая въ плечи свою голову…
— Ой, Аллахъ, Аллахъ!..— простоналъ Карабай и, опустившись на колни, заплакалъ.
Водворилось молчаніе.
Батырбекъ вдругъ какъ-то притихъ и осунулся…
Онъ долго и подавленно молчалъ, опустивъ бритую голову. А когда очнулся, то обвелъ юрту блуждающимъ отъ прилившаго гнва взглядомъ и зашиплъ, ни къ кому не обращаясь:
— Пропасть надо!.. Совсмъ пропасть, а все-таки отнять бгуновъ обратно!..
Онъ предложилъ смлый планъ: сейчасъ же ночью хать и украсть своихъ лошадей. Но сообразительный Сарсеке, не возражая ему, а какъ бы дополняя его планъ, сказалъ:
— Ой, тахсырь, это надо сдлать… только надо ловко сдлать… Надо сперва Кунантайку увидть. Съ Кунантайкой надо уговориться, а то его убьютъ. Его мужики въ залогъ взяли… Они, должно быть, хотятъ за потраву денегъ взять… Мы подемъ прямо, будто что выкупать лошадей, тахсырь!..
— Сарсеке говоритъ правду… Врно, Батырбекъ… Это такъ!— посовтовалъ Карабай.
— Но надо хать сейчасъ!.. Надо хать всмъ!..
— Нтъ, тахсырь, Байгобылк хать не надо!— возразилъ Сарсеке.— Байгобылка покажется — бить станутъ… Пусть Карабай детъ, ты и я, трое подемъ. Сейчасъ хать не стоитъ. Рано утромъ подемъ. Теб, тахсырь, надо немножко уснуть, чтобы завтра голова свжая была. Твоей голов завтра много ума надо, тахсырь.
Батырбекъ закричалъ на Сарсеке.
— Да разв теперь можно спать?.. Разв можно не думать всю ночь?.. хать надо сейчасъ, скоре!..
— Ладно, тахсырь, помаленьку можно хать и сейчасъ…
— Нтъ, не помаленьку… Шибко хать надо! Шибко!
— Шибко хать,— ночью прідемъ. А ночью прідемъ — окажутъ: воры. Стрлять будутъ. Они знаютъ, что воровать прідемъ… Надо днемъ пріхать. Мирно говорить. Деньги показать. Торговаться надо, время тянуть до вечера, все за день увидть, переговорить съ Кунантайкой… Вотъ какъ надо, тахсырь…
— Правда, Батырбекъ!— сказалъ Карабай, одолваемый старческой дремотой.
Долго не соглашался Батырбекъ, но башковатый Сарсеке успокоилъ его, уговорилъ хать завтра съ солнцемъ и пошелъ спать.

III.

Хайнымъ поджидала Сарсеке у юрты, Сарсеке не замтилъ ее, когда она, поднявшись съ земли, слегка дотронулась до его плеча.
— Кто тутъ?
— Не видишь кто!..
— Чего ревла?.. Жалко?
— Какъ не ревть?— сказала Хайнымъ, въ голос которой послышалась досада — ты сказалъ: его убили. Обрядъ веллъ ревть… Ладно, что лицо себ не сильно исцарапала, а то ходила бы въ крови…
— Я совралъ, онъ живъ…
— У-у, шайтанъ!..— укорила его Хайнымъ.— А я поврила…
— Завтра я выручу теб твое сокровище… Обнимайся!..— насмшливо добавилъ Сарсеке и пошелъ въ юрту.
Но Хайнымъ задержала его. Она сдлала то страстное и неотразимое для Сарсеке движеніе, которое всегда покоряло его. Но онъ на этотъ разъ не подчинился ея желанію…
Онъ всегда каялся потомъ, что гршилъ съ Хайнымъ, ругалъ ее и въ душ жаллъ урода Кунантайку. На этотъ разъ связь съ Хайнымъ особенно его тяготила. Кунантайку и впрямь можетъ быть убили или изувчили… А вдь кто, какъ не онъ, всякій разъ на ночь отправлялъ его на крестьянскіе покосы съ табунами? Кром того, Хайнымъ ему порядкомъ надола. Слишкомъ противной и грубой казалась она въ сравненіи съ рзвой и совсмъ еще невинной Бибиноръ. Къ этой Бибиноръ онъ испытывалъ какое-то новое, совсмъ еще незнакомое ему и неопредленное чувство, похожее на радостное любопытство. Будто онъ хотлъ лучше разсмотрть ее и даже всю ощупать, чтобы понять, что это за славная такая бездлушка. И въ тайникахъ души его гнздилась неясная мечта: украсть у Батырбека лучшихъ коней и умчать его маленькую сноху куда-нибудь за сотни верстъ въ Китай или, по крайней мр, въ Кара-Кирсю…
Однако, онъ не представлялъ себ, какъ онъ развяжется съ ядовитой Хайнымъ, которую онъ и ревновалъ и ненавидлъ, и которая все-таки держала его возл себя, какъ жеребенка на аркан…
Входя въ юрту, онъ злобно сказалъ Хайнымъ:
— Отчего нтъ огня въ юрт?.. Совсмъ потухъ. Лнь было сходить за караганомъ! {Караганъ — мелкій кустарникъ таволги.}
Старуха-мать сердито закашляла, давая тмъ знать, что она соглашается съ сыномъ и раздляетъ его злость.
Хайнымъ быстро вышла изъ юрты и притащила въ широкомъ и низкомъ мшк еще днемъ собранный сухой скотскій пометъ.
Она присла на корточки къ очагу, разрыла руками огнище, подула и, подложивъ три-четыре высохшихъ конскихъ шевяха, развела огонь. Въ круглое отверстіе вверхъ юрты потянулся прямой столбъ дыма, а вскор и огонекъ, тихій, тающій, зааллъ въ огнищ, нарумянивъ смуглое лицо Хайнымъ.
— Чего сердишься-то!— сказала она потомъ,— Видно, сть хочешь?… Сейчасъ и сть дамъ!
Старуха опять злобно закашляла и сла на своей лежанк.
— Собака!.. Шельма!..— заревла вдругъ старуха, тыча скрученнымъ пальцемъ въ сторону Хайнымъ…
— О-о-й?…— неодобрительно покачала головой Хайнымъ,— собака лаетъ, а я не лаю, не кусаю никого…
— Врешь!.. Кусаешь!.. Собачья мать!..
Старуха хотла еще что то кричать, но закашлялась, свалилась и изнеможенно застонала..
— Ты ей сть не даешь врно?…— закричалъ Сарсеке.
— Сама не жретъ!… Не проситъ, а я ей не матка… Пусть проситъ, дамъ!
Сарсеке взялъ чашку, налилъ кислаго козьяго молока и подалъ матери. Та съ трудомъ сла и съ жадностью выпила. Потомъ опять хотла говорить, опять закашлялась и свалилась на-бокъ, лицомъ къ стнк. Хайнымъ что-то длала за ширмою изъ чія {Чій — родъ тонкаго камыша, растетъ въ сухихъ степныхъ мстностяхъ.}, а Сарсеке, выпивъ молоко, залъ его каймакомъ {Каймакъ — сыръ изъ козьихъ сливокъ.} и, постлавъ старый текеметъ {Текеметъ — войлокъ съ узорами.}, не раздваясь, легъ головою на сдло и сталъ смотрть на змившійся на костр огонекъ и игриво плывущій вверхъ сроватый дымъ.
Хайнымъ вышла изъ-за ширмы, сла у огня и, обнаживъ колнку, стала наминать на ней замшанное тсто. Мяла она долго, ловко повертывая тсто въ рукахъ и шлепая о смуглую, упругую колнку. И смотрла задумчиво на огонь, который бросалъ отъ нея на стну юрты огромный уродливый силуэтъ…
Она сдлала изъ тста дв лепешки, положила одну на сковороду, жирно намазала ее бараньимъ саломъ, на нее положила другую лепешку и, прикрывъ второй сковородой, засунула въ золу подъ горящіе угли.
Не закрывая колнку, сидла и, наклонившись, дула въ огонь, глотая дымъ и морщась отъ зольной пыли.
Сарсеке, сначала засыпавшій, смотрлъ теперь на Хайнымъ зорко, горящими черными глазами и хотлъ, чтобы она длала третью и четвертую лепешку на колнк… Нтъ, онъ хотлъ, чтобы прилетли сейчасъ могучіе беркуты и истерзали и исклевали бы у Хайнымъ об ея колнки, а онъ бы, любуясь, хохоталъ и ругался, чтобы Хайнымъ совсмъ сгинула съ глазъ, потому что, пока она здсь, и пока горитъ огонь,— онъ не уснетъ…
Но Хайнымъ спокойно сидла у огня, изрдка перевертывая сковороды низомъ вверхъ, а Сарсеке лежалъ на своемъ текемет, соплъ, стараясь уснуть, и, ворочаясь съ боку-на-бокъ, мысленно ругалъ Хайнымъ…
Наконецъ, онъ не выдержалъ, всталъ и, выходя, самъ позвалъ Хайнымъ изъ юрты, въ которой его сдерживало и стыдило присутствіе матери…
Хайнымъ слегка хихикнула, спрятала подъ колпакъ черные волосы, оправила платье и вышла…
…Къ утру палъ иней, покрывшій всю степь блой кисеею. Теперь видимое пространство степи похоже было на огромный ломоть чернаго хлба, густо посыпанный солью.
Но первый теплый лучъ солнца слизнулъ эту соль, сорвалъ блую кисею, оставивъ лишь мелкія, хрустальныя росинки на зеленой щетк, и открылъ широкіе, тихіе, тоскливо зовущіе куда-то просторы. Небо совсмъ очистилось.
Изъ степи къ аулу медленно подъзжали пастухи: два взрослыхъ сына Карабая и одинъ подростокъ Байгобыла. Сойдя съ коней и перебрасываясь рдкими односложными фразами, вс они устало вошли въ юрту Карабая и стали расталкивать младшихъ братьевъ. Разбудили ихъ, ‘поталалакали’ и умолкли: одолваемые тяжелымъ сномъ, они свалились, кто гд могъ, и быстро уснули… Младшіе, еще подростки, вышли изъ юрты, почесываясь и позвывая, лниво сли на тхъ же коней и плавной рысцой стали удаляться изъ аула въ гладкую степь, къ разбредшемуся остатку табуна.
Вскор загудлъ тяжелый и глухой басъ Байгобыла, а въ пгой юрт затрещалъ частый и злой говоръ старой Айвеке. Она уже ругалась и гнала заспавшагося Исхака будить бабъ и заставлять доить коровъ и козъ…
Исхакъ, не желая вставать, сдернулъ мховой овечій бешметъ со своей жены и громко передалъ ей приказаніе матери. Но худенькая Бибиноръ крпко спала. Ежась отъ холода и подтягивая свои тоненькія и смуглыя колни къ подбородку, она свернулась калачикомъ и посапывала.
Исхакъ, не вставая съ постели, досталъ ее пяткой ноги и пнулъ въ спину. Но Бибиноръ только застонала и продолжала крпко, по-дтски спать…
Старуха поднялась. Подошла къ снох, взяла ее за жидкія косы и посадила на постели.
— Эй!… дохлая!…— закричала она.
Бибиноръ поняла, что надо куда-то скоре бжать. Она соскочила, выпрямилась, потянулась, ожесточенно почесала спутанные волосы и, слыша крикливую ругань, побжала изъ юрты… И только тамъ, ступивъ босыми ногами на оставшійся въ тни холодный иней, проснулась…
Сарсеке въ этотъ моментъ проходилъ мимо, направляясь въ юрту Батырбека.
— Ой-бой, не дали спать, Бибиноръ!..— ласково сказалъ онъ,— жаля молодую киргизку и дружески ей улыбаясь.
Бибиноръ тоже улыбнулась ему заспанными глазами и конфузливо шмыгнула обратно въ юрту.
Вскор вышелъ изъ юрты и Байгобылъ, окруженный крупными, лохматыми псами, и, остановивъ Сарсеке, спрашивалъ его на счетъ порядка сегодняшняго дня.
Сарсеке коротко опросилъ:
— Веллъ изъ табуна лошадей привести?
— Ухали!…— лаконически пробасилъ тотъ.
— Приведутъ — сдлать надо!— крикнулъ Сарсеке и скрылся въ юрт Батырбека.
Онъ пошелъ осторожно и беззвучно, оставивъ на улиц свои калоши. Вошелъ и остановился. Батырбекъ, обнявъ маленькаго Назырку, крпко спалъ, укрывшись пестрымъ бухарскимъ одяломъ.
Его полусонная, только что вставшая жена, возилась за ширмой изъ раскрашеннаго чія и пожималась отъ свжести утра.
Сарсеке слегка кашлянулъ и, уставивъ на Батырбека спрашивающіе глаза, въ нершимости потянулъ себя за длинный китайскій усъ.
— Эй, тахсырь!..— позвалъ онъ — ласково и пвуче и, заткнувъ за узкій ременный поясъ кованную нагайку, подошелъ ближе и слъ возл старшины на корточки.
— Эй, Батырбекъ — абзи! {Абзи — эпитетъ, выражающій особенное почтеніе врод русскаго ‘ваше высокородіе’.}…— еще позвалъ онъ.
Батырбекъ проснулся не сразу и сердито, непонимающе поглядлъ на Сарсеке. Затмъ, вспомнивъ все вчерашнее, слъ и торопливо сталъ одваться.
Аулъ задымился. Въ немъ загудлъ обычный утренній хоръ изъ нестройныхъ звуковъ: ржанія коней, мычанія коровъ и верблюдовъ, блеянія барановъ и козъ, и голосистыхъ окриковъ и ругани дловитыхъ киргизокъ.
Батырбекъ молча слъ на низенькій, круглый столикъ, усыпанный баурсаками {Баурсаки — хлбные шарики, прожаренные въ бараньемъ сал.}.
Байгобылъ привелъ осдланныхъ лошадей и, свъ передъ порогомъ въ юрт Батырбека, жадно глоталъ старый загуствшій айранъ.
Сарсеке сидлъ и пилъ чай за однимъ столомъ съ Батырбекомъ и то и дло ухаживалъ за нимъ: подкладывалъ баурсаки, наливалъ въ чай ложкою верблюжье молоко и принималъ отъ него и передавалъ его жен опорожненныя чашки. Въ то же время Сарсеке помогалъ Батырбеку ршать вопросы первой важности такъ тонко, какъ будто ихъ выдумывалъ и утверждалъ самъ Батырбекъ, который сегодня выдавалъ вчерашній планъ Сарсеке уже за свой, а Сарсеке долженъ былъ только привести его въ исполненіе… Какъ, какимъ путемъ должны быть приведены въ исполненіе приказанія, ханъ не говорилъ, какъ будто Сарсеке уже заране даны вс распоряженія.
Еще черезъ полчаса они сли на коней и похали…
Сарсеке взглянулъ на свою юрту, около которой возилась съ теленкомъ Хайнымъ, и отвернулся. Въ другой же сторон, на лужайк, вцпившись въ шерсть большой козлухи, гналась за нею маленькая Бибиноръ. Она громко смялась и не отпускала козлуху, желая во что бы то ни стало подоить ее. Козлуха неистово кричала, догоняя своего убжавшаго за стадомъ козленка, и старалась боднуть Бибиноръ своими высокими, похожими на дв сабли, рогами…
Сарсеке улыбнулся этой веселой картинк и такъ и увезъ ее въ своей душ въ степную гладь.
Всего похало пятеро: кром стараго Карабая присталъ Исхакъ, и взятъ былъ для услугъ старшій сынъ Карабая, только что вернувшійся изъ табуна и потому дремавшій въ сдл, низкорослый Ахметбайка. хали легкой рысью въ рядъ, дловито разсуждая и по древней привычк кочевыхъ людей зорко всматриваясь въ даль.
Батырбеку было не весело, но степь всегда успокаивающе дйствовала на него. Она всегда куда то далеко звала его и безъ словъ говорила ему много такого, что въ аул не приходило и въ голову. Вотъ и теперь онъ смотритъ на нее и забываетъ свои огорченія, а она разсказываетъ старыя сказки, воскрешаетъ въ памяти дни дтства и юности, дни вольныхъ кочевокъ и лихихъ скачекъ во время праздниковъ, а главное безконечные и волнистые степные ковыли,— которыхъ теперь такъ мало… Серебристые и мягкіе, они, какъ тысячи гривъ буланыхъ коней, разввались тогда по холмамъ и равнинамъ, и лошадь неслась въ нихъ по брюхо, какъ въ легкой стру молочной рки… Не оставалось слда посл рзваго конскаго бга, не слышно было топота копытъ, какъ будто по перин скакалъ бгунецъ. И то припадалъ къ грив юный Батырбекъ, кося глаза въ сторону несущейся обратно степи, то откидывался назадъ, любуясь голубымъ небомъ, то сваливался на сторону, повиснувъ на стремени и схватывая горсти ковылей, пушистыхъ, какъ двичьи косы. А навстрчу втеръ, мягкій и прохладный, плъ въ ушахъ, врывался въ полуоткрытый камзолъ и ласково щекоталъ смуглое тло за пазухой.
И Батырбекъ опять потихоньку, протяжно заплъ, качаясь въ сдл, въ тактъ неторопливо-бгущей лошади.

