H. С. Лесковъ въ послдніе годы своей жизни.
H. С. Лесковъ въ послдніе годы своей жизни.
——
‘Имя твое пронесется въ Эллад!’
——
——
Н. А. Макшеева.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1908
H. С. Лесков в последние годы своей жизни, Макшеева Наталия Алексеевна, Год: 1908
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Послдніе годы своей жизни H. С. Лсковъ проводилъ въ большомъ одиночеств. Это былъ больной старикъ, страдающій припадками грудной жабы и стоящій на порог смерти. Но, несмотря на вс свои недуги, онъ продолжалъ жить напряженною внутреннею жизнью, предавался чтенію и работ и очень цнилъ общеніе съ людьми. Поэтому знакомство съ выдающимся изъ ряда обыденныхъ человкомъ было для него праздникомъ, событіемъ: онъ могъ развернуться передъ новою личностью во всю ширь своей яркой, даровитой натуры и черпать изъ нея въ свою очередь новыя мысли и сужденія о занимавшихъ его вопросахъ, новый матеріалъ для думъ.
Такою личностью явилась для него талантливая писательница, Л. И. Веселитская, псевдонимъ — Микуличъ. Лсковъ познакомился съ нею въ январ 1893 года, за два года до своей смерти, онъ усмотрлъ въ ней рдкостнаго человка по запросамъ духа и глубин ума. Передъ нами цлая кипа писемъ его къ г-ж Микуличъ, за 93 годъ, по которымъ шагъ за шагомъ можно прослдить настроеніе и образъ мыслей его за послднее время его жизни.
Надо замтить, что недовольство, исканіе было присуще его натур, что онъ не стоялъ на мст, а двигался, хотя и скачками, лихорадочно, до самаго конца.
Вотъ какъ Л. И. Веселитская разсказываетъ о своемъ знакомств съ Лсковымъ:
‘А я къ вамъ отъ вашего сосда,— сказала мн какъ-то Л. Я. Гуревичъ, издательница Свернаго Встника, съ которой мы довольно часто видлись — онъ очень хочетъ съ вами познакомиться’.— Кто такой?— ‘Лсковъ’.— А, онъ нашъ сосдъ?— ‘Да, онъ тутъ подл васъ живетъ. Я дворомъ прошла отъ него съ Фурштадской къ вамъ на Сергіевскую. Онъ къ вамъ собирается’.— Милости просимъ’.
Черезъ нсколько дней Л. Я. опять была у меня и сказала:— А Лсковъ боленъ, очень боленъ, совсмъ плохъ. И представьте, въ жару, больной, слабый, написалъ все-таки для Свернаго Встника…
На слдующее утро я отыскала подъ воротами дверь Лскова и позвонила. Визитныхъ карточекъ у меня, по обыкновенію, не было, и вмсто карточки я подала ‘Мимочку’. Я стала ждать Лскова въ его кабинет, похожемъ на него, живой и пестрой комнатк въ два окна. На одномъ изъ оконъ висла клтка съ канарейкой или другой птицей, которая весело трещала, переговариваясь съ мрно и значительно тикающими часами. Дв лохматыя собачонки, старенькая и молоденькая, гостепріимно повертвшись, улеглись подл меня на диван. Я оглядывала комнату, невольно вспоминая ‘Соборянъ’, ‘Островитянъ’ и другія дтища хозяина этой комнаты. По стнамъ было много картинъ и портретовъ, среди которыхъ бросалась въ глаза старинная икона Богоматери въ длинной узкой рам. Большой письменный столъ парадно стоялъ посредин комнаты. У стны, подл дивана, на которомъ я сидла, стоялъ другой столъ поменьше и попроще, видно было, что это любимый, интимный уголокъ. Это видно было по заглавіямъ книгъ, лежавшихъ на этомъ стол рядомъ съ Евангеліемъ. Надъ столомъ висло изображеніе Христа съ замученнымъ блднымъ лицомъ.
Старенькая собачка уже заснула и захрапла, а птица продолжала трещать, когда дверь изъ сосдней комнаты отворилась, и вошелъ сдой старикъ средняго роста съ живыми неспокойными глазами. На немъ была срая съ лиловымъ фланелевая блуза своеобразнаго покроя. Мы поздоровались, и я сказала ему:
— Я слышала, что вы больны и что вы любите Толстого, и пришла къ вамъ.
Онъ поклонился, положилъ на столъ мою книжку и сказалъ:
— Вы меня извините… Мн трудно говорить… Такая подлая болзнь.
Потомъ, отдышавшись, прибавилъ восторженно:
— Вы знаете, онъ (Толстой), услыхавъ о моей болзни, хотлъ пріхать ко мн.— Я не вынесъ бы этого. Мн волненіе вредно.— Онъ слъ и молча сталъ отыскивать что-то въ записной книжк. Отыскавъ тамъ мой адресъ, онъ показалъ мн его, говоря: Вы видите, я къ вамъ собирался.
Потомъ онъ началъ разсказывать мн о Толстыхъ. Я еще не знала лично ни Л. Н., ни его семьи, а Лсковъ уже побывалъ въ Ясной Полян и былъ полонъ прекрасныхъ впечатлній, вывезенныхъ оттуда. Это — человкъ! Великій человкъ! Глубина, смлость… Лсковъ восхищался и графиней, которая ему очень нравилась.— Мы должны быть ей благодарны. Она сохранила его намъ. Э!… Лсковъ сдлалъ рукой жестъ, вроятно означающій: э, когда хорошо знаешь женщинъ и знаешь, какая это дрянь и какую жизнь он устраиваютъ нашему брату, то… Но онъ сказалъ все это только жестомъ и повторилъ: она намъ сохранила его. Онъ былъ счастливъ, и его семейная жизнь хороша. Мы должны быть благодарны графин,— Лсковъ описалъ мн дочерей Толстого. Татьяна Львовна нравилась ему больше, чмъ младшая сестра. Она проще, понятне, она, можетъ быть, выйдетъ замужъ за губернатора, но останется все тмъ же удивительно милымъ человкомъ. Да, лучше ей выйти за губернатора… А Марьи Львовны онъ не понимаетъ. Она длаетъ на него такое впечатлніе, ему хочется сказать: выйди отъ меня, я человкъ гршный!…
Въ заключеніе Николай Семеновичъ объявилъ, что какъ только поправится, непремнно придетъ къ намъ, и извинился заране въ томъ, что придетъ въ русскомъ плать, такъ какъ другого не можетъ надвать по нездоровью, къ тому же недавно онъ свой послдній фракъ подарилъ знакомому лакею.
