H. T. Федоренко
Иакинф Бичурин, основатель русского китаеведения
H. T. Федоренко. Иакинф Бичурин, основатель русского китаеведения, Бичурин Иакинф, Год: 1974
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1974. Т. 33, No 4
Оригинал здесь — http://feb-web.ru/feb/izvest/1974/04/744-3412.htm
Активное накопление в России сведений о землях и народах Дальнего Востока, раньше всего Монголии и Китая, а затем Кореи и Японии восходит к концу XVI — середине XVII вв.
В этом процессе, однако, возникали немалые препятствия, связанные с овладением восточными языками, требовавшими большого усердия для их освоения, а также с изучением самобытности государственного и общественного устройства, экономики, духовной жизни зарубежных стран.
Материальные затраты и усилия людей, однако, вскоре принесли свои плоды. Уже первые сведения русских о дальневосточных народах существенно обогатили представления европейцев, хотя последние и вели регулярные отношения с ними задолго до выхода русских на Тихий океан в середине XVII в. Многочисленные русские источники и различные исторические работы XVII—XVIII вв. о Китае, Монголии и Японии переводились на иностранные языки.
Из истории русского востоковедения известно, что начало государственной организации преподавания восточных языков было положено Петром I, которого весьма серьезно занимали проблемы изучения стран Дальнего Востока в целях развития экономических связей с ними.
Одним из важных начинаний Петра I явилось создание духовной миссии в Пекине. Образование православной церкви в столице Китая, куда была направлена первая миссия в 1716 г., предназначалась для нужд переведенных в Пекин русских пленных казаков, захваченных китайцами при взятии крепости Албазина в 1685 г. Обращение Петра I к киевскому митрополиту в 1700 г. свидетельстует, что русское правительство не оставляло без внимания миссионерскую деятельность в Китае.
Деятельность духовной миссии в Пекине и изучение ее персоналом китайского языка были закреплены Кяхтинским договором 1727 г. Из членов миссии духовных и светских лиц — за сто с лишним лет вышло значительное число знатоков восточных языков — китайского, маньчжурского, монгольского, а также видных историков, филологов и различных специалистов по Китаю, Монголии, Маньчжурии, Тибету.
Вторая половина XVIII в., эпоха важных достижений российской науки, во главе которой стоял гениальный М. В. Ломоносов, ознаменовалась дальнейшим развитием отечественного востоковедения. Благодаря изученности китайского и других дальневосточных языков русской науке оказались доступными ценнейшие источники по этнографии, истории и географии Китая, Монголии, Маньчжурии, Японии и других зарубежных стран. Свет увидели многочисленные дальневосточные исторические и литературные памятники, переведенные на русский язык. Они послужили достоверными источниками для создания научных трудов по странам Дальнего Востока, к которым передовые люди русского общества проявили большой интерес.
Примечательно в этой связи известное ‘Письмо о Китайском торге’ А. Н. Радищева {А. Н. Радищев. Собр. соч., т. II. Изд. АН СССР, 1941.}, выступившего по поводу длительного перерыва в торговле с Китаем с призывом ее возобновления и осуждавшего крепостническую систему торга.
К этому времени относится открытие в 1818 г. в Российской Академии наук Азиатского музея — крупнейшего в мире собрания рукописей к книг по Дальнему Востоку. Выдающаяся роль в развитии ориенталистики принадлежала Казанскому университету, ставшему важнейшим центром отечественного востоковедения. ‘Всем известно, что восточное отделение философского факультета в Казани есть не только первое между русскими учебными заведениями… но даже занимает одно из почетных мест в кругу подобных заведений и ученых азиатских обществ всей Европы. Взгляните на страницы Лондонского ‘Азиатского журнала’, там увидите, как думают в Европе о казанских ориенталистах, богатых своими знаниями, но издающих свои дельные сочинения без шума, без неистовых возгласов, которыми нынче прочие хотят поддержать свои сочинения по части Востока’ — читаем мы в ‘Отечественных записках’ {Отечественные записки, 1840, т. 9.}.
Начало научному китаеведению в России было положено уроженцем казанской губернии, блестящим исследователем Китая Иакинфом Бичуриным, и дальнейшая судьба этой отрасли востоковедения неразрывно связана с его именем, которое навсегда вписано в историю отечественной науки. Но не только этим прославил себя ‘вольнодумец в рясе’.
Никита Яковлевич Бичурин, в монашестве Иакинф, родился 29 августа 1777 г. в с. Акулево Чебоксарского уезда Казанской губернии. Отец его, происходивший из простых крестьян и потому не имевший фамилии, был безвестным сельским священником. В детские годы Никита посещал: училище нотного пения, а в 1785 г. поступил в Казанскую семинарию. Здесь он и получил фамилию Бичурин по названию села, где родился. Способности его проявились очень рано, и в связи с успешным окончанием: семинарии Бичурина склонили к принятию сана священника. В 1800 г. он стал учителем высшего красноречия в Казанской семинарии, которая затем была преобразована в Академию.