IV.

Деревня, въ которую угнали лошадей Батырбека, отъ аула находилась въ полдн средней верховой зды и стояла у подножія холма, въ узкой долин небольшой рчки, ‘Ак-булакъ’ {Ак-булакъ — блый ключъ.}. Эта деревня появилась здсь какъ то вдругъ, невдомо когда и откуда. Лишь немногіе изъ киргизовъ видли, что года три-четыре назадъ здсь появился громадный срый обозъ изъ телгъ и бричекъ, нагруженныхъ домашнимъ скарбомъ, засаленными мшками, старыми столами и грязными люльками… Людей было много, и они показались киргизамъ грязными и злыми, съ тягучей русской бранью и крикливыми ребятишками.
Пріхали эти люди ранней весною и сразу же стали пахать цльную двственную степь, живя подъ телгами и подъ открытымъ небомъ. Потомъ косили и ставили огромныя скирды сна, а когда прошла страда, и появилась на гумнахъ солома, они намшали ее съ глиной и выложили низкія, подслповатыя избушки….
А теперь уже выросла цлая деревня, въ которой было нсколько деревянныхъ избъ съ тесовыми крышами. За послднее же время выросъ изъ соломенныхъ кирпичей огромный домъ, покрытый желзною зеленою крышею, въ которомъ завелась молоканка и торговля разными товарами, покупать которые прізжали даже и киргизы.
Первое время среди киргизъ прошелъ ропотъ, они бросились было съ жалобой къ начальству, потомъ къ адвокатамъ, потомъ къ самимъ непрошеннымъ новоселамъ… Но изъ всего этого ничего не вышло… Поволновались, погрозились, похлопотали, много растративъ денегъ, а потомъ съ обиднымъ недоумніемъ притихли, какъ бы ожидая, что все выяснится само-собою, и за нихъ кто-нибудь заступится. Время шло, и шли незванные гости, числомъ все больше да больше. Нахали чиновники, молодые и сердитые, наставили столбовъ и въ привольной киргизской степи закопошилась новая, чуждая кочевникамъ жизнь. Киргизы оказались, какъ бы загороженными въ своихъ извчныхъ просторахъ внезапно выростающими новыми деревеньками, и стали копить въ сердцахъ своихъ смутную злобу, ожидая, что засщитникъ прідетъ и накажетъ виноватыхъ.
Знали, что гд то здятъ и хлопочутъ почтенные біи и тахсыри, что даже къ самому царю посланы лучшіе аксакалы {Аксакалъ — блобородый старецъ.}, ну, и ждали:
— Правда прійдетъ!… Какъ не прійти?… Царь увидитъ и самъ все разберетъ. Не дастъ въ обиду!…— говорили они между собою.
Но время шло, и ожиданія киргизовъ переходили въ глухую тоску, а стсненіе въ выпас, въ покосахъ и въ пользованіи водою для поливокъ изъ Ак-булака рождало плохо скрываемую ненависть и мстительную вражду къ мужикамъ…
Мужики чувствовали это, бдительно охраняли свою независимость и питали къ киргизамъ двойную ненависть: и за то, что киргизы владютъ столь обширными и тучными землями, и за то, что они нехристи, поганая, стало быть, тварь.
И если киргизы имли терпніе ждать и сохранять учтивость въ обращеніи, то мужики совершенно не считали нужнымъ церемониться съ киргизами и всегда и всюду открыто преслдовали и унижали ихъ, называя въ глаза и за глаза псами, поганью и ордой. И везд, не стсняясь, проповдывали:
— Бить ихъ, собакъ, остроголовыхъ, да и только!…
— А то глядть?… Отвту за яво ни будя: нъ нехристь и души въ мъ нтути… Глушилъ яво да и крышка!..
Потрава стоговъ сна подогрла въ мужикахъ это чувство.
Собравъ сходку, они ршительно потребовали отъ старосты самыхъ крутыхъ мръ противъ всхъ киргизовъ, которые хотя бы только приблизятся къ ихъ пашнямъ съ своими табунами.
Табунъ киргизскихъ лошадей, числомъ около полсотни, находился во двор у старосты, растоптывая тамъ жидкій навозъ.
Близость этихъ лошадей особенно возбуждала мужиковъ. Каждому хотлось завладть парой или хотя бы одной доброй лошадью, и потому вс они, въ протест противъ киргизовъ, проявляли особенное единодушіе.
Въ тотъ моментъ, когда кавалькада киргизовъ во глав съ Батырбекомъ подъзжала къ деревн, мужики находились въ самомъ возбужденномъ состояніи, ожесточенно крича и жестикулируя.
Киргизы этого не знали, но чувствовали, что подвергаютъ себя жестокой опасности, однако, смло, хотя и не торопясь, въхали въ широкую улицу съ рдкими дворами.
Мужики увидли ихъ издали и сначала какъ будто даже изумились киргизской дерзости, но потомъ вдругъ забушевали и настроились самымъ воинственнымъ образомъ. Нкоторые, что сидли верхомъ, на киргизскихъ лошадяхъ, пустились галопомъ навстрчу приближающимся всадникамъ.
Батырбекъ, въхавъ въ деревню и увидвъ подъ однимъ изъ мужикомъ лучшаго своего бгунца, поблднлъ и съежился, но смолчалъ и только сильно натянулъ поводъ своей лошади, которая прибавила ходу и горячо подъ нимъ заплясала…
Мужики толпою встртили всадниковъ, не допустивъ ихъ до дома старосты. Одинъ изъ нихъ, низенькій и коренастый Петруха, первымъ наскочилъ на Батырбека, котораго онъ хорошо зналъ, какъ главнаго въ аул.
Схвативъ за поводъ лошадь и скверно ругаясь, онъ ползъ къ лицу старшины съ кулаками. Другіе схватились за полы бешмета и за руки, въ одной изъ которыхъ Батырбекъ держалъ толстую плеть съ серебрянной чеканкою.
Спутниковъ Батырбека также окружили и, при громкихъ крикахъ, принялись тащить съ сделъ. Кто-то подскочивъ, вырвалъ плеть у Батырбека и изо всей силы ударилъ его по лицу. Лисья, расшитая шелкомъ шапка слетла съ головы Батырбека и упала въ грязь.
Все это произошло такъ быстро и такъ неожиданно, что никто изъ пріхавшихъ киргизовъ не усплъ опомниться. Но когда Батырбекъ получилъ ударъ собственной плетью, этотъ первый въ жизни ударъ по лицу маленькаго, вольнаго хана, взросшаго на приволь и не знавшаго насилія — вдругъ все измнилось. Батырбекъ съ небывалой силой и негодованіемъ, съ неиспытанными еще властью и энергіей, крикнулъ:
— Не-не?… {Что такое?!.}.
Такъ крикнулъ Батырбекъ, что мужики, привыкшіе робть при всякомъ крик, вдругъ опшили и отступили.
А слдующій повторный крикъ Батырбека, какъ бичемъ стегнулъ по его спутникамъ, и они, не исключая стараго Карабая и молодого Исхака, ожесточенно бросились на изумленную толпу… Но Батырбекъ новымъ крикомъ остановилъ ихъ и, врзываясь въ средину толпы, стремительно разорвалъ на груди своей шелковый камзолъ и бтую рубаху и, подставляя мужикамъ обнаженную грудь, бшено закричалъ единственную извстную ему, но безсмысленную русскую фразу:
— А?.. Пожалуйста, спасибо!… А? Пожалуйста, спасибо!.. А?-а!..
Затмъ онъ выхватилъ изъ ноженъ, что висли у его посеребреннаго шояса, острый ножъ-бритву, бросилъ его къ ногамъ толпы и, показывая на свою грудь, длалъ знакъ, чтобы мужики рзали его, и повторялъ все ту же фразу:
— А!.. Пожалуйста, спасибо!… А-а?!..
Мужики, окончательно растерявшись, отхлынули отъ него и, растерянно гыгыкая, переглядывались другъ съ другомъ. Сарсеке выхалъ впередъ и, снявъ свой малахай, сталъ уопокаивающе махать имъ на крестьянъ… Заискивающе улыбаясь, онъ на плохомъ русакомъ язык, сталъ просить ихъ:
— Эй, каспада!.. Што-ти, Богъ съ вами?… Помаленьку, мирился будемъ… Божялуста, каспада!..
Добрые русскіе мужики совсмъ обмякли и какъ будто даже сконфузились своего дикаго порыва къ самосуду… Они уже добродушно улыбались и съ любопытствомъ смотрли на своихъ гостей, смясь надъ жестоко оскорбившимся и продолжавшимъ горячиться Батырбекомъ.
Нкоторые даже выкрикивали:
— Правда, ребята!… Толкомъ надо поговорить!..
— Мирно лучше!.. Вдь онъ хучь и нехристь, а въ мъ ишь тоже правда есть…
— А какъ же: нъ сознаетъ, псъ его дери, что виноватъ: ишь кориться пріхалъ…
— И то… А ну-ка ты, слышь, орда, сказывай — чего и какъ?..— обратился къ Сарсеке Петруха, широко улыбаясь и тяжело дыша отъ только что пережитаго возбужденія.
И Сарсеке потихоньку и не торопясь, учтиво и мягко повелъ переговоры. Онъ длалъ видъ, что во всемъ спрашивается у Батырбека, который сидлъ на лошади, пону ривъ голову, и блдный и осунувшійся совсмъ, казалось, не понималъ, что у наго спрашивали…
Разговаривая по-киргизски съ Батырбекомъ и Карабаемъ, Сарсеке велъ съ ними разговоръ совсмъ на другую тему. Онъ давалъ имъ разныя наставленія на счетъ лошадей и Кунантайки… Мужикамъ же, не знающимъ ни слова по-киргизски, онъ общалъ заплатить деньгами вс расходы, только требовалъ снисхожденія и справедливости, а также и того, чтобы всю потраву освидтельствовали съ понятыми и въ присутствіи Батырбека и его, Сарсеке…
Мужики даже одобрили такое предложеніе и заговорили, какъ старые друзья… А нкоторые давали реплики:
— Ишь, остроголовый, дло вдь говоритъ!…
— А то!… Разъ нъ, значитъ, убытки ублаготворить ежели, намъ больше и не надо ничего.
Потомъ они признались и на счетъ Кунантайки:
— Дыть какъ не побить?… Побили крпко!… Едва, песъ поганый, отдыхался… Дыть посуди: обида!… Мы, значитъ, маялись — косили — все лто, а нъ въ одну ночь семь стоговъ разбилъ. Ладно, что энтотъ верзило то убгъ, а то ему бы мы больше наклали… Ведмдь окаянный!…
Сарсеке охотно и горячо ругалъ Байгобыла и Кунантайку, обижался на нихъ, что они причинили убытокъ Батырбеку, даже совралъ, что они уже побили и Байгобыла: Лежитъ-де теперь, хвораетъ, въ аул… Да и Кунантайк еще попадетъ… Онъ, Сарсеке, собственноручно отвозитъ его плетью…
Мужикамъ все это пришлось по сердцу. Они вскор совсмъ подобрли и выпустили избитаго и сидвшаго въ амбар Кунантая. Когда онъ пришелъ, Сарсеке дйствительно набросился на него съ нагайкой и началъ сильно хлестать по чемъ попало, ругая его на русскомъ язык…
Къ вечеру было выработано соглашеніе: Батырбекъ платитъ за потраву наличными деньгами, за которыми Сарсеке немедленно отправилъ Карабая, Батырбека, Исхака и больного Кунантая домой въ аулы, а самъ съ Ахметбайкой остался въ залогъ до завтрашняго освидтельствованія потравы…
Но только мужики разошлись по домамъ, Сарсеке и Ахметбайка, прокравшись во дворъ старосты и поймавъ свжихъ лошадей, уронили заднее звено двора, сли на коней, предупреждая лошадей о близости звря — и весь табунъ, какъ бшеный, вырвался изъ двора и вихремъ поскакалъ по знакомой дорог къ ауламъ…
Сарсеке и Ахметбай оставили въ награду за мужицкую доврчивость лишь два плохенькихъ сдла да старую, хромую лошадь. Въ пяти верстахъ отъ деревни ихъ поджидалъ Батырбекъ съ товарищами, и вс шестеро они еще до полуночи пригнали табунъ къ аулу…
А на разсвт вс юрты и домашній скарбъ были уже на вьюкахъ, и длинный караванъ ускореннымъ шагомъ направился въ глубь степи къ зимовкамъ, въ боле укромныя и безопасныя мста…
Торжество Батырбока, выручившаго всхъ лучшихъ лошадей, было неописуемо. Сарсеке былъ истиннымъ героемъ дня, и молоденькая Бибиноръ, хавшая на двухлтней и рзвой кобыл, стала вдругъ молчаливой и испуганно-настороженной, Она впервые такъ горячо и внимательно всматривалась въ дремавшаго на своей лошади Сарсеке и вспоминала какую-то сказку о славномъ степномъ богатыр Кызу-Курпеш.