Выздороввъ, онъ пришелъ къ намъ, и мы познакомились. Видлись мы не часто, но постоянно переписывались. Толстой, семья Толстого, всякая новая строка Толстого, новости литературы и журналистики интересовали насъ обоихъ. Кром того мы посылали другъ другу книги, которыя намъ нравились. Переписка шла у насъ гладко и дружно, при личныхъ же свиданіяхъ часто спорили. Я не могла привыкнуть къ его манер осыпать человка неумренными восторженными похвалами и вслдъ за тмъ коварно указать въ немъ какую-нибудь мелкую слабость, незамченную другими, и говорила, что истинными друзьями своими считаю тхъ, кто ничего обо мн не говоритъ.— Онъ возражалъ, что нельзя не говорить о своихъ друзьяхъ, и что долгъ дружбы указывать на слабости друга.— Только не за его спиной.
Разъ, вдоволь намолившись на Толстого, Лсковъ сказалъ, что онъ глубоко скорбитъ и не можетъ не скорбть о томъ, что Л. Н. не роздалъ имнія нищимъ. Онъ долженъ былъ сдлать это для идеи. Мы въ прав были ждать этого. Нельзя останавливаться на полупути.
— Если вамъ это ясно,— сказала я,— отдайте все свое.
— У меня ничего нтъ.
— Ну, что-нибудь у всякаго найдется. У вдовицы нашлась же лепта.
Лсковъ заговорилъ о своей воспитанниц Вар, а по уход моемъ написалъ нашему общему знакомому:— Л. И. ушла отъ меня сегодня въ гнв на то, что я не подарилъ моихъ часовъ крестьянамъ, которыхъ у меня никогда не было’.
Лсковъ не рисовался передо мной, да по своей живости и горячности онъ и не выдержалъ бы такой роли. Но онъ любилъ показывать мн и то, что въ немъ было лучшаго. За три года нашего знакомства онъ много хворалъ и такъ какъ подолгу не могъ выходить, то передалъ мн кой-кого изъ бдныхъ, которымъ онъ помогалъ настолько тайно, что когда нкоторые изъ этихъ кліентовъ явились на похороны, никто не зналъ, почему они здсь, и родные Лскова спрашивали меня: кто это?…
О Толстомъ Николай Семеновичъ всегда говорилъ съ благоговніемъ, но къ послдователямъ его относился иронически, любилъ разсказывать о нихъ анекдоты и не скупился на краски, чтобъ сдлать карикатуру позабавне.
Въ послднее наше свиданіе онъ полушутя, полусерьезно разсказалъ мн о своемъ примиреніи съ Т. И. Филипповымъ и еще съ кмъ-то, кажется съ писательницей Виницкой.— Два примиренія на одной недл,— сказалъ онъ.— Я подумала, что примиренія бываютъ передъ смертью и хотя онъ не выглядлъ хуже, чмъ всегда, мн стало очень жаль его.
Поговорили еще о Сверномъ Встник и простились. Затмъ, какъ-то ночью, я увидла Лскова во сн. Онъ говорилъ мн о Петербург и петербургской жизни, затмъ показалъ на какую-то блую церковь съ золотыми куполами и сказалъ: А это и есть настоящее.— Я во сн отвтила ему: Я всегда такъ и думала.— Въ эту минуту меня разбудили, говоря, что Лсковъ умеръ. Отъ него пришелъ В. П. Протейкинскій, говоря, что сейчасъ съ трупа будутъ снимать фотографію. Я пошла къ Лскову и увидла его мертвымъ и уснувшимъ на диван, въ комнат, которой я еще не видла. Надъ головой его вислъ портретъ Толстого, а подл него лежало Евангеліе, которое онъ читалъ передъ смертью. Сынъ и невстка стали разсказывать мн, какъ это случилось. Потомъ начались панихиды’.
Теперь перейдемъ къ переписк Лскова.
‘Отъ всего сердца благодарю васъ, что вы меня навстили,— пишетъ онъ Л. И. подъ свжимъ впечатлніемъ новаго знакомства.— Это очень мило съ вашей стороны и глубоко меня тронуло и обрадовало какъ за себя, такъ и за васъ, и за родъ человческій, которому нужны люди съ жизнеспособными сердцами’.
‘Подвижность вашей живой души приноситъ большую радость за сына человческаго’.
Лсковъ умлъ чисто личному эпизоду, частному проявленію въ жизни придать общечеловческій характеръ: радуясь за себя, онъ вмст радовался и за родъ человческій, которому нужны люди съ жизнеспособными сердцами.
‘Пожалуйста знайте, что я чувствую сильное сродство съ вами и имю духовную потребность васъ знать и имть съ вами умственное общеніе. Если вамъ не тяжело подарить мн иногда часокъ вашего времени — пожалуйста навстите меня и знайте, что для меня съ вами приходитъ интересъ къ жизни и радость отъ встрчи съ разумніемъ жизни’.
Вотъ это-то ‘разумніе жизни’, жажда его уяснить для себя посредствомъ книги и общенія съ другими и лежитъ въ основ переписки Лскова, тмъ-то она и интересна.
Общенію между людьми искренно настроенными, взыскующими правды, онъ придавалъ громадное значеніе, какъ нравственному союзу противъ зла. ‘Разв мы кружево плетемъ, а не идемъ на дьяволовъ?’ спрашиваетъ онъ свою собесдницу.
‘Вдь у насъ есть общая идея, въ преданности которой есть наше ‘сродство’.