Бичурин принял монашество. Пострижение Иакинфа, однако, было совершено не по его призванию, и шаг этот имел для него трагические последствия. Среди других биографических материалов заслуживает внимания свидетельство Николая Малиновского, находившегося впоследствии вместе с Иакинфом в ссылке в Валаамском монастыре. ‘Он,— отмечал Малиновский,— сомневался в бессмертии души’ {М. П. Алексеев. Пушкин и Китай.— В сб.: А. С. Пушкин и Сибирь. Иркутск, 1937.}. На атеистические убеждения Иакинфа указывается и в других биографических источниках.
Дела по службе между тем шли своим чередом. Сразу по пострижении, оставаясь в Казани, Иакинф был зачислен в соборные монахи столичной Александро-Невской лавры и 22 июля произведен в иеродиаконы. Через год, 25 августа 1801 г., его посвятили в сан иеромонаха, а в ноябре того же года совершенно неожиданно для него препоручили управление Ивановским монастырем, в котором было определено ему жительство по пострижении.
В 24 года у него оказалось под началом свыше сотни монахов. Благодаря покровительству митрополита Амвросия весь долгий и тернистый путь от простого чернеца до настоятеля он проделал весьма скоро. Перед ним открылась блестящая духовная карьера.
Но уже через год после назначения Иакинф был разжалован и сослан в Тобольский монастырь. Согласно биографическим материалам, поводом для столь суровой меры явилось нарушение Иакинфом монастырского устава и конфликт с семинаристами. Однако речь здесь вовсе не идет о заповедном соблюдении или нарушении 92 монастырских правил ‘Номоканона’, согласно которому даже простое сидение на пиру с мирскими считается преступлением против седьмой заповеди: ‘Монах, иже сидит на пиру с мирскими, соблудил егть’. Есть основание предполагать, что подлинной причиной ссылки была его запретная трагическая любовь к крепостной актрисе.
Заточение Иакинфа в Тобольском монастыре продолжалось до 1807 г., когда синод назначил его начальником девятой русской духовной миссии и архимандритом Сретенского монастыря в Пекине. В течение целого столетия духовная миссия была единственным представительством России в Китае. Через нее поддерживались все отношения между двумя странами. Отъезду Иакинфа к месту нового назначения предшествовала многосложная процедура. Лишь 17 сентября 1807 г. он отправился из Кяхты в китайскую столицу и добрался туда 17 января 1808 г., пробыв в пути к Великой стене четыре тяжелых и удивительных месяца. Именно с этого года начался новый, важнейший этап в жизни Иакинфа. Отсюда берет свое начало и его научная биография. Пекинский период, продолжавшийся 14 лет, был для Иакинфа чрезвычайно насыщенным и плодотворным.
Как раз в это время Петербург снарядил посольство в Китай. Официальной целью посольства было известить соседнего монарха о вступлении на престол нового всероссийского самодержца. Но это было, разумеется, лишь предлогом. У России были давние и широкие интересы на Востоке. Со времен Петра русское правительство проявляло живое внимание к Срединному государству. Не раз на протяжении XVIII столетия возникали планы установления дипломатических и регулярных торговых сношений с далеким загадочным соседом. Особенно усилилось это внимание к Дальнему Востоку при Екатерине. Однако при Павле, не скрывавшем своей антипатии к матери, о Китае было, разумеется забыто.
Уже на следующий год после смерти Павла министр коммерции, граф Николай Петрович Румянцев, тоже один из ‘людей Екатерины’, испросил высочайшего соизволения на снаряжение посольства в Китай. В декабре 1803 г. только что созданное министерство иностранных дел отправило сибирскому генерал-губернатору Селифонтову для отсылки в Пекин специальный ‘Лист’, извещавший, что ‘русское правительство из особого уважения к Его Богдыханову Величеству и для вящего доказательства искренней соседственной дружбы к нему Его Императорского Величества за благо признало отправить в Пекин Чрезвычайного и Полномочного Посла и просит согласия на то китайского правительства’.
Ответный лист китайского трибунала внешних сношений против обыкновения был получен весьма скоро. Не прошло и трех месяцев, как пекинское правительство изъявило согласие на прием посольства и просило лишь уведомить, какого звания будет посол, как велика при нем свита и когда посол прибудет на границу.
Ответное послание из Пекина немало озадачило Петербург.