На одномъ изъ верблюдовъ поверхъ навьюченной юрты полулежалъ тяжко заболвшій отъ побоевъ Кунантай. Плавное покачиваніе верблюда не убаюкивало его разгоряченное сознаніе, и ему то и дло казалось, что онъ падаетъ въ черную бездонную яму, гд схватываютъ его озлобленные ‘орусы’ и бьютъ кулаками и каблуками сапоговъ по бокамъ, спин и по распухшей, давно не бритой голов…
Батырбекъ, окруженный родичами, халъ впереди всхъ и, изрдка вглядываясь злыми глазами впередъ, все чаще и чаще подстегивалъ бгунца, стремясь уйти какъ можно скоре и дальше отъ жестоко-оскорбившихъ его русскихъ…
Кыстау Батырбека находились въ первыхъ морщинахъ обширнаго горнаго кряжа, называемаго Кандыга-тау.
Съ тхъ степей, гд кочевалъ Батырбекъ лтомъ, этого кряжа не видно, за исключеніемъ нкоторыхъ возвышенностей, съ которыхъ намчается лишь синяя кривая линія съ отдльными тупыми зубцами горъ.
Здсь были тоже степи, но он какъ то всколыхнулись, какъ будто ихъ кто-то могучій неумло встряхнулъ и, снова постлавъ, не расправилъ складки.
Поэтому степь то переходила въ холмы и длинныя гривы, то шла кривыми изгибами вокругъ отдльныхъ конусообразныхъ и выпирающихъ изъ земли срыми утесами горъ, то разскалась, какъ ранами, кривыми и глубокими долинами маловодныхъ и пересыхающихъ на время лта рчекъ.
Здсь не было степного простора, не было лса и тучныхъ луговъ, и частныя горныя припухлости пестрли густо насянными мелкими каменьями, лишающими землю произрастанія. Лишь въ низинахъ, лавирующихъ у подоловъ горъ, росли кипцовыя травы, желтики и частью вязили. Ранней весною, пока еще въ рчкахъ была вода, он поливались. Лтомъ верхами прізжали киргизы, косили литовками и сметывали сно въ мелкіе стога гд-нибудь въ укромномъ овраг, между скалъ… Атава за лто выростала, и осенью, когда прикочевывали киргизы, скотъ имлъ хорошій подножный кормъ, который зимою лошади такъ ловко выгребаютъ копытами и дятъ въ прикуску съ снгомъ, не требуя водопоя.
Въ прежніе годы не только крупный скотъ, но, даже бараны хорошо прохаживали по цлымъ зимамъ на подножномъ корму.
Нынче же, когда пріхалъ Батырбекъ къ кыстау, онъ пришелъ въ уныніе отъ вида печальной картины. Послдніе дожди хотя и поправили кормъ, но его теперь же за какія-либо дв недли скотъ сомнетъ и състъ весь безъ остатка.
Батырбекъ невольно перенесся въ долину ‘Акбулака’ къ грязнымъ мужицкимъ лачугамъ, гд въ прежніе годы стаоли зимовки, и гд въ кормахъ осенью лошади бродили по брюхо. Ему больно стало отъ этого воспоминанія, и онъ, пнувъ лошадь въ бока, быстро пробжалъ въ знакомый оврагъ, у горы, представляющій снохранилище. Подъхавъ къ стогамъ, онъ поразился скудностью запаса: сна едва могло хватить на полъ-зимы баранамъ и дойнымъ коровамъ.
Злымъ и угрюмымъ спшился Батырбекъ у родного кыстау и, не отворяя дверей въ бревенчатую некрытую зимовку, слъ на огромный, Богъ всть когда, свалившійся съ горы камень и сталъ поджидать сильно растянувшійся по тропинк караванъ.
Теперь ему было даже досадно, что такъ много у него скота и лошадей, и горько было сознаніе, что и скотъ и люди какіе то все захудалые да больные, а главное много лишнихъ, не нужныхъ стариковъ…
Былъ пасмурный день. Низко надъ землею плыли сплошной массою пепельныя тучи, и срая холмистая степь показалось Батырбеку такой чужой и убогой… Сильно, порывисто дулъ втеръ, точно вздыхалъ разгнванный Аллахъ. Группа зимовокъ, низенькихъ и плоскихъ, цпко ухватившихся за склонъ горы, съ земляными и каменными дворами, съ срыми узенькими дверками, съ зіяющими черными дырами оконъ безъ рамъ — походила на группу старыхъ могилъ, поросшихъ быльемъ и такимъ же одинокимъ и затеряннымъ… И казалось, никогда еще ханъ Батырбекъ, съ дтства привыкшій жить вольно и беззаботно, не тосковалъ я не задумывался, какъ въ этотъ разъ.
Но вотъ галопомъ подскакалъ Сарсеке. За нимъ Исхакъ и Ахметбайка, а потомъ одинъ по одному поднялись на послдній взлобокъ съ громоздкими вьюками огромные верблюды, цлой гурьбой, крикомъ и бойкимъ говоромъ подкатила молодежь и дтвора… А вслдъ за всмъ этимъ шумно привалили и сейчасъ же легли небольшія стада коровъ и барановъ, утомленныхъ огромнымъ и тяжелымъ переходомъ. Табунъ лошадей, сдерживаемый короткими и визгливыми нотками пастуховъ, сразу же напустился на небольшую, но мягкую агаву въ низин..
Раздались хриплые стоны тяжело ложащихся для развьючиванія верблюдовъ, мычанье коровъ и блеянье барановъ. Бабы сейчасъ же принялись за приведеніе въ порядокъ кыстау, отыскавъ гд-то далеко запрятанныя оконныя рамы и другія оставшіяся вещи… Мужчины стали укладывать на особыя повтки юрты, которыя не понадобятся до новаго лта, а ребятишки, во глав съ хлопотливой. Бибиноръ, стосковавшись по знакомымъ мстамъ, пустились въ разныя стороны за сборомъ хвороста и высохшихъ скотскихъ шевяховъ для разведенія очага.
Видя все это, вс эти старинныя, милыя съ дтства и такія степныя-степныя хлопоты, Батырбекъ забылся, вошелъ въ тонъ своей всегдашней жизни, и тоска свалилась.
Вечеромъ онъ сидлъ въ своей лучшей изб, на мягкомъ текемет и, обсасывая вкусные маслы свжаго, зарзаннаго, по случаю благополучной перекочевки, барана, благодушно болталъ со своими приближенными о только-что исполненной контръ-барант и о смшныхъ и глупыхъ ‘орусахъ’…
И потекли обычные, давно знакомые дни привычной полудикой жизни, какъ всегда въ осеннюю скучную пору въ степи.
Изрдка Батырбекъ вызжалъ куда-либо въ ближайшіе аулы къ сосднимъ біямъ, изрдка къ нему прізжали почтенные біи, также окруженные младшими родичами или прихлебателями, и жизнь пошла обычной колеей.
Выпалъ первый снгъ, легшій на горы пгою, а на равнины — ослпительно-блою пеленою, и въ степи водворилась какая-то особенная, свойственная только пустыннымъ пространствамъ, тишина. Если ходили въ горахъ и на склонахъ лошади или бараны, или если здили кое-гд одинокіе всадники — пастухи, то это какъ будто еще больше подчеркивало степную тишину, люди и животныя передвигались по близн степи какъ то полудремотно и беззвучно, съ извчной покорностью по разъ заведенному, еще когда то въ древнія времена, порядку.
Дни проходили ровно и одинаково, точно ритмически капали, похожія одна на другую, капли воды. Жизнь шла монотонно и безропотно, полная безразличія къ окружающему и равнодушія къ прошедшему и будущему… Каждое утро курились зимовки, скрипли ворота дворовъ, низкихъ, темныхъ и теплыхъ. Изъ нихъ высыпалъ скотъ, расползался по гор съ давно стоптаннымъ и выбитымъ кормомъ… Прізжали изъ степи отъ конскихъ табуновъ иззябшіе пастухи, ихъ смняли на день другіе… Бабы длали свои немудрыя бабьи обязанности, возились съ ягнятами и телятами, ругались съ ребятишками, сердились на мужей и стариковъ.
Влачила ненужную жизнь на свт дряхлая мать Сарсеке и, ненавидимая ядовитою Хайнымъ зимою еще больше чмъ лтомъ, терпла отъ нея голодъ и холодъ и аккуратно каждую минуту кашляла… Еще зле теребила и гоняла жиденькую Бибиноръ старая Айнеке, и съ большею охотой по вечерамъ разсказывалъ старый Карабай зеленой молодежи добрыя отеческія преданія. Ему часто мшалъ шустрый Назырка, упорно не желавшій слушать дла и устраивавшій непозволительныя шалости вмст съ ягнятами… Не совсмъ внимательнъ слушалъ его и самъ Батырбекъ, проводившій цлые дни въ своей главной изб, или за дою баранины или за длительнымъ потогоннымъ чаепитіемъ.
Чаще другихъ покидали аулъ Сарсеке, Исхакъ и Ахметбайка, ужавшіе далеко въ горы на охоту за лисицами, волками и зайцами.
Они содержали по одной лучшей лошади, на особицу кормили ихъ и нердко, въ погон за хитрой лисою, состязались въ быстрот и ловкости своихъ бгунцовъ.
У Сарсеке былъ тонкій и самый быстроногій бгунецъ Сивко. Онъ былъ уже въ годахъ, но ни одна еще лошадь не убгала отъ него ни въ байг, ни въ погон за звремъ. Сарсеке сжился съ нимъ, какъ съ роднымъ братомъ.
Сарсеке почти всегда съ охоты возвращался съ трофеями. На сивомъ кон, одтый въ блый, хорошо выдланный овечій тулупъ, Сарсеке былъ почти неотличимъ отъ снга, и зврь подпускалъ его на близкое разстояніе.
Дальнозоркій охотникъ, завидвъ звря очень далеко, нердко длалъ ловкій объздъ въ сторону и, окруживъ звря, гналъ его не въ гору, гд трудно его взять на лошади, а отъ горы… И вотъ, когда изнемогшій зврь, отдавая вс силы, бжалъ по снгу на равнин, Сивка совсмъ стлался по земл и быстро настигалъ измученнаго:звря, а Сарсеке мткимъ ударомъ батога въ одинъ пріемъ сваливалъ и второчивалъ его въ сдло.
Хорошимъ охотникомъ былъ и Ахметбайка. Зато почти всегда мшалъ Сарсеке неловкій и избалованный Исхакъ. Но Сарсеке молчалъ и довольствовался тмъ, что, по возвращеніи съ охоты, обо всемъ подробно разскажетъ любознательной и быстроглазой Бибиноръ. Подъзжая на поджаромъ Сивк къ аулу, Сарсеке всегда принималъ молодецкій видъ и хотлъ, чтобы Бибиноръ видла его трофеи. Но, пока онъ разсдлывалъ коня, Исхакъ отвязывалъ зврей, несъ отцу и хвасталъ ими на глазахъ Бибиноръ… Даже при Сарсеке Исхакъ безсовстно лгалъ, присваивая подвиги всецло себ… Сарсеке зналъ, что Батырбекъ не вритъ сыну, но его раздражала явная ложь Исхака, котораго онъ начиналъ не любить все больше и больше.
Съ нкоторыхъ поръ Сарсеке замтилъ въ лиц Бибиноръ какое-то новое, уже совсмъ не дтское выраженіе, и ему показалось, что между ею и Исхакомъ завязались супружескія отношенія, преподанныя ни кмъ инымъ, какъ опытной Хайнымъ. Сарсеке понялъ, что ревнивая Хайнымъ, смтивъ слабость его къ Бибиноръ, намренно пробудила въ Исхак похоть, чтобы Бибиноръ стала бабой, и чтобы Сарсеке охладлъ къ ней…
Но хитрая Хайнымъ на этотъ разъ ошиблась.
Правда, мысль объ этомъ жестоко терзала Сарсеке: лучше бы умерла Бибиноръ — легче бы ему было. Но пробужденіе въ Бибиноръ женщины раньше, чмъ у Сарсеке явится возможность украсть ее, лишило его терпнія ждать, и породило въ немъ желаніе овладть Бибиноръ какъ можно скоре. А сейчасъ это было невозможно. Была безкормица и нужда. Нельзя было увезти Бибиноръ какъ-нибудь и куда-нибудь… Лучше всего было бы сдлать это весною, когда будетъ тепло, и когда не надо искать уюта у людей, которые могутъ выдать ихъ съ головою… А главное, надо украсть у Батырбека, помимо Бибиноръ, пару лучшихъ лошадей, въ томъ числ и Сивку, а на это у Сарсеке не хватало смлости. И Сарсеке, не зная, что длать, злился на Хайнымъ. Да и Хайнымъ стала, какъ цпная собака.
Пастухъ Кунантай все чаще сталъ возвращаться изъ табуна домой, такъ какъ мужицкіе побои медленно подтачивали его жизнь, и онъ сильно страдалъ. Хайнымъ приходилось возиться съ двумя лишними больными людьми,— съ мужемъ и старухой. И все-таки она не покидала мысли удержать возл себя Сарсеке и пускала въ дйствіе вс свои чары и хитрости и слдила за каждымъ его шагомъ…
Зная это и не умя порвать съ Хайнымъ, Сарсеке чаще сталъ узжать на охоту, гд ему легче и свободне было обдумывать рискованный планъ о похищеніи Бибиноръ.