‘Какой ужасъ! Мучительная, проклятая сторона, гд ничто не объединяется, кром элементовъ зла. Все, желающее зла, сплачивается,— все, любящее свтъ, сторонится отъ общенія въ дл. Л. Н. много сдлалъ, чтобы поставить это иначе, но я боюсь, что съ нимъ это направленіе и пройдетъ’…— ужасается H. С. за нравственную разрозненность въ своей родин, цня Толстого между прочимъ и за то, что онъ послужилъ звеномъ для бредущихъ одиноко людей.
Л. Н. Толстой является центральной фигурой переписки Лскова, свтиломъ, озарявшимъ его догорающую жизнь. Вся обстановка H. С. была переполнена Толстымъ, котораго портреты и бюсты украшали его стны и письменный столъ. Съ яснополянскимъ мудрецомъ ведетъ живое общеніе отходящій старикъ.
Лсковъ выказываетъ себя въ переписк художникомъ, страстно любящимъ литературу, горячо живущимъ ея интересами. Авторъ ‘Мимочки’ заинтересовываетъ его какъ своимъ христіанскимъ міропониманіемъ, такъ и литературнымъ талантомъ. H. С. глубоко сочувствуетъ направленію творчества г-жи Микуличъ и, какъ чуткій критикъ, слдитъ за ея дятельностью.
‘Мимочкой’ я конечно занятъ очень сильно и интересуюсь знать: какими сторонами вы ее теперь поворачиваете къ солнцу?’
Замчая въ своей собесдниц нежеланіе высказывать свои замыслы, предпочтеніе полной самостоятельности въ творчеств, H. С. говоритъ:
‘Я не думаю давать вамъ совтовъ… Я просто очень заинтересованъ. Читать до отдлки своихъ работъ никогда не слдуетъ, но просматривать отдланное съ тмъ, въ комъ есть пониманіе дла, очень хорошо. Любой художникъ вамъ скажетъ, что собственный глазъ иногда (и даже часто) ‘засматривается’ и не замчаетъ, что гд-то есть что-то, требующее пополненія или облегченія. Имть передъ собою такого слушателя, это не значитъ подвергать себя опасности ‘перестать быть собою’. Л. И. читаетъ свои вещи по рукописи, и Гоголь, и Тургеневъ длали то же’.
И, какъ настоящій художникъ, H. С. вглядывается въ развернутыя передъ нимъ картины жизни, въ характеры дйствующихъ лицъ повсти.
‘Мимочка есть мастерское произведеніе, но вдь Вав на Кавказ надо было положить какую-то черточку, которой не положено, вроятно потому, что ‘глазъ присмотрлся’ и не замчалъ. Простолюдиновъ вы описываете не такъ смло и бойко какъ свтскихъ людей, но няньки въ бесдк все-таки превосходны, а армянинъ съ Катей не получили отъ васъ всего, что имъ было нужно и что вы могли имъ дать, вполн оставаясь ‘сама собою’.
Лсковъ относился къ писательству, какъ къ великому, отвтственному длу, иначе онъ не настаивалъ бы на проврк себя чужимъ художественнымъ опытомъ. Онъ не понималъ фабрикаціи романовъ и повстей, столь обыденной въ современной литературной практик, будучи убжденъ, что писательство должно быть служеніемъ. ‘Вамъ нечего бояться,— говоритъ онъ своей собесдниц:— у васъ ясный умъ, прекрасно настроенное чувство и большой талантъ’.
И отъ писательницы съ такими данными онъ требуетъ многаго: ‘Я хотлъ этой вещи занять такое мсто, чтобы она не только ‘нравилась’ (какъ кружево), а чтобы она ‘жгла сердца людей’, и вы должны ее довести до этого’.
Вотъ въ глазахъ Лскова задача художественнаго произведенія — нравственной проповди, слова горькой правды, и потому онъ оставался холоденъ къ объективному искусству.
Моралистъ въ немъ всегда давалъ тонъ художнику, и при всей своей дкой критик Лсковъ былъ полонъ глубокаго идеализма: онъ жаждалъ воплощенія правды, искалъ выразителей ея въ исторіи и жизни. Сущность его творчества зиждется на исканіи праведниковъ, какъ онъ и озаглавилъ нкогда рядъ своихъ очерковъ.
И отъ молодой писательницы онъ ждетъ того же: положительнаго образа, могущаго освтить идеалъ праведной жизни. Такимъ лицомъ является въ его глазахъ Вава {Вводное лицо въ ‘Мимочк’: молоденькая двочка, очень симпатичная, простая и отзывчивая.}. Онъ желаетъ ей познать, что ‘въ длахъ и вещахъ нтъ величія’, и что ‘единственное величіе — въ безкорыстной любви. Даже самоотверженіе ничто по себ’. ‘Надо не искать своего’.
‘Въ этомъ иго Христа’,— его ‘ярмо’, хомутъ, въ который надо вложить свою шею и тянуть свой возъ обоими плечами. Величіе подвиговъ есть взломка, которая можетъ отводить отъ истинной любви. И Скобелевъ искалъ величія. Въ Вав надо было показать ‘поворотъ вовнутрь себя’ и пустить ее въ дальнйшій полетъ въ этомъ направленіи, въ которомъ бы она такъ и покатилась изъ глазъ вонъ, какъ чистое свтило, посл котораго оставалась бы несомннная увренность, что она гд-то горитъ и свтитъ, въ какомъ бы она тамъ ни явилась положеніи’.
Въ этомъ поворот ‘вовнутрь себя’ и была сущность Лскова, ставящая его по высот стремленій и запросовъ на-ряду съ величайшими нашими художниками-моралистами (Толстой, Достоевскій). Ему надо было знать, что существуетъ Вава, нжная, безкорыстная женская душа, что она гд-то горитъ и свтитъ, въ какихъ бы она тамъ ни явилась положеніяхъ.
‘Прекрасный обликъ этотъ не обстановочная фигура, врод нянекъ и армянина, а это ‘переломъ лучей свта’, и недоговоренность, незаконченность этого лица есть недостатокъ въ произведеніи умномъ и прекрасномъ’.