Почти два года там не могли надумать, кого же послать в Пекин. Наконец, в апреле 1805 г. в Пекин была направлена депеша, извещавшая, что ‘чрезвычайным и полномочным послом ко двору Его Богдыханова Величества назначается действительный тайный советник, сенатор, государственной коммерц-коллегии президент, двора и всех российских орденов обер-церемонимейстер, действительный камергер и разных орденов кавалер граф Юрий Александрович Головкин’.
Уже одно перечисление титулов посла показывало, что посольству придается особое значение, и вся обстановка, в которой оно готовилось, еще более подтверждало это. Зимой 1805 г. в аристократических салонах столицы только и было разговоров, что о Бонапарте да о китайском посольстве. Путешествие в далекую и загадочную страну представлялось заманчивым, и многие влиятельные сановники поспешили пристроить в свиту графа своих сынков или родственников…
Обзор сношений России с Китаем в прошлом веке, говорится в книге ‘Китайцы и их цивилизация’ И. Коростовца {И. Коростовец. Китайцы и их цивилизация. С.-Петербург, 1898.}, показывает, что китайское правительство относилось к русским посланникам, комиссарам и вообще к лицам дипломатического характера не очень дружелюбно, а подчас грубо и оскорбительно. Русским же миссионерам правительство богдыхана выказывало, за редкими исключениями, доверие и дружественные чувства.
Обновителем миссии, постаравшимся придать действиям миссионеров целесообразный характер, ‘влить новое вино в ветхие меха’, пишет далее И. Коростовец, явился архимандрит Иакинф Бичурин. Назначение Бичурина на пост начальника миссии состоялось не сразу, первоначально выбор пал на иеромонаха Аполлоса, произведенного в архимандриты и в 1805 г. отправленного к месту службы вместе с посольством графа Головкина. Это посольство, снаряженное с большой помпой, стоившее правительству немалых денег и от которого ожидались важные последствия, было задержано ургинскими властями. Переговоры о допущении посольства в Пекин кончились ничем, так как русский посланник отказался от унизительных условий церемониала. По прибытии посольства в Ургу, пишет И. Коростовец, наместник богдыхана предложил русскому уполномоченному прорепетировать церемониал, который ему предстояло совершить при представлении самому богдыхану. В комнату, где было поставлено изображение богдыхана, посол должен был войти на четвереньках, имея на спине шитую подушку, на которую положится кредитная грамота. Граф Головкин отверг старинную и унизительную церемонию, после чего китайцы вернули все привезенные русским представителем подарки.
К счастью для судьбы пекинской миссии, архимандрит Аполлос отстал от посольства в Иркутске. Ему нашелся заместитель в лице Иакинфа, выразившего желание ехать в Срединную империю не ради денежных или служебных выгод, а увлекаемый своей любознательностью, деятельной натурой и склонностью к науке. Он не желал жить в стране ничего не понимающим и ничего не знающим гостем (грустное положение, в котором находились многие его предшественники) и тотчас же по прибытии в Пекин принялся за изучение языка, истории, литературы, государственного и общественного строя Китая.
Н. Щукин, биограф Иакинфа, лично знавший его, отмечает, что ‘о. Иакинф был роста выше среднего, сухощав, в лице у него было что-то азиатское, борода редкая, клином, волосы темно-русые, глаза карие, щеки впалые и скулы немного выдававшиеся. Говорил казанским наречием на ‘о’, характер имел немного вспыльчивый и скрытный. Неприступен был во время занятий, беда тому, кто приходил к нему в то время, когда он располагал чем-нибудь заняться. Трудолюбие доходило в нем до такой степени, что беседу считал убитым временем. Лет 60 принялся за турецкий язык, но оставил потому, что сперва должно знать разговорный язык, а потом приниматься за письменный. Так по крайней мере он говорил. Любил общество и нередко ночи просиживал за картами, единственно потому, что игра занимала его. Долговременное пребывание за границей отучило его от соблюдения монастырских правил, да и монахом сделался он из видов, а не по призванию’ {Журн. мин. нар. просвещ., сентябрь 1856, с. 125.}.
Характеризуя Иакинфа и его труды, А. Н. Бернштам {А. Н. Бернштам. Н. Я. Бичурин (Иакинф) и его труд ‘Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена’. Изд. АН СССР, 1950.} подчеркивает, что нетерпимый к проходимцам в науке и подлецам в политике, неутомимый в работе и остро реагировавший на события внутренней и международной жизни, он и при жизни, и много лет спустя после своей смерти вызывал самые разноречивые отзывы. Его нелицеприятие и резкость, активная защита своих убеждений, любовь к отечественной науке и высмеивание пресмыкавшихся перед иностранщиной, фактический атеизм, несмотря на клобук и монашескую рясу,— все это вызывало к нему любовь и уважение с одной стороны, ненависть и злобствующие выпады, с другой.