VI.

Время приближалось къ концу зимы.
Батырбекъ возвращался изъ небольшого степного города, куда онъ возилъ десятка три бараньихъ, около десятка конскихъ и коровьихъ, да нсколько лисьихъ и волчьихъ шкуръ.
Цны на сырье въ этомъ году пали. Везд была недокормка, и скота кололи много. Кром того, старый тамыръ {Тамыръ — другъ, врне братъ названный.} Батырбека, богатый татаринъ Муса Юсуповъ прекратилъ платежи и сырье скупать не сталъ: денегъ будто-бы не было. Батырбекъ сдалъ свой товаръ русскому купцу, но русскій купецъ, ласковый и шустрый, обманулъ его, о чемъ Батырбекъ догадался только на обратномъ пути.
Всего слдовало получить съ купца рублей полтораста, а Батырбекъ везетъ отъ купца товару не больше, какъ на сто рублей, да еще остался ему долженъ.
— Какъ такъ?..— недоумвалъ Батырбекъ и припоминалъ любезность купца.
— Ничего,— говорилъ купецъ,— мы теб повримъ,— въ другой разъ прідешь, привезешь опять сырья. Заплатишь!..
— Какъ такъ?..— въ карман нтъ и купцу долженъ?..
Чаемъ угостилъ Батырбека, обласкалъ, долго разговаривалъ и даже подарилъ ему кусокъ душистаго мыла, два стеклянныхъ подсвчника и маленькое зеркало.
— Баб въ подарокъ увези!— говоритъ,— для дружбы, для знакомства дарю!— говоритъ.
Конечно, Ахметбайк не подарилъ бы. Даже Сарсеке не подарилъ бы, потому что они простые, черные киргизы, а онъ, Батырбекъ — почетный старшина, потомокъ знатнаго рода, аристократъ.
Батырбекъ вспоминалъ при этомъ свое удовольствіе, съ которымъ онъ сидлъ въ нарядной купеческой комнат и, не снимая шелковыхъ и нанбуковыхъ халатовъ, пилъ чай съ конфектами и румяными, какъ щека красивой киргизской двушки, булочками…
Сарсеке стоялъ у порога, снявъ аракчинъ {Аракчинъ — головной уборъ, покрывающій самую верхушку бритой головы киргиза.}, а Ахметбайка былъ у лошадей во двор. Батырбекъ потлъ, швыркалъ чай изъ блюдечка, крякалъ отъ удовольствія и, втягивая воздухъ сквозь зубы, дловито и вжливо разговаривалъ съ хозяиномъ, исподлобья посматривая на пышную и туго подпоясанную хозяйку, наливавшую чай…
Больше же всего онъ запомнилъ свой испугъ, когда, посл чая, купецъ пустилъ маленькую машину съ трубой, и изъ трубы кто-то сильно закричалъ и заигралъ въ музыку…
Это пребываніе у купца и было теперь темой для длиннаго разговора Батырбека съ Сарсеке.
Ахметбайка халъ позади. Гд ему понять все, что разсказываетъ и разъясняетъ Батырбекъ? Сарсеке, и тотъ только — знай удивляется.
Батырбекъ разсказываетъ медленно и важно, сочиняя по своему въ тхъ мстахъ, гд онъ не понималъ хорошо самъ. А въ ум все считаетъ и пересчитываетъ свой товаръ и выручку. И какъ ни считаетъ, какъ ни провряетъ — все выходитъ, что рублей полсотни не хватаетъ, но Сарсеке онъ не хочетъ сознаться, что его обманули, и старается казаться безпечнымъ. Нельзя же конфузить себя передъ слугою!
Лошади, на которыхъ сидятъ всадники, идутъ тихимъ трускомъ, а три верблюда съ вьюками муки, тканей, чаю и прочихъ товаровъ, вышагиваютъ крупной и зыбкой поступью, вытянувъ длинныя, изогнутыя шеи… Ахметбайка на маленькой старой лошади то отстанетъ, то опять рысцей догонитъ верблюдовъ, а Воронко и Сивка подъ Батырбекомъ и Сарсеке все трусятъ да трусятъ, мрно покачивая своихъ сдоковъ, которые въ тактъ шагамъ раскачиваютъ ногами и слегка ударяютъ въ бока лошадей каблуками кебысъ {Кебысъ — кожаныя киргизскія калоши.}.
Батырбекъ монотонно и не торопясь разсказываетъ, то и дло переспрашивая Сарсеке, все-ли тотъ понимаетъ. И Сарсеке, въ удостовреніе того, что онъ понимаетъ, посл каждой фразы хана ласково мычитъ отрывистое и только для киргизовъ характерное междометіе, похожее на сліяніе буквъ: ы-э…
— Купеческая баба, когда двкой бываетъ, ей брюхо веревкой перетягиваютъ… Ты понимаешь?…— повствуетъ Батырбекъ.
— Ы-э!..— усваиваетъ Сарсеке.
— Чтобы ребенка въ брюх не было… Законъ такой… Понимаешь?
— Ы-э!..
— Видалъ, какъ туго она подпоясана?.. Значитъ, она еще двка… Понимаешь?
— Ы-э!..
Батырбекъ долго говоритъ Сарсеке объ особенностяхъ русской цивилизаціи и, наконецъ, съ большей горячностью начинаетъ объяснять чудо-машину съ трубой, которая говоритъ, поетъ и хохочетъ, какъ человкъ…
— Тридцать три года орусъ Богу не молится… Тридцать три года шайтана проситъ… Ты понимаешь?— фантазируетъ Батырбекъ,— тридцать три года родную мать голодомъ держитъ… Тридцать три года орусъ обманываетъ и обижаетъ бдныхъ людей… Потомъ приходитъ шайтанъ… Потомъ орусъ отдаетъ ему свою душу. Потомъ шайтанъ лзетъ, куда орусу надо. Въ трубу надо — въ трубу лзетъ, въ машину надо — въ машину лзетъ. Ты понимаешь?..— начиная повышать голосъ, горячится Батырбекъ.
— Ой-бой!..— изумляется Сарсеке, хорошо зная, что Батырбекъ сочиняетъ…
— Потомъ въ трубу лзетъ — псни поетъ… Хохочетъ, разговариваетъ… Дразнится… Все, что надо орусу,— все длаетъ шайтанъ… Понялъ ты?..
— Ы-э!..
— Потомъ вылзаетъ шайтанъ изъ трубы и человку въ ротъ ночевать залзетъ, въ брюхо залзетъ, и орусъ пропадетъ тогда… Шайтанъ задавитъ его. Понялъ?..
— Ой-бо-еу!..— для большіе глаза и щелкая языкомъ, удивляется Сарсеке.
Наконецъ Батырбекъ все сосчиталъ и, убдившись, что его купецъ дйствительно обманулъ на цлыхъ полсотни рублей, начинаетъ говорить крикливымъ, негодующимъ тономъ, объясняя Сарсеке, какъ душу оруса на томъ свт шайтаны истязать начнутъ. И кончаетъ повствованія тмъ, что совсмъ замученную душу оруса сопровождаетъ въ преисподнюю торжествующей фразой:
— Вотъ теб, янъ-тургань!.. {Янъ-тургань — киргизская ругань.}
Посл этого Батырбекъ умолкъ, угрюмо задумавшись и всматриваясь исподлобья въ блые снжные горизонты.
Теперь началъ говорить Сарсеке, тоже сочиняя и импровизируя…
Стояло тепло, рдкое для конца февраля, такое тепло, что Ахметбайка не позаботился даже прикрыть свою грудь, которая бронзовымъ пятномъ выглядывала изъ подъ разъхавшагося воротника старой овечьей капы {Капа — родъ шубы, сдланной изъ скатавшейся овечьей шерсти, покрытой грубымъ холстомъ ручной киргизской работы.}.
По небу погуливали рдкія, совсмъ не зимнія, темныя и тяжелыя облака, низко свисающія надъ землею.
Путники хали лнивымъ трускомъ, безпечно болтая о замысловатыхъ впечатлніяхъ, набранныхъ въ русскомъ город…
Сарсеке, кром того, нтъ-нтъ да и вспомнитъ о томъ, что скоро придетъ весна, и что онъ обманетъ всхъ и, умчавъ маленькую Бибиноръ, набросится на нее со всей жадностью своей, досел крпко сдерживаемой страсти. Онъ представлялъ себ, какъ легко и ловко онъ можетъ брать ея тоненькое тло и упиваться имъ вдали отъ завистливыхъ и ревнивыхъ глазъ Хайнымъ и Исхака…
Эти думы возбуждали Сарсеке, и онъ веселе разсказывалъ Бытырбеку о разныхъ разностяхъ, безпричинно смясь и выдумывая небылицы.
Вдругъ сзади донесся до нихъ встревоженный крикъ Ахметбайки:
— Ой-бо-й!..
Всадники безпокойно оглянулись по сторонамъ и сердито переспросили:
— Чего ты, дуракъ, ревешь?
Ахметбайка, между тмъ, обогнавъ верблюдовъ, подбжалъ къ Сарсеке и, указывая на обнаженную грудь, съ ужасомъ во взгляд произнесъ:
— Джунгуръ!.. {Джунгуръ — дождь.} — И, чувствуя на груди новыя капли дождя, онъ еще увренне повторилъ, обращаясь непосредственно къ Батырбеку:
— Джунгуръ, джунгуръ, тахсырь!
Сарсеке, скинувъ шапку, заворотилъ голову назадъ и на лиц и бритой голов ощутилъ крупныя капли дождя.
