Анатолий Федорович Кони
H. Телешов. Повести и рассказы
Москва, 1902 г. Рассказы. С.-Петербург. 1903 г.
Комментарии
H. Телешов. Повести и рассказы, Кони Анатолий Федорович, Год: 1901
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство ‘Правда’, 1989.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Г-н Н. Телешов является не новичком в литературе. Его ‘повести и рассказы’ выдерживают третье издание. Кроме того, существует книга его рассказов, под заглавием ‘На тройках’ и очерк скитаний по Западной Сибири, носящий название: ‘За Урал’. Поэтому достоинства и недостатки этих сборников можно считать не случайными проявлениями не успевших еще определиться и выразиться вполне свойств и особенностей работы г. Телешова, а наоборот, так сказать, органическими. Отсюда вытекает неминуемо и большая строгость оценки, побуждающая признать значительное преобладание в них недостатков над достоинствами. К последним может быть отнесена, прежде всего, человеколюбивая основа рассказов. Автор рисует — и вместе будит в читателе добрые чувства. Все его симпатии — на стороне слабых, обиженных, нуждающихся в защите. Он любит детей и описывает их с нежностью,— и в рассказах о детях всегда слышна у него искренность, чуждая простой подражательности Диккенсу или Достоевскому. Смерть, горе, разлука — обычные мотивы, звучащие в рассказах г. Телешова. Частое обращение к ним может развить у писателя, незаметно для него самого, впадение в чувствительность, идущую вразрез с искренностью. Но этого у г. Телешова нет. При искусственности и явной придуманности фабулы большей части рассказов, изложение наиболее выдающихся мест этих рассказов отличается спокойною трезвостью мысли и отсутствием приподнятого и неестественного тона. К достоинствам рассказов относится и их занимательность, хотя и чисто внешняя. Не затрагивая душу читателя глубоко, не оставляя в ней сколько-нибудь прочного впечатления, г. Телешов умеет заинтересовать его внимание и поддержать его до конца живым языком и быстрою сменою картин своих рассказов.
Недостатки рассказов г. Телешова гораздо многочисленнее. За исключением двух-трех рассказов из быта переселенцев (‘Нужда’, ‘Елка Митрича’ и ‘Домой!’), весьма ценных по сообщаемым в них данным, почерпнутым, очевидно, из действительности,— на всех остальных лежит яркая печать подражания г. Чехову и отчасти гр. Л. Н. Толстому,— подражания неудачного и чисто внешнего, состоящего в стремлении облекать отрывочные и мимолетные эпизоды жизни в форму законченных по идее рассказов, с попытками на психологический анализ. Но г. Телешов не проявляет способности к серьезному анализу душевных свойств, и у него нет той глубокой наблюдательности, которая поражает в Толстом, заменяя ему нередко то, что принято называть психологическим анализом. Автор — не исследователь и не наблюдатель. Он — хороший запоминатель поверхностных впечатлений — не более. Поэтому в рассказах его нет почти ни одной живой личности, о которой складывалось бы у читателя определенное представление. Тщательно описаны лица и одежда, обстановка и еда, движения и позы многочисленных людей, проходящих пред читателем,— и все они, едва промелькнув, сливаются в бесформенную массу, из которой индивидуально никто не выделяется. Исключение можно сделать лишь по отношению к чувашу Максимке (в рассказе ‘Сухая беда’), фигура которого жизненнее всех прочих, быть может, вследствие большой подмеси к ее изображению данных чисто этнографического характера. Эти бесцветные люди, очень разнородные по мнению автора — и очень однообразные в смысле необъяснения их душевных движений, действуют в рамках, лишенных внутреннего значения житейских случаев или анекдотических приключений. Рамки эти раздвигаются, однако, г. Телешовым до крайности широко, вмещая в себя множество ненужных подробностей, затуманивающих и без того недостаточно ясную руководящую мысль рассказа. Получается впечатление растянутой подделки под жизнь, для чего-то разыгрываемой поддельными людьми. При этом обыкновенно вовсе не соблюдается перспектива рассказа, в котором все стоит на первом плане, так что маленькие, не имеющие связи с общим ходом рассказа, эпизоды или сценки, лишенные даже всякого местного колорита или оригинальности, протиснувшись вперед, портят цельность и без того трудно воспринимаемого настроения. Кроме рассказов из быта переселенцев, этим недостатком не страдает рассказ ‘Дуэль’, навеянный, очевидно, превосходными сценами Зудермана, но построенный так, что впечатление, производимое трагическим положением офицера, пришедшего объявить матери своего товарища, что ее сын убит на дуэли, к концу рассказа, все умаляясь, сменяется скукою, вызванной болтовней не ведающей о своем несчастии старой женщины.