‘Я объ этомъ всегда буду жалть, если Вава нигд раньше не явится и не покажетъ: куда ее влекли души неясныя стремленья’.
Такъ вотъ въ чемъ для Лскова ароматъ Мимочки: въ скромномъ облик двочки-подростка, отъ которой можетъ пролиться свтъ. Это идеальная сторона произведенія, а обличительная должна прямо бить въ глаза, ‘Мимочку нельзя оставить, ее надо подать во всхъ видахъ, въ какихъ она встрчается въ жизни, это своего рода Чичиковъ, въ лиц котораго ничтожество являетъ свою силу’.
‘Одно злое непониманіе идеи можетъ остановить автора отъ неотступной разработки этого характернаго и много объясняющаго типа’.
Когда г-жа Микуличъ сообщила Лскову о своемъ замысл — выставить Мимочку вдовой, H. С. призадумался: ‘Надо знать грузъ, который покроетъ этотъ флагъ, а это можете знать одна вы, — говоритъ онъ автору, проявляя къ его произведенію самыя высокія требованія: — не этюдовъ, а эпопеи ждетъ онъ отъ ‘Мимочки’, врне, разъдающей сатиры наподобіе гоголевской. Видя передъ собой талантливое юмористическое произведеніе, онъ невольно задается вопросомъ: приметъ ли оно видъ рдкостной обличительной картины, или же легкаго жанроваго эскиза?’ И ему, художнику, страстно хочется увидать торжество ‘Мимочки’, бичующей пошлое общество, чтобы эпопея ‘щипаной курицы’ имла въ конц заключительное значеніе въ ясной формул, врод заключительной фразы въ ‘Ревизор’: ‘чего сметесь?… надъ собой сметесь…’ ‘Вы это можете сдлать и должны это сдлать, иначе Мимочка будетъ ‘мдь звенящая’, а этого быть не должно’.
‘Дощипавъ ее до хвоста, надо встать и все перо съ нея стряхнуть на головы тхъ, кому она теперь ‘забавна…’ Надо, чтобы они увидали, что они ее уважали (ибо т, которыхъ они уважаютъ, вдь тоже изъ ‘Мимочекъ’). ‘Она должна истерзать людей тмъ, что изъ нея же еще выйдетъ вождь, образецъ, примръ и ‘тонъ’…
Общественная пошлость бичуется отъ руки пошлости уже въ лиц Мимочки, которая является въ довершеніе всего ‘законодательницей и вождемъ’.
‘Тогда это будетъ эпопея, а не этюды’ и
съ восторгомъ предсказываетъ Лсковъ славу автору подобной эпопеи, могущей повліять на общество.
Но, глядя въ самое нутро явленій, Лсковъ своимъ острымъ взглядомъ не упускалъ изъ вида и деталей, оттняющихъ цльность впечатлнія.
‘Я не нахожу въ Мимочк никакого порока, по-моему тамъ все гармонично и прекрасно. Чтобы указать на какой-нибудь недостатокъ, надо придираться къ мелочамъ и такъ называемымъ ‘запланнымъ’ фигурамъ (напримръ, Кат не дано ничего характернаго, хотя ‘сидитъ’ она недурно)’.
Художественностью H. С. наслаждался, какъ эпикуреецъ роскошью жизненныхъ благъ, или, еще лучше, какъ путникъ ключевой водой.
‘Повсть все также свжа, жива и любопытна и при томъ манера писанія чрезвычайно искусна и пріятна’.
Съ присущимъ ему конкретнымъ умомъ, Лсковъ не могъ отдлить произведенія отъ автора: упиваясь однимъ, онъ жаждалъ общенія и съ другимъ. При его глубокомъ пониманіи творчество было дломъ всей жизни: какъ же не пойти навстрчу личности, вышедшей на борьбу со зломъ?
— Это не пустое любопытство, а интересъ къ человку, который длаетъ хорошо хорошее дло,— говоритъ Лсковъ по поводу характеристики г-жи Микуличъ, сдланной имъ передъ семействомъ Л. Н. Толстого.— Мы васъ ‘прочитали’, и въ содержаніи одобрили, и полюбили ‘вашу душу живую’. А поступки интересуютъ уже для полноты впечатлнія.
Къ тому же Лскова особенно манило общеніе съ мягкой женской душой, которая бы умиротворяла бурные порывы его мятущейся души.
Судя по произведеніямъ Лскова, онъ мало зналъ истинно прекрасныхъ женщинъ изъ развитыхъ, а больше ‘дамъ’, которымъ онъ предпочиталъ чистосердечныхъ простолюдинокъ. И соединеніе женственности съ умомъ и талантомъ было для него вдвойн отрадно.
— Я чрезвычайно люблю сильные женскіе умы, составляющіе немалую рдкость,— говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ.
Между нимъ и г-жой Микуличъ завязывается оживленное общеніе (‘общеніе съ себ подобными людьми’, говоритъ Лсковъ), происходитъ дятельный обмнъ книгъ и впечатлній.— ‘Впечатлніе, которое я отъ васъ получаю, превосходно, и я ничмъ не въ состояніи заплатить вамъ за это’.
H. С. даетъ ей для прочтенія выходящія за границей сочиненія Толстого.
‘Книги Толстого я всегда и всмъ даю охотно, такъ какъ я уважаю защищаемыя въ нихъ идеи и ненавижу ложь, которую он назначены разсивать’.
На Толстомъ сосредоточиваются симпатіи ихъ обоихъ, онъ является главнйшимъ между ними звеномъ. Упоминанія о Толстыхъ постоянно встрчаются на страницахъ писемъ H. С., восторженное чувство его къ учителю жизни придавало въ его глазахъ интересъ и семь Л. Н.
‘Толстымъ-то и можно разсказывать, потому что тамъ сами все говорятъ и притомъ все понимаютъ и, слдовательно, все умютъ и могутъ простить и не осудить. Это вдь удивительное по простот семейство’.