Батырбекъ, видя, что надъ ними совсмъ нависла дождевая туча, задыхаясь отъ волненія, крикнулъ только:
— Остапыръ Аллахъ!.. {Остапыръ Аллахъ — восклицаніе врод русскаго ‘оборони Богъ’.}.— И пнулъ въ бока свою лошадь.
Поводья верблюдовъ натянулись, раздирая ихъ ноздри, и они, зареввъ отъ боли, пустились быстрой, журавлиной рысью…
И тотчасъ же, какъ караванъ понесся по рыхлющей снжной дорог, дождь прыснулъ густыми волокнистыми струями, осаживая глубокій снгъ и окрашивая его въ голубой, водянистый цвтъ.
Оглашая пустынную степь, страшно ревли верблюды, сердись на быстрый бгъ, и, согнувшись на проваливающихся лошадяхъ, молча бжали киргизы, предчувствуя страшное бдствіе для кочевыхъ народовъ,— называемое ‘джутъ’… {Джутъ — гололедица.}.
А дождь лилъ все сильне и гуще, и черезъ часъ вс вьюки и одежда киргизовъ были промочены, а ноги лошадей, украсились крупной ледяной бахромой и, проваливаясь въ леденющій снгъ, оставляли на немъ кровь отъ свжихъ пораненій.
Какъ то быстро стемнло, и освшій, затвердвшій снгъ открылъ дорогу во вс стороны. Настоящая же дорога куда-то ускользнула, потерялась. Караванъ Батырбека бжалъ прямо, наугадъ, но когда Сарсеке сообразилъ, что дорога потеряна и степью теперь можно ухать въ другую сторону, онъ предложилъ старшин остановиться и пролежать до разсвта подъ верблюдами….
Батырбекъ согласился и вздрагивающимъ, полнымъ жуткаго страданія и пригнетенности голосомъ повторялъ только:
— О-й, Аллахъ, Аллахъ… Ой, Аллахъ, Аллахъ!..
Поставили рядомъ всхъ верблюдовъ и, спшившись, сли подъ нихъ… Но тотчасъ же поняли, что такъ можно пристыть къ мсту и приморозить къ-земл верблюдовъ и лошадей. Видно было, какъ крупныя лапы верблюдовъ, погруженныя въ разжиженный снгъ, оковывались льдомъ, и животныя съ трудомъ выдергивали ихъ изъ снга и переставляли на другое мсто.
— Надо хать!..— заговорилъ Сарсеке, а то мы примерзнемъ… Надо хоть куда-нибудь да хать, но не стоять!..
Батырбекъ и не подумалъ на этотъ разъ разсердиться на своего слугу и покорно, все съ тою же плаксивой фразой, шурша отяжелвшею одеждою, снова слъ въ обмерзшее сдло.
Караванъ двинулся медленно, едва переступая обледенлыми ногами, скользя и проваливаясь въ глубокомъ снгу..
Хотя дождь и утихъ, но не переставалъ и мелко сялъ, какъ осенью. Стало совсмъ темно, и киргизы хали невдомо куда, затерянные въ безлюдной степной пустын…
…Байгобылъ въ эту ночь, былъ у табуна самъ съ двумя киргизятами: своимъ и Карабаевымъ сыновьями.
Табунъ былъ отъ аула далеко, и когда пошелъ дождь, Байгобылъ, старый и опытный пастухъ, чтобы не обморозить лошадей, загналъ ихъ на одну изъ сопокъ, на безснжный и каменистый склонъ… Но длая это онъ не думалъ, что дождь будетъ такъ обиленъ и продолжителенъ. И когда съ наступленіемъ темноты, полилъ настоящій ливень, Байгобылъ, оторопвъ и потерявъ спокойствіе духа, догадался, что посл дождя долженъ наступить морозъ, и могутъ погибнуть не только жеребята и таинчи {Таинча — лоншакъ, прошлогодняя лошадь.}, но и взрослыя лошади, перемокнувъ и замерзнувъ на мст. Кром того, онъ сообразилъ, что если къ утру наступитъ холодъ, то вся степь покроется скользкимъ льдомъ, и скотъ не будетъ въ состояніи дойти до аула…
Громко и торопливо забасилъ Байгобылъ, сзывая своихъ помощниковъ и приказывая имъ какъ можно скоре заворачивать скотъ и гнать вслдъ за нимъ домой… Онъ похалъ впереди табуна, отыскивая наиболе прямое направленіе къ аулу и то и дло подавая голосомъ знать, куда надо хать.
Мокрый, въ огромной намокшей кап, онъ халъ шагомъ, то и дло ныряя въ размокшемъ глубокомъ снгу. Но вотъ его лошадь подъ нимъ, обезсилла и стала…
Онъ понималъ, что итти пшкомъ теперь немыслимо. Онъ долженъ брести въ водянистомъ снгу и, черпая его себ въ плохіе обутки, отморозить ноги.
Остановившись, онъ долго ждалъ въ раздумьи, и когда мимо него пошли лошади, онъ поймалъ одну изъ нихъ, и, не пересдлывая, переслъ на нее, бросивъ прежнюю. Но эта лошадь оказалась слабой, обезсиленной безкормицей и скоро легла подъ нимъ. Байгобылъ поймалъ третью, но и третья легла, протащивъ его не боле версты. Тогда, стоя въ мокромъ снгу, Байгобылъ почуялъ, что онъ теряетъ умнье думать и понимать…
Обувь его уже промокла, и ноги шлепали въ вод. Онъ дрожалъ всмъ тломъ и стучалъ зубами, не понимая, что ему надо длать…
Вдругъ онъ началъ кричать громкимъ, протяжнымъ, какъ бы воющимъ крикомъ, но никто не слышалъ его, и онъ понялъ, что кричать безполезно. Сзади приблизился негромко-плачущій и какъ бы застывшій въ полусогнутой поз на понурой измученной лошади молодой киргизенокъ. Это былъ сынъ Байгобыла — Куанышка.
Увидвъ сына, Байгобылъ взвылъ отчаяннымъ воемъ жалости и, какъ бы озлобившись на кого-то, быстро зашагалъ впередъ, увязая въ разжиженномъ и тяжеломъ, какъ песокъ, снгу.
Отъ неимоврныхъ усилій самъ онъ скоро согрлся, но ноги его все больше коченли въ холодной вод и росли въ объем, облпленныя комьями леденющаго снга…
Куанышка халъ слдомъ за нимъ и, сидя все въ той же скорченной, коченющей поз, негромко, какъ бы лнясь, вылъ… Но Байгобылъ не видлъ теперь ни лошадей, не слышалъ плача сына, не думалъ ни о чемъ, онъ только шагалъ по снгу, едва таща за собою свои ноги, ставшія страшно тяжелыми и чужими… Тьма обступила его взоръ и душу, онъ не зналъ, куда итти, и шелъ безъ разбора, съ страшнымъ трудомъ переставляя все больше коченющія ноги…
Другого подпаска, Карабаева сына, не было ни видно, ни слышно. Неизвстно: ухалъ ли онъ за лошадьми въ аулъ или отсталъ и потерялся. Да неизвстно и то, куда ушли лошади: добралась ли хотя часть ихъ къ аулу, здсь ли он по близости, или растерялись по степи, поглощенныя тьмою и неизвстностью…
Къ утру ударилъ морозъ, и вся обледенвшая степь стала какъ въ сталь закованной. Блестла, звенла и синла, какъ необъятное застывшее море.
Въ аул Батырбека стоялъ отчаянный ревъ перепуганныхъ несчастіемъ людей и голоднаго скота, не выпущеннаго сегодня на волю.
Карабай, согнутый и трясущійся, съ палкой въ рукахъ, едва держась на скользкой обледенлой земл, бродилъ отъ двора къ двору и плакалъ…
Началась метель съ рзко-бьющей въ лицо снжной крупою. Нельзя было повернуть лица на втеръ: выхлестывало глаза.
Время подходило къ полдню, а никого не было видно: ни Байгобыла, ни его помощниковъ. Во двор стояли семъ лошадей съ обмерзшими ногами, еле добравшихся передъ утромъ къ аулу. Это были наиболе выносливыя и сытыя. Ясно, что вс остальныя погибли.
Никто въ аул не зналъ, гд находится Батырбекъ съ караваномъ, но догадывались по времени, что джутъ и его захватилъ въ пути. Когда же, на другой день къ вечеру, онъ и Сарсеке показались въ дымк вьюги возл самаго аула,— вс ахнули и громко завопили, вмсто привтствія. Оба они шли пшкомъ: Батырбекъ велъ въ поводу одного верблюда, а Сарсеке — измученнаго и еле живого Сивку. Ахметбайки и остальныхъ верблюдовъ не было, и никто о нихъ пока не спрашивалъ…
На мертвецовъ походили Сарсеке съ Батырбекомъ. Глаза ихъ ввалились, лица посинли, руки и ноги стучали, какъ деревянныя, а рты не открывались и не могли произнести ни одного внятнаго слова…
Метель все усиливалась, переходя въ буйную снжную бурю, съ пронзительнымъ побднымъ крикомъ носившуюся по раздольной, зеркальной гололедиц.

VII.