Иакинф жил с глубокой внутренней убежденностью в призвании быть полезным своему отечеству, интересы которого имели для него высшее значение. И в глазах Иакинфа Восток представал сокровищницей, которая не может не быть приобщена к общечеловеческой культуре. Здесь он видел источник знаний и опыта, которые должны быть использованы во благо отечественной и мировой науки. Все более вниманием Иакинфа завладевал Китай и его народ, великим трудолюбием которого была создана древнейшая цивилизация.
Изучением китайского языка и иероглифики в Пекине Иакинф занимался с поразительной энергией, самозабвенно, создав наиболее полный тогда словарь, который собственноручно переписывал четыре раза. Император У как-то сказал, что, изучая новый язык, мы приобретаем и новую душу. Пожалуй, не новую душу, а ключ к проникновению в духовный мир другого народа. В овладении языком и письменностью Иакинф справедливо усматривал наиболее верный способ ознакомления с богатейшими китайскими источниками — книгами и материалами по истории, географии, экономике, социальному устройству, культуре.
В Пекине Иакинфом были написаны важнейшие монографии и подготовлены материалы основных его трудов, которые затем увидели свет на родине. Сверх того он привез с собой в Россию в 1821 г. уникальное собрание китайских книг ‘весом около четырехсот пудов’.
Отдавшись всецело научным интересам, Иакинф, по всей видимости, перестал заниматься духовной миссией и монастырскими делами, тем более что русское правительство, озабоченное событиями 1812 г., предало миссию забвению, чем обрекло ее персонал на жалкое существование.
В книге ‘Китайцы и их цивилизация’ И. Коростовец отмечал, что поглощаемый разнообразными учеными трудами Иакинф мало обращал внимания на доверенную ему православную паству и времяпровождение своих подчиненных, которые предавались бездействию или убивали время не совсем по-монашески — азартными играми и возлияниями Бахусу. Поведение миссионеров привлекло внимание китайского трибунала, который обратился с жалобой к иркутскому губернатору, обвинив членов миссии в лености, пьянстве и распутстве.
В свете этого иронией представлялась врученная Иакинфу в Иркутске инструкция с наставлениями начальнику миссии и правилами поведения свиты. Они кратки, но выразительны: ‘Оным иеромонахам и иеродиакону по имеющимся тамо Российского народа людям отнюдь не ходить и от того их воздерживать, а ежели по необходимости какой, быть у кого и случится, то б отнюдь никогда пьяни не были, и от ионого всячески воздерживались, наглости же ссор, драк, бесщинств и кощунств между собой и ни с кем отнюдь не чинили, и тем нарекания и бесславия Российскому двору и народу не наносили. Когда же случится вытти кому в город, то б по улицам шли чинно и порядочно, от сторонних дел уклонялись и без причины нигде не останавливались’.
По доносу иркутсткого губернатора и архимандрита Петра Каменского, сменившего Иакинфа в Пекине, он был обвинен в допущении беспорядков в миссии, предан церковному суду и сослан пожизненно, с лишением сана, в Валаамский монастырь за ‘небрежение священнодействием и законопротивные поступки’. Но ни синодское отрешение инока, ни суровое его заточение не способны были отлучить Иакинфа от научных занятий, которые он продолжал еще более яростно.
Ценнейшие его труды и блестящее знание китайского языка заставили властителей освободить его из ссылки, где он пробыл около пяти лет. В 1826 г. Николай I высочайше повелел: ‘Причислить монаха Иакинфа Бичурина к Азиатскому департаменту’. Похоже, что слишком нуждалось в нем Министерство иностранных дел. Но Азиатскому департаменту, который он посещал лишь эпизодически, Иакинф предпочел добровольное заключение в монашеской келье Александр-Невской лавры, чтобы продолжать свои синологические труды.
Крупный востоковед и историограф Н. И. Веселовский писал о деятельности Иакинфа: ‘С этого времени (1826 г.) начинается его неутомимая литературная деятельность, изумлявшая не только русский, но даже и иностранный ученый мир. Клапрот (немецкий востоковед.— Н. Ф.) прямо высказал, что отец Иакинф один сделал столько, сколько может сделать только целое ученое общество’ {А. Н. Бернштам. В кн.: Н. Я. Бичурин. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Изд. АН СССР, М.— Л., 1950, с. IX.}.
Иакинфом Бичуриным внесен значительный вклад в изучение Монголии. В 1828 г. он опубликовал свои ‘Записки о Монголии’, в которых ввел в научное обращение новые китайские источники по монгольской истории, а также обработал и перевел эти источники с китайского языка на русский.