Интересно въ высшей степени мнніе Лскова о своемъ собственномъ творчеств, именно о ‘Соборянахъ’. Причисляя это произведеніе къ византійскому стилю, онъ говоритъ въ письм, что теперь не сталъ бы его писать. Онъ охотне бы написалъ ‘Записки разстриги’, въ которыхъ бы обличилъ современную ему православную церковь…
‘Вотъ что я хотлъ бы показать людямъ, а не Варнавкины кости’.
Теперь имъ переживалась другая вра и настроеніе: въ 60-хъ годахъ онъ защищалъ вру отцовъ, теперь онъ готовъ былъ атаковать ее съ размаха.
Но этотъ человкъ не могъ отршиться вполн отъ вры, вдохновлявшей его лучшія молодыя произведенія: она тлла, какъ искра, въ глубин его души, освщая ее въ трудныя минуты.
H. С. благодаритъ Л. И. за то, что она поручаетъ его Христу, и не ренановскій ‘учитель’ проносится въ эти минуты передъ его уповающимъ взоромъ.
Но умственно онъ остается вмст съ Толстымъ.
‘Толстой есть для меня моя святыня на земл,— ‘священникъ Бога живого, облекающійся правдою’, характеризуетъ его Лсковъ на своемъ возвышенномъ язык. ‘Онъ просвтилъ меня, и я ему обязанъ боле, чмъ покоемъ земной жизни, а благодяніе его изумительнаго ума открыло мн путь въ жизнь безъ конца,— путь, въ которомъ я путался и непремнно бы запутался’.
‘Я давно искалъ того, чего онъ ищетъ, но я этого не находилъ, потому что свтъ мой слабъ.
‘Зато, когда я увидалъ, что онъ нашелъ искомое, которое меня удовлетворило, я уже не нуждаюсь въ своемъ ничтожномъ свт, почувствовалъ, что я иду за нимъ, и своего ничего я не ищу, и не показываюсь на видъ, а вижу все при свт его огромнаго свточа’.
Какъ Іоаннъ Креститель про Христа, Лсковъ говоритъ про Толстого: ‘Я не только не Толстой, но я совсмъ не близокъ къ нему, но его разумніе мн понятно, и я, перечитавъ горы книгъ извстнаго рода, нашелъ толкъ и смыслъ только въ этомъ разумніи, и въ немъ успокоился, и свой фонаришко бросилъ. Онъ теперь мн уже не годится: я вижу яркій маякъ и знаю, чего держаться, а если не управлю, то это уже не отъ недостатка свта, а отъ немощи глазъ и рукъ моихъ’.
Въ самобичеваніи и сомнніи Лсковъ способенъ былъ дойти до крайности, мучиться ‘дни и ночи’. Онъ терзался мыслью, что его могутъ заподозрить въ желаніи равняться Толстому, его, преклоняющагося передъ учителемъ жизни.
‘Во мн же любить нечего, а уважать и того мене: я человкъ грубый, плотяной и глубоко падшій, но неспокойно пребывающій на дн своей ямы’. Да, ужъ спокойнаго-то довольства собой у H. С. не было: онъ до боли бичевалъ себя за свои недостатки. Но и въ покаянномъ тон у него проглядываетъ затаенная обида за несправедливое обвиненіе его въ соперничеств съ великаномъ — Толстымъ.
Когда оно не шло дальше фельетоновъ Буренина, онъ молчалъ, но теперь и его новая знакомая замтила ему: ‘Вы, однако, не Толстой’. Значитъ, онъ даетъ поводъ подозрвать его въ ‘желаніи подымать себя до несравненной высоты’, ‘выравнивать себя по линіи къ Толстому’.
Надо замтить, что г-жа Микуличъ, разсказывая H. С. про свое знакомство съ Толстымъ, описывала свою робость передъ великимъ писателемъ. Когда же Лсковъ спросилъ ее, робла ли она первый разъ передъ нимъ, она отвтила: ‘Я боялась и васъ, но вы, извините меня, вы все-таки не Толстой’.
Ни съ той, ни съ другой стороны не было никакого желанія ни превознести себя, ни обидть другого. Только болзненное самолюбіе Н. С. могло усмотрть въ этихъ словахъ укоръ, тмъ боле, что его раньше упрекали несправедливо въ подражаніи Толстому, какъ бы въ соперничеств съ нимъ.
И Лсковъ горячо оправдывается отъ всякаго обвиненія его въ славолюбіи.
‘Богъ, имени котораго я не назову напрасно, видитъ, что я не ищу никакой извстности или такъ называемой ‘славы’, которая мн и не дорога, и не мила, и не нужна. Если было что-нибудь въ этомъ недостойномъ род, то это было очень давно, и я съ терзаніемъ вспоминаю, какъ это ужасно и стыдно, и я думалъ, что теперь во мн этого уже нтъ. Я даже былъ въ этомъ увренъ, но, вроятно, я ошибаюсь, и во мн, вроятно, остается то самое, что я ненавижу, чего я такъ избгаю и чмъ ужасно огорченъ и смущенъ’.
‘Безъ сомннія, во мн есть что-то чрезвычайно противное и кидающееся въ глаза своею претенціозностью: и отчего же мн никто этого не указалъ по-дружески, такъ, чтобы я могъ это въ себ исправить, а самъ я этого не вижу и все такъ и буду носиться съ этою мерзостью!’
Онъ проситъ у своей собесдницы ‘снисхожденія по человчеству и вразумительнаго слова’, указать его ‘скрытный порокъ’, ему хотлось обличенія, чтобы ‘не таскать на себ своего эіопа’, какъ онъ выражался языкомъ прологовъ.
‘Умоляю васъ не забывать, что состояніе души моей мучительно’.
Въ недовольств собой Лсковъ жаждетъ пріобщиться чистоты душевной, олицетвореніемъ которой является передъ нимъ мягкая женская душа. Ему, какъ художнику, вдвойн необходимо было образное воплощеніе добра: истина открывалась ему въ лиц Толстого, добродтель въ образ женщины, которая ‘много меня выше, чище и открыте Богу’, говоритъ онъ про г-жу Микуличъ.