Смертельно застонала степь…
Джутъ мертвыми ледяными объятіями охватилъ ее изъ края въ край.
Въ одн сутки погибли сотни тысячъ киргизскаго окота, захваченнаго въ степи на пастбищ, закоченли десятки пастуховъ, пристывшихъ къ гололедиц.
Цлые табуны лошадей и жеребятъ тсными группами и разсянными одиночками окоченли, стоя въ глубокомъ снгу на ногахъ и, обледенлыя и опушенныя снгомъ, представляли выставку уродливыхъ изваяній, страшныхъ въ своемъ мертвомъ безмолвіи и неподвижности…
Мстами рядомъ съ лошадьми, прильнувъ къ нимъ и застывши вмст съ ними, стояли, сидли и лежали человческія статуи, какъ въ броню, закованныя въ ледяную кору и подернутыя узоромъ изъ снжныхъ кружевъ. И по всей степи днями и ночами шелъ дикій волчій пиръ…. Злые и тощіе отъ долгой зимней голодовки волки обжорливо набросились на трупы лошадей, быстро тяжелли и Отлеживались тутъ-же на кровавыхъ костяхъ, среди цлыхъ костровъ лошадинаго мяса…
Когда, черезъ недлю посл дождя, едва двигающійся, больной и обмороженный Сарсеке, вмст съ Исхакомъ и старымъ Карабаемъ, похали разыскивать погибшихъ пастуховъ, то они наткнулись на мертвый табунъ и не ршились приблизиться къ нему…
Всегда смлый и страстный звроловъ Сарсеке пришелъ въ ужасъ отъ обилія и наглаго безстрашія волковъ, остервенло и устало грызшихъ трупы…
Сарсеке окаменлъ отъ изумленія и отчаянія, когда, поодаль отъ застывшаго табуна, увидлъ еще боле жуткое зрлище:
Тамъ, пригнувшись къ грив, сидлъ на мертвой, опустившей задъ и увязшей въ заледенломъ снгу, лошади маленькій Куанышка. Онъ весь блестлъ на солнц, будто вмст съ лошадью выкованъ былъ изъ серебра…
А впереди его, широко шагнувшій, съ распростертыми руками и запрокинутой назадъ черной головою, въ окостенвшей кап, стоялъ Байгобылъ. Похоже было на то, будто онъ страшно быстро бжалъ и отчаянно кричалъ въ небо Аллаху, но, не дождавшись отвта, такъ и застылъ, утопая въ снгу…
Широкій черепъ Байгобыла далеко былъ виденъ, маяча чернотою давно не бритыхъ волосъ. Когда подъхалъ Сарсеке, со лба Байгобыла съ зловщимъ крикомъ слетла ворона, безуспшно пытавшаяся выклюнуть застывшіе, открытые глаза…
Взвылъ старый Карабай. Какъ мертвый, молчалъ Сарсеке, и, какъ сумасшедшій, бросился бжать потрясенный Исхакъ. Сильно стегая плетью по худымъ бокамъ своей лошади, то и дло скользившей и падавшей на ледяныхъ прогалинахъ, онъ то соскакивалъ съ нея, ведя ее въ поводу, то вновь садился и вновь стегалъ ее, убгая къ ауламъ…
Не смли вернувшіеся киргизы о подробностяхъ видннаго говорить больному, простуженному Батырбеку…
Не смли и не могли больше плакать бабы.
Перестали смяться дти. Вс окованы были молчаніемъ и тоскою… Молчаливо и равнодушно выслушалъ Карабай всть о томъ, что его сынъ Ахметбайка, отставшій въ пути отъ каравана, живъ и, ознобленный, лежитъ гд-то у чужихъ киргизовъ.
Никого не изумило и не нарушило молчанія даже то, что на восьмой день посл дождя, какимъ-то чудомъ спасшійся, къ аулу пришелъ измученный, еле живой верблюдъ — съ вьюкомъ муки и разныхъ товаровъ, купленныхъ Батырбекомъ въ город… Среди этихъ товаровъ были и подарки купца, и Батырбекъ, развернувъ ихъ, бросилъ подъ порогъ, злобно и воюще выругавшись…
Онъ вспомнилъ, что теперь купецъ совсмъ обезцнитъ сырье, такъ какъ обнищавшая степь завалитъ городъ остатками своего достоянія — кожами сгинувшихъ отъ голода животныхъ…
— Ой, Аллахъ, Аллахъ…— застоналъ Батырбекъ, сваливаясь на свой одръ.
Тяжело было ему читать на лицахъ окружающихъ отпечатокъ всеобщаго отчаянія.
Зналъ онъ, съ какой неукротимой жестокостью джутъ коситъ остатки кургизскаго окота.
Но не хотлъ говорить объ этомъ и не глядлъ на свтъ Божій.
А скотъ все падалъ и падалъ, какъ трава подъ косою.
У Батырбека давно уже вышелъ запасъ домашняго корма. Оставалось нсколько копенъ стараго полусгнившаго сна, которое по маленькимъ охапкамъ давали лишь немногимъ счастливцамъ — достойнымъ коровамъ и лучшимъ лошадямъ. Верблюдамъ давали въ три дня по шарику густо-намшаннаго тста въ кулакъ величиною. Выносливые верблюды довольствовались этимъ и цлые дни и ночи стояли во дворахъ, чавкая, глотая и снова отрыгая свою жвачку.
Овецъ Батырбекъ веллъ переколоть больше половины, питая остальныхъ снною трухой, которую не могли захватить губы крупныхъ животныхъ.
Весь остальной скотъ выгоняли на сопки, давно оголенныя и каменистыя. Дрожа отъ втра и не имя силъ копать ледяной снгъ отбитыми ногами, скотъ стоялъ тамъ цлыми днями, покорно и уныло поджидая голодную смерть.
Нкоторыя лошади, что постарше и поопытне, спускались къ опушк горы, гд снгъ былъ мельче, и гд изъ подъ него виднлись рдкіе стебли сухой травы, и начинали медленно бить передними копытами въ ледяную корку. Он били долго, вспотвъ отъ усилія, и когда имъ удавалось разбить ледъ, они разгребали снгъ на какомъ-нибудь квадратномъ аршин и съ жадностью жевали скудную добычу… Но, увидвъ это, другія лошади приходили цлой гурьбой и оттсняли труженицу, производя между собою давку и драку.
Во многихъ мстахъ,— на льду, измученныя голодомъ и безуспшной работой лошади, ложились, чтобы никогда не встать и умереть медленной, мучительной смертью, безъ единаго стона и жалобы…
Ихъ, еще живыхъ, погребалъ снгъ, и он не въ состояніи были стряхнуть его съ пышныхъ гривъ и лохматой, присохшей къ костямъ кожи.
Скотъ падалъ въ такомъ количеств, что киргизы не успвали снимать съ него шкуры. Многіе объ этомъ даже и не думали — не до того было.
Зато недли черезъ дв въ степь нахало много русскихъ скупщиковъ сырья. Они стали покупать кожи еще на живомъ скот, давая за нихъ киргизамъ баснословно низкія цны и обязывая киргизовъ собственноручно снимать ихъ съ труповъ. Мучаясь надъ этой операціей на мороз, вдали отъ зимовокъ, киргизы походили на тхъ же голодныхъ и злыхъ волковъ, которые пируютъ рядомъ. Наконецъ, видя, что съ застывшихъ животныхъ шкуры снимать трудно, и что живыхъ все равно ожидаетъ неминуемая гибель, киргизы, чтобы спасти хоть кожи, стали убивать всхъ боле слабыхъ коровъ и лошадей дома…
Это была какая-то дикая вакханалія изъ плача, злобы и жалости людей, принужденныхъ убивать свой скотъ, чтобы продать съ него кожи.
Отъ обилія жатвы скупщики пришли даже въ азартъ и другъ съ другомъ вступили въ состязанія: каждый хотлъ скупить больше другихъ.
Батырбекъ, когда къ нему пришли скупщики, быстро приподнялся съ постели и хрипло заревлъ:
— Не продамъ!.. Убирайтесь!.. Пусть лучше волки снимаютъ, а вамъ не продамъ!..
Но скупщики и сами скоро одумались и прекратили скупку.
Т громадные костры шкуръ, которые они набрали, никто не брался везти въ городъ за сотни верстъ ни за какія деньги: не на комъ было…
Скупщики струсили, не радуясь тому, что киргизы предлагаютъ кожъ еще больше и еще дешевле.
И кожи лежали громадными кроваво-лохматыми кучами на крышахъ зимовокъ и просто на снгу…
Единственно чмъ небывало-богата, была въ эту зиму степь — это съдобнымъ мясомъ. Его киргизы старались сть, какъ можно больше, отчего многіе стали хворать и даже умирать.
Оставлять мясо до оттепелей было нельзя: оно испортится, такъ какъ во всей степи не было соли и не на комъ было ее привезти… И киргизы продолжали объдаться мясомъ, какъ бы торопясь насытиться имъ до весны…
Но вс, какъ одинъ человкъ, чувствовали, что это страшное и болзненное мясное пиршество — послднее…
Вс чуяли, что на степь надвигается что-то новое, чуждое и враждебное древнимъ обычаямъ, и что вольному кочевому житью приходитъ конецъ.
Какъ жить, что длать дальше, когда даже самые знатные ханы, имющіе тысячи лошадей, остались при единицахъ?.. Какъ и для чего кочевать, когда весь громадный народъ, сросшійся съ конемъ и бараномъ, остался пшимъ и сирымъ?..
Наконецъ, куда дваться для разведенія новыхъ табуновъ, когда киргизы оказались со всхъ сторонъ загороженными и стсненными, и когда въ удлъ имъ остались только голыя безводныя сопки да пустынные солончаки?..
Осунулся, постарлъ умный, Сарсеке… Вдругъ, какъ былинка, высохла и точно пришибленной стала Бибиноръ. Въ ея глазахъ такъ и остался внезапный страхъ и смутное недоумніе передъ всеобщимъ несчастіемъ. Теперь не сомнвался Сарсеке, что бабой, обыкновенной, забитой и замученной киргизской бабой стала молоденькая Бибиноръ.
Смшной ему казалась теперь еще недавняя мечта умчать ее въ глубь степи. Понялъ онъ, что то, что бывало въ сдыя времена приволья, теперь невозможно и немыслимо…
Да и не до того было теперь пригнетенному, пришибленному Сарсеке. Видитъ онъ, какъ страдаетъ его ханъ Батырбекъ. Не отъ недуга тлеснаго, нтъ, а отъ глубокой душевной скорби, отъ злого безсилія чмъ-либо помочь собственному горю…
Тяжко всмъ, тяжко будетъ жить теперь въ степи… И никто не зналъ, что длать…
Даже злая Хайнымъ какъ-то обмякла и притихла. Она не приставала къ сарсеке съ своей страстью, хотя зимовка ихъ давно освободилась отъ лишнихъ людей: умерла старуха-мать Сарсеке, и умеръ Кунантай — мужъ Хайнымъ… Могилы ихъ новыми холмиками давно уже темнютъ на склон горы… Нтъ, не до любовныхъ страстей теперь, и Хайнымъ это понимала. Непривычнымъ думать умомь своимъ и она догадывалась, что съ наступленіемъ весны некуда и не для чего будетъ кочевать, некого пасти киргизамъ, и что усянныя костями скота степи не будутъ милы затосковавшему Сарсеке.
И вотъ, когда только что появились первыя проталины, Сарсеке пришелъ къ Батырбеку и попросилъ отпустить его вмст съ Ахметбайкой на ближайшіе русскіе пріиски на заработки.
Батырбекъ только отчаянно махнулъ рукой, какъ бы снимая съ себя всякую отвтственность за будущее.
Понялъ Сарсеке, что Батырбеку теперь все равно, и нсколько дней спустя, на исхудаломъ и понуромъ Сивк, вмст съ охромвшимъ Ахметбайкой, медленно двинулся прочь отъ родного аула.
Ихъ провожали Хайнымъ и старый Карабай. Съ верха старой избушки изъ-подъ рукава они долго смотрли имъ вслдъ, пока совсмъ не потеряли изъ вида…
Потомъ Карабай вскарабкался на сосднюю сопку и, свъ тамъ на камень, казался большимъ чернымъ беркутомъ, не способнымъ взмахнуть подстрленными крыльями…
Оттуда онъ вглядывался въ даль оттаявшей степи и, тоскуя о прошломъ, жаловался безпечно почивающему въ голубой небесной юрт и забывшему о киргизахъ Аллаху.
Шла весна съ ея тепломъ и властными зовами на пахучія травы джайляу… {Джайляу — лтнее стойбище кочевниковъ.}.
Уже давно вытаяла изъ-подъ снга старая тощая трава,— а на верхушкахъ горъ зазеленла новая,— но о кочевк изъ кыстау Батырбека и не думали. Не было въ этомъ нужды. Около кыстау ходили: одна телка, полдюжины барановъ и дв худыхъ, еле живыхъ, лошади съ тонкими, костлявыми крупами и свалявшейся войлокомъ шерстью.
Ихъ пасъ старый Карабай, сидвшій у свжей могилы Кунантая. Пригртый весеннимъ солнцемъ, онъ скинулъ съ себя засалившуюся и изопрвшую за зиму рубаху и, близко, держа ее передъ носомъ, всматривался въ ея складки плохими слезящимися глазами…
И старымъ, какъ слабая струна домры, голосомъ, бунчалъ какую-то печальную псенку, похожую на тихій жалобный плачъ.
Поодаль, подъ горою, на виду у него лежали сдыя и приплюснутыя зимовки, а возл нихъ блли дв юрты.
Отрывая взглядъ отъ своей рубахи, Карабай отъ-времени-до-времни посматривалъ на кыстау, гд по зат Исхака, Бибиноръ съ киргизятами черезъ силу взрывали желзными лопатами крпкую, густо поросшую и каменистую землю…
Тонкій Исхакъ, утопавшій въ огромныхъ овчинныхъ нембарахъ, мшкомъ свисавшихъ къ колнамъ, командовалъ ими, звонко крича и ругаясь.
Онъ сильно вспотлъ и, кряхтя, поднималъ и опускалъ тяжелый желзный ломъ, выворачивая имъ изъ черной земли большіе камни, которые, напрягая слабыя силы, таскала на сторону жиденькая и совсмъ переставшая расти Бибиноръ.
Исхакъ былъ увлеченъ своей работой и чувствовалъ за собою превосходство надъ всми остальными потому, что его предпріятіе казалось ему важнымъ и значительнымъ. Онъ вымнялъ у крестьянъ на кожи нсколько пудовъ пшеницы и собирался ее здсь посять…
— Ой, ахмакъ!.. {Ахмакъ — дуракъ.} — посылалъ Исхаку возмущенный Карабай, но Исхакъ не зналъ объ этомъ и длалъ свое дло съ особеннымъ терпніемъ и даже гордостью, потому что хотлъ удивить своего отца Батырбека, котораго дома не было.
Ханъ Батырбекъ вмст съ другими сосдними ханами въ числ около десяти человкъ ушелъ въ далекій городъ къ джандаралу {Джандараломъ — киргизы называютъ губернатора.} съ прошеніемъ о пособіи и съ новой жалобой на русскихъ крестьянъ, которые двигались въ степи все глубже и настойчиве…
— Ой, Аллахъ, Аллахъ!— пенялъ Богу Карабай въ своей жалобной псенк, которую онъ тутъ же сочинялъ,— ты забылъ киргизовъ… Ты обидлъ киргизовъ! Ты пшкомъ, пустилъ киргизовъ… Десять хановъ пшкомъ къ джандаралу послалъ. Подумай, Ты смешься, Аллахъ!..
Голое и худое тло его, темно-красное, какъ стараяз мдь, покачивалось изъ стороны въ сторону, голосъ дребезжалъ, а глаза часто моргали и слезились…
Просыпающаяся степь утопала въ дымк теплаго марева и покоилась въ извчной тиши, какъ необитаемая пустыня… Не слышно было мелодичныхъ ржаній страстныхъ жеребцовъ, а вмсто многочисленныхъ и рзвыхъ табуновъ на лон ея, какъ на необъятномъ кладбищ, неподвижно покоились щедро насянныя кости многихъ тысячъ животныхъ…
И обо всемъ этомъ пенялъ Аллаху Карабай.

VIII.