Наиболее сильным, отражающим на себе свойства творчества автора является самый большой из его рассказов — ‘Маленький роман’. Это — история старого зажиточного холостяка, которому навязывает детей его сестры муж, покинутый ею,— и который, под влиянием примиряющего и облагораживающего детства, начинает тяготиться своею пустою и развратною жизнью… Смерть детей от дифтерита наносит ему тяжкий удар. Увидеть, за время их болезни, в доброй и распущенной своей знакомой, к которой он привык относиться лишь как к наложнице, трогательные общечеловеческие черты, он уезжает с нею за границу, вступая, таким образом, на порог семейной жизни. Эту несложную, но благородную тему автор излагает почти на пяти печатных листах, посвящая читателя в массу скучных и не имеющих никакого значения подробностей ухода за детьми,— и совершенно не разрабатывая того внутреннего перелома, который происходит в душе героя рассказа и его близкой приятельницы, под влиянием смерти и страданий сделавшихся им близкими маленьких существ. Точно китайские тени, без характеристик, без житейской или бытовой окраски, проходят в рассказе разные знакомые героя и героини — и остаются совершенно чужды читателю. Попытки автора изображать наружные проявления глубоких душевных страданий также не достигают цели. Вот как, напр., в своей подражательной манере, описывает он решимость чуваша Максимки на самоубийство, под влиянием оскорбленного за любимую девушку чувства и с целью учинить обидчику ‘сухую беду’: ‘В стене торчал большой черный гвоздь, который Максимка сам вбивал в прошлом году для зеркала. Не спуская теперь с него глаз, он начал шарить за пазухою и вытащил сырую, оттаявшую веревку. Вынув, он посмотрел на нее. Потом опять поглядел на гвоздь и опять на веревку… Потом намотал веревку на гвоздь и завязал узлом. Попробовал потянуть — было крепко. Потом из веревки сделал с другого конца петлю, и снова попробовал руками. Было тоже прочно. Потом он задумался. Думал Максимка не долго. Он повернулся лицом к окну и молча погрозил кулаком, а через минуту висел уже в петле’. Не менее удачны, в своем стремлении подражать Тургеневу и Толстому, описания снов и предсмертного бреда. Речь простых людей у автора выходит часто подделкою под народный говор, причем придуманность выражений и оборотов режет ухо. Таковы, напр., разговоры целовальника и хозяина постоялого двора с Максимкой, предлагающим играть на ‘шыбыре’ (волынке) и встречающим отказ в таких выражениях: ‘к черту-сь!’ и ‘нет! этакой подлости нам не требуется’, таковы все речи Митрича в рассказе ‘Елка Митрича’.
В рассказах своих г. Телешов не касается общественных тем, за исключением двух-трех общих мест, вставляемых им в монологи и диалоги Березина, героя ‘Маленького романа’. У него есть, однако, целый рассказ на философскую тему, совершенно неправдоподобный в психологическом отношении. Это — ‘Жертвы жизни’. Герой рассказа — Столяровский — неудачник и несчастливец, возненавидевший до смерти, до замысла на убийство, знатного, богатого, красивого и здорового ребенка,— по странному душевному противоречию погибает в волнах, спасая жизнь этому самому ребенку. Он проповедует особую, собственную теорию о ‘злой, насмешливой и ненасытной силе природы’, рядом с которою стоит другая сила, сглаживающая грубости первой, причем первую он называет законодательною (‘требующею себе жертв’), а последнюю — исполнительною (‘собирающею жертвы’). Длинные и горячие рассуждения Столяровского обличают в авторе слишком беглое знакомство с уголовно-статистическими исследованиями Вагнера и Кетле и самое поверхностное усвоение себе теории детерминистов.
Приемы описания у г. Телешова иногда грешат многословием и в то же время не дают реальных образов (напр. ‘лицо его, молодое и неглупое, не обезображенное пороком и нищетою, выражало вульгарную веселость или даже насмешку, если только могли выражать что-нибудь эти тусклые, пьяные глаза с опухшими веками…’ (‘Ошибка барина’). Часто встречаются у автора обороты и выражения, изобличающие пренебрежительное отношение к русскому языку. Так, напр., у г. Телешова — арестанты громыхают цепями, колят недры Сибири, бегущий мальчик иногда поспрашивает, Березин прогуливается, нетерпеливо прохаживаясь,— лакей Сидор имеет ветшающее лицо, в стенах дома не раздается старушачьих песен, мысли Максимки так и кишат, ржавая вывеска называется ржавою железкою, усталая публика благотворительного базара, вдоволь намяв бока (кому?) и туго наколотив карманы безделушками из аллегри, разбредается, в шахте пахнет испарениями от камня или металла, городские часы издают бестолковые звуки, жидкие и равнодушные, и т. д. Как пример странной конструкции речи можно привести следующее место: ‘если нашу московскую Ивановскую колокольню считают вышиною что-то около 38 сажен и взобраться на нее считается чуть не подвигом, то выбраться из шахты было втрое труднее’, как на странный способ цитат можно указать на то, что приводимые автором слова Мефистофеля цитируются не по творению Гете, а по либретто оперы Гуно.
Рецензия опубликована в книге ‘Очерки и воспоминания (Публичные чтения, речи, статьи и заметки)’. СПБ, 1906. Эта работа Кони была отмечена Пушкинской премией за 1901 год.