Передъ нею, какъ передъ матерью или сестрою, онъ готовъ былъ открыть душу, исповдать грхи свои, чтобы она облегчила ему ихъ бремя.
‘Прошу васъ объ этомъ горячо, искренно и усердно: это мн нужно ‘паче поста и молитвъ’, ибо я не хочу раздражать и смущать людей и затмевать послдній свтъ въ собственныхъ глазахъ моихъ’.
Поступите со мной ‘по человчеству’, какъ христіанка, скажите мн, въ чемъ грхъ мой.
Н. С. жаждетъ дружескаго участія для самосовершенствованія.
‘Я дорожу встрчею съ вами въ вчности нашего бытія и хочу отъ васъ пользы душ моей, такъ какъ все духовное существо ваше мн симпатично, и духъ мой чувствуетъ ваше превосходство и желаетъ послушать вашей дружбы’.
‘Вы говорите мн о томъ, что во мн дурно, и помогите мн исправиться, а не поливайте на меня бальзамомъ своего снисхожденія, за которымъ я могу подразумвать, что вы мн не врите и не относитесь ко мн съ должной серьезностью, какъ къ брату, которому осталось мало времени для того, чтобы выправлять свои кривизны’.
‘Церковная вра часто даетъ возможность такому равнодушію ютиться въ сердцахъ прекрасныхъ людей рядомъ съ любовью къ Богу. Это одна изъ ужасностей этого культа. Но на этомъ мы не приходимъ къ соглашенію’, останавливается онъ и прибавляетъ: ‘Для того оставимъ сіе философамъ’.
H. С., способный на покаяніе, умлъ обличать и другихъ подчасъ дко и остро. Его природ была присуща рзкая правдивость. Въ самомъ начал знакомства съ Л. Н. онъ замтилъ въ ней сильно развитое самолюбіе и даже гордость. ‘Скорблю, что вы, должно быть, горды… однако я буду стараться не бояться этого, хотя вообще я боюсь людей гордыхъ’.
‘Васъ надо за это язвить и ‘гвоздить’, чтобы вы сбросили эти путы’, укоряетъ онъ свою знакомую въ чрезмрномъ самолюбіи: ‘Въ томъ вдь и есть задача жизни, чтобы ‘духъ мой’ жизнью земною (сталъ) усовершенъ и умудренъ, вступая въ вчность’. Иначе зачмъ бы и жизнь на земл?’
‘Двойственность въ человк возможна, но глубочайшая ‘суть’ его все-таки тамъ, гд его лучшая симпатія. ‘Гд сокровище ваше, тамъ и сердце ваше’.
Лсковъ понималъ дружбу, какъ взаимопомощь въ дл нравственнаго совершенствованія, а отъ человка онъ требовалъ по таланту, данному ему отъ Бога.
‘Вамъ данъ ‘свтильникъ горящій и освщающій тьму’, предъявляетъ онъ г-ж Микуличъ высокія требованія, ‘существа, сродныя вамъ, это чувствуютъ и радуются,— подаютъ вамъ дружескія руки и зовутъ на общеніе: ‘вотъ что мн видится, скажи мн, что теб видно’.
‘И вамъ стоитъ обратить на это вниманіе, чтобы дать людямъ отъ свтильника вашего все, что онъ имъ дать можетъ, а пока вы будете не свободны отъ своего безпокойнаго (для васъ) самолюбія, ‘свтъ вашъ будетъ обнимаемъ тьмою, а это противно природ свта’.
‘Возлюбите же священную ума свтлость и простоту сердца’. ‘Станемъ дорожить возможностью протирать окно на свтъ, а не развшивать себя по колышкамъ’.
Лсковъ, слдуя за Толстымъ въ основныхъ вопросахъ жизнепониманія, сохранялъ при этомъ свою полную внутреннюю независимость. Да и могло ли быть иначе? Вдь это былъ убленный сдиною самобытный человкъ. Онъ могъ быть сотоварищемъ, но не ученикомъ.
Главный вопросъ, въ разршеніи котораго онъ расходился съ Толстымъ и его послдователями, былъ вопросъ брака и любви. Вотъ какъ онъ высказывается по этому поводу:
‘Я не могу принять ихъ взгляда на отношеніе половъ, какъ несогласное съ требованіемъ природы и задачею человчества совершенствоваться въ цлой цпи поколній, обязанныхъ явиться по благословенію: ‘множитесь’.
Лсковъ считалъ чувственность ‘величайшей бездной въ мір’ и много размышлялъ по поводу ея власти надъ тломъ и духомъ.
‘Чортъ бы иначе съ ней не выступилъ на состязаніе съ величайшими мужами мысли, если бы это такъ легко поддавалось, какъ думаютъ наши милые, но неопытные мечтатели. Къ этому и искушенный ума приложить не въ силахъ’.
Онъ приводитъ и свидтельства подвижниковъ, и разсужденіе Шопенгауэра, и тому подобныя разнообразныя доказательства. ‘Вотъ онъ каковъ, мучитель-то’, заключаетъ H. С., намревясь писать о ‘блудномъ бс’, и тутъ онъ съ кмъ-то полемизируетъ, очевидно, съ толстовцами.
Этотъ вопросъ былъ однимъ изъ самыхъ трудныхъ для Лскова, какъ человка понимавшаго дйствительность, а не мечтательнаго теоретика. Въ общемъ онъ склонялся къ стоицизму и къ побд человка надъ страстями, зная дорогую цну такой побды.
Что касается такъ называемыхъ толстовцевъ, то Лсковъ, восторгаясь учителемъ жизни, былъ строгъ къ ученикамъ. При свойственной ему сатирической жилк, онъ охотно поднималъ ихъ на смхъ, наприм., говоря о пахот одного изъ нихъ, онъ замчаетъ: ‘Если онъ пашетъ, то я жалю его бдную лошадь, которой сей ‘лепетунъ’ подржетъ сошникомъ ноги. Я преглупо раздражаюсь, когда слышу ихъ ‘лепетанье’ о работ. Пусть ‘ковыряютъ, но не ‘лепечутъ’. Довольно они уже насмшили людей, которые ихъ не стоятъ’.