Вышедшие вскоре его многочисленные монументальные труды по Китаю и другим странам Дальнего Востока далеко опередили по охвату материала и интерпретации работы современных ему авторов в России и Европе. Высоким признанием научной ценности исследований Иакинфа явилось четырехкратное присуждение ему Демидовских премий. За выдающиеся успехи в области востоковедения Иакинф был избран в 1828 г. первым членом-корреспондентом Российской Академии наук, а в 1831 г.— действительным членом Азиатского общества в Париже.
Ведущая роль Иакинфа в мировом китаеведении была фактом бесспорным. Синологические его работы широко переводились на различные европейские языки. В 1830 г. на французском языке вышло его ‘Описание Тибета’, а затем — ‘Записки о Монголии’, ‘Описание Пекина’ и др. Одновременно эти работы и ‘Описание Чжунгарии’ были переведены на немецкий язык.
Иакинф считал необходимым введение в научное обращение сведений восточных источников, непременное использование документального текста, обоснование авторских обобщений и выводов сведениями подлинных исторических и литературных памятников, а не ссылками на недостоверные данные или суждения эфемерных авторитетов.
Обнаружив разногласия в европейских источниках по вопросу исторического освещения Центральной Азии, Иакинф указывал на то, что западноевропейские ученые вначале основывались на трудах греческих историков и географов, а затем лишь начали разрабатывать и китайские источники. Этим и объяснялось то, что западноевропейские ученые отдавали предпочтение грекам и ‘единогласно заключили, что китайцы по-своему невежеству перепутали древнюю историю Средней Азии’ {Н. Я. Бичурин (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. I. Предуведомление, с. 10.}. Иакинф, однако, доказывал, что если читать ‘китайскую историю в подлиннике, притом без предубеждения против азиатского невежества…’, черпать сведения без искажения и полностью, то китайские источники могут значительно пополнить и прокорректировать греческие сочинения. Из этого-понимания и вытекало заключение Иакинфа, что ‘европейцам есть чему научиться у китайцев’.
Благодаря строгой взыскательности к научным трудам Иакинф снискал заслуженное уважение в глазах отечественных и зарубежных исследователей. ‘Не должно ли сказать,— писал Н. Полевой,— что о. Иакинф должен быть поставлен в пример всем нашим литераторам и ученым людям’ {Н. Полевой. Московский телеграф, 1828, февраль, с. 533.}.
При всей его энциклопедической образованности и прогрессивности взглядов, Иакинф, однако, страдал чрезмерно пристрастным отношением к Китаю. Он идеализировал Китай и все, что с ним связано. Предвзятость эта не могла не сказаться на его исторических воззрениях. Нельзя, разумеется, не считаться и с существовавшей тогда общей обстановкой крайних суждений, симпатий и антипатий к странам крайнего востока, о которых так мало было достоверных сведений в России и Европе.
Современники и друзья Иакинфа отмечали, что он постоянно превозносил Китай и ‘вообще он питал какую-то страсть к Китаю и ко всему китайскому’ {А. Б. Никитенко. Записки и дневник (1826—1877). СПб., 1898, с. 38.}. Вместе с восхвалением Китая Иакинф идеализировал и царившие там феодальные порядки, считая общественное его устройство справедливым, не видя или не желая видеть отжившего свой век правления с его баснословными легионами продажного чиновничества, бесправного и угнетенного крестьянства, средневековых пыток, нищеты и т. п. Не понимал Иакинф и того, что огромная китайская империя представляла собой страну векового застоя.
Именно в связи с этими заблуждениями и ограниченностью взглядов Иакинфа критиковал В. Г. Белинский, хотя не однажды указывал на его труды как на ‘примечательное’, достойное внимания, как ‘самое утешительное и отрадное явление’ {В. Г. Белинский. Собр. соч., т. VII, с. 60.} и т. п. Анализируя работу Иакинфа ‘Китай в гражданском и нравственном состоянии’ (1848), великий критик писал, что в древности Азия была колыбелью культуры, ремесла, искусства, но впоследствии Азия, в том числе Китай, остановилась в своем развитии. Вторжение Европы в Азию сказалось более благоприятным и выгодным для Европы, а не для Азии, где по-прежнему продолжали царить застой и отсталость. Между тем, писал В. Г. Белинский, ‘почтенный отец Иакинф показывает нам более Китай официальный, в мундире и с церемониями’ {Там же, с. 156.}. Изображение Китая, законы которого, по Иакинфу, ‘сотни веков проходили сквозь горнило опытов и вылились столь близки к истинным началам народоправления, что даже образованнейшие государства могли бы кое-что заимствовать из них’, В. Г. Белинский считал ошибочным.