Пріиски, на которыхъ устроились Сарсеке и Ахметбайка, лежали въ сухой, слегка всхолмленной, но все той же каменистой и пустынной степи.
У одной изъ сопокъ, израненной шурфами и разрзами и украшенной красно-багровыми припухлостями изъ отваловъ породы, цлой деревенькой толпились пріисковыя постройки съ командующей надъ ними высокой, изъ дикаго камня, золото-промывальной фабрикой. И странно было слышать, когда пустынныя окрестныя степи оглашались дикимъ, продолжительнымъ и какъ бы болзненнымъ крикомъ фабричнаго гудка. Будто ревлъ кто-то заблудившійся и изнемогающій въ этихъ бездорожныхъ и безлюдныхъ степяхъ.
Сарсеке не видлъ, какъ прошла весна и лто. Какъ то не удалось ему и подумать о своемъ аул, о табунахъ и о верховыхъ свободныхъ прогулкахъ по степи. Еще въ самое первое время, пока работалъ наверху, изрдка ходилъ на степь, гд пасся его Сивко, и немножко отдыхалъ тамъ, свъ у ногъ своего любимца. Когда же его произвели въ забойщики и поставили рядомъ съ другими, опытными русскими рудокопами — онъ не могъ доглядывать за Сивкой и, продавши его въ пріисковыя лошади, зажилъ совсмъ по-особому, одиноко и оторванно отъ всего поднебеснаго міра. Попалъ онъ въ развдочную партію на сдльныя работы, гд, въ артели другихъ рабочихъ киргизовъ, однако, не нашелъ никого близкаго и велъ себя замкнуто и дловито. Единственно, что иногда оживляло Сарсеке, такъ это его встрчи съ Ахметбайкой.
Ахметбайка, по хромот своей, не былъ способенъ для тяжелыхъ работъ, и его назначили конюхомъ на ту же шахту, на которой работалъ Сарсеке. И вотъ иногда, сойдясь вмст, они садились гд-нибудь въ укромномъ уголк, чаще всего въ шурф или у отвала, и подолгу разговаривали. Въ этихъ бесдахъ Сарсеке разсказалъ Ахметбайк всю свою жизнь и даже повдалъ ему о томъ, что онъ хотлъ увезти Бибиноръ, но только ему это не удалось… Что вотъ онъ заработаетъ денегъ, выкупитъ Сивку, поправитъ его и подетъ снова въ степь, не для того, чтобы украсть Бибиноръ, а просто… съ Батырбекомъ повидаться да съ Карабаемъ…
Но наступало время итти въ смну, и Сарсеке уходилъ, переваливаясь на кривыхъ, выгнутыхъ отъ верховой зды и восточнаго сиднья, ногахъ.
Съ русскими рабочими онъ не дружилъ, но и не ссорился, съ любопытствомъ присматриваясь къ ихъ, еще боле горькой, чмъ киргизская, жизни…
Казармы были сдланы изъ чернаго дерна и на слегка всхолмленной степной мстности казались тсной группой киргизскихъ могилъ.
Такія-же — безъ крышъ и дворовъ, съ узкими и низкими дверями, кривыя линіи изъ черныхъ силуэтовъ, также печально неподвижны на бломъ фон снжныхъ сугробовъ.
Рудокопы жили здсь одни, подъ начальствомъ единственнаго штейгера, который ютился въ такомъ же дерновомъ помщеніи, отличавшемся тмъ, что на земляномъ полу были постланы рогожи, да вмсто одного окошка было два.
Да еще, можетъ быть, тмъ, что у штейгера было почище и не такъ смердило, какъ у рабочихъ.
Вс продукты, хлбъ и сухари рабочіе получали въ счетъ жалованья изъ пріисковаго магазина и готовили пищу сами, а такъ какъ заработная плата получалась сдльно, то и пища находилась въ зависимости отъ того, кто сколько сдлаетъ. Въ свою очередь и работа подвигалась въ зависимости отъ того, кто сколько състъ. Если рудокопъ стъ каждый день мясо, то работа идетъ лучше, и заработокъ больше, но зато, почти весь онъ на мясо и уходитъ. Если же онъ стъ кашу, то не хватаетъ на смну силы бить буръ, и потому приходится работать кое-какъ.
Нкоторые русскіе, возвращаясь въ казарму изъ ночной смны, изнуренные и злые, съ запавшими глазами и закоптлыми лицами, слабо опускались прямо на холодный земляной полъ и засыпали голодомъ… А когда просыпались, то черезъ силу, какими-то глухими, сдавленными голосами, нехорошо ругались и, свернувъ ‘собачью ножку’, закуривали ‘самъ-кроше’… Злой табакъ сосалъ, подъ ложечкой, кружилъ голову, такъ, что ходили зеленые круги, а изъ легкихъ вырывался отрывистый, удушливый кашель…
Нкоторые ударяли плохой шапкой о землю и говорили, ни къ кому не обращаясь:
— Пойди оно все къ чорту!…
Другіе, точно понимая недосказанное, прибавляли:
— Здохнуть бы ужъ ли-че-ли скоре!…
И умолкали, не имя силы встать и приняться за варку пищи. Теперь имъ даже казалось, что ничего имъ не надо, кром возможности забыть все и уснуть надолго, надолго. Другіе же мечтали, какъ о чуд, о томъ, что если бы вотъ сейчасъ вдругъ въ кругу товарищей появился котелъ съ горячими мясными щами…
Но вслухъ этого говорить не ршались и начинали препираться: кому итти за водой и дровами, просто и сильно ругались между собой, но другъ на друга не сердились за это, связанные общимъ зломъ противъ чего-то другого, огромнаго и сильнаго, что притиснуло ихъ къ колодному и грязному полу казармы…
Завистливо иногда косились, въ темный уголъ, гд лежалъ Сарсеке въ групп шахтеровъ-киргизъ, спавшихъ на полу безъ всякой подстилки, прямо въ рваныхъ армякахъ, и грязныхъ малахаяхъ…
— Вотъ, черти, ровно каменные: жрутъ хуже нашего, а вырабатываютъ вдвое больше… Откуда у нихъ и сила берется!…
— Откуда!— отвчаетъ кто-либо съ ненавистью?— Онъ, ординская его башка, все лто на вольномъ воздух живетъ, да айранъ трескаетъ… Отдохнетъ, вдь… А мы и зиму, и лто вдь чертомелимъ…
Сплюнетъ злобно, выругается крпко, и, кряхтя, лниво поднимется съ мста. Затмъ идетъ разводить огонь, въ желзной печк, либо доставать пшено.
Другіе молчатъ, снимая стоптанные бродни и развшивая на шестъ грязныя, дурно пахнущія, онучи…
— Давайте, ребята, завтра возьмемъ мяса!— предложитъ кто-то изъ артели.
— Давайте!… А тутъ вовсе и ногъ не подымешь…
— Мяса!…—передразнитъ кто-либо изъ другого угла.— Ну, васъ къ чорту!… Я въ воскресенье съ устатку лучше выпью на эти деньги… кровь разобьетъ мало-дло, а то рукой другой разъ молотъ держать не могу… Какъ ударишь по буру, такъ ровно тебя ножомъ кто полыснетъ…
— Хотя бы кусочекъ сала у штейгера попросить… свчного!… Все въ горло-то оно лучше пойдетъ… Санька, сбгай-ка, а?…
— Ну, его къ… Вчера далъ огарокъ, да и то съ грхомъ… Не подавишься, шь такъ… Гд соль-то?.. Эй, ты, уйди съ дороги-то!… Развали-ился!…
— Вотъ, я те какъ двину въ скулы то… Чего пинаешься?..
— А ну: двинь!… Двигалъ твой батька да закаялся….
Кто-либо прибавитъ грязный прибаутокъ… И вдругъ вс ржуще, смакующе смются, и въ чуть срющемъ свт казармы какъ-то странно, по звриному рычитъ этотъ смхъ, черезъ силу вырванный изъ когтей голодной злобы….
Плохо понималъ Сарсеке русскій языкъ, но все же понималъ содержаніе разговора русскихъ… Понималъ, дивился и жаллъ ихъ…
Въ дневную смну ходили человкъ по тридцати. Ходили посл того, какъ въ раннемъ утр одинъ за однимъ раздадутся десятки ухающихъ и зловщихъ стоновъ подземелья: это взрываются подожженные штейгеромъ динамитные снаряды въ шпурахъ. Штейгеръ въ лоснящейся кожаной тужурк и высокихъ сапогахъ, запаливъ фитиль, быстро поднимется по лстниц вверхъ и, ставъ поодаль отъ жерла шахты, одиноко и сосредоточенно останавливается въ ожиданьи…
Онъ давно привыкъ къ этимъ знакомымъ стонамъ подземелья, но всегда вздрагиваетъ при первомъ удар и начинаетъ считать… А когда просчитаетъ вс, то медленно идетъ къ казармамъ, гд уже высыпали на воздухъ рабочіе и, черня на фон снга маленькими кучками, почтительно вытягиваются при вид штейгера.
Онъ оглядывается на шахту, съ минуту посмотритъ на выползающій изъ нея сизый удушливый дымъ и потомъ говоритъ негромкимъ, густымъ басомъ…
— Ну, айдай-те!..
Съ наваренными бурами и молотками въ рукахъ, согнувъ спины и неуклюже шагая по узкой тропинк, гуськомъ идутъ они къ шахт. Затмъ темной лентой, обволакиваемые еще не вышедшимъ изъ нея дымомъ, заползаютъ въ ея черную пасть и черезъ минуту исчезаютъ съ лица земли, поглощенные ея глубокими и темными ндрами.
Скрипятъ грязно-срыя вертикальныя лстницы, шуршатъ подошвы бродней, то и дло попадая пятками въ лица нижнихъ людей, и быстро меркнетъ свтъ. Иногда раздаются глухія, короткія фразы, отрывистый кашель или чиханье. Но все ниже, все глубже спускается Сарсеке въ срое подземелье и въ кромшной тьм идетъ въ темную глубь, какъ то безъ сознанья, безъ желаній и думъ, съ молчаливой безропотной покорностью.
Вотъ по ослизлымъ стнкамъ уже тихо журчатъ струйки грязной воды, крючковатыя руки уже устали цпляться за грязную лстницу, а напряженныя мышцы съ каждой минутой утрачиваютъ энергію… Но молча и медленно, все глубже и глубже идутъ люди внизъ, въ темную нору, гд такъ ревниво запрятаны сокровища, необходимыя для тхъ, кто живетъ и ходитъ наверху, подъ свтомъ солнца и ласкою вольнаго полевого втерка…
Въ сосдней, отгороженной лсомъ половин шахты, съ пугливымъ гуломъ прошла вверхъ тяжело-нагруженная бадья… Понесла изъ глубокихъ ндръ никогда не видвшіе свта камни…
Откуда-то несется слабое и протяжное:
— ере-и-ись…
Знаетъ Сарсеке значеніе этого оклика, но гд тутъ беречься? Машинально переставляя руки и ноги, спускается онъ внизъ, тогда какъ стопудовая бадья поднимается все выше и выше, и паденье ея становится съ каждой минутой грозне…
Слыхалъ Сарсеке, что не разъ перержаввшая цпь обрывалась, и бадья летла внизъ на дно шахты, сотрясала подземелье, обрушивала крпи и заваливала людей… Но вдь онъ не одинъ, и потому — все равно…
Еще слышно, какъ гудитъ бадья, и съ визгливымъ скрежетомъ грохочетъ гд-то далеко предательская цпь…
Спустились… Дрожащія ноги подгибаются въ колняхъ, и сильно вздуваются легкія… Кто-то облегченно выругался, точно тяжело вздохнулъ, и убогой желтой точкой вспыхнула спичка.’
Зажгли сальные огарки, вставили ихъ въ жестяные фонарики и, повсивъ за пояса, пошли штольней… У Сapсеке тамъ, гд поворачиваетъ влво, огарокъ погасъ отъ хлынувшей изъ вентилятора струи воздуха… Онъ забылъ о поворот и сильно ударился лбомъ о преградившую его путь стну… Закряхтлъ и, присдая, хваталъ грязной рукой за окровавленный лобъ…
— Ровно впервые!…— сочувственно огрызнулся на него кто-то русскій и пошелъ впередъ самъ….
Опять спускъ по лстниц, но уже не такой глубокій, и въ новой штольн гд-то далеко, въ глубин ея коридора, мелькнулъ огонекъ… Мелькнулъ и медленно уплылъ куда-то въ бокъ… Это успвшій спуститься въ бадь штейгеръ… Онъ ходилъ съ фонаремъ и осматривалъ вновь взорванную породу…
Штольня кривыми коридорами вновь привела къ главному, прямому колодцу, по которому ходитъ бадья, и глухо, сдавленно и странно звучитъ басъ штейгера:
— Сукины сыны!… нагрузили бадью и оставили внизу, когда знаютъ, что я буду палить!..
— Тамъ коней не было, Василій Иванычъ…— пробуетъ заступаться кто-то,— Сказывалъ мн Макея, быто што…
— Такъ разгрузить надо было, да поднять людьми… Болваны!.. Вдь я въ отвт то за все… Нагружай, давай!.. А вы въ семнадцатый штрехъ на разборку… Да шевелитесь!… А вы, остальные, въ сверный гизенокъ — бурить… Семеро!…
Сарсеке попадаетъ въ число этихъ семерыхъ и, запинаясь, идетъ.
Глухо шлепаютъ шаги по мокрымъ грязнымъ доскамъ, и тихіе, слабые огоньки медленно плывутъ въ разныя стороны подземелья. Подвшенные у поясовъ людей, они плавно колеблются въ тактъ неторопливыхъ и покорныхъ шаговъ…
Вотъ темные, кривые лабиринты поглотили ихъ, и въ главномъ коридор шахты снова воцаряется сырая, молчаливая тьма… Только гд-то слабо плещется вода, стекая къ центральному колодцу, откуда жадно пьетъ ее примитивный насосъ, пыхтя и швыркая чугуннымъ горломъ, брошеннымъ съ головокружительной высоты…

IX.