Но въ этой критик проявляется практическій складъ жизнепониманія Лскова. Въ сущности же отношеніе его къ толстовству было скоре сочувственное. Оно интересовало его, какъ новое общественное явленіе. Такъ онъ пишетъ г-ж Микуличъ:
‘То, что вы пишете о ‘толстовцахъ’, очень интересно. Я тоже ихъ не спускаю съ глазъ и думаю, что ими можно уже заниматься, но непремнно съ полнымъ отдленіемъ ихъ отъ самого того, кто далъ имъ ихъ ‘кличку’.
Это любопытное сужденіе Лскова, показывающее, что у него было намреніе заняться толстовцами, какъ интереснымъ типомъ.
Съ 1 іюня 1894 года письма Лскова помчены Меррекюлемъ: онъ проводилъ по обыкновенію лто на берегу Балтійскаго моря. Тамъ устраиваетъ онъ съ друзьями общее чтеніе ‘Царства Божія’ Толстого. Это собесдованіе дружескаго кружка во имя любимаго учителя носитъ характеръ чего-то античнаго: словно ученики какой-нибудь древней школы собрались вмст разсуждать о вопросахъ духа и бытія, и такъ же, какъ т, среди природы, на берегу моря.
‘Читать большое сочиненіе Толстого раньше всхъ въ Россіи и въ такой компаніи, какъ мы собираемся это сдлать, есть (по-моему) большое удовольствіе,— увлекается своимъ замысломъ H. С., какъ бы предвкушая его осуществленіе.— Такія трудныя вещи такъ и надо читать,— говоритъ онъ,— чтобы не увлечься въ одну какую-нибудь сторону, а осматривать и ослушивать ее съ четырехъ сторонъ’.
Кружокъ собесдниковъ былъ подобранъ Лсковымъ по душ: тутъ были между прочимъ — г-жа Микуличъ, издательница Свернаго Встника, Л. Я. Гуревичъ, другъ и завсегдатай H. С.— Хирьяковъ и еще нсколько лицъ.
Впечатлніе отъ совмстнаго чтенія Толстого получилось громадное: Лсковъ не въ состояніи даже описать его самому Л. Н. ‘Я думалъ, что все это, что намъ приходитъ на умъ, уже побывало въ несравненно боле совершенномъ и сильномъ ум Л. Н.,— говоритъ онъ по поводу возникшихъ сужденій о прочитанной книг.— Я весь на сторон автора и никакими деталями не смущаюсь’.
Лсковъ считаетъ это произведеніе Толстого великой учительной книгой, рисующей идеалъ чистаго житія. ‘Это длано на тхъ, ‘иже хощетъ совершенъ быти’, а не на ‘простую чадь’, которая хочетъ ‘небесная улучить, не погубляя земного житія сладости’. А изъ этого ‘запроса’, конечно, могутъ и должны быть уступки, что и намчено, съ указаніемъ любимой моей мысли, что отступающій отъ истиннаго пути не долженъ себя оправдывать, а долженъ ‘самъ быть не на своей сторон’.
Лсковъ всецло становится на сторону автора въ обличеніи церкви, онъ, творецъ ‘Соборянъ’, начертавшій отца Савелія, какъ столпъ православія, длается отступникомъ во имя кажущейся ему истины. ‘Разгромъ и распластаніе ученія, подмнившаго ученіе Христа, произведены съ страшною силою и яркостью молоньи, раздирающей ночное небо. Порою мы кончали страницу и сидли, пораженные какъ громомъ’, характеризуетъ Лсковъ произведенное этой книгой впечатлніе. Одинъ изъ присутствовавшихъ ‘читалъ мужественно, но не разъ очень блднлъ’.
И слдуя за поразившимъ его мысль учителемъ, Лсковъ ставитъ рзкую дилемму. ‘Остается одно изъ двухъ: или подать руку автору, или идти рыдать у стараго алтаря и просить у него, чтобы онъ защитилъ себя и людей отъ этого разрушителя, которому не было и нтъ равнаго по сил и ршительности’.
Лсковъ считаетъ Вольтера ничмъ передъ новымъ обличителемъ, какъ бы предрекая проницательнымъ умомъ своимъ его будущее отлученіе, понимая, что между нимъ и церковью нтъ перемирія.
Посл чтенія, какъ посл искуса, Лсковъ долженъ былъ осязательно почувствовать несходство коренныхъ убжденій своихъ съ г-жей Микуличъ, которая при всемъ своемъ почтеніи и любви къ яснополянскому учителю, оставалась врной церкви. ‘Я не понимаю, зачмъ вы хотите это читать? (т.-е. перечитывать),— спрашиваетъ ее Лсковъ.— Для васъ тамъ есть мста очень непріятныя, и весь духъ сочиненія совсмъ вамъ противный и даже укоризненный… Зачмъ этимъ интересоваться, если выводъ ни на что не нуженъ! Это одно безпокойство и разслабленіе себя въ томъ смысл, на чемъ надо всего крпче себя основать, чтобы ‘не принести безумія Богу своему’.
Лсковъ не понималъ, очевидно, что мыслящему человку, каково бы ни было его убжденіе, нельзя не интересоваться писаніями Толстого, будь они даже чужды его основному взгляду. Пусть духъ сочиненія противный и укоризненный для людей, приверженныхъ церкви, но не могутъ они не знать, что случилось что-то недоброе съ ихъ матерью, гложетъ ее тайный недугъ, требующій исцленія. Самъ Достоевскій признавалъ, что православная церковь ‘въ паралич’.
Лишь для слабыхъ духомъ критика можетъ быть ‘одно безпокойство и разслабленіе себя’, даже изъ болзни душа можетъ извлечь себ здоровье и равновсіе.