На самом деле Китай с его огромным населением оказался неспособным справиться с тремя тысячами английских моряков. ‘Китай силен,— отмечал далее критик,— но держится пока с севера миролюбием России’.
Здесь следует, однако, напомнить, что восторженность Китаем у Иакинфа восходит к взглядам Вольтера, глубоко интересовавшегося Срединной империей. Он постоянно обращался к Китаю и в ‘Опыте о нравах’, и в ‘Веке Людовика XIV’, и в ‘Драматургической галиматье’, и в повести ‘Простодушный’, и во многих своих памфлетах.
‘Китайцы цивилизовались едва ли не прежде всех других народов,— ‘читал Иакинф,— ни у одного народа нет таких достоверных летописей, как у китайцев… Тогда как другие народы сочиняли аллегорические басни, китайцы писали свою историю с пером и астролябией в руках, и притом с такою простотой, примера которой нет во всей остальной Азии…’.
Вольтер представлял Китай страной, жители которой достигли понимания всего, что полезно для общества, достигли совершенства в морали, а ведь это главная из всех наук! В восторге был насмешливый французский энциклопедист и от политического устройства китайской империи. ‘Государственный строй их поистине самый лучший, какой только может быть в мире, единственный, который основан на отеческой власти, единственный, при котором правитель провинции наказуется, ежели, покидая свой пост, он не удерживаем народом…’.
Не расходившийся с Иакинфом в оценке высокой древней культуры Азии, В. Г. Белинский не только обоснованно указывал на акт теперешнего явного отставания Азии от Европы, но и в отличие от Иакинфа стремился вскрыть причины этого затянувшегося на века отставания. Понадобился, однако, ленинский гений, чтобы провидеть грядущее: ‘Пробуждение Азии и начало борьбы за власть передовым пролетариатом Европы знаменует открывшуюся, в начале XX века, новую полосу всемирной истории’ {В. И. Ленин. Пробуждение Азии, Соч., т. XVI, с. 384.}.
Показательно, что Иакинф, поддерживавший широкие литературные связи, сотрудничал в многочисленных периодических изданиях: ‘Отечественных записках’, ‘Телескопе’, ‘Сыне отечества’, ‘Московском телеграфе’, ‘Современнике’, ‘Северном архиве’, ‘Русском вестнике’, ‘Журнале министерства народного просвещения’, ‘Финском вестнике’, ‘Северных цветах’ и др. Его выступления по праву назывались ‘укреплением современной журналистики’.
Литературная и научная слава Иакинфа ширилась с выходом в свет каждой новой работы, его имя не сходило со страниц русских и зарубежных журналов. Передовая литературная общественность России видела в нем крупнейшего исследователя, обогатившего отечественную и мировую синологию многими оригинальными трудами. ‘Трудолюбивый О. Иакинф,— отмечал ‘Телескоп’,— не перестает разрабатывать обширные поля, на которых у нас не только не имеет соперников, но даже людей, которые б могли ценить эти заслуги, любоваться, гордиться им’. Едва ли многие удостоивались столь лестных отзывов, как Иакинф, которого ‘Сын отечества’ называл ‘почтеннейшим синологом, известным всей ученой Европе, пролившим совершенно новый свет на изучение Китая’ {О. И. Сенковский. Собр. соч. СПб., 1859, т. VI, с. 27, 28.}.
Однако, как это обычно случается, были у него и недоброжелатели, среди которых выделялся О. И. Сенковский. Как ни парадоксально, но Сенковский более всего негодовал по поводу того, что Иакинф пользовался в своих работах не западноевропейскими, а русским языком. ‘Мы часто сожалеем, читая труды почтенного отца Иакинфа,— писал он,— что он не издает сочинений по-французски или английски. Русский язык до сих пор оставался и долго еще останется вне круга ученых европейских прений о предметах восточных, а самая запутанность, в которую повергнуты эти предметы гипотезами известных ориенталистов, еще увеличивается от появления нового диспутанта, изъясняющегося на языке, неполучившем права гражданства в ориенталистике’. Сенковский сокрушался о том, что ‘… все это потеряно для науки, потому что писано на языке, который еще не имеет прав на известность в ученом свете’ {Там же.}.
Нетрудно понять законный гнев, который вызывал подобный ропот у человека глубоко патриотических взглядов. Отвергая такого рода суждения, Иакинф подчеркивал: ‘Если бы мы, со времен Петра Первого доныне, не увлекались постоянным и безразборчивым подражанием иностранным писателям, то давно бы имели свою самостоятельность в разных отраслях просвещения. Очень неправо думают те, которые полагают, что западные европейцы давно и далеко опередили нас в образовании, следовательно, нам остается только следовать за ними. Эта мысль ослабляет наши умственные способности, и мы почти в обязанность себе ставим чужим, а не своим умом мыслить о чем-либо. Эта же мысль останавливает наши успехи на поприще образования в разных науках. Если слепо повторять, что напишет француз или немец, то с повторением таких задов всегда будем назади, и рассудок наш вечно будет представлять в себе отражение чужих мыслей, часто странных и нередко нелепых’ {Москвитянин, 1844, ч. II, No 3, с. 170.}.