Въ семнадцатомъ штрех вс задерживаются изъ любопытства, задерживается и Сарсеке. Посл четырнадцати ударовъ разрушено на этотъ разъ породы такъ много, что рабочіе едва могли очистить себ путь въ него… Громадныя каменныя глыбы, отлетвъ по длин штреха саженъ на десять, ударились въ деревянныя крпи, и часть, ихъ была вышиблена изъ основанія… Нужно было сначала поправить крпи, заколотивъ ихъ подъ верхнія балки, и ужъ затмъ приступать къ осмотру разрушенія. Всмъ хотлось знать: повернула ли куда жила, сузилась она, или расширилась, и главное: нтъ-ли ‘видимаго’.
Почему-то всхъ тсно сближало это любопытство, точно съ ‘видимымъ’ золотомъ сразу свалились бы съ плечъ вс тяжести, хотя вс отлично знали, что ихъ судьба отъ этого не улучшится. Напротивъ, тогда поставятъ нарядчиковъ, будутъ донага раздвать и оскорбительно обыскивать при выпуск изъ шахты…
— Шире пошла!— говоритъ передній, освщая фонаремъ жилу, которая полуаршиннымъ блымъ косякомъ разскала сверху внизъ стнку штреха и была похожа на косой лучъ луны, лежащій на черномъ фон…
Русскіе разговорились:
— Съ примазкой!…— взявъ кусокъ кварца, сказалъ, кто-то…
— Дакъ тутъ золотище богатое будетъ!.. И теперь семь золотниковъ со ста даетъ…
— Ребята, видимое!…
— Но-о!..
— Ей-Богу… Глядите-ка!
Сомкнулись въ тсную кучку, приставили фонари, отчего на стнахъ шахты выросли громадныя тни, стали разсматривать камешекъ…
— Видимое!..— наконецъ злобно передразнилъ старый шахтеръ…— Это колчеданъ вовсе…
— Колчеданъ?…— недоврчиво промычалъ поднявшій камень.
— Знамо, колчеданъ: на, смотри!…— и рабочій ударилъ молоткомъ по блестящему кристаллу. Получилась, одна черная пыль…
Вс разочарованно разомкнулись, принимаясь за тяжелые камни, пригибающіе спины и вытягивающіе черныя, съ напряженными жилами, руки…
Сарсеке съ товарищами пошли дальше въ сверный гизенокъ. Это былъ еще не глубокій, саженъ въ пять, круглый гротъ, въ которомъ, благодаря сплошной каменистой пород, работы велись безъ крпей…
Шестеро изъ пришедшихъ сюда рабочихъ были киргизы, и только одинъ русскій, назначенный старшимъ. Киргизы сняли съ себя малахаи, армяки и даже рубашки, и, оставшись въ однихъ овчинныхъ чембарахъ и стоптанныхъ чаркахъ, пошли въ забой… Старшій молча помтилъ каждому мсто для шпура и, выбравъ себ боле удобное, сказалъ:
— Айда!
Странными звуками наполнился каменный гротъ. Лезвія стальныхъ буравовъ ударялись о камень, а по головкамъ ихъ лязгающе били молотками, и цлый дождь, дробныхъ стальныхъ стуковъ смшивался съ тяжкимъ дыханіемъ семи грудей…
— Х-гыкъ-тукъ, х-гыкъ-тукъ… тукъ-тукъ-тукъ… х-гыкъ-тукъ… х-гыкъ, х-гыкъ… тукъ-тукъ-х-гыкъ…
Вс семеро тсно примкнули къ каменной груди гизенка, и кто на колняхъ, кто на ногахъ, кто полусогнувшись — вбивали въ нее стальныя занозы, кряхтли, когда молотокъ срывался, сбивая козонокъ руки, тяжело дышали, и изступленно стучались, стучались, какъ въ крпкую, дверь, которая никогда для нихъ не отворится… Слабо мерцали за поясами огоньки, брбсая въ пустую тьму пляшущія тни и освщая черные, блестящіе зрачки упрямо упершихся въ каменную стну черныхъ озлобленныхъ, глазъ….
Видлъ Сарсеке, какъ туго напрягались сильные мускулы смуглыхъ обнаженныхъ тлъ его товарищей, и какъ черныя, большія головы, въ засаленныхъ аракчикахъ мрно кивали настойчивымъ ударамъ молотковъ… Онъ билъ по своему буру, тяжело дышалъ и не умлъ унестись мыслью наверхъ, въ степные просторы.
А по сосдству, на дн главной шахты, со строгимъ грохотомъ падали камни въ громадную бадью, и когда она наполнялась, старшій изъ рабочихъ сильно дергалъ, за веревку, давая наверхъ знать, что бадья нагружена…
Взвизгивала цпь, и медленно, съ зловщимъ скрежетомъ, трогалась бадья съ мста и начинала подниматься… Вотъ она исчезла въ темной труб шахты и только слала внизъ какіе-то странные, жуткіе шорохи… Рабочіе расходились въ стороны и молча, напряженно слушали, какъ бадья идетъ все выше и выше…
И у каждаго въ сердц поселялась жгучая тревога, дойдетъ ли она до верху, не, обрушится ли ихь шахта, сотрясенная грознымъ паденіемъ бадьи…
Киргизы угрюмо молчали, а изъ русскихъ кто-либо тихо, съ разстановкой вспоминалъ:
— Этто, какъ-то… годовъ семнадцать назадъ… Въ Врномъ укрпленьи землетрясеніе было… дакъ, сказываютъ… человкъ семнадцать на Воскресенскомъ рудник похоронило… будто-бы которыхъ не задавило, дакъ съ голоду они…
Въ душ каждаго поселялся страхъ, и умолкали вс, напряженно и каждую минуту, ожидая грозной развязки…
— На Олекм… тятенька покойничекъ сказывалъ,— говоритъ молодой еще, но уже состарившійся подъ тяжестью труда рабочій:— дакъ будто што вода въ одномъ мст прорвалась… Подземная рчка, што-ли оказалась. Дакъ тоже не успли,— говоритъ, выйти-то…
Сверху доносится знакомый гулъ: это высыпали руду, и скоро легкая порожняя бадья начинаетъ спускаться обратно… И вс облегченно вздыхаютъ до слдующаго подъема…
Бадья пришла съ поклажей. Въ ней на вязанк сна съ черствой ковригою въ рукахъ сидлъ конюхъ Ахметбайка…
Маленькій и безусый, съ чернымъ, сухимъ лицомъ, онъ походилъ на подростка, хотя ему было уже тридцать лтъ.
Онъ добродушно улыбался товарищамъ, скаля крпкіе блые зубы, и говорилъ скороговоркой:
— Драстій, ра-бати… Каковъ поживаешь?… Мала — мала джерай {Джерай — ладно, сносно.}.
Нкоторые улыбались его ломанной рчи и говорили, стараясь быть веселыми:
— Живемъ шаляй-валяй… День иноходимъ, да два дня не ходимъ… Што, Сивк своему гостинцы принесъ?…
— Какжя!. Надо, табаришъ!..— отвчалъ Ахметбай, выгружая изъ бадьи сно и прикрытое имъ ведро воды. Затмъ зажегъ фонарь и, ковыляя хромой ногой, исчезъ подъ низкими сводами темной шахты…
Онъ шелъ долго, лавируя по кривымъ коридорамъ и, наконецъ, гд-то въ дальнемъ сверномъ углу штольни ласково произнесъ:
— Тирсе, тирсе!… Охъ, ты моя карошя!…
Ему отвтило сдержанное, радостное ржанье одиноко стоящей въ небольшой ниш блой лошади… Она повернулась къ нему мордой и, не видя огня, тянулась навстрчу, щупая воздухъ предъ собою трясущимися губами…
Ахметбай положилъ сно, шелестъ котораго лошадь еще разъ привтствовала ржаньемъ, и затмъ, освтивъ крупъ Сивки, погладилъ по его когда-то блой, а теперь выпачканной и лохматой шерсти и потрепалъ по оголенной, обопрлой спин…
И заговорилъ съ нимъ на родномъ своемъ язык:
— Слпой мой, милый мой, бдный мой!— и подставилъ къ морд принесенное ведро съ водою.
Сивка, нащупавъ воду, жадно сталъ пить, чуть не опрокинувъ ведро, и видно было, какъ бжали подъ шеей крупные глотки и булькали въ пустомъ живот…
А Ахметбай все ласкалъ его:
— Бдный мой!.. Скучно теб одному безъ Сарсеке… Темно теб… Слпой мой!..
Затмъ, ломая ковригу, сталъ мелкими кусочками кормить Сивку… И въ то время, когда Сивка пережевывалъ твердые куски хлба, Ахметбай молчалъ, и думы его поднялись наверхъ и легкой птицей понеслись надъ блой, засыпанной снгомъ степью, все дальше и дальше, на тотъ просторъ, гд когда-то круглыми точками блли юрты родного аула, и гд на мягкой зеленой глади вольно гулялъ въ табун Сивка… Гд Ахметбай, охотясь за Сарсеке, всегда завидовалъ ему: такъ рзво носился Сарсеке за лисою или волкомъ на этомъ самомъ Сивк, тогда такомъ молодомъ и красивомъ, такомъ сытомъ и быстроногомъ… И, вспомнивъ признаніе Сарсеке о желаніи похитить Бибиноръ, Ахметбай горько улыбнулся…
Никуда не годенъ теперь Сивка. Вотъ онъ стоитъ, быстро ослпшій въ шахт, облзшій отъ теплой сырости глубокаго подземелья, въ ндрахъ тхъ степей, на которыхъ еще такъ недавно кочевали вольные киргизы…
Тихо, устало жевалъ Сивка хлбъ испорченными зубами и тупо глядлъ слпыми глазами прямо на огонь фонаря…
И сердился Ахметбай на Сарсеке за то, что онъ продалъ Сивку въ шахту, и плакался Сивк на свою судьбу и на то, что и его Гндко пропалъ отъ голоду, и что можетъ быть обвалится шахта, и Ахметбай и Сарсеке умрутъ вмст съ Сивкой здсь, въ темной глубин холодныхъ и нмыхъ ндръ родимой степи…
Изъ тьмы кто-то крикнулъ властно и торопливо:
— Ахметбайка… Здсь ты?… Запрягай скорй — руду возить надо!…
Глухо и безпомощно звучали эти слова въ темныхъ каменныхъ лабиринтахъ подземелья, но боялся ихъ покорный Ахметбайка и спшилъ запрятать Сивку.
И, спрятанные толстымъ слоемъ земли, ни Сарсеке, ни Ахметбайка не знали, что наверху у пріисковой конторы, передъ суровымъ лицомъ приказчика стояли Батырбекъ съ Исхакомъ, впервые привезшіе изъ степи для продажи на пріискъ три воза тавалонскаго хвороста.
Батырбекъ, постарвшій и согнувшійся, еще не терялъ своего ханскаго вида: онъ былъ одтъ въ новый овечій бешметъ, лисій малахай и большіе кожаные сапоги. Но держа подъ уздцы переднюю запряженную въ плохія дровни и въ то же время осдланную лошадь, онъ заискивающе улыбался приказчику, сердито браковавшему хворостъ, и на своемъ язык доказывалъ ему:
— Какъ плохой?… Хорошій — самъ е отбиралъ! Дале-еко на сопки лазилъ, шубу рвалъ… Парень лазилъ, бабы лазили, всей семьей лазили — сть хочемъ!… Какъ плохой?..
И чтобы лучше расположить къ себ приказчика, онъ блой, аристократически-тонкой рукой своей гладилъ себя по груди и умиротворяюще повторялъ единственную фразу, какую онъ зналъ по-русски:
— А?.. Пожалуйста, спасибо. Пожалуйста, спасибо!?…
Понуро и безучастно стоялъ поодаль длинный и тонкій, ставшій угрюмымъ и чернымъ, Исхакъ, внукъ знаменитаго хана Бекмурзы…

Георгій Гребенщиковъ.

‘Современникъ’, NoNo 1—2, 1913

Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Любава, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1919
  2. Купава, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1936
  3. Ханство Батырбека, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1913
  4. Егоркина жизнь, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1964
  5. Путешествие на ‘Ослепительном’, Лондон Джек, Год: 1902
  6. Они и я, Джером Джером Клапка, Год: 1909
  7. Пират, Мариетт Фредерик, Год: 1836
  8. Царь царей…, Минцлов Сергей Рудольфович, Год: 1906
Электронная библиотека