‘Мн нужны толкователи, а вамъ тайностроители и чудотворцы’, опредляетъ Лсковъ свое разпомысліе съ г-жей Микуличъ. Въ этихъ словахъ видна сущность розни его съ церковью: онъ склоняется въ сторону протестантскаго раціонализма, отвергая мистическую сторону откровенія.
Лсковъ былъ натура чисто субъективная, съ рзкими переходами настроеній отъ восторга къ негодованію, отъ благоволенія къ укоризн. При его одиночеств, да къ тому же и по природ ему было присуще много разбираться въ своей душ и предаваться анализу и самобичеванію.
‘Самобичующія протестъ
Россійскихъ гражданъ наказанье’,
недаромъ отмчается эта черта русскаго народа.
Лсковъ даже проситъ къ себ пренебреженія, а вмст съ тмъ и пріязни. Видно, что первое было риторической фигурой, пришедшейся ему по вкусу.
Настроеніе, преобладавшее въ его послдніе годы, проникнуто сознаніемъ тщеты жизни, стоическимъ отршеніемъ отъ нея. Онъ примиряется и со своимъ одиночествомъ, видя въ жизни смиренный долгъ самоотреченія. Такъ онъ говоритъ г-ж Микуличъ: ‘Разставшись съ вами, я долго продумалъ о томъ, что говорилъ вамъ о себ по поводу моего одиночества, и нашелъ, что вы праве меня: дйствительно, мн ‘только такъ кажется’, что я могъ бы быть счастливе въ семь. На самомъ дл центръ моихъ симпатій все ложился бы за чертами семейственности. Хуже это или лучше? Или хорошо все, что дано? Врно такъ. Эпиктетъ понималъ это, когда говорилъ: ‘твое дло хорошо сыграть свою роль на сцен міра, а пьеса написана не тобою’.
Про себя H. С. говоритъ: ‘Все чувствую, что я какъ будто ‘ухожу’. Князь міра иметъ во мн меньше, чмъ имлъ ране’.
Но сидя, какъ онъ говорилъ, ‘подъ своей смоковницей’, уходя отъ міра, Л. особенно цнилъ, какъ лучи заката, послдніе дары жизни: дружескую пріязнь, которой, при свойственномъ ему энтузіазм, придавалъ нсколько восторженный оттнокъ, общеніе съ близкими людьми, малйшее* радостное проявленіе жизни кругомъ себя. Обрадовавшись, что больной, которому онъ давалъ книгу, улыбался при ея чтеніи, онъ замтилъ: ‘Въ наши съ нимъ годы и это чего-нибудь значитъ’, такъ рдко освщала улыбка его страдальческое, сумрачное лицо.
Какъ радовался H. С., когда нападалъ на интересное произведеніе въ литератур. Такой свтлой точкой была для него книга: ‘О компромисс’ Морлея. ‘Отчего не вы перевели это чудесное сочиненіе?’ обращается онъ съ сожалніемъ къ Л. Н.
Дневникъ Аміэля былъ въ числ излюбленныхъ его книгъ. ‘Аміэль одинъ восторгъ!’ восклицаетъ онъ.
Часто происходилъ между нимъ и его собесдницей обмнъ взглядовъ насчетъ выходящихъ книгъ и журнальныхъ статей, и всегда Лсковъ давалъ ясную, мткую характеристику того предмета, на который обращалъ вниманіе. Къ книгамъ онъ относился не только съ интересомъ, но съ живою привязанностью.
Наприм., его сужденіе о книг Нордау: ‘Въ ней много умныхъ и интересныхъ вещей, а любитъ въ ней нечего, какъ любишь Сенеку, Марка Аврелія и имъ подобныхъ’. Вотъ были любимцы и друзья Лскова, его настольныя книги: онъ возилъ съ собой на дачу цлый ящикъ своихъ спутниковъ.
Съ интересомъ и съ нкоторою грустью читалъ H. С. печатавшіяся въ то время въ Сверномъ Встник ‘Записки’ Смирновой: его огорчалъ выступавшій въ нихъ обликъ Пушкина, ему казалось, что ‘Искра’ есть умаленіе великаго поэта. Поэтому онъ съ удовольствіемъ отмчаетъ: ‘Кусокъ Смирновой очень любопытенъ, ибо Пушкинъ тутъ ни разу не поставленъ ниже положенія, которое онъ долженъ занимать. Нкоторыя сужденія тутъ опережаютъ его время (наприм., о Библіи).
Наступаетъ новый 1894 годъ. H. С. провожаетъ минувшій годъ словами: ‘Спасибо 1893 году за то, что онъ насъ свелъ и познакомилъ, и пріязнью подарилъ’. Благодаря Л. И. за пожеланія, онъ желаетъ ей въ свою очередь ‘добрыхъ и полезныхъ’ душ. ‘Благожеланія ваши хороши. Во всякомъ раз они лучше, чмъ бываютъ у всхъ, но тоже съ недостатками. Надо желать ‘добрыхъ и полезныхъ душамъ нашимъ’. Тутъ все, что нужно’.
Интересно его письмо къ одной знакомой, образецъ этихъ добрыхъ и полезныхъ душъ. Оно полно чистаго стоицизма, преобладавшаго въ суровой душ H. С. надъ кроткимъ и яснымъ христіанствомъ. Впрочемъ, въ данномъ случа оба міропониманія какъ бы сливаются (по отношенію къ болзни).
Этотъ новый годъ былъ ознаменованъ для Лскова смертью человка изъ близкихъ ему — Гайдебурова. ‘Это меня поразило и огорчило до слезъ. Онъ былъ изъ хорошихъ людей и съ нимъ можно было кое-что длать на пользу просвщенія тьмы. Число таковыхъ людей мало и убыль ихъ тяжела’.
Лсковъ заканчиваетъ свою переписку напутствіемъ г-ж Микуличъ дописывать ‘Мимочку’. ‘Нехорошо спшить, нехорошо и тянуть: вы должны ее кончить въ этомъ году. Пожалуйста, длайте это!’
А самъ онъ уже недолговченъ: все жалуется и на нездоровье, и на состояніе духа. Черезъ годъ его не стало.