Трезвые и убедительные, эти высказывания Иакинфа были тем более значимы, что он хорошо знал древние языки — латинский и греческий, свободно владел французским и немецким, не говоря уже о китайском, языке и письменности, которые он изучил профессионально.
Аналогичные критические соображения Иакинф выражал не однажды, отвечая своим оппонентам: ‘Привычка руководствоваться чужими, готовыми мнениями, неумение смотреть на вещь своими глазами, неохота справляться с источниками, особенно изданными на отечественном языке: своему-то как-то не верится, то ли дело сослаться на какой-нибудь европейский авторитет, на какого-нибудь иноземного писателя, хотя тот также не имел понятия о деле’ {Финский вестник, 1874, No 5, разд. IV, с. 3.}.
Научная требовательность и незаурядная эрудиция Иакинфа нашли свое яркое выражение и в его острых полемических выступлениях по важным проблемам современной ему жизни. Отстаивая свои взгляды, основанные на тщательном исследовании исторических материалов, Иакинф, в частности, решительно осуждал пангерманские теории о происхождении тяньшаньских племен усунь, которые, по утверждению немецких и других западноевропейских историков, представляли собой прагерманские племена. Подчеркивая несостоятельность подобных концепций, Иакинф указывал на то, что в усуньских племенах ‘…даже запаху германского не было’. Едва ли не одним из первых в России Иакинф возвысил голос против расистских теорий, проповедуемых западноевропейскими учеными, которые, как отмечал он, ‘…еще обоняют в Чжунгарской атмосфере запах германизма… До каких нелепых заключений не доводит нас тщеславное стремление к открытиям при руководстве мечтательных предположений’ {Москвитянин, 1844, ч. I, с. 162.}. Столь непримиримо противостоял Иакинф и расистской концепции финского происхождения усуньских племен, сторонники которой ссылались на то, что у представителей этой народности были ‘русые волосы и голубые глаза’.
В духовной жизни той эпохи важная роль принадлежала идеям декабристов, сосланных в Сибирь после восстания 1825 г. в Петербурге. Декабристы вели в Сибири неустанно работы по просвещению населения, способствуя распространению демократических взглядов среди народов Азии. Проявляя большой интерес к Китаю, Монголии, Японии и другим зарубежным странам Дальнего Востока, они в немалой степени содействовали становлению отечественного востоковедения, развивавшегося на путях русской передовой прогрессивной науки. В результате, в первой половине XIX в. в России были заложены серьезные научные основы отечественной ориенталистики, которая в дальнейшем стала играть ведущую роль в мировом востоковедении.
При всей увлеченности востоковедческими трудами Иакинф не прекращал публицистической, литературной деятельности, откликаясь статьями и выступлениями на различные социальные и политические события. Примечательны были и его личные связи, свидетельствующие о широте и прогрессивности его взглядов.
В воспоминаниях М. П. Погодина о литературном салоне князя В. Ф. Одоевского читаем, что здесь ‘сходились веселый Пушкин и отец Иакинф (Бичурин) с китайскими, сузившимися, глазами’ {М. П. Погодин. В память о кн. В. Ф. Одоевском. М., 1869, с. 56.}. Дарственная надпись на книге ‘Описание Тибета’ показывает, что Иакинф преподнес ее А. С. Пушкину в год выхода труда в свет: ‘Милостивому государю моему Александру Сергеевичу Пушкину от переводчика в знак истинного уважения. Апреля 26, 1828 г. Переводчик Иакинф Бичурин’. В 1829 г. Иакинф дарит поэту еще одно сочинение — ‘Сань-Цзы-Цзин’ (‘Троесловие’. Энциклопедия XII в. с надписью ‘Александру Сергеевичу Пушкину от переводчика’).
Чрезвычайно ценны высказывания А. С. Пушкина о книгах Иакинфа, с которыми он не только был хорошо знаком, но и к содержанию которых, судя по всему, прибегал во время работы над своими сочинениями на исторические темы (‘История Пугачева’ и др.). Сохранилась запись А. С. Пушкина о том, что ‘самым достоверным и беспристрастным известием о набеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком. С благодарностью помещаем здесь сообщенный им отрывок из неизданной еще его книги о калмыках’ {А. С. Пушкин. Собр. соч., т. IX, вып. I.}.
А. С. Пушкин, вне всякого сомнения, имел в виду здесь книгу ‘Исторический обзор ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени’, которая поистине явилась откровением и привлекла к себе внимание научной и литературной общественности. Известно также, что А. С. Пушкин был знаком с другими капитальными трудами Иакинфа — ‘Описанием Чжунгарии’, ‘История Тибета и Хухунора’, ‘Описанием Пекина’ и др. Обоснованно поэтому мнение исследователей, что именно Иакинф пробудил интерес А. С. Пушкина к Китаю. Об этом резонно писал Н. О. Лернер: ‘Интерес Пушкина к Китаю был не случайный. В его библиотеке сохранились книги о Китае, подаренные ему известным Иакинфом Бичуриным, знатоком и поклонником китайской культуры’ {Н. О. Лернер. Пушкин и его современники, вып. IX—X, No 267, с. 346.}. Не менее интересно наблюдение Б. Л. Модзалевского о том, что ‘в начале 1830 г. о. Иакинф как раз ехал в Китай и мог соблазнить Пушкина на путешествие с собой’ {В. Л. Mодзалевский. А. Пушкин. Письма, т. II (1826—1830). ГИЗЛ., 4928, с. 363.}. Любопытен и факт отправления Иакинфом из Иркутска в адрес А. С. Пушкина очерка ‘Байкал (письма к О. М. Сомову)’ для альманаха ‘Северные цветы’ (1832 г.) {‘Северные цветы’, 1832, с. 66 и сл.}.
Связь Иакинфа с передовой общественно-политической и литературной средой, как указывает А. Н. Бернштам, проходит красной нитью через его биографию. Она началась с поднесения им своей книги ‘Описание Тибета’ А. С. Пушкину и закреплена была дружбой с поэтом и связью с декабристом Н. А. Бестужевым, с которым он встретился в 1830 г. во время посещения Забайкалья. Н. А. Бестужев подарил ему сделанные из кандалов четки, которые Иакинф хранил всю жизнь и передал затем своей внучатой племяннице Н. С. Моллер. Н. А. Бестужевым был написан маслом портрет Иакинфа, хранящийся в Кяхтинском музее.
Движимый идеями атеизма и вольнодумства, которые, вероятно, усилились в нем благодаря общению с декабристами, Иакинф обратился в 1831 г. в синод с прошением о снятии с него духовного сана. Стремление освободиться от монашеского звания не могло быть расценено иначе, как крамольное и еретическое. Подобный поступок считался открытым вызовом существовавшему политическому режиму. И хотя синод не нашел возможным отклонить прошение Иакинфа, самодержавная власть не могла примириться с мыслью об эмансипации поднадзорного монаха. Соображения особого значения продиктовали высшей власти бескомпромиссное решение — Николай I ‘в 20 день сего мая (1832 г.) высочайше повелеть соизволил: оставить на жительство по-прежнему в Александро-Невской лавре, не дозволяя оставлять монашество’.
Так безуспешно закончилась попытка ‘мятежного ионока’ покончить со своей монашеской судьбой.
В 1848 г. Иакинф приступил по поручению Академии наук к написанию своего последнего труда — ‘Истории народов Средней Азии’, который увидел свет в 1851 г. Двумя годами позже больной и одинокий Иакинф скончался в монашеской своей келье и похоронен в некрополе Александро-Невской лавры в Петербурге.
Со времени появления трудов Иакинфа минуло свыше ста лет. И чем более увеличивается дистанция, отделяющая от нас его эпоху, тем очевиднее становится научное значение его вклада в отечественное востоковедение. Если даже оставить в стороне вопрос о состоянии китаеведной науки в России и на Западе, следует указать, что русская синология уже в 20—30-х годах XIX в. была поставлена Иакинфом на высокую научную ступень. Труды Иакинфа служили серьезной опорой для исследователей многих поколений. Свое значение они сохраняют и теперь, открывая перед нами россыпи ценнейших сведений о материальной и духовной культуре Китая, Монголии и других стран Азии.
И в оценке трудов Иакинфа необходимо руководствоваться известным положением В. И. Ленина о том, что ‘исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками’ {В. И. Ленин. К характеристике экономического романтизма.— Соч., т. 2, с. 166.}.
Прогрессивность идей Иакинфа выдвинула его в число передовых последователей той эпохи, когда европейские державы и Америка распространяли свое господство в Китае и других странах Дальнего Востока. Иакинфу принадлежит заслуга в смелом осуждении буржуазных концепций, занесенных ветром западной цивилизации, имевших целью оправдание колониализма и человеконенавистнических расистских теорий о неполноценности азиатских народов.